Мотыльки

     Это был один из тех прохладных осенних вечеров, когда в воздухе витает запах опавших листьев, разноцветных от бензина луж и надежды на лучшее. Наступишь в тонкий слой воды на асфальте – волны рисуют что-то очень красивое, и ты знаешь, что они рисуют только для тебя одного. Что-то неповторимое. И обнадеживающее. Тебе хочется жить, потому что кажется, что вот-вот что-то случится.

     Он был безликим и, казалось, у него не было имени. Он шел, наступая в лужи, ловя в темной воде искаженное отражение самого себя. Он жил только осенью, дышал только этим воздухом и считал прекрасной только одну мысль, одну идею. Он жил не ради себя. Он почти и не жил. Я бы не назвала это жизнью.

     Он нес цветы.
     Он знал, что она их не примет.
     Ее звали Мария, и она была прекрасна. Жаль только, что не полностью. У нее были длинные кудрявые рыжие волосы, небесного цвета глаза, добрые и нежные, бледная кожа. Он очень любил ее.

     Она вновь не открыла дверь. Он вышел из подъезда и постучал цветами в окно. Она специально не смотрела. Он красиво разбросал цветы на площадке перед ее домом и ушел.
Она выглянула в окно и заплакала. Ей было страшно. Но сегодня еще страшнее, чем обычно.





     Вера Васильевна гордо шла по тротуару, не смотря под ноги и забрызгивая грязными каплями из луж все вокруг, в том числе и свою только что выстиранную и выглаженную одежду, а также прохожих и одного нищего, просившего милостыню, на которого женщина и вовсе чуть не наступила. Она направлялась проведать дочь. Как всегда, без приглашения. Она думала, что мир у ее ног, что она неотразима, умна, обворожительна, что никакие трудности не смогут помешать ей добиться поставленных целей – гениальных целей, конечно.

     У нее были короткие, подстриженные по последней моде, волосы и голубые, гордо отказывавшиеся смотреть правде в глаза, глаза. Это была Машина мама.

     Она шла и радовалась, и думала, как же она хорошо все устроила. С самого Машиного детства. Вера Васильевна, как только принесла дочь из роддома, немедленно задернула все шторы, чтобы свет в окне не искушал ребенка, чтобы ему не захотелось покидать родительский дом. Вере Васильевне казалось, что где-то она читала про это, но на самом деле она никогда не читала. Все книги, которые, как ей казалось, она прочла, были придуманы ею. Или были открыты на первой странице когда-то, а потом закрыты и положены на стол. Из середины книг торчали закладки. Торчали годами. Будто бы Вера Васильевна прочитала все модные книги в мире.

     Дочь до трех лет не видела света, не видела других детей до пяти, не имела возможности разговаривать с ними до семи, пока не пошла в школу. Но уже в три года она зашла под стол, пока мама не видит, и нашла там карандаш, а потом, пока мама не видит, подошла к стене и написала: «МАША Я». Вера Васильевна долго орала, а потом била посуду, а потом сорвала все занавески в доме, а потом швырнула кастрюлю об стену совсем рядом с Машей. Вера Васильевна так и не поняла, что не каждый ребенок пишет свое имя на стене в три года, особенно если этого ребенка никто никогда не пытался научить читать.

     В школе Машу любили, она была умная и красивая. Но с ней никто никогда не дружил, потому что после школы ее забирала мама и вновь запирала на ключ в комнате. Маша никогда не пыталась бежать. Она читала то, что ей дарили учителя, рисовала, мечтала.

     Она выросла  в этой комнате. Ей было страшно ее покидать. Маша и на кухню выбиралась редко, по необходимости. Так уж ее воспитали. И цветы от ее школьного друга, которые почти каждый день стучались к ней в окно, а потом разлетались по асфальту, она не принимала. Потому что боялась. Боялась мамы, боялась всего нового, что было за пределами комнаты, боялась беды.

     Вера Васильевна выдала Машу замуж за богатого, но, слава Богу, доброго старика, который очень любил девушку и всегда просил у нее совета. Вера Васильевна все удивлялась – зачем? Хотя не очень-то она об этом думала: матери хотелось, чтобы муж Маши поскорее умер, и они стали богаче. Ну наконец-то. Мечта всей ее (и Машиной, конечно, у Маши же нет права голоса) жизни.  Маше же мама внушила, что она будет счастлива, пока муж жив. Что ничего с ней не случится, пока он жив. Маша поверила. Более того, она приняла это слишком близко к сердцу. Так близко, что это привело к катастрофе. Ведь Маша решила, что без него она уже не будет счастлива.

     Вера Васильевна вошла в подъезд, взбежала по лестнице, вставила, некрасиво ругаясь на то, что не сразу вставился, ключ в замочную скважину, дернула дверь и топнула на порог. Маша вздрогнула. Вышла на порог. На вопросы матери о том, почему в квартире пахнет так, будто бы гниет мешок картошки, не ответила. Вера Васильевна взбесилась и, отбросив в сторону белые, забрызганные грязью, туфли, прошла в гостиную… и обомлела. И ее сердце почувствовало первый за всю ее жизнь удар. Его она так и не смогла перенести.

     В кресле сидел муж Маши. На коленях у него была сегодняшняя газета. На столике рядом с креслом лежало семь чашек кофе, от одной из которых все еще шел пар, семь булочек с изюмом, четырнадцать кусков сахара. Только старик не ел и не пил, а Маша не понимала, почему, и очень волновалась, боялась показывать  мужа маме. Маша никогда не видела раньше смерть. А муж умер неделю назад, но Маша решила, что раз она счастлива и никакие беды ее не тронут, пока он рядом, то она будет с ним всегда.

     Вера Васильевна и Маша переселились жить в больницу. Там было много таких, как они. Машу на время худо-бедно убедили в том, что, пока на ней свитер мужа, она будет счастлива, и она сидела в этом свитере у окна, рисовала, улыбалась, читала то, что ей приносили медсестры.

     А он… Он продолжал носить Маше цветы, стучал ими в окно палаты, как мотыльки бьются в стекло лампочки, а потом разбрасывал по асфальту, по листьям… по снегу, по траве. Он тоже верил, что он будет счастлив. Ничего почти не изменилось. Какая разница, в какое стекло бить, не разбивая? В какие закрытые наглухо двери стучаться? Лишь бы бить, пока бьется в груди сердце. Остальное можно придумать. И быть счастливым, придумав надежду на счастье.