О Вере и Неверии - 05

О  ВЕРЕ  И  НЕВЕРИИ (продолжение)

Экскурс в “параллельные миры”
Лескова, Достоевского, Пушкина -
по поводу одного нынешнего богоборческого выплеска

[1994]

5. Волна и впадина

Давно замечено: не всякий молящийся и отбивающий поклоны земные — истинно верует, равно как не всякий истинно верующий посвящает свои дни и ночи посту, молитве, покаянию. Определение “истинно верующих” всегда было предметом сложных, путаных, бесплодных усилий. Восходит сия путаница отчасти к тому, что исстари религиозным и прочим верованиям сопутствует неверие. Набираясь знаний — о мироздании, законах бытия, о себе самом, — человечество изживает свои иллюзорные понятия и представления; но природа неверия — не в этом. Дело, прежде всего, в одном из коренных свойств сознания. Как гласит восточная мудрость, нельзя в океане поднять волну и не сделать рядом с ней впадину. Так и Вера: она непременно сопряжена с Неверием и должна быть уравновешена им. Вот почему уже древние источники доносят до нас отголоски течений, устремленных вразрез стереотипам, господствовавшим в мировосприятии людей.

Можно назвать немало имен замечательных мыслителей Древнего Мира — в Индии, Китае, Греции, Риме, — исполненных скептицизма и неверия. Но было бы ошибкой считать, что вера и неверие — просто-напросто противоборствующие направления мысли. В чем-то (точнее сказать — в подоснове своей) вера и неверие плотно и неделимо смыкаются между собой, как две стороны одной медали. Не случайно крайние формы веры и неверия столь разительно схожи по своим воздействиям и последствиям. Что может быть страшней и разрушительней, если в сознании человека, некоторой части общества вдруг возобладает фанатичное проявление веры, безоглядное и безудержное изуверство, или, наоборот, возьмет верх самая крутая, оголтелая волна неверия — когда люди не хотят признавать ничего святого и одержимы какой-либо манией, бредовой идеей, чреватой, как показывает вековой опыт, неисчислимыми бедствиями?

Даже зачинатели религий, которым впоследствии поклонялись и продолжают поклоняться огромные массы верующих, — даже и эти полумифические личности не были свободны от глубочайших сомнений и жестокой внутренней распри. В одной из индийских легенд Будда просит подаяния у земледельца-сеятеля и слышит в ответ: “Если бы ты пахал и сеял, как я, тебе не пришлось бы просить милостыню”. Будда возражает: “Вера есть мое семя, борьба с самим собой — благодатный дождь, мудрость — мой плуг, а жатва моя — бессмертный нектар Нирваны. Кто пожинает эту жатву, тот избавляется от плевел печали”.
 
Слова о борьбе с собой — признание того, что сомнение, неверие преследуют веру, неразлучны с ней и даже ей необходимы. Примеры подобного “симбиоза” веры и неверия — не редкость и в фольклорной традиции, и в литературе. Причем типология его (“симбиоза”) чрезвычайно многообразна, несет на себе в каждом случае отпечаток той или иной индивидуальности. Пушкин, к примеру, еще в юном возрасте нашел гениально простую формулу для своего типа веры-неверия: “Ум ищет божества, а сердце не находит”. А если обратиться к лирике П.А.Вяземского, одного из виднейших представителей пушкинской плеяды, здесь вера и неверие выступают на гораздо более резком контрасте. С одной стороны — возвышенные, близкие к религиозным мотивы:

Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье
Души, тоскующей в изгнании своем,
Святого таинства земное выраженье,
Предчувствие и скорбь о чем-то неземном…

С другой — вызывающие, бунтарские по своей тональности, апелляции к богу:

Где ж судия необольстимый?
Что ж медлит он земле суд истины изречь?
Когда ж в руке его заблещет ярый меч
И поразит порок удар неотразимый?..

А в свои последние годы князь —  вместо того чтоб заискивать перед Всевышним ввиду близкого “суда” —  с удивительной для восьмидесятилетнего страстью и отвагой разоблачил и отверг мнимое (с его точки зрения) милосердие Божие и даруемое людям бессмертие. Вот выдержки из ряда “вечерних” творений этого богоборца:

Свой катехизис сплошь прилежно изуча,
Вы бога знаете по книгам и преданьям,
А я узнал его по собственным страданьям,
И где отца искал, там встретил палача…

Не я ли искупил ценой страданий многих
Все, чем пред промыслом я быть виновным мог?
Иль только для меня своих законов строгих
Не властен отменить злопамятливый бог?..

Жизнь так противна мне, я так страдал и стражду,
Что страшно мне иметь за гробом жизнь в виду.
Покоя твоего, ничтожество, я жажду:
От смерти только смерти жду!..

Стихи эти написаны в годы, когда Федор Михайлович Достоевский, сын следующего поколения, был в расцвете своего гения, хотя оказался тоже на закате дней. Среди его читателей и почитателей, а также идейных противников, в течение столетия бытует мнение, что он был глубоко и цельно верующим. Между тем, тезис Веры оказывается односторонним, половинчатым, если пройти мимо Неверия гениального писателя.

Эта двойственность связана более всего с присущим ему уникальным двойничеством. Оно пронизывает и творчество,  и судьбу,  и личность этого титана духа,  посягнувшего вывернуть наружу людские пороки и нравственные метания,  чреватые  бомбометанием,  но подчас возводимые людьми в степень богоискательства.  (Кстати говоря,  эра бесовского бомбизма,  провидчески высвеченная писателем,  началась буквально через месяц после его кончины  —  цареубийством  1  марта 1881 года,  и,  увы,  по сей день ей не видно конца.)  Не в этом ли совмещении запредельных крайностей заключен секрет  “заразительности”  Достоевского,  его магии,  широчайшего воздействия на нас?
 
Полнейшая противоположность самому себе — во взглядах,  поступках,  в отношении к людям и событиям; такова и ответная внешняя реакция: двойственное понимание Достоевского его современниками,  да и позднейшими поколениями.

Общеизвестно, что критик и философ  Н.Н.Страхов, бывший в коротких отношениях с Достоевским, вскоре после кончины писателя издал воспоминания о нем, возвеличив его как художника и мыслителя, а в письме к Л.Н.Толстому дал изничтожающую оценку своему покойному другу: “Он был зол, завистлив, развратен... всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен...” В то же время Анна Григорьевна Достоевская при встрече с Толстым назвала своего мужа идеалом человека. Через тридцать с лишним лет, когда упомянутое письмо Страхова увидело свет, она выступила в печати против этой “гнусной клеветы” и вновь высказалась о муже как о человеке беспредельной доброты и благородства.

Что касается Толстого, он, как и Страхов, питал к Достоевскому неоднородные чувства. “Он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек”, говорил Толстой; но эта близость не помешала ему выступить против “ложного, фальшивого отношения к Достоевскому”, против “… возведения в пророки и святого — человека, умершего в самом горячем процессе внутренней борьбы добра и зла…”
 
Двузначные эти оценки — отнюдь не лицемерие, не двуличие Страхова или Толстого. Всё объясняется (повторяю) особенностями натуры Достоевского, его всеобъемлющим двойничеством. Наиболее рельефно сказалось оно в той пропасти, что разделила гуманный пафос художественных творений Достоевского и комплекс его идей, заложенных в “Дневнике писателя”. Отношение к вере и религии также может служить наглядным примером его внутреннего раздвоения, несовместимости с самим собой.

Философ и поэт В.С.Соловьев, молодой друг зрелого Достоевского, назвал его (в письме к своей двоюродной сестре Е.В.Романовой-Селевиной) “одним из немногих писателей, сохранивших еще в наше время образ и подобие Божие”, и, в развитие этого мнения, выразился так: “Церковь, как положительный общественный идеал, как основа и цель всех наших мыслей и дел, и всенародный подвиг как прямой путь для осуществления этого идеала — вот последнее слово, до которого дошел Достоевский, которое озарило всю его деятельность пророческим светом”. Однако у того же Соловьева в письме к К.Н.Леонтьеву мы находим и нечто обратное по смыслу, причем выраженное прямо, остроумно и вполне определенно: “Достоевский горячо верил в существование религии и нередко рассматривал ее в подзорную трубу, как отдаленный предмет, но стать на действительно религиозную почву никогда не умел”.

Видный наш литературовед Б.Бурсов тоже сделал очень меткое наблюдение, которое как нельзя лучше отражает суть этого диссонанса: “У Достоевского греховность и набожность всегда рядом — его человек тем чаще вспоминает о боге, чем больше зла делает людям. Как будто ко злу его только потому и тянет, что зло пробуждает думу о боге, о правде и справедливости”.

Что же за набожность то была, которая сродни греховности, и что же то за вера, коли зиждется она не на почве религии?
 
(Продолжение следует)

Перечень главок: 1. Мелочно тщеславный старичок - 2. Христиане или нехристи? - 3. Чудеса в решете - 4. Я держусь земного и перстного - 5. Волна и впадина - 6. Палочка-выручалочка - 7. Сын и отец - 8. Играет игрушкой,  которая есть Бог! - 9. Дитя неверия - 10. Люби других, как себя - 11. Бесовская интервенция - 12. Сердце материалиста? - 13. Гений и Бог — вокруг да около - 14. Не то, не то, не то! - 15. Ухватить себя за волосы