Ч. 4. Гл. 24. Патриарх

На вопрос, какую пользу принесла ему философия, Аристипп Киренский ответил: «Дала способность смело говорить с кем угодно». …На вопрос, чем философы превосходят остальных людей, он ответил: «Если все законы уничтожатся, мы одни будем жить по-прежнему».
(Диоген Лаэртий)




Патриарх Антоний умер в ночь на праздник Обрезания Господня и был, по собственному завещанию, погребен в Митрополичьем монастыре, где когда-то игуменствовал.

На другой день после его похорон император вызвал к себе синкелла и сказал:

– Тебя дважды обошли, Иоанн, но сейчас судьба, наконец, готова даровать тебе то, что ты получил бы гораздо раньше, если б не известные обстоятельства.

– Судьба в лице тебя, государь?

– Почему бы и нет? – с улыбкой ответил Феофил. – Царь земной есть образ Царя Небесного, не так ли? Лучшего патриарха нам всё равно не найти, да никто теперь и не предложит иного.

– Что ж, не буду говорить, что я не готов или не способен к такому высокому служению, это было бы лицемерием. Но у меня всё же есть вопрос: ты действительно хочешь этого всей душой, августейший?

Император усмехнулся.

– Мне давно не двадцать лет, Иоанн. И я научился смотреть на жизнь проще, потому что она слишком сложна.

– В этом есть мудрость.

– Возможно. Но, по-моему, скорее, стремление не наживать лишних неприятностей.

– И это тоже. Но если у тебя всё еще есть ко мне вопросы, государь, самое время их задать.

– Чародей! – улыбнулся Феофил. – Да, меня иногда занимает один вопрос, и теперь я его всё же задам... На самом деле до того, как я сам пошел на «маневр», я, признаюсь, часто вспоминал твои слова, что Аристотель не назвал бы тебя распущенным, и его рассуждение об отличии распущенного человека от нераспущенного: «Распущенный с необходимостью не склонен к раскаянию, а следовательно, неисцелим»...

– И думал, что я неисцелим?

– Да. Конечно, я был уже достаточно наказан за свое высокомерие! Но тем не менее, у меня остался один вопрос к тебе... Точнее, два вопроса, – император помолчал несколько мгновений. – Скажи... ты очень любил ее?

– Очень. Как больше никогда в жизни.

– Прости! Я виноват перед тобой. Тот разговор, все эти обвинения...

– О, я никогда не сердился на тебя за них государь! Ведь это было так понятно. Но каков твой второй вопрос?

– Какую епитимию ты назначил сам себе? Насчет поста я уже догадался. Молитвы, разумеется. А еще?

Иоанн выставил вперед согнутую руку.

– Сожми здесь, государь, покрепче.

Феофил, немного удивленный, стиснул руку синкелла чуть повыше локтя и тут же выпустил: сквозь шерстяной хитон он ощутил что-то жесткое и колючее. «Власяница, и очень грубая!» – догадался он.

– Я ношу ее тринадцатый год и в ней надеюсь быть похороненным, – игумен убрал руку под мантию. – Я знаю, государь, ты склонен думать, что я брал от жизни много и почти ничем не платил за это. Но на самом деле я внес предоплату, когда тебя еще не было на свете. И те вещи, которые случились позже и особенно были тебе неприятны, тоже не достались мне бесплатно, как видишь.

– Что ж, – Феофил улыбнулся, – я получил ответы на свои вопросы. И я действительно хочу, чтобы ты был патриархом, Иоанн. Всей душой.

Смерть Антония не вызвала никакого движения ни в церковных, ни в мирских кругах: все хорошо понимали, что вопрос о преемнике почившего предрешен уже давно, и решение не могло вызвать возражений ни у кого, кроме иконопочитателей, но их мнения в расчет, разумеется, никто не думал принимать. 16 января на южных галереях Святой Софии состоялся собор из епископов, которые к тому времени прибыли в Город или уже находились в нем по делам. По обычаю, было указано три возможных кандидата в патриархи: все понимали, что это было лишь формальностью, но император пожелал, чтобы избрание совершалось по чину. Хартофилакс записал и подсчитал поданные голоса, после чего с епископами Хрисополя и Никеи отправился к императору и доложил о результатах собора. Они услышали от императора то, чего ждали все:

– Я желаю, чтобы был Иоанн.

Немедленно те же трое в сопровождении нескольких высших членов Синклита, указанных василевсом, были посланы в Сергие-Вакхов монастырь. Игумена нашли в библиотеке, и когда все поприветствовали друг друга, хартофилакс вышел вперед и торжественно объявил:

– Державный и святой наш император и самодержец и божественный, священный и великий собор приглашают твое святейшество на высочайший престол патриаршества Константинопольского!

– Благодарю великого самодержца и императора и священный собор и покоряюсь их божественному и поклоняемому определению, – ответил синкелл и склонил голову.

Наречение нового патриарха состоялось наутро в храме Святых Апостолов, в присутствии митрополитов и епископов, всего городского клира, служителей из Патриархии, присланных от императора синклитиков и множества народа. На другой день состоялся торжественный прием в тронном зале Магнавры, куда явились все бывшие в Городе архиереи, чины Патриархии, Синклит в полном составе и клирики. Император, одетый в скарамангий и пурпурный плащ с золотой каймой, выйдя из внутренних покоев, встал перед собравшимися и, когда все воздали ему поклонение и славословия, сказал:

– Божественная благодать и наше от нее царство производит благоговейнейшего сего, – он указал на предстоявшего тут же Иоанна, – в патриарха Константинопольского!

– Достойнейший после достойного! – раздались возгласы, и все присутствовавшие выразили одобрение выбору василевса.

Затем император сам подвел будущего патриарха по очереди к препозиту, первенствующим кувикулариям, силенциариям, и те принимали от Иоанна благословение, после чего препозит и один из силенциариев, взяв избранного под руки в сопровождении чинов Патриархии отвели его в патриаршие палаты, а император возвратился в свои покои. Рукоположение Иоанна в епископа и возведение на патриарший трон было намечено на ближайшее воскресенье.

Сергие-Вакховы монахи плакали – одновременно от радости за своего игумена и от скорби, что он покидает обитель. Вернувшись в монастырь после наречения, Иоанн простился со всеми, каждому преподав наедине краткие наставления и перед всеми сообща произнеся довольно пространное слово, а относительно нового игумена сказал, что братия вольны избрать, кого хотят; когда же монахи принялись умолять его о том, чтобы он указал хотя бы троих из тех, кто, по его мнению, был достоин стать его преемником, он назвал эконома, старшего больничника и старшего каллиграфа. Вечером, когда все уже разошлись по кельям, к игумену постучался Кледоний, его келейник, который ни разу за все эти годы так и не побывал в кельях настоятеля, хотя и выполнял разные его частные поручения и вел от его имени кое-какую переписку. Иоанн, открыв, оглядел взволнованного монаха и сказал:

– Что ж, брат, входи, – и впустил его к себе.

Как только игумен затворил дверь, Кледоний бросился ему в ноги:

– Отче, возьми меня к себе туда келейником!

– Ты, Кледоний, – улыбнулся Грамматик, поднимая его с пола, – уже сколько лет мой келейник, вне кельи пребывающий, неужто еще не надоело?

– Да разве же мне твоя келья нужна, отче! – со слезами сказал монах. – Я столько лет прожил «среди бессмертных благ»... Когда я думаю о том, что теперь это кончится, мне хочется умереть.

Иоанн внимательно посмотрел на него: у Кледония был такой вид, словно ему сейчас должны были зачитать решение суда, и он не знал, какое – о казни или о помиловании. Этот монах был из числа тех братий, которые не просто жили под руководством Грамматика всё то время, пока он был игуменом, но доверились ему совершенно, открывая не только все свои дела, но и всякий помысел, пожелание, скорбь, всякое движение души, и следовали его указаниям и советам беспрекословно. Когда Кледоний стал келейником Сергие-Вакхова игумена, ему шел двадцать первый год, и многие из братий про себя удивлялись выбору настоятеля: новый келейник, довольно легкомысленный молодой человек из очень богатой семьи, поступил в монастырь не столько по своему желанию, сколько по воле родителей, обещавших посвятить сына на служение Богу еще до его рождения, был несколько болтлив, нравом прост, характером открыт, образован довольно прилично, но в основном по части грамматики и риторики, любил поесть и поспать, и было непонятно, что в нем особенного нашел игумен, – казалось, между ними было так мало общего... Но за прошедшие с того дня два десятка лет, проведенных под руководством Иоанна, Кледоний так изменился, что прежний игумен обители, принявший его семнадцатилетним розовощеким юношей и частенько налагавший на него епитимии за разные проступки, сейчас бы вряд ли узнал его: бывший обжора и соня стал настоящим аскетом и, хотя сохранил прежнюю простоту, открытость и добродушие, однако знал «время молчать и время говорить», был начитан как в отцах Церкви, так и в эллинских философах, и настолько преуспел в умной молитве, что игумен даже поставил под его начало нескольких молодых послушников для обучения молитвенному деланию.

– Столько лет «жил, как бог среди людей», и не хочешь опять «уподобиться смертным»? – с улыбкой спросил Иоанн.

– Нет, куда мне до этого! – тихо проговорил Кледоний. – «Как бог среди людей» живешь ты, отче, а я... мне бы просто быть рядом... как верная собака... Мне и этого довольно, – он поднял глаза и добавил почти с отчаянием: – Ты ведь знаешь, отче, что я говорю не из лести и не по пристрастию!

– Знаю. Хорошо, брат, я возьму тебя в Патриархию.

Лицо монаха просияло.

– Благодарю, отче! – и он низко склонился перед будущим патриархом.

Воскресным утром, 21 января, император совершил торжественный выход в храм Святой Софии. Облачившись в Золотом триклине в расшитый золотом плащ, Феофил, в сопровождении препозитов, кувикулариев, папии и прочих чинов кувуклия проследовал в Магнавру, по обычаю останавливаясь в разных залах, чтобы принять приветствия и поклонение придворных чинов, а из Магнавры прошел в южные катехумении Великой церкви. Воздав поклонение Богу в своей молельне, переоблаченный веститорами в парадный скарамангий, император сел дожидаться времени малого входа литургии.

Между тем, Иоанна уже облачили в алтаре во все епископские одеяния, кроме омофора, и будущий патриарх произнес перед всеми исповедание веры: оно начиналось символом веры, далее принимались догматы шести вселенских соборов, а также Иерийского собора, состоявшегося при Константине Исаврийце, собора в Великой церкви, бывшего при Льве Армянине, и святоотеческие писания; ставленник обещал хранить церковные каноны, апостольские и отеческие предания. «Верно и подписано моей рукой, – так кончалось исповедание, – в месяце январе, 15-го индикта 6345 года. Иоанн иеромонах, милостью Божией нареченный Константинополя, Нового Рима, и вселенский патриарх». После этого епископы поклонились ему и, отойдя на свои места, облачились во все архиерейские одеяния, и литургия началась.

Когда препозит доложил, что подошло время малого входа, на василевса надели белую хламиду, и по витой деревянной лестнице, встречаемый и приветствуемый магистрами и патрикиями, Феофил спустился с галерей, в пропилее нартекса препозит снял с него корону, и император с зажженной свечой в руке через Красивые двери вошел в нартекс, где прямо у дверей его ожидал нареченный патриарх вместе со всем клиром.

Иоанн держал крест, архидиакон Евангелие, диаконы несли кадила и тяжелые витые свечи. Император  приложился к Евангелию и кресту, и они со ставленником приветствовали друг друга, будущий патриарх покадил императора, вернул кадило диакону и облобызался с василевсом. Иоанн выглядел спокойным, как всегда, но внимательный взгляд императора заметил, что философ был бледней обычного, и Феофил понял, что Грамматик волнуется. Когда они взялись за руки, чтобы идти к царским дверям, ведшим из нартекса в храм, император чуть сжал пальцы Иоанна и боковым зрением заметил, как мгновенная, почти неуловимая улыбка пробежала по его губам. У царских дверей они остановились, император, снова приняв от препозита свечу, трижды поклонился пред вратами, а нареченный патриарх тихо прочел входную молитву:

– Владыка, Господи Боже наш, уставивший на небесах чины и воинства ангелов и архангелов на служение Твоей славы, сотвори со входом нашим быть входу святых ангелов, сослужащих нам и славословящих Твою благость. Ибо подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков!

– Благослови, владыка, святой вход! – сказал протодиакон.

– Благословен вход святых Твоих всегда, ныне и присно, и во веки веков! – произнес Иоанн, осеняя крестным знамением вход в неф.

Когда протодиакон, подняв большое Евангелие в золотом окладе, украшенном драгоценными камнями и жемчугом, сделал им крест, Феофил в который раз изумился про себя, как он поднимает такую тяжесть да еще умудряется возглашать столь громогласно:

– Прему-у-удрость!

Начатое Иоанном и подхваченное всем клиром, грянуло медленное: «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу...» Архиереи и все клирики вошли в храм боковыми дверями, после чего центральными в Великую церковь вступили нареченный патриарх с императором, снова взявшись за руки; процессию замыкали кувикуларии василевса. Храм был залит светом и полон народа; синклитики и прочие чины уже стояли на своих местах по правой стороне согласно рангам и, когда император с будущим патриархом проходили мимо, направляясь к алтарю, хором произносили:

– Да продлит Бог святое царство ваше на многие и долгие времена! – а певчие пели многолетие.

Пройдя посреди храма и обойдя с правой стороны амвон, Феофил с Иоанном взошли на солею и остановились перед святыми вратами; нареченный патриарх приложился к ним и со словами псалма: «Войду в дом Твой, поклонюсь ко храму святому Твоему в страхе Твоем», – вошел в алтарь и поклонился перед престолом, а василевс, стоя пред вратами на вделанной в пол круглой порфировой плите, взял у препозита свечу, трижды поклонился и, вернув свечу препозиту, тоже вошел в алтарь. Всё это император проделывал уже много раз, но сегодня у престола Святой Софии стоял человек, которого Феофил больше всего хотел видеть здесь, и сердце его стучало в радостном волнении.

Архиереи, по приглашению хартофилакса, входили в алтарь южной дверью, кланялись нареченному патриарху и вставали по чину; всем были розданы зажженные свечи. После пения «Святый Боже» началась хиротония, которую, по обычаю, возглавил митрополит Ираклийский. Он встал на ступеньку перед алтарем, Иоанна подвели к нему справа три митрополита, а слева хартофилакс подал хартию, по которой рукополагавший, запечатлев рукополагаемого крестным знамением, прочел:

– Избранием и испытаним боголюбивых митрополитов, архиепископов и епископов, божественная благодать, всегда немощное врачующая и оскудевающее восполняющая, проручествует Иоанна, боголюбивого иеромонаха, во епископа богоспасаемого Константинова Града, помолимся же о нем, да приидет на него благодать Всесвятого Духа!

– Господи, помилуй! – трижды пропели все бывшие в алтаре.

Ираклийский митрополит раскрыл Евангелие, положил его на склоненную голову Иоанна и возложил сверху руку, возложили руки и прочие архиереи, а Ираклийский, вторично знаменав рукополагаемого крестом, прочел первую молитву:

– Владыка Господи Боже наш, законоположивший нам через всехвального Твоего апостола Павла степеней и чинов чин, чтобы служить и литургисать честным и пречистым Твоим Тайнам во святом Твоем жертвеннике: во-первых апостолов, во-вторых учителей, в-третьих пророков, – Сам, Владыка всех, и сего избранного и сподобившегося придти под евангельское иго и к архиерейскому достоинству, через рукоположение нас, соприсутствующих здесь соепископов и сослужителей, нашествием и силою и благодатью Святого Твоего Духа укрепи, как укрепил Ты святых апостолов и пророков, как помазал царя, как освятил архиереев, и непорочно его архиерейство покажи, и всякой честностью украсив, свята представи, да достойно просит он того, что ко спасению народа, и да послушаешь Ты его. Ибо освятилось Твое имя и прославилось Твое царство, Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь!

Никейский митрополит произнес ектению, на каждое прошение которой все архиереи отвечали: «Господи, помилуй!» – после чего Ираклийский митрополит, не снимая руки с головы Иоанна, прочел вторую молитву рукоположения и, в третий раз перекрестив рукополагаемого, снял с его головы Евангелие, положив обратно на престол, и возложил на новорукоположенного омофор, возгласив:

– Достоин! – и то же спели сначала трижды в алтаре все епископы, а затем все бывшие в храме.

Ираклийский митрополит сошел с подножия престола, и его место занял новый патриарх. Иоанн положил руку на престол, и рукоположивший его подошел уже как подчиненный, поцеловал престол и руку патриарха и дал ему целование, то же по очереди сделали и все остальные архиереи; император, между тем, пройдя мимо горнего места, вошел в молельню при алтаре, где было большое серебряное Распятие, и со свечами в руках трижды поклонился пред ним, принося благодарение Богу за дарование нового патриарха, после чего поздравил новорукоположенного. Его оставалось посадить на престол, и два первенствующих митрополита возвели его под руки на горнее место и трижды усадили на патриарший трон, каждый раз возглашая: «Достоин!» – и этот возглас трижды пелся в алтаре и вне его. Наконец, было пропето многолетие императору и патриарху, и протодиакон произнес:

– Премудрость, вонмем!

Патриарх, стоя на горнем месте, возгласил, благословляя народ:

– Мир всем!

– И духу твоему! – ответили все епископы и иереи, а затем то же самое воскликнул народ в храме.

Феофил ощутил, как на глаза у него наворачиваются слезы. Между тем, началось чтение Апостола, и литургия продолжилась обычным порядком; теперь ее возглавлял новый патриарх.

Императрица не смогла присутствовать на торжествах: она ожидала родов, и действительно, на другой день произвела на свет девочку. Снова дочь! Феодора уже сама была не рада такому обороту событий и ожидала прихода мужа даже с некоторым страхом. Император, узнав о рождении девочки, сказал:

– Слава Богу! – а про себя подумал: «Какой-то рок!»

Но жизнь научила его быть терпеливым, когда происходило что-то не очень приятное, а он не мог понять, почему такое случается, поэтому опасения августы были напрасны: если муж и был недоволен, то никак не выказал этого. Новорожденная удивила всех тем, что у нее, в отличие от сестер, стали расти белокурые волосы, а глаза были такие же голубые, как у императорской сестры; девочку решили назвать Пульхерией.

– В переводе с латыни значит «прекрасная», – объяснил Феофил жене.

После рождения пятой дочери император почти целую неделю ходил задумчивый, а за десять дней до начала Великого поста вызвал к себе Кринита и сказал:

– Господин Алексей, я хочу задать тебе один важный вопрос, отвечай честно.

– Клянусь, государь, я буду говорить только правду! – с жаром ответил молодой человек.

– Как ты относишься к Марии, моей дочери?

Муселе вздрогнул от неожиданности, и румянец выступил на его щеках.

– Государь, я... – проговорил он и умолк.

– Ты обещал говорить правду.

Алексей набрал побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и выдохнул, глядя в пол:

– Я люблю ее, государь.

– Хорошо. А она тебя?

Кринит, чуть осмелев, взглянул на императора; глаза Феофила улыбались.

– Смею надеяться, что она... тоже...

– Алексей, ты ведь храбрый воин и хороший полководец, – сказал василевс, – а тут робеешь, будто новобранец. «Смею надеяться»!.. Вот что: выясните-ка друг с другом этот вопрос, а послезавтра я хотел бы услышать от вас более четкий ответ. Если я его услышу, то после Пасхи святейший обвенчает вас.

– О, государь! – только и мог сказать Муселе.

Следующий вечер император, как это часто случалось зимой, проводил с книгой перед камином. Было уже довольно поздно, и Феофил как раз закрыл рукопись и встал, собираясь затвориться в своей молельне, когда раздался тихий стук в дверь.

– Да! – сказал василевс.

В комнату вошла Мария, закрыла за собой дверь, подбежала к отцу и обняла его.

– Папа! – она смотрела на него большими темными глазами, полными счастья, не замечая, что по ее щекам текут слезы. – Я уже говорила тебе, что ты самый лучший папа в мире... Но ты не просто лучший, ты – само совершенство!

– Совершенством быть страшновато, – улыбнулся Феофил, погладив дочь по голове. – Просто иногда даже героев бывает нужно ободрить, а это можно сделать, и не будучи совершенством.

Через два дня Алексей Кринит был возведен в чин анфипата, а на другой день помолвлен со старшей дочерью императора. Венчание было назначено на первое воскресенье после Пасхи.

С началом поста императрица собралась на исповедь к новому патриарху, решив не нарушать сложившейся традиции, хотя по-прежнему робела перед Иоанном. Они встретились в часовне Святого Феодора при Золотом триклине. Августу особенно мучил вопрос о том, почему Бог не дает им с Феофилом сына; если когда-то она опасалась, что после рождения наследника муж совсем ее «бросит», то теперь она, напротив, стала бояться, что он это сделает из-за ее неспособности этого наследника ему родить. Правда, она не знала, как высказать свое опасение, чтобы при не углубляться в вопросы слишком личного свойства, которые она с прежним патриархом никогда не обсуждала и лишь намеками затронула единственный раз в разговоре с Математиком. «Ладно, будь, что будет! – подумала она, наконец. – Скажу, что скажется, а там...»

– Я всё думаю, почему у нас рождаются только девочки, – сказала Феодора после довольно краткой исповеди. – Даже роптать начинаю... Я боюсь... что Феофил станет ко мне плохо относиться, раз я не могу родить сына, – августа чуть покраснела; ее пальцы теребили золотую кисточку на конце пояса.

– Роптать и бояться не стоит, государыня. Думаю, Господь потому пока не дает вам сына, что вы с государем еще поняли не всё, что вам нужно понять в ваших отношениях. Наследник – такой плод, который должен созреть, – Иоанн чуть заметно улыбнулся.

– В наших отношениях! – повторила императрица, вздрогнув.

Внезапно у нее из глаз против воли потекли слезы; она беспомощно взглянула на патриарха.

– Тут есть кресло, августейшая.

Феодора упала в него и расплакалась. Патриарх вышел из часовни и вернулся, неся серебряную чашу с водой. Императрица кивком поблагодарила Иоанна, отпила немного, поставила чашу на позолоченный столик и сказала с глубоким вздохом:

– Сядь, владыка. Мне нужно тебе многое сказать.

Чуть помолчав, она рассказала всё – о своей жизни с самого детства и мечтах о будущей любви, об отношениях с мужем, о Евфимии, о Кассии, о Евдокиме... Поначалу она с трудом подбирала слова, краснела, но постепенно внешне почти успокоилась, только руки ее нервно теребили кисточку от пояса. Патриарх слушал внимательно, не перебивая, ничего не спрашивая и не глядя на августу, и по мере того, как она рассказывала, ей становилось всё легче говорить; она ощущала, как с нее словно снимается какое-то свинцовое одеяние или железные вериги, которые пригибали ее к земле и не давали свободно ходить. Только сейчас Феодора сполна осознала, насколько все эти годы она была угнетена тяжестью тех мучительных мыслей и переживаний, которые никому не решалась открыть.

– Я долго думала, что он меня совсем не любит... Думала, что я для него только... что-то вроде гетеры... А теперь мне кажется, что... что-то изменилось... Может быть, оно изменилось уже давно, а я просто не понимала, не замечала?.. Я вот стала даже Платона читать, думала: поумнею, начну с Феофилом говорить о философии... Только что-то мне кажется, что дело не в этом. Помнишь, владыка, тот наш разговор, давно, еще до смерти государя Михаила? – Иоанн кивнул. – Ты сказал тогда, что если изменить свои склонности и привычки, то может появиться созвучие душ... Но мне кажется, главное не это. Я раньше... всё время обижалась, чего-то ждала, чего-то требовала... или думала, что имею право требовать... А теперь я всё чаще думаю, что нужно... увидеть и принять человека таким, какой он есть, не осуждая... и ничего не требуя... И тогда...

– И тогда получишь всё, даже то, чего не ждал, – тихо сказал патриарх. – Да, это так, августейшая.

– Почему же ты тогда не сказал мне этого? – она подняла глаза на Иоанна.

– Такие вещи человек должен уразуметь сам, – улыбнулся он. – Иначе, если ему и сказать, он не поверит или даже не поймет. Но я и тогда сказал тебе правду, государыня. Любить человека как свою собственность, любить для себя – одна из самых дурных привычек и склонностей в людях, она уничтожает даже то созвучие, какое было, а если его не было, не позволяет ему появиться. А кроме того, чтобы понять какие-то вещи, нужно пройти определенный путь.

– Должно быть, ты прав, владыка, – императрица немного помолчала. – Вот еще что... Я сделала одну плохую вещь. Я посоветовала Евфимии поступить в монастырь Кассии. Я это сделала, чтобы... Кассия узнала о той истории и помучилась... А теперь думаю, что если она узнала, то ей, наверное, было нехорошо... И еще... думаю, что если б Феофил узнал, что я это сделала, он... не знаю, что сказал бы мне, – она на мгновение закусила губу и добавила совсем тихо: – Я боюсь, что он когда-нибудь узнает.

– Если он и узнает об этом, то только от тебя, государыня.

– От меня? – проговорила императрица испуганно. – Я... не смогу ему сказать!

– Не сможешь сейчас. Но придет время, когда ты не сможешь не сказать.

Феодора вздрогнула, а Иоанн продолжал:

– А для госпожи Евфимии твой совет обернулся на пользу. Уверен, что в обители ей живется гораздо лучше, чем жилось бы в замужестве. Для госпожи Кассии, конечно, это было большим искушением, но она справилась с ним.

– Откуда ты знаешь? – августа удивленно взглянула на патриарха.

– Мне однажды пришлось говорить с ней об этом.

– Вот как!..

– Всё происшедшее с вами троими, государыня, даже с четверыми, если считать госпожу Евфимию, было промыслительно, и каждый извлек из случившегося определенные уроки. А это и есть главное. Теперь надо жить дальше. Видишь, когда-то ты, глядя на свою жизнь, только роптала и обижалась; теперь ты многое поняла и стала вести себя по-другому, а значит, и жизнь твоя будет меняться. Как сказал Соломон, «время всякой вещи под небом: время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время разбрасывать камни, и время собирать камни», – он посмотрел на императрицу и улыбнулся. – Пути к созвучию душ бывают самыми разными, августейшая. Например, философ Гераклит говорил, что «из различий возникает прекраснейшая гармония», и даже – что «всё рождается от раздора». Потому я и сказал тебе когда-то, что эта материя весьма тонка.

В Фомино воскресенье состоялась свадьба Марии с Алексеем Муселе, а еще через неделю император короновал старшую дочь в дворцовом храме Святого Стефана, а мужа юной августы на следующий день возвел в достоинство кесаря.

– Если Бог так и не даст нам с тобой сына, – сказал Феофил жене, – по крайней мере, можно надеяться, что у Марии сыновья будут.

– Я всё же думаю, что у нас еще родится сын, – тихо проговорила Феодора, опустив глаза.

Они стояли на той самой площадке у пруда, где когда-то комит схол нашел августу, когда она хотела замерзнуть насмерть. Теперь была весна, солнце припекало, с моря веял приятный ветерок, в садах зацветали розы, а рядом стоял человек, которому Феодора в ту ночь хотела отомстить, потому что он ее не любил и «пользовался только как гетерой», когда хотел, а когда не хотел – «оскорблял и издевался». Сейчас императрица уже не считала, что она для мужа – лишь «подстилка», хотя по-прежнему думала, что он ее не любит; но сама она любила его, невзирая на то, как он относится к ней, и такое видимое «неравенство чувств» больше не возмущало ее. Иногда она задумывалась: не потому ли она раньше не ощущала радости от «односторонней» любви, что любила, в сущности, больше не его, а себя?..

– Хочется верить, – сказал он. – Но, как говорится, «Богу молись, да и сам шевелись!» Так что надо по мере сил заботиться о будущем, ведь неизвестно, что может случиться, – он обнял жену за плечи. – Не печалься!

– Я больше всего печалюсь о том, что ты огорчаешься, – тихо проговорила августа. – Прости меня, что я тогда... пошутила, что ты дождешься наследника, а потом... кинешь меня в Босфор, – ее голос задрожал и она умолкла.

– Глупости! Мы оба тогда были хороши, – Феофил повернул Феодору к себе и посмотрел ей в глаза. – Мы и сейчас хороши, дорогая, – он коснулся губами ее губ. – Не так ли?

– Да, – прошептала она. – Хороши.

Он взял ее под руку, и они, ни слова больше не говоря друг другу, направились во дворец, быстро дошли до покоев императора и затворились в спальне. Когда через полчаса Варда, придя, спросил, можно ли переговорить с василевсом по делу, Схоластикий ответил:

– В данный момент никак нельзя, господин Варда. Государь занят со своей августейшей супругой, – и он многозначительно повел глазами.

– Гм! – проговорил Варда. – В такое время?

Паракимомен хмуро пожал плечами.

Варда с задумчивыми видом спустился в сад и пошел на одну из своих любимых террас. Скамейка, которую он облюбовал там, оказалась занята: на ней сидел Петрона и, глядя на кокетливо распускавшего перед ним хвост жирного павлина, усердно зевал.

– Привет, брат! – сказал Варда, опускаясь рядом с ним на скамью. – Что, спишь или размышляешь?

– Созерцаю представителя пернатого царства, – Петрона кивнул на павлина. – Экий толстяк! Но хвост завидный! – он снова зевнул, слегка прикрыв рот рукой. – Не выспался сегодня, вороны бы взяли эту новую службу!.. Да еще с этими процессиями, свадьбой, торжествами... Устал хуже собаки! – Петрона не так давно был назначен доместиком экскувитов. – Теперь, брат, не очень-то поспишь... Вот улучил полчаса, посижу хоть тут немного... А тебя что сюда занесло? Ты же вроде сегодня в Консистории?

– Я и был там, да один вопрос возник, хотел у государя справиться, пришел к нему, а он, представь, с Феодорой в спальне! Вот, решил тут прогуляться, подождать.

– Думаю, ждать тебе придется долго, – усмехнулся младший брат императрицы. – И погулять успеешь, и вздремнуть, – он опять зевнул и поднялся со скамьи. – Похоже, августейший, наконец, понял, что у него есть жена.

– Хм! Нда... Что ж, пожалуй, я тогда в Консисторию пойду, а вопрос можно и на вечернем приеме задать, – Варда тоже встал. – Ай да сестрица! Я ее недооценивал... Не умом взяла, так терпеньем! Правда... долгонько ей ждать пришлось!

– Ну, видно, он того стоит! – меланхолично произнес Петрона.



...В начале мая с Сицилии пришла хорошая весть: довольно большое агарянское войско подошло к Кастроджованни, но было полностью разбито ромеями, а арабского военачальника взяли в плен. Это весьма одушевило всех, и император решил не упускать благоприятного момента и нанести удар арабам на востоке.

Подготовка к походу уже заканчивалась, и Феофил собирался через неделю выступить из Города, когда эпарх донес василевсу, что монах Лазарь, заключенный два года тому назад в тюрьму при Елевфериевом дворце, был снова уличен в иконописании. Лазарь был посажен за то, что не только писал иконы, но еще и распространял эпиграммы против иконоборцев, сочиненные студитами, а особенно поносил патриарха Антония и синкелла как «главарей нечестия», когда же его пытались остановить, заявлял, что «во всю землю вышло вещание их», а потому нельзя молчать, ибо «двоедушный муж нетверд во всех путях своих». Монаху дали две сотни ударов бичом и отправили в тюрьму, но теперь неожиданно открылось, что ему кто-то из посетителей передавал вместе с едой краски, а вместе с книгами дощечки, подготовленные для писания икон; сторожа уверяли, что ни о чем не подозревали, а что до посетителей, то их было немало за прошедшие два года, иконописца навещали даже сестры августы...

Император почти целыми днями был занят военными упражнениями со своими тагмами и, не расположенный затевать какие-то следствия накануне отправки в поход, повелел перевести Лазаря в Преторий и прижечь ему обе руки каленым железом, «чтоб больше никаких икон не писал, вот и всё». Приказ был выполнен на другое же утро: в присутствии эпарха монаху приложили к обеим ладоням раскаленные железные пластины и держали до тех пор, пока он не потерял сознание, после чего заключили в одну из подвальных камер.

В тот же день Феодора, достав вечером из сундучка свои иконы, заметила, что образ Спасителя, подаренный ей некогда Ириной, потемнел, а позолота стала тусклой. Императрица перепугалась: хотя она не была суеверна, но такое явление видела впервые и подумала, не случилось ли чего у сестры. Наутро она отправилась к Ирине, захватив с собой икону; сестра удивилась, увидев у себя августу в столь ранний час, на расспросы ответила, что у них всё, как всегда, но когда Феодора рассказала ей про икону и показала ее, Ирина побледнела.

– А ты знаешь, кто написал этот образ? – спросила она в волнении. – Монах Лазарь, он замечательный иконописец, я ему много икон заказывала... И знаешь, что было вчера? Ему прижгли руки раскаленным железом, и он едва не умер, а сейчас в Претории, в подвале, не знаю, выживет ли... Я пыталась навестить его вчера вечером, но меня не пустили, – голос ее дрогнул, и она умолкла; в ее глазах блестели слезы.

Феодора в ужасе смотрела на сестру.

– Железом? Руки? За что?

– За то, что он продолжал писать иконы, сидя в тюрьме. Он ведь уже два года сидел, только в Елевфериевой... Но туда ему можно было передавать краски и доски, я и сама передавала... Он не может жить без иконописания, понимаешь? Это его жизнь, он бы с тоски умер, если б не мог рисовать!.. Он, конечно, бывает резок... Иконоборцев много порицал, особенно святейшего... Вот и посадили... А теперь... Боже мой! Не знаю, что и будет... Умрет он там, в Претории! – Ирина не выдержала и расплакалась.

– О, Господи! – проговорила императрица. – Погоди, не плачь... Я попробую поговорить с Феофилом!

– Думаешь, он тебя послушает? – недоверчиво спросила Ирина. – Сергий пытался с ним вчера поговорить... Государь, правда, выслушал, но знаешь, что сказал? «У тебя, должно быть, доброе сердце, но почему ты так просишь именно за этого преступника, а не за какого-то другого? Чем остальные хуже?» На том разговор и кончился...

– Я попробую сделать так, чтоб он послушал, – ответила августа.

После полудня император пришел к жене, забрал ее и дочерей, и они вышли погулять в сад, а когда возвратились, и няньки стали укладывать девочек спать, Феодора сказала, что ей нужно кое о чем поговорить с Феофилом, и они вышли на балкон.

– Послушай, я узнала от сестры, что монаху Лазарю прижгли руки, и теперь он в подвале Претория. Это правда?

– Да, и там ему самое место, – ответил император жестко.

– Феофил, отпусти его, прошу тебя! Руки у него изувечены, писать иконы он всё равно не сможет, так какая от него опасность? А в Претории он ведь умереть может...

– Дорогая, – сказал Феофил несколько усмешливо, – «для меня неприятны подобные речи!» Удивительно, как вы все вдруг озаботились судьбой этого жалкого мазилы! Умереть может? А почему бы ему и не умереть? Он ведь этого хочет – пострадать за свою веру! Вот пусть и пострадает! Или ты хочешь лишить его мученического венца? – тон императора становился всё более саркастическим. – К тому же, как говорил поэт, «невозможно весь человеческий род неисчетный от смерти избавить»! Видишь ли, я забочусь о том, чтобы наши подданные оказывали должное уважение тем, кому должно, в том числе патриарху, и покойному, и нынешнему, а Лазарь их поносил при каждом удобном случае. Он вообще-то должен еще благодарить меня за то, что я с ним милостиво обошелся, ведь в Елевфериевой тюрьме он жил в довольно сносных условиях! Но он как-то не проникся мыслью, что ему оказывают снисхождение, вот и получил свое. А ты о чем заботишься, августейшая? Об умножении рьяных обличителей моей «ереси»? Или, может, – император пристально поглядел на жену, – этот мазила рисовал тебе твои «прекрасные куколки», и потому тебе его так жаль?

Феодора чуть порозовела, на миг опустила взор, но тут же вновь подняла глаза на Феофила и вдруг с выражением прочла:

– «Мрачный Кронион! какие слова ты, могучий, вещаешь?
Как? человек человеку свободно злодействовать может,
Тот, который и смертен, и столько советами скуден.
Я ж, которая здесь почитаюсь богиней верховной,
Славой сугубой горжусь, что меня и сестрой и супругой
Ты нарицаешь, – ты, над бессмертными всеми царящий, –
Я не должна, на троян раздраженная, бед устроять им?»

Пока она читала, во взгляде императора отразились сначала удивление, затем что-то похожее на восхищение и, наконец, заплясали веселые искорки. Когда августа умолкла, он несколько мгновений молча глядел на нее, а потом еле заметно улыбнулся и сказал:

– «За это слово, пойди»: я освобожу твоего Лазаря.

В тот же вечер иконописец был выпущен из тюрьмы, Сергий Никетиат и Ирина приняли его к себе в дом, и приглашенный ими врач несколько дней залечивал раны на руках монаха, но когда они лишь чуть-чуть поджили, Лазарь, поблагодарив своих благодетелей, покинул Город, чтобы скрыться в монастыре так называемого Грозного Предтечи, на северной оконечности Босфора на азиатском берегу, между Диевым мысом и Иероном; обитель эта стояла на крутом холме, окруженная с одной стороны морем, с другой – лесом и глубоким рвом, и, по причине своей труднодоступности, была местом, где часто укрывались иконопочитатели.

– Феодора, как ты этого добилась? Просто чудо какое-то! – сказала августе Ирина при встрече.

– Да нет, никакого чуда, – задумчиво ответила императрица. – Просто я, кажется, немного научилась играть на лире.




ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725