Застолье

       Идет время. Нет, оно не идет, оно бежит, оно летит, оно уходит….  А вместе с ним уходит и наше неповторимое прошлое. Неповторимое, потому что всё меняется: меняются ценности, наше отношение к жизни, сами люди становятся другими. Да, процесс необратим. Тем важнее кажется, вспомнить то, что еще не всеми забыто, что люди помнят и, может быть, даже сожалеют о том, что все это уже ушло и никогда не вернется…. Наша семья ничем не отличалась от  других. Все события, описанные здесь, могли происходить и происходили не только у нас, но и в других семьях. Изменены только имена….


- Предлагаю выпить за здоровье!
- Правильное предложение. Поддерживаем!
- Даже нужно!
- Здоровье – это главное!
- Здоровье ведь и за деньги не купишь!
- Будем все здоровы!
   Чего это они все так пекутся о здоровье? Мне тогда было не больше восьми лет, я вообще не думал о здоровье, а что это такое? Единственный был случай – это когда этим летом мне насильно разрезали нарыв на пятке. Правда, сейчас я не помню: на правой или левой ноге. Но тогда у меня был отличный волдырь. Конечно, если я все лето босиком бегал. И кожу на подошве ног тоже несколько раз сбивал, кожа толстая такая…, так она быстро зарастала.

 А волдырь сам не хотел лопаться, надулся белый, как пузырь. И когда ночью однажды я простонал, утром в палисаднике меня схватили за руки, за ноги, повалили на армейскую кровать, стоявшую всегда под виноградником и, как я ни орал, все равно придавили так, что я и шелохнуться не мог. Какой то дядя в белом халате разрезал волдырь, что-то там делал, пока я натужно дышал, и забинтовал.
 
- Ну, что легче стало? А ты, дурачок, боялся. Теперь пройдет.
Мне и вправду стало легче. Сколько времени заживало, не помню, забыл.
 А здесь пили дружно за здоровье, как будто у них у всех волдыри повыскакивали. А застолье было большое. Чего только на столе не было? Только я ничего не хотел. Мама мне пыталась то фаршированную рыбу дать - мне вид ее не нравился, то какие-то иссиня – черные ягоды, маслины вроде, - горькие оказались. Мама сказала: «Ну, и глупый же ты».

Да не хотел я ничего кушать! Мне нравилась повседневная еда, которую мама делала очень вкусно, я даже сам иногда просил сделать эту кашу рисовую с картошкой. Совсем недавно попытался сам сделать такую же, ностальгия замучила, так не получилось же, а тот вкус я до сих пор помню.
 
     За общим столом, к которому придвинули еще пару столов, сидела вся семья, даже пришли дяди и тети, которых я вообще за всю свою жизнь раза два видел. А два папиных брата с семьями приехали издалека: старший, дядя Зиновий, из Ленинграда, а младший, дядя Женя – из Москвы. Вообще в семье отца было одиннадцать братьев и сестер. Уже не все были живы. Кто-то умер своей смертью, кто-то погиб на войне, а кто-то просто исчез во время войны. Дядя Зиновий в блокаду Ленинграда занимался снабжением города. Он несколько раз ездил туда и обратно по «дороге жизни», и даже проваливался под лед, но выжил. Как? Никто не знал и он сам тоже. Дядя Женя был одним из первых начальников техотдела при строительстве метро в Москве. В Москве жил еще один их брат – дядя Миша, который преподавал математику и сделал на маленьком снимке, что мне ужасно нравилось, шпаргалку со всеми самыми нужными формулами и логарифмами. Когда я был в Москве, он мне и подарил эту шпаргалку, я ее носил в кармашке пиджака, и она несколько лет меня выручала и в учебе, и на работе. Он приехать к нам не смог. Недалеко от нас жил еще один брат папы – дядя Сева.

 Он отсидел в лагерях 17 лет. Его только что освободили, как будто специально на юбилей отца, но потом снова забрали. Отпустили его окончательно в 1953 году, как «ошибочно посаженного». Я его видел по пояс голым. У него были мощные бицепсы, желваки играли на всем крепком теле, ведь он в Сибири валил лес и «варил» заградительные рогатки из рельсов для войны. После освобождения он прожил месяца четыре и умер. Оказывается, внешний вид – это просто чепуха: у него было больное сердце, он больше не мог на свободе вынести той обиды, какую испытывал все 17 лет. Его сын, мой двоюродный брат, Леша, еле-еле вылез из бандитов, без отца он рос на улице, и попал в плохую компанию.

 Мой отец его пытался контролировать, беседовал с ним, я видел, как Леша его сильно уважал и слушался. Беседы были редкими: папа сам работал с раннего утра до поздней ночи, я его видел, бывало, только по выходным дням. В армию его призывали, но забраковали – он оказался весом ниже всякой нормы. Этому предшествовала длинная история, когда он ни за что, ни про что был осужден, но отпущен. Это стоило ему здоровья. На работу он уходил раньше, чем я вставал, а с работы приходил, когда я уже спал. Поэтому для меня самым страшным наказанием было, если мама говорила: «Вот я о твоем поведении папе расскажу». Тогда папа приходил домой на час раньше, и я, дрожа, сидел рядом с ним за столом, и не мог связать двух слов. Он меня спрашивал, почему мама жалуется. Ну, как это объяснить?

 В общем, я плакал, мама говорила: «Хватит, он уже все понял, и будет вести себя хорошо». Много позже я понял, что папа так ни разу на меня и не прикрикнул, наоборот, чуть став взрослым, я многому у него научился. В общем, Лешу удалось вытащить из той компании. Его мама работала в школьном буфете. Зарабатывала мало, и на двоих денег почти не хватало, Леша ходил все время полуголодный, но приходить к нам кушать стеснялся. А тетя Евгения, его мама, рассказывала, что у нее не было сил смотреть на голодных ребят в школе: у некоторых не было и десяти копеек на бутерброд с баклажанной икрой, но они вертелись в буфете, поглядывая на булочки, бутерброды голодными глазами, и она их кормила, только уже за свои деньги.
 
       А за столом в это время царило оживление. Слово взял мамин брат, дядя Сеня. Он со своей очень красивой, с какой-то благородной сединой женой, уже не раз бывал у нас, и каждый раз вынимал из кармана листы и читал стихотворения. В этот раз ждали, были уверенны, что он опять что-нибудь прочтет. И вот этот момент наступил. Это я позже понял, что стихи были… не очень, но в них было главное: он их так выстраивал, что все, кто были за столом, там обязательно упоминались. А как приятно было услышать свое имя в стихотворении! И он не подвел. Он воздал должное каждому сидящему и конечно, юбиляру под одобрительные возгласы присутствующих.  С удивлением обнаружил, что и меня он назвал. Конечно, было удивительно – ведь я ничем себя еще не проявил, но в стихах была выражена надежда, что из меня что-нибудь путное получится. Ему похлопали, а потом разговор принял какой-то серьезный поворот.

   Рядом с дядей Сеней сидел очень солидный человек с черной шевелюрой, густыми черными бровями на широком лицом, довольно грузный, дядя Шура. Он работал каким-то начальником отдела в Министерстве торговли, и от него всегда ждали новых интересных новостей. И он их сообщал, а потом отвечал на все вопросы, которыми его забрасывали. Интересно, что когда в нашей семье возникали сложные неразрешимые проблемы, мы собирались и ехали к нему. Нас встречала его жена, совершенно потрясающей красоты женщина, с теплой улыбкой.

 Мне у них нравилось, нравились и его две дочки, они выглядели всегда не только красивыми, но и очень нежными. Сейчас все были у нас. Получается, что дядя Шура работал как раз в том отделе, где «замели» в 37-ом отца Леши, как «врага народа». Наверное, я ничего не понимал, потому что никакого врага я в нем не видел. Работал он в 37-ом одним из бухгалтеров этого отдела. Но кому-то это место тоже очень нравилось, а оно было занято дядей.

 Значит, надо было его убрать. Вот на него и «наклепали»: сообщили куда надо, что он ночами слушает заграничное радио. У нас тоже дома был радиоприемник ЭЧС-4. Чтобы он заиграл, надо было его либо хорошо ударить, либо залезть в окошко на лицевой стороне панели и пальцем крутить какое-то колесико. Тогда приемник свистел, хрипел, шумел, пока не ловил какую-нибудь нашу станцию. Как в нем поймать заграничную, было непонятно, да и зачем? Наша музыка была замечательная. Но его забрали именно за это. Вообще у него жизнь, как и у всех остальных, была очень сложная.

Всю их семью жизнь разметала по всей стране. Он какое то время работал….гимнастом в цирке, потом, окончив курсы бухгалтеров, как раз и попал в это министерство. Он с папой, его родным братом, были женаты на родных сестрах. Все оказались в Ташкенте. Юбилей отца собрал их всех вместе.
 
        А сейчас застолье продолжалось. В отдельный таз складывали пустые бутылки. У бутылок с водкой на горлышке оставались следы сургуча. Это моих старших братьев навело на интересную мысль. Они о чем-то заговорщицки пошептались, потом взяли три бутылки, и ушли на кухню. Я тоже туда проник незаметно. В бутылки налили чистую воду, чуть-чуть не до конца, как обычно и разливается водка в бутылки, забили в горлышки пробки, растопили в консервной банке сургуч, и залили им горлышки.

Меня заметили и поставили «на атанде», чтобы никто из взрослых не видел. Потом они взяли вилку, на ручке которой было какое-то изображение со звездочкой, и приложили к горячему еще сургучу. Теперь бутылка ничем не отличалась от настоящей с водкой. Ну, кто будет смотреть, что там герб на сургуче был другой? В комнате было шумно, уже темнело, и неожиданно погас свет и не только у нас, а во всем дворе, где мы жили. Такое случалось часто. Тут же нашлись свечи, которые поставили в граненые стаканы, предварительно на дно накапав стеарин с самих свеч.

  Стало снова светло, только по стенам теперь бегали огромные тени. Среди старших братьев был электрик. Он сказал, что сейчас сделает свет. Вообще, все знали, что он большой хохмач. Однажды, он взял голый провод в правую руку, а левой рукой взял правую руку моего старшего родного брата, Вени. Проволоку сунул в розетку, и Веню шарахнуло током. Но не успел он засмеяться, как Веня дал ему по шее. Зато потом они смеялись вместе. Ребята воспользовались суматохой с отключением света, и поставили тихонько три бутылки на стол.

 В это время наш электрик принес целую гирлянду лампочек от фонариков. Попросил расчистить стол, залез и обмотал вокруг люстры гирлянду, подключил к батарейкам, которые сунул в плафоны и на потолке загорелся свет, как на елке. И в это же время я с маленькими братишками лазал под столами, нам было весело, взрослые шпыняли нас ногами, и я неудачно ударился плечом об стол. Сверху что-то случилось, потому что сразу стали кричать, что нужно срочно скатерть посыпать солью. Нас вытащили из-под стола и ткнули носом в скатерть, где опрокинулась бутылка с вином.

 Но видно настроение это не изменило, потому что тут же решили нас пожалеть и отпустили. Кто-то сказал, что пора выпить, у него есть предложение: за женщин. Общий галдеж показал, что идея понравилась. Вот тут и обнаружили, что на столе очень кстати оказались новые бутылки с водкой. Быстро сбили сургуч с горлышек, штопором выдернули пробки, затем сначала налили вино всем женщинам, а потом мужчинам водку. Кто-то заметил, что обычно за женщин пьют стоя.

 Все мужчины поднялись и дружно выпили. Потом наступила какая-то необычная для вечера тишина. Женщины с любопытством уставились на мужчин. Кто-то сказал, что это на водку не похоже, показывая на рюмку. Это же вода! Мама спросила отца: «Аркадий, ты что купил?» Папа резонно ответил, что до сих пор никто не говорил, что в бутылках вода. Больше мы терпеть не могли и прыснули со смеху. «Ах вы, черти, такие!

 Смотрите, они туда воду налили!» Отсмеявшись, решили, что такой тост все равно оставить без дела нельзя. Нашлась хорошая водка, ее теперь внимательно открыли, понюхали и только после этого разлили. Снова выпили. Слово дали младшему маминому брату, дяде Феликсу.

  Маминых родственников здесь тоже было много. И она родилась в большой семье, и ее семья разметалась по всей стране. Многих родственников замучили немцы, ведь они были родом с Украины, и там их застала война. А дядя Феликс воевал с первого дня войны. Он был кавалером трех орденов «Боевой Славы».

 У него были хорошие кудрявые волосы, только совершенно седые для такого довольно еще молодого человека. Это сильно бросалось в глаза. Потом мне мама рассказывала, что он с боями ворвался в Киев, и поседел в одно мгновение, когда стоял у Бабьего Яра и представил, как шевелится земля с заживо погребенными людьми. Сейчас он предложил выпить, не чокаясь. Мне показалось, что в этот момент каждый подумал о своем. Я знал, что горя в нашей семье было предостаточно. Немного повспоминали о прошлом, попросили дядю Зиновия рассказать о блокаде, а дядю Женю о Москве военного времени, вспомнили юбиляра, и снова решили за него выпить.

   Я уже давно заметил, что папа пользовался практически у всех большим уважением. Он много в жизни повидал и многого натерпелся, кем только он не работал: и наладчиком станков, и слесарем, и продавцом, и мастером.  Он не был разговорчивым. Но он умел слушать. Это вызывало людей на откровение, они доверялись ему, он умел находить нужные слова, которые людей успокаивали.

 К нему приходили за советом и родственники, и соседи. Много времени спустя, уже незадолго до смерти, он станет начальником цеха на крупном заводе, это с его-то, как он говорил, образованием в четыре класса ЦПШ – церковно-приходской школы. Он не боялся работы, не боялся менять работу. И на заводе его тоже уважали. Сейчас он сказал, что хватит пить за него: «Давайте лучше выпьем за детей, хоть они нам и устраивают здесь эксперименты». Возражений не было. Вот тут кто-то попросил маму спеть. Никогда не слышал, что она так хорошо умеет петь, у нее оказался чистый красивый голос. Ей хлопали, потом пели хором. Так проходил вечер. Стало поздно, и люди постепенно начали шумно расходиться по своим домам.

          Прошло много времени. Уже никого из старшего поколения не осталось в живых. Младшее поколение того времени достигло пенсионного возраста. И нас жизнь разбросала по стране, и по странам. Мне сейчас вспомнился яркий последний эпизод того застолья. Была в нашей семье песня, которую все любили, и не было случая, чтобы ее не пели в торжественные моменты. Запевал ее Игорь, сын старшего маминого брата, который всю войну шил кителя и костюмы высшему офицерскому составу, и делал это он и в самом деле классно, к нему даже была очередь офицеров. Шил он их прямо в гарнизоне, где специально для него выделили комнатку. Игорь ломаться не стал.

 Я не помню всех слов этой песни, но мотив и припев помню очень хорошо. Речь в ней шла о генерале, который с боями прошел всю войну, вернулся победителем, но… но не было у него сына. И вот, наконец, сын появился. Вот припев этой песни с очень простым и красивым мотивом.


«Сынооочек, маааленький сынишка,
Тебя пришлось так долго ждаааааАть,
Расти, растиии на радость мне, мальчишка,
Как хочется тебя поцеловаааааАть

(здесь все подхватывали и, точно хор Пятникого, пели дружно последние две строчки)

Расти, растииии на радость мне, мальчишкаааа,
Как хочется тебяяя по-це-ло-вать!»

Шел 1949 год.
                ЭДШ 23.03.09.

 
           ****************               


  P.S. Только спустя почти 60 лет после того времени и два года после написания этой миниатюры, мне напомнили настоящее содержание этой песни. Речь в ней шла не о генерале Петрове, а о бойце Петрове, что в сущности, мало что меняет, т.к. эта замечательная песня остается песней военных лет, а главное сынишка появился на свет все равно от воина той войны.

Вот эта песня!

          СЫНОЧЕК

Из письма на фронт запомнились три слова,
Слышен дикторши был звонкий голосок:
Передайте,  мол, товарищу Петрову,
Что родился у него в Москве сынок.

И поздравила вся часть бойца Петрова,
Командир его особо поздравлял,
А уж сам он от события такого
Целый день ходил и тихо напевал:

         Припев

«Сыночек, маленький сынишка,
Тебя пришлось так долго ждать,
Расти, расти на радость мне, мальчишка,
Как хочется тебя поцеловать.
Расти, расти на радость мне, мальчишка,
Как хочется тебя поцеловать».

Но нежданно оказалось, что в бригаде,
Три Петровых, ну а кто из них отец,-
Есть сержант Петров, представленный к награде,
Есть майор Петров и есть Петров – боец.

И боец Петров немного огорчился,
Что по радио загадки задают,
А потом конечно очень рассердился,
Что майор  с сержантом также вдруг поют:

        Припев

«Сыночек, маленький сынишка,
Тебя пришлось так долго ждать,
Расти, расти на радость мне, мальчишка,
Как хочется тебя поцеловать.
Расти, расти на радость мне, мальчишка,
Как хочется тебя поцеловать».

На запрос  о том,  кто папа в Энской части,
Был ответ из центра радио таков,
Что закралась опечатка по несчастью,
И папаша не Петров, а Петряков.

И ошибся диктор -  факт остался в силе,
Но зато, какой случился поворот:
Из-за этих перепутанных фамилий,
Вся бригада запевалами поет:

          Припев

«Сынооооочек, мааааленький сынииИиишка,
Тебяяяя пришлось так долго ждаааааАть,
Растиии, растиии на радость мне, мальчИшка,
Как хооочется тебяяя поцеловаааааАть.
Растиии, растииии на рааадость мнеее, мальчИшка,
Как хоооочется тебяяя по – це - ло - ваааАть».


(Шуточная песенка времен ВОВ 1941 – 1945 годов.
Записал И. Толмачев)