Улыбка худоржника

Горит керосиновая лампа. Над колпаком кружится мотылёк. Наконец, он обжигает свои нежные чешуйчатые крылышки и падает на пламя. Что же будет?
Ничего страшного. Мир не изменится и не погибнет. Лампа не погаснет. Мотылёк не сгорит. Просто наступит завтра и повторится вчерашний танец. И так день за днём в хороводе явлений, лиц и событий.


*** 

Было пасмурно, как всегда. Моросил мелкий дождь. На городской площади стояла скудная толпа. Люди жались друг к другу и молчали. Молчал и Колокол. Только флюгер надоедливо скрипел на башне старой ратуши. Только нехорошо и протяжно выла  бездомная собака у сточной канавы.
Должны были казнить бродячего художника. Он пришёл в этот город, как дыхание ветра, легко и тихо. Запутался листом в паутине грязных улиц и остался на время, чтобы снова уйти. На этот раз – навсегда…
Имя его молчало. Художник мало говорил о себе (люди так и называли его – Художник). Впрочем, это совсем не интересно.
Он ютился на чердаке пустынного заброшенного дома. В пустынных грязных и пыльных комнатах этого строения обитали лишь плесень, тараканы, крысы и летучие мыши. Люди же давно оставили этот дом. И дом стоял мрачным и нелюдимым, пока не поселился в нём бродячий художник и не согрел своим горячим сердцем вдохновенного творчества.
Жил Художник тесно и скромно. В дальнем углу была то ли кушетка, то ли собачья подстилка, на которую  легла бы не всякая дворовая собака. А человек спал на нескольких деревянных овощных ящиках, застланных старыми холстами.
Зато всюду, куда не бросишь взгляд, висели, стояли и лежали картины – прекрасное царство картин, завершённых, прерванных или начатых. Картины излучали мягкий и ровный свет, голубовато-зелёный с жёлто-красными всполохами, будто удивительные светлячки поселились здесь и накрыли картины живым покрывалом трепещущих крыльев. Они, звёзды и луна озаряли своим неровным мерцанием унылую по сути, но счастливую по духу обитель свободного творчества.
Случалось Художнику охотиться на крыс и летучих мышей, искать случайную заплесневелую корку хлеба в редких мусорных кучах, если не было здоровья. А когда здоровье позволяло, то ходил в муниципальный донорский пункт при старой ратуше и еженедельно давал кровь на плазму ради нескольких грошей, чтобы купить холсты, краски и кисти, и тарелки жидкой похлёбки. Лишь осколок зеркала, с нарисованной весёлой рожицей на стекле, знал, каких сил и усилий стоит Художнику, чтобы не падать духом, оставаться самим собой в этом городе и продолжать творить свои картины. Да, были творческие и жизненные мгновения, когда хотелось, не раздумывая, взять осколок зеркала и острым краем  - ррраз! - полоснуть по венам.
 Не смотря на свою бедность и скудность, Художник никогда не ходил с протянутой рукой – не сидел у дверей зажиточных жителей, не просил, не клянчил, не вымогал, прикрываясь своим талантом и жизненными трудностями – у кого их не бывает в наше время? Он не кичился гением своего труда и не шантажировал обывателей тем, что если они не окажут ему должное внимание, то он перестанет писать свои картины. Его неотъемлемым достоянием был таланта жизни, а жизнь не представлялась без постоянного каждодневного творчества. А творчество его было добрым и тихим, как солнечный луч. Только луч – он ничей, но всем хорошо – тепло и светло.
Словом, в жизни Художника было всё… Порой голодая и едва держась на ногах, он шёл сквозь водянистые знаки встающих кругов пред глазами – знаки смерти. Не затыкал в страхе уши  от звона в голове, но творил. Если атомный гриб сожжёт всю планету, солнце по-прежнему будет посылать к растерзанной Земле свой мирный солнечный свет. Так и Художник  продолжал творить в своём жилище. И картины рождались в безмолвии ночей и в запустении дней. А вместо красок была собственная душа человека, а вместо холста – его сердце, наложенное на эстамп. Ведь так рождается алмаз росы на широкой ладони восхода.
Когда высыхал последний мазок, картину выносили на улицу для всеобщего обозрения.
Вот только радостные, праздничные и торжественные цвета вдохновения жизни земного мира – зелёный и жёлтый, голубой и красный – вызывали у людей неясную не контролируемую тревогу и какой-то нестерпимый зуд в душе, побуждающий к разрушению. Картины Художника вызывали невыносимую боль внутри, словно каждый зритель готовился стать матерью, и это пугало. Необъяснимый страх ослеплял людской разум лихорадкой уничтожения. Люди превращались в зверских тварей, набрасывались на картины и в исступлении рвали их жестокими, ничего не ведающими руками.
Но когда над городом, над городской площадью у ратуши гремел старинный Колокол: «Е-да! Е-да!» - то в людях проходило внезапное побуждение к хаосу и анархии. В глазах людей угасал лихорадочный огонь разрушения, люди костенели и ходячими автоматами держали путь к парадному входу ратуши. Там их ожидала бесплатная благотворительная похлёбка. Мэр города по инициативе монарха оказывал содействие и живое участие в судьбах обездоленных жителей, которых было большинство. Этим и жили бедные люди – такие большие несчастные дети, забитые, затравленные и запуганные.
Такие дни случались чаще всего, и Художник после очередного погрома, как побитый пёс, возвращался в свою горькую обитель. Долго болел от расстройства. В тишине, нужде и одиночестве. Лежал бледный и безучастный ко всему. Слабость и безволие витали над ним страшными зоркими птицами, следили за каждым движением его мыслей, его сердца, его рук, а после поднимали, ставили на ноги, вкладывали в руки осколок зеркала, и человек видел, как падают дни, словно воск горящей свечи жизни. Свою свечу он поставил на возвышение, а не спрятал в подвале.
Дни скошенными травами, невесомо и неслышно, как увядшие цветы времени, падали на землю. Потом, как дым сжигаемых листьев, они тяжело поднимались под низкое небо, покрытое тучами, словно кровоподтёками, и сливались с окружающим миром.
Тоскливый пейзаж, объятый глубоким сном души. Никто не ведал, когда наступит долгожданный час пробуждения.    
В такие дни в мастерскую Художника наведывался белый садовник с остро отточенной лопатой, чтобы срыть под корень розовый куст живого творчества, побитый заморозками тоски и отчаяния, проистекающих от бесполезности своих усилий, от ненужности своего существования. Но там, в глубоких корнях розового куста, ещё теплилась надежда. Она поднималась к свету и горячими соками струилась по стволу и ветвям, осыпая их зелёными жемчужинами тугих бутонов жизни.
Приходил час, падал, и плод раскрывался, как созревший гранат, обнажая своё зрелое нутро. Слово, цвет и нота снова сливались в гармонию творчества, и человек умиротворялся. Художник снова писал свои картины и выносил их на улицу.
А вчера… Наконец это случилось вчера…
Маленькая тоненькая девочка – травинка да и только – после раздачи благотворительной похлёбки вдруг подошла к Художнику, стоявшему у растерзанных картин, и потянула свою тарелку.
«Простите нас, пожалуйста, мы – не злые. А это – Вам, – сказала она, - а то совсем замёрзли…» 
В этих словах детской простоты тепла было больше, чем в десятке солнц, взойди они разом над городской площадью.
Девочка молча стояла у случайно уцелевшей картины – картина оказалась погребённой под лоскутами остальных художественных холстов, девочка осторожно достала её и поставила у стены.  Ребёнок разглядывал картину с нескрываемым интересом. Перед ним на полотне холста с изображёнными лучами рассвета, среди зелени моря и воздушной голубизны белел сединой – солью времени – одинокий парус. Изрядно потрёпанный бурями, но не побеждённый, он красовался на мачте и во всю грудь грубого полотнища  принимал попутный ветер, чтобы скорее увидеть желанный берег отчизны. Нет ничего краше и дороже родной земли, какой бы нищей и убогой она не была, как бы горько не приходилось ни тебе, ни ей. Она – мать, вскормившая тебя грудью своей и не ожидавшая от тебя благодарности. Она – первый твой шаг и первое слово. Она – радость и слёзы. Не бросай её, не отрекайся, а помоги подняться – хоть на четверть своего мизинца. Пойми её, помоги встать с колен и полюби её такой, чтоб стала она ещё краше и дороже для тебя, поскольку в ней уже будет частица твоего труда и твоей души. Поскольку в её груди уже будет биться малая частица твоего созидания: отчизна станет тобой, а ты – отчизной.
Лучи восходящего солнца купались в белом облаке паруса и красили его в алый цвет. А на ресницах девочки дрожала росинка. Это растаял осколок кривого зеркала. Юное сердце открылось навстречу теплу, текущему из картины, - нарисованный парус и живая девочка в эту минуту стали одним целым…
Это было вчера.
А сегодня должны были казнить Художника.
Привычные котлы с бесплатной похлёбкой на городской площади сменились богато убранными столами. Всевозможные яства и питьё, чего не видели и самые зажиточные жители горда, яркая и красивая посуда, как новый фальшивый пятак, - всё это призывало, манило и обещало. Но большинство простых голодных горожан, не всегда досыта едавших хлеб, держалось в стороне.
Неведомое зерно души проклюнулось, озарило и согрело их мрачные души и озябшие сердца, и заблокированный разум, стосковавшийся по светлому и доброму слову приветствия. Грудь каждого человека сейчас волновалась, как девушка под венцом, и наливалось соком жизни, как яблоко на ветке под лучами летнего солнца.
Люди боялись пробудившихся чувств – чем обернётся неведомое и давно забытое предание, но внимательно прислушивались к ласковому журчанию внутри себя – это кровь очнулась от долгого и тяжкого сна и заспешила сейчас, как вешние воды,  холодными коридорами вен, обгоняя собственную голову: радость! радость! – людям вернулась радость!
Им ныне было светло и тепло, как от солнечных губ, замерших у сердца в юношеском поцелуе. Им было легко и прекрасно, как светлым мгновениям души, которые, словно узоры калейдоскопа, сменяли друг друга - одно другого краше. Так восход, миллионами лет вставая над землёй, ни разу не повторил самого себя – того первого, когда он алым цветком зари поднялся над миром пламенной тверди, только-только восставшей из огнедышащего звёздного вещества.
Всякое мгновение или прекрасно, или страшно только в движении – в постоянной смене декораций, костюмов и грима, как морские волны то набегающие на берег, то отступающие от него. Как жёлтые листья, падающие на заплаканное лицо земли по былой утраченной свежести, - словно уснувшие язычки огня.
Если мгновение – это движение, а движение – это жизнь, то жизнь – это мгновение, которое длится целую вечность. И потому мгновение, что быстрее фотона, охватывает собой пространство и время, исподволь и нежно подчиняя их своей или созидательной, или разрушительной воле. И потому из века в век дорогами разных народов ходит по земным дорогам свободный дух Художника и дарит людям свои картины любви и признательности, шагая от заплесневелой корки хлеба к своему солнечному бессмертию
И люди на площади, эти неловкие дети, пробудившись, потянулись друг к другу и сгрудились, закрывая своими тщедушными телами этот беззащитный росток взаимного участия и уважения. Люди грудились, сердца сливались в одно большое открытое сердце, и оно росло и набирало силу с каждым ударом человеческого сердца.
По-прежнему шёл дождь. Нудно скрипел флюгер. Тоскливо выла собака. Молчал только Колокол, самодовольно удовлетворённый предстоящей несправедливостью. Он молчал, чтобы после стогласно разразиться победным маршем над Художником, вслед отсечённой его головы.
Вот зачитали приговор. Нетерпеливо рассыпалась барабанная дробь, будто крупный град обрушился на жестяную крышу. Палач сокрушённо вздохнул – ему полюбился этот упрямец за несгибаемость воли, но сам палач – подневольная птица, и выполняет то, что повелит Король. Палач вздохнул и взмахнул играючи огромным топором.
«Позвольте…» - Художник зашевелился, завозился в своих цепях, как вылупившийся птенец в яичной скорлупе.
И большой жёлтый шмель приветливо прожужжал над самым ухом. Шмель летел в загородные дали – в поля.
Палач недоумённо отвёл в сторону топор, опустил его к своим ногам и вопрошающим взором обратился к Королю.
«В чём дело? – недовольно поморщился Король, принимаясь за третью дюжину яиц всмятку – излюбленное лакомство здешнего монарха – и желая продлить удовольствие, а тут… - Что случилось, маляр?»
«Последнее желание, - поднялся Художник, гремя цепями. – Ведь мы живём в конституционной монархии, и Конституцию страны в равной степени исполняют и король, и богач, и простой житель, и висельник. А Конституция гарантирует преступнику последнее желание – конечно, в рамках разумности и человечности».
Король даже рот открыл от удивления и забыл о своём деликатесе, услышав от последнего бедолаги такие умные речи.
«Так чего ты хочешь, маляр?» - спросил Король, когда вернулся ему дар речи, и снова обратился к своим яйцам.
«Улыбку», - просто ответил Художник.
«Нет!!!» - испуганно замахал руками Король, и диетическое яйцо, приготовленное для чревоугодия, полетело на мраморный пол.
Король сидел в мраморной ложе, и городская площадь просматривалась на все три стороны – налево, направо и перед собой, а за спиной – стоял дворец. Король часто любил наблюдать, как его простые верноподданные от монарших щедрот получают дозированную порцию благотворительности. Но больше его радовало, когда обезумевшие люди жестоко и нещадно уничтожали картины, выставленные на улицу пришлым художником, маляром.
«Не сметь смеяться в моём королевстве – я запрещаю! Хочешь напоследок попробовать яичко из королевских рук? Нет?! Отрубите ему голову», - приказал Король и принялся за другое яйцо всмятку.
С последними словами короля дождь пошёл сильнее, резче. Неприятней заскрипел флюгер. Тоскливей завыла собака. И Колокол качнулся своим громоздким неуклюжим телом: буммм! – не сдержался.
«Хорошо, - ответил на это Художник, - плакать не стану, но попрошу: отдайте холсты, краски и кисти девочке, Ваше королевское величество».
«Угу…угу…» - отвечало королевское величество, поглощая диетическое яйцо за яйцом.
Художник послушно опустился на колени и обронил в толпу, последнее: «Как яблоко китайское, взойдёт в Анатолии солнце!»
Слова Художника упали в людские души, как зёрна – в добрую благодатную землю. А сам Художник, тем временем, спокойно опустился головой на плаху, как можно дальше вытянул шею и неизвестно чему улыбнулся. То ли недавно пролетевшему шмелю, то ли цветку, упавшему сейчас близ его головы?
Всё получилось так мило и искренно, что Палач, было занёсший топор над своей жертвой, пожал плечами, а после отшвырнул в сторону свой грубый и ужасный инструмент, по отсечению чужих голов. Топор упал на землю, далеко в стороне от толпившихся людей, и радостно звякнул, будто первая капля тающей сосульки.
«Нет, нет… Я не могу так больше… - забормотал Палач. -  Я не хочу так дальше».
Гигант сорвал с себя всё красное и заразительно разразился громким раскатистым смехом, словно водяной поток прорвал каменную преграду. Пробудившийся ребёнок чистоты и искренности всё-таки сбросил надгробную плиту взрослых договорённостей, условностей и правил, домыслов и предрассудков – выбрался из сырой и скучной могилы и стоял теперь открытый ветрам и дождю, свету и звукам вселенной. Бывший палач стоял и смеялся счастливым и довольным смехом.
Как ты прекрасна, жизнь! Мгновения едва успевали сменять друг друга, и новое было гораздо краше и значительнее прежнего.
«Нет! – закричал Король, и его любимые диетические яйца всмятку горохом посыпались в грязь. – Нет! – и корона упала под ноги, а Король заспешил к эшафоту. – Нет! – и мантия уже обмела ступеньки и помост, но было поздно. – Ха-ха-ха!!!»
Это Король упал на спину, схватился руками за живот, задвигал ногами и не мог остановиться – так было ему хорошо и весело, как никогда ещё не было: «Ха-ха-ха!!!»
Собака перестала выть – отыскалась сладкая косточка. Флюгер перестал скрипеть – его смазал смелый трубочист. Дождь внезапно оборвался, будто и не лил вовсе. Следом затих тоскующий ветер. И вдруг…
И вдруг: ах!!! – сквозь тучи человеческих тел пробился апельсин большого сердца, устремлённый к небу, и брызнул расплавленным золотом от востока на запад, от юга – на север.
Стало тихо, как при первом дне сотворения земного мира. Люди на площади услышали, как за стенами городской крепости гудит добродушный шмель, перелетавший от цветка к цветку. Это было столь чудесно и необыкновенно, будто первый вздох новорождённого цветка, птенца, щенка, ребёнка. Новая жизнь, новая душа, вобрав весь мир, излучала свет и тепло.
А Колокол висел переспелой грушей, и не было победного боя. Тут дохнул лёгкий ветер, дрогнуло бронзовое тело – дрогнуло и рухнуло на землю. Колокол разбился на куски. Вскоре их аккуратно собрали, бросили в плавильную печь и отлили маленькие колокольчики. Каждому досталась звонкая детская радость.
Из топора отлили плуг и распахали им все городские пустыри, и насадили там цветники и сады.
А что Художник?
Прошла неделя, за которую в своих картинах он увековечил счастливых жителей города и праздник их труда и согласия, и засобирался художник в дорогу. Весь город высыпал за городские ворота провожать своего героя.
Художник отправился по пыльной дороге вдогонку мохнатому чудаку с пушистым рыльцем – вдогонку шмелю. Впереди великого стояния у городских ворот  были Король, Палач и девочка, радостные и счастливые. Она держала краски и кисти, а Король, как родной дочери, водрузил ей на голову свою корону. Все трое стояли и долго-долго махали руками на прощание.
А Художник всё шёл и шёл, шёл и шёл, и горизонт не бежал от человека, а с каждым шагом Художника становился всё ближе и ближе.
Есть ли у ветра родина? Есть ли у солнечного луча свой дом?

Андрей Сметанкин, г. Душанбе, Республика Таджикистан.