Ноябрь

Полу-сумерки. Снег едва покрывающий землю, припорошивший щетину клочками торчащей травы. Чернеющее небо заволокло непонятное пюре серых туч, выцветших за компанию с остальным миром. Очередная горсть белых хлопьев, рожденных в недрах этой сгущающиеся черноты, бросилась в стекло окна, хотела проникнуть в комнату, да не пустили. Улетела прочь. Порыв ветра, и все дрожит от стужи. Деревья и кусты трясут своими худенькими ручками, пытаясь ухватить последние листочки свои, да тщетно, вот эти сухие клочки лета уже кружат мелким уроганчиком вместе с братьями и каким-то мусором. Закончив свой дивный танец, они успокаиваются в сторонке кто где: один обрел покой в луже, не понятно как сохранившей жидкое состояние, другой залег у камня, третий запутался в травинках, и разошлась его дорога с ветром. Лишь снег все падает в объятья к вихрю и не пытается отказать ему в этом простом, но удивительно красивом танце. Мириады белых крупинок сливаются в огромное полупрозрачное полотно, льющееся в потоке куда-то в сторону. Вот еще один кусочек этой призрачной ткани отрывается и летит в окно, но нет ему места здесь, где тепло, он, как ошпаренный, убегает обратно.
Вот и время фонарей пришло, обозначив свое присутствие едва разгорающимися фиолетовыми лампочками. Но вскоре теплеет нутро плафонов, рождая уже проржавелый свет. Еще момент, и потолок и стены расчерчивает ярко-рыжий прямоугольник. Уже совсем стемнело. Глядя на небо, все ярче становиться ощущение, что находишься в банке с яблочным соком с мякотью, простоявшей долгое время открытой и кем-то взболтанной. Над городом плывет ржавое месиво, пребывающее в постоянном движении, живущее свое жизнью, перемещая огромные куски своей массы из одного конца неба в другой, уплотняя себя в одном месте и разжижая в другом. И если взять большую ложку на очень длинной ручке, то можно зачерпнуть немного этой непонятности, а потом ее содержимое будет смачно плюхаться на землю, как манная каша.
А комнату уже наполнили непонятные силуэты и тени. Рыжие и серые. И все приобрело нереальные очертания, имеющие мало общего с предметами, давшие им жизнь. Это уже не та комната, в которой был проведен день. И время остановилось. Оно замерло, объединив свои секунды в одну длинную. Лишь глупые часы отмеряют время, которого здесь уже нет, ритмично двигая своей стрелкой и все так же тикая, как ни в чем не бывало. Все умные вещи замерли. Они притаились на своих местах, затаив дыхание, не шевелясь. Лишь молоко с медом в белой керамической кружке знает время. Оно безропотно отдает себя по частям, вливаясь в мой организм приторной нежной мягкостью, обогревая мое нутро, обволакивая его теплом, как делает это большой шерстяной плед снаружи своей не очень нежной, колючей пушистостью. А я только и делаю, что вырываю свой нос из зарослей ворсинок пледа, обдаю его теплым паром, идущим из кружки с молоком и обратно. Безмятежность воцарилась до тех пор, пока не вынырнешь из размышлений и не побеспокоишь пространство своим движением.