Жук

Маскировочная сеть покрывала всю землю, от горизонта до горизонта. На небе, вместо солнца, в самом зените, как жуткий глаз циклопа, торчал гигантский прожектор, слепил глаза и прожигал душу – был сущий ад. И в этом аду шли люди, пограничники. Ребята шли след в след. Один, другой… пятый.
Последний человек пробирался по тропинке, что была не толще человеческого волоса. По левую и правую руку теснились заросли мин. Противотанковые и прочие «игрушки», таящие огненный и осколочный ужас в своих железных бутонах. Они зловеще покачивались и тянулись к одежде смертоносными шипами, словно прокажённые протягивали свои руки для милостыни. А путник осторожно шёл между ними, сплюснутый в тетрадный лист солдатского треугольника, и писал торопливым убористым почерком:
«Наташа, милая моя Наташка, сегодня понял, как мне не хватает Тебя…»
Тут он споткнулся, и многоточия, как след трассирующей пули, перечеркнули весь лист слева направо.  Над ним бутоны-«смертоносцы» отпрянули друг от друга, и что-то свалилось падучей звездой.
Остывающим угольком нечто коснулось воспалённого лба и застыло каплей свинца у пыльных сапог. Человек осторожно наклонился и увидел жука. То был жук-носорог, будто лакированная носатая гондола. Смешно и забавно. Внезапно дохнуло домом, тёплым хлебом и парным молоком. Руками матери и первым поцелуем. 
Чтобы продолжить свой путь и продолжить письмо, пограничник поднял ногу, думая переступить через чёрную жемчужину. Но тропинка под ногами тотчас ожила. Как коварная змея, она выползла из-под ног и остановилась вместе с жуком под занесённым сапогом. Приставил ногу к ноге, и вернулась тропинка. Поднял ногу, тропинка выползла. Так продолжалось несколько раз, словно кто-то искушал или испытывал паренька. Если хочешь идти дальше, то дави жука. Если оставишь жука, то… Нельзя стоять на месте. Нельзя идти назад.
Итак, надо делать свой выбор. Медлить тоже нельзя. Давить? Но раздавив его, человек погубит себя, поскольку эта членостоногая тварь  может стать заключительной точкой в повествовании его жизни. Всё-таки старик Брэдбери прав: стоит в прошлом раздавить бабочку, как в будущем этот невинный факт обернётся крушением целого мира.
Ну что ж, живи, носорожек – будь жуком и не кашляй!
И человек, не раздумывая, отступил в сторону…

               
***

Вселенская вспышка молнии расплавила глазные яблоки, как знойное среднеазиатское солнце плавит тонкий целлофан. Грохот, будто взлетела на воздух целая планета, как промокашку, порвал барабанные перепонки. Бесконечный непрестанный звон полился в голову, а мозги вылезли из черепной коробки…


***

Солдат проснулся. Пустыми глазницами увидел ужасы, в кругу которых голливудский «Апокалипсис» смотрелся детским анекдотом. Страшно не было, а только досадно, как от зубной боли или от кори в 60 лет… Но ему не 60 лет, а только 19, и, значит, всё было впереди?! А было ли?
За окном собирались тучи. Сверкала молния. Гремел гром.
Внутренним зрением человек увидел, как в пустоте, на границе северной стены с потолком, откинулся люк, как в танке. Появилась дыра – прореха во времени и в пространстве. Из этой дыры густым потоком, словно варённое сгущённое молоко, хлынул мёртвый свет давно погасших звёзд.  Тьма сгустилась, и стало ещё мрачнее в душе. Вскоре дыра засветилась голубым и дрожащим светом, как беглые огоньки на древних могилах.
Вскоре в этом проёме-вывихе пространственно временного безумия появилась Женщина. Белый саван, плотно облегавший её стройное тело, выпукло и живо выказывал восхитительные черты и женские формы. Красота её была великой, но холодной, мёртвой.
Тем временем, Женщина проплыла в пустоте и опустилась у изголовья искалеченного человека.
«Ты мне нравишься, очень нравишься, мальчик… - страстно зашептала она, едва сдерживая свой порыв. – Иди ко мне, мой милый. Ну, иди же, смелее – я твоя!»
Женщина сбросила с себя саван. Тот грязной  снежинкой растаял у её точеных ног. Юноша всем лицом почувствовал её морозильную наготу, будто перед ним внезапно открылся вселенская морозильная камера с замороженными человеческими душами.
До чего же прекрасна и совершенна была эта Женщина. Перо и кисть тщётно пытались бы изобразить это прекрасное обнажённое тело, и только оскорбили бы пошлыми словами и пустыми копиями. А Мадонна с суперобложки модного журнала от стыда и зависти удавилась бы в кустах на собственных волосах…
«Иди ко мне, мой милый мальчик, - шептала она, протягивая руки, в которых чувствовались вывернутые шеи прекрасных лебедей, и от них веяло космическим холодом, - иди ко мне, мой дорогой, - я хочу тебя! Иди, и ты не пожалеешь: ты станешь моим, а я – твоей. Тебе нечего терять, глупенький мой…»
Да, да, да, тысячу раз она права эта восхитительная Женщина. Мне уже совершенно нечего терять. Я и так потерял тогда всё, что было у меня. Потерял глаза и ноги, а с ними – здоровую молодую и весёлую жизнь. Я потерял своё будущее.  Я потерял себя. Потерял себя и стал недочеловеком. Вы слышите: не-до-че-ло-ве-ком!!!
Господи, где ты был в то утро со своей любовью? Где было твоё милосердие? Куда смотрели твои всевидящие глаза?
Ах ты, б…, какая это Женщина. Какая она шикарная. Какая она крутая! Какая она настоящая и… мёртвая. От неё веет замогильным холодом, а сквозь тонкую кожу её лица я вижу её хищный череп. Как страшно!
Господи, где был ты раньше?
«Тебе нечего терять, малыш!» - вожделённо шептала Женщина и становилась всё ближе и ближе, умело неся свои тугие груди, плавно покачивая бёдрами и выворачивая ноги, чтобы показать сосредоточие собственного мира.
Какие у неё груди – будто молодые дыни на грядке. Какой живот! Какое лоно! Какие взбитые ягодицы!
Я никогда не видел голых Женщин. Неужели все они так прекрасны, как эта Красавица, выточенная из единой мраморной глыбы… льда? Что мне стоит протянуть руку и достать её? Ничего. Ровным счётом, ничего. Я  достану её лоно, обхвачу ягодицы и познаю глубину любви, соприкоснувшись с её холодными надменными губами. И тогда забудется ум. Забудется сердце. Забудется душа. Они забудутся вечным сном. И это совсем не страшно и не заметно.  Я ничего не увижу и не почувствую, как был, а через минуту  не стал...
Всё-таки, какая женщина. Первая женщина. И последняя. Как царственно несёт она голову. Как величественна её грудь. Как упруги её икры. Я хочу её. Хочу её, хочу!!! Кому я нужен такой?
Несчастной матери? Впрочем, я нужен ей всегда. Я всегда ей дорог, а сегодня – дороже, чем раньше. В этом красота материнской любви и духовная красота матери, её боль и страдание – её вечный крест. Её материнский подвиг до последнего вздоха. Прости меня, мама, что так получилось, пожалуйста, прости…
Ах, какая Женщина. Мне б такую… Да вот она, парниша, не теряйся – протяни руку, и она – твоя!
«Иди ко мне, и ты не пожалеешь: ты станешь моим, а я – твоей! - повторяла Женщина и, как в медленном сне, становилась всё ближе и ближе. – Кому ты нужен такой?»
Кому я нужен? Отцу-пропойце? Да на фиг ему я сдался. Тот в бутылке утопил свой талант художника. Было время, что картины отца выставлялись в парижском художественном салоне и произвели фурор в тамошнем бомонде. Одна беда, слава и деньги вскружили голову, а бутылка заменила обыкновенное человеческое счастье. Грустно и больно оттого, что человек добровольно наложил руки на свой талант и обрёк семью на слёзы по ночам в подушку, на голод и нищету. Только мать его не гнала, не бранила, а ухаживала за отцом, как за малым неразумным ребёнком – убирала, обстирывала и кормила. Тащила на себе из кабаков, иногда не спала ночами – искала по городу и ходила в милицию, вымаливая мужа на поруки, и снова тащила домой. Только отец никогда не ругался. Не бил мать, не материл. Он любил её, и она жалела и любила его, а мир был против этой нескладной любви, и отец был слабым человеком. 
Зачем я им, отцу с матерью?
Какая Женщина!   Наконец-то, я стану мужчиной! А то ребята в отряде все уши прожужжали и дружески подтрунивали надо мной. Я простил, но обидно…
Какая Женщина!
«Иди ко мне, мой милый и любимый! - шептала Женщина. – Я открою тебе своё сердце!»
Женщина коснулась груди, открыла левую часть, как дверцу шкафа, и парень увидел замороженные души, которые, как дрова, штабелями лежали друг на друге.
«Иди ко мне, любимый, и я впущу тебя в своё сердце!» - вожделённо шептала Женщина, а её бело мраморные глаза, без вкраплений и примесей, смотрели прямо и страстно.
Он смотрел ей глаза и тянулся к ней.
«”Любимый” - это хорошо!» - подумал он и обрадовался: сейчас узнает, что это такое. Кому он нужен такой?
Молодой красивой невестке? Да она, простите, сама ещё почти ребёнок. До недавнего времени – воспитание её матери – девушка полагала, что детей покупают в аптеке вместе с презервативами.  Ей бы в куклы играть, а не следить за мной. Я же – хуже дитяти. Зачем ей связывать себя по рукам и ногам, обрекать себя на монашество, связывая судьбу со мной? Да и мать её воспротивится такому опрометчивому шагу. Друзья и подруги засмеют и заклюют её. Что делать, если наш мир так жесток и несправедлив?
Ах ты, чёрт, всё-таки какая это Женщина! Первая женщина. Единственная и последняя. Никто не узнает, как счастлив был я. Да и зачем? Об этом будет знать только я один. Ведь это совсем не больно и не страшно. Я ничего не увижу и не почувствую, как я был, а через минуту меня не стало… Какая Женщина!
«Иди ко мне, - Женщина подошла к кровати, наклонилась над ним, что соски грудей прохладно коснулись его груди, встала так, что лоно оказалось от его кровати не дальше локтя, поцеловала мальчишку, и он вздрогнул от страха, и закричал от боли: «За что, Господи-иии, за что-ооо!!!»
Смешно и больно. Сам себе я стал противен. Не жилец, увы, не жилец на этом свете. Так надо. Я так хочу. Я хочу её. Я хочу эту Женщину!
«Иди ко мне!» - тем временем шептала Женщина.


*** 

В то солнечное весеннее утро ничто не предвещало беды – граница упорно хранила своё молчание. Впятером они возвращались из дозора. Ночного дозора. «Ночной дозор» - отличный фильм его юности. Только там сражались с различной нечистью по законам чести, а здесь простых ребят за наркоту и за деньги убивают без чести и закона. Но ребята не уходят. Если не они, то кто же будет охранять южные рубежи государства, чтоб за державу не было обидно? Держава, государство, страна, как любил говорить начальник отряда, – это не нравственная, политическая, географическая единица, а каждый из вас, несущий здесь службу, а вы – это ваши отцы и матери, братья и сёстры, любимые девушки и друзья, настоящее и будущее.
Здешняя среднеазиатская земля таит в себе столько  роковых фатальных неожиданностей, что всегда надо быть на чеку, держаться вместе и идти друг за другом след в след. Если свернёшь в сторону, на один муравьиный ус, то – хана! «Цинковая посылка» отправится к родителям - на Благовещенье…
Тогда он чуть приотстал от друзей и замешкался. Вдруг на тропинку упал чёрный жук-носорог, солдат оступился, и под его ногами огнедышащим вулканом вздыбилась земля.


***

«Иди ко мне, иди же-еее-шшш… - вожделённо шептала мраморная Женщина, и шёпот её переходил в свистящее шипение змеи. – Я жду тебя, и сердце моё открыто для тебя, любимого. Пойми, кому ты нужен такой? Иди, ко мне, глупыш, не бойся! Это будет хорошо – тебе понравится, а я умею быть ласковой и нежной. Возьми меня, завладей мной, познай мою глубину, и ты получишь покой, покой, покой и мою вечную преданную любовь…» 
Она приближалась к нему, склонялась всё ниже и ниже. Он совсем близко видел её бритое лоно (во всех изгибах и формах), и думал: что оно может родить? А её груди уже лежали на его груди. Только было холодно от них. Смертельно холодно. И тяжело, будто горы всей планеты обрушились на мальчишку. Её беломраморные руки вожделённо тянулись к нему – стремились верёвкой обвиться вкруг шеи и придушить, как цыплёнка.
«Приласкай же меня-ааа - это так хорош-шшшо-ооо… Тебе понра-ааавится…» - говорила Женщина и уже взбиралась ему на кровать.
Одну ногу она утвердила у правого бока паренька, упираясь в стену, а другая - оставалась на полу, у холодного железного края больничной кровати, словно Женщина хотела оседлать паренька. Она легла на мальчишку и жадно обхватила его руками, прижавшись губами могильных плит, выточенных из мраморных глыб, к последним горячим осколкам его уже нелепой жизни.
Его рука нашарила под кроватью стеклянную утку, наполовину заполненную бурой жидкостью, с аммиачным запахом.
Да, потерянного уже не вернуть. Даже бог не в силах сделать это. Где ж ты раньше был, Господи, почему допустил эту беду со мной? Теперь кому я нужен такой? Да, да, да, только Смерти… Я устал спрашивать себя, зачем живу сейчас. Я устал отвечать, что не знаю… У меня не осталось сил верить в мечту, и Белый пароход Чингиза Айтматова проплыл мимо. Видимо, надо до конца быть мужчиной… мужчиной… Мужчиной? А что это такое, конкретно, отбрасывая физиологию и пошлую похвальбу о своих «подвигах» с женщинами? Ведь не только для е… сделан мужчина, вашу мать!
Мальчишка разозлился на весь белый свет, на себя, на свою беспомощность и ненужность. Расплёскивая и выливая бурую жидкость на пол, на постель, на грудь и лицо, он поднял утку. Размахнулся, совершенно облив себя остатками жидкости, и со всей силой ударил о рядом стоявший стул, на котором возвышался графин с яблочным компотом, и лежала горка пирожков с капустой и картошкой. Это принесла тётя Глаша – здешняя бабушка-нянечка, которая смотрела за ним пуще, чем за трёхлетним внуком.
Да, права, эта мраморная бестия… Лучше перерезать себе вены, чем жить в постоянных страхах и муках. Он уже устал за эти три месяца от участливо-равнодушных слов и взглядов. Лживые слова расплавленным свинцом  капали в воспалённый мозг и прожигали извилины, а те выпрямлялись, корчились в судорогах и кончались, как червяки на рыболовном крючке. Посторонние косые взгляды холодными скользкими слизняками любопытства безнаказанно ползали по его изуродованному, обезображенному телу, и иголка собственного чувства превосходства и презрения к его несчастью касались обнажённых струн его души. Мальчишка это чувствовал каждой клеткой своего существа и отворачивался к стене, а там – плакал. Вот только, плачут ли настоящие мужчины?
Что могут сделать эти люди, которые сочувствуют ему, потому что так принято; которые  смотрят на него, потому что на фоне его уродства видно их телесное совершенство. Люди поговорят ни о чём, повздыхают, натешат своё любопытство и уйдут, оставив его одного, с его мыслями и слезами. Он снова останется один – наедине с мыслями. Мыслями без глаз… мыслями без ног… Впрочем, мыслям не нужны ни ноги его, ни глаза, поскольку мысли прекрасно обходятся без них, ведь силою мысли можно обозреть все просторы вселенной и обойти всё пространство мирозданья. Здесь главное, чтоб жив был человек. Он-то живой, вот только… Вот только врачи и праздные люди были бессильны вернуть ему взорванную юность, любовь и жизнь…
В руке осталась горловина с острыми краями, что и требовалось доказать. Сейчас или никогда! Я всем докажу, что во мне ещё остался мужчина. И сегодня он вырос до космических размеров. Мне мало места на земле. Я задыхаюсь от её объятий…
«Ну же, ну же, смелее, - иди ко мне-еее…» - говорила Женщина, придвигаясь к нему всё ближе и ближе, стараясь завладеть всем его телесным миром, не оставив ни пяди молодого истерзанного тела. Она ложилась на грудь, на живот, на ноги, прижимаясь всё плотнее и плотнее к нему, жадно целуя лицо и грудь мальчишки. А он дрожал от страха и холода – но надо быть мужчиной! – и плакал от обильных поцелуев. Как глупо всё… Как глупо устроен этот мир… Я не хочу! Не хочу! Не хочу-ууу!!! Но так надо, парниша, если ты – мужчина. Да, я – мужчина, и я сделаю это…
Мальчишка ощутил, каким упругим было тело этой Женщины, и вздрогнул невольно, будто ему отрезали голову, положили в его протянутые руки, и безглазая голова стала таращиться на обезглавленное тело. Мальчишка внутренним зрением увидел бездну, которая открылась перед ним – бездна кишела, как разложившийся труп кишит червями, мириадами призраков, и первым среди них он увидел себя…
«Иди же ко мне-еее…» - шептала Женщина и наваливалась на него всей красотой, всей тяжестью, всей бесконечностью смерти.
Тело было холодным, как кусок беломраморного льда, но нежным – да, она умеет быть ласковой и нежной. Нежным, но не живым, будто в нём воплотились погасшие огни всех сгоревших свечей. Тело манило к себе и притягивало, и руки мальчишки сами тянулись к её спине, бёдрам и ягодицам и тискали их, и мяли.
Всё, баста, - я решился. Я решил! «Шил, шил, шил – не жил!!!» - долгим незатухающим эхом зазвучало в его голове.
Тут в полумраке палаты кошачьим глазом сверкнул
грязный осколок стекла.
«Ну же, ну же... – торопила Женщина, - и ты станешь моим, а я – твое-ееей, наве-ееечно. До смерти вселенной я буду любить лишь тебя-ааа, а ты – меня-ааа…»       
Ещё мгновение падающей звезды, погаснувшего луча и он полоснёт себе по венам грязным осколком. Вены вздулись,  набухли от тягостного напряжения и слишком долгого ожидания конца.
Сейчас я сделаю это! Я не испугаюсь! Я не промажу! Я сделаю без оглядки. Без сожаления. Я так решил. Ведь я – мужчина! Я – мужчина-ааа!!!
А настоящий мужчина не отказывается от своих слов и решений.
Пора, парниша…
«Иди ко мне, иди-иии, мой ма-ааа-альчик…» - жадно зашептала Женщина, а из её рта, из  нутра её густой рекой потёк обволакивающий парализующий холод небытия.
Женщина уже вся плотно лежала на нём, словно слилась, как капля, с телом мальчишки. Но осталось самое малое…   
«Войди в меня и познай глубину и беспредельность моей любви к тебе-еее, мой ма-ааа-альчик…»
Женщина дрожащими от нетерпения руками расстёгивала ворот больничной пижамы и спускала её всё ниже, ниже, ниже, обнажая пока ещё живую юношескую грудь, живот, пах и… два жалких огрызка культей – это всё, что осталось от ног. Женщина взяла рукой его мужское начало…
«И Наташа ко мне, конечно, не приедет… Зачем я ей – такой? Она не сумасшедшая… А я – урод, уро-од, уро-ооо-од!!! Зачем мне жи-ыыы-ыть!.. Сейчас всё решится… Всё устроится… И все будут довольны…»
«Ну, скорей, скорей, мой ма-ааа-альчик, - торопила его Женщина, - будь, наконец, мужчи-иии-иной…»
Она утвердила его начало, направила в своё лоно, и её синие губы вечного трупа обхватили его остывающие губы, обхватили его лицо, обхватили его голову – как змея заглатывает яйцо, - обхватили всего существо.
«Ну же, мой ма-ааа-альчик…»  - прошептала страстно Женщина и вздрогнула, ибо его плоть вошла… Беломраморное тело Женщины, тут же покраснело, после стало розовым и тёплым, а потом всё схлынуло, и кусок вселенского абсолютного льда всей массой своей навалился на трепыхающегося птенца мальчишеской отчаявшейся души…
Мальчишка тоже вздрогнул, и пустые глазницы открылись, и хлынула кровь на лицо, на подушку, на пол, на конец земных мук, на начало того покоя… Сердце паренька захлебнулось слезами и задохнулось от боли, и Женщина схватила его, чтобы выбросить этот мешочек в межпланетное пространство…

*** 

Сверкнула молния, грянул гром, и в открытое окно влетел жук-носорог.
«Нет, нет, нет жжж-же-еее!!!» - прожужжал он и врезался в осколок стекла, который мальчишка уже опускал на свою руку.
Жук и осколок упали на пол. Стекло разбилось в мелкие осколки, а они растаяли и разлились на полу лунными бликами.  Жук-носорог лежал, обездвижено, а после вспыхнул газовым язычком и исчез.
Это звезда, некогда упавшая под ноги мальчишки чёрным жучком, вернулась к своим бесчисленным сёстрам.
Женщина, лежавшая  на груди и животе, на пахе мальчишки, вдруг съёжилась вся, как тонкий пластик, ошпаренный кипятком, страшно застучала зубами, возвращая дух и жизнь в омертвевшее существо мальчишки, и стремительной кошкой спрыгнула на пол.
«А-ааа-а!!!» - страшно закричала Женщина, закачались стены палаты, с потолка посыпалась штукатурка.
Женщина в бессильной ярости заломила руки, подхватила свой белоснежный царственный саван и, не надевая его, поднялась под потолок и исчезла в проёме.
Люк вернулся назад, и всё стало, как прежде, будто ничего не случилось.  Всё вернулось на свои места. Только  никто не вернёт ему ни ноги, ни глаза, не склеит разбитую судьбу…
Какая тёплая ласковая весенняя ночь. Хочется жить. Совсем не хочется умирать. Как я мог?! Как это глупо. Да, глупо.  Но кому я нужен такой? Та мраморная бестия была права…
Тучи ушли, в небе плыла полная луна, а в уставшую душу мальчишки лилась тишина, лился покой, лилось умиротворение – согласие с миром и с собой.
В мир пришла тишина, какая приходит после кровавого затяжного боя.
Наконец, мальчишка уснул. Он забылся сном. Сном небытия или новых открытий? Может быть, его душа летела сейчас по мрачному тоннелю навстречу солнцу или возвращалась к своему концу? Кто знает? Только Бог?
Пусть себе спит, мальчишка. Прости его, Господи…


***

Рассвет густым томатным соком разлился по всей палате и ласкал мягкой розовой кисточкой лучей, словно беличьим хвостом, лицо мальчишки. Это было так хорошо. Это было приятно, что не хотелось просыпаться и открывать глаза. Прошу тебя: продлись, очарованье, и не уходи! Ведь так могут ласкать только руки любимой женщины.
Он испугался и застонал сквозь сон. А стон его был сродни плачу. И из пустых глазниц потекли крупные капли слёз. Ведь он так не успел полюбить ни жизнь, ни смерть… уже не полюбит никогда…
«Проснулся, Алёша?» - спросил ласково до боли знакомый и от того дорогой голос, и чьи-то губы коснулись его щеки.
Мальчишка вздрогнул и потянулся, как травинка тянется к солнцу, веря и не веря собственному счастью – маленькому, но счастью. А кто-то целовал его и целовал. Нежно, неустанно целовал, отдавая свою любовь, свою душу и самою себя. И мальчишка не боялся этих поцелуев. Напротив, он желал их. Они дали ему новую жизнь. Они вернули надежду. Они вернули любовь.
«Сумасшедшая... - прошептал он ласково, сквозь сон, радуясь тому и ругая себя, - всё-таки приехала…»
Перед ним стояла Наташа. Только он не мог её видеть. Белый халат на жёлтой кофте с голубой юбкой. Солнечную радость на лице и бездонную печаль в глазах. Там, там, там, в глубине - в неведомой стране девичьей души ярко светила звезда. Счастливая?
Обездвиженное солнце лежало в постели и безглазо смотрело на утреннюю звезду любви. Оно не видело её, но чувствовало и всё понимало. Ему было радостно и страшно.
Солнце выдохнуло: «Зачем?»
Кратко и жёстко. Всего пять букв и шесть графических знаков, но вся вселенная внезапно поместилась на ладони, как стрелки разбитых часов. Огонь и вода, небо и земля, юное сердце девушки и зашитое сердце мальчишки. Только жестоким получился последний знак. Вопросительный.
«Зачем я тебе… такой…» - прохрипел он, и его лицо исказилось гримасой боли.
Наташа молчала. Стоит ли сейчас говорить, как долго она шла к нему, любимому, сквозь страхи и сомнения, сквозь недоумение подруг: «На кой ляд он тебе сдался, дура?» Сквозь выкрик своей матери: «Опомнись, Наташа, не надо!»
Позвольте, милые дамы, а что «не надо…» и «на кой ляд…» Не надо Алёше жить или не надо  ей, прежде всего, быть человеком, а потом уж женщиной? На кой ляд? Для жизни – ему, ей: обоим! «Не надо…» и «на кой ляд…», поскольку она так молода и красива, как росинка на ладошке цветка. А он, простите, чудовище? Урод? Да как вы смеете, милые дамы?!
Почему мы так боимся идти навстречу своей любви? Почему, думая о грядущих материальных благах, будущих связях и знакомствах, мы готовы поступиться своей любовью? Если материальные и бытовые ценности сейчас важнее всего, то какая речь тогда может идти о любви? И есть ли она, любовь? Может быть, её придумали поэты и писатели, художники и композиторы, чтобы получить вознаграждение за потраченное время? Может быть, её придумали философы, чтобы прославиться в веках? Почему, почему, почему, когда мы говорим о чувствах, то заглядываем в кошелёк своей половины и считаем чужие деньги, соизмеряя его наличность с собственными желаниями и капризами? Если он не может их исполнить, то, значит, не достоин любви? А если он физически страдает, как Алексей, то, значит, он не достоин жизни?
Почему мы отвергаем былую привязанность ради собственной карьеры, престижной машины, благоустроенной квартиры? Почему боимся трудностей? «Рыба ищет, где – глубже, а человек, где – лучше!» Мы боимся лишиться молодости, поделиться своим здоровьем, временем, вниманием, поскольку боимся лишиться привычного покоя и круга общения. Тогда, милые дамы, зачем мы живём на свете? Чтобы бить себя в грудь и кричать: «Я – женщина: одна содержу и воспитываю детей!» А ты не рожай и не воспитывай, и не надо будет кричать. Чем громче кричишь о детях, тем больше думаешь о себе. Двести лет назад крепостные крестьянки не кричали помещику, что они – женщины, что им надо содержать и воспитывать детей. Они рожали детей, кормили, воспитывали их и содержали всю российскую империю.
Так думала Наташа, стоя у кровати своего героя. И Алексей – не крепостное право её сердца, не выкидыш её души. Он – человек. Он – её любимый!
Два года назад Алексей дарил ей такие прекрасные и дорогие цветы, писал стихи и пел под гитару, что все знакомые девчонки только шипели и чуть не писались от зависти. Они говорили, да что этот красавчик нашёл в нашей дурочке – ни кожи, ни рожи, ни кошелька… тьфу! А с ним тогда было тепло и легко, надёжно!
Так было раньше… А сейчас? Он любил её и любит до сих пор. И она его любила… А сейчас? Вычеркнуть живого из списка живых, сделать ему ручкой и выскочить замуж за богатого выскочку, чтобы голова ни о чём не болела? Вычеркнуть Алексея из памяти, из сердца, потому что он без ног и без глаз, и потому – не пара. Ни жилец, ни любовник, а так – калека… А она так молода и здорова, кровь с молоком, - встретит ещё с ногами и глазами, и при хороших деньгах. Только Алёша, может быть, стал калекой, чтобы счастливой была она. С другим? Какая страшная цена собственного счастья… Нет, нет и нет! С Алексеем, только с Алексеем!!!
Алексей не купил её давно увядшими и выброшенными цветами (правда, первый букет – три гвоздики: красная, розовая и белая – по сей день хранится в её «девичнике»). Алексей не купил её смешными и простоватыми стихами, но не лишёнными искреннего чувства, где «любовь и лира» рифмовалось с «оторопью мира». Он не покупал, и она не продавалась. Ведь что-то должно связывать до гробовой доски два пламенных сердца, кроме денег? Что-то должно быть прочнее денег? Что-то должно быть надёжнее денег? Что-то в этом мире должно быть настоящим и чистым, помимо красивых и пышных слов, помимо горячего шёпота признания и горящего страстью вожделённого взгляда, обшарпывающего тебя по всему телу.
Господи, как страшно! Есть ли под солнцем что-нибудь реальное? Реальны ли мы сами? Может статься, представляем собой выгодный и недорогой набор условностей?
«Зачем? - Алексей продолжал вбивать в её сознание, в её души свой холодный гвоздь собственного отчуждения от мира людей; вбивал всё глубже и глубже в её горячее и любящее сердце, - зачем?»
«Так надо!» - твёрдо ответила Наташа.
Да, она так решила. Если не она, то кто же? Он её любит. А она? Что – она? Что думает сделать она? Поцеловать дежурно в щёчку, сказать пару пошлостей и упорхнуть навстречу своему будущему? Стоит ли гробить себя ради какого-то безродного калеки? Или… Да, да, да – именно, «или…»! Нет, это не жертва, это не долг… Это, это… Это вам не понять, милые дамы. Вам не дарили цветов. Вам не пели под балконом и не посвящали стихи. Вы не плакали ночами в подушку, узнав о страшном известии. Вы не помогали дяде Коле, отцу Алексея, ухаживать за тётей Зиной, матерью Алёши.  С тётей Зиной случился нервный шок и она слегла, а отец в этот же день перестал пить. И нынче водку на дух не выносит и во всём помогает супруге и слушает её. Совет да любовь, старикам, и здоровье!
Она любит Алексея. Лю- ууу-убит!
Наташа упала на грудь своего возлюбленного.
«Дурочка ты моя!» - зашептал Алексей, целуя её мокрые глаза.
«Нет, Алёша, я – дорога, долгая дорога к тебе. И я – пришла!»

Андрей Сметанкин, г. Душанбе, Республика Таджикистан.