Не Гоголь

ПРО ДЯДЬКУ ВАСИЛЯ

Гармонистов раньше любили. Обычно неженатого Андрейку на гулянки звали, да занемог он – палец завистники придавили. А какое ж гулянье без музыки?! Прошлось звать дядьку Василя, что жил в другом селе. Тот уж давно от скуки кирпичи обтирал на печи. Стар был, да согласился - уж больно ему захотелось молодость вспомнить.

Пришел на гулянку дядька Василь, гроши заполучил и так играть стал, что некоторые паненки, взмокнув, переодевались не раз. Одна из них домой побежала, сундук раскрыла: быстрей-быстрей! Надев сорочку, бусы новые нацепила – старые давно при танце рассыпались, - выскочила из хаты, а свечку-то забыла потушить!

Закончилось то гулянье пожаром. Все в саже черные разошлись, не спася добро.
Побрёл и дядька Василь в свое село, хоть и поутру обещал вернуться. Дорога через кладбище лежала. Да не страшно ему, ведь не дитё, чтоб покойников бояться. О волках он думал. Расплодились они в наших краях, скот резали. Вот люди и придумали для них ямы глубокие копать да ветками закладывать.

Луна вышла пуговкой золотой, повисев над  кладбищем, вином закраснела. Так ярко засветила, что не только сосны, иголки пересчитать можно было и мурашей, если б ползали в ночи.

Вот и место, где висельников да утопленников хоронили: могилы заброшены, без крестов, лебедой поросли. Кто и в котором месте похоронен народ уж и не помнил. Мало таких случаев было, когда православный или католик руки на себя накладывал.

Не любил Василь это место из-за паненки Зоси. Он ещё хлопцем был, когда та дитё цыганское нажила, да утопилась от позора. И сейчас, проходя мимо, вспомнил он Зосю. Красавица панночка была: глаза муравые, волосы смолью блестели, фигура добрая с бёдрами пышными. Помышлял он к ней сватов заслать, да панночка в табор ходила. А как ушли цыгане, заявилась к нему, в ногах валялась, горько плакала: не дай пропасть! Гордым был Василь, не жалобился.

Вспомнил, как везли Зосю хоронить в белой, расшитой васильками рубахе, и ни один селянин не вышел проводить первую красавицу. Громко, будто старыми костями, трещала тогда телега и визжала рассохшимися колесами, будто хряком недорезанным; люди, осенив себя знамением, отворачивались. Никто, даже мать родная с отцом утопленницы не пошли вслед.

И сейчас перед дядькой Василём мелькнула Зосина сорочка в кустах – да что с того! - все ж утопленники на тот свет дорогу долго ищут, угомониться не могут, про то каждый селянин знает. Если не цеплять их языком, так и не тронут. Ночью под каждым кустом можно покойников найти: то в карты на щелбаны играют, то от кровопийц-комаров  ветками отмахиваются, то… - да ну их! – тоже мне невидаль!

Навалилась на дядьку тоска от воспоминаний. А тут ещё волк завыл на полную луну, да так жалобно и страшно, что мурашки по коже, будто беда где должна приключиться. Знал Василь, что волки на охоту либо парой, либо стаей выходят. А этот выл один, в голос, будто перед покойником.

Ветер загудел в соснах, с треском обломал сухие сучья. С озера дохнуло мутной застоялой водой. Осина, выросшая на краю неухоженной могилы, затрепетала сотней мотыльков.
В такую же теплую ночь, лет шесть тому назад, ехал как-то по этой дороге из гостей пан Зеленский. Раньше-то помещики чуть затемно к соседям ездили в карты играть и наливки опробовать. Засидятся до глубокой ночи, пофилософствуют за карточным столом, выпьют не одну бутыль, дворовых паненок погоняют и прощаться. Иной помещик от души, бывало, скажет:

- Останься, голубчик. Темень-то какая: руку вытяни – пальцев не видать.

Другой в ответ:

- Рад бы остаться, да боюсь, что слухи пойдут о непристойном поведении, - распрощается, сядет в возок и к себе в усадьбу.

Бывали случай, когда всю ночь помещики плутали. Погодные условия, как говорили они, способствовали этому: пурга, метель и просто темень – хоть глаз выколи.

И ехал раз пан Зеленский из гостей, царствие ему небесное, по этой дороге. Растрясло его... Приказав остановить лошадей, спрыгнул с возка, и в кусты шасть. Ветки раздвинул, а там панночки в озере озорничают. Кожа у них нежная, белая, плавают сами отражёнными в воде облаками. Не мужицких кровей, все нагишом.
 
Залюбовался пан на прелести их, стоя в кустах и боясь шелохнуться. Звезды в озере искрились. А панночки (о диво дивное!) собирали их и, смеясь, подбрасывали вверх. И вышла одна красавица на берег, веки подняла, а в глазах блеск лунный засиял и заманил.  Хотел пан ближе подойти, да на ногах не удержался - шибко пьян был, - за корягу зацепившись, головой о пень приложился.

Утром нашли его на том месте, к лекарю свезли, а вот кучер пропал. Возок на месте, кони стоят, ивовыми прутьями да кувшинками прибранные, а кучера нет - сгинул.
Недолго жил потом пан Зеленский. Историю эту поведал не до конца да в беспамятство впал. Лежал и бредил сердечный: «Блеск!.. Какой блеск в очах!.. Не мани!..» Вспомнил дядька Василь пана, перекрестившись, дальше зашагал.

Росисто. Длинные тени от крестов слились с дорожкой. Сова ухала со стороны села, шоркало где-то. И – шмяк!!! дядьке Василю на плечо, аж вздрогнул он. А как коготки в плечи всадило, так и обмяк.
 
- Тьфу ты, нечистая! – сплюнул он, снимая ночницу. – Напугала, зараза! – взял и долбанул её об осинку. Залетела раз такая к нему в хату - дети визжать, тётка Алёна его, как полоумная бегать. А дядька Василь взял лопату и сшиб пакость прямо на лету. Ох, и мерзкая эта тварь! - уши длинные, розовые, морда собачья, а на крыльях когти.

Смеясь, вспомнил он испуганные глаза тётки Алёны. Шагнул и… кубарем вниз! аж сердце подпрыгнуло к горлу! Ткнулся в холодный песок. Гармошка, звякнув, рядом растянулась. Глаза открыл оглядеться да с другой парой глаз встретился - светятся во тьме желтыми точками, на него смотрят, не моргая.
 
- Кто тут? – спросил дядька Василь, да тот сосед смолчал.

Тут он все молитвы вспомнил от неожиданности, да присоседившийся не пропал. «Видать грешил много в жизни… смерть Зоси на мне», - решил он. (Чувствовал он это, корил себя за нее). Сердце колотилось, готовое разорваться. «Помру!» - подумал дядька и, взяв горсть песка, в того, кто в яме обосновался, сыпанул. Погасли глаза на минуту – да сощурился гад, ближе подбирается, урчит.

«Всё! Отгулял свое! Прямо на кладбище…Далеко нести не надо!» - подумал дядька Василь, и так нехорошо ему сделалось, что, машинально схватив гармонь, рванул меха, а сосед, взад попятившись, замер. Видно, сам ангел-хранитель инструмент в руки вложил - заскулила нечисть. Дядька Василь еще раз развернул меха, «то на басы, то на галасы» давай переходить, жарить на гармони: коль чурается - не подходит, значит не по нраву музыка.
Всю ночь по кладбищу неслись весёлые наигрыши. Пялил глаза дядька Василь, вглядываясь в темень, и ясно ему стало, что перед ним покойный пан Зеленский  оскалился и ревёт, тростью урожая. Ещё шире тогда развернул он меха – увидел же, что музыка мужицкая пану не по нраву, подступить ближе не дает. Пальцы онемели, рубашка хоть выжимай, да продолжал играть он, пока солнце не наполнило туман светом.

Зябко в этот час вышедшему из хаты человеку, а дядька Василь вспотел. То, что творилось… не передать:  лишь только забрезжило, кудри панские распрямились, злобное лицо в волчью морду преобразилось: пасть открыта, язык кровавый на боку полощется знаменем, глаза яйцами перепелиными выкатились наружу. Прошуршав по листьям, остановились они вдруг и, на дядьку Василя покосившись, задымились… пшик! - сухие листья прожегши, нырнули в землю. А сам пан Зеленский, слизью заблестев - брык! - соломенным кулем, зашипел, запузырился постным маслом да сгинул.

-  Тьфу ты! - сплюнул дядька Василь, час просидев без движения, затем вылез из ямы и, отряхнувшись, сказал: «Знаю теперь, от чего нечисть дохнет! От музыки моей!»

С тех пор и не стал ходить дядька Василь по гулянкам, хоть и приходили  парубки, уговаривали, обещая торбочку с яйцами, салом и сливянкой… после того, как молодого гармониста Андрейку мертвым нашли на кладбище… с панской тростью в боку.