Пылевой столп

                Пылевой Столп. 


                Эп. охальное полотнище.
               




                Известно ли тому, кто знает все, что ничего-то он не  знает из того, что всем известно.
               
                ( Автор ).

                Совсем недавно я бы побоялся написанное мною
                назвать чистейшей выдумкой.Теперь я этого не боюсь!
               
                ( Автор ).               



                З А С Т У П Л Е Н И Е .

 

    Если идти от центра города Прудовска все прямо и вверх до продовольственного магазина, обозванного местным трудовым населением «Чулок» и чуть дальше – в направление церкви – к другому  продмагу, значащемуся у того же населения, как магазин «У попа», что напротив Церковно-спортивного комплекса (ЦСКА), то по левую руку можно обратить внимание на усохшее белое здание, похожее на столб пыли в десять этажей.
 
   А можно и не обращать внимания, и свернув резко вниз, к трамвайной линии, направиться  в сторону пивного ларька, которого уже давно нет, а вместо него врыты декоративно – бетонные кольца с задорными призывами : « Партия – оплот!», « Досрочно завершим строительство коммунизма!»  « В нашем городе нет места пьяницам, тунеядцам и дебоширам!» Остальным – есть!
   
   Но если не обращать внимания, то нужно ли вообще от центра Прудовска идти прямо и вверх? Проще сесть на маршрутный автобус, проехать две остановки, выйти возле пылевого столба в десять этажей и принципиально не обращать на него никого внимания. Поскольку, обращая внимание, да еще и вглядываясь пристально, можно нарушить устоявшийся порядок вещей. Любая вещь от пристального ока вправе заволноваться и заерзать на месте. А это уже называется, – заимствованным не у нашего народа словом, - телекинез.
   Жуткое слово! Особенно для клубов пыли. Вдруг рассыплется, развеется и осядет ровным пластом на землю, открыв прохожим за своим чахлым телом  вид на Детский театр кукол, музучилище, тенистую аллею  то ли сквера, то ли парка.  Спрашивается,  куда,  в таком случае,  девать служащих сослуживцев?

  Куда они будут втекать резвой, тонкой струйкой и выплескиваться бурной демонстрацией сумок, кошелей, мешков, авосек обратно. А где, у какого причала пристанут, сверкая сытыми боками черные «Волги» и юркие, как клопы, « Жигулята»?… И самое главное, куда упекут или пристроят бдящего у «вертушки» дежурного туркменско-узбекского происхождения в солдатском кителе и без погон, на  вогнутом лице которого трепещут, словно взбунтовавшийся геморрой, губы:
  « Документы твоя через задний проход трубкой слушает. Нет документы, ходи, сирано убил, стрелял будет, пыф –пыф!» Вот он –то уж ни в чем не виноват. На него взвалена почетная обязанность всеобщей дежурной повинности. И хотя бы ради него, милого,  ничего не подозревающего, не стоит обращать ни на что и никакого внимания, если идти от центра Прудовска все прямо и вверх…





                1.




    В одно прекрасное мартовское утро, полное солнца и предчувствия скорого тепла, Виктор Петрович Лыков был выгнан из дому, в котором прожил более двух лет. Был выгнан справедливо и в одночасье собственной тещей и ее дочерью. Правда, мотивы изгнания до сих пор не совсем ясны Виктору Петровичу, в деле фигурируют только догадки, а объяснять и уточнять детали бывшие родственники почему-то постеснялись.

   Лидия Епифановна, женщина конкретная и кривоногая, в сопровождении дочери щедро одарила его «четвертным» и указала такой же, как она сама, адрес. Она культурно сказала: « Вали-ка, ты, отсюда на все четыре стороны! Деньги вернешь бандеролью!» - и открыла дверь, обитую дерматином. Между прочим, Виктор Петрович сам обивал эту дверь  и замок вставлял сознательно на века, так сказать, потому что по недомыслию считал, что обосновался в данной квартире прочно. А прочными бывают только египетские пирамиды, и то - лишь  на открытках.
 
   Странное дело, себя он вел тихо, скромно и пришибленно. По утрам уходил на работу, где отдыхал от дома, вечером возвращался без опозданий домой, где отдыхал от работы, и  стеснительно подмечая недостатки окружающей среды, скромно молчал весь день. Вот…
   Даже тогда молчал, когда другой какой – нибудь из профсоюза, бухнув  пока при памяти, лишний раз демонстрировал своей жене мощь и напористость кухонного боксера.

    У него же не хватало решимости, не будились в нем все звери сразу, потому что Виктор Петрович значился субъектом воспитанным и работал в редакции заводской многотиражной газеты « За ком. Труд». Специализировался на подклишевках  - (фотоснимок, а под ним подпись: « Имярек выдает 130%  плана» или, для большей убедительности, для широкой демонстрации правды жизни:
   « Имярек, рассякой передовик, с честным отношением к труду, отличными показателями в 130%  плана встретил свой конец месяца».
    В трудовую книжку он был вписан инженером соц. соревнования отдела труда и заработной платы.
 
  За период деятельности в многотиражке Лыков совершил лишь две незначительные ошибки. Нарек «передовика» нехорошей кличкой, упустив из слова вторую гласную и , тем самым, превратив героя труда в больного метеоризмом (недержанием газов), и однажды написал подклишевку о другом передовике, который  выдал 140% плана. Но оказалось, что тот передовик утонул полгода назад.

    Редактор сказал ему: « Конечно, нехорошо, что у нас утопленники план перевыполняют, но не стоит сильно отчаиваться, вон еще, сколько на заводе передовиков не утонуло, трудятся и в ус себе не дуют, знай – пиши!» С тех пор Виктор Петрович зарекся давать кому-либо льготы,  и больше  чем на 5%,  установленной им нормы, перевыполнений плана  через печатный орган не завышал.

    Словом, был он журналистом высокой квалификации и регулярно платил взносы в Союз за членский билет в кармане и значок  на лацкане пиджака.
    По пути домой с сослуживцем , который специализировался на спортивно – культурно – бытовых массовых зарисовках,  Виктор Петрович заглядывал в кафетерий и неизменно заказывал « сто двойного и погуще, но чтобы не под завязку» - кофе, конечно, а сослуживец добавлял:
   « И домашний адрес – для желанных гостей!» Такой у него был спортивно – массовый юмор. Он любил проявлять массовый юмор, но часто массы сослуживца не понимали, и фортуна воротила от него морду. Лишь позже она глянула стремительным оком, когда встав на четвереньки в центре города, сослуживец обессилено тявкал и кусал прохожих за ноги – и погнала его по карьерной лестнице вверх – до пухлого московского журнала, где он успешно продолжал тявкать и  кусать за ноги со страниц изданий международного масштаба своих оппонентов. За что и держали.
 
  Вяло тащилась привычная жизнь Виктора Петровича. И слава богу!
   Поэтому, более чем странное и опрометчивое решение вызрело вдруг в голове Лидии Епифановны. Необъяснимое решение, точно премиальные за экономный расход человеческого фактора.
 
    Лидия Епифановна подпихивала  внешней стороной стопы чемоданы Лыкова и мелодично вышептывала:
    - Вали, вали отсюда, тихо, по-английски вали, будто на работу, вали, но с работы не возвращайся.
    - Позвольте, Лидия Епифановна, хотя бы намекните – за какой-такой нафиг?
    - Спокойно, тихорись, не так громко. Не надо у-су-гу-блять. Проводы – ведь дело не простое. Хватит, пожили семейственно, натерпелись.  Не мычишь ты, товарищ, не доишься. И денег не несешь. Жрешь много. После себя не смываешь и не брызгаешь « Тойлексом». И вообще, товарищ, ты испортил всю молодость моей дочери. В доску.
    - Мама, ты забыла, - самонадеянно вставляла дочь, – и девственность тоже!
    - Вот уж здесь позвольте с вами поспорить, кто кому – тоже…
    - Мама, не позволяй ему, он отчаянно хитрый, коварный и верченый, как бельевая веревка. Может охмурить, – кидала из-за спины Лидии Епифановны  натяжные реплики дочь.
    - Видишь, товарищ, сколько ты всего напортил, если разобраться конкретно, по- человечески, между нами, в отсутствие присяжных, без уточнений.
    - Лидия Епифановна, не надо у-су-гу…как там у вас? – нежно, почти с сыновьей преданностью говорил Виктор Петрович, но надежд зацепиться, хотя бы за косяк двери, не было никаких.

    Все-таки жалко и обидно, до тахикардии обидно было покидать этот тихий, жилой уголок в 60 кв. метров: с длинными и надутыми, как пожарная кишка, коридорами и аппендиксами комнат, насыщенными хрусталем в проемах ковровых стен. Мейд ен Париж, мейд ен Нью-Йорк, мейд ен черт знает где и что.

    А вот что: не выдержал экзамена Виктор Петрович , не оправдал надежд, не стал достойной заменой главе семейства, чей портрет был выставлен в центральной комнате  –  Зале Славы папы Шуры  –  святыней и скорбящим укором так и не оперившемуся поколению.

   Бывший глава семейства, бывшая шея, ноги, усы, живот, бывшие в употреблении руки, бывший зад и перед  «папа Шурик»  –  недосягаемая высота для Виктора Петровича. Он был зачат, родился , рос и умер директором рынка, в укор и на зависть всем семейным иерархически зависимым от него «ступенькам», особенно -  Виктору Петровичу.

   Папа Шура был всегда недоволен своим нищенским положением в номенклатурной прослойке и стремился выше. Это было его единственное пролетарское заблуждение, поскольку выше директора рынка может быть, сами знаете, лишь директор конкурирующего рынка, да и то – в рамках СЭВ. Он этого не знал и горбатил дай бог как, о-го-го, на жену и дочь, ошибочно считая, что укрепляет тем самым свой семейный авторитет. На самом деле его эксплуатировали жена и дочь в хвост и гриву, точно застоялого коня, и доили, точно рекордсменку Зорьку, подпинывая  кормильца под статью УК.

   По природе своей он был идеально сформированным добытчиком, при перманентном состоянии неутолимого голода на госимущество и госжратву. Брал папа Шура много, но и оставлял взамен, отрывал от себя… добрые пожелания и различные блага руке щедрой, протянутой свыше.

   Слово « купить» у него имело единый и неделимый смысл. Например, из последних сил, не сумев взять приступом и нахрапом, он купил всех членов райисполкома за несколько десятков кругов сухой колбасы «Салями». За эти самые круги они ему продались и вручили квадратные метры жилой площади на восьмом этаже, с лоджией, по периметру которой можно прогонять колонны Первомайской демонстрации с лозунгами, транспарантами, выпивкой.

    Как-то взглянув на свое хозяйство и пройденный им базарно-тернистый путь с трепещущей душой, папа Шура заказал себе 4 кв. метра недалеко за городом, оставив в наследие ко всему нажитому портрет с усами, пять любовниц и одну подпольную семью, которые всем гуртом не замедлили попытаться поделить между собой завещание директора рынка. Не тут-то было. Лидия Епифановна, горько убиваясь по кормильцу, отсекала на корню любые попытки завладеть дорогим памятью личным имуществом усопшего.
    Быть может, в число «отсеченных», в немилость милой тещи и попал Виктор Петрович?...

    Вот о чем он думал, шлепая тем утром к зданию ж/д вокзала, размеренно, как верблюд, шел он, по ходу пережевывая свои переживания.

    На мосту Виктор Петрович остановился и немного поплевал вниз, на скользящие крыши вагонов, потому что он всегда с этого места плевал на железную дорогу: когда возвращался с работы и особенно, когда шел на нее.

   Часы на башне вокзала показывали половину одиннадцатого, он продвинулся на несколько шагов и еще раз плюнул вниз. С левой стороны этой же башни на часах было 5 ч. 42 минуты. С торца здания стрелки замерли на четверти седьмого, но плевать уже не хотелось, во рту стало сухо. Виктор Петрович суммировал зафиксированное время, разделил на количество башенных часов, отнял количество стрелок, умножил  на остаток от времени, указанном на четвертом механизме и понял, что кассы откроют через десять минут. Подсчеты он провел привычно молниеносно, походя, как сторожил города.

    Возле газетного киоска на рабочее место выполз «обездоленный» Тимоня. Расстелив индийский коврик из грубой шерсти, он уже половину  утра протягивал прохожим фуражку и напевал:
    - Уважаемые проходимцы, не оставьте Лауреата премии Ленинского комсомола в беде, дайте полрубля на спортлото!- Тимоня зацепил пятерней брючину Лыкова и волевым движением, притянув к себе, обвил змееподобно его ногу. Когда-то так же непринужденно, но требовательно Тимоня вытрясал из карманов сокурсников по « фазанке» комсомольские взносы.
    - Эй, ты, жмот, посочувствуй полтинником - на покушать! Чего-нибудь умное скажу! – приказал Тимоня.
    - У меня таких мелких нет. А крупные ты брать не станешь – посадят за кражу или вымогательство.

     Но змея сдавливала сильнее.
    - Тогда купи, – решил Тимоня.
    - Чего?
    - Да хоть трусы. У меня, знаешь, какие трусы? Пять человек в них умерло. Я – шестой. И еще ни одной заплаты. Трусы из бельтинга. Материя – что надо! Еще мой прадед перед Первой Мировой носил. Он, знаешь, кем был? Пожарником. Из куска материи от пожарного рукава и сшиты. А пожарные рукава в то время были что надо! Задарма отдаю! Давай взносы, бери трусы!
    - Ну ты  и наглеешь, Тимоня! Я же вчера тебе подаяние кинул. Забыл?

    Хватка немного ослабла: - Вчера было другое. Вчера я просил на поездку, на международный симпозиум « Против актов вандализма над коренным населением альпийского хребта». Поездка, как видишь, не состоялась, вандализм на хребте продолжается.
    Виктор Петрович, усекая момент, резко выдернул ногу и отскочил за безопасную черту:
    - Я передам от тебя привет коренному населению!
    - Стой, балбетка ты разэтакая! Не хочешь трусы, купи совет!
    Виктор Петрович повернулся к Тимоне соответствующим местом и потянул следом  чемодан.
    Тимоня вдруг завизжал голосом милой тещи:
    - Сто-ой, жмот! Отдай деньги и кати на все четыре стороны! Только не в город Прудовск! Слышишь – не в Прудовск!.. Деньги вышли заказной бандеролью! – и уже спокойнее, с хрипотцой: - Лучше послушай моего совета, все равно тебе не быть директором рынка.
   - Тьфу  на тебя три раза – не моя зараза! – огрызнулся через плечо Лыков.

    Юродивые знают много больше, чем следует, поскольку не они двигаются вокруг сюжета суетной жизни, а жизнь топчется вокруг них. Поэтому и гадают хорошо на крапленых картах.

    В сущности, что такое Тимоня? Дяденька  не от мира сего. Только вопрос: сей мир лучше и умнее или тот, из которого пришли Тимони? И вообще, кто  для кого появился в сем мире на посмешище? Пока один, выбиваясь из сил здесь, квартиры зарабатывает, там  другой спокойно перекраивает себе трусы из бельтинга. А по сути – оба одинаково благоустраивают свои жизни – и в юродивых дураках остается Виктор Петрович Лыков.

   Конечно, Тимоня узнал Виктора Петровича. Кто из «лауреатов» не может знать бывшего зятя бывшего папы Шуры? Это  настоящих пап Шур можно не знать для того, что бы потом было что вспомнить об усопшем. На настоящих ценник не повесишь, поскольку стыдно вывешивать такую мизерную цену. Другое дело – бывший. Уж он –то навертел за свою жизнь. Дальше – некуда! Слава справедливому труду – вовремя стал бывшим! А то – нате вам! Черезчур уж шикарно жить начал, когда кругом живут на зарплату.

   Ну, а если в международном масштабе? Так в Южной Америке дети мрут с голоду, а в ЮАР вообще черт-те что творится: там негры организованными толпами для буржуазных эксплуататоров алмазы роют. Глубже копнуть - наверняка  один такой южноафриканский есть у бывшего директора рынка, вероятно, Виктор Петрович его даже трогал. И это – когда в Южной Америке дети пухнутот недоедания.

   Хватит, потрогал, Виктор Петрович! Ваша очередь прошла, дайте другим потрогать! На вас-то уже ценник повесили, уважаемый бывший зять бывшего папы Шуры. И никто иной, как Тимоня -  комсомолец пионерского возраста и пенсионер, калеченый комсомолом.

   Да, верно, Тимоня знал о Лыкове понаслышке, поэтому и злорадствовал, углядев в руках чемодан – как закономерную развязку пустых поползновений примака реализовать себя в условиях привычных для тещи рыночных отношений.

    Где начинаются вокзалы, там кончается совесть. Если она еще была до входа в многонациональную утробу здания вокзала, если еще хило теплилась в тайниках собственной физиоструктуры.

   Как правило, полноценные, серьезные ударники ком.труда, скромные и всяко разные граждане с отличными анкетными данными вдруг возле касс дальнего следования превращаются в круглых сирот. Круглые сироты – у них ни стыда, ни совести! А к сиротам Виктор Петрович всегда испытывал снисходительную жалость и боязливое любопытство. Даже в условиях, когда ему никто из очереди не грозился дать в морду и обрезать уши.

    Очередь набухала с трех сторон – в единую дырочку кассы. Надо было удачно попасть в воронку, расслабиться и ввинтиться под давлением масс в самый эпицентр. Уже активно шли «разборки» и переклички:
  « Граждане, куда эта очередь?»
  «За мылом!»,
  « Твою рожу никаким мылом не отмоешь!»,
  « Да?»,
  «Да!  Киль манда, Караганда!»,
  «Молкосос! Меня «кулаки» в ригах жгли, да и те не напугали, а ты еще молод!»,
  « Меня там не было. Жаль. А то я, дедок, все качественно исполняю!»,
  «Сделай милость, исполни качественно отходную на своих похоронах, сейчас я тебя утаптывать буду!»,
  « Я тебя узнал, ты же – баран!»,
  «Узнал. Ну, здравствуй, папа!»,
  «Куда прешь, бабка, гастроном – за углом!»,
  «Люди, чей парик под ногами?»,
  «Дурак, это моя болонка!»,
  « Хорошая..была собака, она и сейчас, как живая!»,
  «Пропустите женщину с пьяным ребенком!» …

  « К сведению граждан и встречающих пассажиров, поезд  Ашхабад – Москва ко второй платформе третьего пути… опаздывает на два часа, до отправления поезда остается пять минут».

    - Девушка, один – до Москвы, – спекшимся голосом выдавил Виктор Петрович.
    - До Москвы нет.
    - Тогда -  до Сочи.
    - Нет и не будет. Следующий.
    - Тогда, хоть куда, – отчаявшись  всмятку, решился Виктор Петрович, - хоть в Прудовск. Все равно мне не быть директором рынка.
    - Плацкартный?
    - СВ.
    - Депутатскую карточку покажите.
    Виктор Петрович сверху положил ещё три рубля.

    С тремя уплывающими рублями причаливало прощание с городом, население которого приближалось к миллионному жителю. Представители Горкома уже дали распоряжение, а работники Горисполкома скрупулёзно и «потетельно» листали картотеки и анкетные резюме.      
    Уже проголосовали единогласно, что миллионный новорождённый появится в Центральном районе, ( по всем показателям именно этот район выполнил досрочно план года, а более тысячи работников трудятся в счёт надвигающейся пятилетки), уже из ста кандидатур (коммунистов, комсомольцев, беспартийных) осталось только двенадцать достойных, морально устойчивых, целенаправленных, и трое из них – с производства, на котором работал Виктор Петрович.

    По слухам и досужим  разговорам в день рождения миллионного жителя должны быть устроены грандиозные торжества – открытие трёх первых станций метро и магазина  «Копчёные и варёные колбасы по сниженным ценам».

    Вообще-то миллионный житель мог родиться и два года назад, но у строителей  вгрызание в почву шло со срывами плана, были неполадки с обеспечением комплектующих, дважды проезжая часть уходила вниз на десять метров в гости к метростроевцам, и роженицам пришлось продлить срок беременности ещё на 20 месяцев. А ответственным лицам – припрятать ключи от новой квартиры, где по заказу местного телевидения намечено провести первый репортаж с семьёй счастливого рабочего, чьи грубые, натруженные руки внесли значительный вклад в успешное осуществление планов пятилетки.

    Короче, Виктор Петрович предвкушал для своего пера неоглядное творческое раздолье и соответственные гонорары. Эх, судьба – индейка!

    По длинной нити набережной гремели курсанты забойным шагом, и витала вкруг строя лихая бойцовская песнь. Не все слова пробивались на раздолье весеннего города, но смысл был понятен:
   «Поехали, ва-ва-ва! Приехали, ва-ва-ва. А служба хороша!» и припев: «Эх, мать, ва-ва-ва! Эх, мать, ва-ва-ва!» Словом, пелось, дышалось, жилось. Так же, как и день назад, как всегда. 

    И так же, как всегда, т.е. день назад, казалось, что дел намечено невпроворот, а дело оставалось за малым: написать заявление по 31, без отработки, в связи с неожиданно открывшимся климатическим недугом – синдромом помидорной аллергии на почве афганской свинки,  проставить штамп в паспорте об убытии из любимой жилплощади любимой тёщеньки, и свести счёты с одним вахлаком в шляпе, жившим где-то рядом с вокзалом.

    Но дело в том, что сводить счёты Лыкову,- как бы мягче сказать, что бы не обидеть,- «рановато», поскольку «вахлак» в судьбу штыковой лопатой ещё не врезался, не влез обидой и бессонной ревностью. А не конкретных, обобщенных шляп по городу ходило, ездило, шевелилось видимо-невидимо. И сводить счёты авансом и наугад с кем попало – счетов не напасёшься.

    Тимоня сидел на своем излюбленном месте. Над ним склонилась куча женской плоти с протянутой рукой. Тимоня ковырял пальцем по линиям дающей ладони и шёпотом предсказывал судьбу. А между тем успевал сладко улавливать токи от нависших над его головой безразмерных грудей, которые качались и гудели, как телеграфные столбы.

    Виктор Петрович сказал:
    - Уезжаю, Тимоня, в город Прудовск.
    - С чем тебя и поздравляю, – парировал Тимоня, так и не взглянув на Виктора Петровича.
    - В очередь! –предупредила куча, заподозрив блат в их отношениях:
    – А ты, дед, не отвлекайся на всякую хренатень. Ты мне конкретно скажи: купит мне кто-нибудь песцовую шубу в этом году  или не купит?
    - Не народный контроль,  чтобы очередь ко мне блюсти, – вскипел Тимоня, – купит тебе один айзер, купит, но после того, как ты ему подаришь фуфайку с номером на спине.
    - А где такие продают? – не унималась куча.
    - Это тебе в другом месте и другие люди скажут…

    Виктор Петрович направился верблюжьей поступью к остановке троллейбуса, когда услышал, как предательски в спину ему Тимоня бросил:
    - Эй, бывший зять, а хочешь сделку заключим на обоюдовыгодных условиях? Торопись, пока поезд в Прудовск не ушёл!...



      


     Н Е   М О Р Д О Й  -  В  Г Р Я З Ь,  Т А К  Г Р Я З Ь Ю. -  В  М О Р Д У.



    Опять с утра дождь. Мелкий и колючий, словно аллергическая сыпь на лице. Третий день к ряду не погода, а мерзость атмосферная.
    Где это видано, чтобы март изощрялся ночными грозами и гонял над головами тучи в три этажа: под неподвижным, мясистым, стального цвета небом  лениво шевелилось грозовое тело, налитое дождем, а над самой землёй неслась рвань облаков.
    Всё вкупе называлось циклоном, контрабандным путём нарушившим  девственные границы государства и проникнувшим из соседней страны в качестве подарочка синоптиков – народа щедрого на юмор, выдумки и прочие прикольные пакости.
    Чёрт бы их побрал! А вдруг плохо скажется на озимых  или яровых, или ещё каких-нибудь. Хотя бы немного о зерновых культурах синоптики думают? Чем они только у себя в институтах занимаются?

    Сыпь дождя с ветром летела со всех сторон сразу. Пока дождёшься троллейбуса - основательно вымокнешь и задубеешь. Между тем  поголовье на остановке заметно увеличивалось – до сорока и более – все алкали транспорта. Значит ещё проблема,  кроме яровых и озимых, – без ущерба проникнуть во внутрь, что бы не оттиснули в хвост очереди или, не дай бог, не прижали к обляпанному  грязью троллейбусу, отпечатав на его боку абрис тела в шляпе – как несмываемую память о жертве часа пик.

    Но Валерий Вильевич Фрудко, гражданин шибко наблюдательный и глобально осторожный,  знает один маленький секрет и держит при себе эту портативную тайну: один незаметный бугорок на проезжей части! Этот самый бугорок не мало нервов повытягивал у здорового поголовья. Да что там скромничать – нервные узлы, нервные центры вместе с позвоночными столбами!

    А происходило обычно так: троллейбус резко тормозил возле остановки и по инерции взбирался на бугорок, – пассажиры кидались к ещё закрытым дверцам, расшвыривая  по ходу и подминая хилых пережитков пенсионного возраста, женскую прослойку и неопытный школьный молодняк, – покачавшись нерешительно, троллейбус, обременённый законами физики, обречённо сползал вниз и предательски раскрывал створки в двух метрах от эпицентра пассажирской активности. После увиденного, иногда кто-нибудь сходил с ума, заболевал реактивным психозом – об этом смело можно говорить потому, что оставаясь на воздухе, они вслед ускользающим счастливцам подавали звуки, близко напоминающие паровозные гудки.

    Итак, два метра - влево, здесь стоять упорно, не поддаваясь легкомысленному  метанию толпы, и хитро маневрируя, заметать следы, уводить поголовье дальше от демаркационной черты.

    Как –то в порыве нахлынувшей на него нежности и щенячей преданности, гражданин В.В. Фрудко поделился своей кромешной тайной с супругой. Та внимательно выслушала его, обтёрла платочком с лица мужнины слюни и сказала:
    - Бугорочки, ямочки, рытвины, ухабы, колдоёбины… Не стыдно тебе? Вроде человек серьёзный, ответственный в быту, на пустяки не растрачиваешь себя - ребёнка, вон, сделал в часы досуга. А на работе шут знает о чём думаешь! Право слово – детский сад!
    Для В.В.Фрудко это  явилось неожиданной наглостью. Он не нашёлся, чтобы сразу и достойно ответить, резко обиделся и проследовал к себе в кабинет, где в едином присесте написал ровными и скучными строчками заявление на развод.
    «Наш бугорок сегодня злой, опять ему не повезло», - читала за дверью на сон грядущий сыну  супруга. И это в то время, когда В.В.Фрудко приводил веские доводы о семейно-бытовой несовместимости в своём заявлении?  Как она могла, как могла, а?

    Позже, каким –то замысловатым образом прозвище просочилось в сплочённые ряды его сослуживцев.
    Супруга, конечно, долго не мучилась в догадках и узнала о существовании заявления . Валерий Вильевич без лукавых намёков сам напрямую постращал немного её вынесенным им приговором. Но слегка пошурша извилинами, супруга, на правах матери и во исполнении закона о сожительстве, хладнокровно залезла в стол к В.В.Фрудко, в пыль затёрла черновик заявления, а оригинал запечатала в конверт и отослала в Организацию Объединённых Наций, в отдел по правам человека, тем самым вскрывая перед КГБ истинную гнилую сущность В.В.Фрудко, и страхуя семейный очаг от мужниных бзиков.

    Домашнее отбывание для Валерия Вильевича с того момента превратилась в сущий ад. Болезненнее и мощнее ударов В.В.Фрудко никогда ранее не получал, чем негаданное открытие: жена оказалась в данной ситуации умнее и практичнее его, и что самое ужасное – ни сколько не стыдилась этого.
   Помимо прочего, она чутко реагировала, фиксируя его настроение, и своевременно принимала контрмеры.
   Вот до какого беспредела докатилась! Против кого, против иппоинтеллектуала! Как могла? Сама же себе роет яму. Забыла, кто она? Обыкновенная торгашка, дочь обыкновенного торгаша, пришибленного печкой во времена кукурузного синдрома.
   Это же он, он, Валерий Вильеввич, снизошёл, соизволил взять её в жёны. Посочувствовал, так сказать, сжалился  по расчёту. Но право голоса, даже из жалости не давал ей. Как могла?

   Как-то  во время завтрака, когда он мучительно искал повод, чтобы обидеться на жену и в обиде всыпать по первое число (так, мол, и так, и чтоб знала своё место, больше не выпендривалась)  она уже предусмотрительно молчала в глубокой обиде, загребая неэкономно столовой ложкой гречневую кашу.
   «Как принимает пищу! - злорадствовал Фрудко: – Она ведь целиком, до самого мизинца засовывает ложку в рот, зондирует прямую кишку, что ли?»

    - Не чавкай, – сказал он жене.
   Не зло, не обидно, с воспитательной только целью. Она ещё спросила:
    - А что такое?
    - Тараканы от соседей сбегутся.
    И только. Обычно сказал, не хлёстко, по- свойски, в общем, сказал.
    - А-а-а, – ответила она, – это тебе показалось, опять, наверно, на бугорке поскользнулся: и тараканы соседские - в глазах.

    Каша изо рта Фрудко полилась лавой. Представляете, какая температура была у него внутри. Он накалился  до бела. То, что долгие годы в нём неприкосновенно лежало студнем, вдруг забурлило, вскипело возмущением, да так паром с гречневой кашей и вышло. Слов не было, одна каша.
    Короче, поведение жены сделалось нестерпимым. «Надо бы срочно разработать и принять соответствующие постановления и ряд воспитательных мер, направленных на подавление антидомостроевских явлений и эмансипационных предрассудков. Вот так, дорогуша!  Никак иначе!»


    Из-за поворота подкрадывался троллейбус, высекая рогами с треском огни из неба. В.В.Фрудко очнулся. Прудовск маялся  дождями, пахло прелыми помоями, весна головой билась о порог.

    Рядом топтался  сутулый мужичок в ермаке, белых брюках, войлочном ботинке «прощай молодость» и шапке времён Ягоды с право-троцкистским блоком. Через плечо с аккуратной лихостью была перекинута полевая сумка, сшитая из кирзового сапога с металлическим носком. Другой выставлялся из брючины.
    Мужичок щупал и перекатывал двумя пальцами подол пальто В.В.Фрудко и восторженно цокал языком.

    - В чём дело, гражданин? В глаз захотел, что ли? – спросил не то что бы грубо, но прямо и принципиально Фрудко.
    - Хорош мундирчик, – позавидовал мужичок. – Одним словом - фактура! Такой не то, что марать, носить жалко! А Тимоня цену одежде знает - будто бельтинг на ватине. Крашеный, не ношеный и в чулан заброшенный.
    Троллейбус заскрипел тормозами, и мужичок сиганул следом за уплывающим транспортом в гущу пассажиров.
    «Стоять упорно, не поддаваться панике!» – скомандовал себе Фрудко.
    Троллейбус  проплыл мимо (так, так – всё по плану!), соблазнительно пронёс перед носом дверцы, покачал задом и прочно замер двумя шагами правее привычного. Дверцы распахнулись. Сзади охнуло, зашевелилось, впился угрожающе в бок чей-то локоть.

    Сперва Фрудко плавно, будто  волной оттащило чуть назад и в сторону, замерло, и с оттяжкой, могучим русским размахом впечатало смертельно в боковину транспорта. После такого не живут! Фрудко успел подумать: «Бугорка-то нету, вот те раз, неужто жена его срезала?», затем раскинул руки  и квашнёй расплылся по тротуару.

    На него наступили. Потом ещё раз наступили. Потом наступили и потоптались. Потом он увидел мужичка в армяке. Мужичок через окно троллейбуса кривил рожицы, демонстрировал, будто он перетирает пальцами, щупает подол его пальто, качает головой и цокает языком.

   «Провокация! Эта рожа армячная, должно быть, куплена женой. Всё! Кровная обида!»
    Потом В.В.Фрудко полежал ещё немного, поднялся и пошёл переодеваться домой.
    На работу он опоздал. Впервые. Не запланировано опоздал, не имея на это веских причин.

    Прискорбно, что в городе Прудовске все обо всех всё знают. Более прискорбно, что знают даже то, что ещё не произошло. А как известно: не только и не столько  человек создаёт о себе мнение, сколько мнение создаёт человека, т.е. делает из него то, что он заслуживает. Процесс взаимопроникающий.
    Например: есть мнение, что гражданин такой-сякой должен упасть и сломать себе шею. И если он не рухнет, подкошенный мнением, то он самым подлым образом пойдёт против общественного мнения. Или, не дай бог, упадёт и шею не сломает. Это вдвойне плохо. Значит, гражданин заигрывает с общественным мнением. Значит, гражданин двуличный, себе на уме, прохиндей. С ним – осторожно, он может, падая, и товарищу подножку поставить или умышленно увлечь за собою мордой в грязь, цепляясь непроизвольно и вопреки мнению.

    Непредвиденное падение совсем выбило из колеи Валерия Вильевича Фрудко. Ладно, если бы он работал где-нибудь в сапожной мастерской или грунт копал, но ведь он относился к элите Прудовска.
    Его стол и стул размещались в центральном здании города, десятиэтажном красавце о престижности и важности которого и говорить впустую нечего. Центр культуры и трудовой доблести всей округи и близлежащих населённых пунктов – вот что такое Пылевой  Столп, вот что такое централизованное управление треста Спецстроя.  Место, где люди присутствуют с   репутацией, незапятнанной незапланированными падениями.

    Вызовут! Наверняка вызовут! И вынесут: «Упал? Почему упал? Почему не предупредил заблаговременно вышестоящие инстанции?. Та-ак. Это не объяснение. Не крепко держитесь на ногах. Вообще стоять на ногах не можете. Не хорошо, своим аморальным поведением вы накладываете грязное пятно на лицо всего любимого треста, вместе с прилегающими населёнными пунктами. Есть предложения: вынести на вид, уволить по ст.33 пункт 8 и дело передать в прокуратуру. Упал, видите ли! Если каждый возьмёт в привычку падать, то кто на работу станет ходить?»

    В половине одиннадцатого, когда В.В. Фрудко как штык сидел на рабочем месте, зазвонил телефон. Голос прошуршал в трубке:
  - Хороший был мундирчик, пальтишко в бёдрах приталенное, износу ему не было, -  и озадачил в финале короткими гудками.
    Значит, в тресте уже было известно.

    Ах, этот врождённый страх. Он всегда боялся телефонных звонков. Вздрагивал и холодел ногами, после в них ещё долго щипала «газировка» - патологический испуг с последствиями неудержимой икоты.

    Обычно приговоры в тресте выносились по телефону: в двух словах, молниеносно и «свой в доску» превращался в субъекта «с воздуха», просителя, случайного прохожего. Кому, как не Фрудко знать о необъятной любви руководства к резким метаморфозам. Сам неоднократно с высочайшего позволения сообщал приговор.

    Взял трубку внутреннего телефона, трижды крутанул диск и вслушался. И затем:
    - Фрудко звонит… я говорю, Фрудко звонит, повторяю – Фрудко, да, Фрудко. Фрудко – это я. Я и звоню. Как откуда? Отсюда. Отсюда – это со своего рабочего места, на девятом. Что? Почему не на пятом? Потому что – на девятом, бросьте валять Ваньку. Алло, алло, кто говорит? Какой Ванька? Я куда звоню? Всё правильно, я уже говорил – Фрудко звонит. Как какой? Э-э, чёрт, Валерий Вильевич Фрудко. Что за тон – «ну и что!». Я по делу звоню, по важному делу. Да бросьте вы! У вас-то откуда могут быть важные дела! Да Фрудко я, Фрудко! Срочно Бундыка к телефону! Не понял, почему – не у вас? А где он? У меня его нет! Поэтому вам и звоню. Что? Как вышел только что? Так какого лешего сразу не передали ему трубку?

    Отшвырнул в отчаянии аппарат и процедил:
    - Свиньи! Все! Ну, Бундык, побегаешь ты у меня, полижешь мне подмётки, мой кредит ещё в силе!

    Первая оригинальная мысль - позвонить Храпезникову и намёками, а если не поймёт, напропалую:
   «Бундык – человек лишний в его отделе. Или Фрудко, или Бундык, двум не усидеть в крохотном кабинете – дышать нечем, воздух испорчен, а между тем, по стране и за рубежом идёт серьёзная кампания за сохранность окружающей среды и чистого воздуха. Донесём, так сказать, чистый воздух подрастающему поколению работников стройки! А без чистого воздуха будущие кадры гибнут. Разве Храпезников против кадров?...
    Нет, на счёт кадров  позвонить лучше в отдел кадров. Однако и здесь звонок может оказаться опрометчивым: с прошлой своей просьбы он ходил в должниках у кадровиков. Какой-то мизер, а не просьба. Пообещал коробку конфет, в случае успешного исхода. Просьба успешно была исполнена и, разумеется, быстро забылась, а коробка конфет осталась висеть долгом».

    Вообще, если серьёзно призадуматься и посчитать, что случается крайне редко, да и то у окошка кассира в день получки, то окажется, что Фрудко в тресте был всем чего-то должен, поскольку на обещания он был человеком настолько щедрым, на сколько неисполнительным. Поэтому и считал, что все ему чем-то обязаны. Может быть  тем, что он вот такой, весь из себя безгранично положительный, к тому же ещё  и зализанный дамским вниманием. Он убеждал себя в том, что женщины  при  виде его млеют, но умело скрывают это. Кроме него об этом знал ещё один человек, но почему-то в пику Фрудко распространял по тресту обратное.

    Бундык крадучись проник в кабинет и притаился за своим столом. Вид у него был ленивого и усталого пса, который свыкся с тем, что в целях воспитания его надо бить по три раза на дню, но благосклонный хозяин щадит его только из-за хорошей родословной.
    В руках он теребил газету закордонного производства и набитый строчками, замусоленный  клок бумаги. Он тихо спросил, будто в умилении заплакал:
    - Вы, Валерий Вильевич, меня искали? Я, как узнал, быстрёхонько к Вам.
    - Ты что же, дружок, скрываешься от меня? – на вопрос конкретным вопросом хлестанул Фрудко: – Ты, Анатолий Янович, эти штучки-дрючки демонстрируй в другом отхожем месте, а здесь – работа. Работа и работа – прежде всего. Ну, принёс?
    - Конечно. Вы же знаете, я – человек обязательный. Вот и вот, пожалуйста, – он протянул, труся к столу Фрудко, газету и клочок бумаги грациозно, будто тореадор красный плащ, но на подносе.

    Фрудко  хапнул клочок и замер.
    - Человек переводил надёжный. Английский знает, как не знаю кто. Так что, Валерий Вильевич, текстовку гарантирую. И молчать умеет – тоже немаловажно, – тараторил вкрадчиво А.Я. Бундык.
    - Так, посмотрим, чего ты здесь навертел, – и Фрудко стал декламировать громко и чётко, отбивая победным маршем каждое слово:

    - Статья. Новые проделки… Пролетая над одной из территорий нейтрального государства, пассажирский самолёт Боинг – 747 нечаянно сбросил бомбу в 20 килотонн в тротиловом эквиваленте. По предварительным   показаниям второго пилота стал очевидным факт, что это проделки Кремля. Пилот явственно видел, как рука Кремля на лету подлезла под брюхо самолёта и отцепила бомбу.
   После тщательных поисков, бомбу удалось обнаружить. Она упала у порога фермерского дома и, не взорвавшись, вошла в землю на два метра, оставив на поверхности своё смертоносное оперение. Фермер незамедлительно использовал его в качестве решётки для обтирания грязной обуви.
   В настоящее время ведутся переговоры с хозяином фермы, который не желает возвращать прикипевшую к его душе бомбу её действительным хозяевам, ссылаясь на то, «что, мол, упало, то пропало». И это лишний раз доказывает, что без Кремля здесь дело не обошлось.
   Соответствующие органы проводят скрупулёзный анализ тонко продуманной операции Кремля. Подробности читатель узнает в следующем номере.
   Покупайте противоударные часы фирмы «Квадрофения», по ним вы сможете узнать точное остаточное время до конца света.

    Фрудко выдохнул весь воздух и затих в тяжких мыслях об империалистической пропаганде.
    - Да-а-а, – наконец сказал он, – это впечатляет.
    - Я  тоже был просто поражён, просто ошарашен, – втесался А.Я. Бундык.
    - Так, Можайский на месте?
    - Нет.
    - А Мариец?
    - Был. Я видел.
    - А Инга Анатольевна?
    - Дай бог ей силы, здоровья и многих лет руководства.

    Фрудко цыкнул, оттянув в усмешке к вискам струны губ:
    - Не лукавь. Знаю я твою гнилую сущность, Анатолий Янович. Да ладно уж, живи. И помни мою доброту. Ничего не скажу Инге Анатольевне. Всё – во мне, дальше  пока  не выйдет.

    Дело в том, что однажды А.Я. Бундык обидно и незаслуженно «влетел», и на всю жизнь остался в неоплатном долгу у Фрудко. Ляпнул языком по неосторожности. А слово – не автомобильный сигнал, если сказал, обязательно найдётся тот, кому надо услышать.
    Так вот, Инга Анатольевна Кричалина среди прочих особенно выделялась габаритами. Выделялась, выделялась! Нечего утаивать! И выделяется. Но ведь это надо только приветствовать! Хорошая упитанность – яркий признак  благосостояния и разнообразия многонациональной кухни. Надо отдать должное и её папе. Он был хорошим кулинаром, если смог  на двух яйцах такое замесить.

     Как обычно, в тот роковой для Бундыка час, она двигалась вслед своему необъятному бюсту, подминая под себя пространство. Она барражировала в тёмно-зелёном платье с розовыми рюшками по плечам, подбородку, обратной стороне подбородка и спине, похожей на стадион «Маракана» в 200 тыс. зрителей, и разбрасывала точно монетки приказания по обе стороны челяди, образовавшейся с тыла её крестного хода.
    - Бундык, - швырнула она между прочим, – спустись-ка, голубчик, вниз и принеси мне сумку.
    А.Я. Бундык ринулся вниз, с третьего этажа, обгоняя лифт на своих больных и стоптанных ногах. На первом его поймал Валерий Вильевич:
    - Что за спешка, Бундык?  Скромнее надо быть! – отчитал его Фрудко.
    И тут, то ли попижонить вздумалось Бундыку, то ли избегался парень в корень, до отчаяния, но непроизвольно вырвалось:
    - Да-а, тут меня эта «ряшка с рюшками» за сумкой послала.
    - Кто-о-а? Как ты назвал всеми уважаемую женщину-товарища?
    Бундык понял, как Штирлиц шестым чувством, что это провал. Он завилял, защенячил перед Фрудко.
    Старые, мол, сослуживцы и он всё для Фрудко сделает, только чтобы – между ними. Бывает  же , с каждым может произойти. Он, Бундык, себе готов вырвать язык и гланды и всё, из чего произрастают лживые звуки. Он в вечном долгу будет, он будет так обязан, так обязан.
    - Хорошо, Бундык, смотри мне, помни мою доброту, – отрезюмировал Фрудко, тут же поднялся к Кричалиной и принципиально, как подсказывал ему долг чести и совести нашей эпохи пересказал Инге Анатольевне всё, что о ней думает и распространяет А.Я. Бундык, элемент крайне ненадёжный в отношение слабого, заезженного работой пола.
    Когда А.Я. Бундык торжественно внёс в кабинет сумку, у Инги Анатольевны дозревала месть. Она, пощипывая рюшки на платье, томно посматривала и завлекающе мурлыкала:
    - Спасибо за расторопность. Кстати, как ты, Бундык, относишься к моде? Мне кажется ты во вкусах  очень силён. Посему у меня есть предложение – ходатайствовать перед администрацией, чтобы послать тебя на три буквы СГС – строительство городского свинокомплекса. Ненадолго – на месяц. Там нужно взбодрить массы и досрочно закончить возведение. Ответственное задание. Как ты на это смотришь?
    Бундык на это смотрел, ни о чём не догадываясь. Он так ничего и не понял.Откуда прилетело?
    Ну и слава богу, а Фрудко прочно хранил тайну вкладов. Пожалуй, никто так мастерски в тресте не умел вкладывать, как он, и затем хранить тайну этих вкладов.

    Говорить не торопясь, вдумчиво, с расстановками в речи знаков препинания,  затяжными паузами( специально для стенографисток и переводчиков) – тоже искусство. Тончайшая, невесомая паутина дипломатического говорка. Валерий Вильевич знал цену этому искусству, взял его с жизнью, а не с генами, долго учился у старших, будучи на счету у них полудурком, вбирал, всасывал в себя, точно раковую шейку. И одолел-таки.

    В кабинет Инги Анатоьевны он вошёл гордо, отцокивая цирковой кобылой каждый шаг – тоже, как и речь, с расстановкой – но, между тем, и с преданным в глазах послушанием вассала.
    - Добрый день,  Инга Анатольевна! Как ваше настроение, семья как? – немного панибратства, но в рамках допустимого подсыпал он в бисер своего приветствия:
    – О-о! Какое бы у Вас настроение не было, Вы всегда очаровательны, на Вас можно только взглянуть – и уже гарантировано приятное настроение. Кстати, эти серёжки очень, очень подходят к Вашему платью.
    Инга Анатоьевна томно скользнула взглядом, точно зарядила и наставила морское дальнобойное орудие и завлекающее ответила:
    - Добрый день, Валерий. Что у нас нового?
    - В общем, мало что нового, хорошего – ещё меньше.
    Фрудко выдернул из-за спины газету:
    - Вот, только что доставили вражескую газетёнку, называется «У.С. Нуис анд ворлд рапорт». Я тут, пока к Вам шёл, глянул и одну статейку перевёл по ходу. Забавная вещица. Новые клеветнические извращения про самолёт, бомбу, фермера и одну руку. Перевожу, если угодно?
    - Угоди, Валерий, порадуй идеологический фронт.
    Инга Анатольевна ёрзнула на стуле, тот простонал от натуги и затих, придавленный большой мышечной массой.

    Среди работников треста прочно застоялось мнение, что Фрудко в совершенстве владеет не менее десятком языков. Уже поэтому, смело давая сто очков вперёд, можно сказать, что он был крайне нужным работником и лучшим по профессии.

    Кричалина  в полудрёме, но внимательно выслушала Фрудко. Задумалась на долго: статья действительно впечатляла. Спрут военно–промышленного комплекса не дремал и наглел на глазах. Надо было срочно принимать контрмеры. Прежде всего, ударить по врагу повышенными соц.обязательствами, несколькими рацпредложениями и ответить подлой загранице развёрнутой проблемной статьёй: «Наглядная агитация – мощь наших резервов». Заголовок к статье, как всегда, родился сразу, под настроение.
    - Это многотиражная газета? – спросила она, указывая на свёрнутый и выпачканный рулон в руках Фрудко.
    - Да, почти. В общем, районного значения.
    - А в каком районе?
    - Где-то в Новоорлеанском, Техасском или Массачусетском. Могу уточнить.
    - Уточни, Валерий. Идеологическому фронту нужны точные адреса и конкретные лица. Они ответят нам за гнусный поступок.

    Развязно вмешался телефонный звонок. Кричалина сгребла его к груди и раздражённо крикнула в трубку:
    -Чего надо?! Чего-чего? А-а, понятно. Это тебя, Валера, перехвати трубу!
    Фрудко взял трубку. Зашуршал подленький  голосок:
    - Мундирчик-то не просох ещё? Позвонил бы жене, узнал. Тимоня беспокоится, всё-таки. Будто у Тимони других дел нету-ти. Звякни, душа моя, узнай, – и озадачил короткими гудками.

    «Что за идиотизм? Кто ещё в рабочее время над ним хохмит? Опять происки жены? Голосок знакомый. Тимоня? Что за чёрт?»
    - Да, кстати, Валерий, - оборвала его рассуждения Кричалина, – политика - политикой, а мораль – моралью. Я слышала, вас сегодня из троллейбуса выпнули за бесплатный проезд. Не замарает ли это хозяйство репутацию управленческого аппарата?
    «Значит, уже в курсе? Донесли?! Вот, свиньи!»
    - Надо, Валерий, думать, как из этой ситуации выкручиваться. А если узнает Мариец? – предположила  Инга Анатольевна, – Хлопот не оберёшься! Впрочем, знаю, знаю. Надо по заслугам оценивать ценных работников.

    Она отлепилась от стула. Стул облегчённо взвизгнул и расправился. Она поднялась со стула, чтобы нежно и заигрывающе, как в пору цветения, похлопать Фрудко ладонью по щеке, потрепать и погладить:
    - Не волнуйся, Валерий, Марийца я беру на себя. Что нам Мариец? И не такие котомки выносили через чёрный ход. Правильно? – и загоготала неожиданному афоризму. Бывает же с ней такое: вдруг единым махом выдала золотой афоризм. Его, кстати, тоже как-нибудь кудревато-витиевато можно вписать в статью о наглядной агитации.

    А Валерию Вильевичу – не до афоризмов. Он брёл, никого не видя, и прочно завязал и буксовал в своих думах. Неожиданный оборот приняло его утреннее падение. Слух рос снежным комом. Вот его уже вышвырнули из транспорта за безбилетный проезд, к вечеру, пожалуй, станет известно, что он находится в разработке  уголовного розыска, скрываясь от него Фрудко и хряпнулся лицом в грязь. «При пойманном были обнаружены вещ.доки и прочая  «компра».
    Что-то срочно надо было предпринимать, каким-то невероятным, чудодейственным образом оправдывать себя и свои проступки. Иначе – кранты, его кредит будет исчерпан в этом прекрасном доме.

    Опять его начало душить это, вроде бы замершее на время,  беспокойство. В.В. Фрудко всегда прочно преследовал синдром лишнего: работника, человека, рта. Может быть  ещё с пелёнок. Поэтому он с грудного возраста подсознательно старался казаться немного лучше, чем ему надлежало быть. И в пелёнки он отливал лишь  по крайней нужде, когда стянутый сердечной материнской заботой по рукам и ногам, не имел возможности взять детский инструмент в неокрепшую ручонку и гордо следуя за ним, понести его к унитазу, демонстрируя свою послушность и преданность родителям. Правда, и ходить он тогда ещё не умел, а то пошёл бы. Взял и пошёл, дабы родители не заподозрили его в неуважении и не посчитали ненужным ртом в семье.

    Это здоровые люди могут позволить себе не думать о здоровье. Зачем им думать о том, чем они обеспечены. А Валерий Вильевич всегда ощущал недомогание: недостаток почитания и уважения к себе.  Например, старый приятель, с которым нога в ногу и душа в душу сосуществовали,  вдруг швырнул неприязненный взгляд, или поздоровался как-то вяло, без любви в глазах или усмехнулся не по делу.

     Всё! Начиналось: выплывало из желудка к горлу, переворачивалось и заклинивало. В.В. Фрудко уже лихорадочно сопоставлял факты, подетально отщипывал и вычислял: какой из слухов, распространённый им о старом приятеле, мог выплыть наружу, и главное, кто мог указать на Фрудко – как первоисточник сплетен.
    Думал, ломал голову бессонными ночами, и догадка приходила. А если этот субъект был ниже его рангом, начинал затяжную и коварную атаку против предателя – до победного, пока не втопчет, не унизит окончательно этого субъекта и… старого приятеля ( до кучи, чтобы больше вяло не здоровался с В.В. Фрудко).
    Правда, надо признаться, бессонница у Валерия Вильевича была не каждую ночь. Были и минуты отдохновения, поскольку старых приятелей на пальцах одной руки можно пересчитать.

    Что-то он расслабился, вытянул наружу сокровенное. Не к добру. Сокровенное не только словом, но и мыслью оскорблять  - чревато различными нехорошими последствиями. Один знакомый в пылу откровения в присутствии Фрудко негаданно предположил, что если влезть и покопаться в душонке любого черезчур порядочного человека, выудить из него прошлое и приставить к уголовному кодексу, то этак годков 5-8 лишения свободы можно наскрести. Вполне… Сказал знакомый и через полгода отправился на пятилетку в места сожительства с порядочными гражданами.
   Сколько их там, порядочных –то? «Вам лесник делянку выделил, которую и за пятилетку не вырубишь!» Вот и анекдотец сверкнул в памяти.

    Валерий Вильевич на второй этаж к комсомолятам, как правило, являлся с подарком: каламбурчиком, анекдотиком,  да и просто – с самим собой. А чем не подарок, собственно говоря? Там же, но в противоположную от комсомола стену был вмурован профсоюзный комитет из шести комнат. «Этаж отдушины», так трогательно и "комплиментарно" называл его Фрудко.

    Он воткнулся в первый комсомольский проём двери и явил себя в «предбаннике» кабинета секретаря комитета комсомола Юлия, Юльгенса, Юльченчика. В предбаннике за печатной машинкой сидела секретарь-машинистка и, прищурив глаз, метилась указательным пальцем в клавишу.
    - Ой, - сказала она увидев В.В. Фрудо, потому что всегда говорила «ой!» вместо приветствия, и,  сожалея о том, что сбила прицел, вдруг доложила:
    – А Юлий Фадеевич занят! К счастью, как всегда!
    - Что значит, занят? – повернувшись в профиль к секретарше, сделал замечание Фрудко, - Это я могу быть занят, а секретарь может быть занят только одним – ожиданием того, что не занят ли я? Запомни, девочка!
    - Ой, - сказала секретарь-машинистка,  -  запомнила, – и не попала пальцем в клавишу.

    В.В. Фрудко заморозил на лице улыбку и вошёл в кабинет.
    За сквозным, как взлётная полоса, столом сидел комсомольский актив Пылевого столба: во главе угла Юлий Фадеевич, справа от него – Сергей Залётный, слева  - Соня-идеолог, чуть дальше – «страшный прапорщик» Слава, ещё дальше – Соня Маленькая и многие другие.
    У дверей, склонив страдальчески голову, стоял «вьюнош» и ковырял ботинком паркет. Шёл приём в ряды молодёжной организации.
    Сергей Залётный по праву первого зама изматывал с полчаса паренька своим необъятным кругозором.
    Прищурив левый глаз, он хитро, исподволь, будто дипломат  австрийского конного завода травил вопросы. Прищуренным глазом неустанно  вёл наблюдение за носком ботинка, причиняющим ущерб казённому имуществу.
    - Устав ты знаешь! Молодец! –усыплял бдительность вступающего в ряды Сергей Залётный и тут же замысловато оглоушивал:
    - А вот скажи, чем отличается Жан Жорес от Жана Поля Бельмондо?
    Круто задумавшись, и подогнав краску к лицу, «вьюнош» хлюпал носом и отчаянно ввёртывал ботинок в паркет:
    - Мне кажется, - прибитым голосом шептал он, - это, фамилией, прежде всего.
    Сергей Залётный докучал дальше:
    - Хорошо, тогда наводящий вопрос: а чем отличается Евгений Онегин от Александра Грибоедова? – и по уши удовлетворённый вопросом, опрокидывался на спинку стула.Скрип паркета становился отчаянней. Свистящим шёпотом паренёк выдыхал:
    - Мне кажется – фамилией, прежде всего.
    -У меня вопросов больше нет. Считаю, что принять его в наши ряды можно. Проголосуем? – подводя черту, предлагал Сергей Залётный.
    - Минуту. Есть ещё вопросы? – обращался к присутствующим секретарь: – Тогда, у меня вопрос. Скажи мне, ты учишься, как нам известно, в ГПТУ на отлично и, в общем, даже хорошо, а литературой ты увлекаешься?
    - Прежде всего.
    - А какие у тебя любимые книги? 
    Скрип прерывался – в кабинете воцарялась гробовая тишина  и начинало пахнуть ладаном – и вновь возникал, ускорялся и усиливался.
    - Разные, прежде всего, – лаконично и достойно отвечал вьюнош.
    - Классиков мировых литератур читал? – вскрикивал с места «страшный прапорщик» Слава: – Кто написал  «Му-Му»? Ну, живо, отвечай!
    - Этот, как его, Ге-ра-сим, прежде всего.
    - Фамилия! Фамилия классика! – настаивал Слава.
    - Пургенев, прежде всего,  - и выворачивал ногу так, будто отцовский танец твист выкаблучивал.
    Сергей Залётный с опаской взирал на сверлильный аппарат выступающего:
    - Пора заканчивать! – предостерегал он, - дело ясное, парень толковый, с царём в голове. Я думаю, вопросов ни у кого больше нет? Принять единогласно?
 
    - У меня вопрос, – вдруг ожил гэпэтэушник и перестал ковырять паркет: - Вот в тресте все говорят: Мариец, Мариец.  А что такое мариец - национальность такая или фамилия?
    Все разом повернулись к секретарю и воззрились на него в молчаливом испуге. Юлий Фадеевич привстал от этакой наглости. В комитете учились ведь задавать вопросы, а не отвечать на них, прежде всего.
    Немного почесав затылок, он правдиво и гордо ответил так:
    - Вообще-то, Мариец – национальность такая, но у нас в тресте – это фамилия!
 
    Юлий зажигательными речами в любой момент заседаний мог поднять и увести за собой массы. Но он этого не хотел, видит бог, и приберегал запас красноречия на мажорную концовку заседания. Если говорил  -  всегда точно, кратко, не куда-либо в космос, а конкретно – меж глаз. Массы вставали и шли следом, оглушённые простотой и доходчивостью слов, облизанных  южным говорком Юлия..

    На последних словах секретаря Валерий Вильевич удачно обнародовал себя перед комсомолятами. Непринуждённо, играючи - то ли в полу профиль, то ли в фас с полутенью.
    Он спросил: - « Как живётся-можется?» – поздоровался с «активом» за ручку, с каждым отдельно, прочие сверлили взглядом его тыл. Не оборачиваясь, он и им бросил: « Героическому племени – тоже привет!»
    Племя сурово молчало. «Вьюнош»  долбал паркет.
    - Мы здесь проводим очередной приём в ряды, – сразу пояснил Сергей Залётный, - присаживайтесь, проголосуем. У нас здесь имеется в наличии присутствия, между прочим, и представитель многотиражной прессы. Вот, некто Виктор Петрович, почти ваш земляк. Вы ещё не знакомы? – и Залётный показал куда-то за спину В.В. Фрудко
    - Так что просим любить и жаловаться, – вставил шпильку страшный прапорщик Слава и замкнулся в себе на амбарный замок.
    Вольностей Валерий Вильевич не позволял. Как гражданин и сослуживец, тонко излучающий из недр своих юмор и безгранично любящий его, Фрудко юмора со стороны не понимал и не принимал.

    Однажды Слава имел хамство рассказать анекдотец: «Алло, это база? Кто говорит, Фрейман? Кто? Иванов? Так это что, военная база?» - примерно в таком духе.
    Валерий Вильевич моментально проявил бдительность и соответствующим образом, в соответствующие инстанции отослал соответствующую записку:
   «Вячеслав Куляшёв заведомо ложно порочит строй и стрижёт на нём купоны. Я, как честный и возмущённый пролетарий с интеллигентским уклоном, заявляю: до каких пор мы будем закрывать глаза, затыкать уши и сталкиваться с негативными элементами? Элементы, прошу, читайте не как батарейки к радиоле, а как  субъект фривольного типа. Яблоку от них некуда упасть! Почему яблоки на рынке стоят три рубля (их мало), а негативные элементы ничего не стоят (их хоть одним и другим местом ешь)? Прошу принять меры! Добросердечный желатель».
    По логике вещей человек с высшим образованием такую ахинею написать не мог. Именно поэтому Валерий Вильевич и написал, будучи уверенным, что меры незамедлительно будут приняты.

    Отреагировали молниеносно  и меры приняли, но страшный прапорщик Слава видимо ещё многого не осознал и продолжал мешать жить честному пролетарию с интеллигентским уклоном. Нате вам, выкусите, на фиг!

    И когда Фрудко позволил себе развернуться и оценить намётанным оком представителя местной прессы, его лицо от мыслей отдавало ещё кислятиной. На всякий случай он протянул вяло руку первым:
    - Новый птенец из гнезда Мисюковой? – презрительно бросил он и почувствовал приступ изжоги. Не было, и вдруг возникла! Мелкими перебежками и рывками она кралась от печени и расползалась по горлу.
    Журналист глянул затравленно на спадающую виселичной верёвкой над головой руку. Привстал, из правой руки переложил карандаш в левую, где трепыхался  раскрытый блокнот, потом закрыл блокнот и положил перед собой, потом подумал, взял блокнот в правую руку, достал карандаш, переложил блокнот  в  левую.  Потом присел, потом всё сложил в кучу и резко отодвинул от  себя. Потом отвёл протянутую руку и, тужась, простонал, точно из кустов:
    - А вы – старый петух, выпавший из того же гнезда?
    Знакомство состоялось.

   - Ну и фрукт, запечённый в сахаре, скажу я вам, этот самый журналист. Где его Мисюкова подобрала? – оценил В.В. Фрудко, когда скромно потупившись, прочие комсомольцы разбрелись из кабинета по своим углам:
   – Чует моё сердце – субъект не нашей среды. Он ещё много всякого наворотит у нас, если его, конечно, оставить без неусыпного контроля и чуткого руководства.
   - Чёрт его знает, – с многозначительностью ответствовал Сергей Залётный, – рожа у него неприятная, чересчур уж любопытная. Но ты же знаешь контингент Мисюковой – безобидные букашки, правда, про этого у меня есть кое-какие пикантные подробности.

    Валерию Вильевичу нравилось разговаривать с Залётным. Что-то у них было общее. Залётный умел себя преподнести. Он в приватных беседах ловко и ненавязчиво подчёркивал, что обо всех знает больше, чем следовало, даже больше тех, о которых он знает. По роду разнообразной деятельности он просто перегружен информацией, но по роду своей чести он, как айсберг, информированность демонстрирует лишь на одну восьмую, остальное тайной погружено под язык.

    На самом деле Залётный вообще ничего не знал. Ему некогда было знать по роду своего семейного положения. Существо его было забито другими мыслями: где бы, кого бы, как бы надуть, купить на грош пятаков и от малого отломить много, но в рамках законности, естественно. Он был обладателем завидной для современной кучки молодёжи черты – всё подряд тащить в дом. Целиком, оптом, по частям, в розницу. А поскольку был жаден на жизнь – тащил всё подряд. Особенно падок на блестящие предметы. Почему? Сам не понимал. И правильно. То, если бы понял,  перестал кидаться на блестящее. Ну и что?  Ну перестал бы, значит  переквалифицировался бы на шершавое. Сколько ещё шершавого в разнообразных упаковках отоваривалось вне его дома?
 
    У Валерия Вильевича замсек комсомола Сергей Залётный значился в старых, даже по партийным меркам, приятелях.  Это был его золотой резерв, его запасный выход, его начищенная и стерилизованная клоака, куда он мог спокойно слить все свои неприятности.
   - Ты слышал, что сегодня утром со мной произошло? – мог без опаски спросить он у Залётного, памятуя о многотомном компромате на замсека в своём столе.
   - Приятного мало, но и неприятного не так много, как тебе кажется.
   - Я думаю, с одной стороны – это анекдотический случай, чепуха, дело мелкое, коньячное. Замарался немножко, но ведь почистился, обсох.
   - А душу-то так просто не почистишь: осадок остался,   отсорбация произошла по транспортной линии.
   - О душе пусть Ватикан печётся. Мне всё не даёт покоя мысль иного порядка: кто мне поставил на остановке подножку, подсёк меня под корень? Может Бундык А.Я., или кто ещё?
   Залётный впал в глубокую задумчивость.
   - Нет. Бундык А.Я. не может, он живёт в другом конце города.
   -  Подумай основательно, Серёжа, это не просто случай, это – акт, акт с подрывной целью. Кто-то упорно пытается вывалять в грязи добросовестного труженика, пользующегося уважением у всего коллектива. Может,.. - В.В. Фрудко сделал паузу перед вдруг открывшейся догадкой, и выдохнул, –  может  - этот новенький, журналист-газетолист.
   Залётный впал и выпал из задумчивости:
   - Не могу с бухты-барахты сказать точно, но рациональное зерно в этом есть. Надо ещё раз проверить его связи. Помозговать.
   - Помозгуй, голубчик. Чем больше мозгуешь, тем быстрей из замов в секретари продвинешься. Поможем.
   В.В. Фрудко царапнул по больному месту. Царапаться в тресте ему не было равных. У Залётного лицо отдало квашеной капустой.
   Фрудко подумал и подытожил: - Пора сбираться на обед.
   
    Пора обеда в тресте – особая пора. Будто мерное и тошнотное течение могучего времени резко сужалось, разворачивалось на пятачке и против самоё себя пускалось вприпрыжку, круша покой и плавность. Рушились устойчивые формы. Если угодно, происходило гормональное изменение структуры Пылевого Столпа.
   Склонные к полноте и сушёные от природы административные кадры вдруг впадали в гастрономический оргазм. Замешанные на не человечески-изнурительной бумажной работе, ударники пятилетки, мастера – золотые руки, лучшие по профессии и прочие, отмеченные знаками профсоюза, которые бродили с утра по этажам, доводя себя до иступленной готовности, наконец выпирали наружу и стекались вниз, на первый этаж. Вспоминали вдруг о времени, время работало против всех.
 
    Обед начинался с половины двенадцатого, а заканчивался в третьем часу. Здесь скрывались свои тонкости. Для каждого этажа было установлено конкретное время.Установлено специально для того, чтобы его никто не соблюдал. По приказу свыше с поста №2 «вертушки» солдат-узбек, тот что с вывернутыми губами, переходил на пост №1. К стеклянным дверям, за которыми открывалась горловина прохода, устланная ковровой дорожкой до следующих стеклодверей, а за ними - хитрое фойе с тремя неказистыми дверцами, как вход в тайник золотых запасов тамплиеров. Специально для непосвящённых: прямо пойдёшь – в гардероб попадёшь, направо пойдёшь – в женский туалет попадешь, налево пойдёшь – на улицу выйдешь. Впрочем, не выйдешь. Двери с 11.30 до 15.00 для граждан с воздуха были заперты, во избежание случайной инфекции и лишних ртов, раскатавших губёшки на то, чтобы погрызть сытно и дёшево трестовское добро. В том самом народе, раскатавшем губёшки, столовую называли «Столповые объедки».
    В функции Валерия Вильевича также вменялось мимоходом глянуть намётанным глазом,  чтобы чужак не прорвался в сердцевину административной слабинки. Еда – дело не только интимное, но и сугубо ответственное в политическом аспекте. Бывали случаи, когда какой-нибудь каменщик, или того хуже, маляр под эгидой того, что в Пылевом Столпе он находился по производственным нуждам, втирался в толпу и самым наглым образом набирал согласно меню на всю свою бригаду. А отведав хлебосолов за всю бригаду, впоследствии поднимал вопрос на собраниях о более ответственном отношении поставщиков и поваров к кормлению гегемонов в низовых рабочих столовых.
    Эти клеветнические наветы Валерию Вильевичу было поручено пресекать на корню. Намётанным глазом он и пресекал.

    Подступала вторая половина дня, а Фрудко ещё не окотился идеей. Были кое-какие намётки, но конкретно, к единому и неделимому решению он не пришёл. Он пришёл в столовую.Чтобы краешком взглянуть на Н. Д. Марийца и по ходу сориентироваться, как действовать дальше, вообще, велика ли степень его проступка и значительные ли последствия будут обозначены в дальнейшей судьбе. Обо всём можно догадаться, проехавшись смиренным взглядом по Марийцу. Но Марийца не было, он задерживался, и поэтому В.В. Фрудко было ещё тревожнее на душе: не хитроумный ли маневр проделывает секретарь парткома.

    В очереди к кассе, естественно, должны были обсуждать фрудковское утреннее недержание на ногах и полное его падение в грязь. Стыдливо прикрывшись подносом впереди выстаивала очередь медсестра Галя из медсанчасти низового подразделения, которую тайком провели комсомольцы. В.В. Фрудко воткнул в неё смертоносный взгляд. Галя оглянулась, потупилась и поздоровалась. Фрудко слегка размяк, улыбнулся в ответ и подумал, что позвонит сразу после обеда руководству медсанчасти, чтобы Галю наказали по линии нарушения внутреннего распорядка и разбазаривания рабочего времени. Мариец не появлялся.
     С тыла пристроились работники отдела кадров и принялись мещански спорить, что лучше, микро вельвет с поездкой в Финляндию  или драп с круизом по Средиземноморью. В Финляндии было холодно, а в Средиземноморье неспокойно. Хотя разницы – никакой. Всё равно никуда не выпустят.
    Ещё из важных новостей Фрудко узнал, что в скором времени каждому рабочему, учащемуся, ветерану и иждивенцу к праздникам будут выдавать баночку икры, не то паюсной, не то кабачковой. От профсоюза. Этот вопрос широко дебатируется, зондируется и экстренно принимается к рассмотрению. Уже выбран нерестовый регион или поля под выращивание кабачков, ждут только подписания акта о досрочном нересте или созревании. В свою очередь это событие сильно пошатнёт авторитет самого Пылевого Столпа, поскольку администрация лишиться возможности  распределения ещё одного дефицитного продукта.

    Дальше Фрудко не слушал. Он выцепил взглядом крайний в дальнем углу столик, за которым в профиль сидел  наглый журналистишка, (как его, Виктор Петрович, кажется?),  и шептался с кем-то, повёрнутым к Фрудко спиной. «Рожа у журналиста, конечно, дебильная, в этом сомнения нету, – думал Валерий Вильевич, –если внимательно вглядеться, то вообще можно обнаружить черты иностранного агента, ренегата, ревизиониста и внештатного анархического элемента.
   Такой запросто может подножку поставить, сперва посадить меня в лужу, а потом ударить в грязь лицом. А что, чем не правда?»

    Сзади вдруг окатило углекислой волной и отрепетированным начальственным шагом разверзся перед массами добротно откормленный Можайский.
    Говорят, что когда-то он был худым и быстрым на побегушках, но в подобную ересь давно никто не верил. Все его помнили только таким:  огромным, похожим на бронзовый бюст из аллеи павших героев, который он создал из себя. От макушки  до подмышек ещё улавливались срезы и выбоины глазниц, наплывы губ и щёк, но ниже , до пола, начинался и стекал сплошной монолит. Можайский знал себе цену, как знал цену дефицитной бронзе и как знал цену на всё, на что ещё недоразвитое человечество не додумалось навесить ценник.

    Величаво, насколько ему позволяла нижняя часть тела, он приблизился к Фрудко, боднул в приветствии головой воздух и первым протянул Валерию Вильевичу вдруг выпавшую из монолита руку.
   Фрудко с Можайским были на «ты», поскольку погоны и совесть имели одного порядка. И чтобы не обидеть друг друга, негласно установили порядок и очерёдность протягивания  руки для пожатия. Была очередь Можайского. В.В. Фрудко вяло её помял и отпустил.
    - Как настроение? – поинтересовался Можайский.
    - Какое может быть настроение, если кругом сплошной «Интеледжес сервиз», так и норовят в грязи вывалять.
    «Свинья всегда грязь найдёт»,- наверно подумал Можайский, потому что едва заметно покривил ртом. Улыбка у него работала синхронно с зародышами мыслей. Но, покривив ртом, произнёс монументально:
    - А-а-а-а. Да, да, слышал о твоём грязном деле.
    - Вот и я говорю: свои же палки в колёса вставляют. Или подделываются под своих. Не знаю, не знаю, -последние слова Валерий Вильевич проговорил с налётом глубокомысленной тоски обречённого оракула.
     Можайский обнял за плечи В.В. Фрудко и отодвинул в сторону:
    - В чём причина? Ну-ка, ну-ка? Надо тут всё учесть и вывести грязное дело на чистую воду.

    Валерий Вильевич как бы помялся, как бы посомневался и как бы нерешительно начал:
    - С сегодняшним случаем –то туго повязан один субъект. Боюсь утверждать, но дело в том, что, мне кажется, зрительная память ещё не изменяла. Но это, правда, не значит, что она мне не может изменить, тем более, что я стоял спиной к злодею. Короче, это была явная подсечка. В падении я, разумеется, сгруппировался, дабы меньше замараться и сразу запел, согласно  девятому пункту четвёртого параграфа трестовской инструкции об исполнении морального кодекса строителей коммунизма в экстремальных ситуациях. Я запел «Взвейтесь кострами», чтобы никто не подумал, что я уж слишком огорчён, сбит с толку и никогда не подымусь.
    Я вёл себя как надо! А падая, успел обнаружить, как субъект пытается кованым сапогом ступить на горло моей песне. Так вот, этот субъект, не смею утверждать на все 100%, находится здесь, в этом зале.
    - Так, так, так, ин-те-рес-но.
    - Ещё как! Невинный и запачканный!
    - Ин-те-рес-но, - повторил Можайский,- всё это требует тщательного анализа мочи и крови. Значит, ты говоришь, что именно это происшествие, совершённое посредством субъекта, и послужило причиной тому, что ты пытался броситься под троллейбус и покончить жизнь самоубийством?
    - Как?! Уже?!
    - Что, уже?
    - Да нет, ничего…
    - Э-э-э, парень, ты брось, не темни, - и Можайский проницательно устремил зрачки вперёд. У него, надо сказать, была завидная ленинская способность – глядеть куда-то туда, за горизонт будущего.
    Он становился непробиваемым для окружающей среды, будто протискивался через чёрный вход в нирвану со всеми огромными телесными материальными атрибутами, нечаянно приложенными к душе. Наложив на глаза шоры, так и отбывал вдали, чего-то там делал, и не изъявлял желания возвращаться. Но между тем, выгребая мудрые мысли из нирваны, он  чавкая, пережёвывал их, а  в окружающей среде в результате мерно и настоятельно колыхалась его речь:
    - Ты что же думал, что от нас, от нашего пристального и всеобъемлющего ока может что-то ускользнуть? Ошибаешься. Идеологически и политически ошибаешься. Мы здесь люди насквозь деловые – не приучены в бирюльки играть.
    Можайский замолк, по белкам резанули молниями оранжевые  капилляры, вероятно за горизонтом будущего он чего-то нашёл и приценивался. Потом резко успокоился, отшвырнул найденное в сторону, продолжил:
    - Я тебя многажды предупреждал: чувство локтя товарища всегда должно находиться при нас. Иди в прекрасное будущее, опирайся, цепляйся за локоть! Не жалко! Но если оступился – не обессудь. Локтем – в солнечное сплетение и на помойку истории. А ты как считал? Считал, что лёгким испугом можно обделаться? И скрывать теперь чего-то от кого-то – лишнее?  Твоё дело приняло серьёзный оборот. А серьёзные обороты, сам понимаешь, чреваты широкой оглаской, экстренным внеочередным заседанием и вдумчивым обсуждением. Трупное пятно самоубийства пало на трест! Надо его безоговорочно смыть, а в случае безысходности применить хирургическое вмешательство, чтобы в верхах не подумали, что если работники треста кидаются под каждый городской троллейбус, то значит, не от хорошей жизни. Вот и объясни, чем тебе не угодили массы передовиков, работающие с тобой локтем об локоть?
    Почему для тебя важнее броситься под колёса, чем к нам, идейно – устойчивым защитникам прав и обязанностей каждого в отдельности работника треста? Вопросов назревает много. Мы составим список вопросов, их запланируем, распределим между всеми на заседаниях и вынесем безоговорочное решение.

    В.В. Фрудко понял, что попал не в строку. С Можайским до обеда разговаривать бесполезно. Он спросил только, на всякий случай, что же ему теперь остаётся  делать, неужели подавать заявление?
    - А об этом мы подумаем. Переварим совместно на  тра -тэ - тэ -а - тэ - тэ. Есть мысли, как сделать так, чтобы Мариец ничего не знал и не догадывался.  Обмозгуем, в общем. Кстати, в меню есть телячьи мозги? – поинтересовался Можайский,- Люблю телячьи мозги, они много разного дают организму.
    Фрудко развернулся к меню, чтобы обнаружить телячьи мозги, запеченные в тесте, и не удержал на лице растерянного удивления, увидев, как из-за стола с нахальным журналистом поднялся тот самый мужичок, из-за которого, собственно, весь сыр –бор.
    К кадыку подвалила изжога. Они прошли рядом и окатили Фрудко отрывком разговора. Короткий мужичок, похожий на пень, рьяно доказывал:
    - Конечно, чефер – это тоже добротный материал. Но всё – таки бельтингу он уступает как по качеству, так и по прочности. Нить у чефера более рыхлая и тонкая, а у бельтинга  прочная вязь, нить друг к другу привязана плотно.
    Моментально садануло по мозгам догадкой: завязка дела была, оказывается, не случайной. Утреннее падение Валерия Вильевича было тщательно спланировано – и жена здесь ни при чём. Вот только кем спланировано, кому Фрудко стал неугоден? Мужичок, естественно, завербован и отрабатывал хитрую программу по изживанию Валерия Вильевича «грязным» путём. Вопрос: кто дёргает его за ниточки? Уцепиться, потянуть и вытянуть вербовщика, а потом действовать по обстоятельствам, целенаправленно, с убойной отдачей.
    Он сказал Можайскому:
    - Мозги есть. Я, пожалуй, тоже возьму себе порцию. Посмотрел, как аппетитно уплетал их  этот вон, новенький корреспондент, и вдруг захотелось. Очень аппетитно уплетал, верно никогда не ел деликатесов, или своих не хватает,- мудро подошёл В.В. Фрудко к главному,- Между прочим, чей это протеже? Тёмная лошадка, скажу я тебе.
    - Есть мнение, что - Марийца. Впрочем, может и не Марийца, впрочем, может и не мнение, - замысловато ответил Можайский, и обратив зрачки в недосягаемое будущее, дополнил,- а может быть и не протеже, а что-нибудь ещё лучше.
    - И рядом с ним – короткий старикашка. Такой же?
   -  Об том пока мнение не выработано.
    - Ясно, - приступ изжоги продолжался.

    А вот спроси у Фрудко – позвонил ли он после обеда руководству медсанчасти по поводу нерационального использования рабочего времени медсестрой Галей?  Он не ответил бы, поскольку он вообще ничего не помнил и не ведал, что творил в послеобеденный час – полтора. 

    Пришлось очень много думать. Натурально, уйти поглубже в себя и задуматься. Работу же он проделывал механически, по предписанию, соблюдая график, набитой рукой, отшлифованными за годы службы движениями, почти в беспамятстве: позвонил всё-таки в медсанчасть, где ему пообещали наказать симулирующего медработника, затем спустился в комитет комсомола, где дружной гурьбой подрастающее поколение забивало в домино «стояка», зашёл в соседние три отдела и рассказал привычно историю про чукчей, поднялся к себе в кабинет. Ничего из того, что Фрудко проделал, он не помнил, не зафиксировал, не уяснил.

    В комитете у подрастающего поколения он, например, приставал к Соне-идеологу с настойчивым предложением  выдать её замуж за одного хорошего знакомого, военного, относительно пьющего, абсолютно обеспеченного, с пониженным кровяным давлением и соответственно – повышенной заработной платой.
   «Комсомольцам надо спешить жить и надо помнить, что они давно вступили в полосу четвёртого десятка», - таранил интеллектом В.В. Фрудко идеолога:  « А на четвёртом десятке муж нужен, или хотя бы сожитель».

    От ярых убеждений он так разгорячился, что был вне себя, вообще неясно, где он был в тот момент. Если бы было ясно, он бы молчал в тряпочку. Потому что кое-кто, не будем указывать пальцем на Залётного, сразу зафиксировал нравоучение и передал по инстанции:
    «Фрудко обрабатывает молодёжь гнусными предложениями, запугивает пенсией и собирается из проверенных в работе людей сделать сожительниц, или наивно полагает, что ему перепадёт как посреднику, т. к. известно, что у Фрудко знакомых холостых военных нет. Таким образом ещё раз подтверждается, что запятнанный мундир – это не случайность, это целенаправленная акция  с вытекающими последствиями».

    В трёх последующих отделах история про чукчу умело и скрытно была записана на магнитофонную ленту и хранилась на благоприятный случай. Ни о чём не знал Фрудко, ничего не помнил. Он думал. Был насквозь пропитан мыслью о своей интуиции, которая его не подводила. Интуиция подсказывала, что дело приняло скверную окраску, но почему-то не подсказывала, как избавиться от этой окраски. 
   «Да-а, - думал он,- да, дела, да, влип, Да-а, чёрт возьми, да-а».

    Когда он очнулся, возле стола скромно топтался А. Я. Бундык и прикасался к Фрудко, точно заплёванным  пальцем к раскалённому утюгу.
    - В чём дело?! –грозно предупредил Валерий Вильевич, - Почему не работаешь и других отвлекаешь?!
    Бундык движением иллюзиониста вытянул из-за спины рулон ватмана и нежно разгладил его на столе:
    - Я вот  тут сделал, Валерий Вильевич, как приказывали.
    - Что это? Ах, да! Наш ответ на идеологическую диверсию. Целых три ответа.
    На плакатах (их было три) в полный рост стояли дворник с метлой и строитель с кирпичом. Надпись на первом угрожала: «Тех, кто слушает «Пинк Флойд», гнать поганою метлой!» На другом предупреждала: «Те, кто слушат группу «Смоки»,  не сдадут объекты в сроки!» На третьем ничего не нарисовано и скучно, не наглядно предостерегали стихи: «Сегодня носит «Адидас», а завтра  Родину продаст!»
    Последний  плакат Фрудко не понравился:
    - Где рисунок, почему не отображены те, кто конкретно собирается завтра продать Родину?
    А.Я. Бундык помялся и шепнул: - Не получается с рисунком. Связки нет. Если рисовать кроссовки, то получится вроде рекламы, а если босиком, то получится, что у нас и обуть-то нечего, – А.Я. Бундык ещё раз помялся и утих.
      Валерий Вильевич привстал из-за стола: « Думы - думами,- подумал он,- а работа – работой!»
    - Как это, связки нет? Да ты, овечья голова, знаешь, что это срочный заказ, что это стихи самой Инги Анатольевны? Сомневаешься? Думаешь - народные? Кричалина и есть народ! Что же ты, захотел по статье вылететь из треста. Рисуй конкретно, так как написано. Такого, для наглядности, полупродажного.  Это значит, что на одной ноге у него обут «Адидас», а на другой ботинок фабрики «Скороход». И чтобы к концу рабочего дня висели все три в фойе! Понятно?
    А.Я. Бундык обернулся в китайского болванчика, но покачивая головой в такт своего пяченья назад, он всё же успел хитро вставить:
    - А рисовать недопродажного в «робе»?
    - Рисовать, как полагается!

    Пока Фрудко очень  глубоко и внимательно забывался в думах о своей интуиции, что-то должно было произойти в здании Пылевого Столпа. Он набрал номер Кричалиной.
    - Инга Анатольевна, Мариец ещё не прибыл? Нет? Где? На встрече ветеранов? Войны или труда? Ах, даже так, может вообще сегодня не прийти? Но я думаю. А ваше предложение остаётся в силе? Дело пустячное, что от меня зависит – сделаю. Завтра с утра, как штык, у вас.

    « Мариец ещё не пришёл. Да, дела, да, влип, да-а-а, что делать? Что-то надо делать. Что? Надо что-то, да».

    До конца рабочего дня он, воткнув голову в кулак, погрузился в изучение своей судьбы.
    Время пухло, набирая соки и упругость, точно гнойный пузырь, но до критической массы ещё не дозрело. Зато дозрело до полного затишья в утробе Пылевого Столпа. Время дозрело до времени всеобщего чаепития. Всеобщего, потому и нелегального.

     А ещё несколько лет назад чаепитие в тресте приравнивалось к активной физической передышке. Кому-то нравилось махать руками, а кому-то макать сухари в чай. Вкусы не бывают однообразны. Это давно было признано большинством, которое предпочло оздоровительное мочегонное средство сомнительным прыжкам, приседаниям, покачиваниям головой,  словом - добровольным истязаниям ради туманной безболезненной старости до которой, кстати, надо было ещё и дожить.
 
    С русской щедростью и застольным обилием хлюпали индийский чай. А кое-кто из ренегатов втихую попивал кофе, собранный в Бразилии, упакованный в ФРГ, и отправленный в Россию - специально для евреев.

     И понятно, что это безобразие долго продолжаться не могло. Раньше мочевого пузыря лопнуло терпение у очень высокого руководства, и родился приказ о запрете всякого рода  обывательских пережитков.

    Как и всякий приказ свыше, этот спустился неизвестно откуда, но при падении скорость набрал огромную. Правда, конкретных источников не было. Свыше, и всё тут, заткнись и не выступай, поскольку сидящие та-ам! – люди понятливые и чуткие к нуждам и чаяниям трудящихся. Так в приказе и подчёркнуто: «Чая ни ям».
 
    В тресте к слову отнеслись с глубоким филологическим пониманием. Собрали внеочередное заседание, обсудили, позвонили куда следует звонить в подобных затруднениях и постановили, что в словосочетании «чая ни ям» допущена незначительная орфографическая «очепятка». Следовало писать не «чая ни ям», а «чая ни ем». Дальше было проще. И последнему плотнику-бетонщику понятно, что чай не едят. Его пьют. Вприкуску, из блюдца, чашки , пиалы, бокала, гранёного стакана. Поэтому в последней редакции приказа было выделено: «Руководство, понятливое и чуткое к нуждам и «чая ни пьём» мы, все трудящиеся и интеллигентская прослойка..»

    Тут же была создана по итогам заседания комиссия от чая  или отчайная комиссия, которой вменялось обследовать все объекты, выявить, указать, заклеймить, лишить и досрочно отчитаться по результатам проверки.
 
    В.В. Фрудко назначили пятым заместителем председателя комиссии. Он отвечал за то, что было к чаю. Особенно ему следовало обратить внимание на пирожки, пирожные, булочки, кренделя, печенье, конфеты и пресечь путём изъятия и в целях экономии  рабочего времени почему-то трестовской стоматологической поликлиники.

    Комиссия сразу включилась в работу. В первой же бытовке второго закрытого объекта к разочарованию Фрудко третьим замом, а не им, были обнаружены два гранёных стакана по 7 копеек за штуку, что и вызвало подозрение. После тщательного досмотра были выявлены дополнительные подробности, и комиссия в акте отметила:
 
    «В тумбочке находились следующие предметы: пустая банка «Завтрак туриста» в количестве одного раза, порожняя бутылка «Старорусской» в том же количестве, хлеб кусочками, надкусанными (примерно 25 грамм каждый) в количестве трёх раз. Не смотря на то, что заварка не обнаружена, а вышеуказанные предметы под приказ не подпадают, есть веские основания считать, что чай рабочие всё-таки пьют, хотя конкретно, где и когда пьют, комиссия пока установить не может».

    К 16 часам первого дня измотанные кропотливой проверкой, члены комиссии вернулись в  здание Пылевого Столпа. Все валились с ног от усталости. Поэтому председателю пришлось заварить чай покрепче, так называемый «купчик». Второй заместитель принёс посуду, а В.В. Фрудко послал Бундыка в срочном порядке в кулинарию, после чего плотно закрыли за собой двери и принялись за отчёт. Комиссия по обывательским пережиткам провалилась успешно. Злостные нарушители и факты не обнаружены. Все работники треста захвачены единой целью - завершить строительство коммунизма, и устремлены в светлое мирное будущее. Отчёт в обратном приказу порядке был выслан очень высокому руководству.

     Казалось бы, всё, проблема исчерпана. Но не тут-то было. От очень высокого руководства спустилась лаконичная резолюция, трезво оценивающая обстановку. Всего шесть слов: «Не верю! Виновные должны быть наказаны!»

    В.В. Фрудко первым осознал, что члены допустили грубейшую ошибку: хоть кого-то, фиктивного, чёрта лысого надо было придумать, выявить и наказать, а потом уж браться за отчёт. Опасениями он поделился с председателем, но председатель странным  Макаром упёрся и долдонил одно: «Решение принято, обжалованию не подлежит!» А в следующем отчёте отметил: «Не пьём, и любителей чая презираем!»
 
    Завязалась переписка. Острая, как гильотина. Сверху шли указания и даже предупреждения. Вскоре в тресте поняли, что председателя уволят по статье за профнепригодность,  как злоупотребляющего грузинским чаем Рязанского развеса. Но чайное пятно, упавшее приказом сверху на дружный коллектив треста отстирать было невозможно. Мнение у вышестоящих уже создалось.
 
    Вот почему запрет пить в рабочее время чай занесли навечно, так сказать, на Доску Почёта, рядом с грамотами и вымпелами. Приказ по своей значимости и важности стоял в одном ряду с трудовыми победами. Такие высокие чины были задействованы в переписке!

    Валерию Вильевичу после случая с нерадивым  председателем  пришлось бросить нелегальное чаепитие совсем, дабы не дразнить Марийца. Но чая ему всегда хотелось, как бабу - бойцу. Приятен даже не чай, а сам процесс покручивания  ложечкой: сильно-сильно раскрутить до глубокой воронки чай в одну сторону, а затем двигать ложечкой против шерсти. Балдёж. А балдёж – производная счастья.

    В последнее время он нашёл эффективный заменитель чая. Чтобы шибко не травить душу  и крепко не уснуть после полдника  «всухомятку», Фрудко зажёвывал страстную привычку жевательной резинкой. Из осторожности и патриотических порывов он пользовался жевательными резинками только производства местной обувной фабрики. По пятнадцать копеек за штуку – вместо сдачи.
 
    Здесь был важен так же сам процесс. Сперва он производил разминку, как бы отвлекая внимание резинки, нехотя посасывал и перекатывал камешек из правой в левую щёку и обратно. Затем осторожно и ласково надкусывал, перекатывал, снова надкусывал. И вдруг молниеносно, сломя голову, атаковал. Зубы трещали. О чае в эти звёздные минуты он забывал. В полость рта твёрдокаменно внедрялась цель, которую следовало разжевать и выплюнуть, точно лазутчика. Шла война. Минуты свистели…

    За пять минут до конца рабочего дня, когда он, измотанный, измочаленный в борьбе с продукцией Прудовской обувной фабрики, счастливо поглядывал на мусорную корзину в предвкушении плевка, затрясся телефон. « Это Мариец», - подумал Валерий Вильевич и нежным фальцетом произнёс: - Алл-лё-ёо-оу, кто говорит?
    - Если я скажу кто, тебе душно станет,- отреагировало в трубке,- ну, как на счёт сделки?
    - Какой ещё сделки, - явно звонил не Мариец. В.В. Фрудко добавил в голос строгости в границах положенного и немного застоялой официальности, но полностью исключил субординацию,- объясни-ка?
    - Сам знаешь, урод. Последний раз предлагаю бельтинговые трусы поменять на запачканный мундирчик.

    Фрудко окончательно вспомнил и даже зримо представил старикашку и имя его вспомнилось.
    - Послушай, как тебя там, Тимошка? – Фрудко вынес себе постановление немного разозлиться: - Этот номер тебе, пенсионер проклятый, не пройдёт. Ты у меня в ногах валяться будешь, и бельтинговые трусы не помогут!
    - Во первых: не Тимошка, а Тимоня, - прорычало в трубке,- во вторых: Ба-а-а-а-а, да у тебя ещё и голосок прорезался ?! И в третьих: это замечательная идейка – в ногах поваляться. У меня всё! Пережёвывай на здоровье! – в телефонной трубке закоротили гудки.

    Валерий Вильевич от возмущения шмыгнул и стая перелётных гусей прокричала у него в носу  в унисон мысли: « Надо же, до такой наглости обуреть, чтобы звонить ему, издеваться и запугивать. Теперь-то ясно, что это агент, хитро подосланный для порчи мундира, настроения, морального измора и угроз».

    Трубку он продолжал сжимать в побелевшем кулаке, жевательная резинка закатилась под язык. Он пристально глядел на телефон и к нему тягуче пришвартовывалось сознание, что звонок был местного значения, т.е внутритрестовский. И когда окончательно пришвартовалось, он живо задвигался, набрал три цифры и задумался: что бы такое сказать? На том конце отрапортовали: - Постовая  Кизябеков через проходной автопарком телефонный трубка смотрит!
    - Это…, как его?.. Приказываю горбатого мужика пожилого возраста через проходную не выпускать! Всегда! По мере возможности попытаться обыскать! О передвижении данного объекта предварительно информировать! Дальнейших  распоряжений ждать! Всё!
    Эх, ещё бы дать команду на поражение! Но кому? Вбив бы хада! Хотя не это главное. Главное – вовремя предупредить события, а Фрудко всё-таки ещё что-то может. Такая мелкая пакость, а приятно.

     Он позвонил по городскому домой. Жена была дома и готовила на ужин жареную картошку на сале, о чём ему по секрету сообщила. Фрудко предупредил, что работы невпроворот, зарылся в бумагах, устал, как собака, но по производственной необходимости придётся задержаться ещё  часа на четыре или шесть,- и добавил после продолжительной паузы,- с половиной.
    Потом он набрал номер телефона Инги Анатольевны, никто упрямо не подходил и Фрудко начал облегчённо подумывать, что приговор переносится на завтра. Без тройственного союза,  плюс Кричалина и Можайский,  или в отсутствие одного из упомянутых, всуе Мариец не решится взвалить на себя груз обвинений. Фрудко – не какая-нибудь пешка, он – точёный конь, холёный призовой скакун. И то, что ему дали время до утра – уже значит, что его репутация весома и кредит не исчерпан до основания.

    Обычно страх за участь, представшего во всей красе положения, как резко хватал В.В. Фрудко за отведённое для хватания в душе места, так же резко и отпускал. Он мог часами думать, изводить себя  назойливой мыслью о неизбежности наказания, о самом трагедийном исходе, терял в живом весе, кропотливо занимался поиском седых волос перед зеркалом, и вдруг возвращался к привычному выводу, что трагедия,  в переводе с греческого – песнь козлов. А конь козлу – не товарищ. Бросал заниматься душевным мазохизмом и переходил к оздоровительному бегу по гостям и знакомым.

    Была у него одна маленькая отдушина, одна  неприметная слабость с «французским» уклоном. И пользовался он ею только «по-французски» - по-маленькому, но часто. Слабость эта жила под именем Эмма (по паспорту – Клавдия Маципура) на улице Советской, в полуквартале от Пылевого Столпа.
    Чем отдушина была хороша – о ней в тресте знали все. Когда никто не знает, тогда много хуже. Потому что, если не знают, то предполагают. А в тресте могли предположить чёрт знает что и разнести такие сплетни! Но когда знают все, и даже больше, чем знают, то неожиданно, по непонятным ещё для социологов причинам, сплотившийся коллектив почему-то взваливает на себя обет молчания. Все радостно молчат, как пленённые партизаны. То ли давая понять, что за их молчанием стоит китайской стеной солидарность и соблюдение обряда секретности, то ли поголовная информированность о проказнике теряет в коллективе остроту и интерес. Так или иначе, В.В. Фрудко имел неофициальное , но всеобщее одобрение. Или нет:  соизволение руководства «с закрытыми глазами» на отдушину.

    Но мало кто знал в тресте, что Эмма имела изрядный недостаток, а вернее – непозволительную роскошь (иначе, вряд ли простили бы Фрудко столь частые посещения квартиры на улице Советской). На упругом, точёном, как у цирковой кобылицы, взбитом и подтянутом теле непозволительно, вместо рудимента, находилась умнейшая голова авантюристки. Расчётливой, деловой, хищной бабы со всеми вытекающими последствиями.

    Она жила в двухкомнатной квартире, на втором этаже, одна с престарелым котом, который каждую весну, в марте, уходил подыхать, но через неделю возвращался с откушенными ушами, разодранной мордой и чувством исполненного долга. Возвращался, чтобы снова подыхать до следующей весны. Был он астматиком грязно-рыжей расцветки, чем до невероятия  бесил соседей, поскольку в близлежащих районах в последнее время кошек других расцветок невозможно было отыскать. А этот цвет основательно приелся и набил оскомину. Словом, пенсионер был буйных кровей и любил жизнь.
     Но Валерия Вильевича не любил и относился к нему, как к врагу народа, с презренным испугом. В свою очередь «пенсионер» всегда наводил на В.В. Фрудко уныние и пакостные воспоминания о скрытых им от юриспруденции правонарушениях.

    В половине седьмого астматический кот ждал его уже, бомбардируя из под халата хозяйки коварными взглядами. Произошёл обычный мелкий территориальный конфликт. Валерий Вильевич, точно авианосец с нейтральной полосы, ввалился в квартиру, жарко придавил к груди хозяйский остов вместе с халатом и тут же, одновременно, предательски успел пнуть подыхающего кота в морду. Пенсионер ждал этого удара, но относил его на более позднее время – где-то в течение вечера, может ночи, может, между ужином и телефильмом. Короче, не сразу. И - нате вам! Вышло так: мол, мы к вам в гости пришли, получите сразу в морду!

    Кот от неожиданной дерзости подпрыгнул, вскинул зад и запутался в халате хозяйки, за что схлопотал ещё и хозяйскую немилость в форме крепкого словца, понятного даже самому беспризорному коту.

    Валерий Вильевич разомкнул объятия, выпустил птичку Эмму и направился в клозет справлять нужду. Кот втиснулся под диван и шипел оттуда до тех пор, пока не загремел смывной бачок. Эмма на кухне разливала смородиновую настойку и смотрела в окно.
 
    Напротив находилось здание Верховного Областного суда. Конвоиры с лопатными физиономиями выводили лысого сгорбленного старичка. Толпа собралась большая, но аплодисментов не было. Вихляя, свой зад подставлял ему тюремный фургон. Старичок приветливо, спаянными наручниками кистями рук, махал толпе и смеялся, прощаясь с родственниками и друзьями отборным матом. Он развернулся, поглядел на окна Верховного Областного суда, затем на окна жилого дома, засёк Эмму и ей помахал тоже.

    - Ну, и как у моей хорошей Эммы жизнь? Что новенького? Животик не болит, слизи на кале нет? – спросил В.В. Фрудко, входя на кухню и кося глазом на дверной косяк гостиной, из-за которого, как поплавок, выныривала и тонула морда подыхающего кота.

    - Слизи пока нет. А вот новенького – предостаточно. Сперва ответь, почему тебя так долго не было? Затем спроси себя, приятно ли тебе, Валерик, узнать, что ко мне опять приставали  очень настойчиво? Я чуть было не поддалась на уговоры.

    В.В. Фрудко этого не любил. Как всякий честный и порядочный гражданин он был страшным собственником. Эмма точно играла на его хозяйской рачительности.

    - Ну, и кто же этот прохиндей? Я его знаю? – ласково, и как бы между прочим, позёвывая, допытывался он. А внутри уже закипало, конкуренты давили на психику.

     - Вряд ли, а впрочем., – и замолчала, отхлебнув с причмоком настойки, и молчанием давая пищу для размышлений Валере.

    В это время за окном  дверцы машины с грохотом пустой бочки хлопнули, и толпа замахала носовыми платочками вслед. Астматический кот, оставленный без внимания, прокрался в прихожую, подлетел к обуви, быстро присел на башмак Фрудко и быстро выдавил на стельки всю накипевшую ненависть подыхающего к кровному врагу.

    Валерий Вильевич стоял спиной к событиям, ничего не видел и продолжал с наигранным равнодушием выпытывать:

     - И всё же, может быть знаю? Смогу дать точную рекомендацию.

    Эмма проводила взглядом фургон и повернулась к Валерию Вильевичу:
    - Собственно, какое это теперь имеет значение? Что изменится? Ты вызовешь его на дуэль на мочевых пузырях? Или своим самоотверженным трудом докажешь, что ты лучший по профессии? Ведь случилось уже:  приставал, охмурял, я чуть было не согласилась. Было. И ничего не исправишь.

    - Что, что было-то? – у Фрудко полезло наружу. Лицо от подозрений стекло к подбородку:   
- Ну и денёк у меня выдался! Сплошные неприятности! - была ещё надежда, что его пожалеют в этом доме.
    Он подумал: «Может быть ему заплакать с полуоборота, пойти и обессилено рухнуть на диван? Вот тогда пожалеют.

    - Ну и денёк у меня выдался,- повторил он,- пришёл к любимому человеку, и та меня рогатит в хвост и гриву! Правильно гласит у нас плакат: «Будь даже бдителен тогда, товарищ, когда бульон в кастрюле варишь!» Сперва подсылают какого-то Тимоню с бельтингом, который  подножку норовит поставить и запачкать мундир, затем звонки, запугивания, проклятая работа! И вот теперь, единственный любимый человек плюёт на меня! Мне, конечно, тоже плевать – кто у тебя  появился, ( я и без тебя обойдусь), но ведь я чисто по-человечески! Пришёл, чтобы спросить у тебя совета, поцеловать, опереться на плечо. Эх, морда ты из тряпок!

    Эмма подошла и подставила Валерию Вильевичу плечо:
    - Стоп! – вдруг со странно появившейся хрипотцой в голосе, сказала она,- повтори сначала, что с тобой приключилось. Важны подробности.

    Ради этого В.В. Фрудко и пришёл. Он рассказал, как считал, что жена подослала агента, ещё кое-какие детали, в общем все утренние злоключения.

    - Как выглядел этот Тимоня? Небольшой ростиком, сгорбленный и пальцами всё время делал так? -  она потёрла пальчиками, будто просила у Фрудко сдельной оплаты. В это время «пенсионер» влетел в кухню и шмыгнул под халат хозяйки.

    - Ты знаешь его?
    - Нет. С чего ты взял? Я просто предположила. А впрочем, что я тебе скажу,- задумчиво произнесла Эмма, - впрочем, пока ничего не скажу. Дело сделано. Поздно. Не исправить. А для начала тебе надо попросить прощения у моего кота. Впрочем, и это поздно. А Тимоня этот самый был один?

    Валерий Вильевич уловил странную перемену в поведении Эммы. Она вдруг стала говорить быстро, заглатывая окончания слов в пику своей манере плавной дипломатической речи, и двигать глазами, точно настенные часы «котики» в такт словам.
 
    Он нарочито склонил голову на бок, чтобы прочувствовать ситуацию, и понял, что появился повод для обиды.

    - Не этот ли горбатый старикашка вязался к тебе? – влепил прямо, без экивоков он, -  ведь  он, признайся? Он, он, родимый. Завтра же я его найду и втопчу в землю! Агент проклятый! Надо же, бельтингом мне мозги запудривал.

    -  Майор, а такой балбес! Если не умеешь говорить правду о себе, то хотя бы научись молчать о других. Во-первых, не завтра, а сегодня. .. Впрочем, что я говорю. Нет, не я, что ты-то говоришь? Помолчи, надо о другом думать сейчас. Значит, так и предложил поменять мундирчик на трусы? А с ним точно никого не было? Нет, давай ещё раз подробно. Впрочем, знаешь, что я тебе скажу: уже поздно, тебе домой пора, жена волнуется, ещё столько времени уйдёт на звонки по друзьям, парткомам, больницам, -  Эмма вдруг резко поднялась со стула, схватила за локоть Фрудко и потянула в прихожую. Он слабо упирался. Он ничего не понимал. Эмма сдурела. Он так и кричал ей, и топал, как карапуз, розовыми пятками о пол.

    - Ты что, Эмма, ёкнулась совсем что ли? Куда ты меня гонишь? Ага, значит всё-таки – старикашка! Ну, ты и стерва, Эмма! Ему же помирать пора, а ты из него, дряхлого, последние соки тянешь! Да какие там соки, сопли! Что ты меня пихаешь в копчик?! Я ведь обижусь, я ведь больше не приду! Не возбуждай седалищный нерв!
 
    Неожиданно взвыл кот. Его восторженный крик завис над Фрудко воздушным шаром, помаячил, лопнул и опал. Этот крик подстегнул Фрудко. Валерий Вильевич сунул ногу в башмак и ничего не понял, но отнёс мокроту на плохое качество швов местной фабрики, выпускающей его любимую жевательную резинку.
 
   Такой стремительной, мгновенной и безрезультатной встречи с Эммой у Фрудко ещё не бывало. Он страшно оскорбился и возненавидел Эмму, топчась за дверью в подъездной клетке. Эмма – хищница. Своенравная постельная дура. Фрудко на неё напишет в административный отдел. И отметит вот что: «Эта гнуснейшая особа лёгкого поведения с нравственными пережитками нигде не работает, пьёт, устраивает оргии. Есть предположение, что она содержит секс-группу, совращает малолетних подростков и спаивает их. Спрашивается, откуда у неё средства, если не с ночных разбоев, грабежей и вымогательств у гегемонов нашего города? Просим Вас избавить нас от непосильного груза соседства, занимающего изрядную жилплощадь, в целях проводимых вышеозначенных мероприятий. Слово «мероприятий» надо обложить кавычками»,- предположил Валерий Вильевич и ему даже стало немного жаль Эмму.

    За дверью Эмма чётко произнесла, обращаясь к коту: - А ты что, Василискин, радуешься? Эх, дурак, ты, дурак. И тебе перепадёт ни за пуп царапать. Котяра, котище, кот, котик, котёночек мой драный, засранец, - и голос уплыл в глубину и спрятался окончательно в лабиринте комнат.

    « Нет,- подумал В.В. Фрудко,- жалость, всё-таки – это пережиток рабовладельческого чувства. И не надо её жалеть. Как задумал, так пусть ей и будет надо! Правда, чего жалеть? Пока что только себя надо жалеть».
 
    Что за день такой? Прожит, точно полгода. Хлопот не оберёшься. Ещё вчера  ложился спать при полном штиле, а утром словно в другом мире проснулся. Всё разом рухнуло на него. Мир взбесился.
 
   Вообще – то Валерия Вильевича постоянно преследовал этот день и настигал хотя бы раз в году. И жил он  предчувствием дня. И день этот был неизбежен. Вдруг, в одночасье, оказывалось, что он всем чего-то должен: тому трёшку, этому давно обещал и не сделал, третьему – похвастал и забыл, четвёртому… Да всем, всем! И ведь все разом приходят, маячат перед глазами  или стараются специально попасть в фокус зрения, чтобы хоть как-то досадить. Всем Фрудко должен, и никто - ему. Вот когда он ощущает мягкую, крадущуюся поступь беды. Она рядом, а значит  нужно бежать. Бежать без оглядки! А сейчас – от Эммы, домой, ужинать, спать. Волна пройдёт – и снова в штиле.

    Он вышел на улицу. Дождь прекратился. Бледнели окна. В услужливом поклоне фонари с удивлением рассматривали рыжие пятна собственного производства. Фрудко вошёл в одно из них, потоптался и поглядел на окна Эммы. Горел ночник или телевизор, или вообще что-то горело синим пламенем.
 
    Он тяжело вздохнул и почувствовал резкий прилив изжоги. Печень потянуло к подбородку. Изжога намечалась сильной и затяжной. Это был третий за день приступ. Всех их отличала характерная особенность, заквашенная на нервной почве. Возникали они из неприятностей душевного порядка , но не гастрономического.
 
    Валерий Вильевич скуксился в ожидании изжогового кризиса  и стал похож на младенца со старческим лицом. Но даже в таком неприятном ожидании, стоя в конусном столбе света, он (заметьте!) вычленил сквозь зелёные пятна темноты, простреливающий на вылет взгляд. Кто-то старательно изучал Валерия Вильевича. Затем ему показалось, что этот кто-то кивнул приветливо головой и к подъезду, из которого он недавно выходил, поплыл, как почудилось, абрис тела наглого корреспондента. Или только почудилось? В.В. Фрудко неожиданно для себя и нескромно громко произнёс: - Добрый вечер, уважаемый!

    Нет, дело было не в старикашке  или, если точнее, старикашка играл второстепенную роль сводника. А вот корреспондент  вполне мог подойти для того самого, о котором пеклась Эмма. Так ведь он и есть тот самый! Итишь твою в корень!

    Почему-то на цыпочках, крадучись, Фрудко выбрался из светового пятна и направился обратно к подъезду. Он крался возбуждённо, слегка покачиваясь на неустойчивых цырлах.

    В подъезде, едва он прикоснулся к перилам, вдруг лопнула лампочка, издав короткий писк, и осыпалась в лестничный проём. В то же мгновение Фрудко почувствовал на плече ласковое прикосновение мягчайшей пятерни размером с его голову.

    - Дядя, куда торопишься? – спросили сзади негромким, формирующимся в переходном возрасте баритоном,- Ты ещё нам закурить не дал, а уже на тот свет со всех ног несёшься.

    «Может, бить и не будут,- обнадёжил себя Фрудко,- может только попугают, поиздеваются и отпустят»,- он замер с приподнятой ногой, занесённой как у курицы и упрятанной под бок.

В таком нелепом положении Фрудко и выхлопывал из себя сперва сигареты, затем спички, а за спиной копошились, толкались, словно опарыши, хулиганские элементы в количестве, примерно, четырёх голов. «Если будут бить, можно добавить потом в  протокольные показания ещё трёх. И того – семь головорезов против одного советского офицера!»

    Секунды тикали в висках. Другой формирующийся баритон предложил:
    - Я вот не курю. Может быть, я тогда сразу ему по ушам - снизу, а потом головой  - в нос?
    - Цыц!
    У Валерия Вильевича назревала жалоба в районное отделение милиции: «Отвратительная работа народной дружины и работников милиции привела к повышенному травматизму как в районе, так и по области. Кривая показателей травматизма по халатности милиции выскочила из оси координат»…

    - Нет, я не могу так бездельничать,- настаивал второй баритон.
    - Цыц, сказано же начальством ясно, что бить только по сигналу!
    « Как начальством?» - хотел было спросить Фрудко, прервав мысль о жалобе специально для завязки с подрастающим поколением мирных переговоров и развернул голову. Но успел произнести только «Как». И в то же мгновение получил оглушительный удар по голове с соответствующим резюме второго баритона: - Как?! А вот, как накакаешь, так и смякаешь!

    Валерий Вильевич упал и сразу притворился мёртвым, чему наловчился с детства. Но недоверчивая молодёжь смерти  верить не хотела. Его немного приподняли и прислонили к стене.  В глубине лестничного проёма зашипело, зафыркало,затем пронзительно вякнуло: «Ки-ий-яа!». И на этот раз Валерий Вильевич ничего не ощутил. Ему вдруг представилось, что он исполняет в Большом танец «Маленьких лебедей». Сам он маленький – маленький лебедь волнами запускает в танце руки и на носочках убегает за кулисы. Но убежать не может. Страшно. За кулисами стоит Николай Демьянович Мариец с протоколом собрания, где ясно просматривается выговор Фрудко с занесением в личное дело. Он вновь уплывает от выговора вглубь сцены, где машут на него руками-крыльями другие лебеди со словесными приложениями в виде междометий: «Кийя, эх, на, ох и ёп!»

    Вдруг междометия обрываются, лебеди с визгом разбегаются и его уже тащат вверх по лестнице, крепко держа за ноги, чтоб не выскользнул. Ступеньки бьются о затылок. Их ровно 36 и одна полу ступенька с коварно торчащей арматуриной. Валерий Вильевич ехидно думает, подводя итоги: « А мне-то не больно, курица довольна!»

    В проёме той самой Эмминой двери он видит низкорослого мужичка с блестящим от жира черепом. Лицо его очень схоже с лицом народного артиста Ролана Быкова, и один глаз по бандитски прикрыт чёрным лоскутом. Низкорослый машет руками и тараторит: - Скорее, скорее, пошевеливайтесь,- и вдруг оскорбляет Фрудко, указывая на него пальцем,- а Это несите в зал.

    В зале – центральной комнате- горит то же синее пламя, свечение погребальное, и Фрудко сперва видит Эмму, которая теребит оборки халата, затем корреспондента в полутени, с интересом рассматривающего Валерия Вильевича, и наконец над ним склоняется протокольная рожа агента, горбатого старичка Тимони. Тимоня ощупывает его воротник, цокает оценивающе и приказывает: - Василискин, обмойте тело, а ты, Эмма, внеси торжественно в зал заседания трусы. Время не терпит. Дел ещё – не разгрести до праздников. Я думаю, начнём процесс. Как вы считаете, Виктор Петрович?





                -  2  - 



    Первое время Виктор Петрович Лыков считал, что всё происшедшее с ним было обыкновенным розыгрышем, рассчитанным на таких же слабовольных и доверчивых простачков, как он.

    «Первое время» возникло с момента пробуждения, с похмельного размыкания забетонированных век и резкого ощущения жизни вокруг. Прежде всего: лепетали в плотной кроне листья где-то высоко в небе и уносились дальше, сливаясь с величавым и покойным  говором  леса. Старой тряпкой бросалась с ветки ворона, обложив Виктора Петровича многоэтажной руганью, улетая, рвала о плотную стену воздуха рыхлые крылья. Небо было высокое, бесцветное и лоснилось. Словом, Лыков был жив и здоров и, надо думать, проснулся самостоятельно, в пример всем, страдающим хроническим похмельем.

    Ещё висела плёнка сна, но он с душевным облегчением находился уже не там, он вернулся сюда, в эту непролазную действительность – с листьями и воронами в обнимку.

    Виктор Петрович злорадно  простился с остатками сна, одновременно задаваясь глупыми вопросами: « А почему это он в лесу? Почему так жарко греет солнце? Йодом пахнет почему? И вообще»? Пытался опрометчиво выяснить, где была грань реальности, а в каком месте его предательски сморило. Лыков даже напрягся  и слабые потуги желания вспомнить привели вот к чему:

    « Итак, он простился с  городом, махнул рукой и «сказал всему до свидания». Спрятав под сиденье  свой скромный скарб, вышел покурить в тамбур. На дверях висела ещё такая табличка, написанная от руки: « В маленькой коридоре не курить! Штраф – 5 рублей!» И ниже: « Проверь свою силу воли – закрой за собой дверь! Вас обслуживают сильно нервные проводники!» С обратной стороны дверей было скромно предложено: «Если Вам у нас понравилось – расскажите всем друзьям, если нет – лучше скажите нам!» Лыков никому ничего не сказал, он был оголтелым  конформистом и впадал в затяжную хандру, когда от него требовали категоричного ответа и  не оставляли право выбора на то, что бы согласиться с двумя вариантами сразу.

    Поезд дёрнулся, вокзал поплыл, оставаясь на месте. Поплыли в невозвратное прошлое продавщицы, грузчики, один киоскёр, три отвратительные рожи и красивые ноги женщины – из редкой, едва нарождающейся породы автомобилисток, которая доила  машину, упрятав себя под её железное брюхо.

    Виктор Петрович докурил сигарету и пошёл спать. Его соседом по купе оказался всепроникающий Тимоня. Лыков почему-то никак не воспринял это удивительное явление. Только сказал:
    - Нет от тебя покоя. Куда тебя леший понёс? Опять попутешествовать захотелось?
    - В городе слишком много химии стало. Голова болит. Однообразно живётся последнее время, а я без приключений не могу. Вся нутра у меня такая – авантюристическая, – подготовлено ответил Тимоня.

    Впрочем, на Тимоню было похоже: он и раньше среди юродивых слыл лихим «убеженцем». Постоянно находился в бегах. Пропадёт, нет его месяц, а то и год. Затем явится в библиотеку, неподалёку от центра города. Библиотека в моменты отдохновения была его основным присутственным местом. В сонной тиши, под растопыренными листьями пальмы он сосредоточенно жевал мякиши  хлеба, доставал их из кармана  или полевой сумки, потёртой и затасканной с незапамятных времён.

    Там же, в библиотеке, сочинял «застрелительные письма». Одно из посланий Лыков по настоятельному требованию Тимони правил. Оно было такого содержания: « В связи с тем, что Верховный Совет собрался 13 июля, (а у меня с этого дня начались неприятности), я Верховный Совет отменяю!» Тимоня был энергичным старичком, принимавшим быстрые, категоричные решения., чем резко отличался от прочих обитателей библиотечного убежища.

    Так уж случилось, что в читальных залах, по неизвестным причинам, в последнее время читающий контингент заметно иссяк, хотя в отчётах библиотечных работников усматривался постоянный рост посещаемости. Рост прямо пропорционально влиял на премиальные. Следовательно, рост посещаемости читальных залов был неизбежен, поскольку неизбежно стабильны были премиальные. За исключением ошалелых от жадности к знаниям четырёх- пяти студентов, читальный зал посещали  пенсионеры, праздношатающиеся административные работники и влюблённые. Остальные, случайные, забегали по нужде в общественный туалет, за что расплачивались занесением своих фамилий в учётные карточки читательских билетов.      

     Тимоня вдохновлялся этими случайными встречами в туалете, заряжался новым запалом энергии и опять пропадал в поисках приключений на одно и то же известное место. Именно в туалете Лыков и познакомился со старичком.


    - Есть у меня одно ретивое дельце, - предложил Тимоня Виктору Петровичу, - если желаешь помочь, буду по гроб благодарен. А нет, так и суда нет.

    Помнится Лыкову, что в купе они ехали вдвоём. Тимоня постоянно наклонялся к баулу, и Лыков наслаждался им с торца. Так и беседовали, пока..
    - Что за дело?  Намекни, и я всё прощу, - с усмешкой спросил Виктор Петрович,-  опять хиромантией решил размяться, несчастным вдовам мозги по ладони растереть? Ты, Тимоня, бросай эти штучки! Поймают – месяц в спецприёмнике трудовую повинность придётся отбывать.

    С торца ответствовали: - Меня этими питомниками не запугаешь. У меня трусы из бельтинга. Им цены нет. Такой мануфактурой не только занюхивать спирт, но и от чёрта лысого можно откупиться. А дело наше – плёвое, в смысле, раз плюнуть в лестничный пролёт. Тут по дороге есть одна станция. А на станции пивом торгует одна бабенция: жуткий образ, честно говоря. Вот,  хочу уточнить, сколько воды некипячёной вливает и сколько за счёт пены  недоливает проезжающим пассажирам. Словом, проинспектировать надобно. Ревизию-инвентаризацию навести,- Тимоня  развернулся (торец уплыл в угол купе) и Виктор Петрович ахнул.

    Перед ним предстал негаданно помолодевший Тимоня: годков двадцать, а то и все тридцать он незаметно успел запихать в баул.

    «Эге!  Дедок-то  гримируется, как профессиональный актёр!».
    - И ты, Тимоня, желаешь, разумеется,  проинспектировать это пойло на мои кровные?
    - Брось ты! Не на твои, не на твои – на тёщины! А  тёщины средства – это уже народное достояние, общественные накопления.
    - Откуда тебе известно?
    - Тимоне всё известно.

    Пива  Виктору Петровичу хотелось. Это он помнил. Ещё он помнил, что ничему не удивлялся. То ли депрессия захлестнула, то ли, действительно, хотелось раз плюнуть в лестничный проём.

    Они стояли на перроне, выдувая тропинки в пивной пене. Меняли тепловоз. Стоянка, – объявили, – полчаса. Тимоня погружал физиономию в пенную шапку, отхлёбывал и нежно обзывал продавщицу женщицей. « Ты нас, женщица, обхаживай по-фирменному! И всё тут!»
После третьего захода Виктору Петровичу вдруг всех  захотелось любить. Тимоня сказал: 
  - Стоит жить, парень, стоит всё-таки жить!

    В голове у Лыкова встало колом: «Юродивые не злоупотребляют!» Потом они, обнявшись, пошли искать клозет. Был вечер, потому что пивную следом за ними закрыли на замок. Лыков пытался узнать, сколько осталось до отправления. Тимоня ему был в обузу, хотя и его он очень любил. Неожиданно помолодевший старикашка предлагал ему какую-то сделку и всё норовил поцеловать его в дёсна. У Тимони была дочь. Он предлагал Лыкову жениться, а взамен он подарит какое-то право. « Икать будешь от счастья»,- вот это выражение почему-то крепко запало в голову. Виктору Петровичу было смешно. Он  горланил во хмелю:
     - А-а, была - не была! Подавай родственницу, и её оприходую!

    Недалеко от вокзала они вошли в подъезд некого странного дома. Стоп! Вот здесь и начался сон. По всем признакам.

    Итак, всё сначала. Они приблизились к подъезду. Или нет – ещё раньше. Виктор Петрович спросил, легко спросил, с пьяным задором: « Как хоть невесту завут. И какие у неё имеются изъяны. Лучше Тимоне сразу всё выложить начистоту, раскрыть кошку в мешке, чтобы потом Лыкову под микроскопом её не рассматривать».
    - Зовут её Мотольда. Необычное имя, это верно. И изъян у неё имеется в наличии значительный – она патологически честна.
    - То есть?
    -  То есть - правдива. Говорит одну голую правду – матку, так сказать, режет ей прямо в лицо. И ничем её не остановишь.
    - Кровожадная, что ли, такая?
    - Не то, чтобы…  Но ведь сам понимаешь, Витенька, в век всяких там научно-технических изощрений это выглядит, по меньшей мере, не эстетично. Правда маткой быть не может! Злой мачехой, это – да! Короче, не дочь, а бельмо на глазу.
    - Голая?
    - Что?
    - Голая, спрашиваю, эта самая правда? Слово «голая» мне больше по вкусу. В нём сладких надежд больше и предвкушения. Значит, Мотольда, говоришь? Хорошее имя, широкое, увесистое, откормленное.

    Прежде всего, Виктора Петровича насторожило архитектурное излишество здания. Оно, вроде бы, и было незаметно среди прочих, но вплотную оказалось высоким, пикообразным, «Башни стрельчатой рост», в отжившем готическом стиле, сооружением. И тут же успокоило: «Где ещё встречается готика на северо-востоке страны, как не во сне?» Значит, был уже сон.

    Они вошли в подъезд. Юродивый сказал, что выше он не будет подниматься. Виктор Петрович усмехнулся, мол, выше и не надо, здесь, под лестницей ширкнем зиперами, пожурчим и уйдём.

    « Нет, нет,- упрямился Тимоня,- договор - есть договор, тем более, что вся процедура займёт не более пяти минут. В том суть всей сделки,- и указывал пястью вверх,- надо идти до упора, пока не наткнётся Лыков на Мотольду».
    « Ой-ли? Так уж и пяти минут хватит? Дёшево Тимоня оценивает способности Виктора Петровича».

    И пошёл. Не потому, что тянуло к семейному уюту, или из праздного любопытства, а потому, что был уверен - там, наверху, он найдёт ту самую продавщицу, которая на вокзале профессионально недоливает пиво.
   « Убедиться в своих предположениях и бегом  вниз, к перрону, в вагон! На полку – до Прудовска!»

    Ступеньки круто напирали сверху. Он смотрел себе под ноги, останавливался на плащадках и под видом передышек плевал в лестничный проём. Далеко внизу дзынькало. И удовлетворённо Виктор Петрович тянул себя дальше.

    Вдруг перед собой он услышал, как кто-то откашлялся. Он по верблюжьи  поднял голову и тут же резко отшатнулся, сел на холодную  каменную плиту. Слава богу, что только сон: уцепившись одной лапищей, придавив перила и гудя, как электростанция, над ним восседала огромная птица с глазами – тарелками и пронзительно-гипнотическим взглядом. Честно говоря, глаза птицы Виктор Петрович только и запомнил. Было в птице много страшного, но самое страшное и всё самое страшное в мире сконцентрировалось в этих глазах, жаждущих заклания, немедленного жертвоприношения.

    Виктор Петрович проблеял: « Кыш, птица! Кыш, птеродактиль хренов!
     Лапища потянулась к загривку Виктора Петровича. Он вжался в чугунный узор перегородки и краем глаза выхватил Тимоню двумя пролётами ниже. Тимоня стоял на цыпочках, почему-то отдавая честь. Весь он млел и светился.

      «Вечности хочешь? – серьёзно, без выпендриваний сказала птица,- властолюбивый ты прыщик,- она поднесла безвременно уходящего Лыкова к глазам,- любуйся. Смотри, запоминай!»
 
   « Сейчас жрать будет» - подумал он, но ошибся. Птица повертела его перед клювом и брезгливо отшвырнула в лестничный пролёт. За спиной раздался хлопок крыльев, словно паруса, и падающему бренному телу ускорение придала тугая струя воздуха улетающей птицы, а может, хищника какого-нибудь с крыльями.

    В долгом  и замысловатом пути, намеченным стремительными пунктирами падения, Виктор Петрович успел, естественно, цапнуть и Тимоню за фалды пиджака-лапсердака.

     « Нет, нет, нет! Я ни при чём! Меня не надо! Я вас знать не знаю!» – вопил старичок, отмахивался, но уже следуя по траектории, начертанной Виктором Петровичем.

    «Разыграл меня всё-таки, старый хрыч. Ладно, мы ещё встретимся!».
 
     И потом было падение о мраморный настил. Виктор Петрович упал лицом. Всмятку! Оно расплылось, как надколотое яйцо, по полу, оставив на поверхности уши и затылок.
     Задёргались звуки из «Картинки с выставки» Мусоргского, тема: «Старый замок». На всю музыкальную сцену было затрачено не более минуты нездорового сна.

    «Нет, всё-таки – сон! Какая только ерунда не приснится в поезде. А может и не в поезде. Приятно сознавать, что только сон. И продолжение было отличное, с лихо закрученным сюжетом. Пролистал, как комикс с хэпи-эндом. Всё-таки, не грех поинтересоваться, есть ли у Тимони дочь Мотольда, откормленная и голая, как правда».


    Виктор Петрович поднялся с холодной земли, стряхнул мусор с костюмчика и направился в сторону железнодорожных  шумов. В том, что он выпал из поезда в нетрезвом состоянии и откатился  или отполз от железнодорожного полотна, Лыков уже не сомневался. По крайней мере, иного объяснения листикам, птичкам, муравьям, йодистому настою воздуха он не находил. В голове шипело, в желудке урчало, во рту обосновался скотный двор. Предстоял нудный процесс выяснений и доказательств перед начальником  вокзала, милицией, прочими вспомогательными органами, что он - личность, (с большой буквы), отставшая от поезда, затем долгие письменные объяснения, которые должны быть хотя бы чем-то похожи на правду, и только при удачном исходе всех процедур и хорошем настроении начальства  можно было надеяться на билет до Прудовска.

    Связываться с вокзальной милицией  Лыков не хотел, памятуя о том, как несколько лет назад обращался уже за помощью.

    Дело происходило в аэропорту города Ульяновска, откуда не выпускали ни один самолёт, по причинам то ли непогоды, то ли повальных тех.неполадок и обледенения взлётной полосы, то ли повального бледохода без явных причин и неполадок. Рейсы упорно откладывали на 2 часа в течение двух суток. Народ забил здание аэровокзала до предела и выпирал из всех щелей. Организовывались стихийно подозрительные группировки, которые донимали администрацию всякого рода вопросами и тем, что обязались в случае не вылета написать коллективное письмо куда следует. Были и другие, которые не давали спокойно дремать работникам справочного бюро. Стоял неприступной стеной только гул, остальное всё бродило, донимало и требовало.

     Виктор Петрович вёз с собой две большие сумки: одна с личными вещами, в другой находилось 16 кг лосятины, бутылка коньяка (милой тёще) и деньги, заложенные в паспорт. Поэтому Лыкову было не до демонстраций. Сумку с мясом он покрыл ровным сугробом снега, сел на сугроб и провел во бдении двое суток кряду. Вторую он отставил поодаль. На 52 часу отбывания  привокзальной повинности, находясь в состоянии, близкому к наркотическому, явился древнегреческий бог Морфей в фуфайке и валенках и сказал Лыкову: - Если ты, дрянь такая, не уснёшь, мои ребята экстренно введут тебя в обморок,- после чего выкопал сумку и ушёл.
 
   Каково же было удивление Лыкова, когда  проснувшись по пояс в сугробе, он нашёл нетронутой вторую сумку с личными вещами.

    В милиции аэропорта двое дежурных играли в дамский покер. Виктор Петрович сказал: - У меня украли сумку, в которой было  мясо, коньяк и деньги в паспорте.
    - Кто украл? – разом спросили дежурные.
    - Я думаю, что воры.
    - Надо было раньше думать,- разом решили дежурные,- укажите конкретно, какие воры. Крести, прошу. Заход по малым.
    - Конкретно указать не могу.
    - Вот, а хотите, чтобы мы вам нашли воров.
    - Извините.
    - Извиняем.
    - Но хотя бы место происшествия вы могли бы осмотреть?
    - Место могли бы, конечно. По козырям, взятка наша, три заказывал – три взял. Вася, может глянешь? – предложил вяло старший по званию.
    - А толку?
    - Толку, правда, никакого. Но гражданин настаивает.

    Вася цыкнул, затравленно посмотрел на Виктора Петровича, приподнялся и снова сел:
    - Мне чего-то лицо его подозрительно,-  показал он напарнику на Лыкова,- посмотри-ка, под стеклом фотоснимки, не скрывается ли от правосудия? По-моему, в розыске. Паспорт, гражданин, предъявите, или какой ещё  у вас документ имеется, удостоверяющий личность!
    - Я же сказал, паспорт вместе с деньгами украли воры.
    - Ах, украли, ах, воры,- разом привстали дежурные по аэропорту,- сейчас мы откроем «клоповник» - для выяснения личности  на трое суток, а потом и место осмотрим, и воров всех повылавливаем!

    Виктор Петрович своевременно сориентировался:
    - Товарищи, я всё понял, осознаю свою ошибку, много взял на себя. Заказывал одну, а перебрал три. Пусть местные голодающие ульяновцы-ленинцы пьют мой коньяк, чокаются с фотоснимком в паспорте, шелушат мои деньги и закусывают мясом. Лишь бы здоров был цвет нации, правильно я говорю?
 
    Нет, с вокзальной милицией Виктор Петрович дел иметь не желал. Он её боялся. У милиции разговор короткий. От разглагольствований у них голова начинает мозги чувствовать.
 
    По мере того, как Лыков приближался к железнодорожной станции, крепчал и становился более терпким уже не йодистый, а нашатырный настой воздуха. Перевёрнутыми шишками возникали в ракурсе тополя.

    Это была маленькая станция. Такая маленькая, что даже – не полустанок, едва вытягивала на четвертинку станции. Из узких, как щель в заборе, дверей вышла опойного вида старушенция – обслуживающий персонал, служительница уборщицкого культа. В фуфайке, повязанной в поясе капроновым чулком. Носок чулка в приговорённой тоске свисал и шевелился в такт шагам. Служительница была в валенках и двигалась так, будто сдавала на значок ГТО обязательную лыжную дистанцию. Она преследовала совок с вокзальным мусором, который держала, как вожжи, на вытянутых руках.

    Виктор Петрович поздоровался. Она остановилась и наставила  на него совок.
    - Бабушка, скажите, какая это станция?
    - Чего? – испугалась и наметилась совком под пятое ребро.
    - Станция какая? Населённый пункт как называется?

    Она расслышала, переварила, усвоила и протянула совок:
    - На-ка, подержи чуток,- и вдруг взмахнула руками и запричитала,- люди, люди, идите сюда скорее, гляньте на этого идиёта! Он не знает, как наш город называется!

    Но никто не вышел. Она покричала ещё немного, забрала совок и пошла дальше. Было тихо, в траве трещали насекомые. «Если такой же придурковатый начальник вокзала, то лучше добираться «зайцем».

    Виктор Петрович подошёл к кассе. Над наглухо заколоченным окошком в пять строк висело всё расписание: по чётным – два, и нечётным – два, плюс одна пригородная электричка. Он перечитал ещё раз: «Расписание поездов за май 1986 года».

    Стоп. Ничего не понял. Пробежал глазами ещё и ещё раз. «За какой такой май? Лыков выехал в марте. Почему май? Что-то  здесь напутано. Это было второго марта 1984 года. Он сел в поезд и поехал. Стоп! Какой год в расписании? Ё-ё-о-о! Что здесь, на станции, сдурели – на два года вперёд вывешивать расписание поездов»?

     Старушенция проникла следом за совком в барак вокзала и внушительно, привлекая внимание, зашаркала валенками.

    - Бабушка, извините ещё раз,- остановил её Лыков,- Это что у вас за расписание? Вернее, почему вывешено неправильное расписание – на два года вперёд?
    - Чего?
    - Месяц, спрашиваю, какой сейчас?... Март. А год какой?.. 1984-й. Так у вас-то почему на два года вперёд расписание? А где на сегодня список проходящих поездов?

    Она расслышала, усвоила и вновь повторила процедуру: передала рабочий инструмент в руки Лыкова, взмахнула руками, схватилась за голову:
    - Люди, люди! Я же говорила, он даже не знает какой сейчас год! Держите меня 40 человек! Много бухариков видела, но таких безнадёжных не встречала!,- и добавила негромко,- признайся, цирозный, верно средство для разжигания примусов дрыбалызнул?

    Верно. Душевный настрой у Виктора Петровича был такой, что впору его залить средством для разжигания примусов. Если какого-нибудь прохожего неожиданно сзади ударить по затылку мешком кирзовых сапог с металлическими носками, а потом скоренько обежать и радостно поделиться с ним своей удачной шуткой, то выражение лица, (оформленное звуковым сопровождением из одного спрягаемого глагола и множеством склоняемых существительных), будет примерно таким же, как у Лыкова в момент красноречивого диалога со старушенцией.

    К нему в единый миг  явилось озарение, как оно является йогам, перегоняющим вещество под названием кундолини от места, расположенного чуть выше копчика, до места, расположенного чуть выше ушей. Ворота озарения распахнулись перед ним, объяли и с силой захлопнулись, прищемив нос. Следовательно, сперва он потерял нюх, затем заиграла ситара Равви Шанкара, ( т.е. он основательно оглох), и под занавес снизошёл Будда. Виктор Петрович попытался потрогать его, но тот ещё до конца не материализовался. В ответ едва чувствовался вкус пробивающихся сквозь раскалённый воздух журчащих слов. Сам он жалобно просил воды.

    - Знаю я вас алкашей: нажрутся, ходят кривые с бодуна, воды просят. Что, у вас там, на бодуне, засуха что ли? Обнаглели совсем. Сперва им булку с маком, потом батон с анашой подавай! Алкаши проклятые! – Будда с совком на перевес просочился в тайники узловатых коридоров.

    Перед глазами запрыгали картинки-мультипликации. Виктор Петрович прилёг на скамейку и зажмурился. Необходимо было уединение, чтобы сосредоточиться, и без бзиков разобраться во всём происходящем.

    В момент озарения впервые скользнула мысль, что это был обыкновенный  розыгрыш. А зачинщики – старушенция уборщица и Тимоня из сна. Ведь в момент озарения всё сразу упорядочилось, стало на свои места и прочитывалось просто, как детское стихотворение. Ещё мгновение, и он потерял само мгновение, мысль рассыпалась – не собрать, нет, не собрать. Виктор Петрович догадался вдруг, что устал.

    Ворвался в глаза широкоформатным кадром субъект в шляпе с дырочками, схожий с межконтинентальной баллистической ракетой, снизу тяжёлый и округлый, сверху заостренный. Подышал над Лыковым и отстартовал.

    Стремительно начал разбегаться сюжет. Подошло сразу несколько уполномоченных.  И взяли они под белы рученьки, и повели, и понесли, и уронили. Виктор Петрович открыл глаза: перед ним, вонзясь в небо, предстал голубой столб правопорядка. «Слава богу,- подумал Лыков,- только приснилось. Мне всё приснилось. Я был жутко пьян и Дядя  Стёпа - милиционер меня разбудил. Ваша служба и опасна и трудна»!

     - Гражданин, проснитесь,- родным, любимым, почти папиным голосом приказал сержант,- предъявите ваши документы!
    Виктор Петрович услужливо стал толкать руки в карманы:
    - Понимаете ли, дело в том, что..,- начал было он.
    - Чего тут понимать? – из-за спины высунулась вдруг голова  служительницы уборщицкого культа. ( «Боже, всё-таки не сон!»),- Я же говорю: Бич он, Бич. Самым натуральным образом! Жди от него документов, как же! Белой горячки, жёлтой лихорадки, зелёного змия и красных соплей от него жди!
    - Понимаете ли,  я,  кажется, от поезда отстал.
    - Пройдёмте, гражданин!
    - Ага, сначала у Бичей всё кажется, а потом ни с чем не вяжется, - не унималась старушенция,- заваливаются тут в обмороки всякие! Вы у него год рождения спросите, он не знает, когда и родился этот родимый хроник, милая тварь, самый близкий и любимый наркоман. Чтоб ему всю жизнь остатнюю – ни грамма в рот!

    Они вошли в дежурную часть. Сержант порылся в несгораемом шкафу, достал ампулу, надломил и попросил дыхнуть.
    - А если я не буду?
    Сержант, улыбаясь, ответил, что в таком случае придётся оштрафовать.
    - А если ампула отреагирует?
    - Тем более, придётся оштрафовать.

    Виктор Петрович  дыхнул.
    - Странно, трезвый. Видимо слабо подышали,- и предложил ещё раз. Потом глянул на результат, покраснел и попросил прощения за уборщицу:
    - Что же вы наши незаменимые кадры пугаете? – игриво пожурил он Лыкова,- если отстали от поезда, так, с развороту, и говорите: от поезда отстал. А мы примем тут же незамедлительные меры. Проведём опрос, составим протокол, распишемся – и езжайте спокойно себе домой. Ваши Ф.И.О?
    - Виктор Петрович… - Лыков хотел назвать свою фамилию, но вдруг почему-то сказал,- а фамилия у меня – Брыковский. 

    Непослушный язык непроизвольно выскреб эту фамилию. Брыковских не было у Виктора Петровича ни родных, ни близких, ни дальних  знакомых. Из каких тайников взял он и выложил на протокол сержанту гнусный подлог? Но с другой стороны, если приглядеться, выгода была, и была в том, что лишний раз Виктор Петрович, как реальный Лыков, в милицейских протоколах не фигурирует, во избежание дальнейших неприятностей и лишний раз его настоящая фамилия не мозолит глаза представителям правоохранительных органов.

    Сержант занёс данные в протокол и снова полез в несгораемый шкаф:
    - Всё верно,- отрапортовал он,- Ф.И.О. совпадает, проверим теперь на схожесть с фотокарточкой.
    «Что за чёрт! Неужели Лыков успел что-то наворотить? Точно! Его давно разыскивает милиция, он во всесоюзном розыске, как особо опасный преступник».

    Он судорожно начал припоминать все случаи, когда ему удавалось безнаказанно преступить закон. Случаев было несколько: в детском саду он украл у мальчика из соседской группы футбольные гетры, которые тот успел украсть у своего старшего брата. Поносил их вечер, а утром подложил обратно, в вещевой ящик. Будучи школьником Витя как-то воровал сливы у дачников, но вскоре был публично опозорен и понёс наказание крапивой. Так что – тоже отпадает. А вот в студенческую бытность  он спёр из библиотеки книгу, принадлежащую народу – это серьёзно! Присвоил госимущество незаконно. И теперь, вероятно, провели ревизию, сверили картотеку, выявили вора и сидят, ждут его неминуемого наказания.
 
   Разломив книжецу паспорта, сержант оком дошлого сыщика начал  сверять Виктора Петровича с фотоснимком. Загребнув взглядом немного с фотокарточки, он рвано и пронзительно кинул его в лицо подозреваемого:
    - Так, нос похож: большой, рубильником. Надбровные дуги мясистые, губы разлапистые. Общим планом схожесть у нас тоже имеет наличие присутствия. Волосяной покров в норме. Уши на месте. Совпадает. Порядок!

    Он протянул Виктору Петровичу паспорт. Настоящий, красный, серпастый, молоткастый.
Лыков раскрыл и прочитал: Брыковский Виктор Петрович. Год рождения , место – совпадают. Он дальше пролистнул, произнёс:
    - Но позвольте,- и тут же заткнулся.

   С 4-ой полосы паспорта на него смотрел он сам. Виктор Петрович прекрасно помнил, как ходил сниматься в фотоателье, специально для паспорта, как относил в РОВД этот самый снимок, с едва заметной дефектной крапинкой в правом углу, как там ему учинили публичный допрос, пытаясь уличить его в продаже советских паспортов агентам иностранных разведок и как он не поддался ни на какие уговоры. Вот и ворот светлой рубашки – его. И синий пуловер в чёрно- белом исполнении. Но почему Брыковский? Виктор Петрович – урождённый Лыков. Может фамилию поменял? Когда? И вообще, кому больше верить - себе, или советскому паспорту? Сидеть лучше молча и удивляться в тряпочку, но для подстраховки, чтоб не выдать своего волнения и на всякий другой случай листать паспорт дальше.

    - Между прочим, где вы пропадали всю ночь? – внушал сержант тем временем, – Документы и личные вещи,- он вытащил из под стола родимую сумку Лыкова, которую вместе с мясом и коньяком несколько лет назад украли в Ульяновском аэропорту,- нам передали ещё вчера. Сказали, что вы отстали от поезда на предыдущей станции.

    - Кто сказал?
    - Граждане, соседи по купе. На предыдущей станции, в пятидесяти километрах вы отстали.
    - Я не знаю, где был. Наверно, шёл к вам.
    - То-то же, -  и пододвинул осторожно сумку к ногам Виктора Петровича.

    Вещи были как будто его, а между тем – не его. Паспорт был порядком измазан невесть откуда взявшимися штампами и пометками. В середине, на изломе, выпирала кирпичом печать, свидетельствующая о том, что Виктор Петрович  3 марта 1984 года «вступил в законный брак» с гражданкой Нукриевич Мотольдой Тимофеевной 12 декабря 1958 года рождения. А через год у них родился ребёнок ( смотри в графе дети), которого они назвали Лидия Епифановна, т.е. - милая бывшая тёща Виктора Петровича. Надо так понимать. Это знаменательное событие свершилось 11 мая 1985 года и со странной припиской – повторно. Горько, товарищи!
    - Какое счастье, я, кажется, схожу с ума,- пробормотал Виктор Петрович.
    - В чём дело?- встрял тут же что-то неладное заподозривший сыщик, - Есть жалобы на бесхозяйственное отношение к сохранности чужих документов?
    - Нет, нет,- растеряно и задумчиво ответил Лыков,- я просто раньше думал, что самыми занимательными книжками бывают только сберегательные, но, оказывается, много интересного можно отыскать и в собственном паспорте.
    - Да?  Хм.  Всё-таки я попрошу вас ещё раз подышать в трубочку.
    - Послушайте, товарищ сержант…
    - Всё понял. Не хотите – не надо! Но и вы должны меня правильно понять: все пьяные вдруг куда-то подевались. Были - и нету. Нет, конечно, они есть. Но хитрые, бестии. Не хотят распивать в общественных местах вокзала, и всё тут. Хоть волком вой. А ведь где-то травят втихоря: днём с огнём не сыщешь. А у меня отчётность на носу. Начальству, хоть кровь из носа, пьяных правонарушителей общественного порядка подавай! Я тоже хочу жить спокойно, без взысканий. А кто мне поверит, что нет пьяных? Ну, нет их, хоть волком вой! Раньше хотя бы по запаху находил. А теперь, где найдёшь? Насобачились цитрусовый одеколон жрать – дешёвое пойло с апельсиновым ароматом! А я начальству - чукча, что ли - парфюмерию на составные расщеплять?  Короче, пьяниц нет! Хулиганы исчезли: ни воров, ни разбойников, ни тунеядцев. Не говорю уж о мокрушниках – убийцах.  Не станция, а заброшенный пруд. Нет роста. Увы, нет! Так сержантом на пенсию и уйду. Может, всё-таки, занесём в протокол, - заискивающе нырнул в глаза он Виктору Петровичу,- был пьян, позволял нецензурно себя вести, оскорблял Альбину? Зафиксируем?
    - Это кто ещё?
    - Альбина? Уборщица? Моя родная мама. Мы здесь кооперативом, на семейном подряде. Я, например, мусорю, она – заметает, дядя у меня здесь тоже – кассу снимает, в смысле билеты продаёт, отец – на «колёсах», молоточком вагоны остукивает, а тётка в буфете обвешивает колбасой пассажиров. Система отлажена. Беда только – преступников нет. Нет плана валу! Так как, зафиксируем хулиганскую выходку?

    Виктор Петрович сочувственно поморщился и махнул рукой:
   - Валяй! Шут с тобой и семейным кооперативом. Давай,  в кучу, фиксируй,  Брыковскому всё по фигу. Переживёт, наверно. Как думаешь? Но есть условие: билеты на проезд – за счёт вашего кооператива, буфетную колбасу – в дорогу, и от дяди подарок на безвозмездные личные расходы,  в пределах разумного, конечно. По рукам?

    И сделка состоялась. Сержант набрал номер, в приказном порядке попросил одно место на проходящий в купе и сдачу наличными.

    В фойе вокзала показался утренний местный контингент в количестве двух раз: низкорослый мужичок с повязкой, прикрывающей выбитый глаз и молодушка с хищной печатью на лице.

    Виктор Петрович сидел на скамье в зале ожидания, покачивая нервно закинутой на ногу ногой и всё видел. Женщина больше притягивала внимание, она была сплошь обтянута тонкой фактурой белья. Глядя на неё было приятно угадывать за бесстыдным покрывалом овальные изгибы и плавные выступы маленького тела.  Резинки трусиков, обхватившие жадно её тугую попочку, острым треугольником выбивались наружу и вопили сквозь вельветовые джинсы. Это был вид со стороны убегающей жертвы. А что спереди?

   Как -то не по мужски он успел осмотреть эту хищницу – не снизу вверх, а только лицо. Дождавшись её нечаянного оборота в полный рост к нему, Виктор Петрович решил с соболезнованием, что ради такой можно совершить безумный, героический поступок: например, вытащить её из горящего дома и унести на руках. Навсегда. Но только не ему. Она была не в его вкусе. К такой необычной красоте с оттенком блудливости надо было привыкать.

    Они ещё раз прошли рядом, окатив его нежной волной духов «Чёрная магия», и замерли возле кассы. Повеяло запахами детства, манной кашей, размазанной по новой детсадовской скатерти, и отдалось болью в ухе, которое часто за проказы скручивалось воспитательской рукой в трубочку. Незнакомая пара прозвучала в нём колокольчиковым минорным перезвоном детства. И если показалась не родной, то, по крайней мере, очень знакомой.

    Виктор Петрович опять достал паспорт, прижал плотно коленями сумку, и стал по новой тщательно ощупывать каждую страницу документа, удостоверяющего в настоящий момент его личность.
    А личность его по паспорту действительно нашла фамилию Брыковский, хотя имя и отчество – те же, неподдельные. Отец его – Петр Павлович, но для родительской графы в паспорте место не предусмотрено, а вот для детей – сколько угодно. И судя по записи, за время коротания в поезде он успел сделать дочку Лидию Епифановну, а вернее, умудрился какую-то особу удочерить, поскольку Епифаном себя никогда и ни при каких обстоятельствах не называл, даже спьяну. Лидией Епифановной звали милую тёщу, но та на 30 лет старше его. Вот и дата рождения дочери. Лыков провёл пальцем по ровной линии графы, наткнулся на предупредительную запись «Повторно!»,  провёл ещё раз и икнул:

    «Что за  хренатень? Год рождения – 1928! Она же в бабушки годится, ну и дочери пошли, скажу я вам!»

    Он помуслякал пальцы и вернулся к первым страницам паспорта, где вздумал лишний раз убедиться в достоверности серии,  номера и фотоснимка. «Интересная я личность,- сказал он себе,- по серии, номеру, году рождения и физиономии совпадаю, а по остальным параметрам не увязываюсь. Ага, ещё прописка. Про чего, про чего? Ну-ка откуда я выписан?» Он нырнул в недра документа. Жирный квадрат чернильного штампа выпуклым барельефом топорщился  со страницы. Он походил на здание в стиле позднего классицизма, из окон которого  высовывались тонкие струйки слов и аббревиатур.  «г. Прудовск, ул. Краснопарижская, д. 555, кв. 15/5.
    Забавно, не успел доехать до Прудовска, а уже прописан! Впору сказать тихо «ой!» и упасть в обморок. Чтобы сойти с ума, не надо прикладывать к этому чрезмерные усилия, а просто следует чаще заглядывать в свой паспорт».

    Если кто-нибудь ловил себя однажды на том, что стоя перед зеркалом, он не видит ни себя, ни свой замороженный взгляд, короче, ничего не видит и ни о чём не думает, а спроси – с какой целью вглядывается – он и не ответит. Если кто-то, остолбенев перед отражением, испытал полное отлучение от окружающего мира и неизвестно, ради каких устремлений, тот легко может представить выражение лица Виктора Петровича. Особенно – глаза. Глаза, как у многодетного папаши,  с котого исправно взимают налог за бездетность.

    Поэтому, когда необычайно нежно, почти по родительски ему предложили помощь, он ничего не понял, а упорно разглядывал и не видел сверху  макушку гражданина поцарапанного вида с повязкой через глаз.


    - Я вас спрашиваю очередной раз,- повторил поцарапанный субъект и потёрся  макушкой об его плечо,- вам плохо, или очень плохо?
    - А вы думаете, кому-то ещё бывает хорошо? Особенно, когда о него трутся всякие проходимцы.

    Голова метнулась в сторону, и Виктор Петрович разглядел выпуклый змеиный глаз. Поцарапанный рабски улыбался, рожа была масляная и сытая.
    - Прошу прощения! Дурная привычка! Перестраиваться быстро не научился ещё, хотя поговаривают, что в наше время это очень важно.
    - Я не знаю, как в ваше время, а в наше за такие выходки в унитазах топили.
    - Ради бога, не волнуйтесь вы так. У меня и справка есть: «дана предъявителю в том, что он действительно не является носителем классов насекомых, альвеококкозом не заражён, прививки от бешенства проставляются регулярно».
    - При чём здесь справка? У вас есть документ, дающий право тереться о рукав отъезжающих пассажиров?
    - Не беспокойтесь, костюмчик ваш не засалится. Голову я сегодня с утра помыл травяным шампунем. Шампунь куплен в июне прошлого года в московском универмаге моим неприятным знакомым Валерием Вильевичем Фрудко, что и может подтвердить моя сожительница,- царапанный гражданин поманил  свою спутницу.

   Та неожиданно для Лыкова живо откликнулась .
    - Прошу представиться,- ткнул пальцем в наплывающую спутницу царапанный,- Эмма, блин, сожительница, а это…- он перевёл, словно дуло пистолета, палец на Виктора Петровича.
    - Мы, случайно, раньше не были очень близки? – перебила  Эмма царапанного, -  Или я забыла?

    Виктору Петровичу от развязного тона Эммы стало нехорошо, и желание вынести её из горящего дома, пусть даже не ему, как-то поутихло, точно ослабевшая зубная боль, ещё пульсировала, но уже в остаточном явлении. Он даже имел неосторожность подумать, что перед ним никто иные, как бичи, «синяки», сшибающие на фуфырик. Нужен третий, чтобы на его деньги выпить и закусить тремя корочками хлеба. Но странно то, что одеты прилично, в дорогое и не с чужого плеча. Однако выражение пугливой настороженности на лице не сменил, поскольку гражданин поспешно дополнил Эмму:

   - Между прочим, она тоже имеет справку о наличии отсутствия тех же классов насекомых. Морально чиста, в широкомасштабном пьянстве замечена не была, ну, и прочее, соответствующим образом. И ещё, чтобы снять с нас всяческие подозрения, хочу оговориться: милиция нас не разыскивает, скорее наоборот, мы сами стоим на стрёме закона. Решили съездить в отпуск, но вот неожиданно передумали, сдаём билеты, возвращаемся. Хотите спросить, куда?

    Виктор Петрович подумал, хмыкнул и спросил: - Куда?
    - В город Прудовск. А хотите спросить, почему?
    Виктор Петрович ещё раз крепко подумал и спросил: - Почему?
    - Что, почему?
    - Ну, и что же – почему?
    - Нет, это я спрашиваю, что – почему?
    - Что вы пристали,- возмутился Виктор Петрович,- вы попросили спросить, я и спросил, как вы попросили.
    - Нет, это существенно. Ответьте, что именно почему?
    - Хватит мне устраивать головную боль. Отстряньте!
    - Нет, я требую,- царапанный вдруг начал закипать,- я вообще требую, требую и требую! Сатисфакции, наверно, требую! Сатисфакции!
    Эмма, молча смотревшая на разгорающуюся перепалку, так же молча ухватилась за ухо сожителя, и всем телом повиснув на нём, зло зашипела:
   - Ты что, Василискин, рехнулся? Сатисфакции захотел? Драться надумал? Нет, дорогой, лучше сразу позвони 03, потому что драки ты не увидишь – не успеешь, старикашка ты гнилой!
    - А я требую! – вдруг взвыл гражданин Василискин, – Имею право требовать! Я два года без премий тружусь! Имею право? Хотя бы под занавес? Как член коллегии адвокатов, имею?

    Эмма сконструировала на лице извиняющуюся улыбку и протянула её Виктору Петровичу: 
    - Простите старпёра. Такой негодяй, такой негодяй, прямо не знаю. Всё испортит мартовский знаток. Вообще-то он добрый, только бешеный маленько.
    - Я требую,- орал Василискин,- я требую! Почему мне не платят?! Если не могут деньгами, то пусть отдают натурой. У меня тоже есть не только душа, но и желудок, пусть знают! – он с остервенением бодался, пытаясь сбросить с уха Эмму, которая повисла на нём клипсой, а Виктор Петрович, наблюдая за ней, как за шариком пинг-понга, предположил:
    - Может быть у него реактивный психоз? В таком случае я вызову неотложку.
    - Не надо. Пустяки. Сейчас пройдёт.
    - Ну, смотрите, это ваше семейное дело, разбирайтесь сами.
     Виктор Петрович встал и направился к выходу.
    - И, тем не менее, я требую! Куда пошли?! – не унимался Василискин, – Как вопрос ребром, так сразу в убег?! А кто расплачиваться будет? Всё равно вам далеко отсюда не уйти!
    - Заткнись, болтун! – пыталась зажать рот сожителю Эмма.
    - А что затыкаться –то? Ему всё равно в Прудовск ехать бесполезно! – вслед горланил царапанный.

    Лыков на последних словах Василискина замер, в нерешительности покачался на месте и повернул назад. В вокзале по- прежнему было пустынно, не считая семейный подряд, который в полном составе высыпал на крики Василискина. Держа совок с мусором, будто сковороду, полную жареной картошки, равнодушно отвесив челюсть, наблюдала за происходящим тётя Альбина.
     Из-за плеча выныривала узкая головка её сына, блюстителя порядка. Немыслимым образом в окошко билетной кассы просунулся череп кассира, а буфетчица, дожёвывая пирожок, сосредоточилась, зажав испуганно в запотевшей ладони мелочь. События мешали ей высморкаться  в фартук.
    - Сатисфакции, - негромко и уже неуверенно попросил Василискин, наблюдая, будто за трепыхающимся  язычком удава, приближение Виктора Петровича,- хвост – под мышки, тикай, куда глаза глядят!
    - Морду тебе изодрать мало! – выругалась Эмма.

    Лыков надвигался стеной. Василискин укрылся за крохотной конституцией Эммы и уже ничего не просил. В зале воцарилась космическая тишина. Только сквозь тугой эфир молчания пробивались с противоположного конца зала редкие «всполохи» чавкания буфетчицы.
    - Почему мне нельзя в Прудовск? – спокойно, но настойчиво спросил Виктор Петрович.
    - По всем вопросам и рекомендациям обращайтесь к ней,- голова Василискина  выныривала поплавком из-за спины спутницы, - я ничего не ведаю, что творю.
    Лыков уставился на Эмму. Она поёрзала под неудобоваримым взглядом и отчиталась:
   - В чём дело? Простите, мы с вами, кажется, вообще пока не знакомы.
    - Правда, правда, я и забыл,- добавил Василискин,- мы ведь с вами незнакомы. И вообще, нам пора сдавать билеты и тикать отсюда, пока целы. Правильно я говорю, Эмма?
    - Я надеюсь, мы ещё с вами встретимся? Оставьте мне свой номер телефона, когда мне будет тоскливо, я перезвоню вам, - Эмма помахала кокетливо рукой,- привет, мой мальчик!- ухватила за ухо Василискина и потащила к выходу.

   Виктор Петрович  думал  было ринуться следом, но опять вдруг был сильно придавлен  алчущими взглядами всех представителей семейного кооператива.

    Все ждали зрелищ. А Виктор Петрович всегда и больше всего боялся дать повод для того, чтоб над ним смеялись. Атмосфера же в зале накалилась до такой степени, что впору было выкрикнуть из галерки: «Хохму, хохму давай!»  И ежу понятно – от него ждали хохмы. Поэтому он забуксовал, потоптался на месте, оценив обстановку, сделал безразличное лицо и зевнул. Зевок получился таким правдивым, что глядя со стороны можно было даже потерять к нему всяческий интерес. Всё происходящее с ним было смешно уже потому, что от этого хотелось плакать.

    Пара исчезла в дверях и утянула за собой ниточку от клубка загадок и метаморфоз, случившихся с ним за одно утро. Он был уверен, что Василискин и Эмма тесно связаны с тем, от чего он недоуменно разводил руками и представлял себя воле волн, несущих его в этом идиотском сне.

   Теплилась ещё надежда, что – сон. Затяжной и набивший изрядную оскомину. В детстве бывало так же: среди ночи вдруг просыпался от невозможности терпеть дальше боли в переполненном мочевом пузыре, вставал с постели, шёл тёмным коридором, открывал скрипучую дверь клозета, принимал стойку, доставал из трусов инструмент, начинал справлять малую нужду и просыпался. Снилось же такое. Приходилось вставать уже наяву, идти, включать свет в коридоре, сонным принимать стойку и вновь просыпаться.
    И так по нескольку раз за ночь. До полного пробуждения, со стыдливой, заискивающей улыбкой  перед смущёнными родителями. Где эта проклятая грань реальности? Попробуй, определи: там, где он справляет нужду, или здесь, где стыдливо прячет глаза. Ведь по совести строителя коммунизма, по его моральному кодексу, распределяться реальность должна так: где тебе лучше, там её больше, следовательно, и за иллюзии расплачиваться надо меньше, а лучше – вообще не расплачиваться.

    В конце концов, какой может быть торг в нашем бесклассовом, неэксплуататорском общежитии. Захотел по малой нужде – пожалуйста! Захотел плюнуть, ради бога – лишь бы в радость! Но для этого отведены специальные места, предусмотренные санинструкциями. У нас всякое хотение предусмотрено инструкциями. А для тех, кто очень много хочет, предусмотрен уголовный кодекс.

   Предупредительные инструкции  для желаний  строителей коммунизма – великий двигатель прогресса. Закономерно, что чем больше желаний, тем больше должно быть инструкций, как контролирующих, так и предусматривающих желания. Многого хочется, а родители говорят – нельзя, школа твердит – невозможно, местком более конкретно указывает – перебьёшься, согласно инструкции, и добавляет – негласной инструкции. Как –то незаметно приучились мы верить в магию негласных инструкций.
    Но ведь есть у нас основной закон – конституция, выпущенный в массы не только ради выходного дня в декабре. Каждый пункт конкретно и ясно указывает права и обязанности. А если не выполняются параграфы закона, и кто-то кое - где у нас  порой вставляет палки на пути к всеобщему процветанию и благу, значит, - жалобу на того, чтобы не мешал. Однако, нежданно возникает лысая и пузатая личность пенсионного возраста, и шёпотом сообщает: « А вы знаете, что в инстанциях на письма, в которых сделана сноска на конституцию, не отвечают? Это, конечно, негласно, потому что не все статьи конституции выполнимы. Да и все их выполнить практически невозможно».

    И вот в чём штука: сразу безоговорочно начинаешь верить лысому и пузатому. « Ну, если негласно, тогда  -  конечно. У них там, наверху, другая жизнь, отличная от массовой. А написанному – не верь! Ещё древние говорили - верь услышанному».


    - Скорый поезд, следующий до станции Прудовск, опаздывает на 12 часов, - взбунтовался неожиданно в громкоговорителе хриплый фальцет,- повторяю, пассажирский поезд опаздывает на 18 часов. Ориентировочное время  прибытия – в 23-24 часа по комякскому  времени.
    - Вот ведь повезло кому-то! – заржал мужчина в форме железнодорожника, оглянулся, пригрозил молотком и бросился бежать наутёк. На бегу его живот, как перезревший овощ, разверзся по шву тугой кожуры куртки и заколыхался, зажатый двумя пуговицами.

    Лыков выругался бойко и двусмысленно: то ли в адрес ещё одного нежданного члена кооператива, то ли в адрес налаженного и чёткого ритма работы ж/д в весеннелетний период. Он вышел на привокзальную площадь.

    Солнце, очистившись от багрянца, побелело (взбеленилось) и уже слепило. Тянулась к небу и торчала шахматной ладьёй водонапорная башня. По левую же сторону произрастал гриб газетного киоска,  где подслеповатый продавец, укоренившись под фетровой шляпой, скрытно листал журнал мод. Что-то его настораживало и пугало в фотоснимках, на которых представительницы загнивающего капитализма выставляли на обозрение полоски купальных костюмов, и он недоверчиво ковырял их ногтем.
 
  В ракурсе – сразу же за киоском – в буквальном смысле, летел паровоз – историческая гордость работников местного исполкома - но схваченный за хвост мраморной лапой постамента, так и остался на взлётной полосе, смирился, и за время смирения заметно осел, о чём предупреждала бдительная общественность. К колесу была пришпандорена табличка: «Под паровозом не лазать! Ушибёт!»

    Интерес представляли и надписи на брюхе паровоза. Официальная, разрезавшая его вдоль белой строкой, гласила: «В 1926 году этот паровоз вывез из нашего города хлеб». Уточнений и разъяснений по данному вопросу не имелось. Хлеб, вероятно, был лишним. Чуть ниже, уже выцарапанная гвоздём ярыми правдоискателями, вопила: « И мясо – в 1956 году!» Дальше шли надписи незначительные, временного характера о фауне этого города: « Валька – козёл вонючий», «Воробей – король», «Крысы, не дамся!», « Ну, ты и верблюд», «Свиньи, всю доисторическую примечательность испоганили! Кто попадётся, получит по репе!»

    Из под паровоза ,с пионерской бдительностью оглядывали привокзальную площадь вывески – «Книги», «Гастроном», «Аптека», «Автобус», «КООП: овощи, фрукты, соки, воды, вина». Всё было обычно для среднерусской полосы. Виктор Петрович охватил пейзаж единым взглядом, глубоко и печально вздохнул и пошёл к киоску.

    Старичок вздрогнул, ощутив на себе взгляд, поднял стыдливо глаза, синхронно вознеся и палец, который будто в агонии продолжал ковырятельный процесс. Получилось забавно. Точно киоскер пытался со стекла стереть изображение не весть откуда взявшегося Лыкова. Затем снял очки, протёр линзы уголком газеты, надел, снова снял и протёр газетой из соседней стопки, привстал со стула, вытянул шею, в готовности с журавлиной стаей лететь на юг, и признался:
    - Никакого касательства ни к чему не имеем. Только из любопытства и детской доверчивости,- сказал и поклонился несколько раз.
    -Неужели? – почему-то спросил Виктор Петрович, видимо, желая попасть в тон беседы.
    Попал. Киоскер ещё раз поклонился:
    - Честное слово, чтоб всю жизнь не выходить из киоска. Нареканий ранее по работе не имели. Благодарности, правда, были, это не отрицаю, даже грамоты во времена за…, как его, за… - он страдальчески  сморщился.
    - Чего – за? – переспросил Виктор Петрович.
    - За… этого самого, за… тьфу, чёрт. За…, за…, забыл опять.
    - Во времена «забыл»?
    - Да нет, прошу прощения. Во времена за…, мудрёное такое слово, за… засилья? Нет, не то. Хлебосольный период такой, гостеприимный, гостеугодный был ещё. Ну, с зарплатой название связано, с выплатой этой самой, как её?... А потом ещё всех садить стали.
    - Во времена зарплаты?
    - Что вы, в самом деле, будто разыгрываете, извините. Во времена, когда ещё вот этого не было,- он  выхватил из стопы газету, свернул и протянул Лыкову, «ковыряющим»  пальцем бесперебойно долбя по названию.

    Виктор Петрович с интересом прочёл:  «Эфир гласности». Орган кооперативного издательства «Ковчег». Субботнее приложение. Цена 10 копеек. Рекламный выпуск. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Образована в 1986 году, № 34.
    - Что? – прошамкал киоскер, - Каково?
    - От такого названия трудно устоять.
    - Вот, совершенно – абсолютно, - обрадовался киоскер,- с выплатой неустойки, я же говорил. Период неустойки, прошу прощения, застойки, нет – застоя. Во!

    Сразу повеяло болотом, кваканьем лягушек, сказками о леших и водяных. Голос киоскера будто прорвал плёнку выцветшей воды, выплюнулся на Лыкова, и тина тут же срослась в месте прорыва.

    Виктор Петрович стёр с подбородка плевок и переспросил:
    - Период чего? Какого застоя? Это как понять? – и обнаружив на лице пенсионера прорастающее удивление, уточнил: - Я был длительное время в командировке, в тайге, и, откровенно говоря, для меня некоторые названия в диковинку.
     - Да уж, действительно, тайга, дремучесть,- согласился киоскер.
     - А ты вот что, дед, дай-ка мне охапку газет, все, которые есть. Ну, скажем, «Правду».
    - Нету.
    - «Известия», «Советская Россия», «Соц. Индустрия», «Труд»?
    - Ха-ха два раза. Может ещё «Комсомолку», «Аргументы и факты» или «Огонёк» и «Московские новости»?
    - Давай, давай!
    - Э-э, родной, пойди лучше в универмаг и купи станок.
    - Какой?
    - Для скатывания губёшек. А то раскатал, гляжу, губёшки –то.
     Он бодро встрепенулся, ожил и повёл   ухарски плечами:
   - Мы, киоскёры, теперь тоже на вес золота. Блатные работники. Чтобы газеты купить, ты сперваначалу к нам в знакомые набейся. Баночку кофе принеси  или шампанское. В контакт войди. Сейчас ведь духовная пища – сплошные деликатесы. Сейчас ведь эта, как её…ну, вот эта самая, - ткнул пальцем в газету,- всенародная гласность. Знаешь сколько народу пересадили? У-у, прорва! И всё - министров, начальников, миллионеров вобщем. Сейчас мы всё про всех знаем. Имеем право. Хватит, натерпелись. Теперь не проведёшь, знаем, кто нашу кровушку пил. Теперь на каждого министра можно смотреть как на врага народа. Всё равно – вор, хоть и министр. Раскрываешь каждое утро газету и - бальзам по сердцу: кого там ещё разоблачили-то? А-а, стервец! Так тебе и надо! Чёрной икрой, наверно, раньше-то в гальюн ходил? Теперь пожуй на 53 копейки в сутки! Такой-сякой, партийный весь из себя был! А на самом-то деле, оказывается, его партия за Камой дрова пилит, да лес валит. Ты, случайно, у себя в тайге таких не видел? – озарило киоскера.
    - Нет, дед, не видел.
    - Ах, жаль! Узнать бы об их жизни тамошней! То у нас, здесь, подозрение одно закрадывается. Сомнение есть по поводу ихнего тюремного пребывания.

    К киоску подошла пожилая женщина и молча встала за спиной Виктора Петровича. Её безучастное лицо отражалось в витрине киоска. Киоскер мотнул головой, указывая на женщину, и заговорщически подмигнул Лыкову:
    - С утра очередь занимают. Дефицит, как на пиво. Хлебом не корми, дай узнать, кого посадили или расстреляли. Или чего-нибудь про Сталина новое узнать хотите, дамочка? – обратился к ней киоскер.
    - Нет, я по поводу сегодняшнего карнавала узнать, не отменили ли? Во сколько начало? У вас есть рекламное приложение?
    Пенсионер как-то сразу заартачился, сделал лицо плоским и непробиваемым:
    - При желании, конечно, если уж вам так хочется. Сами понимаете, только для вас могу постараться. Два номера осталось для начальников, но я уступлю.
    - Спасибо.
    - Спасибо – это в каких купюрах? Это новые купюры такие? – он почесал затылок и вытянул из пачки номер газеты. Виктор Петрович понял, что старик разыгрывает эту сцену для него. Набивает себе цену. Он отошёл от киоска.

    Каждая новая минута прибавляла тайн. Груз тайн происходящего набухал и тяжелел, точно чирей, становился болезненно ощутимым. Он и воспринимал себя уже неизлечимо больным. С головой был не в дружбе. Ещё и ещё раз  пытался восстановить по порядку день побега из дома, отъезд в Прудовск, но всё терялось с момента уплывающей платформы. «Дальше-то ведь что-то было? Как он очутился в лесу? Откуда в паспорте новая фамилия и вообще? Совершенно один в чужом городе, а может – чужой стране. Господи, ерунда какая! Какая другая, все говорят на русском. Совершенная ерунда, говорят на русском, а думают? Голова раскалывается: бешенная станция, бешенный кооператив, бешенные порядки, рехнувшиеся Василискин с Эммой, помешанный киоскер и местные власти с перегибом, или недогибом в голове. Город полудурков».

    Вдруг захотелось напиться  или опохмелиться, потому что, «если оставаться при своих хлопотах, то не долго и в дурдом угодить. А что, увезут за милу душу, а пьяному всё прощается, даже то, что он пьяный. Эх, помнится, было времечко!»

    Однажды пригласили на свадьбу. Однокурсница выходила замуж за шахтёра Лёву. Ведь всё тогда Лыкову простили, обернули в шутку, дабы было о чём с улыбкой вспомнить.
    - Товарищи, слово имеет отец невесты!
    - На хер, на хер! – кричали пьяные гости.

    Официант, напившись, спал под столом в ногах жениха и невесты. В те времена официант – мордой в салате – считался неотъемлемым атрибутом свадебного интерьера. Свидетель со стороны жениха, не сумев перекричать застолье, скис и примостился на стуле странным образом – головой упираясь в бетонный пол. Те, что покрепче, вылавливали в переулках дядю со стороны жениха. Когда его поймали, он признался, что вся его жизнь – говно. И для убедительности раскрыл полы летнего пальто, под которым хилым стебельком прорастало его абсолютно голое тело, измазанное тем, что он называл всей своей жизнью. Свадьба быстро набрала свой привычный темп.
     Именно в разгар Лыкова и сморило. Под звуки удалой песни: «Бе-е-е-елый  аист ля-а-атит!..» его понесли в какой-то деревянный дом и бросили на топчан с невменяемой свидетельницей со стороны невесты. Он положил ей руку на живот, «застолбил», так сказать, и успокоенный уснул. Но скоро проснулся от подозрений, что рука его стала затекать. Подозрения подтвердились, свидетельницу умыкнули. Рука оказалась придавлена прыщавой головой деда мужа сестры невесты. Дед жил на последних парах, все ждали его преждевременной кончины, и даже часть спиртных запасов из свадебного фонда отложили в сторону – в целях экономии и планового перехода к поминкам.
    На Лыкове были красные семейные трусы, он об этом помнил хорошо, потому что через несколько дней знакомый участковый рассказывал, что три наряда дежурных гонялись с диким матом за мужиком, который вопил, что ему подложили покойника. Особые приметы убегающего – красные трусы. Догнать так и не удалось.

    Но особую радость Лыков доставил однокурснице и шахтёру Лёве. Придя в комнату первой брачной ночи, усталые и нетерпеливые молодожёны обнаружили на своём ложе Виктора Петровича, который, обернувшись в их чистое бельё, крепко прижимал к груди  обеими руками засранного дядю со стороны  жениха, и всё того же, незабвенного, деда мужа сестры невесты. Дед, задыхаясь от вони и любовных объятий Лыкова, испуганно озирался, и плача просил  волю и кислородную подушку.

     Всё тогда простили, потому что пьяными пьяным прощается всё. Греческие боги, например, пили всю свою жизнь, и лишь раз в год снисходили на землю, чтобы искушать человеческого хлеба. Представьте, какая это была развесёлая компания, под предводительством Зевса. Человеку тоже не грешно восстанавливать баланс обезвоженного тела тем, чем всю жизнь пробавляются греческие боги: в водку –стручок перца, вот вам и амброзия!
    Расширение сосудов – точка отсчёта. Будто жил человек, жил, копил в себе человеческую печаль и раздумье о своём грешном бытие, дотянул до предела, глянул в небо, а там они, подающие пример, чистые и безгрешные –  и напился, чтобы таким же чистым и безгрешным заново начать свою жизнь, проснуться утром в обнимку с Зевсом.

    В душе Виктор Петрович лелеял ещё надежду, что у пьяного всё вернётся на круги своя. Исчезнет кошмар, он опять будет привыкать к ряби в окне вагона от мелькающих кустарников и бетонных шпал.

    - Напьюсь!- сказал он вслух и развернул газету так, точно оттуда хотел извлечь пол-литра и закуску в виде всесоюзной спинки минтая.

     Во весь разворот кооперативной газеты пролегла шапка – призыв: «Все – на карнавал полудурков!» Необычная «шапка». Привычней бы было написать: «Да здравствует КПСС!», и подпись: «КПСС».

    Обычно такими «шапками» призывали дружно выйти на социалистический субботник, а затем  единогласно восхититься трудовым вкладом в общую копилку достижений и трудовых подвигов советского народа. Трудовые вклады по уборке территорий, прилегающих к производственным площадям, исчислялись в миллионах рублей. Экономические показатели, несмотря на сокращённый рабочий день, резко возрастали, поскольку все заработанные средства в этот знаменательный день всё равно отчислялись в фонд будущей пятилетки.

    Под «шапкой» Виктор Петрович с умилением прочитал: «В программе карнавала коронования ожидается самовольное отречение от престола прибывшего сегодня утром главного ВПБ, его всенародное избрание на новый срок, обнародование копии приговора суда над бандой застойного толка, гала-концерт гопников по названием: «Люди гибнут за хэви-металл, ради жизни на земле!», гулянье вдоль набережной, русские народные брейк-танцы  и многое другое в хоровой массе. Работают напролёт комнаты самопознания, видеокафе, наркологические кабинеты, комитеты глубинного бурения, лаборатории сахарного учёта, мастерские импорта. Все горожане могут посетить калашный ряд.

    « В макмыре он не воломон, не воломон в макмыре он, но воломонит он в макмыре, как в воломоне он макмырит» - вы услышите новые стихи хард-поэта с высоким патриотическим голосом Роберта Плантова, и получите в подарок сборник стихов, выпущенный на тонком листе стали и сплавов. Так же вы станете свидетелями занесения в Большую Медицинскую энциклопедию иностранных, заимствованных нами слов: «СПИДвей, СПИДометр» и замены их аналогичными русскими.

     Откроется выставка художеств председателя райисполкома и депутата совета районных депутатов К. К. Шыр под названием: «Шыр, да Пыр, Чаркем, да что-да!». Все, кто не хочет потерять полжизни, просим прийти на центральную площадь, что возле специализированного магазина «Вино». Начало представления в 18.00. В ходе представления демонстрация реликтовых трусов из бельтинга. В конце представления, после стирки, сушки, утряски, уминки, глажения примерка трусов из бельтинга. Итоги конкурса – в 6.00».

    Ниже рекламных объявлений шла развёрнутая статья о чудесном обнародовании трусов из бельтинга.

    « Эта статья написана по многочисленным просьбам читателей. Они просили рассказать о так называемых трусах из бельтинга – грубой материи, в которой, по легенде, жил, и которую носил, не снимая, Яхме, прадед Лапшо –Педуня. Следы его нижней части тела были обнаружены на внутренней и внешней части реликтовых трусов.
    Изучением подлинности этой святыни занимались зарубежные учёные, наши исследователи не принимали в этом участия. На обобщении зарубежных работ и построена настоящая статья.
    … это действительно полотнище длиной 53 см. и шириной 1,1 метра. В нескольких местах оно повреждено, т.к за свою долгую историю испытало немало превратностей – трусы долго носили, перевозили, а однажды они даже попали в пожар. Но эти повреждения не затрагивают центральной части, где и находится то, что сделало их столь знаменитыми – отпечаток  срамной части человеческого тела. Если повесить трусы на стену  или расстелить на полу, то в лицевой их половине будет виден отпечаток атрибутов человеческого тела, а на оборотной половине – такой же отпечаток со спины.
    Первое документальное упоминание о воскрешении трусов относится к 1353 году. Они появились в полном смысле неизвестно откуда во владениях местного графа. Граф вскоре умер, унеся тайну появления трусов из бельтинга… В 1532 году после пожара дома  Шамберина и «чудесного» спасения трусов из огня, страсти, связанные с ними, запылали с новой силой. Споры о подлинности трусов периодически разгорались на протяжении всех 633 лет со времени их появления…
    … всё более совершенствующиеся средства научного анализа нисколько не прояснили вопроса о подлинности трусов.
    Всё началось с первой фотографии, сделанной в 1898 году во времена их очередной демонстрации. К изумлению фотографа, проявлявшего пластину, расплывчатые пятна получились на ней гораздо более чёткими, чем на ткани, и стали видны многие, неразличимые простым глазом подробности.

    А полученные современными экспертами данные сводятся к следующему. Нить была спрядена на ручном веретене и обработана противопожарным составом вручную. Материя принадлежит к азиатскому виду, так как бельтинг в Европе появился относительно поздно.
 
    Среди загрязнений, имеющихся на ткани, обнаружены кусочки проволоки, остатки насекомых и, что очень интересно, пыльцы.
    Отпечаток  части тела человека на трусах полностью обнажён. Это идёт вразрез со средневековым представлением о приличии.
    Самое неясное и загадочное в истории с трусами – то, каким образом сформировалось изображение. Предполагают: болезненный пот, выступивший на теле после потуг, содержал много мочевины, которая дала аммиачные испарения, воздействующие на ткань и вызвавшие впоследствии потемнение.

    … в заключение отметим, что исследования будут продолжены на очередной демонстрации таинственных трусов из бельтинга. Подтвердится ли первоначальная их принадлежность Яхме – этот приговор в состоянии вынести наши учёные…»


    Опять трусы из бельтинга? Виктор Петрович живо вспомнил выражение лица Тимони, как он хватал Лыкова за брючину и предлагал, навяливал, может быть эти самые трусы.

    Почему он раньше ничего о них не знал? Обожествлённые трусы, прямо, уникальная реликвия трудового народа. Занятно, не Тимоня ли их будет демонстрировать на карнавале? И карнавал-то, откровенно говоря, какой-то странный. Бредовый. Намешено – до сумасшествия. В общем, чем дальше в лес, тем толще партизаны. Время, отпущенное до поезда в Прудовск, позволяло Виктору Петровичу лицезреть большую часть карнавала. Газету он не дочитал, а свернув на восемь частей, спрятал в карман брюк.



                ДОВОЖУ ДО ВАШЕГО СВЕДЕНИЯ:
                МОЙ СОСЕД ЧТО-ТО НОЧЬЮ ЖУЁТ.


    Помимо прочих своих достоинств, Инга Анатольевна Кричалина, заместитель секретаря парткома строительного треста, закодированного под в/ч 86512, или проще: замсек Пылевого Столпа обладала ещё одним завидным качеством – неимоверным чутьём на врага. Она могла обнаружить врага за версту, пробить взглядом насквозь, а в иных случаях – и за две версты, в зависимости от степени опасности и угрозы её персоне.
 
    Ограниченному кругу лиц было известно, что чутьё врага зиждилось у неё на инстинкте самосохранения. А инстинкт самосохранения не мог ей быть подарен ни с того ни с сего матерью природой, он естественным образом вытекал из огромного опыта работы на ответственных и чересчур ответственных постах. В общем, опытный, ответственный, самосохраняющийся, с хорошо поставленным чутьём работник, как закон, бывает ПОЧТИ незаменим. Частица  ПОЧТИ в характеристику заместителя секретаря парткома вписана специально для тех, кто  ненароком может обратить внимание, подумать и зачитать плакатным языком: «А ведь незаменимых- то у нас нет!» И тут же ответ – в морду необразованную: «Конечно – нет! Есть ПОЧТИ незаменимые!»

    Однако это самое ПОЧТИ с годами работы на очень ответственном месте доставляло ей всё больше хлопот, она чувствовала, как зыбок всё-таки её пост. Один товарищ даже в горячности и по недоумению намекнул, что должность её выборная. «Не долго и того… недобрать в рабочем коллективе голосов». Инга Анатольевна сперва не поняла: каких – таких голосов? Но потом что-то припомнила и ахнула! Не тому, конечно, ахнула, что её должность оказалась выборной, а тому, что смеют думать, что частица ПОЧТИ может иметь силу и власть над её незаменимостью.
 
    Короче, ПОЧТИ стало бельмом в глазу. И если -  в её, значит -  и в глазу всего управленческого аппарата. Следовало только «понастоятельней» подвести аппарат к этому выводу самостоятельным путём.

    Со своей стороны она усилила бдительность и стала чувствовать врагов в радиусе уже трёх вёрст. Их оказалось значительно больше, чем в радиусе версты. Их оказалось так много, что подстёгиваясь мерами предосторожности, границы чутья пришлось расширить ещё на полверсты. И только тогда она ухватила мудрой женской логикой лёгкое дуновение тревоги, словно навеянные весенним ветерком запахи всякой распускающейся и цветущей «сопливости».
    Ветерок дул часто, настораживал и по ночам не давал ей долго уснуть. «Неужели я чего-то боюсь?- удивлялась она, – Или не уверена в себе, или нюх забивают посторонние запахи?»

     Внешне же она оставалась прежней, всеми уважаемой и по всякому поводу почти незаменимой заместительницей секретаря, но потаённо с содроганием видела  себя сильной и мудрой волчицей, которая наблюдает из кустов за мужиками-загонщиками, несущими на горбах связки красных флажков.

    С утра, первым делом, успев едва задушить собой пространство кабинета, и придавив застонавший стул, она позвонила А. Я. Бундыку.
    - Ну? – разом выложила она всё наболевшее.
    А. Я. Бундык жалобно залепетал:
    - Никак нет, не появлялся.
    - Родственникам звонили?
    - Да, Инга Анатольевна, никаких следов.
    - Твои соображения?
    - Соображений нет, глубокоуважаемая Инга Анатольевна, одни глупые догадки.

    Кричалина сделала соответствующий вывод:
    - В таком случае ты, надеюсь, понимаешь, что мы можем подумать, что в тебе ошиблись?
    - Я стараюсь, очень стараюсь.
    - Мало стараешься, – она зло бросила телефонную трубку.
    Утро опять ничего нового не принесло, хотя и теплились надежды на лучшее. Никаких следов. Уже вторую неделю Валерий Вильевич Фрудко не появлялся на работе. Не было его и дома. Его нигде не было. Он бесследно исчез, вкупе с запачканным мундиром.
 
    Расследование  исчезновения ценного работника велось одновременно по нескольким направлениям: в быту, на рабочем месте, у любовниц и, по совместительству, продавщиц Фрудко. Телефоны были полностью под контролем, разговоры записывались и немедленно предоставлялись в виде отчёта ответственным «органам» Пылевого Столпа для дальнейшего прослушивания и сдачи в архив.
    Организацию и руководство поисками взвалила на себя Инга Анатольевна. Разумеется, лишнюю обузу и вытекающую ответственность за результаты поиска, ей брать на себя как-то не пристало. Она – не девочка-студентка, чтобы бесплатно заниматься ерундой и демонстрировать сослуживцам изобилие благородных порывов в борьбе за чистоту коммунистических рядов Пылевого Столпа. Здесь было другое.

    Инга Анатольевна вдруг ухватила своими крепкими, как броня, мозгами, что исчезновение Фрудко тесно повязано с ветерком тревоги, так часто настораживающим её и не дающим возможности покойного сна. Одна из ниточек тянется и к ней, и больно дёргает повелевающим предупреждением. Упорно ломая себе голову над тем, каким боком происшествие могло повлиять на её незыблемый авторитет, она пришла к  гениальному заключению: одно из двух – или никаким боком, или всеми боками сразу! Третьего не дано! Глубже её разум проникнуть ещё не мог, а шире охватить рассуждениями проблему – не хватало информации.

    Инга Анатольевна пощипала рукав в задумчивости, решительно поднялась под аккомпанементы стенающего стула, щелкнула замком двери, вернулась к столу, и накрыв телом от взглядов нечаянных посетителей, а для подстраховки, прикрыв ладонью диск местного телефона, трижды его прокрутила.

    - Вас внимательно слушают, - отозвался в телефоне чётко поставленный командный голос,- говорите.
    Кричалина голос не узнала. Возникло желание осторожно, «на цыпочках» положить трубку, но она понимала: звонок зафиксирован, опознан и отступать некуда.
    - Очень надо товарища Козявина.
    - Вас внимательно слушает товарищ Козявин.
    - Товарищ Козявин, это не телефонный разговор. – шёпотом намекнула она на то, чтобы срочно встретиться в конфиденциальном порядке.
    - Мы вас узнали, Инга Анатольевна.
    - Я звоню по части…
    - Мы знаем,- перебил её Козявин,- вы звоните по части  пропавшего работника.
    - По лучшей его части, – неизвестно почему вставила она.
    - Мы так же знаем, что именно Вы занимаетесь организацией похорон… бр-р-р, тьфу, поисков, мы имеем в виду. Для Вас имеются некоторые любопытные подробности. Фирма гарантирует их оригинальность.

    Обозначилась длительная пауза – время, которое было любезно предоставлено Кричалиной для додумывания и неизбежного решения поблагодарить Козявина за содействие.
     Она и поблагодарила, кокетливо объявив:
    - Сочтёмся  когда-нибудь угольками…
    - Мы пока к Вам спускаться не собираемся,- чеканил Козявин, точно отбивал шаг на плацу,- далее, каким-то образом, каким – до конца ещё не выяснено, часто в сводках фигурирует фамилия Брыковский. Есть мнение, что Брыковский замешен в деле о пропаже, но нет улик. По крайней мере, что-то между ними или было, или намечалось, или наоборот. Есть ещё невыясненное лицо, некто Тимофей, но без отчества. Информация продолжает поступать, и дело набирает силу. Минуту! Только что на стол положили донесение, что лицо, значащееся под именем Тимофей, может оказаться и не именем, а отчеством, а если не отчеством, то определённо лицом. Подробности позже.

    Инга Анатольевна, довольная, щелкнула пальцами – по- особенному, с шиком – так умела щёлкать только она, и продиктовала вслух концовку мысли: « Машина завертелась!» При тщательном анализе несложно было установить, что концовка мысли была и её серединой, и уж тем более – началом.
 
    Но то, что « Машина завертелась» - значило, само по себе, не мало. Под фамилией Козявин скрывалась уверенность в успехе, поскольку сам Козявин занимал пост заместителя начальника отдела, значащегося в Пылевом Столпе, как контора буровиков. Официально же он назывался отделом «НеБЗДИТЕ» - «Необходимой Безопасности Засекреченной Деятельности Инженерно-Технической Единицы.» Вокруг этой единицы собралось множество талантливых ребят, которых ещё звали более коротко и упрощённо – «трактористы», т.к все они появлялись на торжествах и юбилеях в парадной форме, а в петлицах их мундиров ювелирной штамповкой был выдавлен гусеничный трактор, в наклон, будто сваливался с откоса.

    Козявин был крепко повязан с Кричалиной старыми производственными отношениями. Ещё с тех времён, когда самым бессовестным образом трудовой коллектив многие вопросы пытался решать коллегиально и голосованием, а нижестоящие позволяли себе нагло и бестрепетно беседовать с руководящими кадрами. Даже существовали мнения снизу. Следовательно, отсутствовал плановый порядок, почитание заслуг административной системы.

 Была полная анархия и неуверенность в завтрашнем дне. Многим тогда из них оставалось лишь уповать и надеяться, что скоро, очень скоро всё это показное либеральничание, игра в демократический принцип централизма исчезнет, как дурной сон и всё станет на круги своя. Ведь традиции их трудового коллектива пока ещё были сильнее и уживчивее всяких там постановлений, спускавшихся сверху, пусть даже из самого Центрального Комитета. Традиции не сломить. Надо было только уметь терпеливо ждать, снося унижения ретивых, и так же терпеливо заносить  в записную книжку фамилии тех ненадёжных, кто поддавшись эйфории «демократических постановлений» больше всех претендовал на свои, так называемые, права.

    Все обиды, как фекалии, вдруг опять всплыли из глубины памяти Кричалиной. Да и тонули ли они вообще? Словно живые картинки из диапроектора постоянно маячили перед глазами.

    Хорошо помнится: на период неустойчивости, брожения разных мнений и выпала тогда по всесоюзному графику  Отчётно-Выборная партийная конференция в Пылевом Столпе.

    По укоренившейся традиции «праздненство» это отмечали торжественно, с помпой: песнями и плясками, выездной лавкой своего магазина, показательными выступлениями спортсменов и членов художественной самодеятельности. Венцом и мажорным завершением торжества был хлебосольный стол победителей, сколоченный тут же, за кулисами сцены руками умельцев краснодеревщиков.
 
    Стол являл собою лицо Пылевого Столпа. В строгом порядке телеграфных столбов из-за салатных холмов выставлялись горлышки коньячных бутылок с золотыми ярлыками наклеек. Призывно и испуганно, как штангисты при взятии веса, подрагивали в тарелках заливные, увенчанные стебельками петрушки и кинзы. По краям стола розовели вазы с сельдью под шубой, а рядом на длинной и худой, точно лодка, салатнице был выложен из кружочков сухой колбасы текст праздничного поздравления. Птицы, плывущие над столом ногами кверху, демонстрировали счастливцам салфеточные гольфы папельеток. А в сердце стола, в его недосягаемой для диабетиков, циррозников и желтушных глубине, пряталась знакомая, до сосания под ложечкой, бледная морда молочного порося.
 
    Но во исполнение принципов демократического централизма и равенства обочину стола обрамили строем гранёных стаканов ( а не хрустальными фужерами) и пятью-шестью консервными банками «Завтрак туриста», открытыми для обозрения и похожими на мусорные бачки. Дабы не подумали чего-нибудь лишнего случайные захожие. Просто администрация скромно разговляется. Очень скромно, как и положено в подобающей обстановке.

    И вот это приобщение к скромностям трестовского праздника могло на глазах  Инги Анатольевны раствориться, уплыть из под носа в одночасье. Из-за какого-то идиотского тайного голосования.
 
    Идиотские тайные голоса неожиданно приобрели силу и решали  судьбу, всеми уважаемой и почти незаменимой. Ох, и дура она тогда была. Чего боялась? Наверно того, что « а вдруг занавес закроется перед носом и она останется по другую сторону, со всем прочим большинством? С так называемым народом?»

    Подобного позора  Инга Анатольевна пережить бы не смогла. Поэтому и положение  казалось ужасным, и нервы были на пределе.

    В то мучительное и полное тревожных предчувствий время и возник, бесшумно прикрыв за собой дверь её кабинета, Владимир Иосифович Козявин. Разумеется, она знавала его и раньше, но то было шапочно, без пересечения общих интересов и фиксирования знакомых черт.

    Инге Анатольевне показалось, что голова Козявина вынырнула из-под её подмышки. А это, скажу вам, сделать совсем не просто. На столе сверкнули блюдечки очков, приделанных к потёртому лицу, лицу похожему на мутную фотокарточку. Да и весь он выглядел потёртым и заезженным временем и заботами – то ли о выявлении преступных элементов, то ли о собственном здоровье. По товарному виду давно можно было его причислить к глубоким пенсионерам, по повадкам – тем более, но на самом деле точного возраста никто не знал, даже отдел кадров, а кто знал, постарался забыть, чтобы скоро не заставили забыть другие.

    От лица фирмы «НеБЗДИТЕ» Козявин поздравил заместителя секретаря парткома с предстоящим праздником выборов и перевыборов. Далее шёл пространный текст о времени и правах, и о том, что старым, опытным кадрам надо крепче сплачивать ряды и плечом к плечу шагать по пути, намеченному великими предначертаниями. Только так их прочно спаянный блок сможет к чему-нибудь прийти. Отсюда выливаются все его симпатии к Почти незаменимой Инге Анатольевне. И он не против и в будущем вот так, по-товарищески, в любое время дня и ночи, являться к ней в гости, опускаться, так сказать, с восьмого, а в действительности, подниматься до авторитета всеми уважаемой, лицезреть и быть при ней верным помощником и соратником.

    Как ни была умна и дальновидна Кричалина, но всё же уловила, что Козявин предлагал ей сделку в форме своих безвозмездных услуг. А что такое Козявин со своими всепроникающими услугами – долго гадать не пришлось. На что намекнул Козявин, то сразу Кричалина и сделала. Она составила реестр, в который вошли все ненадёжные избиратели, потенциально ненадёжные, и те, в которых она чуточку сомневалась. Проведя жирную красную черту под фамилией одного из ярых противников, она сбоку приписала тонкой каллиграфической нитью:

    «А этого подонка оставить на разносол (для видимости правдивого голосования)!»

    За день до торжества в Пылевом Столпе развернулась во всю ширь подготовительная кампания. Как любая крупная кампания в стране, эта возникала и разгоралась в пламя внезапно. И горела аврально, будто  завершение квартального плана в конце месяца. ( А до этого рокового дня, оказывается, шли лишь мелкие подготовительные работы к подготовительной кампании).

    Секретарь партийного комитета тов. Н.Д. Мариец, согласно инструкции, в 10 часов утра собрал партийную верхушку, всех ответственных работников Пылевого Столпа, и поздравив с грядущим днём, произвёл фронтальный опрос присутствующих. Затем попросил отчитаться.

    Судя по отчётам, проделываемая работа впечатляла: мандаты делегатам конференции были высланы, готовы 16 лозунгов и транспорантов, 4 плаката, стенд с трудовыми показателями коллектива, откуплен банкетный зал кафе «Лезгинка» - кроме основного, название кафе завешено растяжкой: «Наши чаяния – в ваших руках, товарищи!», наконец, составлен список вспомогательных мероприятий торжества.

    Сценарий конференции зачитал тов. Можайский. Он разрабатывался совместно с заведующей парткомовского кабинета и директором кабинета Трудовой Славы Пылевого Столпа. Сперва, по сценарию, шли аплодисменты, которые постепенно перерастали в бурные овации. ( Ответственный за аплодисменты и овации – тов. Короподин.)

    «На сцену поднимается президиум, который встречают дружным салютом пионеры, а дети старшей группы детсада вручают членам президиума цветы.
    Звучат начальные аккорды 1-го концерта для фортепьяно с оркестром П.И. Чайковского. Бурные овации продолжаются. (Орг. Момент – 10 минут).
    Н.Д. Мариец предлагает избрать президиум в том составе, который уже сидит на сцене.
    После единогласного принятия, также единогласно выбирают секретаря  тов. Можайского.
    Подпускаются к сцене три фотографа, и Можайский  предоставляет полуторачасовое слово для отчётного доклада Н.Д. Марийцу.
    В ходе доклада, после каждого абзаца -  аплодисменты, после пяти абзацев – бурные аплодисменты и выкрики с мест:  «Да здравствует!» По окончании доклада – бурные овации, выкрики: «Слава!»
    В первых рядах – шесть плачущих от счастья ветеранов партии. (отв. Залётный).
    Перерыв.
    После перерыва – восемь выступлений в прениях. ( выступления написаны и откорректированы – отв. Мисюкова).
    Тов. Можайский встаёт и предлагает проголосовать за принятие отчётного доклада. Голосуют единогласно. (отв. тов. Фукишева.) Бурные, нескончаемые аплодисменты».

    На этом месте Мариец скорчил гримасу и выразил сомнение по поводу того, что ответственное дело поручают женщине:
     - Нет, - сказал Николай Демьянович,- я, конечно, не против Фукишевой, у неё послужной список хороший и всё такое, если конкретно, но, товарищи, прошу учесть то, что народные приметы, в настоящий момент, высоко ставятся в пример, ценятся и даже публикуются в печати. Кроме того, я ещё и против как мужчина, покуда на женщин нельзя взваливать тяжёлые грузы. Это крайне не к о н п е н т е н т н о!
 Я предлагаю всю ответственность голосования переключить на товарища Бундыка. С него, покуда, можно спросить и в приказном порядке, и всё такое.

    - У меня есть сомнение,- вставил торопливо один из ответственных работников, Жирмунский.
    - Двух сомнений быть не может! – тут же резко парировал Н.Д. Мариец.
    - И всё- таки  я возьму на себя смелость сказать, что Фукишева – хороший работник.
    У Инги Анатольевны накатила необходимость резко осадить наглого выскочку:
    - А кто тебе давал право на смелые высказывания, - высказала она,- как у тебя ещё хватает смелости брать на себя смелость обрывать нас на полуслове?

    Естественно, Жирмунскому пришлось извиниться. Он мелко и часто тряс кучерявой головой, похожей на ведро с кудряшками, и уверял, что больше не осмелиться повторить подобной смелости.

    На этом месте тогда и произошёл страшный шум на улице. Все кинулись к окну.
 Возле автостоянки Пылевого Столпа разгоралась грандиозная потасовка. Шестеро  немолодых парней активно рукоприкладствовали, пугая прохожих, и тёплыми материнскими словами придавали им ускорение.
 Картинка сверху виделась такой: небольшая навозная кучка шевелилась и топорщилась руками. Она перекатывалась то вправо, то влево, иногда отщипывая от себя по одной дерущейся паре. Выявился особенно юркий, в жёлтом свитере. Он крикнул: « В рот вам всем кило печенья!» И упал. На него наступили. Тогда он обиделся, проник в машину, дал полного газу и скрылся за углом.

    - Это моя машина! – взвизгнул Жирмунский, и подпрыгнув козочкой на месте, помчался из кабинета Марийца. Через экран оконного стекла, спустя мгновения, он выглядел расплывчатым, но, к общему удивлению, живым и шустрым. Таким его не видели года три к ряду. Ещё бы, в багажнике машины лежали телевизор и видеомагнитофон японской марки JVC, взятые безвозмездно на прокат у завхоза Дворца Культуры.
 
    Всё шло по плану.
    В день торжества, прямо с утра, в срочном порядке друг за другом в следственный отдел РОВД были вызваны 29 «голосов», проходящих свидетелями по делу об угоне автомобиля. 11 «голосов», чудом не попавшие в свидетели, по причине отсутствия на месте преступления – в военкомат, а ещё трое – в особый отдел. Но эти уже по мелочи: для профилактики, за чтение и распространение книги антисоветского писателя Карамзина: «История государства Российского».

    Утро начиналось чудесно: будто по постановлению Верховного Совета пришёл из Москвы циклон. Воздух сделался прозрачным, уносясь ввысь и превращаясь там в бескрайнюю голубизну. Отступили головные боли и первые партии бесформенных пенсионеров в спортивных костюмах бросились по улицам – за здоровьем.
 На город легла печать просветления. Трубы весело пускали дым, травили окружающую среду, плевались газом машины, тела испаряли пот, ядом дышал тёплый асфальт. Но не смотря ни на что, всё поглощалось ненасытной чистотой неба. Наступила та самая погода, которую синоптики обнаружили  не за долго в столице Родины и теперь, со дня на день, её ждали по всей стране.

    Помнится, в то утро Инга Анатольевна позволила себе слабость потрепать мужа по щеке. Он от неожиданного проявления ласки растерялся, принял действия жены за провокацию и в течение утра не проронил ни слова, тем более, что вообще мало говорил, а если и говорил, то плохо и ломано, как и положено мужу зам. секретаря парткома.

    А когда-то муж был гордостью Инги Анатольевны. Во времена её становления и продвижения по службе. Как она любила говорить, загибая пальцы: «Во-первых, он – гегемот,т. к., из рабочих, во-вторых – узбек, т.к. приехал к нам из Баку. Поэтому в моём правильном выборе присутствует пролетаризм и интернационализм, а ещё  фрукты-овощи свежие всегда на столе».

    Но со временем потребность в «регалиях» мужа отпала сама по себе. На анкетные данные узбека не стали обращать внимания. А кому, спрашивается, нужен муж с невостребованными анкетными данными? Если только посуду помыть, да сыну кулак показать в воспитательных целях, пока ещё тому не вручили паспорт. Но сын был уже с паспортом, абсолютно неуправляем и при случае сам казал кулак отцу. Следовательно, утеряв в своём лице воспитательную функцию, муж стал ещё большей обузой для семьи. Если он даже не догадывался о своей ненужности, то всё равно чувствовал, что любовь безвозвратно ушла, так и не сумев прийти в дом.

    Двадцать лет назад тогда ещё молоденький паренёк Славик воспылал жгучей животной страстью к Инге Анатольевне. Для него она была всегда по имени отчеству. С того первого дня, когда увидел её вбегающей лёгкой рысцой за трибуну заводского Красного уголка, и когда на правах представителя горкома и куратора она объявила высокому собранию:
 
    - Я долго слушала товарищей выступающих и поняла, что все вы занимаетесь здесь пустой болтовнёй! Дела на заводе выглядят не так плохо, как нам здесь стараются представить! Так сказать, ездят нам по ушам, рапортуют о невыполнении плана и пытаются занизить свои успехи и показатели в труде. Кому это нужно, товарищи? А нужно это неуверенным в себе элементам и саботажникам, играющим на руку загнивающему капитализму! Что о нас подумают там, за границей? То, что мы беспомощны, как слепые кутята тычемся в производственный план и не можем его осилить? Нет, мы сильны, мы так сильны, что самим становится страшно от резервов нашей силы!..

    У молодого рабочего Славика мурашки брызнули россыпью по телу. Умела зажигать сердца Инга Анатольевна.

    И там же, на собрании, он поставил себе целью овладеть приступом члена горкома. «Изнасилую с особыми формами извращений, изнасилую, как скотину в поле, или, в крайнем случае, просто изнасилую и сяду в тюрьму», - решил он и начал усыхать от изобилия вскипевшей страсти.
 
    Регулярно, по пятнадцать минут в день, с помощью правой руки он предавался мечтам о Инге Анатольевне. Он настигал её в самых разнообразных местах и брал её в разных позах. Было много самоотдачи и самопожертвования. Таким образом, Славик постепенно подготовил себя к совместной жизни с горкомовской работницей. Нравилось ему в Инге Анатольевне буквально всё, но особенно - решительная деловитость и, соответственно, занимаемая должность. И всё это в разных позах он имел каждый день.

    О причудах Славика знал весь завод. «Безответная любовь,- говорили ему товарищи по станку,- хуже глубокого похмелья». И сочувственно протягивали крепкую рабочую руку помощи.

    О многом Инга Анатольевна узнала впоследствии от мужа, о многом догадывалась, как женщина – партиец, но перед самим фактом её поставил третий секретарь горкома  (теперь, персональный пенсионер районного значения) Вас. Пал. Вахрушев-Карлутский. Он скользко пошутил: «Товарищ И. А. Кричалина снискала большое уважение у рабочего завода Славы». Но Инга Анатольевна поняла буквально и дальновидно. И поставила на вид.

    Ночь она промучилась бессонницей, сперва высчитывая на пальцах, а потом перейдя к бухгалтерским счётам, достала из портфеля заветную книгу собственного учёта (такие амбарные книги она вела ещё со времён комсомольской активности) и вписала Славика в графу прихода, но по утру, отрезвев от мучительного выбора, вписала его в графу расхода. Вопрос выбора жениха оставался открытым и нуждался в коллективном обсуждении.

    Спустя неделю, после обстоятельного опроса сослуживцев, она поехала в подшефный завод и окончательно обсудила кандидатуру будущего мужа с административным треугольником: директором, председателем профкома и партийным секретарём.

    Кандидатуру вызвали через диспетчерскую прямо из цеха, от станка.

    Директор спросил со свойственной ему прямолинейностью:
    - Жениться хочешь?
    - Нет! – ответил Славик и обтёр масленые руки о рабочую одежду.
    - Как не хочешь?! А у нас есть сведения, что…
    - Сведения есть, а жениться не хочу,- упрямо стоял Славик.
    - А что же у тебя на уме, – догадался секретарь парткома,- побаловаться и – всё, в кусты? Не позволим!
    - Не позорь рабочий класс низменными страстями, ты должен звучать гордо!
    - Всё, что угодно, а жениться не хочу! Квартирный вопрос ещё не решён, и денег на выкуп не накопил. А ещё я и обхаживать должен: конфетки там, киношки, хурда-мурда всякая. Вот, потом и решусь,- выкручивался  как мог  Славик.
    Административный треугольник не ждал такого яростного сопротивления, и все тогда растерянно воззрились на Кричалину.

    - Значит так,- сказала Инга Анатольевна,- подводя итоги нашему разговору, надо отметить следующее. Ещё не всё благополучно на заводе обстоит с дисциплиной. Не смотря на недоразумения со стороны низового совета, хочется подчеркнуть то обстоятельство, что не нам с вами решать вопрос о рабочем… как вас там?- переспросила Кричалина,- о рабочем Вячеславе. Этот вопрос решён уже и помимо нас. Вопрос в другом, в том, чтобы указать более удобное время выполнения намеченного. А то, что низовой совет возьмёт на себя нужные обязательства, в этом сомнений нет. Мы доверяем низовому совету.

    Так, благодаря честному, открытому партийному диалогу, свадебный кортеж вновь замаячил на горизонте. Инструктор горкома в тот же день напросилась на аудиенцию к секретарю и доложила ему о жертве, которую в лице себя она приносит на благо общества: «Позвольте мне взять рабочего Славу в мужья. Я подниму его до себя, воспитаю и сделаю полноценным гражданином. Мой поступок будет иметь положительный резонанс».

    А ведь была Инга Анатольевна в то время не такой опытной и поднаторевшей. Однако чутьё не подводило её и в дни молодости.

    Правда, муж Славик не был никогда ни узбеком, ни туркменом, ни, тем более, родом из Баку. Родился и прожил до совершеннолетия он в 30 км. от Прудовска, в деревеньке Баклушки, что, впрочем, по звучанию было близко от азербайджанской столицы.
 Для чего она переделала в паспорте мужа в «урюка», Славику было до конца не ясно. Он и не задавался этим вопросом, поскольку не желал лишнего скандала в доме. Но обманутый нещадно однажды своей животной страстью, и получив за это по заслугам, хотел лишь одного – спокойно пережить по приговору, отпущенный ему срок семейного отбывания.
 
    Потрепав мужа за щёку,  Инга Анатольевна выпила растворимого кофе со сливками и пошла к шкафу выбирать торжественный костюм. Затравленный муж с испугом продолжал из укрытия наблюдать за ней. Она выбрала тёмно-бардовое платье из панбархата с полиэтиленовым цветком на груди. Когда она надевала это платье, было яснее ясного, что супруга идёт на крупное дело и домой вернётся не раньше полуночи.

    Помнится, на выходе, она дала последнее распоряжение:
    - Должен быть праздничный стол, но, между тем, составленный из скромных блюд. Мы не должны кичиться достатком.

    А может быть, это было и не распоряжение, а мысли вслух  о предстоящем торжестве.

    Воздух улиц бодрил, погода заигрывала, солнце озаряло путь к комитетскому «газику» в арке дома. Инга Анатольевна вдохнула дворовый воздух и сразу поняла, что очень любит жизнь.

( Вообще-то закономерно: очень любят жизнь все те, кто в достатке живёт, кто живёт хуже, те почему-то тоже любят жизнь, но жизнь тех, кто живёт в достатке).

    Зам. секретаря не могла никогда упрекнуть себя в том, что завидовала другим. Нет. Всю собственную жизнь она выстроила своими руками, изваяла из тяжёлого монолита. И  хотя мужа так и не сумела поднять до уровня себя, зато украсила им интерьер квартиры. Её квартиры, квартиросъёмщиком которой она являлась.
 
    Она всегда была в русле событий, в эпицентре дел. Держала нос по ветру. Не это ли жизненно важно в работе? А то, что она имела вне работы – это всего лишь маленькое вознаграждение за умение находиться в русле и эпицентре, оставаясь, между прочим, постоянно мудрой и молодой.

    В отсутствии 43 делегатов по уважительной причине начиналась отчётно-выборная конференция. Конечно, это не выборы в  районный Совет  народных депутатов, где всё просто. Комиссия – свои в доску люди, административно-хозяйственный блок идеологического фронта с положением лидеров. И сговориться проще. Пусть даже при отсутствии половины избирателей, в графе проголосовавших без опасений можно проставить 99,9%, одну десятую отнеся на больных и недоразвитых.

    Но на конференции Пылевого Столпа этот номер не проходил. Не всё ещё было отлажено в работе комитета. Низовые советы самым наглым образом уворачивались от контроля и постоянно пугали членов парткома грядущими выборами, грозя им припомнить нечестное распределение квартир, злоупотребления служебным положением в использовании местного магазинчика и производственного транспорта… Да мало ли чему могли позавидовать в низовых советах?

    Инга Анатольевна по приезде во Дворец Культуры сразу же бросилась искать по этажам Н.Д. Марийца.
 
   - Так, почему у девочек не товарный вид?- гремел в коридорах её голос. Она любовалась своим грудным командным голосом, возникавшим из её резерва в ответственные минуты:
 
   - Почему на девочек не надеты передники? Быстро, переднички с кружавчиками! Так, встаньте в шеренгу по двое, возьмите подносы в руки. Хорошо! Тебе сколько лет? Я же говорила, чтобы были не старше 30! Товарищ Короподин, а если эта официантка рассыплется от возраста?
    - Зато уж не родит!- попробовал отшутиться Короподин.
    - Знаю я, как они не рожают после конференций! Им хоть передники подвязывай, хоть пакуй в водолазные костюмы,- Инга Анатольевна умела быть и беспощадной.

    Н.Д. Марийца она обнаружила в подвальном помещении Дворца Культуры  возле массивной двери из красного дерева, на которой чёрным пятнышком проступали контуры мужика в шляпе, а ниже, для особо тупых, карандашом нацарапана буква М.
 
    Секретарь мялся возле двери, намурлыкивая под нос очень грустную мелодию  и решительно не знал; рано или вовремя он вышел наружу.

    За годы службы в Пылевом Столпе Инга Анатольевна безболезненно пережила трёх секретарей. Досконально изучила их привычки, маленькие и большие слабости, предугадывала поступки, даже мысли, прочно усвоила повадки каждого и многое другое. Но действия Н.Д. Марийца ей всегда казались дикими и непредсказуемыми. Невозможно было угадать, какую глупость в следующую минуту выкинет секретарь.

    Сперва, со свойственной ей прозорливостью, она считала, что поступки Н.Д. Марийца  неуправляемые и необузданные только по причине его природной наивности  и недалёкого ума.
 
Но когда, с методичной размеренностью, глупости его стали приобретать всё больший размах, она усмотрела в этом хитрую политику секретаря, прежде всего, направленную против неё.

«Он хотел сбить её с толку»,- догадывалась Инга Анатольевна. Но определённое мнение у зам. секретаря о своём начальнике всё же сложилось, несмотря на то, что тот старательно выкручивался, уклонялся от разного рода попыток разговорить его, и пытался замести следы.

    Н.Д. Мариец был хроническим трусом. В детстве он боялся, что во дворе его случайно отлупят сверстники, в юности – соседи нажалуются на него за слово, которое он написал на заборе по требованию сверстников, которые всё так же грозились его отлупить. Боялся болей в ягодицах, паху, в раковинах ушей, животе и в области седьмого позвонка. Пока, наконец, семья, школа, вся учебно-воспитательная система страны не переориентировала его физиологический страх на страх духовный. С того момента он страшился только за потерю своей репутации. Репутация стала целью его жизни.

    Таким образом, он быстро, словно на дрожжах, подрос до секретаря парткома Пылевого Столпа. За какие-то незаметные двадцать лет – от рядового войсковой части. Н.Д. Мариец вдруг со всех сторон стал очень нужным, просто необходимым секретарём для всех вышестоящих работников. Боязнь принять самостоятельное решение – была, как нельзя, лучший показатель его деятельности. Чем меньше он принимал какие-либо решения, тем правильнее вёл дела в партийном комитете. Даже дал себе клятву: «Без согласования с «соответственными лицами» не ставить резолюцию!»

    И всё же, имелось у него слабое место, опять же - из-за той самой хронической трусости. Секретарь до невероятия боялся сказать глупость. Едва открывал рот - уже боялся - и тут же говорил. Чем больше он боялся выкидывать глупости, тем больше он их городил. Трусость секретаря доводила Ингу Анатольевну до вегетативного невроза. Она не знала, что может выкинуть, из боязни потерять свою репутацию, секретарь на отчётно-выборной конференции. Ладно бы все просчёты и дурь списали на одного Марийца, а то ведь могло и её задеть.

    О том, что секретарь парткома глуп и труслив, поговаривали в Пылевом Столпе давно, но не основательно. Оценка была чисто визуальной. Судили по его внешности. У Н.Д. Марийца была маленькая голова, похожая на мастерок каменьщика и снизпадющее - всё остальное. Но более всего смущало выражение лица – вызывало боль и сострадание. Лицо секретаря было затянуто такой гримасой, будто он постоянно мучился слабостью кишечника, и о результатах этой слабости готов всем присутствующим доложить немедленно, как в устной, так и в обонятельной форме. Но мнение было не единым. Кое-кто считал наоборот: не от слабости кишечника имел Мариец такую гримасу, а от постоянного запора.

    Инга Анатольевна же твёрдо стояла на первом варианте: «И если имели место у Секретаря постоянные запоры,- считала она,- то лишь в голове». Особенно утвердилось её мнение после одного случая.

    Как-то рабочие стройуправления, номер которого она и не упомнила, написали в партком коллективную жалобу. Вернее, написали-то они в горком партии, ну, а уж оттуда уважающая себя инстанция, переправила мерзкое письмо на имя того, на кого и была написана жалоба. Это был старый и испытанный метод борьбы против жалобщиков и ходатаев, поскольку сложилось мнение о том, что чем больше у рабочего голова забита пустыми хлопотами, тем меньше он думает о работе. И вообще, «всё должно решаться на местах, горком полностью полагается на комитет Марийца».
 
    Рабочие жаловались Марийцу на Марийца за то, что тот ворует у рабочих книги классиков художественной литературы. Мелочь, конечно, но всё равно неприятно. Зная понаслышке от умных людей, что в течение пятнадцати лет в Пылевой Столп поступали как подписные издания, так и разрозненные тома классиков русской, советской и зарубежной литературы, рабочие обратились в партком к тов. Кричалиной с просьбой выделить их управлению для продажи часть книг. Понимая, что партком в силу своей слабости не мог  передать им книги за 15 лет, рабочие просили продать издания последнего прихода: классиков Куприна, Трифонова, Хемингуэя.
 
    Тов. Кричалина восприняла просьбу рабочих управления, как несмываемое оскорбление, нанесённое парткому и лично ей. Она одновременно топала, стучала  пальцем об угол стола и грозилась всем рабочим припомнить вышеописанный случай при раздаче мест в соцсоревновании и распределении жилплощади. Но рабочие восприняли такое поведение Кричалиной с выгодой для себя,  посчитав, что оно было вызвано попустительством и мягкотелостью самого Марийца, как секретаря и непосредственного начальника истерички. Прецедент случился и требовал ответной реакции.

    Прочитав жалобу, Н.Д. Мариец тут же для повторного прочтения пригласил к себе Ингу Анатольевну.  Пока зам. секретаря изучала гнусную кляузу, Н.Д. Мариец умоляюще заглядывал ей в глаза и вздрагивал лошадиной дрожью.

    Инга Анатольевна вела себя достойно.
    - Ну, и что из того?- спросила она тогда очень спокойно, почти небрежно,- Подумаешь, писулька.
    - Какая писюлька? Покуда, жалоба, всё-таки. Если соответствует правде, то надобно книги вернуть. И, может, даже извиниться? А?
    - Ещё чего. Сегодня книги просят, завтра им вашу печень подавай! Нельзя нежить и расхолаживать некоторых рабочих. Так мы быстро пойдём у них на поводу. Можно и до анархии докатиться. Нам не простят.
    - Покуда, не знаю, что и делать, - засомневался он и прикрылся привычной гримасой.- А вот что,- облегчило секретаря вдруг,- я сейчас совершу благородный акт самопожертвования, а вы, покуда, последуете моему примеру, ладно?
    - Ну?..
    - Я отказываюсь от книг в пользу рабочих управления. И покуда, сделаем это нашей доброй традицией. А потом нашу добрую традицию проконтролируем.
    - Хорошо,- ответила Инга Анатольевна,- вам виднее,- пошла к себе в кабинет и вычеркнула из списков Н.Д. Марийца. После недолгих раздумий вписала вместо секретаря фамилию Бабалебский И.М. – тоже нужный человек. И только тогда позвонила в книготорг и выписала для рабочих управления, номер которого она так ни черта и не помнит, полторы сотни книг классического содержания под названием: «Влияние на снижение надоев молока при частой смене кормов».

    «Пусть только попробуют не раскупить, жалобщики вонючие!»

    Внутри у неё клокотало, но не на рабочих. Впервые секретарь влез в дела, которыми она, почти незаменимая, бесконтрольно владела все эти годы.
    «Какое его щенячье дело? Без неё секретарь – пшик, пустое место».
    Инга Анатольевна хорошо знала себе цену, а Мариец постоянно пытался ущемить её авторитет, напоминая, что, покуда, он – секретарь. Покуда, он главнее. И выше её на забор писает.
    Был он главнее до того самого момента, пока  Кричалина не обнаружила его в подвале, мнущегося возле дверей из красного дерева.
    - Дела обстоят погано,- сразу  в лоб влепила она тогда Марийцу,- из надёжных источников мне стало известно, что половина делегатов будет голосовать против Вас, Николай Демьянович.
    - Как?! – вскрикнул тот и схватился за ручку двери.
    - Как – ни как, а вот как!- и она подняла руку, показывая, как делегаты будут голосовать.
    - Откуда известно?
    - Из надёжных источников.

    Мариец перехватился другой рукой и натянул ещё прочнее гримасу.
    «Всё-таки – слабость желудка»,- утвердила себя в мысли зам. секретаря, а вслух предложила лечебное средство:

    - Безвыходных положений, бывает, что не бывает,- медленно, будто мысля вслух, диктовала она,- безусловно, что в намеченной против вас провокации и идеологической диверсии есть лидеры-подстрекатели. Их надо выявить и немедленно изолировать. Я, конечно, могу взять дело в свои руки, но это будет стоить не мало. Кого-то купить, кого-то запугать, кому-то пообещать. М-м-н-да-а! Что ж, ради правого дела есть смысл.

    - Смысл? – настороженно спросил Мариец, живое любопытство одинокой искоркой ширкнуло в глазах, но тут же было погребено под тяжёлой гримасой:
    - Я не смыслю в этих делах, - неохотно признался он и поправился с высоты секретаря,- в смысле – делегатов. Но если дело касается диверсии, то, покуда, - да-а! Но, вы, покуда, в этом деле к о н п е н т е н т н ы, действуйте, ладно?
    - От вашего имени?
    - От имени лица всего коллектива,- успел вывернуться Мариец и снова схватился за дверную ручку.
    - Нам надо будет отблагодарить кое-кого, в случае удачного исхода.
    - Покуда и отблагодарим в удачный случай.
    Инга Анатольевна поняла, что беседовать с нею у секретаря более не хватало терпения.
    Она поднялась в маленький конференцзал и дала распоряжение немедленно доставить сценарий и всех участников торжества, для которых расписаны  роли.

    Впрочем, этого можно было и не делать, поскольку участники были людьми дисциплинированными, выученные слова отскакивали у них, как от горячей сковороды – сыто и празднично. Но в том-то и была вся Инга Анатольевна. Загадочная, как на ладони колода карт, а сверху, как ни тусуй – Дама пик. Если она обнаруживала, что инициатива не в её руках, могла от нагрянувшей хандры запросто потерять в живом весе, что врачами могло быть сразу отнесено к тяжёлому недугу.

    Но тогда Мариец был в её ручках, коротеньких, пухленьких, аппетитненьких, ласково и эротически обнявших его сзади за шею. Оставалось лишь так же ласково, не менее пухленькую ножку, в которой трудно отыскать колено, приставить к его седьмому позвонку, и слегка, технично продемонстрировать силу женского рычага.

    Она обожала себя в те минуты. Именно такой: хитрой и дальновидной. Ей казалось, что при желании она могла бы даже перехитрить саму себя.

    Требовательно подойдя к сценарию, она вписала в него несколько умных фраз и ещё одни «бурные аплодисменты». Затем выслушала заученные до основания роли выступающих, мысленно отругала Можайского за головотяпство и внесла весомую поправку:
   - Когда прозвучат слова об избрании президиума, товарищ Н.Мисюкова, после слов: «Какие будут предложения?», должна не сразу вскакивать с места и отбарабанивать текст, а сделать паузу. Пауза в театре – вещь очень важная, если не самая важная. Но и следить, чтобы пауза не затянулась – не дай бог, кому-то взбредёт в голову опередить и зачитать свой состав, (правда, это маловероятно), и только потом ненавязчиво попросить слова и зачитать состав президиума. В этом важнейшем мероприятии должно присутствовать немного анархии, чтобы хоть кто-то из делегатов поверил, что это действительно звучит голос из народа.

    Козявина увидела Инга Анатольевна уже перед самым открытием отчётно-выборной конференции.
    - Всё в порядке,- не то спросил, не то отчитался он.
    - Всё в порядке,- так же, как бы спрашивая, ответила она, - И  Мариец, между прочим, если меня не тронут, т.е выберут единогласно, останется перед вами в неоплатном долгу.
    - Есть! Оставить вас в неоплатном долгу!
    - Что есть, то есть. Да, но ещё и в отсутствии 43 мерзавцев, каким-то образом, на конференции должны присутствовать все?
    - Наша фирма заранее учитывает самые мельчайшие образы и свечки.
    Она покрутила пуговицу на кителе Козявина и преподнесла комплемент:
    - Вон Вы какой, оказывается, отчаянный мужчинка. А мы-то и не знали.


    Теперь, спустя порядочное время после конференции,  Инга Анатольевна вспоминает тот день, как торжество её тонкого ума, прозорливости, по нотам разыгранной комбинации в содружестве с Козявиным.

    В зачатке конференции случилась приятная неожиданность, как выяснилось позже, подстроенная тем же Козявиным, как знак внимания.

    Вместо опоздавших по техническим причинам пионеров на сцену первыми поднялись дети из старших групп детского сада «Одуванчик». Они затянули  песню про «Заводской гудок», и в нежную вязь хора мудро вплёлся звонкий голосок детского речитатива. Хор как бы отодвинулся фоном, а мальчик в шортах на лямках, выйдя на авансцену, счастливо исповедался стихами перед делегатами:
                - Нас много, и нас не счесть,
                Мы счастливы, нам не до рая!
                Спасибо, что Вы у нас есть,
                Инга Анатольевна, дорогая!..

    Потом что-то ещё про Марийца незначительное, ну и про мир, разоружение, дружбу народов, что и полагается в подобных случаях.

    Н.Д. Мариец испуганно улыбался, а Инга Анатольевна разводила руками, обращаясь к залу, будто признавалась: «Ну  что, в самом деле? Прямо уж и не знаю, как реагировать, право. Устами младенца глаголет… ну, и прочее, сами понимаете. После этого вам стыдно будет отказать в голосе, конечно. А вообще-то, я скромная, мне оваций не надо. Вы же меня знаете».

    Тем не менее, словно коньяк по сердцу, огладило приятное тщеславие: детьми была нарушена традиционная субординация, и первая хвала зачитана именно в её адрес - зам. секретаря, только затем удосужили своим детским неподкупным вниманием Н.Д. Марийца.

    С отрепетированным умилением  на президиум смотрели с первых рядов ветераны войны и труда, но скупую слезу не роняли – хоть слезоточивый газ запускай. В этом деле – промашка Залётного. Метким взором Инга Анатольевна подмечала все недоработки парткома.

    На середине отчётного доклада, когда секретарь незаметно, перескочив три абзаца, вдруг повеселев, громко и радостно начал говорить о главном достижении парткома – всероссийском смотре художественной самодеятельности – произошёл казус. Товарищ Можайский, до этого просидевший две ночи напролёт за корректурой, исправлением грамматических ошибок доклада Марийца, непозволительно расслабился и уснул.

    Доклад, как и полагается, обычно писали всем составом корреспондентов редакции многотиражной газеты, но проверка грамматических неточностей лежала на совести ответственного Можайского. Это его неотъемлемое право. Ради святого и важнейшего дела часть страданий на себя, как должное, принимала вся его семья: жена, двое детей, тёща, приехавшая  из Гомеля погостить и помочь доченьке и внукам ещё три года назад.
 
    Исправляя среди ночи очередную  «очепятку» в тексте, он будил семью, рассаживал всех на диване в порядке старшинства, и зачитав от начала до места, где его зорким оком была обнаружена неточность, обращался с победным видом:
    - Так где же, дорогие мои сожители, я пресёк ошибку?
    Если семья угадывала спросонья, Можайский удовлетворённо почёсывал грудь и добавлял к вопросу небольшое пятиминутное толкование: какие могли случиться ужасные последствия в самом важном политическом мероприятии, не обнаружь он вовремя грамматическую неточность.
    Если семья не угадывала и слушала его с закрытыми глазами, Можайский страшно обижался, обзывал всех короедами и кричал, что если в Прудовске кое-кто не уважает творческое достоинство, то пусть уезжает в свой Гомель.

    За две бессонные ночи вулканических извержений характера зятя, мужа и отца в одном лице, семья впитывала в себя доклад Марийца, как отче наш, и даже лучше.

    Невероятно измотанный длительным творческим процессом, Можайский на конференции преступно расслабился.

    Сперва Инга Анатольевна уловила странные звуки, абсолютно не соответствующие натянутой обстановке: тихонькое и шкодливое посвистывание, словно некто в зале вздумал у делегатов высвистеть все деньги и нанести непоправимый урон их семейному бюджету. Вперемежку со свистом раздавалось бульканье пузырящегося  «Нарзана».

    На самом ответственном месте доклада, где Н.Д. Мариец вобрал во всю ширь грудной клетки воздух и растянул меха своей души, чтобы сказать: « Друзья, в смотре художественной самодеятельности мы заняли почётное четвёртое место! Это ли не яркий показатель всей кропотливой, скрупулёзной и бессонной работы партийного комитета? Это ли не закономерный результат нашей политической зрелости? Всё у нас, в парткоме, делается на благо человека и во имя человека! Вы знаете, о ком я говорю!»

    Здесь из президиума неожиданно вырвался стон. Все отвернулись от докладчика и уставились на Можайского. Отвесив на подбородок губу, он сладко пускал пузыри. Раздались смешки в зале, как результат идеологической незрелости слушателей.
 
    Инга Анатольевна первой отреагировала на смену настроений в публике и, не медля, с силой воткнула кулак в мягкий, свисающий со стула, бок Можайского.
    Можайский трепыхнулся раненым кочетом, загремел стулом, чуть не свалившись на пол, и вынырнув из-за кромки стола, точно айсберг, потопивший «Титаник», вдруг объявил залу:

    - На этом отчётно-выборную конференцию можно считать закрытой! Разрешите ещё раз от имени парткома поблагодарить всех за деятельное участие в работе конференции! Ваша критика и пожелания будут учтены избранным вами новым составом! Всего доброго!

    И отодвинув микрофон в сторону, начал сгребать со стола бумаги.
 
    Зал замер. Массы заворожено смотрели на сцену. Мёртвую тишину пробил из зала плачущий голос коммуниста:
    - А где же подарки делегатам?
    - И то правда,- поддержали плачущий голос сразу несколько человек,- праздник превратили в чёрт-те что!

    Но в большинстве своём, (надо отдать должное), массы являли дисциплинированность, и единогласно молчали, строя сочувствующие ухмылки на лице.

    И здесь Инга Анатольевна вторично и своевременно перехватила инициативу в свои опытные руки. Она забарабанила карандашом по столу:
    - Попрошу тишины! Вы не на балагане! Произошла непозволительная накладка по вине одного нашего работника. Какого – не будем указывать пальцем, но с которого будет взыскано со всей строгостью партийного комитета. Поэтому не отвлекаемся и не нарушаем порядок проведения конференции,- придав голосу немного ванили, она предложила,- продолжайте Николай Демьянович, мы тоже продолжаем слушать.

    Н.Д. Мариец, и без того находившийся на грани глубокого обморока, совершенно растерялся, сказал «Слушаюсь!», и принялся доклад читать заново. Воцарилась справедливая тишина, Никто из присутствующих ничего не понял, как не понял и Мариец. Один Короподин, ответственный за овации, сбитый с толку, посчитал, что где-то проморгал нужный абзац, отбросил дубликат доклада в сторону и, полагаясь на интуицию и слух, начал раззадоривать зал аплодисментами в каждой паузе, проделываемой секретарём в ходе чтения.

    Итак, чем чаще Мариец, измученный длинным докладом и першением в горле, останавливался, чтобы отхлебнуть из графина водицы, тем больше вознаграждался продолжительными аплодисментами.

    В президиуме сидели с непробиваемыми лицами в ожидании перерыва, а из-за штор потягивало кислым запашком зимнего салата.

    Кислый запах зимнего салата приятной прослойкой улёгся в памяти зам. секретаря. Теперь стоило где-нибудь в гостях только учуять лёгкий душок недолговечного блюда, сразу же выступала перед глазами картинка конференц-зала. Витающий дух деловитости, сугубо рабочая обстановка, накал страстей, неуклонное выполнение пунктов демократического централизма и  парящее чувство единства с народом. Ей представлялись невидимые нити, протянутые от её пальчиков к залу. Она поигрывала пальчиками и с удовлетворением отмечала моментальную реакцию.
 
    Боже мой, как она любила в такие минуты народ! Она просто не могла жить без людей, без рабочего класса, ради которого могла снести любые муки отчётов и выборов. Помнится, ею овладело неимоверное желание презреть сценарий конференции, взять слово и выступить следом за Марийцем.

    - Поганцы, вы, поганцы,- хотела сказать она,- поросята неблагодарные! Знаете ли вы, как я вас люблю? Я жить без вас не могу! Вот как я вас люблю! Я хочу всегда заботиться о вас! Я насквозь пропитана желанием взять вас всех, сидящих в этом зале, под свою тёплую опеку!

    Ей хотелось пообещать всем чего-нибудь такого, ну, прямо такого, что бы все воскликнули о-о-о!
    - Всем трёхкомнатные квартиры! Разогнать к чёртовой бабушке местком, и без очереди, по квартире каждому делегату!
 
    Давно объявили перерыв, а Инга Анатольевна всё продолжала поигрывать пальчиками. Можайский сжался рядом и жалостно скулил. Он, пытаясь оправдаться, уже потихоньку начал намекать на то, что имеются подозрения на буфетчицу, которая продала ему бутылку лимонада, после чего он сразу впал в беспамятство. По всей видимости, лимонад не свежий.

    - Иди опять к буфетчице и попроси, чтобы она продала тебе подушку,- огрызнулась зам. сека.
 
    Уж если выпала удача схватить его под уздцы, она будет держать их крепко и долго.
 
    Можайский понимал, что значит оступиться и подпасть под «обаяние»  Инги Анатольевны. Первое обвинение будет выглядеть примерно так: «Можайский святыню храпом оскорбил!» и посыплются обвинения, как из рога изобилия, всплывут чёрные делишки, с занесением в личное дело. Что будет, что будет?!

    А будет то, о чём знала лишь Инга Анатольевна: « У Можайского ( тоже зам. секретаря, но левой руки) проклюнулась в последнее время дурная привычка – всюду держать нейтралитет, воздерживаться, где надо и не надо. Чересчур умным захотел стать и хитрым. Видите ли, мнения у него нет, а если и есть, то это мнение  воздержания. Партийный комитет не позволит скрывать точку зрения, комитет не позволит воздержание воздержания!  Если хочет выразить вотум симпатии, то пусть выражает прямо и открыто:
    - Да, товарищи, мне нравится  Инга Анатольевна Кричалина, как соратник и ещё как человек. За таким соратником можно смело встать под переходящее Красное знамя и пойти к намеченным рубежам!

    Большего от него и не требовалось. Выразил своё мнение и сиди, жди по удачному завершению конференции, снисхождения от вышеупомянутого соратника. Кричалина  умела прощать оскорбления, нанесённые комитету Пылевого Столпа. Она - женщина, ей простительны подобные слабости.

    Простила ведь она довольно болезненные, злобные  выпады на конференции бригадира каменщиков Ивашкина. Этот распоясавшийся  генерат, нет, регенерат, нет, негерат? А, вот – ренегат, правдоискатель, одурманенный иллюзией демократического централизма, имел неосторожность высказать своё недовольство работой партийного комитета за отчётный период. Инга Анатольевна  умника взяла на карандаш.

    - За два прошедших года,- с самомнением заявлял он,- партийный комитет Пылевого Столпа, как никогда, продемонстрировал своё умение пускать пыль в глаза. Особенно хочется отметить И. А. Кричалину и многих других, внесших достойный вклад в эту лепту. Показателем такой работы можно считать смотр художественной самодеятельности, где многолетний опыт, нестандартный подход и повышенное усердие не замедлили сказаться на работе всего Пылевого Столпа.
 
    Опять наметился скандал. Замсека моментально отреагировала. Она шёпотом спросила у Можайского:
    - Кто был ответственный за выступление каменщика?
    - Комсомол,- с готовностью ответил провинившийся,- а конкретно – Слава.
    - В зачатке надо душить таких Слав!- сделала вывод Кричалина, – Почему перед конференцией не проверили лишний раз текст выступления? Живо сюда второй экземпляр!

    Второго экземпляра, естественно, не было. Участвующие в прениях вполне обходились черновиком. Два экземпляра им не положено по штату.
    Тогда Можайский, на правах ведущего отчётно-выборной конференции, крадучись, под прикрытием объёмистых спинок стульев, пробрался к трибуне, и под видом того, что желает помочь разволновавшемуся каменщику , и отлив ему из графина в стакан воды, выкрал взамен три листка текста.

    Напуганный замысловатыми действиями Можайского, каменщик  мёртвой хваткой вцепился в стакан, дабы более никому не позволить стащить из под носа инвентарное имущество.

    Когда он отчитался, и покачиваясь, вышел из-за трибуны, неся бережно на вытянутых руках стакан, как икону Богородицы - а зал с восхищением взирал на обречённого, строго, но справедливо приговорённого к пожизненной обструкции - в президиуме оба зам. секретаря (левой и правой руки) дорабатывали новую версию и спешно вносили в текст коррективы.

    - Позвольте, гражданин Ивашкин,- крикнул с места Можайский,- а вы ведь кое-что забыли! – и потряс над головой листочками.
    - А? – выдохнул Ивашкин, и с догадкой, что ему предлагают обратный обмен, понёс стакан Можайскому. Запуганный тремя сотнями сочувствующих пар глаз, он спешил в пасть удава, как герой и как жертва, подпавшая под обаяние монолитной Инги Анатольевны и настойчиво-суетливого Можайского.
    - Вы забыли дочитать ваше выступление,- с милой улыбкой подсказал Можайский,- вот  в этом месте,- ногтем левой руки «левая рука» процарапал на странице бороздку.
    - В этом месте я уже читал,- едва слышно, но честно признался Ивашкин.
    - А я вас попрошу перечитать ещё раз и поставить стакан на место! Возражений по этому поводу не будет,- обратился уже в зал Можайский,- регламент не исчерпан. Попрошу без возгласов! Это политически важно!
    «С места» Ивашкин послушно перечитал:
    - За два прошедших года партийный комитет Пылевого Столпа, как никогда, продемонстрировал своё умение пускать пыль в глаза. Особо хочется…
    - Сто-о-оп! – в  голос закричали Кричалина и Можайский, – Вы пропустили целую строку!
    Ивашкин хотел было возразить, но прочитав на лице Кричалиной непреклонность и что-то ещё, смутно похожее на удар кирпичом по голове без каски, ( а как передовой каменщик, он знал, что это такое), потупив взгляд, пробормотал:
    - Быть может.

    Делегатам требовалось объяснение. И без того, утомлённые длительным просиживанием штанов, не привыкшие к рутине, они желали зрелищ, они мечтали разрядиться, размяться, растянуть в ухмылке рты, присесть, покрякать, отжаться от пола десяток раз. Короче, накалённая была обстановка.

    От Инги Анатольевны требовали спокойного и разумного объяснения. На Можайского, как ведущего, надежды мало. Он был толстокож и не ощущал всем телом остроты борьбы, накала международной обстановки. Кроме того, говорил корявым языком, похожим на сленг ливерпульских грузчиков. А кому охота взирать на сонную рожу мямли и кисляя?

    - Товарищи, как вам известно, в нашей стране всеобщее обязательное среднее образование. В этой области мы добились значительных успехов! – начала Инга Анатольевна внедрять в массы своё продуманное «охмурительное» слово, - Уровень знаний повышается с каждым годом. В сравнение с 1913 годом он достиг небывалых высот. Не исключение и наш трест. Если, к примеру, взять какого-нибудь Платона, Архимеда, Сократа и посадить его, к примеру, в школу, то даже в первом классе этот Платон, Архимед, Сократ был бы круглым двоечником,- она остановилась, отпила много «Боржома» из стакана, и вдруг сообразила, что с последним глотком минеральной воды потеряла нить суждения:

    - Так вот, товарищи! Я скажу вам, что не каждый из нас может стать Платоном, Архимедом, Сократом,- сделала резонный вывод она из всего ранее сказанного, - но мы по прежнему продолжаем тянуться к знаниям. Имеются у нас ещё незначительные недоработки по части обучения. Это надо смело признать. Мы стараемся сразу реагировать, разоблачать и указывать на недостатки. Товарищ каменщик Ивашкин – конечно, не Платон, Архимед, Сократ. Поэтому можно догадаться из его выступления, что он пропустил целую строку текста. Прочтите Ивашкин, пожалуйста, ещё раз, не торопясь, без пропусков, сверху, над печатной строкой,- попросила Инга Анатольевна.

    Наверно, каменщику легче было выложить из обломков кирпичей стену, чем третий раз всенародно мусолить строки выступления. Стиснув зубы, он чуть не плача от пытки, и едва успевая глазами провожать палец Можайского, процедил: «… как никогда продемонстрировал своё умение БОРОТЬСЯ С ТЕМИ, КТО ОСМЕЛИВАЕТСЯ ПУСКАТЬ ПЫЛЬ В ГЛАЗА!»

    Вот, оказывается, где была зарыта правда жизни. Сколько понадобилось замсекам сил и здоровья, чтобы отрыть её и подарить людям. В завершение тонко, профессионально проведённой операции, Инга Анатольевна была незаслуженно обижена Н.Д. Марийцем.

    Он спросил: - Покуда, я, чего-то, ничего не понял, а чего вы мурыжили этого каменщика? Хорошо говорил, громко, образно, грамотно.

    Боже мой! Век живи, век удивляйся закостенелой начальственности начальства! Надо было тихо спасать свои шкуры, а не восторгаться  громкими выступлениями, и демонстрировать свои врождённые качества залу в 300 душ.
 
    Делегаты хоть и были под завязку сыты предвкушением бесплатного обеда, хоть и были охвачены мечтательной негой о скором ковырянием в зубах специальными пластиковыми зубочистками, (предусмотрительно, по предложению Кричалиной, разложенными на западный манер на обеденных столах), всё же не растеряли ещё  воинствующий дух избирательной кампании. Каждый из них мог оказаться потенциальным врагом и отдать свой голос против прежнего состава парткома. А некоторые, чересчур дотошные, - и правдой-маткой рубануть: мол, чего благодарить партком за щедрый стол, всё равно ведь покушали на средства профкома, т.е, на свои собственные денежки, которые вычли из зарплаты.

    Заблуждаетесь, товарищи дотошные! Не будь таких, как Кричалина, довольствовались бы будербродами с плавленым сырком - от профкома!

    Древние, как динозавры, и испытанные, как туалетная бумага методы, действовали в работе администрации безотказно. Они назывались методами двойной подстраховки. Сперва – напугать, если не поможет – разоблачить, и последнее – купить.
 
    Не было ещё на памяти Кричалиной  тех, кто не обламывался на одном из этих рифов. Вся сложность заключалась только в том, что попадались иногда несознательные людишки, которые самонадеянно оценивали себя выше, чем они того стоили. И Инге Анатольевне, точно базарной бабе, приходилось торговаться, сбивать цену, тем самым унижая собственное достоинство. Это была работа по индивидуальному профилю, с каждым в отдельности. А вот убедить или купить толпу гораздо легче и проще – у всякого стада должен быть пастух.

    Н.Д. Марийцу никогда не быть настоящим пастухом, поскольку он озабочен в первую очередь тем, чтобы колокольчик на его шее звенел весело и призывно.

    Поэтому когда стали известны результаты голосования, секретарь всем лицом влез в такую испорченно-желудочную гримасу, что, глядя на него с состраданием, Можайский признался себе: со следующего дня переходит на строгую диету.

    57 делегатов проголосовали против Н.Д. Марийца. А это – не учитывая заядлых врагов, отсутствующих на конференции. Секретарство Н.Д. Марийца висело на волоске.
    - Как же мне это понимать-то? – твердил одно и то же секретарь, – Это мне выражен целый кворум недоверия?
    - Не кворум, а вотум.
    - Это мне выражен целый «вот вам» недоверие? Как мне теперь жить, как мне теперь домой возвращаться?
    - Ничего страшного, Николай Демьянович, две трети проголосовали за вас. Радоваться надо!
    - Нет, как же мне это понимать? Если не доверяют, я могу и уйти.
    - Кого вы огорчите своим жестом благородства? Вы же не в гостях, вы в своём хозяйстве.
    Против Можайского проголосовали 5 человек, а против Инги Анатольевны трое.
 
    Для неё это оказался тоже неожиданный удар исподтишка. Обнаружились новые враги парткома. Она, как почти незаменимая, и вообще, женщина, оказалась крайне обижена. Кто посмел? Кто те негодяи, пригревшиеся змеями на её  партийной груди? Выявить и изолировать… от всяческих благ и месткомовской очерёдности.

    Вполне свойственно любому здравомыслящему административному и партийному работнику чувство некоторого разочарования и даже обиды после победы. Одно дело, трясучка и боязнь   полного краха до конференции, когда казалось, что все в зале вражески настроены против. Другое – когда расставлены точки над i , когда убедилась путём голосования, какая ты хорошая и почти незаменимая. И вновь возродилась уверенность, что иначе и не могло быть, (если не она, то кто же?), все тебя любили и благоговели, как прежде, - вот тогда-то и проклюнулся червячок обиды.  Неужели, откуда ни возьмись, появились отщепенцы, думающие вразрез большинству? Просто не знаешь от возмущения, как их называть! Точка зрения иная, чем у большинства голосующих. Значит, инакомыслящие.

    « Так и запишем, занесём в протокол очередного заседания партийного комитета. За-се-да-ние! Слово-то какое, мажорное, торжественное. Как звук органа, радостный крик победы. Кто хотя бы раз вкусил наркотическое свойство заседания, тот остался поражённым этим манящим недугом на всю жизнь».

    Инга Анатольевна не представляла себе другой жизни:  без длинного, Т- образного стола с мягким отблеском полироли, без крохотного пятачка «лобного места» на острие стола. Без обсуждений морального кодекса коммунизма, без решений глобальных проблем стройки и минут отдохновения. Другая жизнь для неё была равноценна лишению жизни вообще. Точно министра мясной промышленности перевели бы в токари  или отправили на пенсию в 120 рублей. От одной мысли о бесправной жизни без заседаний делалось страшно тоскливо, и хотелось выть чилийской собакой на звёзды.

    Каждая новая конференция была для неё, всё-таки, незаменимым вкладом в копилку опыта. Чувство врага развивалось в ней в геометрической прогрессии. Выдержи она ещё 2-3 таких боя с делегатами, она бы из почти незаменимых превратилась в вечную.

    « А что, неплохо звучит – династия Кричалиных, по рабоче-крестьянски звучит. Опыт передаётся  детям и внукам – ( в зале бурные, продолжительные аплодисменты). Династии в Пылевом Столпе не только одобряются, но и поощряются материально. Лишь бы не мешали правильно выбранному ею курсу всякие инакомыслящие».

    За день невероятно беспощадной борьбы с делегатами за выживание, весь президиум, как закономерная награда, ожидал праздничный стол. Тот самый, скрытый от ненасытных глаз пролетариата и интеллигентской прокладки створками кулис, которые прочно были скреплены бумажными буквами: «Привет участникам отчётно-выборной конференции!» Доступ к нему был позволителен только победителям. Это был символический стол сильнейших. Элита элиты производила за ним символическое жертвоприношение, заклание.

    У каждого человека должна быть своя религия, помимо запрещённой. У администрации Пылевого Столпа была прочная и незыблемая вера праздничного стола. Традиция эта возникла ещё чёрт  знает когда, но традиция правильная и нужная. И нарушать её не следовало, поскольку добрые традиции придают энергию и энтузиазм массам. Так считали члены комитета.

    Согласно установленному порядку, по одну сторону праздничного стола рассаживалась  крепкая старая  гвардия, ядро парткома. Напротив – ядро молодого комсомольского племени: им перенимать опыт старших, им в дальнейшем, перелившись из кабинетов комитета комсомола в кабинеты парткома, мостить дороги, проторённые предшественниками, и ставить флажки на покорённых вершинах.

    Были за столом отведены места и для гостей из райкома – возле продолговатых тарелок с заливными языками. О представителях райкома, посещавших отчётно-выборные конференции, партийно-хозяйственные активы, прочие принудительные мероприятия, сослуживцы с завистливым юмором говорили: «Пошёл за языком»!

    Но самое почётное место оставалось пожизненно забронировано только за одним человеком –  Севидовым Александром  Марковичем, начальником Пылевого Столпа, генерал-майором, единоличным хозяином, элитарным руководителем и много, много другое. А в Пылевом Столпе было принято называть его только уменьшительно-ласкательным именем САМ. По темечко загруженный административными вопросами, САМ крайне редко являлся на торжества, ходили слухи, что к подобного рода мероприятиям он относится со снисходительной жалостью, точно к шалостям больного ребёнка. Но сам САМ по этому поводу ни разу не высказывался. Почётное место часто пустовало, однако рюмочка постоянно до краёв заполнялась заботливыми руками свиты не один десяток раз за вечер.

    Праздничное застолье по доброй традиции начиналось со слов главного виновника торжества  Н.Д. Марийца:
    - Ну, что, товарищи, все рассялись? А теперь, покуда, товарищи, давайте разговляться!

    Поднимая первый тост, он между тем  почему-то всегда нацеливался вилкой в кусок варёной осетрины. (Осетрину любят многие, но не многие имеют возможность тыкать в неё вилкой).

    По правую руку, прямо под поднятой рюмкой, расположилось идеологическое ядро Пылевого Столпа, включая редактора многотиражной газеты Мисюкову.

    По левую, на прицеле вилки с осетриной, вспомогательное производство, как то: директор жилищно-общежитского комплекса Джульетта Семёновна, впритык к ней - председатель профкома Федосия Федосеевна, дальше – директор Дворца Культуры Жирмунский, ещё дальше – пара уже тёпленьких офицеров, приближённых к особе САМого и прочая шушера, набранная за стол по старой доброй традиции. Из новичков был Владимир Иосифович Козявин. Но он так удачно вписался в интерьер торжества, что все единодушно признали: Козявин родился и мужал под этим самым столом, чтобы в один из торжественных дней подняться из-за краешка и распуститься бутоном очарования.

    Перед началом победоносного ужина, дабы лишний раз продемонстрировать исполнительность и дисциплинированность, Козявин торжественно пообещал секретарю предоставить полный список той полсотни, которая отличилась своей неблагонадёжностью по части голосования  и намекнул, между прочим, о выгоде тесного контакта с ним:
    - Всё решают массы. Но ведь принимать решения за них кто-то должен. Чем больше принято решений, тем решительнее массы и  более предсказуем исход масс.
    - Евреев, что ли? – догадался секретарь.
    Инга Анатольевна похлопала по плечу Козявина , перевела секретарю на понятный партийный язык:
    - Да. Жидовско-дисидентского толка, – и ласково представила его народу:
    - Это наш сталинский сокол! Прошу любить и жаловаться!

    В бюстгальтере у неё, начертанные рукой Козявина на фирменном бланке, хранились уже две фамилии «инакомыслящих». Она пригрела их на груди.
    Торжество раскручивалось медленно, со скрипом, будто безалкогольная, показательно-комсомольская свадьба. В основном ели. Изредка лопалась тишина от стандартной реплики, или диалога:
    - А доклад и впрямь был восхитителен.
    - Вы о заливном?
    - Об Марийце.
    - А? Да, и самокритичен, самое главное.
    - Вся конференция прошла на высшем уровне, только чеснок переложили опять в мясо.
    - Вы – гурман.
    - Я – Гу-урман. Сколько можно повторять, моя фамилия с ударением на первом слоге. И папа был на первом слоге, и дедушка был на первом слоге. В мире – это стандартная башкирская фамилия.
    - Вы только и говорите: мировые стандарты, мировые стандарты! А вот наши конференции проходят значительно выше мировых стандартов. Почему об этом умалчивают? Об этом надо писать и опыт распространять повсеместно.
    - Конечно, у нас есть, что сказать человечеству.
    - Главное – чтоб услышали.
    - Не услышат – нарисуем, не разглядят – пощекочем!

    В программе застолья вторым номером значилось выступление Пушкова. Он был поэтической гордостью треста. В своё время непонятого издательствами поэта, изгоя сомнительных литературных обществ, влачащего нищенское существование, взяла под свою опеку Инга Анатольевна. Она в мгновенье распознала в Пушкове талант.
 
    Когда, побитый и не трезвый Пушков, обнаглев от безделья, прокрался в Пылевой Столп с целью «почитать вирши на кружку пива», и тут же был схвачен далёким от поэзии вахтёром Чурбанбековым и отведён к ней, (где признался, что все бабы в его жизни – это розы, устилающие его дорогу к бессмертию), Кричалина поняла, что перед нею стоит, пошатываясь, неординарный человек.

    Она спросила: «много ли потребляет поэт?» Пушков ответил: «бескрайне много, но никогда не позволит себе перепить начальство». Ответ был оценен достойно.
    - А много ли поэт пишет стихов?
    - Бескрайне много, по чемодану в день. Такова норма любого гениального поэта, согласно последнему постановлению Союза писателей,- с пьяной скромностью отчитался Пушков.

    Этого отчёта вполне хватило, чтобы попасть под покровительство замсека. В одночасье он был устроен в редакцию многотиражной газеты «Взгляд со Столпа» ответственным отдела поэзии.

    Пушков был дисциплинированным поэтом: раз в неделю публиковал собственные четверостишия, которые почему-то он называл героическими сонетами, и два раза в неделю писал на них хвалебные рецензии в духе времени.

    Помимо работы в редакции, его самолюбие Инга Анатольевна удовлетворяла тем, что предоставляла возможность публично выступать на торжественных вечерах. Пушков стал быстро расти в глазах общественности. Однако один незначительный недостаток, даже при общей поддержке общественности, так и не желал искореняться из него.
   « Пока до опупения не нахлещусь, читать, ну, никак не могу. Эмоция наружу не прёт», – заявлял  гениальный поэт.
    Инга Анатольевнана успокаивала:
    - Это – ничего, пройдёт. Примем в партию – сразу пройдёт.
    А пока приходилось выводить его эмоции до опупения за дверью, под лестничной клеткой, между подвалом и первым этажом.
    По сценарию праздничного застолья, со взмахом руки поэта и звонким призывным криком первой строфы стиха: «Я прибыл к Вам с гениальной строкой,
                Она беспокоит сердца!
                Партком позовёт меня в забой,
                И я буду рад без конца». – Н.Д. Мариец тихо и незаметно должен был выйти из-за стола и отлучиться, чтобы проводить до гостиницы представителя из Главка, который в Москву повезёт устный отчёт о прошедшей конференции. За представителем Главка должен был быть особый уход. Здесь секретарь никому опеку не доверял.

    Но у выведенного за белы рученьки на середину зала поэта Пушкова, сцена со взмахом по обыкновению почему-то затягивалась. Приподнялся из-за стола уже секретарь, представитель Главка обмотал шею кашне, а Пушков продолжал упираться в провожатых и, как видно, рукой взмахивать не собирался. Возникла пауза, которую нечем было заполнить. Мариец начал облачаться в привычную гримасу.
    - Ну?- не выдержал первым начальник штаба по проведению Всесоюзных субботников Дышловец.
    - Чего, ну?- с трудом переспросил поэт и добавил: - Эмоций слишком много, с ног сшибает. Обоприте меня с разных сторон.
    Его подхватили подмышки и слега встряхнули.
    - Ну, – опять потребовал Дышловец,- чем вы нас обрадуете?
    - Сейчас обрадую! – поэт проделал какое-то немыслимое движение, будто собирался нырнуть с пятиметровой вышки в воду, но тут же отказавшись от дальнейших попыток, признался:      
    - Здесь у меня должен быть взмах рукой. Так вы его не ждите, у меня его не будет. Мы будем считать его условно. А дальше пошли стихи. Мои, личные, щемящие.

    Н.Д. Мариец опять оказался в затруднительном положении. Он, вероятно, думал так: если взмах руки условный, значит и незаметный уход его из-за стола тоже должен быть условным. А искусству покидать условно гостей он не обучался, и это могло как-то негативно отразиться на его репутации, тем более, было заметно, как  в глазах представителя Главка сверкали и весело подпрыгивали буквы из приказа о выговоре Николаю Демьяновичу.

    Помявшись немного, подвигав стулом, он потупил виновато взор и сказал:
    - Инга Анатольевна, я покуда проводы организую, вы разберитесь с этим творческим безобразием.
    - Форменное, форменное. Прямо, фунт прованского масла! – вставил Дышловец.
    «Ещё один полудурок-выскочка проявился»,- подумала Кричалина, но спокойно ответила Марийцу:
    - Всенепременно. Не будем откладывать, сейчас же и влепим предупреждение с занесением в личное дело Дышловца!
    Всем зачтётся, кто пошёл против мнения парткома. А чего, собственно, было злиться на Дышловца?  Вечер протекал в привычном русле: с маленькими забавами, которые были позволительны гостям. Подавляющему большинству прощались шалости.
 Мало ли как любит отдыхать начальство? Но, вообще, сам факт застолья – это тайная тайных, святая святых.
    Ну, собрались все вместе обсудить конференцию, слегка отпраздновать. О размахе праздника пусть фантазирует и клевещет всякая чернь. Вполне допустимо. Но вот как празднует элита в самом деле - здесь посторонним вход строго воспрещён! Сведения о проведении застолья за пределы этих стен не должны выходить. Болтунов в парткоме не любили.

     По уходу Н.Д. Марийца вся  непомерная тяжесть верховодства пала на Кричалину. Гости сразу почувствовали облегчение, расправили плечи, напряжённость, завуалированная этикетом, исчезла. Загремела посуда, шёпот перешёл в нарастающий гул разномнений и отыскались тостовики-затейники. Женская половина упорно начала отказываться от сухих марочных вин, вспомнив о привилегии равноправия, и вдогонку за мужчинами бросилась подставлять фужеры под всесоюзную  беленькую. Темп застолья был подхлестнут обещанием  огромного сувенира под занавес застолья.

    Ещё не был окончательно выдворен обратно под лестницу гениальный поэт Пушков, ещё, цепляясь беспомощно за дверной косяк, он выдавливал последние звуки из многострадальной души: « Пусть послужит сей сатир образцом борьбы за мир!», но уже первые смельчаки из президиума требовали во весь голос  выступления детского хора, «и чтоб солисткой непременно была Джульетка!»

    Обиженный окончательно поэт Пушков безнадёжно боднул воздух головой. Продиктовал себе: « Делай раз, делай два, делай три»,- вдруг обрёл силу, сделал выпад в сторону застолья, и гаркнув, « Вот вам наш ответ Чемберлену!» – показал кривой кукиш. И только тогда уступил насильственному давлению сопровождающих, позволив упрятать себя, вместе с широкой душой, под лестницу.
    Перед празднующими развернулась даль необъятной коммунистической жизни. Такой необъятной, что захотелось прислонить голову к плечу соседа и зарыдать от восторга.
    - Эх, ма, трю-ля-ля, лаковы сапожки,
      Не тебя ли, тру-ля-ля, обосрали кошки? – попёр из груди гривуазный жанр. Карусель веселья раскрутилась, набрала мощь и величие, и никакая сила не могла уже остановить  объединённого желания растянуть на все меха громкий вопль песни. Исполинская душа коллектива расправилась и встала во весь рост.
 
    Вот, оказывается, где таилась мировая любовь. Вот где хранились резервы художественной самодеятельности, золотой фонд исполнительского мастерства.

    В сценарии застолья под номером три значилось заумное словосочетание: «лёгкий танец, переходящий в камлание». Инга Анатольевна с раздражением отбросила сценарий в сторону. Она не любила непонятных слов, от них пахло заграницей, а если бы и любила, то всё равно против коллективного безумства, принявшего форму абсолютной анархии, не пошла бы.

    Обнаружились первые «спринтеры», которые на одном дыхании дотянули до горячих блюд, и безмятежно уснули, опустив скорбные лица в зимние салаты. Но подавляющее большинство продолжало в духе городского романса протяжно выводить:
        Шёл я лесом, видел чудо –
        Два крестьянина сидят.
         Зубы жёлтые, кривые –
         Хрен у лошади едят.

    Время затягивалось розовой пеленой благополучия. Это были лучшие минуты, ради которых стоило жить. Несколько секунд эйфории в исступлённой пляске, когда неудержимо рвался на волю тот, который сидел внутри замсека, ранее придушенный социально бытовыми условностями и проблемами. Теперь она могла быть свободно той, которой она была на самом деле – открытой для всех в первородном своём грехе.

    Ей очень нравилось слово «фуфло». Раздробив его на фонемы, она с наслаждением роняла окружающим каждый звук: фу-ф-ло. Изредка прерывала декламацию для свободного выхода обильной икоты, и опять нараспев начинала повторять:
    - Фуф-ло-о, фуф-ло.

      - Что вы сказали? – спросил на последнем винном издыхании главный инженер Пылевого Столпа В.А. Богатенький – гражданин карликовой  породы, увенчанный огромным куполом лысого, до ушей, черепа, который не уступал по размерам заду. Глядя на него сверху, можно было легко впасть в заблуждение об истинных размерах его птичьего тела, умещающегося в объятии одной руки. Если упасть на пол, то можно оттуда заподозрить у главного инженера  болезнь Дауна.
 
    На самом деле, совсем недавно он  считался подающим большие надежды  учёным с добрейшей душой, весёлым острословом щедрым на финансы, а  значит, женщин. Он не любил считать деньги, поскольку считать, кроме меди в карманах жёванных брюк, было нечего. Тогда никто из окружающих на его физические недостатки не обращал внимания. Неизвестно, в каких подворотнях В.А. Богатенький тихой сапой, неторопливо собирал материалы для кандидатской диссертации.
 
    Так продолжалось до тех пор, пока однажды на него не наткнулся САМ. Точнее САМого навели на В.А. Богатенького верные люди. САМ вызвал его к себе в генеральский кабинет Пылевого Столпа. В.А. Богатенького привезли из одной подворотни, вытянули  из очереди к мусорной мульде, и прямиком на чёрной Волге к - генералу. Впихнули по красной бархатной дорожке к столу, по размерам не уступающему военному плацу. За столом и отдыхал САМ:
    - Диссертация при себе?- удивил он сразу.
    - Ношу с сбой,- ответил оробевший Богатенький.
    САМ протянул руку для изъятия материалов. Переложил их на середину стола с целью изучить в течение ближайших месяцев, но  прочитав на обложке название диссертации, на глазах изумлённого Богатенького расцвёл и озарил кабинет благодушной улыбкой, что по свидетельству очевидцев случалось крайне редко.
    - Судя по твоему интеллектуальному уровню, ты нам подходишь,- сказал САМ.

    Диссертация имела завораживающее название: «Влияние вливания  на вменяемость и внимание».
    - Как ты отнесёшься к тому, что бы занять в Столпе должность главного инженера? Я вижу, в энергетике ты разбираешься, в строительстве и благоустройстве стройки – не менее того,- подытожил САМ,- вопрос решён, твою кандидатуру согласую в Главке. Со следующей недели закатывай рукава!
    Так  непредсказуемо и стремительно начался взлёт главного инженера. Все свои прежние качества характера он теперь воспринимал как детские угри. Живучими лишь оказались его жёванные брюки – вечные спутники В.А.Богатенького, и умение валиться с одного фужера. В остальном это был стойкий приспособленец, вхожий в гости к самому САМОМУ.
    - Что вы сказали? – переспросил он Ингу Анатольевну, – Об чём речь?
    - Не об чём, а об ком? – поправила она, чувствуя первый приступ тошноты и уплывающий из- под ног зал.
    - Чей обком?
    - Не чей, а кто - об ком, - ещё раз поправила она, – я говорю, фуфло.
    - Что – фуфло?
    - Не что, а кто фуфло. Фуфло всегда – кто. Стул, например или стол фуфлом быть не могут. Они недовушлевонные, недовешувлённые, недо,.. вобщем, мёртвые. А вот ты можешь быть фуфлом. Ты – живой, – пояснила Инга Анатольевна.
    В это время пол под ней дал резкий крен вправо и она ухватилась за Богатенького.
    - Нет,- возразил главный инженер,- я фуфлом быть не могу, не имею права. Положение не позволяет,- и попытался освободиться от цепких объятий.
    - Можешь. Всё живое может быть фуфлом. Надо только захотеть.
    - Я не хочу,- он упорно стоял на своём.
    - Мало ли, что ты не хочешь. Я захочу и – амба, будешь.
    - Вы забываетесь, Инга Анатольевна!
    - Я-а?
    - Вы. Я не хочу, и всё тут!
    - А я и не предлагаю.

    Услышав спор, к столу подкрался Козявин и услужливо склонился к замсеку. Инга Анатольевна тут же перебросила отяжелевшие руки на него и просвистела на ухо:
    - Слышал? Наш гномик, к тому же, и ухажёр. Я пользуюсь у него большой популярностью.
    - Конечно, конечно, драгоценнейшая вы моя, - успокаивал замсека Козявин, нежно поглаживая её по плечу и по ноге, утерявшей с годами не только форму, но и признаки на ней коленной чашечки.
    Между тем вокруг уже бушевала стихия современной пляски. Включили магнитофон, загремели колонки иностранным чавканьем, и вскипел пол под буйными притопами счастливых членов президиума. С намеренным упорством, подчиняясь первому закону Ньютона, вбивал каблуки своих ботинок в паркет Дышловец. Разметав в стороны руки, бродили, мелко семеня, вокруг него  зав. профкабинета Кошакова (лучшая подчинённая Кричалиной) и Капуцилова, прозванная в Пылевом Столпе Датской Королевой.  Обе были на торжествах законодательницами мод,  давними соперницами по снятию урожая поклонников. Кошакова была в мини-юбке, Датская Королева в макси декольте. Поскольку первая утверждала, что в последнее время повышен спрос на ноги, вторая упорно держалась за старую истину, что потребитель в спросе не нуждается.

    А Дышловец, ухая и пуская изо рта брызги, уже перешёл в присядку. Бил по ушам и заваливал танцующих на бок интеллектуальный рок  Рика Вейкмана.
 
    «Жару поддай, жару!» - кричали впавшие в раж танцоры.  Просвистел над головами пиджак и шлёпнулся со звуком бетонной плиты в середину зала. Следом приполз Можайский, встал на колени и задёргал плечами «цыганочку»: «Ой, хорошо-то как, блин-компот!»
 
    Более скромные работники, с претензией на воспитанность других и зародышем аристократичности в себе, короче, выпендривающиеся пижоны, кучковались в стороне. Они пытались там постичь тайну современных ритмов. Сжав руки в кулачки, тыкали ими воздух и маячили бёдрами. Эти ренегаты окончательно были попорчены грядущей с Запада поп-культурой.

    - А ну, инфарктники, лепи «камаринскую»! С хронической бурой краснотой на лицах бросились соревноваться четыре представителя старой гвардии президиума.
    «Гармонь сюда с бубенцами, немедленно! Тройку вороных!» - последнее, что могла услышать Инга Анатольевна. Она попыталась приподняться и объявить: «Следующим номером программы – баня! Все в баню! С паром, наливкой, бассейном! Освежёвывайся, народ!» Но перекричать грохот, бьющий из колонок, так и не сумела. Её услышал лишь Козявин и главный инженер. Инга Анатольевна просипела:
    - Пошли все в баню!
     И рухнув окончательно на услужливые руки Козявина, меркнувшим сознанием выхватила из шума, свиста и праздничного воя слова Богатенького:
    - Всё, спёклась наша уважаемая товарищ.
    - Молчите, вы,- огрызнулся Козявин,- Инга Анатольевна сил набирается.
    И - правда, Козявин по долголетнему опыту службы в органах знал о невероятных потенциальных возможностях членов партийных комитетов всех уровней. Он держал трепетно на руках Кричалину, с замиранием ожидая, когда у неё откроется второе дыхание и третий глаз. Главный же инженер вёл себя крайне неэтично. Он подковыривал Козявина и предлагал Инге Анатольевне услугу в виде восьми стульев, составленных в каре, иначе Козявин через пять минут падёт на пол под тяжестью живого партийного веса, как трухлявый дуб.

    Инга Анатольевна слышала всю перебранку, но не вмешивалась, а набиралась сил для дальнейших подвигов. Наконец она подняла голову и слабо произнесла:
    - Члены комитета не сдаются.
    И через пять минут добавила:
    - Владимир Иосифович, ведите меня к народу.
    Вести к народу – значило дать в руки Инге Анатольевне микрофон. Козявин выключил музыку, на что Дышловец, как старший по званию, сразу заметил, что «всякие влезают на сцену, а потом пытаются вылить ему на свежие раны фунт прованского масла».
   - Минуту внимания, - обратился к возмущённой публике Козявин,- наша драгоценнейшая зам. секретаря хочет выразиться от парткома словами благодарности! Теперь мы все – это единое, неделимое внимание!

    Подлец Козявин, зацепил тонкую струнку Инги Анатольевны. Собственно говоря, ради чего устраивался весь этот шабаш? Не ради же всеобщего веселья? Не только ради популяризации парткома и демонстрации его незыблемого величия? Ради этого  замсека не стала бы лезть из кожи вон! В любом сценарии творческого мероприятия должна присутствовать сверхидея. Скрытно, ненавязчиво, едва различимыми штрихами. Но присутствующие обязаны прочувствовать её и проникнуться, а усвоив, пасть ниц в трепетной любви к сверхидее. В этом сценарии сверхидеей была она, Инга Анатольевна Кричалина. А кто не желал этого понимать (вместе с гл. инженером), тому следовало лишний раз напомнить. Ненавязчиво, чисто по-человечески.

    Инга Анатольевна долго обдумывала речь, столько же приходила в себя, после чего, набирая скорость, ринулась преодолевать расстояние до микрофона, как коварную дистанцию гигантского слалома. Она несла в своём живом весе уверенность, что всем в ту минуту было наплевать, по какой траектории её заносило к микрофону. Не это важно. Главное то, что она сейчас скажет распоясавшимся в ожидании пляски или зрелищ  гостям.

    И вот, опираясь на микрофонную стойку, она сказала:
    - Народ, я с вами!
    Все видели, какого труда ей стоило выдавить из себя признание верности. Но ожидаемую бурю восторга не услышала. Тогда она подняла на избранную публику глаза, на публику, которой, может быть, единственный раз доверилась, тяжёлым взором оглядела поголовье, и остановилась на Кошаковой. Та с собачьей преданностью, не моргая, внимала Инге  Анатольевне.

    «Ложь, всё кругом – ложь. И даже Кошакова думает, что она умнее зам. секретаря парткома, поэтому и играет аккуратно роль преданной сучки, готовой по свистку забеременеть».

    Ещё мгновенье назад замсека, после «бурных восторгов» в честь её зыбкого, краткосрочного признания,  хотела по-свойски, с внушённой гостям сверхидеей, пригласить всех в баню. Тесно повязать банное мероприятие с её неустанной заботой о народе. Но пристальней вглядываясь в Кошакову, вдруг круто изменила свою речь, потому что «и Кошакова, и Датская Королева, и Дудина, и прочие, сколько бы их не было, все, все у Инги Анатольевны – девочки на побегушках. Не нытьём, так каканьем она установит истину, она продемонстрирует воочию сверхидею. Бог видит, кого обидит!»
 
    - Я вот ночей не сплю и всё думаю, какие же у нас в тресте слепошарые мужчинки,-начала издали она,- оглянитесь! Сколько вас женщин окружает! И какие женщины! Одним словом – това-ар! Импорт! К примеру, Люся Кошакова. Людмила, выйди сюда! Посмотрите, приценитесь! Да все мужчинки перед ней – просто пигмеи, нет, эти, как их, плебеи! Во! И никто не видит, что рядом с вами живут и питаются одним воздухом  такие экземпляры. Эх, вы, народ!  В общем, после бессонных ночей я решила так: все мужчины должны её немедленно поцеловать. Я так хочу! Кто не исполнит, тот автоматически становится моим молозьевым, нет, этим, кровным врагом!

    У мужчин и впрямь назрела необходимость хохмы. Все кинулись по-товарищески целовать Кошакову. Они находились в той стадии «утомлённости», когда с не меньшим рвением, ради хохмы, бросились бы облизывать пол.
 
    Кошакова, сперва слегка пришибленная участью, которую ей уготовила замсека, стояла, беспомощно опрокинув руки, и ощущала себя как бы танцовщицей в стриптизе. Но быстро вошла во вкус, и даже стала протягивать то пясть, то щёку подставлять мужскому большинству.

    - А вот, у нас в гостях,- тягуче, выговаривая каждую букву, Инга Анатольевна медленно поворачивала голову, как морское дальнобойное орудие. Зал обмер. Женщины ждали пьяного приговора,- в гостях у нас,- некоторым показалось, что они отчётливо прослушивают скрежет металла,- у нас в гостях,- орудие остановилось и выстрелило,- в гостях, кто бы вы думали? Ни за что не догадаетесь. Лучшая моя подруга, которая, не имея высшего образования и интеллигентских выходок, всё-таки снискала себе уважение и любовь окружающей среды. Вы часто бываете ей признательны за добросовестную отдачу в деле жилищно-общежитского комплекса. Правильно, это Джульетта Семёновна Дудина. Целуйте все её!

    Она двигала своим дальнобойным орудием, выковыривала из толпы цель и, охмуряя тонкой паутиной лести, под конец выстреливала в самое яблочко унижениями. Без промахов поражала цели, используя своё излюбленное средство. Цель оправдывает средства, а без средств и оправдание бесцельно.

    Хотя у публики и превалировало желание спеть и сбацать что-нибудь этакое, исконно русское, с присвистом и притопом, но целовали они охотно, взатяг, некоторые умудрялись с тем же присвистом и притопом. Все ждали апогея праздничного вечера, когда  решительно пьяная замсека начнёт демонстрировать народу заплаты на гамашах, сделанные собственной рукой небожителя. Сюжет о скромной жизни комитетского работника был обязателен и лихо закручен в неразъёмный узел партийной пропаганды. И он чуть было не случился.

    - Народ!- крикнула Инга Анатольевна,- Я поведу вас! Идите за мной! Ничего не бойтесь, милиция нас не тронет! У нас здесь всё повязано!

    Вдруг грянула музыка и перебила её на полуслове. Поголовье пошатнулось и, деликатно отодвинувшись от призывающей Кричалиной, вновь ударилось в пляску. Так никто и не дослушал, куда собиралась вести народ замсека. Проступала развязка.

    Возле усилителей крутился предательски трезвый Можайский и трогал ручки магнитофона. Инга Анатольевна не успела обидеться, потому что сразу почувствовала, как из неё иссякают последние силы и улетучиваются в душный зал, который  у неё на глазах, раскачиваясь, превращался в огромную трубу.  «Гости должны вылететь в трубу», - удивилась она и разом осела.

    - Ох, предатель,- обратилась тоскливо она к Можайскому,- как мне плохо!
    С болью в печени она восприняла оскорбление.

    А внизу, в глубоком сне, храпя и волнуясь, уже ждал замсека  водитель дежурного газика. Ему до позднего утра вменялось развозить членов застолья по домам.

    Большое, доброе и бесчувственное тело Кричалиной нежно вынесли из Дворца Культуры и уложили по диагонали заднего сиденья. Работами руководил Козявин. Исполнителями были Залётный, Фукишева, Черпак, личный шофёр и случайная крановщица. Хвала и почтение тем, кто в трудную минуту не бросил в беде утомлённых! Воздастся им за это сторицей!

    А в доме напротив Дворца всю ночь горели окна. Жильцы с неподдельным любопытством следили за тем, с каким размахом умеет у нас начальство держать в строжайшем секрете итоги отчётно-выборной конференции.

    Почти материнская забота Козявина о почти незаменимой Инге Анатольевне превратила их отношения не только во взаимовыгодные, но и во взаимоуступчивые, что редко проявляется даже по родственной линии. Хорошего заместитель секретаря парткома треста никогда не забывает, как это не бывает тяжело. Чего-чего, а уж на память ей жаловаться грех.

    И огонёчки помнит. Голубенькие такие, мелькающие в окне «газика». В животе тяжесть, в горле тошно, во рту срачь, а вот огонёчки – отчётливо. Маленькие, как детки. Отсюда в душе,- словно кто конюшню почистил и утеплил на зиму: так хорошо, такая уверенность в завтрашнем дне. Казалось, стоит раз плюнуть, и при жизни поставят ей бронзовый монумент.

    За дорогу она успела вычислить, где ей удастся выписать эту бронзу. «Одну бронзовую болванку – на голову, и на грудь – ещё болванок шесть. Итого - тонн пять бронзы примерно. За счёт профсоюза».


    «Господи, что это? – очнулась Инга Анатольевна, – Эка её развезло. Давненько она не позволяла себе сентиментальных экскурсов в прошлое».
 
    Она огляделась и окончательно пришла в себя. В привычном кабинете, на законном стуле, при своём пиковом интересе. Часы на стене отстукивали десять. Следовательно, на рабочем месте она бредила больше часа. Все эти сопливые воспоминания иначе, как бред, не назовёшь.

    И вот что странно: воспоминания о конференции лезли ей в голову загадочным образом, будто во сне. Она на всё произошедшее смотрела глазами кого-то постороннего, точно хотела пристыдить, и себя в первую очередь. Но в чём стыдить-то, собственно говоря? Бывало и похлеще. Обычное, рядовое торжество, каких миллион. Может, её торжественная речь? Тоже исключено. Или её тайные мысли, «подводные» задумки? (Кто знает: в бреду контролировать себя никто не в силах, и в угоду врагам вслух может произнести такое, что потом во весь остаток жизни не отмоешься).

    Замсека чуть было не задохнулась от страшной догадки. Она не поленилась оторвать себя от стула и выглянуть за дверь. Ни единой души. Слава те! Никто не подслушивал. Пронесло. Она вернулась к столу. «Нет, всё же что за маразматические воспоминания втемяшились ей с утра?» Теперь она была уверена, что поисками причин, побудившими играть так бесцеремонно  памятью о конференции, она будет мучиться весь день.

    «Ну, значит, так. Началось с Козявина. Козявин такой, Козявин сякой, хороший, в общем. Парень свой в доску. Он занимается поисками Валеры Фрудко. Надо полагать, найдёт. Валера – тоже из своих. На праздничном застолье он присутствовал. Дальше. Оба недолюбливают Дышловца – это хорошо, оба в хороших отношениях с Марийцем – с одной стороны тоже не плохо. В неё они верят безоговорочно, особенно Козявин. Отлично. Но при чём здесь отчётно-выборная конференция? Тупик. Надо всё сначала».

    С той успешной отчётно-выборной конференции прошло около двух лет. И положение Инги Анатольевны круто изменилось. Внешне, думается, всё осталось по-прежнему. Она была почти незаменимой, уважаемой и невероятно авторитетной. Первой Дамой Пылевого Столпа. Но Кричалина уже чувствовала, что где-то в «кулуарах» головы Марийца взрастала предательски идея смещения её с занимаемой должности. Почти за два текущих от конференции года Мариец окреп, прочно осел в кресле секретаря и изрядно поднаторел в комитетских делах. Конечно, Инга Анатольевна  понимала, что хорошее быстро забывается, и все старания, проявленные ею на выборах, принимались спустя время секретарём, как закономерная необходимость.

    У неё, обладательницы богатейшего опыта по части деятельности в парткоме, Мариец жадно перенимал приёмы и методику работы. Вот в чём была её ошибка: замсека, польщённая вниманием Марийца, утеряла бдительность и щедро делилась с ним своими знаниями. Негодяй! Он прикидывался простачком, хотя и не надо ему было себя в этом утруждать.

    Казалось, совсем недавно было то благое время, когда Кричалина без опасений и в поучительном порядке могла предъявить Марийцу:
    - Николай Демьянович, самое недопустимое в нашей с вами работе – это недооценка тех негативных элементов, которые по интеллектуальному уровню оценивают себя выше партийного комитета. С ними нужно вести непримиримую борьбу и настойчиво доказывать, что незаменимых людей у нас нет. Тем самым мы проявим свою демократичность. Если кто-то ставит себя выше парткома, он автоматически ставит себя выше закона. Поскольку коллегиальное, а следовательно, демократическое мнение комитета – это и есть закон. Исходя из вышесказанного, мы имеем полное право предложить гражданину имяреку написать заявление об уходе.

    Теперь Инга Анатольевна не смела заикаться об интеллектуальных уровнях. Мариец далеко уже не тот простоватый и неотёсанный секретарь парткома. Неизвестно, как он теперь мог воспринять то оскорбление, что в комитете есть люди и умнее его?  Намёков Мариец не терпел. Без промедления натягивал на лицо гримасу мученика и вдобавок начинал покряхтывать.

    Даже такой невосприимчивый к знаниям секретарь  улавливал многие тонкости комитетского жития-бытия. Каким образом? Для Кричалиной оставалось загадкой.

    Как-то на заседании парткома Мариец ненароком оговорился, мол, следует омолаживать комитетский аппарат. Сперва Инга Анатольевна не поняла до конца всего масштаба подлости, задуманного Марийцем. И даже подтвердила: да, следует, тем более, что кампания в стране по омолаживанию партийных аппаратов развернулась во  всю ширь, пора сменить зав. парткабинетом, поменять несколько секретарей в первичных организациях, словом, поддержать постановление ЦК. Надо смотреть правде в глаза. Год 84-й, год больших перемен в жизни страны и коллектива Пылевого Столпа.
    В свою очередь Н.Д. Мариец полностью одобрил поддакивания Кричалиной и предложил:
    - Вот вы, Инга Анатольевна, и подберите соответствующие кандидатуры. Покуда  вы человек опытный, поделитесь с выбранной кандидатурой знаниями  и постепенно вводите кандидатуру в курс всех  дел заместителя секретаря парткома треста.
    - Как это, заместителя секретаря парткома? То есть – на моё место? – ошпаренная догадкой, прямым текстом воскликнула она.
    - Я же совсем конпентентно выразился…в общем, кадр подбирайте, - попытался затушевать свою оговорку Мариец.
    Но информация вылетела. Подлость была налицо.
    - С кадрами очень тяжко, Николай Демьянович. Положиться практически не на кого. Народец ненадёжный. И на их воспитание уйдёт, по крайней мере, пятилетка.
    Мариец или совсем свихнулся, или вздумал, вопреки здравому смыслу, начать тайную войну. Против кого? Против неё? Мальчишка! Скорняк с заочным образованием. Он ещё смел её пугать? Молоденьких, видите ли, захотелось! Отчитаться поскорее захотелось перед горкомом об успешном проведении кампании!
    Видно было и по Марийцу, что его старания развеять подозрения Кричалиной так и не удались. Он скорчил страдальческую гримасу «запора», обидевшись сперва на себя, за длинный язык, а потом и на всех.
    Слухи об омолаживании парткома расползлись по Пылевому Столпу с неудержимой быстротой падающей стены.
    Кричалина незамедлительно подключила к делу надёжную гвардию во главе с Козявиным. У неё родился афоризм, который она не забывала вставлять при случае:
    - Мариец не вечен,- говорила она и со вздохом добавляла,- вечным может быть лишь сожаление о  Марийце.
    Известно, насколько нужно быть уверенной в завтрашнем дне, что бы безбоязненно строить по отношению к непосредственному начальнику такие смелые прогнозы. Механизм всепроникающей влиятельности и авторитета Кричалиной ещё работал отлажено, без малейших сбоев, как ей представлялось. Стоило замсеке подать знак и комитет мог в минуту расколоться на две враждующие группировки, где ставленники Марийца выступили бы в роли либеральной оппозиции. Ей казалось, что она еще в фаворе, и диктует условия работы и процветания комитета.
    Но реальность оказалась значительно противоречивее.
    Первым вылил на неё ушат холодной воды Козявин. В обязанности его фирмы входило не регулярное, и «не всех подряд», но прослушивание телефонных разговоров. Он воспользовался этим правом (пусть не совсем законно) и по отношению к секретарю парткома. ( На грешной земле живём, значит грешными делами и оправдываем своё грешное существование).
    Плёнку с записью разговора Козявин представил Инге Анатольевне в тот же день. Мариец отчитывался перед кем-то, причём на другом конце провода адресат долго сохранял партизанское молчание, пока вдруг не спросил:
    - Как обстоят дела с пертрубацией в аппарате?
    И Инга Анатольевна распознала до судорог знакомый голос САМого.
    - Покамест почву утаптываю. Кандидаты, покуда, ужо есть.
    -Действуй! Тебе предоставлена свобода и полнейшая самостоятельность.
    Предстань в ту минуту перед нею снежный человек, она бы не икнула от ужаса так громко, как узнав приговор САМого.
    Значило, что Мариец был богато авансирован и надёжно подстрахован. Любая привычная глупость могла быть ему прощена. Но когда, и главное, как без её ведома умудрился Мариец войти в доверие к самому САМому?
    - Не об этом сейчас надо думать,- посоветовал тогда ей Козявин,- надо искать предполагаемую на Ваше место кандидатуру.
    Мариец хранил в строжайшем секрете фамилии кандидатов. Однако вычислить их фирме Козявина представлялось вполне возможным. В наличии имелись основные координаты: молодой, или молодая – «раз», коммунист – два, находящийся под патронажем секретаря – три, имеющий товарный вид – четыре. Остальные данные приложатся в процессе поиска.
    Так начался у Инги Анатольевны новый круг борьбы за своё законное место под солнцем. Чутьё ей сразу подсказало, что тайного агента, претендующего на её место, нужно искать в комитете комсомола. Их трое: Милов, Залётный и Соня-идеолог. И каждого из них не так просто свалить с ног компроматом, уговорить, купить или запугать. Приказать – можно, убедить нельзя! Вот в чём вся штука.
    Имея за плечами далеко не комсомольский возраст, они наивно, с юношеским максимализмом, полагали, что звания и должности даруются за честный, кропотливый труд. А поэтому любое новое назначение ими воспринималось как должное, как результат успешного ведения комсомольских дел.
    Инге Анатольевне нужна была полная и объёмная информация обо всех трёх, причём – на каждый их шаг, на каждое  слово, (и чтобы с подстрочником - для перевода мыслишек, клубящихся в головах комсомольцев). 
    Свой человек был вхож в кулуарные беседы троицы. Это – Валерий Вильевич Фрудко. И всё же, Инга Анатольевна в глубине души понимала, что ежедневные отчёты Фрудко – ещё недостаточный контроль над младшими братьями по разуму.
    И тут её озарила гениальная идея. Смысл сводился к обратному от поговорки: «С чем боролись, на то и напоролись». То есть, иначе – на что напоролись, с тем и будем бороться. Лучшего осведомителя, чем один из трёх предполагаемых  таинственных кандидатов  и не придумать. А ещё лучше – если все трое станут постоянными респондентами. Фрудко же будет контролировать отчётность, и  внося коррективы, делать объективные выводы. Просто, как шнур от смывного бочка.
    Первую кандидатуру для обработки она выбрала по половому признаку. Бабе с бабой легче договориться, найдётся много общих тем. И замсека взяла под своё покровительство Соню-идеолога.
    Взрастить зерно доверия к себе представлялось ей необычайно трудным на первой стадии дружбы с комсомолкой, поскольку это зерно вообще не было посажено. Инге Анатольевне приходилось действовать, что называется, на ощупь.
    Перво-наперво, она открыла Соне кредит в магазинчике Пылевого Столпа. А известно, что вхожими к прилавку магазинчика могли быть лишь элитные работники, значащиеся на особом счету. Для большего осознания обилия подприлавочной продукции, можно представить себе иллюстрированный  рекламный журнал западногерманских товаров. Вы подходите к прилавку, швыряете купюру и требуете: «Мне кило чёрной и красной кетовой икры вперемешку, в соотношении три четвёртых к одной трети, заверните её в бюстгальтер на костях, проложите между фээргээвской  «неделькой», оберните сверху австрийским платьем со стоячим воротничком , вместе взятое  окуните в «Шанель № 5», чтобы никто не унюхал в свёртке колбасу Салями, а то ещё подумают, что в магазинчик завезли гречневую крупу».
    Поставки в магазин шли из трёх «Берёзок», товары поступали в плотно сколоченных ящиках из кедра и невзрачным, из морёного дуба, клеймом на боку «Дары леса».
    Естественно, никто не отказался бы от  такого подарка, которым щедро одарила Соню-идеолога замсека.
    - Ты, конечно, Сонечка, понимаешь, что народ в тресте низкий, вонючий, завистливый. Поэтому твои посещения магазина должны оставаться в тайне.
    Комсомолка скромно согласилась и в первый же день, собрав со всех членов комитета и их знакомых деньги, скупила половину стратегических запасов Пылевого Столпа. После чего комсомольцы наглухо заперли двери и до вечера занимались у себя дележом покупок. Жили эти стервецы ещё дружной коммуной, пережитком прошлого.
    Пережитком прошлого болело подавляющее большинство Прудовска. Одни, так и продолжали жить коммуной в домах барачного типа, общежитиях и малосемейных комнатах, (16 человек на 1 кв. метр, что соответствовало по цифровым показателям общесоюзным нормам – 16 кв. м на 1 человека), другие, потерявшие даже надежду на коммунальное житьё, при виде «Птичьего молока» испытывали не меньшую гордость и радость, чем при запуске Родиной первого искусственного спутника. Спрашивается, какой же степени восторга мог подвергнуться счастливец, которого допустили к прилавку магазина Пылевого Столпа?
    По стат.отчётам средний житель города имел довольно высокий жизненный уровень, т.е. как средний житель он был обеспечен средней заработной платой, но почему-то имел ещё более высокие потребности. И ничем нельзя было вытравить эти мелкособственнические амбиции.
    Проникая в подвальное помещение магазина Пылевого Столпа, так называемый средний житель ошибочно отрекался от своего довольно высокого жизненного уровня и страстно желал теперь жить простенько, на уровне со всеми, толкающимися возле прилавка.
    - Вы знаете, что к нам завезли итальянские босоножки на высоком каблуке, ремешки застёгиваются здесь и здесь? - спрашивал, к примеру, инженер по кадрам у зам. главного бухгалтера для того, чтобы занять у той сто рублей.
    - Фу, у них  (итальянцев)  высокий жизненный уровень. Эти макаронники зажрались. Нам нечего вскармливать гидру монополизма. Я с гораздо большим чувством братства отношусь к испанской обуви. По крайней мере, угнетённый испанский обувщик с наивысшей ответственностью подходит к порученному ему экспортному делу. Надо быть разборчивее в политической подоплёке итальянских босоножек.
    Несмотря на политические подоплеки, экспорт с прилавка сметали. Всё же сознательность большинства работников Пылевого Столпа была ещё не на уровне. Закоренелые пережитки прошлого спокойно работать не давали.
    Инга Анатольевна вызвала на следующий день к себе Соню-идеолога и по-отечески, в мягкой форме, пожурила:
    - Ай, ай, Сонюшка. Нехорошо. Я понимаю, что всем должно быть поровну, но зачем же рекламировать?  Мы ведь не американское телевидение.
    Методом глубинного бурения, который переняла у Козявина, замсека нащупывала слабую струнку Сони. Найти было зверски трудно. Сонька, паразитка, сносила психические атаки стойко, как Зоя-партизанка. И тем не менее, всякий человек имеет слабо натянутую струнку: один, к примеру, любит лесть, другой – льстить, вместе же две слабые струнки создают прочный тандем  или двухструнный инструмент дутар. Так рождается песня о Родине.
    Она пыталась подкупить комсомолку своим могучим покровительством. Покровительство легко было принято, но ответной благодарности не последовало. Инга Анатольевна заподозрила у Сони атрофию обратной связи и взялась в обязательном порядке проводить с ней обзорные беседы.
    Под маркой того, что обсуждаются с молодым поколением планы предстоящих мероприятий, они закрывались в кабинете по утрам, и замсека изнурительно долго повествовала Соне о своей проклятой семейной жизни, о яростной воспитательной борьбе, какую неустанно вела с сыном и отчасти с мужем. Для большей открытости души и видимости откровения она поверяла в свои бытовые сложности комсомолку, и даже по-свойски, точно товарищ у товарища по партии, спрашивала совета:
    «Вот, растила-растила чадо, а выросло чудо. Соня, конечно, знает её балбеса. Недавно этот жизнерадостный пузырь, сынуля, опять отколол номер. Привёл в дом девицу. Девицей-то грех назвать. Хилая такая, очкастая. Ножки, что ручки, ручки, что нитки – смех на палочке. И заявляет: очкастая, де, его любит, он её испортил и теперь женится на ней. Одно благородство и никаких обжалований. «Испорченная» сидит за столом, шмыгает носом, вся обмотана соплями, так и хочется милостыню подать. Спросила у сына: хоть родители-то кто у этой усохшей соплюшки, кем работают? Отвечает: с родителями – порядок. Мать – главврач, отец – конструктор, то есть сын, балбес такой, посчитал, что с родословной всё в порядке. Упёрся рогами: испортил, любит, женится и всё тут. Пришлось ему тогда честно растолковать, что значит порядочная родословная. И чернь им в семью не нужна, имеются кандидтки получше. Испорченная же едва стоит на кривеньких ножках – родители по бедности, вероятно, её недокармливают, копят гроши на покупку «Запорожца». Как полагается, попросила культурно будущую «невестку» пройтись по периметру зала, затем пощупала ей грудь. (Какой там! Два прыщика!) Измерила таз, а он аж в кулак умещается! Да такую позорно во двор, на прогулку вывести, не говоря  уж о культпоходах в кино  или в концерт на Моцарта какого-нибудь с Бахом. Тогда  по-матерински, она выдвинула сыну ультиматум. Сын ведь и раньше большим умом не отличался, если вообще он отличался им. (Пришлось поэтапно устраивать сына в техникум, затем в институт, и гарантировать при этом  полную неприкосновенность со стороны военкомата). Так вот, в случае женитьбы на испорченной она, как мать, автоматически снимает с себя всякие данные ему ранее гарантии. Загремит, как миленький, в солдафоны. Сын ответил, что он купит весь военкомат за две палки копчёной колбасы, как регулярно это делает мать. Конечно, может купить, мудрости для этого не надо, но ведь колбасой-то из её холодильника! Ну и чёрт с ними,- заявляет,- тогда пойдёт служить назло матери, пусть она льёт по нему слёзы. Там, в армии, он руки на себя наложит или  кто-нибудь - на него. До чего дошло: матери перечит, ещё и запугивает. Всё – эта хилая, очкастая! Охмурила его. И главное – чем? Прислониться-то ведь не к чему? Ну  что теперь делать? Чем ещё сына припугнуть? А испорченную всё равно в квартиру не пустит. Сколько таких порченых в масштабе всей страны? Пусть выбирает: или мать, или чернь хилая? Правильную линию держит зам. ссека? Правильную».
    Соня-идеолог сочувствующе слушала, но советов не давала.
    В этом смысле Инга Анатольевна сравнивала её с испорченным газировальным автоматом, куда она усердно бросает копейки и троечки, а в ответ – ни шипения, ни пузырей.
    Несколько раз она возила комсомолку в баню для детального изучения  «оголённого»  врага и что бы хоть как-то приоткрыть для себя непробиваемые завесы. Кроме того, у голых людей создаётся иллюзия, что все между собою равны. И наконец, там же, в бане, её посетило простое и гениальное решение: дабы войти в доверие к подчинённому, не стоит выпендриваться и плести ради него кружево словес, а надо, напустив на лицо задумчивости, всего-то сказать:
    - Знаешь, Сонечка, почему я тебя так тщательно обхаживаю? Я готовлю из тебя своего преемника. Да-да, не удивляйся. Я уже по возрасту не подхожу, энергия не та, хочу себя отдать полностью воспитанию сына. Так что мне, ветерану – почёт, а тебе молодой – дорога. Как в песне.
    И дело сразу же немного продвинулось. Соня безоговорочно поверила замсеку, как поверила бы в закон о преемственности поколений. Однако осведомитель из неё опять не получился. Кричалина поняла это позже.
    Дело в том, что осведомителем нужно родиться. Это такой же божий дар, как у талантливого поэта, скульптора или физика. Перефразируя одно известное еврейское выражение, можно сказать так, что неудавшийся осведомитель становится узником совести. 
    Софья была обделена природой, не дал ей бог таланта, и даже появись вдруг у неё желание «стучать», она просто не знала бы, как это сделать.
    По эмоциональной шкале осведомительства  «довести до сведения» - равно тому же, что дать взятку. Например, червонец проводнику для того, чтобы ехать в отдельном купе. У Сони не хватало таланта расстаться с червонцем. Она начинала представлять, как эта мятая красная купюра  эстафетной палочкой передаётся из рук в руки, кто-то постепенно наживается на слабости других, затем, накручивая себя, она представляла  эту проблему в масштабах всей страны, евроазиатского континента, наконец, всего мира. И как следствие комсомольской муштры рождалось противоположное желание – бороться  до последней капли крови с подобными пережитками прошлого. Поэтому «придётся ей довольствоваться общим вагоном, но в одном поезде с Ингой Анатольевной».
    Комсомолку она записала в свою свиту, а перед Марийцем отчиталась, что с молодыми кадрами развернула работу во всю ширь своего громадного опыта. Мариец домогался – с кем конкретно?
    «Кадры надёжные,- отвечала пространно Инга Анатольевна,- намекаю на несколько кандидатур сразу».
    Ей казалось, что такой ответ удовлетворит секретаря парткома и он на время забудет об омолаживании аппарата, займётся текущими делами. Тем временем Инга Анатольевна возобновит  старые, утерянные связи с горкомовскими работниками, которые мягко намекнут впоследствии Марийцу, а может и САМому, что негоже разбазаривать лучшие кадры Пылевого Столпа. Не те времена!
    Но Мариец повёл себя непредсказуемо. Вдруг он посоветовал Кричалиной в течение дня составить список кандидатов и немедля  предоставить его. В свою очередь  он просмотрит, изучит список и поставит свою резолюцию. Господи, слова-то какие он знает: «резолюцию»! Что всё это могло значить?
    - Только то, что у Марийца уже есть кандидатура на Ваше место, уважаемая Инга Анатольевна, - сказал Залётный.
    Он возник в кабинете замсека сразу после обеда. Его появление было незапрограммировано. Тем паче, Кричалина считала Залётного первым из кандидатов на её место.  И разговоры  с ним должны  протекать в ином русле, в сложноподчинённом.
    Но неожиданно Залётный раскрылся:
    - А ведь я к Вам явился с определёнными намерениями, по поводу  распоряжения Марийца. Знаете, что могла означать Ваша беседа? Только то, что  Мариец уже определился с кандидатом на ваше место, уважаемая Инга Анатольевна.
    - Кто он?
    - Именно поэтому я здесь. Кто? Вот в чём вопрос! Узнать своевременно противника,  значит своевременно разоблачить и наказать его. Не правда ли? Как часто мы принимаем врагов за друзей, когда истинные соратники и единомышленники остаются не у дел. И всё это происходит в то время, когда от каждого профессионального специалиста идеологического фронта требуется максимум бдительности и взаимоподдержки. Мы должны держаться вместе, жить путём кучкования, и если хотите, доверять друг другу.
    Взять, например, меня. Я к Вам, Инга Анатольевна, питая отчасти сыновью любовь, пришёл запросто, точно к себе домой  и запросто, по-сыновьи, говорю Вам, что Мариец наметил на Ваше место Соню-идеолога, вашу заклятую протеже. А между тем  я знаю, что со своей стороны Вы по-матерински позаботитесь, чтобы Серёжа Залётный, Ваш покорный сослуживец, стал секретарём комитета комсомола после того, как Милова переведут заместителем начальника отдела кадров треста. Ведь и Вы, и я - знаем, что наша дружба и служба крепка единством. В перспективе видятся мне крупные изменения в жизни Полевого Столпа. Скажу больше, по секрету, разумеется: что-то грядёт в нашу сторону. Помяните моё слово.

    И опять Инга Анатольевна очнулась и беспокойно дёрнулась, то ли от предчувствий, наполнивших утреннюю дрёму, то ли от тревожных воспоминаний. Проснулась и почувствовала себя беззащитной, как просыпалась за утро не один раз, будто кто-то настойчиво толкал её в бок: «Думай, товарищ замсек, думай. Соображай. Должна быть разгадка в этих утренних воспоминаниях, похожих на нудную изжогу мыслей».
    Сперва хило всходило, но затем жировалось предположение, что пропажа Валерия Вильевича Фрудко тугим узлом стянута и с конференцией, и с Соней-идеологом. Но для построения логической цепи не хватало много звеньев.
    Впрочем, разве царское это дело – выстраивать логическую цепь? Уже одним из параграфов закона для всех можно считать то, что Кричалина сделала над собой усилие и вынесла вердиктом собственное предположение:
    «Что-то грядёт в нашу сторону»!
    Прошло не мало времени с того дня, когда Залётный оказал ей неоценимую услугу. Соперницу Инга Анатольевна, оказалось, знала не только в лицо. И пока наверху решался вопрос о переводе Сони-идеолога на её место, замсека скрупулёзно подбирала варианты компромата на заклятую протеже. Однако дело продвигалось с могучим скрипом, даже треском. Трещала гипотеза о неблагонадёжном генеалогическом древе комсомолки. Родители – коммунисты, более того, крестьяне. Постановления партии и правительства всегда полностью поддерживают и одобряют. Дед и бабка репрессированы не были, под подозрением не находились. Даже в бандах Антонова и Махно назло всем никто не состоял. Прямо - истые ленинцы какие-то, до мозга костей.
    Не клюнула Соня-идеолог и на приманку с мужиком. (Женщина она была незамужняя, жила одиноко и замкнуто в быту.) Подсылала раз замсека надёжного парня, электромонтёра поковыряться в розетке. Этот электромонтёр, лихой наездник, брюхатил всех девок налево и направо. Ему ещё в одной розетке поковыряться – что два пальца об асфальт.
    Бесполезно. Как сказал этот горе-наездник через неделю:
   «Полный облом, Инга Анатольевна. Легче козу уговорить, чем идейную. У неё полностью отсутствуют бабьи инстинкты, она давно их выменяла на комсомольский значок».
    Подруги? Так те – райкомовские работники. Варианты отпадали один за другим, как червивые яблоки. Но и червивые яблоки успешно используются в виноделии. Мозг Кричалиной неустанно проделывал гигантскую работу по компановке компрометирующих эпизодов из жизни Сони-идеолога. Должна быть зацепка. Она знала, что если с утра её посетило воспоминание о конференции, то к полудню оно обязательно превратится в палочку-выручалочку. И по мановению этой палочки эпизоды обернутся в многотомный компромат. Вопрос только – как? За счёт чего?
    Помнится, Валерий Вильевич Фрудко намекал на некие догадки, посетившие его за день перед тем, как он то ли швырнулся мордой в грязь, то ли швырнули ему грязью в морду. «Мол, ещё немного терпения и Инга Анатольевна будет очень довольна Валериком». А учитывая , что Фрудко работал по индивидуальному надзору над комсомольцами, то вполне вероятно… Телефонная трубка вновь завязла в милой всему Пылевому Столпу руке:
    - Алло, уважаемый Владимир Иосифович!
    - Мы к вам внимательно прислушиваемся...
    - Опять узнал? Экий вы, прямо, недремлющий. Что у нас нового по исчезновению Фрудко?
    В трубке забилась и вырвалась наружу хрустящая дробь - Козявин отключал от телефонного аппарата магнитофон – и тут же голос его прочистился и усилился в ответном слове:
    - Ищем. Сопоставляем. А как найдём – сразу разоблачим.
    - Послушай, Владимир Иосифович, в ящики его стола вы не заглядывали? Если заглядывали, меня интересуют записи, сделанные им за 2-5 дней до исчезновения.
    - Расшифровываем.
    - Ну и?..
    - Предположения подтверждаются документально. В наши ряды затесался враг народа, антисоветский пропагандист и агитатор. Он проработал в нашей многотиражной газете год, и год мозолил глаза Фрудко. Фрудко его ненавидит. Основания ненависти не уточнены, но основания для ареста журналиста В.П. весомые.
    - Они будут ещё более весомые, когда я скажу вам, что этот В.П. со мною, заместителем секретаря парткома спецстроя  треста, по утрам не здоровается. Вы только подумайте – не здо-ро-вает-ся! С кем? Со мною! Да, да, вы правы. Давно пора всю редакцию разогнать к чёртовой бабушке! Развели здесь гадюшник, понимаете ли. Вот буду чуточку посвободнее, займусь я вплотную кадровым вопросом.
      Едва Инга Анатольевна успела придумать и проговорить о том, что  Виктор Петрович с ней не здоровается, как тут же и поверила в это, живо вообразила и обиделась на корреспондента окончательно. Никаких сомнений с этого момента:  В.П. с ней не здоровается! Он –негодяй и первостатейный враг! 
    В следующий момент она предложила  Козявину:
    - Займитесь аморальной стороной его дела.
    - Прозондировали. Имеются  неподтверждённые сведения, что В. П. ходил несколько раз в гости к Соне-идеологу.
    - Что-о-о-о?! – от удивления и многотонного удовлетворения, хлынувшего неожиданно, замсека испытала на себе критическую перегрузку, её придавило к полу.
    Она медленно приходила в себя. В её практике – первый случай бесконтрольного ****ства.
В голове судорогой забилась представляемая картинка: Виктор Петрович пробирается тёмными подворотнями к дому Сони-идеолога, опустив козырёк фуражки на глаза, и щекой уткнувшись в воротник плаща. Стучит в дверь условным стуком. Петли скрепят, половицы скрепят. Достаёт бутылку сухого, нет, две. Обхаживает комсомолку, охмуряет, и путём хитрого обмана овладевает лучшими кадрами Пылевого Столпа. После овладения они становятся преступной шайкой-лейкой и готовят совместный план по распространению  антисоветской агитации и пропаганды. Следовательно, Соню-идеолога надо спасать!  Караул! От грязи её, конечно, уже не отмыть, поскольку журналюга  – преступный элемент, рецидивист, ну, скажем, наркоман или расхититель государственного имущества, на крайний случай- аморальный тип, посещающий притоны. Так что от грязи Соню будет не отмыть, а вот благородный акт по её спасению должен быть всеми инстанциями зафиксирован.
    Важно теперь установить очевидность посещения Виктором Петровичем комсомолки. Для этого необходимо расспросить соседей, особенно тщательно тех, что живут внизу, под квартирой Сони-идеолога, о характере и насыщенности скрипов в день посещения.
    - Значит так,- наконец придя в себя, выдохнула в телефонную трубку замсека, - так, так... Теперь вам ясно обозначен дальнейший курс ваших действий?  И что вы намереваетесь делать?
    - Дальше? Искать свидетелей для показаний.
    Коротко, исключая официальность, Инга Анатольевна переключилась на деловой тон:
    - Сколько?
    - Человек пять-шесть. Иначе санкцию на обыск и арест прокурор не подпишет.
    - Значит так, Владимир Иосифович, к обеду я пришлю тебе четырёх свидетелей. А за прокурора не беспокойся: подпишет и ещё благодарность вынесет. Ты мне только доставь личное дело Брыковского из отдела кадров. Хочу уточнить кое-какие детали.
    Что значило уточнение кое-каких деталей у Инги Анатольевны – можно было к гадалке не ходить. Когда личное дело кадрового работника Пылевого Столпа попадало в руки замсека, обратно в отдел кадров оно уже не возвращалось. В этом смысле, в кабинете Кричалиной выносилось окончательное решение – быть скандалу, или избавиться втихую, в традиционной манере Пылевого Столпа, «уйти» человека по-английски. Выносить мусор из избы было не в манере дружного и сплочённого коллектива.
    Поэтому отлучение от кормушки выглядело так: ходил-ходил человек на работу, и вдруг подал заявление и своевременно уволился по собственному желанию, дабы не уволили по 33статье. Лишних телодвижений и скандалов руководство не одобряло. Для этого нужно, ну, не знаю, иметь материалы на руках, изобличающие в шпионской деятельности. Главное, чтоб в горкоме знали – партком всегда начеку.
    Инге Анатольевне скандал был нужен как никогда.
    Через пять минут личное дело Виктора Петровича,  корреспондента многотиражной газеты, легло кирпичом на стол замсека. Первым весомым кирпичом, из которых ей предстояло выложить крупное, кричащее здание на  прозападническом фундаменте. Она уже почувствовала первый прилив бешеной деловой энергии.
    Со словами «Нет ещё на земле такого человека, который за жизнь своими поступками не набрал бы лет пять тюремного заключения, если его поступки уложить в наш гуманный уголовный кодекс!», Инга Анатольевна обмакнула пальцы в нижней губе и раскрыла первую страницу спасательных материалов.
    В хронологическом порядке в дело были укомплектованы вырезки из подклишевок, репортажей, корреспонденций, очерков «подозреваемого». Далее следовало короткое резюме: «Официально вынесено два предупреждения за публикацию фельетонов». Известно, что фельетоны «в» и «о» Пылевом Столпе писать строго воспрещалось. «После чего В.П.  дал торжественную клятву с занесением в трудовую книжку».
    Следующий раздел начинался с рапортов и черновых вариантов донесений, сотканных на обрывках тетрадных листов: «Довожу до Вашего сведения, что корреспондент В.П.  курит в лестничном пролёте каждый час. Исходя из подмеченного мною есть догадка, что В.П. – наркоман. Когда со всей прямотой советского служащего я обвинил его в наркомании, он полностью согласился, ответив мне: «В таком случае, до середины 50-х годов вся наша страна сплошь была усеяна наркоманами. Миллионы наркоманов. У нас были целые наркоматы, а  в них главенствовали наркомы внутренних дел, железных дорог, и даже были свои наркомы просвещения».
    Довожу до сведения: В.П. рассказывает анекдоты про то, как некто побывал на съезде ЦК КПСС, а потом, приехав в деревню, рассказывал всем, что все на съезде говорили, что всё у нас во имя человека, всё у нас на благо человека, и что он видел этого человека! Кому рассказывал анекдот корреспнденто, установить не удалось, но голос рассказчика явно принадлежал В.П. В целях эксперимента и выяснения, спустя время, я подошёл к корреспонденту и рассказал ему его же анекдот. Он очень смеялся, тем самым подло скрывая свою подлинную личину. Это страшный человек и хитрый артист!
    «Сегодня я проходила мимо и ни с кем не желала контактировать. Но ко мне пристал В.П. и стал рассказывать про летающие тарелки.  По- моему, из этого можно сделать соответствующие выводы».
    Прочих подобных отчётов и рапортов пришивалось к делу к делу в количестве 15-20 штук, как положено. Для Инги Анатольевны они особого интереса не представляли, поскольку это была обычная профилактическая работа, проводимая администрацией Пылевого Столпа с целью, скорее, предохранительной, чем уголовной. Эти рапорты имели цель своевременно урезонить неожиданно распоясавшегося работника треста. Предположим, вдруг тому взбредёт в голову, сославшись на конституцию, требовать для себя право на жилплощадь. Сразу открываем личное дело и ставим тому в пику: «Ага, какое ты имеешь право, подлец, требовать от нас, когда сам в прошлом году не вышел на коммунистический субботник без уважительной причины. Для народа палец о палец не ударил, и у этого же народа требуешь для себя благ и привилегий. Да тебя после такого проступка вообще следовало строго наказать, а мы ещё с тобой цацкаемся, жалеем».
     Среди бумаг различных форматов, цветов и оттенков, с квадратными, круглыми, треугольными, параллелепипедными и даже гербовыми печатями взгляд замсека зацепил одну справочку любопытного содержания: « Разыскивается гр. Лыков В.П. 1958 года рождения, проживавший по адресу: ул. Набережная, д.18, кв. 107. Гр. Лыков В.П. вышел из квартиры и пропал в неизвестном направлении. Жена и тёща, кроме основных примет, сообщили об особенностях, по которым можно отличить гр. Лыкова В.П.от всех остальных пропавших: неблагодарная свинья, неотёсан, работать не любит, легко входит в доверие и так же легко поддаётся убеждениям. Политически неграмотен, т.к. бывает недоволен публично порядками нашего гуманного строя».
    Кричалина резко перевернула листок. Ага, справка была помечена 810-ой формой, т.е. кабинетом Валерия Вильевича. И ниже карандашом – пометка, основательно подтёртая ластиком. Едва различимо было последнее слово: то ли элементы, то ли алименты.
    «Элементу предъявили алименту»,- пропела негромко  Кричалина и стала  искать в деле подробный отчёт В.В. Фрудко о неожиданно всплывшем ненадёжном элементе под фамилией Лыков В.П.
    Параграф 6, дробь 1, черновой вариант. В.В. Фрудко. «Отчёт о проделанной за отчётный период работе по работе над ненадёжным работником, мешающим работать честным работникам рабочего строительного треста спецстроя.
    Я, Валерий Вильевич Фрудко, после долгих и мучительных умозаключений подвёл себя к выводу, что, несмотря на идеальное воспитание в школе, на производстве и в быту в марксистско-ленинском духе, невесть откуда ещё появляются и гноят наше общество отщепенцы, чьи убеждения можно искоренить только исправительно-трудовыми учреждениями. Эти элементы появляются в самом сердце, глубоком тылу идеологического фронта и бьют ножом в спину со всего размаха. И только своевременное оперативное вмешательство способно выбить нож из подлых рук затаившегося врага.
    Чёткое политическое чутьё мне подсказало, что даже в наш, невероятно дружный, прогрессивный коллектив проник червь преступного мира. Словно озарение, словно портрет Железного Феликса ожил и показал мне глазами: вот она, гидра – Виктор Петрович Брыковский.
    Он точит всех честных, добропорядочных граждан изнутри. Проникнув хитрым обманом к нам в учреждение, он с первых минут стал собирать на всех сотрудников материалы - якобы для газеты и под видом корреспондента. Но мы-то знаем, чей он корреспондент. По моральной части Брыковский аморален. Сбежал из семьи и сменил фамилию. Для чего? Для того, что бы, вероятно, скрываться от алиментов. Хотя отцовство его не установлено, но вывод напрашивается сам собою. Скользкий элемент Брыковский неоднократно  застигался в подвальном магазине Пылевого Столпа, где выпытывал у продавца Зои информацию о наличии товара и адрес отправителя. А по вечерам, оставаясь бесконтрольно один в кабинете редакции, он подолгу печатает на машинке тексты, после чего сжигает копирку и вторые экземпляры напечатанного. Ещё он распространяет литературу с левацким уклоном. Листы литературы им где-то отсняты на копировальной установке «Эра» и имеют присутствие нахождения в верхнем ящике рабочего стола. В случае необходимости материалы по делу могу приложить в экстренном порядке».
    И вот, по прочтении фрудковского отчёта, у замсека воспалилось воображение. Муза снизошла и указала ей путь, который она пройдёт с лаврами победительницы. Ей сделалось легко и зачесалась ладонь левой руки – к деньгам. К премии, гонорару за её усердный труд.
    «Надо торопиться, надо шить дело скоросшивателем. Без проволочек и раскачиваний, быстро, но без суеты. Каждый момент намерений, каждое действие будут отлажены и по своим масштабам должны будут равняться рекордам, занесённым  в книгу Гиннеса».
    Без промедления, не успев «домечтать»  до конца, Инга Анатольевна позвонила редактору многотиражной газеты.
    - Мисюкова! Живо ко мне! – проревела она в трубку и расслышала, как на другом конце провода рухнул стул, потому что не только все остальные, но и сама почти незаменимая Кричалина не припоминала, когда называла официально, по фамилии, редактора газеты. Обычно, даже в случаях хорошего «втыка» дело ограничивалось меньшим официозом.
    «Надежда,- говорила Кричалина,- зайди-ка ко мне на пару палок чая. Сейчас мы тебя будем дрючить по партийной линии».
    Не успел отгреметь в телефонной трубке стул, как зашаркали мелкосеменные шажки Мисюковой по утробе парткомовского коридора. Оперативно, по газетному мобилизовано что называется, с девичьей прытью.
    - А я уже тут как тут, дорогая Ингочка Анатольевновичка,- воспела тонкоголосьем Мисюкова.
    Вид редактора будил единым махом в Кричалиной два полярных чувства: отвращение и нежное самолюбование.
    Первое чувство было, конечно, мощнее, но зато второе – стабильнее, и подавляло первое. При виде Мисюковой просто нельзя было себя не полюбить. Она являла собой удачную находку для замсека. Не как работник, а как натура, катализатор дурных идей и козёл отпущения по совместительству. (Правильнее сказать, коза отпущения). 
    Удачная находка объявилась в Пылевом Столпе лет семь тому назад по рекомендации Фукишевой. Впрочем, можно ли считать рекомендацией простое и нескрываемое возмущение, высказанное зав. парткабинетом?
    В то полузабытое уже время стали возникать в Пылевом Столпе невероятнейшие слухи. Рождались они в огромном количестве, распространялись молниеносно, однако несколько хаотично, бессистемно и незапланировано. Ещё не родилась идея по созданию отдела  учёта, контроля и планомерного распространения слухов. И каждый потерпевший боролся  со сплетнями в одиночку.
    Фукишеву настигла клевета с  самой неожиданной стороны. Работники Пылевого Столпа, ссылаясь на верный источник, все вдруг утвердились во мнении, что Фукишева тайно заимела подпольного мужа с усыновлённым ею же ребёнком. И эта чушь говорилась о фанатично преданном кадре, которая за всю жизнь отдалась единственный раз мужскому роду под названием Труд. Ей этого единственного «мужского рода» хватило под завязку. Сколько себя помнила Фукишева, столько трудилась. Шла во главе пионерской дружины школы, клеймила с комсомольским комитетом стиляг и, разлагающий народные массы американский джаз, сеяла кукурузу на сибирских полях вместе с коллегами по райкому, звала на целину и писала благодарственные письма правительству за создание литературного шедевра, цитатника, настольной книги всех времён и народов - «Малая земля». И когда впервые появилась возможность передохнуть и оглянуться, поняла, что кроме труда другим мужчинам до неё не было никого дела и желания.
    Правда, надо сказать, что Фукишева один раз проявила инициативу: приглядела мужчинку, собрала о нём необходимую информацию, выписала на листке все его слабости, положительные отклики о нём, и пригласила в гости. Однако при первой же встрече осознала, что она перешла уже тот возрастной рубеж, когда   мужчинка может нравиться, как самец. А из всего вышеупомянутого мужчины её больше всего впечатлил едкий запах носков. От дальнейших попыток поиска самцов пришлось отказаться и с ещё большей страстью отдаться труду, у которого носки не пахли.
    И вот её опозорили, выявили и обнародовали скрытые резервы аморальных желаний  и довели до нервного срыва, в котором оклеветанная она, чувствуя себя падшей женщиной, потребовала сатисфакции. Фукишева быстро установила личность виновника, и презрев всякий вандализм древних обычаев, всякую вендетту, поступила как истинный партийный работник. Она пошла к Кричалиной и потребовала, чтобы вопрос о сплетническо-клеветническом поведении некой Мисюковой Н.Н. поставили на рассмотрение заседания комитета.
    - Есть люди, страдающие недержанием мочи,- заявила она замсеку,- и их лечат в больницах. Почему же партком не может стать такой больницей, лечащей граждан, страдающих недержанием языка?
    - Стационарно или амбулаторно?- поинтересовалась Кричалина: – Если стационарно, то хочу предупредить, что средств таких не имеем. А вот данные этой Мисюковой мы запишем. Довольно интересная личность, до-во-льно.
    Инга Анатольевна покривила душой, опрометчиво заявив, что для стационарного лечения комитет средств не имеет. Имел, имеет и от имущего отказываться не собирался. Просто Фукишева была Кричалиной крайне неприятна во всех отношениях. Про неё замсека говорила: «Эта чистоплюйка времён наркома Крыленко, которая  домогается у всех незамедлительной Мировой Революции».
    Случалось, Фукишева лезла в бутылку, когда речь заходила о чистоте комитетских рядов, и даже САМому однажы осмелилась  вылепить, что САМ создал в Пылевом Столпе невыносимую обстановку, при которой управляющий трестом командует единолично направо и налево, и навяливает своё мнение секретарю парткома. На что САМ, полностью растерявшись, отвечал лишь одобрительным покачиванием головы. Вобщем, Фукишева была выскочкой и компрометировала работу парткома. Умная выскочка, начитанная, с огромным кругозором, сообразительная и тактичная Фукишева раздражала и будила ненависть Инги Анатольевны.
    Мисюкову доставили Кричалиной спустя полчаса после жалобы Фукишевой на клеветницу.
    Глубоко и всесторонне представить себе крупную породистую особь из Сухумского обезъянего питомника – равносильно тому, что воочию убедиться в присутствии Надежды Наильевны Мисюковой. Именно так ассоциировалась у замсека первое визуальное знакомство со сплетницей. Стянутая со всех сторон, будто вожжами, к носу кожа, мясистые надбровные дуги висели уныло, словно ветки после дождя, и глубоко на параллели ушей укоренились зёрнышки глаз. Разглядеть их цвет было трудно. Лицо обрамлялось широкими скулами, которые в крутом изгибе смыкались в острый подбородок, поэтому в абрисе её лица легко угадывалась штыковая лопата. Вместе взятые черты лица давали право хозяйке считать себя женщиной завлекательной, с демоническим уклоном.
    Кричалину чисто по-женски удовлетворил неконкурентоспособный вид распространительницы слухов.
     «Закройте за собой двери и присаживайтесь, - начала в обычной строгой манере знакомство Кричалина, – Фамилия, год рождения, образование, партийность – всё в письменном виде. Вот вам листок бумаги. Вы ещё смеете спрашивать - для чего? На днях состоится бюро, где вас исключат из партии, чтобы затем завести на вас уголовное дело в районной прокуратуре. А вы как хотели? Мы не позволим клеветать на лучшие кадры треста. Хватит нянькаться!
    Ответная реакция последовала молниеносно. Клеветница сперва упала в обморок, потом поднялась и упала снова, но затем встала, поправила оборки платья и повалилась медленно на правый бок. Она зарыдала:
    «За что, за что? Я вас спрашиваю. Теперь мне незачем жить на белом свете!
    Инга Анатольевна выглянула из-за стола и увидела расползавшуюся колготку на левой ноге Мисюковой.
     «Встаньте,- приказала замсек,- вы вся вдрызг порвались».
     «Я умру,- ответила клеветница,- пока меня не простят. Я буду медленно таять на ваших глазах, потому что я – самый несчастный человек из всех живущих. Выслушайте меня внимательно!» – Мисюкова сделала паузу, требуя внимания, подобрала ноги, глубоко всхлипнула и продолжила:
     «Я всю жизнь мечтала о каком-нибудь рыбаке или моряке. Но чтоб, обязательно, сапоги у него были сорок пятого размера. И чтоб море было и песок. Однажды я рассказала бывшему мужу о моей мечте. А он взял меня одной рукой за волосы, а другой – за ногу, и выкинул в окно в одной ночной рубашке. Я больно ударилась правым полушарием о клумбу. С тех пор я очень беспокойна, когда вижу несправедливость в обществе».
     «Что за ерунда? При чём здесь общество?» – пресекла Кричалина ответчицу.
     «Выслушайте меня внимательно. Я шла в магазин, чтобы купить молока для моего сынишки. Он лежал в постельке один дома, тянул худые ручонки и звал меня так жалобно: ма-ма, ма-ма!
Но в это время выходила из магазина Фукишева и с нею высоченный мужчина, и сапоги сорок пятого размера. Фукишева сказала: «Ой, лужа!» И мужчина  в сапогах сорок пятого размера взял её на руки и перенёс через лужу. Вот и всё. А больше я ничем не клеветала на Фукишеву. Теперь из-за этого мужчины, моей девичьей мечты, я страдаю вторично. Спрашивается, законно ли судить человека, который по-хорошему завидует хорошим людям? А?»
    В объяснении Мисюковой имелись некоторые неточности. Например, сын её уже третий год ходил в школу. Впрочем, школьники тоже пьют молоко. Инга Анатольевна сделала вывод, что перед нею лежит мать-одиночка, а все матери-одиночки такие замечательные актрисы. (Не так давно одна из них поймала замсека на лестничном марше и с неподдельным отчаянием в глазах простонала:  «Скажите, а кому мне дать, что бы мне дали квартиру?)
     «Хорошо, хорошо. Убедила,- резко перейдя на ты, обронила Кричалина, и сожалея о том, что никто не видит,  как у почти незаменимой валяются в ногах, снизошла к Мисюковой, - ладно уж, чего там, вставай. Вместе будем выпутываться».
    Она раскрыла личное дело  Надежды Наильевны и ткнула пухлым указательным пальцем, похожим на фигу, в абзац:
     «Тут у меня имеется каверза по части твоей профессии. Говорится, что три года ты работала в газете корреспондентом. Это правда? Ты что же, журналисткой была?
     «Да, был грех».
    « Ну почему сразу - грех. Совсем не грех, если была хорошей журналисткой», - то ли одобрила, то ли спросила Кричалина.
     «Я лучше промолчу, какой я была великолепной и прирождённой журналисткой», - то ли ответила, то ли припомнила Мисюкова.
     «В таком случае ты с благодарностью отнесёшься к тому, чтобы поработать в редакции нашей дружной газеты. Конечно, с испытательным сроком. Всё будет зависеть от твоего поведения и моего чуткого отношения к твоему поведению».
    Такие, как Мисюкова, замсеку позарез были нужны. Завершая разговор с клеветницей, она была уже уверена, что лучшей кандидатуры на пост редактора, для наведения порядка в редакции, не найти.
    Пока ещё газета отличалась бесконтрольностью. Имели место случаи публикации материалов, несогласованные с руководством, и некоторые статьи обрушивались, как снег на голову, парткому. Дело было не только в том, что редактором состоял молодой парень, упрямый, честолюбивый, фанатично преданный, но разбирающийся не во всех тонкостях Пылевого Столпа, но ещё в том, что определённое влияние на газету имела та же Фукишева. Она часто заходила в редакцию на чашку чая и ненавязчиво, будто наставническим порядком, предлагала критические темы и сюжеты. Газета, мол, рупор нашей совести.
    И ещё, редакция  была укомплектована  пятью корреспондентами, редактором и машинисткой. Все они вели между собой разговоры, порочащие существующую систему отношений руководителей Пылевого Столпа. Взгляды их шли вразрез с политикой администрации, а следовательно, народа. На этот счёт у Инги Анатольевны имелись данные, но их требовалось уточнить и конкретизировать.
    Таким вот образом в Пылевом Столпе возник феномен Надежды Наильевны Мисюковой, на благодатной почве взрос новый цветок с пьянящим запахом сплетен.
    Оставалось немного для полного торжества справедливости: старого редактора уволить с повышением в райкомовские «инструкторы» и натянуть на руки «ежовые рукавицы» - для регулярного поглаживания по голове новоиспечённого редактора.
    Бесконечная благодарность Мисюковой совершенно закономерно  вылилась в безграничную преданность и веру во всемогущество замсека. Всё это благодаря тонкому чутью Кричалиной, которое безошибочно подсказало, что полное отсутствие самостоятельности у Мисюковой восполнилось неограниченной дозой глупости. Редактор получился вполне сбалансированный.

    - А я уже тут как тут, дорогая Ингочка Анатольевновичка, - воспела дифирамбом Мисюкова.
    «Эта-то  кого хочешь продаст. Только скажи ей, что нужно для дела – она и на себя готова донос написать. В ней чувство благодарности превыше собственного достоинства. С неё и начнём»,- решила замсек:
    - Мисюкова, дай-ка мне краткую характеристику на корреспондента Брыковского.
    - В устной или письменной форме,- сразу подхватила редактор,- для предоставления или продвижения?
    - Для приня-атия,- брезгливо оборвала замсек.
    - В союз, совет, общество или коллегию?- успела дополнить Мисюкова.
    - Куда надо, туда и примем.
    - В таком случае, корреспондент Брыковский – талантливый журналист, кругозор широк, в газетной работе имеет опыт, с людьми быстро находит контакт, сдержан, воспитан… Что ещё-то? Сейчас вспомним.
    - Вот-вот, вспомни, - ухмыльнулась Кричалина,- с самого первого дня вспомни, как ты пригрела у себя в редакции наркомана, бабника, антисоветчика, и как проявила политическую близорукость, не разглядела за членом корреспондента подлую натуру диссидента.
    Мисюкова молчала мгновение, а потом, спохватившись, обиделась:
    - Вы же, дорогая Ингочка Анатольевновичка, не дослушали до конца. Разумеется, вы правы, поэтому я подчеркнула, прежде всего, что с людьми он быстро находит контакт. А контакты в притонах бывают всегда одного и всем известного рода. Он и свой журналистский опыт использует только для того, чтобы оклеветать наш строй, очернить и опорочить. А сколько непростительных ошибок он  допускал в номерах газет? В меня давно закралось подозрение, что делает это он по-талантливому умышленно. Вредитель! Я и Вам многажды намекала. Но Вы ведь сами говорили, что до поры- до времени Брыковского не трогать, ещё не известно, чей он протеже и как к нам в трест попал. А я была убеждена, что протеже у него нет, он к нам попал прямо с улицы. И ведь подтверждаются мои догадки, правда?
    - Мне нравится ход твоих мыслей, только ты переходишь границы своих домыслов. Неужели ты полагаешь, что мы обличаем только безродных, только тех, у кого нет мохнатой лапы? Э-э, нет, голубушка! Если он по крови  диссидент, то будь даже министром, но наш карающий мечь мимо его головы не пронесём. Своевременно укажем, направим, воспитаем и перевоспитаем его в честного и порядочного элемента. Пылевой Столп – это лицо города, и мы не позволим всяким там Брыковским топтать наше лицо. Так что хорошенько подумай, взвесь и признай свою политическую ошибку, а признав её, возьми ещё двух корреспондентов и  бегом - в отдел Козявина с заявлениями, где должно быть конкретно указано: где Брыковский, как Брыковский, почему социальноопасный,  и просьба избавить от его присутствия в редакции.
    - Да, да, разумеется. Мохнатой лапы, конечно, у него нет, но истина дороже,- сказала Мисюкова, пятясь к выходу.
    - Чуть не забыла,- вслед обронила замсек,- напишешь объявление, что в 15 часов состоится партийное собрание. В повестке дня два вопроса: «Отчёт о работе многотиражной газеты» и «Мероприятие по принятию мер экстренной необходимости». Пожалуй, пока всё. Понятно?  Наводящих тень на плетень вопросов не предвидится?
    У Инги Анатольевны резко кольнуло в двух точках сразу: выше затылка и ниже спины. «Это  от напряжённого,  на износ,  труда, - констатировала  с лёту она,- если бы врачи были смелее, то, наконец, диагностировали бы у неё хроническое защемление мозжечком седалищного нерва. Мучителен ты, коммунистический труд!»
    Но объём работы предстояло ещё проделать неизмеримо широкомасштабный. Одним умом не справиться. Здесь она полагалась во многом на интуицию. Интуиция ею двигала, точно на автопилоте, контролировала и понукала совершать безошибочные действа. Вышиби у неё мозги в тот момент, она и безмозглая, на одной интуиции дотянула бы дело до конца.
    Так, интуитивно рука потянулась к телефону, интуитивно раскрутила диск, и ответно  среагировали на другом конце провода:
    - Начальник паспортного стола слушает.
    Интуитивно лилась ровная речь, и воспринимались в дрёме короткие, как толчки, ответные слова: « Да, уважаемая, записываю, Брыковский. Был женат. Развёлся. Имеется ребёнок, скрывается от алиментов. Кто скрывается, ребёнок? А, Брыковский! Вот свинья! Вписать в паспорт, в графу «дети». Кого, Брыковского? А, ребёнка? Какого? Не важно? Понимаю, что срочно. Согласовано? Хорошо. А ответственность? Это ваш кадр – значит вам и вершить суд?».
    Перед обедом Кричалина отключилась на полчаса – для накопления новой энергии. Ощутив себя большим двухместным катерпиллером, она сквозь сон услышала собственный храп. Даже во сне она оставалась мужественной женщиной и сознавала за собою одну лишь слабость – когда спала в сидячем положении, у неё почему-то начинала обильно выделяться слюна. Слюна ровной магмой стекала с губ, набирала скорость по морщинам и потом, накапливая массу, тяжело взбиралась на бугорок приобретённого подбородка, разметавшегося в основании по всей ширине груди.
    По выходу из сна  Инга Анатольевна обычно испуганно колыхалась, приняв ошибочно мокроту на груди за молозево. И начиналась получасовая процедура охорашивания, утомительная для любого делового, по горло загруженного административного работника.
    Между тем  на этаже защёлкали двери сосущими звуками призывов на обед. Пробился через стену грохот шагов Марийца. Он всунул голову в кабинет и съязвил:
    - Работаем?
    - Работы, как невспаханного поля. Посижу ещё, оторву минутку от обеда,- ответила замсека,- попашу.
    - Правильно, покуда  работа – святое дело. Пахайте, на здоровье! – исчез, и тихо, будто в спальню, прикрыл вслед за головою дверь.
    - Козёл,- просто так, из желания что-либо ответить, шепнула замсек.
    Безобидный шепоток подстегнул её, придал силы. Настроение вспорхнуло, и она поняла: на сколько же Кричалина выше всех их вместе взятых!
    - Нет, не козёл, а козлы и овцы. Ещё узнаете, что за личность – Инга Анатольевна.
    Вот теперь она спасала не свою, а их шкуры. От скандала, грядущего из горкома. Все они – жертвы политической близорукости, а Мариец, как секретарь, самый слепошарый.
    Она прикрыла глаза и стала «разглядывать» финал, задуманного ею спектакля:
    Крупным планом – треугольник  испуганного лица секретаря. Он дёргается и с мольбою смотрит на дверь. Там, за углом направо, за буквой М на дверях из красного дерева его законное место, но ниточки, за которые он спасительно хватается, протянуты  к указательному пальцу Инги Анатольевны. Фукишева, оглядываясь на конвоиров охраняющих Брыковского, едва выдавливает в гробовой тишине комитета:
    « Какой позор. Что же нам делать?»
    « Делать надо было раньше, уважаемая. А теперь остаётся пережёвывать то, что заслужили. Вы ведь, помнится, расхваливали Брыковского? Вот он, ваш хвалёный, перед вами, скажите ему последнее напутственное слово на дальнюю дорогу».
    Скажет Инга Анатольевна, ей богу, скажет Фукишевой перед всеми.

    - Не скажете, товарищ  Кричалина. Всё это – ерундистика. Не это сейчас важно,- на высокой льстивой ноте промурлыкали над ухом.
    Замсек не вздрогнула и не сверкнула взором, скопированным с картины «Отец наций в кругу беспощадных врагов». Она неохотно приоткрыла поочерёдно шторки век и, обнаружив сидящего напротив, усохшего старичка в задрипанной сорочке, с достоинством пресекла посетителя:
    - Сейчас вообще ничего не важно. Сейчас – обед. Немедленно выйдите, а после обеда, перед тем как войти, постучитесь в двери. Тогда я вас и приму вместе с вашей «ерундистикой».
    - Баско, баско, баско-во. Смотреть любо-дорого,- не унимался задрипанный.
    Он взметнул ногу, прочертил в воздухе крутую запятую и бросил её на другую ногу:
    - Чувствуется школа. Порода, в коей бурлит кровь, заквашенная на родовой ненависти к безлошадным. Это в Вас гены деда взыграли  по материнской линии  и плюнули в меня адреналином. Он ведь, если мне не изменяет память, в 36-м был раскулачен и сослан в эти места? Что вы тщательно и скрываете во всех анкетах, уважаемая!
    - Шантажировать приходите после обеда,- не теряя достоинства, отреагировала Кричалина. 
    Лучшего она не могла придумать.
    Старикашка единым махом вбил её в полушоковое состояние. Скорее всего, старикашка являлся матёрым аферистом, специализирующимся на «квадратных метрах».
    Такие, выколачивающие жилплощадь для покойной старости, посещали замсека табунами. Многие привычно ползали возле стола и роняли на ковровую дорожку ветеранские слёзы, некоторые зло трясли перед лицом Кричалиной иконостасом медалей, а единицы туманно намекали об осведомлённости по поводу каких-то «противузаконных и амордальных случайностей», приключившихся с замсеком. Инга Анатольевна смело отшивала тех, других и третьих.
    Задрипанный старикашка ни в одну из привычных категорий не вписывался. Поэтому замсеку требовалось время для обдумывания и принятия верного решения. Этот что-то выведал о её родственниках и ждал вознаграждения:
    - Ну-ну, уважаемая, не смотрите на меня, как на кюретку. Я у вас ничего отнимать не собираюсь. Даже - не нужное вам. Наоборот, я предлагаю,- и он вытянул из-под стола узелок, скрученный из наволочки,- простите за нетоварный вид упаковки.
    - Что там?
    - Там? По поручению продавца Зои, специально для вас! Только что доставили в магазинчик – трусы из бельтинга!
    - Что? Что такое?
    - Трусы, говорю, трусы из бельтинга. Меня Зоя попросила предложить вам. Я и предлагаю.
    С плеч Инги Анатольевны  свалилось:
    - Фу, ты, господи! Я-то уж чуть было,.. - она приподнялась, опершись, точно сваями на стол, склонилась над задрипанным утильщиком и крикнула:
    - Пшё-ол во-он, фарцовщик штопанный!
    - Куда? – спокойно попросил уточнить адрес  старикашка.
    - К едреней Фене!
    - Уже в пути,- обрадовался утильщик, распутывая торопливо узел, который он воздвиг ногами минутой раньше,- значит, так и зафиксируем в протоколе: «Сделка состоялась?»
     Инга Анатольевна вслед кинула старикашке:
    - И передайте Зое, что если она ещё раз пошлёт ко мне какого-нибудь ханыгу синюшного, то я её так пошлю, что напишет заявление об уходе! Работать не дают!
    - Правильно. Я не даю - это  вотчина судьи и присяжных. А вот передать  запросто смогу. У меня имеется один знакомый офицер-чиновник. Он страстный любитель всякого зарубежного пива: голландского, баварского, английского, на безрыбье  и чешского может бухнуть, пока при памяти. Не поможете ли вы ему, уважаемая? Чиновник уверял меня, что вам воздастся за ваш поступок сторицей. Чего вам стоит - раз плюнуть в телефонную трубку: «Зоинька, мол, выдай представителю рассыпающегося поколения ящик бутылочного пива, для передачи знакомому с замаранной репутацией на лицевой стороне. Не передадите? Ну и ладно, так ему и передам, что не передали.
     Утильный старичок аккуратно прикрыл за собой дверь. И тут же следом  выветрились шум и острая боль, охватившая работоспособное левое полушарие головного мозга замсека.
    - Ходят, клянчат тут всякие, а потом ценные вещи теряются.

    Есть ещё счастливчики, которые ни разу не испытывали такого стадного, такого вселенского ощущения, как изжога. Всё испытали: зубную боль, после которой, осматривая поочерёдно следы ступней на потолке и скрученные морским узлом хромированные дуги кровати, не удивлялись возможностям человека.
    Отрыжку консервированной мойвы, ударной волной от которой разом можно уничтожить клоповник и пролетающего за окном мотоциклиста.
    Чесотку – когда обессиленный зудом чешешь стул, под которым прячется уже исцарапанный насквозь сосед. Наконец, родовые схватки и сами роды, возможность которых испытать мужчинам выпадает лишь в тех редких случаях, когда они силятся затолкнуть себе зонтик в анальное отверстие, раскрыть и медленно вытянуть его наружу.
    Изжога стоит обособленно от родовых схваток. Она – результат недисциплинированного приёма пищи, злоупотребления горячительными напитками, курением, слабости к специям, и просто общей слабости всего организма, а так же – всяческих нервных недугов, физических нагрузок, низкого жизненного уровня, высокого жизненного уровня, полного воздержания от горячительных напитков, табака, специй, и от дисциплинированного приёма пищи.
    Обычно, изжога возникает внезапно, как извержение вулкана, и бывает непредсказуема
( кроме случаев приёма пищи в столовых общепита). Поэтому, в сравнении с 1913 годом, по причине низкого образовательного уровня недоразвитого пролетариата и неграмотного крестьянства, она (изжога) считалась серьёзным недугом, требующим немедленного вмешательства проклятого частника-врача, стригущего на недуге купоны.
    В настоящее счастливое время изжога тщательно изучена и взята на вооружение Минздравом, Минлеспромом и Минтяжмашом. Защищена докторская диссертация на тему: «Изжога, как отрыжка монархизма, на службе народа», в которой обстоятельно и многопланово доказана необходимость повсеместного внедрения данного ингредиента в народное хозяйство страны.
    Закономерным явилось постановление о выпуске в свет книги «О вкусной и здоровой пище в лесной промышленности и тяжёлом машиностроении».
    Короче, за какие-то 65 лет недуг обуздан и не страшит теперь народонаселение. Между тем, как в Соединённых Штатах и других Западных странах, входящих в блок НАТО, синдром изжоги с каждым днём обостряется и принимает катастрофический характер.
    Впервые Инга Анатольевна испытала  на себе изжогу ещё в 12 лет. Тогда, отрезав ломоть чёрного хлеба, посыпав  солью, замазав горчицей, и уложив сверху кольца репчатого лука, она запила сооружённое канапе сладкой «балдейкой» - прошлогоднее варенье, размешанное в некипячёной воде.
    Первый приступ изжоги она восприняла, как выброс наружу сладкой грузной истомы. Досель неизведанное ею ощущение всплывало из желудка жаркой волной часто и на протяжении всего вечера, пока она не поинтересовалась у взрослых: «чё это у неё в горле жжёт-то?» Ей пояснили. И она сразу вообразила себя взрослой и многодетной, зажиточной крестьянкой. С тех пор приступы изжоги  словно очищали душу, возвращая её к перманентному родовому состоянию: к фуражу, вспаханной земле, кизяку и ещё одному слову, которое она забыла, но зато хорошо помнила, как это выглядело:  кастрированное у дохлого жеребца, просушенное на печке, и используемое, как наконечник пастушьей плётки.
    За бурные, перенапряжённые годы работы в самых разных комитетах, за полную, без остатков, отдачу в досрочном завершении пятилетних планов, в яростной борьбе за прочие успехи Инга Анатольевна несправедливо и жестоко была наказана хроническим гастритом. Врач, ставивший ей диагноз, был человеком воспитанным и осторожным. Это он постеснялся назвать истинную причину тяжёлого недуга и лишь скромно предположил: «Вегетативный невроз,- но тут же уточнил,- на почве защемления мозжечком седалищного нерва».
    К тому времени у замсека образовалось целое гнездовье изжог. От мелких – типа неожиданного выхлопа заблудшего сероводорода, и впредь - до продолжительной безысходной тоски по фуражу и вспаханной земле.
    Замсек сознавала:
    « Изжога у меня – это  как последний, остаточный рудимент совести. Ведь есть у человечества копчик,  и человечество с ним прекрасно уживается. А у меня есть изжога - помимо копчика».

    Едва задрипанный старикашка прикрыл за собою дверь, «совесть» Инги Анатольевны воспрянула от живота к горлу и вышла на волю басовитой отрыжкой, одной  тягучей шаляпинской нотой. Грудь начало припекать.
    - Однако, время – срать, а мы ещё не ели.
    Она поднялась из-за стола, выбралась на середину кабинета, точно из под обломков сарая, и там отчётливо разглядела летнее вспаханное поле, стога сена и пастуха с плёткой. Пахло омерзительно. Инга Анатольевна сощурилась, тем самым как бы наведя объектив на пастуха, и обнаружила опять же рожу надоедливого утильщика. Покоя он не давал.
    - Конечно, если каждому давать, то провалится кровать,- это уже было сказано громко и  в отношение покоя.
    В прохладном и затенённом коридоре было так тихо, что замечательно прослушивалось журчание воды в чешских писсуарах.
    Напротив кабинета Кричалиной широко раскинулось фойе – приёмная секретаря партийного комитета Пылевого Столпа. Слева, отгороженная от занудливых посетителей высокими стойками типа а-ля пивбар,  тулилось седалищное место секретаря-машинистки, вместе с электрической печатной машинкой и фирменными бланками, которые обессилено трепыхались под чугунной статуэткой выдающегося прозаика, ещё недавно – нашего любимого и дорого, а ныне почившего в бозе не то от старческого маразма, не то от атеросклероза – полного кавалера золотой звезды.
    Место машинистки тоскливо напоминало уголок юного натуралиста в начальной школе.
Напротив уголка, лицом к двери Н.Д. Марийца, во всю стену протянулся диван, расчленённый плюшевыми подушками и двумя вставными креслами на колёсиках. В креслах разрешалось подъезжать к стойке и брать свежую прессу местной редакции. А пресса была черезчур свежей. Типографская краска не успевала высыхать, что, в свою очередь, сказывалось на здоровье многих работников умственного, неподвижного труда.
    Кричалина знала о нездоровом интересе к многотиражной газете, и несколько раз грозилась номера газеты выпускать на наждачной бумаге. Но памятуя о том, что спрос рождает предложения, а не угрозы, посоветовала членам редакции провести социальное исследование, подсчитать: сколько экземпляров очередного номера обнаружено в туалетах, сколько ушло на отходы, и на основе подсчётов увеличить соответственно  тираж.
    От фойе к лестничной клетке Ингу Анатольевну сопровождала массированная и дальнобойная наглядная агитация – гордость треста, и основа всех и всяческих успехов, как в досрочном выполнении пятилеток, так и в росте народного благосостояния, в графическом сравнении, в цифрах и просто - на глаз. Цифры и кривые роста поражали масштабами и недосягаемой высотой.
    С потолка свисала известная цитата лидера, редактированная  Марийцем, в соответствии с местными условиями. Секретарь прочитал её, пролетая на парткомовской «Волге» возле свинокомплекса, и прочно заморозил в памяти. Цитата промелькнула так: «Кто хочет хорошо жить,… а кто должен хорошо трудиться». В точности второй половины цитаты Мариец был не совсем уверен, хотя фраза лидера страны очень понравилась. Поэтому он Кричалиной дал срочное указание «уточнить вопрос с цитатой». Кричалина отдала распоряжение Валерию Вильевичу Фрудко, тот переложил ответственное задание на А. Бундыка, но А. Бундык газет не читал, по причине отвращения ко всем видам прессы, и честно предположил, что корректирует фразу из выступления В.В. Фрудко. И скоро откорректированная цитата предстала перед секретарём в таком виде: «Чтобы хорошо жить одним, надо хорошо трудиться другим!»
    « Не может быть,- возмутился смелым откровениям лидера страны Мариец,- покуда, наверху ошиблись, что значит – одним, другим? Не конпентентно как-то. У нас, например, в процессе охорошенивания принимают участие все. Надо внести, поправить и повесить!»
    Так и свисало с тех пор: «Чтобы хорошо жить одним, надо всем хорошо трудиться!» Н.Д. Мариец.
     И всем понятно и доступно, разжёвано и в рот положено: « Хочешь хорошо жить, значит, хорошо трудись, и всех подключай своим примером - иметь перевыполнение, хозяйскую рачительность и личное клеймо, чтобы как всем заслуженным передовикам висеть на Доске Почёта. И вообще, товарищи, жизнь диктует своё, а чужого никому не надо. В этом мы все придерживаемся за одну платформу, и единым монолитом несёмся к трудным, светлым свершениям, к недосягаемым досель вершинам счастливого будущего!».
    А на лестничной клетке опять было накурено. Дым висел ровными голубыми лентами. Сомнений и быть не могло – это проделки наркомана Брыковского. Точно на финише утомлённый стайер, замсек разрубила грудью ленты и потянула следом въедливый запах табака. Половина дня, проведённого в застолье, легла усталой бледностью на лицо деловой женщины. Теперь эту бледность до конца рабочего дня не затереть никакими макияжами – так сильно «взбледнулось». Тем более бледность и усталость, пробившиеся на лице, ей очень шли. И замсек тоже шла - вниз, по ступенькам, ощущая себя государством в государстве. Изнутри её государство было повсеместно охвачено приступами изжоги и требовало немедленного вмешательства таблетки гастрофарма, размером с лошадиный глаз.
    На первом этаже, справа от центрального входа, затолкнув голову в окошко пропускного отдела, оставшейся снаружи частью тела Брыковский демонстрировал своё искреннее отношение ко всем работникам Пылевого Столпа. У Инги Анатольевны вдруг вызрела идея. 
    Она подошла и пальчиками на оставшейся снаружи части Брыковского отбила морзянку.
Замсек подумала: «Если он и сейчас с ней не поздоровается, то, прямо не знаю, что будет? Ой, что будет, что будет!» Но отстукивая морзянку, уже почему-то была уверена, что Брыковский не поздоровается, а это ей придаст больше злости в праведном  деле по  искоренению подонков из элитарного общества.
    - Кто стучится в мою душу? – спросил Брыковский, и за окном раздалось дружное солдатское ржание.
    - Слушай-ка, дружок, сбегай в аптеку быстренько, шемером. Я вижу, ты шляешься без работы по управлению. А тут хоть какой-то толк, какой-то шерсти клок.
    - А что, в аптеку пиво завезли?- отозвалось глухим говорком за окошком: - У меня был знакомый Ильин, который говорил: «Что лучше, баба или пиво?» и констатировал: «Конечно, баба - когда пиво закончится, будет кого за пивом послать».
     Дружным ржанием за окошком был встречен ответ Брыковского.
    - Хамло, с кем ты разговариваешь? Соблюдай субординацию! Уставился на меня своим крупом, понимаешь ли.
    - Не уставился, а нацелился. Я разговариваю с дежурными пропускного отдела, а с кем  вы соблюдаете субординацию – мне, к сожалению, не видно,- ответил Брыковский, не удосужившись вынуть голову наружу.
    - Это же… это же вызов, самый натуральный вызов!
    - Нет, это призыв, типа: «Не вступайте в случайные связи! - глухо твердил негодяй, переминаясь на месте и вздрагивая лопатками.
    «Нет, это вызов. Всей партии вызов. Ильича…Владимира приплёл. Бабу его, Надежду Константиновну, пиво в аптеке, значит – болезнь. На какую болезнь он намекал? Неужели, опять бытовой сифилис. На самое святое посягнул. По великому образу резанул бытовым сифилисом! Немедленно, сейчас же – по тридцать третьей, из Пылевого Столпа, пинком под зад – в зал суда, и в тюрьму хама, пожизненно, с конфискацией, кастрацией и изоляцией!
    И всё же, если, успокоившись, собраться с мыслями: то почему и за что Брыковский не любит её?
    За что она ненавидит Брыковского – понятно, без лишних объяснений. Но какое право имеет этот хам не любить Ингу Анатольевну? Вероятно, только по праву сумасшествия, шизофрении. Его необходимо поместить в психлечебницу».
    - В психлечебницу,- бежала по коридору Кричалина, не замечая, что произносит это вслух.
    Ей хотелось глотнуть порцию чистого воздуха. Слегка разжижить кислородом застоявшуюся кровь, которая комьями теперь бешено дёргалась в венах.
    При выходе – в тамбуре из стекла – мелькнул обрубком коротышка Бабалебский.
    - Куда, куда? – испуганно, вслед Кричалиной, прошептал он.
    Но Инга Анатольевна не слышала. Она уже бежала вниз по тротуару, от треста – к магазину «Чулок», в массы, в народ, в непролазное количество людей, ждущих дневного завоза ацидофильного молока.
    Инга Анатольевна понаслышке знала о перебоях в Прудовске ацидофильного молока и раньше. А так же – пастеризованного, топлёного, порошкового, парного, кислого.  Знать-то знала о перебоях, но не знала о боях, происходивщих у молочного отдела, привычно и регулярно - с 8 до 21 часа.
    Точно так же то самое непролазное количество людей, закалённое в боях, а в минуты затишья, приученное к мерному бряцанию пустых бутылок, словно стадо недоенных коров  знало понаслышке о сгущенном молоке и сливках, фруктовом кефире, ряженке и коломенском напитке.
    Очнувшись среди незнакомых, и как ей показалось, милых человеческих рож, скорее машинально, чем из желания прикинуться своей в доску, она спросила:
    - За чем очередь? – обида её ещё душила, и вопрос поэтому получился со всхлипом.
    Её вопроса будто ждали. Как на параде, по неслышной ультразвуковой команде, стоголовая очередь показала себя в фас. Из хвоста отделился делегат, бодро ковыляя подобрался к Кричалиной и отрапортовал яростным командным голосом:
    - За  мы-ылом!
    Делегата незамедлительно поправили несколько голосов сразу:
    - Да твою рожу никаким мылом не отмоешь!
    На что делегат обдуманно огрызнулся на очередь:
    - Сами вы… брюки раз в неделю гладите. Интеллигенты – от слова телега. Вот и пейте пепси-колу, нечего торчать за молоком. А вы, женщина,- он погрозил пальцем Инге Анатольевне,- своими глупыми вопросами распыляйте сосредоточенность построения в другом месте!
    А ведь с юного возраста, когда её тернистый комсомольско-партийный путь был отмечен едва заметными штрихами, замсек вживила в себя навеки крылатые слова учителей:
    «Если тебе трудно – иди в народ! Проси у него помощи! Народ объективен, он скажет правду, поправит и примет тебя в свои объятия! Люби народ, товарищ!»
    И она любила. И любовь её была неизмеримо огромна ещё буквально пять минут назад, до того самого момента, пока её не охамили с ног до головы. Народ, оказывается, ушёл далеко в сторону от политической линии государства.
    Из злости и недоумения, вполне естественно, вызревал вопрос:
    «Что делают эти люди в рабочее время здесь, в магазине? Продаются за чечевичную похлёбку? И это тогда, когда США намечает новый виток гонки вооружений? Когда, набрав силу, на финишную прямую вышла одиннадцатая пятилетка, вскормленная продовольственной программой и школьной реформой?
    Что делают эти люди в магазине, когда недвусмысленно было заявлено на всю Родину: «Надо подтянуть ремни потуже, чтобы не дать врагам задушить социализм, и чтобы дать больше тем, кто исполняет интернациональный долг?» Эти люди, этот народ забыл всё. Совесть променял на жратву. Никого не щадить! – подытожила Инга Анатольевна,- а суд над Брыковским устроить показательный, что бы другим неповадно было. Это будет хорошим воспитательным уроком для всех, на одном примере».
    Она сморщила лицо, вспомнила про аптеку – изжога расплылась по груди.

    В три часа пополудни в парткабинете малыми кучками сбились  члены низовой парторганизации культурно-просветительного отсека, гости из парткома Пылевого Столпа в лице Кричалиной и Можайского, молчаливый представитель НеБЗДИТЕ с загадочным лицом, похожим на схему метрополитена, правда, без наименований станций на линиях морщин, и одноцветным, как зимний картофель. А так же в полном составе редакция многотиражной газеты и комитет комсомола. На таком уровне и было решено провести собрание по отчёту работы газеты.
    Ждали только Н.Д. Марийца, который уехал срочно в горком для ознакомления с жалобой, посланной в Москву штукатуром сквозной бригады маляров имени Надежды Злобиной.
    После короткого ожидания решено было начать собрание без секретаря. Тут же, не рассусоливая, избрали председателя. Им, как и в течение десяти лет, опять стал зав. спортсектором с двойной фамилией Флейман-Русских, а секретарём назначили Соню-идеолога.
     Конечно, никто о глубинной, тайной подоплеке её назначения не знал. Просто единогласно пришли к решению, что Соня-идеолог – женщина грамотная, пишет без ошибок, и ноги у неё красивые, что соответствует последним показателям работы всего Пылевого Столпа  в целом.
    Первой пригласили выступить редактора газеты Надежду Мисюкову. Она вышла к столу, оглядела присутствующих, веки на её мартышкином лице замелькали барабанными палочками, и она зарыдала. Собрание началось.
    Прождав минуты три, Флейман-Русских мягко попросил:
    - Довольно… Теперь сообщайте.
    - Я очень люблю Пылевой Столп,- сообщила Мисюкова,- я его так люблю, что жизни без него для меня нет. Всех людей и все его отделы, а так же строительные и прочие участки, принадлежащие тресту. Но порой, кое-где и каким-то странным образом, кто-то создает у нас нетерпимую обстановку. Я имею в виду  редакцию газеты. Раньше мы были очень дружным и дисциплинированным коллективом, потому что все, видя во мне пример, любили, подражая мне, Пылевой Столп. В этом нескрываемом смысле редакция была правофланговой. И вдруг – раз! – и в отстающих. Мы стали камнем на шее у нашего руководства. Почему? Надо разобраться.
    Причину нам может указать время. Год назад к нам в редакцию (очень дружную и прогрессивную) внедрился новый член. Буквально – с улицы. Мы приняли его, как принимает сердобольная мать нерадивого сына.
    И правда, первое время он зарекомендовал себя, как мастер и профессионал. Но на самом деле, за мастерством и профессионализмом было скрыто его истинное лицо. Это лицо стало скоро проявляться. В редакцию начала просачиваться антисоветская литература, как: братья Стругацкие, некто по фамилии Набоков и пропагандист французского коньячного производства – Камю. «Нерадивый сын», видимо, не знал, что нам известны и марки французских коньяков. У членов редакции постепенно рассучивались рукава и они охладевали к работе.
    Я не снимаю с себя вины за то, что своевременно не одёрнула антисоветчика и не придала значения его экстремистским замыслам. Я была загружена работой, в то время как за спиной экстремист распространял ужасные слухи о наших великих вождях и кормчих.
    - Например?- попросил уточнить председатель собрания.
    - Мне страшно говорить и стыдно за то, что я это слышала. Ну хорошо, вы меня вынуждаете. Например, он говорил, что основатель нашего государства болел идиосинкразией. Это же надо было до такого додуматься! А Сталина он даже назвал фашистом. Вот, у меня записано. Дословно он сказал: «А чем Сталин лучше Гитлера?» - зафиксировано мною 19 марта сего года, -  Второй уничтожил компартию за две недели, а первый уничтожал её всю свою сознательную жизнь. Европу пытались поделить поровну, и теперь мы ежедневно захватываем 14,2 кв. километра чужих земель. А немецкие специалисты приезжали перенять у нас опыт постройки концлагерей».
    Подумать страшно, как с такими мыслями можно жить в нашем гуманном обществе политически неграмотному, недалёкому. Есть основания предполагать, что слушает он по ночам разные вражеские голоса и затем распространяет клевету в рядах редакционного актива.
    Первые сбои в работе появились, когда он затуманил мне, редактору, мозги и протолкнул в газету фельетон. Известно, что по характеру деятельности газете запрещено публиковать фельетоны. В результате, корреспондент отделался устным замечанием, а я получила выговор. Но своих злых умыслов он не отбросил, а во время моего отсутствия - в отпуске, опубликовал очерк криминального характера.
    Таким образом, идеологический уровень газеты резко по кривой стал спускаться вниз. И со106%  опал до 98%. Редакция вступила в конфронтацию с газетой. План работы сошёл на нет, и вместо намеченных 46 зарисовок о передовиках производства, мы выпустили только 35. Исчезли с полос газеты такие рубрики, как «Мастер – золотая рука», «Боргесом – по стройке», «Молот – серпу, серп – молоту», «Происки шовинистского Маоизма», «Наш жаркий ответ загнивающим врагам» и т.д. То есть газета стала нечитабельной, мы растеряли нашего читателя.
    Поэтому я, как честная и партийная, ответственная за разложение в газете, обратилась за помощью к нашему рулевому идеологического фронта – парткому. Помогите нам! Если надо, то укажите, если надо, то выявите, разоблачите и накажите!
    Мисюкова закончила речь в рыдающих интонациях. Стало очень тихо. Мухи не летали. Тишину прервать было невозможно. Присутствующие осторожно, исподтишка поглядывали на Кричалину. Кричалина подглядывала за Соней-идеологом. Соня-идеолог записывала выступление и не заглядывалась на Брыковского. И мухи не летали. А Брыковский исподтишка толкал в ноздрю указательным пальцем уголок носового платка. Было очень тихо.
    Инга Анатольевна медленно оглядела всех, и остановив тяжёлый взгляд на Фукишевой, удивлённо подняла брови. Фукишева комочком притулилась на краешке стула. Она была одета в зелёное платье с вычурными розовыми цветками. Её легко можно было принять за траурный венок.
    - Продолжим,- решила Кричалина,- кто у нас следующий на очереди?
    - А следующий у нас – Тадеуш Мартынович,- подхватил председатель,- фотограф газеты, так сказать.
    - Я?! – удивился Тадеуш,- Я же только что из больницы.
    - Ничего. Выслушаем мнение из больницы.
    Фотограф пожал плечами и вышел на голгофу.
    - Только не облокачивайтесь животом на стол, пожалуйста! – предупредила Кричалина, зная о нелюбви партинвентаря к неуклюжему Тадеушу. И тут же засекла, как одновременно, едва заметно, улыбнулись Брыковский и Соня-идеолог. Вот и раскрылся их заговорщический союз.
    - Брыковский, а что смешного вы нашли в Тадеуше Мартыновиче?
    - Вам с места ответить  или выйти к доске?- по хамски спросил Брыковский у замсека.
    - Вы ещё ответите, будет и ваш черёд.
    - Отвечу по всем правилам  великого и могучего русского синтаксиса.
    Кричалина глянула в сторону представителя НеБЗДИТЕ. Состоялся короткий внутренний диалог. Представитель посерел и посуровел, мол, что он может сделать против хулиганствующего элемента, это не в его компетенции. Кричалина распустила крылья ноздрей, мол, всё равно надо не просто пресекать, а сечь таких. В середину их диалога вмешался Тадеуш. Он сказал:
    - В больнице меня лечили хорошо. Я лежал в офицерской палате с раздельным санузлом, холодильником и телевизором. У меня гипертония. Мне надо съесть ящик лимонов, чтобы сбить давление. Половину ящика я съел. Пока здоровым себя чувствую на пол ящика. Офицеры живут хорошо. Кормят их хорошо. И врачи – тоже… хорошие. Всё.
    - Что значит, всё?- насторожился Флейман-Русских,- Вы расскажите о работе редакции. И не стесняйтесь, здесь все свои. Критики побольше в адрес. У нас свобода слова, всё-таки.
    - Прямо так, всю правду - с плеча?
    - Конечно.
    - Значит так, - после раздумий решил фотограф,- в редакции у нас всё хорошо. Люди хорошие и газеты хорошие. Только фотоснимки иногда выходят плохими, потому что нет хорошей фотобумаги. И химикаты я покупаю на свои средства. По моему мнению, партком нам должен был помочь ещё полгода назад, но… это - по моему мнению.
    - Послушайте, Тадеуш,- не выдержала Кричалина,- у нас свобода слова, а не мнения. Мы вам дали слово, вот и говорите, а не выражайте своего мнения. У нас здесь не баня, постыдились бы. Чёрт знает, куда вас завело! Садитесь лучше на место. И не отломите от кафедры герб Советского Союза по дороге. Следующей выступит Валя Гробченко. Расскажи нам всё о нетерпимости в редакции.
     Невозможно было допустить, чтобы собрание обернулось в анархическую демонстрацию единства и братства. Стоит ослабить бразды правления и пустить дело на самотёк, как тут же все эти несознательные элементы вспениваются, как шампанское, мировой любовью ко всему окружающему и лезут брататься не разбирая, враг ли это, американец ли, капиталист ли? Это и есть природная дурь народа – готовность жирными щами накормить Галактику. Нет, позвольте, не она, а время и международная напряжённая ситуация диктуют иные правила. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Если мы здесь, то там те, кто против нас. Защищать, или избегать критики подонков типа Брыковского, значит, быть там, а не здесь.
    Собрание запланировано так: три коротеньких выступления с констатацией додуманных фактов, затем резюме от лица всех собравшихся  и протокол решения.
    Отпечатанное Мисюковой на машинке решение лежало на столе у председателя.
    Едва стали просматриваться по ходу собрания отклонения  левацкого толка, как Флейман-Русских растерялся и испуганно уставился на  Ингу Анатольевну.
      Валя Гробченко  по замыслу замсека   должна была находиться в глубоком резерве. Мисюкова по этому поводу получила конкретные указания: «Только в крайнем случае!»
    Валю устроили в редакцию чуть более полугода назад. Её родной дядя, зав. отдела снабжения, тщетно пытался сделать из неё снабженца. Даже для такой элементарной профессии ей не хватало двух-трёх хитрых извилин. Подсчитав в уме приблизительные убытки, которые отдел мог бы понести за время Валиного натаскивания и приобретения опыта, родной дядя сплавил чадо на поруки старой знакомой – Инге Анатольевне.
    Замсеку Валя Гробченко импонировала сразу: богато одета, хорошо просматривается возбуждающий момент в облике племянницы, зубы ровные, ноги от шеи, на кофточке пуговица из петли сорвалась с расчётливым вкусом.
    Первое время решено было подержать её в редакции. «Не знает профиля работы? Узнает. Писать не умеет? Научат. Беспартийная? Примут. Кадрами не разбрасываются. Продвинут  куда надо. Назначат  кем нужно!»
    Взяв под свою опеку Гробченко, замсек полностью положилась на свой вкус. И не просчиталась. Уже через неделю, когда после обеда Валя выходила из столовой, она попала в поле зрения самого САМого. САМ остановился и в его выцветших, утомлённых возрастом глазах, мелькнули блёстки мартовских тревог. Она пролистнулась возле него, как розовый мир рекламного приложения. САМ смотрел ей вслед и, проталкивая кадыком слюну, спросил у Кричалиной, будто ненароком задержавшейся возле САМого:
    - Гм?
    - Такой вот у нас высокий показатель,- ответила Инга Анатольевна, и для чего-то соврала,- беда только: муж у неё страшно пьёт. Разводиться мы собираемся с пьяницей-мужем.
    - Хм,- сказал на это САМ.
    Воспитывать Валю и втягивать в дела аппарата было Кричалиной не просто. В Гробченко обнаружился какой-то пофигизм. Особенно проявлялось, когда ломались стереотипные представления о добре и зле, почерпнутые ею в семье и школе.
    «Добро не может быть добром, если противоречит законодательным нормативам. А закон – это мнение народа и партии». Валя не понимала абстрактных намёков и становилась скучной. Ей было по-фигу. Что ж, не все-то длинноногие умны, как не все умные длинноноги.
    Требовалась осторожность. Тысячу раз – осторожность. Валя была отличным хлебным мякишем, из которой можно вылепить любую фигурку, но внутри неё находился то ли гвоздь, то ли скрепка,  о которую недолго и руку уколоть. Кроме осторожности требовалось и терпение. Осторожность и терпение – два основополагающих фактора в воспитании подрастающего поколения..
    Вызвав Валентину к столу для отчёта работы редакции, Инга Анатольевна понимала, что поступается принципами воспитания. Но в тот момент положиться ей было больше не на кого. Интуиция подсказывала, что Мисюкова  не смогла убедить членов редакции в правоте мнения парткома. Было это очевидно не только из выступления редактора, а ещё потому, как иронично воспринимались присутствующими обвинения в адрес гнездящегося в их отделе противника пятилетки.
    Валя вышла легко к трибуне, принимая своё выступление как должное, и продемонстрировала заодно всем выработанную за последнее время походку. В походке было закодировано: у неё есть муж – алкоголик, но она никому не подаст виду, что ей живётся туго.
    - У меня два слова по поводу редакции, - предупредила она,- я считаю, что нынешние ошибки – это остаточные явления давних перегибов, а вот нынешние достижения – это результат мудрой политики, устремлённой в будущее.
    Брыковский сразу ожил, заёрзал на стуле, и не выдержав, крикнул:
    - Молодец, Валентина! Покажи школу! – и обернувшись к Кричалиной, добавил: - И ведь ничем её не кроете. Все слова – из передовиц центральных газет. Она и в редакции работает так, как вы её учите: в левой руке центральная газета, в правой – перо…из шляпки, а между ними – рудиментированный анахронизм с химической завивкой.
    - В таком случае, я добавлю,- обиделась Гробченко,- задачи, стоящие перед редакцией на современном этапе, требуют создания живой, творческой атмосферы, развития инициативы, воспитания чувства ответственности за порученное дело, дальнейшего организационного, политического овладения кадрами и активом, ленинским стилем в работе. Мы призваны оправдать высокое доверие парткома – быть его надёжным помощником.
    - Остаётся только развести руки, поднять их вверх и поаплодировать,- съязвил Виктор Петрович,- а в протокол занести: бурные аплодисменты, выкрики «Правильно! Да здравствует! Долой!» и нескончаемые овации.
    - Брыковский, возьмите себя в руки!- подала голос возмущённого протеста Мисюкова.
    - Они у меня не для того, чтобы брать себя за горло или аплодировать фарисеям. Простите, но я молюсь другой иконе.
    Некий голос вяло подхватил Виктора Петровича:
    -Возмутительно. Давно пора поговорить о блатных, мохнатолапых, вообще, подставных кадрах».
    « Что такое? Бунт на корабле? Кто вякнул?»
    Сказали за спиной замсека. «Траурный венок» подал признаки жизни и голова Фукишевой завращалась.
    Инга Анатольевна моментально рубанула воздух рукой, сигналя Флейману-Русских: «Полудурок, подводи скорее черту!»
    Председатель сказал:
    - Подводим черту. По первому вопросу заключительное слово имеет Инга Анатольевна Кричалина.
    Замсек представила, как она выходит к трибуне, сопровождаемая единодушным молчанием и скрипом половиц, расстреливает всех присутствующих проницательным взглядом и всё становится на свои места.
    Но – только представила, и оставшись сидеть на месте, слегка лишь повернулась, показав увесистый левый бок Флейману-Русских.
    - Я топырюсь, уважаемая редакция! – громко сказала она, - Я топырюсь, потому что других слов не нахожу!
    И присутствующие сразу же поверили, что она действительно топырится и других слов не находит.
    - Вы думаете, что мы здесь собрались в куколки играть? Вот, де - собра-ание: отсидимся, отголосуемся и разойдёмся. Сведём наши дела к юмору, шуточке, комсомольской песне.
    Нет, говорю я вам с высоты своей ответственности! И ещё раз – нет! А моё слово – это политическая линия парткома, его живое воплощение в массах!
    Ещё до собрания, и даже по ходу его начальной стадии развития, оставалась у меня надежда, что у многих из вас здоровый рассудок пока ещё сильнее всяких бездумных эмоций. Более того, весь партком треста, мы, группа заядлых активистов, могли разом стукнуть себя в грудь кулаком и крикнуть: «Да, мы в них уверены!»
    Нет, говорю я сейчас, мы в вас не уверены! Нет вам веры, после случившегося чёрт знает чего!
     Замсек придала голосу больше мажора и ввела в речь интонации общественного обвинителя:
  – С утра, между важными делами, я пересматривала работы Маркса, Энгельса, Ленина и материалы съездов. И вот что я обнаружила! Цитирую, я записала: « Газета – это открытое окно нашей жизни, но в открытое окно со свежим воздухом влетают и мухи!»
    Такая муха  поселилась и в нашей газете. Я пролистала подшивку за последние два года. В сравнение с прошлым годом, показатели резко упали, а в некоторых номерах  скатились до нуля.
    И правильно, что редактор Мисюкова забила в колокола самокритики тревогу: появились авантюрные статьи, косвенно или впрямую клевещущие на честных передовиков и активных общественников. С сомнительными фотографиями и прочими гнусными атрибутами типографского толка. Само собой напрашивается ответ: пока живёт в нашем доме муха, не может быть разговоров о вкусной и здоровой пище. В этом я полностью поддерживаю мнение редакции.
    Кто же эта муха? Надо выявить нам и разоблачить. А тому, кто повинен в том, что запустил её в наш дом – поставить на вид. Вот в чём важнейшая задача первого вопроса нашего собрания!
    Инга Анатольевна раскрыла пачку газет, упакованную в чёрный переплёт из нитроискожи, обмакнула во рту палец и углубилась в поиски «авантюрных проявлений»:
  - Итак, пройдёмся по заголовкам: «Кому кража до лампочки» - об отсутствии освещения на стройучастках. Чья подпись? Брыковсого. Так, дальше: «Посторонние» - о работе с молодыми специалистами. Опять- Брыковский. «В тени развесистой клюквы» или начальники участков рапортуют. И снова – Брыковский.
    Думаю, не имеет смысла листать дальше. Всё известно и без того: опорочить любыми путями, очернить наши достижения – вот главная задача всех писулек корреспондента Брыковского. Посмотрите, все вокруг него плохие, один он  хороший. Кстати, однажды я его спросила, после очередной его прохиндейской выходки: «Ты почему,- спросила я,- живёшь не так, как все»? Знаете, что он ответил? Он нагло, не покраснев, глядел мне в глаза и говорил:
« Кто – все? Если меня там нет, значит – уже не все»!
    Свои интересы он ставит выше коллектива, выше парткома, выше гуманного общества. Он себя, видите ли, считает идеалом, кристально чистым, как после бани.
    Давайте теперь проследим за его кристальной чистотой. У нас в парткоме появились интересные подробности.
    Встаньте, Брыковский! Признайте свою вину и сообщите всем эти подробности. И покажите нам свою политическую и моральную платформу!
    Брыковский сидел глубоко задумавшись. Через толстую стену задумчивости он слабо огрызнулся:
    - Платформа…Линия… Путь. Политику в вокзал превратили и насмехаются над пассажирами. А у самих билеты в СВ.
    - Брыковский, вы бредите. Вам давно пора обратиться к психотерапевту,- остановила она бормотания корреспондента: - То, что вы верующий, это вы не скрываете. И только что нам сказали, что молитесь какой-то там иконе. То, что вы не ходите на субботники – об этом знают тоже все. А вот кто знает, скажем, о том, что вы – злостный неплательщик алиментов?
    - Нет. Ну на субботники-то он ходит. Ни одного не пропустил,- попытался восстановить справедливость Юлий Милов.
    - Неужели?- удивился заступничеству Можайский,- Разве это сейчас важно? Разве это? Сегодня сходил, значит, завтра проигнорирует. Важна ведь теперь его аморальная сторона дела. Известно ли, скажем, тому же Милову, что Брыковский посещает около 19 притонов? Нет?
    - А известно ли,- подхватила Кричалина,- что его похождения гораздо шире, чем мы думаем?    
.Есть сведения, что он помимо притонов посещает и комсомольских вожаков, внося туда наркоманию и другие вензаболевания. Есть опасения, что комитет комсомола скоро сгниёт изнутри. Поэтому вопрос стоит актуально: мы или он?
    Брыковский, в последней части её выступления с интересом осматривал  Кричалину, клоня поочерёдно голову влево и вправо так, что слышался хруст позвонков. Под конец вставил с улыбкой:
    - Маразм крепчал. Вас, Инга Анатольевна, клевета так далеко занесла, что выбраться оттуда вам поможет только прокурор. Или вы уверены, что административная ложь освобождает вас от уголовной ответственности?
    Замсек (что с ней никогда не случалось) вдруг швырнула карандашом в оппонента, по-ленински вытянув в будущее руку  и отнюдь  не по партийному уставу, закричала:
    - ****ь, я говорю от лица парткома, от лица коммунистов! Ты что же, Брыковский, обвиняешь партию в клевете?!
    - Ради бога, успокойтесь,- замахал руками Брыковский,- я понял, что вы клевещите от лица, а не от другого места.
    Инге Анатольевне надо было срочно успокоиться, мобилизовать всю остаточную энергию на подавление тремора в руках.
    Она посмотрела на часы: оставалось две минуты до развязки «дела Брыковского». Размеренно, с удачной расстановкой пауз, замсек предложила Брыковскому:
    - А вы, хоть от любого места, признай свою вину. Покайтесь. Тебе же станет легче. Мы – тоже люди. Мы тоже умеем прощать. Так как, будете ещё? Твоё последнее слово…
    Но неожиданно, раньше на полторы минуты от намеченного, двери приоткрылись, из образовавшейся щели выпал серо-голубой представитель охранопорядка, величиной в две лейтенантские звёздочки.
    - Извините, я не помешал? – спросил он и стал оглядывать набитым оперуполномоченным глазом сидящих.
     - А что произошло?- тоном уставшей от пьяных гостей  хозяйки  сказала Кричалина.
     - У вас скрывается очень опасный преступник, почти рецидивист, Виктор Петрович Брыковский: глаза косые, нос кривой, рот поганый, подбородок ущербный, при среднем росте особых примет не имеет. Мы пришли его брать!
    На этих сигнальных словах представитель НеБЗДИТЕ передвинулся ближе к спине Брыковского и засунул правую руку в карман. Левую он задержал на отлёте, в любое мгновение готовый обхватить за горло намертво и по родственному прижать к себе.
    - В чём он обвиняется?- попросила разъяснений Кричалина.
    - Подозревается,- поправил лейтенант,- в целом букете. Сейчас зачту. По слогам,  у меня тут неразборчиво: подделка документов, использование служебного положения в корыстных целях, куда входят агитация и пропаганда, оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей в наркологическом состоянии, уклонение от почётной обязанности алиментного процесса, злостного неплательщика «за яйца» - это по бездетности значит - и ещё тут чего-то, неразборчиво совсем.
    - Поня-я-а-атно, - Кричалина закачала головой, точно цирковая кобыла на манеже,- такого позора еще не бывало в нашем тресте. Дожили, называется. Как теперь людям в глаза смотреть? Ох, какой позор!
    - Ну, я пойду,- попросился оперуполномоченный,- а то напарнику ещё ребёнка из детсада забирать.
    - Да, да, конечно, ступайте… Э-э, эй, товарищ, вы же забыли,- своевременно откорректировала действия лейтенанта замсек.
    - Чего забыл? Ах, да! – оперуполномоченный стыдливо покраснел, - Ну-ка, гражданин, пройдёмте!- вдруг потребовал он у представителя НеБЗДИТЕ.
    - Я те-е пройду, пижон!- прорезался впервые голос у того.
    - Попрошу не оскорблять! Я при исполнении,- обиделся и ещё гуще залился бордовой краской лейтенант.
    - Я те-е щас исполню танец скорби! – представитель вытянул из кармана наручники и протянул лейтенанту. Рука, которую он держал на отлёте, тут же выстрелила указательным пальцем в сторону Виктора Петровича.
    Службисты двух родственных учреждений обложили Брыковского со всех сторон. Но над ними нависала и главенствовала чёткая руководящая линия партии в лице Инги Анатольевны.
    - Значит, забираете,- решил Брыковский, но по лицу было видно, что развернувшиеся события его ничуть не испугали, наоборот - удовлетворили. Он протянул руки под наручники:
    - Правда, меня  беспокоит один пустячный вопрос: у вас, товарищ заместитель секретаря парткома, основательно продуман в сценарии финал? Мелочей не упустили? А Симона Киринеянина вызвали телеграммой? Одежду кому отдать? Губку не забыли в уксусе смочить? Интересно, кто меня будет бить тростью по голове и плевать в лицо?
    - Взбрендил, паря, - поставил диагноз лейтенант, - пошли, чего уж там. Голова на месте, а трость всегда найдётся.
    Среди сослуживцев он серьёзностью не отличался. Лейтенант был легкомысленным службистом. В соц.соревновании, где стоит пункт «Неумолимая борьба за честь мундира», лидирующее место не занимал, а значит, и слова Брыковского принял за чистую монету: 
    «По голове – так по голове, тростью – да хоть двумя!» Но, по правде сказать, он мухи за время службы не обидел. «Орлы мух не ловят! Некогда распыляться на мелочи!»
    - Ах, чуть не забыл, - дёрнулся обратно Брыковский, напугав до смерти конвоира:( Тот  в
отработанном прыжке отскочил в угол кабинета и закрыл голову руками.)
     – Сегодня вечером Зоя будет торговать колбасой, - на прощание сказал Виктор Петрович, -                мои два кило отнесите в профсоюзный холодильник и предупредите, что я обязательно  заберу. И ещё: если меня не будут спрашивать, вы и не говорите, что я скоро вернусь. До завтра!
    Молчание, воцарившееся после ухода корреспондента-антисоветчика и аморалиста, было эффектно-траурным.
     У Инги Анатольевны не ладился сегодня контакт с публикой. Она читала по лицам, что только её изощрённому в тонкостях уму приписывали позорный для треста арест Брыковского. Отчасти осуждали её за торопливо принятое решение, за её волевое решение без резолюции собрания.
    Но Кричалина не могла по этико-правовым соображениям объяснить им всем, что за Брыковским пришли на полторы минуты раньше. Те самые полторы минуты, за которые они успели бы единогласно одобрить арест и принять решение, не смотря на горстку сочувствующих корреспонденту. Право, не всегда досрочное выполнение идёт на пользу. А сказать больше – в очень редких случаях, и только не на стройке. Чего не могут усвоить сбесившиеся с жиру капиталисты.
    Несколько лет назад пригласили такого французского специалиста возвести корпус завода. Тот приехал и с ходу задание дал: за три недели отрыть котлован.
    Позориться перед иностранщиной – это не в наших привычках. Мобилизовали рабочих, на подмогу послали ИТРовцев, бросили привычный клич коммунистам. Проявили, ударили, отрапортовали. Показали примеры героического труда: в нас ещё жива Бородинская самоотверженность! Пусть завидуют французские капиталисты высокоорганизованному российскому пролетариату.
    За пять дней закончили рыть котлован.
    Вызвали француза. Тот приехал. Удовлетворился, поцокал с завистью языком и сказал:
    - Хохощо! А тепехь закапывайте обхатно!
    Как закапывайте? В чём дело? Издеваться над нами? А по морде – лопатой?!
    Специалист разводит руками и быстро-быстро и непонятно лепечет в ответ. Оказывается, рабочий класс Франции не очень хорошо контактирует с капиталистическими специалистами. Даже презирает их. И досрочно ничего не делает. Рабочие Франции, конечно, всё делали бы с большим опозданием, изводя, тем самым, буржуазию, и подготавливая почву для четвёртой французской революции. Но во Франции безработица. Зажатым тисками страха потерять работу, им ничего другого не остаётся, как сдавать объекты в срок. Они и всех капиталистов к этому приучили. Француз так и объяснил: три недели, не раньше и не позже, поскольку оборудование и материалы должны быть завезены именно через три недели. И он не станет их добровольно топить в яме с водой.
    На что наша сторона достойно ответила: «Надо, чтобы выходило  как у нас. Тогда и тонуть не будет!»
    История эта, подслушанная кем-то в трамвае, пришла на ум Кричалиной случайно, но вывод она сделала закономерный: надо или прочно утаптывать основание, или своевременно копать себе яму. Поэтому она под занавес собрания сообщила:
    - Конечно, товарищи, это случай беспределоцедентный, так сказать, позор и чёрное пятно на наш коллектив. Но, со своей стороны, я хочу заверить вас, что партком это дело так просто не оставит, в том глубоком и всеобъемлющем значении, что, требуя тщательного анализа и многопланового подхода…- Кричалина неожиданно замолчала, догадавшись, что потеряла нить рассуждения и забыла с чего начала, что хотела особо подчеркнуть и как грандиозно завершить,- … аргументировано и объективно,- осторожно продолжила замсек, затем прибавила оборотов и бодро пообещала,- на надлежащем уровне выясним все за и против. Если Брыковский не виноват, то мы надавим и потребуем, чтобы РОВД принесли ему свои извинения и возместили моральный ущерб ущерблённому. Смыли пятно не только с него, но и с коллектива в целом.
    Аплодисменты не состоялись. Речь не зажгла. Кричалина забарабанила култушками по полировке.
    В безмолвие ворвался  бодрый клич Флеймана-Русских:
    - А теперь поставим перед собранием второй вопрос!
    - Ах, бросьте ёрничать,- возмутилась Инга Анатольевна,- не дошло, что ли, до вас, что второй вопрос автоматически вытекает из первого? Если не дошло, то напрягитесь!
    - Напрягся…Дошло,- согласился председатель, - тем более, что фиксировать протокол по автоматически вытекающему вопросу – и некому. Секретаря-то нет!
    - Как нет? – Кричалина уставилась на стул, где только что сидела Соня-идеолог: - А где же она?
    - Видимо, с милицией ушла.
    - Вот это но-омер! Видали? Самым бесстыжим образом променяла партию на преступника, вина которого скоро будет доказана. Но каково?! Юлий Милов, завтра ты отчитаешься перед парткомом за выкрутасы своего зама. На этом собрание считаю закрытым.
    По правде говоря, концовка собрания Инге Анатольевне пришлась по душе. Очень удачное завершение. Кто мог подумать, что комсомольская активистка со стажем окажется подвластной чувствам, и всякие ля-муры, тужуры, пердю поставит выше профессиональных принципов. Воспитанница, можно сказать, преемница замсека – и отколола номерок на глазах у всех.
    Инга Анатольевна довершила эту сцену многозначительной паузой с полной растерянностью на лице и… неожиданным афоризмом, посетившим её в звёздный час:
    - Товарищи, когда уже не на что надеяться и нечего ждать, тогда пытаются выйти замуж по любви!
    Главное в афоризме то, что трудно понять – защищает она Соню-идеолога или отрекается от неё ввиду этико-идеологических расхождений.
    Если кто-нибудь хотя бы приблизительно мог предположить как безумно, невозможно дико устаёт Инга Анатольевна? Рабочий день буквально высасывает из неё последние силы. Он (день) часто представлялся ей огромным и жадным комаром, который с утра к ней прилеплялся и никак не мог насытиться. Этот комар-фуфло превращал к вечеру замсека в сплошную зудящую опухоль, в банку свиной тушёнки, где сверху перекрывала кислород окаменелая, грязно-жёлтая  корка жира, снизу – розовая бесформенная плоть, а в середине - серое вещество, с первыми признаками разложения.
    Про неё иногда говорили (и ей тут же доносили в докладных записках):
    - Наша уважаемая сегодня чего-то не доела. Живьём жрёт, паскуда! Лучше – от греха  подальше.
    «Может и не доела. С этой работой запросто сахарный диабет подхватишь. Дело в другом: просто она, товарищи, чертовски устала и раздражена. Совсем немного раздражена, в рамках положенного – для заместителя секретаря  партийного комитета КПСС Пылевого Столпа».

    Усталость нередко доводит административных работников до лёгкого умопомешательства.
     Недавно один засидевшийся допоздна за рюмкой чая партийно-профсоюзный деятель из соседнего треста, к слову, попал в четвёртое измерение.
    Надев шляпу кое-как, стерев аккуратно тряпочкой пыль с дипломата и с шеи помаду, он одновременно икнул и качнул головой в знак прощания вахтёру, открыл дверь и вышел… снова в фойе, прямо в объятия вахтёра, с которым только что простился.
    - Что-нибудь забыли? – с участливой улыбкой поинтересовался вахтёр.
    - Да я, в общем, так, тут, кое-что, – ещё сумел ответить сконфуженный, назревшей ситуацией деятель. И чтобы не заподозрили в злоупотреблении спиртным на рабочем месте, поднялся кое-как наверх, в кабинет, побренчал ключами, покашлял, хлопнул дверью, спустился в фойе, боднул головой воздух в знак окончательного прощания, толкнул дверь и… очутился в том же проклятом фойе.
    - Опять что-нибудь?
    - Опять, твою ять, – пришлось заново повторить процедуру, и всё ради того, что бы в третий раз лицезреть покрывающуюся бессонным недоверием, физиономию вахтёра.
    На седьмом заходе деятеля физиономия вахтёра имела явные пигментные пятна враждебного характера.
    К одиннадцатому он предупредил несчастного туриста:
    - Сейчас я лопну от злости!
    И вероятно лопнул бы, если б деятель вовремя не обессилил, и не вывалившись из дверей к ногам  вахтёра, начал накладывать на себя и окружающее четвёртое измерение крест. Он крестился двуперстно, по старообрядчески, и хриплым шёпотом твердил одно:
    - Я – материалист. Мама дорогая, я – материалист. О-о-о, какой я материалист!
    Вахтёр быстро поставил диагноз, и набрав номер телефона того учреждения, где приём производится круглосуточно, довёл до сведения:
    - Тут у нас припозднившийся гражданин жизанулся слегка на тряпках, обрезах и всякой дефицитной материи. Приезжайте скорее пока он сознаётся во всём.
    Феномен профсоюзного деятеля впоследствии исследовали несколько инстанций подряд, в течение трёх недель, пока следственная комиссия, стихийно созданная на похоронах, не выдала свой окончательный диагноз.
    Оказалось, что в обеденный перерыв того рокового дня, ввиду слабой пропускной способности людского потока, а так же для усиления контроля ВОХР, было решено обычные двери заменить на двери-вертушку. Что было и сделано неукоснительно, согласно приказу по тресту за № 294/4.
    Когда по сигналу вахтёра приехала дежурная бригада из РОВД, клиент до такой степени накатался на карусели, что внятно уже напугать милиционеров не сумел своей депутатской неприкосновенностью.
    Зато дежурные РОВД ещё умели пугать пьянь всякую. Они вывезли деятеля в лес,  за город, приставили к дереву и полюбопытствовали:
    - Ты коммунист? Если коммунист, то кивни нам. Как коммунист, ты должен знать, что вышло постановление ЦК КПСС, по которому всех пьяных приказано расстреливать! Постановление вступает в силу с ноля часов. Ждать осталось нам пять минут. Ребята, передёргивай затворы, целься!... Взятку предлагаешь? Не берём! Встать с колен! Руки по швам! У нас строгое указание – расстреливать всех пьяных!
    Покуражившись ещё минут шесть, пощёлкав затворами, ребята сели в машину и хлестанули выхлопными газами  в лицо внезапно протрезвевшему деятелю.
    Их след  по заявлению пострадавшего деятеля  искали трое суток. На четвёртые - заявитель умер.
    Комиссия после тщательного разбирательства выдала заключение одной словоформой: «Синдром  вертушки», и литературным петитом дополнила: «Заболевание опасно. В большинстве случаев чревато летальным исходом. Симптомы: больной пытается попасть в четвёртое измерение и при запоздалом вмешательстве врачей неизбежно туда попадает. Лечение: аминазин, аминазин и аминазин с добавлением аминазина – внутримышечно. Принимать по рекомендации правоохранительных органов и назначению невропатолога. Болезнь передаётся по наследству, чаще проявляется у лиц, злоупотребляющих алкоголем и табакокурением».
    Вполне возможно, что Инга Анатольевна страдала  подобным неизлечимым недугом. Только иначе он проявлялся – через изжогу и тоскливые воспоминания о счастливом и безвозвратном.
( Прошлое всегда счастливее и надёжнее настоящего, хотя бы  по количеству отпущенных ему комплементов).
    Но она - женщина мощная, напористая. Попадись ей на пути вертушка, замсек, без лишних синдромов, вывернет двери с корнем и пробьётся на воздух из четвёртого измерения, как бы дорого не обошёлся материальный ущерб профкому Пылевого Столпа. Усталость придавала силы её воспалённой фантазии.

    Н.Д. Мариец позвонил в половине пятого. Инга Анатольевна вкратце проинформировала его о случившемся ЧП. Речь её была суха, голос трагичен.
    На другом конце провода секретарь очень испугался:
    - Надо, покуда, выйти на прокурора и конпентентно сделать так, чтобы огласке ЧП не под…,- он мучительно боролся минуту с русским языком, но намучившись, сдался и сказал так, как привык,- чтобы огласке ЧП не подлегло.
    - Хорошо,- сухо ответила замсек и подумала: «И подляжет, и подлижет, и спасибо скажет».
    - Да, - вспомнил Мариец, - и это, как его, САМ-то про ЧП проиндуктирован?- секретарь парткома любил вводить в лексикон умные словечки, которые представлялись ему как омонимные синонимы. Например, «информирован», «индуктирован», «инкрустирован», «инспектирован» - это были синонимы одного порядка, сходные к тому же по звучанию.
    - Ещё нет, в курс дела не введён!- предупредила Кричалина, делая ударение на последнем слоге, точно медсестра, хладнокровно рассматривающая через стеклянный цилиндр шприца, качающиеся бугры оголённого зада.
    - Тогда вы сами САМОГО не вводите, я сам САМОГО продефилирую. Покуда, надо заранее почву прокачать.
    Было ясно, что Мариец напуган  происшествием в Пылевом Столпе. Он растерянно просчитывал варианты возможного резонанса.
    Далее события  должны протекать по отработанному до автоматизма сценарию: вызывается начальник отдела, под чьим руководством процветал идеологический вандал ( в данном случае – редактор газеты Надя Мисюкова). Ею составляется письменно полная новая характеристика, с автоматической ликвидацией старой, если таковая имеется. Печатается на машинке в шести экземплярах. В трёх проставляется дата полугодичной давности, и характеристики пришиваются в папку приказов, а три другие отсылаются по инстанциям и по этапу, вдогонку вышедшему давно из доверия незапятнанного коллектива - негодяю, аферисту и просто прохиндею.
    Атмосфера накалилась, пошёл пар, и машина задвигала рычагами. Инга Анатольевна оглянулась на проделанную за день работу и с удовлетворением отметила: «Труд облагораживает меня! Или облагороживает? Не важно». Её изработанный до истощения организм требовал перемен, зверского отдохновения, полёта - на самый худой случай.
    Перед тем, как вызвать к подъезду парткомовский газик, она последний раз позвонила Бундыку и Козявину.
    Бундыку она сказала то же, что говорила утром: напористо, без сантиментов. Бундык с дрожью в голосе пообещал: не далее как завтра Валерий Вильевич Фрудко явится, а он, Бундык, почти исправился и всякие глупые мысли о рюшках и ряжках в голове не держит. Если Инга Анатольевна при случае глянет на него всепроникающим оком, то она легко и безошибочно обнаружит в нём благородного отца семейства, честного мужа, преданного идеалам будущего строительства коммунизма, потенциального передовика производства, ярого общественника.
    На что Инга Анатольевна отреагировала оперуполномоченным голосом:
    - Если столько скопилось в одном индивидууме, значит он ворует где-то на стороне. Разберёмся.
    А вот Козявина уже не было на месте. Не откладывая на завтра то, что можно сделать и завтра, он, окрылённый будущей бурной деятельностью, настраивал магнитофон для записи первого допроса Брыковского в пятиэтажном  угрюмом здании, на пересечении улиц, по иронии судьбы, с именами трёх  любимых русских и советских писателей: ул. Пушкинская, Горького и Брежнева. Линии улиц известной троицы, набирая ширь и размах, вдруг упирались в серую массивную грудь здания с «горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками», и растекались дальше, кто куда, побитыми, истоптанными, немощными струйками асфальтированных дорожек.
    Районный прокурор о планах Козявина был заранее уведомлен. Представитель из центра – московского Главка – вызван в срочном порядке. Расследование по документам фигурировало как «профилактические меры».
    Теперь, если бы даже Кричалина и вздумала что-либо изменить, она была бы бессильна. По одному руслу две реки течь не могут.

    В пять вечера заглянул шофёр и спросил: «Сколько брать?»
    - Как обычно.
    Был день отоваривания.
    Вообще-то, слово «отоваривать» несёт множество смысловых нагрузок. В зависимости от времени и ситуации. В течение десяти минут можно услышать это слово в разных значениях.
    Первый – когда тебя отоварят деликатесами в подвальном магазинчике Пылевого Столпа, другой раз – просто отоварят в тёмном дворе за несколько шагов от родного подъезда. Щекотливая, перманентная радость добытчика здесь резко превращается в чувство страха с вкраплениями крохотной надежды: «Авось, пронесёт?» - едва лишь зашевелятся в тёмном углу двора расплывчатые тени, и юный, почти детский голосок оптимистично предложит: «А что, чуваки, отоварим вон ту какашку?»  И тут же отоварят. Но как-то странно, не из рук в руки, а сзади - по шее, чтобы, очнувшись под утро, с удивлением обнаружить на себе одни лишь трусы в цветочек и бережно уложенный в них паспорт.
    Такие же метаморфозы происходили со словом «озадачить». Однако, несмотря на многооттеночность, эти слова в Пылевом Столпе пользовались наибольшей популярностью. 
     Желающих отовариться было не счесть. Время и ситуация для несчётного количества тружеников принципиальной роли не играли. Главное, чтобы не озадачили консервированной морской капустой, данной обязательно в нагрузку к двум банкам сгущенных сливок, банке растворимого кофе, палке копчёной колбасы и плитке Бабаевского шоколада.
    Процесс отоваривания в магазинчике проходил в порядке очерёдности. У продавщицы Зои на руках имелись списки с грифами: руководство (перечень), администрация, начальники отделов (которых и без списка она знала наперечёт), и «остальные-прочие».
    По главному списку товар упаковывался в именные картонные коробы из-под болгарских вин и доставлялся в закрытом виде  дежурным офицером. Затем Зоя обзванивала, согласно спискам, администрацию, начальников отделов и приглашала спуститься неспешной, горделивой походкой самим, или отослать за товаром личных водителей. И только по окончанию рабочего дня открывались двери для взмыленной, обмотанной авоськами, пакетами, даже сумками от противогазов- прочей присутствующей в тресте публике.
    Товары были дефицитными, поставлялись из Москвы Главком. Для жителей Прудовска приобрести  продукцию из Главка считалось так же престижно, как жениться на английской принцессе шахтёру из ЮАР.
    Правда, за многолетнюю кропотливую работу Инге Анатольевне набили оскомину все эти Лондон-Париж-Нью-Йоркпромы. Но по сей день она добросовестно забирала положенный ей паёк. Это входило в обязательное требование для каждого служащего треста.
    В машине пахло как в телефонной будке. Шофёр, перегнувшись, размещал на заднем сидении короб и между делом не забывал задницу почесать о руль. Глядя на процедуру и слушая, как  вскрикивает неожиданно машина клаксонным гудком под аккомпанемент шофёрского мурлыкания «Без тебя мене любимый мой.. и мы ещё споём», замсек ловила себя на мысли, что домой ей сейчас ехать противно. Она опять устала до такой степени, что муж и сын её только будут раздражать весь вечер. Ей необходим отдых по всей площади души и плоти. Она желала, что бы кто-нибудь её сейчас немного полюбил  страстно, зверски, всем сердцем, как в индийских фильмах – с песнями, танцами и кровавой местью.
    Был у неё такой – директор Дворца Культуры Пылевого Столпа Жирмунский.  И песни были, и танцы, но до кровавой мести директор не дотягивал.
    У него имелась в наличии семья, которая от него тоже требовала любви в индийском исполнении.
    Более напуганного, а значит, востребованного директора ДК, администрация Пылевого Столпа ещё не знала. Известно, что чем больше напуган, тем сильнее может покусать. Таких приручать надо крайне осторожно. Жирмунский , давимый страхом и угрозами, состоялся, как работник, исполнительным до умопомрачения. И на интимную связь с Кричалиной он решился только из-за того, что не в силах был превозмочь застоялый страх.
    Она сказала ему однажды:
    - Сегодня ты задержишься на работе для личной беседы на часа три и чуть дольше.
    Инга Анатольевна вопросы, касающиеся человеческого достоинства, не любила решать с хитрыми подходами и длительными обхаживаниями. Она могла себе позволить такую слабость: увидеть себя со стороны исполнителем на лобном месте и правдой рубануть с плеча.
    Жирмунский после устного уведомления со страха потерять работу вдруг уверовал в господа. И впредь до приезда Кричалиной, зазубрено молил: «Господи, чтоб она сломала ногу и не приехала! Господи, я так спокойно жил!»
    Если бы Жирмунский молился,  запершись не в своём кабинете, то всё равно  Инге Анатольевне передали бы примерный текст его молитвы. А так – она даже знала  точно, о поломке какой из двух её ног молил Жирмунский. Поэтому закрывшись с ним с глазу на глаз, она сразу смело возложила ему в руки свою правую ногу.
    С этой процедуры началось постепенное приручение Жирмунского к интимным внебрачным связям.
    Так они просидели на директорском диване до окончания программы «Время». Кричалина всем своим видом и поведением будто говорила: «Ну, кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?» А от Жирмунского на середине третьего часа никакого вида не оставалось. Он держал её ногу на весу, точно охапку дров, и тужился выдавить хотя бы одно ласковое слово, соответствующее этой интимной ситуации. Вместе с тем в нём крепла уверенность, что директором Дворца Культуры он пробудет ещё не один год. Только впредь следует не малодушно мечтать о поломке замсековой ноги, но желать ей здоровья и многих лет жизни. А здоровье замсека в охапку не возьмёшь. Здоровье замсека – здоровье большого, дружного коллектива, можно сказать, здоровье нации. По ней, как по яркой представительнице коллектива, принято судить обо всех менее ярких личностях и не ярких совсем, т.е. о нём, Жирмунском.
    Первый сеанс безвозмездной любви закончился обнадёживающе. Инга Анатольевна пощипала Жирмунского за щёку и, пресыщено улыбнувшись, известила:
    - Всё, хватит. Подержал ногу, теперь опускай. С непривычки руки трясутся, небось? А ведь я всю жизнь мечтала, чтобы хоть один мужик немного поносил меня на руках. Ты меня понял? Вот, так-то. У нас всё ещё впереди. Не правда ли, дорогой? Через недельку я приеду снова.
    Жирмунский был счастлив, поскольку не рассчитывал на снисхождение замсека, ошибочно предполагая, что она намеревалась терроризировать его каждый вечер.
    Он мог бы стать идеальным  любовником и тайным её обожателем. В директоре замсек открыла много прекрасного: кулинара, манекенщика, плясуна ( он мог в сопровождении жиденьких хлопков и подзадориваний плясать до упаду), мойщика посуды и конспиратора. В экстремальных условиях в нём просыпался мальчишеский задор, заквашенный на шкодливости. Однако не хватало главного, изюминки: он не был способен на кровавую месть. При всех его положительных качествах в нём полностью отсутствовал мужлан.
     - Представь, что я не заместитель секретаря парткома, а обыкновенная баба, сволочная, но любимая тобою безумно. Ну ударь меня, ударь!- предлагала Кричалина исполнительному директору.
    - За что?
    - Просто так, в целях воспитания, как в древней Руси.
    - «Домострой», что ли?
    - Нет, не домострой, а по морде, с размаху!
    Не умел. Всё умел, а элементарной вещи – не умел. Изюминки в нём не было. Так и тянулось у них без изюминки, раз в неделю, или того реже.

    - Куда Вас отвезти, Инга Анатольевна, в ДК? – ворвался в её мысли шофёрский голос.
    Мотор давно работал, машину лихорадило, выхлопные газы бились о землю.
    - Решаю...
    - А?
    - Что, а?
    - Ничего. Так, думаю: спросить – не спросить.
    - Думай, не думай, а сто рублей – не деньги! – ввернула тут же Инга Анатольевна одну из своих коронных поговорок.
    Шофёр продолжил свои рассуждения вслух:
    - У нас мужики в гараже говорят, будто Фрудко пропал напрочь. То ли мордой в грязь угодил, то ли грязью в морду угодили, то ли в грязи утонул по уши.
    Замсек насторожилась. По опыту было известно: что говорят в гараже - о том знают в глухой деревне. Вполне объяснимо. Если в царской России открытие железных дорог предоставило возможность для крупной коммерции лицам еврейской национальности, то в Советской России сеть автомобильных дорог дала более мощную возможность слухам и мелким идеологическим диверсиям для шоферов всех прочих национальностей.
    - Что ещё говорят у вас в гараже?
    - В основном не говорят, а брешут. Будто и в грязь-то Фрудко не угодил, а это только дисперсия какая-то.
    - Именно,- пресекла Кричалина,- всё это – фуфло и дисперсия. Завтра же Фрудко отчитается перед парткомом за свои прогулы, если, конечно, раньше не предъявит бюллетень. Так и передай своим мужикам. А то развели поголовную  «херомантию», понимаешь ли.
   ( Значение слова хиромантия для замсека было одним – плащ для фаллоса.)
     Шофёр с большим нежеланием согласился передать, но последнее слово оставил за собою:
    - Только мужики у нас говорят, что и бюллетеня никакого не было, лишь одна дисперсия.
    Шофёр напирал на последнее слово с такой силой, что было очевидно – он знал его значение. Кричалина сделала для себя пометку: по возвращении домой обязательно глянуть в словарь Ожегова, и главное – не забыть это слово – дис-пер-сия. Дис(циплина), пер(венство), сия(ние).
    Шофёры в Пылевом Столпе слыли обормотами начитанными, с широким кругозором. На вакантные места водителей всегда проводился тщательнейший отбор. Без резолюции первого отдела никто в гараж не попадал. Чистая биография, чистые руки, полная преданность прикрепленного к порученному «делу», острый критический ум, абсолютная глухота и немота. Но так как идеального водителя в природе не существует, допускались в биографии маленькие родимые пятна – шалости.
    Ещё недавно личный шофёр Инги Анатольевны был рядовым водителем маршрутного автобуса.  Тонкого психолога и знатока человеческих слабостей в нём обнаружил второй зам. политотдела комендатуры Полевого Столпа товарищ Черпак. Он и предложил кандидатуру парткому.
    После рабочего дня товарищ Черпак решил напугать родственников и, затерявшись в народе, доехать до дома в общественном транспорте. Каждый мстит  личному счастью по-своему. Именно тогда товарищ Черпак и натолкнулся неожиданно на тонкого психолога. Тот спал, упав грудью на руль  и не реагировал на кипящие страсти в переполненном автобусе. Рядом с ним  на приборном щите демонстрировалась пассажирам слегка початая бутылка водки. Рейс задерживался. Кто-то из нетерпеливых несколько раз подходил к шофёру, просил, предупреждал, требовал и угрожал. Пока тому это зудение не надоело. Водитель потянулся, хрустнул десятком костей, и показав народу лохматую голову, напоминающую взрыв шрапнели, отозвался:
   - Ща-ас прокачу, смертнички! – и оттянув кадык на горле, опрокинул бутылку водки в рот, заглотил одним глотком содержимое, отпустил кадык, который щёлкнул, как подтяжки, и закусил огрызком вялого огурца: - Следующую остановку не объявляю,- оценив реально свои возможности, решил он в микрофон, - чего раньше времени объявлять! Сперва надо доехать!
    Двери лязгнули и закрыли пути отступления пассажирам.
    Позже товарищ Черпак делился впечатлениями  или, как он говорил, комментировал свои чувства: вдруг ему вспомнился Фёдор Михайлович Достоевский, который в минуту приговора готов был всю жизнь простоять на одной ноге на краю обрыва, только бы дали возможность жить. Товарищ Черпак, наверно, был первый среди пассажиров, кто так безумно хотел жить. С отчаянным воплем «За чистоту марксистско-ленинских идей!», а на самом деле – с блеющим фальцетом «Матка-боска, стою я раком у киоска!» он подскочил к водителю и вцепился мёртвой хваткой в руль. На что сразу получил расчётливый и презрительный ответ в солнечное сплетение:
    - Не дрейфь, размазня! В бутылке – вода из крана!
    А стоявшая сзади дама с грудным и, как показалось, пьяным ребёнком, добавила:
    - Это у него традиция такая. В горле после сна у него пересыхает, и во рту кисло.
    Товарищ Черпак позже, ходотайствуя за «приколиста», доводил до сведения членов парткома:
    «Если водитель способен одним глотком опустошить бутылку воды, то так же он может пропустить бутылку водки. Разницы никакой. А то, что человек издевается над пассажирами – говорит о том, что он жизнерадостный, полный энергичных задумок, работник».
    По этому поводу товарищ Черпак напомнил присутствующим  рядовую  историю коменданта Пылевого Столпа Крушина, которого уволили в запас из рядов милиции по недоумению: за чрезмерную активность и проявленную творческую инициативу. И который, благодаря проницательному оку САМОГО, из рядовых милицейских работников превратился в того, в кого и был достоин превратиться.
    «А  ещё раньше «приколист» работалмилиционером в паре с будущим комендантом Крушиным. Это они вывозили партийно-профсоюзного деятеля из соседнего треста на расстрел».
 
    Пока разворачивались и выезжали со стоянки, Инга Анатольевна пережёвывала, перекатывала во рту иностранное слово «дисперсия»  и пыталась пристроить его в свою семантическую обойму. «Дисперсия» образно представлялась эмульсией или пеной, проще говоря. У неё родилось новое словосочетание – «дисперсионное мнение». Словосочетание применимо в тех случаях, когда речь пойдёт о мнении, высказанном из глубинки «гегемотов».
    Остался уже за спиной церковно-спортивный комплекс, бочка с квасом, и выдвигался навстречу обшарпанный угол здания Областного Верховного Суда. Но Кричалина так и не решила, куда она отправляется отдохнуть душой и плотью. Не домой же, в конце-то концов?
    Вдруг приказала:
    - Поворачивай налево, во двор! К первому подъезду! Там остановишься, возьмёшь коробку и отнесёшь на третий этаж, к центральным дверям. Позвонишь и скроешься. А я тем временем пройдусь, подышу воздухом. Если не встретимся у магазина «Светлана», то не жди, езжай по своим делам. Я как-нибудь сама доберусь домой. Завтра, как обычно, в половине девятого.
    На самом деле, невозможно было понять, какой этаж в том здании был вторым, а какой – третьим. Судя по нумерации, квартиры второго этажа находились на третьем, а судя по ступенькам и лестничным проёмам, третий этаж вполне мог сойти и за четвёртый. Но на четвёртом этаже номера квартир соответствовали второму этажу. Поскольку дом был всего пятиэтажный, то номера квартир пятого этажа должны были соответствовать третьему, хотя соответствие это было обманчиво из-за суммы лестничных пролётов и из-за того, что номера квартир пятого этажа соответствовали номерам  первого. А порядковые номера квартир второго этажа были больше четвёртого, хотя меньше третьего. Вот такой был путаный дом.
    Инга Анатольевна, поручив шофёру ценный груз, сама не была уверена, правильно ли она указала адрес. Всякий раз, поднимаясь по лестнице, она терялась, сбивалась в подсчётах лестничных проёмов и в конечном счёте звонила наугад. Но, как ни странно, попадала именно туда, куда регулярно, раз в неделю, вот уже полгода, приходила, приезжала, выбирала свободную минуту.
    Об этой квартире никто в Пылевом Столпе не знал. Никто и не должен был знать, во избежание ненужных разговоров. И если замсек впервые осмелилась послать шофёра прямо к дверям квартиры, то только исключительно и благодаря её тонкой интуиции. Интуиция ей подсказала: «Сегодня ты, щедрая моя, должна преподнести подарок. Удивить и побаловать низы».
    Разумеется, о встрече с шофёром возле магазина «Светлана» не могло быть и речи. По заранее продуманному плану Кричалина, выйдя из машины, обогнула дом, постояла в арке, со скамейки полюбовалась за играми детворы и через полчаса решительно вошла в подъезд. Возле подъезда, примостившись на лавке, кто-то с головой ушёл в газету. По тому, что сползало из-под газеты на тротуар, Инга Анатольевна определила: пожилой человек, мужского пола, куда-то ходил, и теперь, по всей видимости, возвращается.
    Как обычно, она позвонила наугад, проклиная инженерно-архитектурный сброд столичных строителей эпохи монументального культа, которые навертели из кирпича и бетона этот собор, и долго ждала знакомого шарканья ног.
    Наконец за дверью спросили:
    - Кто там?
    - Я.
    - Я-а-а? – удивились за дверью.
    Растерявшись, и не зная , чем бы таким  удивиться в ответ, Инга Анатольевна повторила процедуру сначала:
    - … там тот, кто только что принёс вам подарок!
    Двери распахнул угрюмый, с плешью, разъевшей голову до ушей, коротышка. Морда его была густо вымазана сметаной. Так же густо выпачкан сметаной махровый халат и даже кожаные тапочки, на которых нитрокраской были проставлены знаки: Лев. и Прав. На принадлежность тапочек к больничному стационару указывали так же и размеры.
    - Что же ты, пёс шелудивый, не открываешь?- обрадовалась Инга Анатольевна,- Как это называется? Чешите грудь, сандалии жмут и нам не по пути? Так, что ли? Ладно, ладно, вижу: не ждал, - и она накрыла собой прихожую.
    - Чего, не ждать-то? Всё готово. Хоть сейчас – всей массой на стол. Я  - субъект привыкший к эксплуатации, работаю без выходных, - заворчал коротышка, выдавливаемый ударной волной на кухню.
    Оттуда продолжало доноситься ворчание: - Вот ведь, сознательные-то пошли. Покоя от них нет. Поесть не дадут. Всё торопятся, торопятся. Прямо - наваждение. Не украсть, не покараулить. Ешь, ешь, пока не запердешь, чего разурчалась?
    - Ты не один? – обгоняя брошенный из прихожей  вопрос, Инга Анатольевна заглянула в кухню. 
    Там из одной тарелки хлебали борщ коротышка с линялым зверьком лаской.
    У замсека печень подбросило к подбородку. Её чуть было не стошнило.
    - Ну, ты даешь  стране угля! – только и могла сказать Инга Анатольевна.
    - Вот и я о том же, тем же местом. Не любим мы своих младших братьев и сёстров. Брезгуем. Отошли от природы. И запах теперь в нас живёт не лесной, а загазованный. А ну-ка, брысь в клетку!- он смёл ласку со стола.
    Ласка зашипела, вздыбила  неотлинявший клок шерсти, попятилась и юркнула из кухни в спальню.
    Он довольным взглядом проводил сестру свою младшую, затем спросил у замсека:
    - Чего припёрлась? На сеанс, что ли?
    - Да. Я решила, что у меня сегодня день массажа.
    - Ладно, чего там, потопчу маненько. Я сегодня в ударе. Мне ботинки с протекторами прислали, на деревянном каблуке, - похвастался коротышка.
    В углу кухни, возле радиатора отопления, действительно невинно прижимались друг к другу два огромных, как утюги, башмака.
    « Ого! Дело будет!»- ужаснулась Кричалина. Но вслух попыталась отшутиться:
    - В следующий мой приход на массаж выпишешь КРАЗ, а для поднятия настроения разведёшь дома зверинец?
    - Обязательно и всенепременно. Особливо обожаю пресмыкающихся.
    - Ну, этого отродья мне и на работе хватает. И так не знаю, куда от них бежать, ещё и здесь станут ползать под ногами. Нет уж, избавь. Не для того я тебе,  Василискин, плачу четвертной за сеанс, чтобы ты лишал меня удобств и отдохновения.
    Коротышка зашипел и угрожающе выкатил глаза на Ингу Анатольевну:
    - Т-с-с. Тихо, тихо. Чего орать-то, всем рассказывать,- и, подскочив к ней на расстояние шёпота, прошлёпал одними губами,- беру, да, беру, но ведь не взятку. По договорённости беру. По тайной договорённости тайно и беру. А ты разглашаешь тайны бесстыдным манером.
    - У тебя кто-то есть?- переспросила Инга Анатольевна. - Если мы вдвоём, то чего же я разглашаю? Я тебя, Василискин, можно сказать, знаю как облупленного, но до сих пор никак не могу вычленить твою настоящую «сучность». Ты, как агент казахстанской разведки, живёшь и оглядываешься. Не понятно: ты больше живёшь, или больше оглядываешься? Не бойся ничего, дружок. Помнишь, я тебя в первый же день предупредила: я тебе – и закон, и уголовный кодекс, и Советская власть, плюс электрификация всей страны. Оглядывайся на меня, дружок! Оглядывайся и живи, пока я добрая. Это первая заповедь, её надо было железно усвоить!
    Кричалина прошла в зал. Ей был хронически мил этот оазис бюргерского мещанства. До черна отполированная стенка местного производства. Тёмно-вишнёвый гарнитур, будто заботливо скатывался с настенного ковра на палас того же цвета, который уползал под шторы цвета запёкшейся крови, открывавшие тонкий проём балконного выхода, словно рана с разошедшимися швами. Всё казалось живым.
    - Между прочим, сегодня я жестоко наказала одного такого, не соблюдавшего моих заповедей. Провозюкалась с ним битый час. Устала смертельно. Иди-ка ко мне, Василискин, обнадёжь меня!
    Василискин возник в проёме двери, намазывая на плоский сухарь, похожий на мацу, синтетическую сметану, но войти в зал не решался. Как подлинный гурман он тешил желудок лакомством и тянул время, дипломатично подбрасывая распаляющие Кричалину фразы, типа:
    - Разве борцы за справедливость не вымерли, как ненадёжный класс? Согласно учению об историческом материализме с ними должно было быть покончено ещё в 30-х?
    - Знаю я этих борцов за справедливость – в собственном кармане. Они борются, но не За, а Со справедливостью. То, что складывалось исторически правильно, справедливо – тому и завидуют. Василискин, да их, завистников – тысячи тысяч, тьмы тем! Это такое фуфло!  Их ещё истреблять и истреблять двумя пулемётами - на случай, если первый захлебнётся. Слава богу, что их легко пока можно отличить в толпе. У них есть особая отметина. Они все меченые. Метка эта – гордость, высокомерие… Куда там! Не подступись! Они даже не соизволят поздороваться со старшими, заслуженными и почётными людьми города!
    Сегодня одного такого, Брыковского, отдали под суд. Ты бы видел, как этот борец-революционщик  сразу переменился в лице. И пополз, пополз на коленях просить у всех прощения! Пожалейте, мол, юн ещё, исправлюсь! Разрыдался. Самое пакостное – все колготки мне обслюнявил, подлец!  Вот, посмотри, где-то ещё следы должны остаться. Такая мразь! А колготки, наверное, придётся выбросить.
    - Да уже знаю,- подхватил Василискин,- тип таких людей встречается постоянно. Все – профессиональные врали и клеветники.
    - Об чём и речь. Естественно, дорогой. Ну, иди же ко мне, «фуфлончик» ты мой  с шаловливыми ручонками!
    Василискин неторопливо доедал еврейский бутерброд. С каждым новым жевком подчёркивая, что голод – не тётка, и он более стойкий, чем «голод  на тётку».
    - Ну, в чём дело?- настойчивее потребовала Кричалина.
    - В чём, в чём?… Разверзайся! По самые щиколотки! Массажную трепанацию начну сегодня с задницы. И кровь всю погоню к голове. Вижу, кровь у тебя застойная, о политике сегодня много рассуждаешь.
    Кричалина знала – Василискин ей как-то исповедался – что самое будоражащее в женщине – это процесс раздевания.
    - При одном поверхностном взгляде на ваши метрические показатели меня охватывает трепет чувств,- говорил он и таял при виде рухнувшего на пол бюстгальтера: - Этот лифчик, размером в два мешка из-под сахара,  мог бы запросто стать достоянием Музея Революции края, и быть выставленным на ВДНХ в разделах  лёгкая и сельхозпромышленность . Большей радости для меня и не составит, чем погладить, пощипать, потюркать эти квадратные метры живой площади.
    Хвалил Василискин замсека всегда громко, во весь голос, с наслаждением, будто дразнил кого-то.
    Инга Анатольевна заметила, что у него вообще такая манера речи: то ли хвастаться перед самим собой, то ли отчитываться. Но поскольку  никого в квартире не бывало, кроме линялой ласки, затравленно глядевшей из клетки, то Кричалина  принимала  всё высказанное им, как комплименты, иногда даже довольно удачные.
    С Василискиным ей было всегда легко. В нём ничего не имелось и не намечалось:  ни таланта, ни «интеллигенциозности», ни творческой активности. В нём с головы до пят была сплошная «кровавая месть», которой так не хватало Жирмунскому.
    Африканская страсть в процессе массажа буйствовала на её спине и отбивала русскую «камаринскую». Инга Анатольевна крякала по-мужицки, но терпеливо сносила сеанс за сеансом.  «Потому что всё – на пользу, всё - для здоровья!».
    А лишнего Василискину она никогда не позволяла. «Строго врачебно-массажные отношения». Впрочем, может и снизошла бы до позволения, но не нуждалась. И мужа приучила: максимум - два раза в месяц, как аванс и окончательные. Секс ей удовольствия не доставлял. Во-первых - от секса попахивало загнивающим Западом, во вторых – некогда и устаёт, как последний грузчик, в третьих – трудоёмкий процесс после дневного трудоёмкого процесса? Не многовато ли жертвоприношений? И вдобавок - надо ещё о чём-то разговаривать, чего-то орать, взвизгивать, царапаться, притворяться. Вот если ногу на кого-нибудь повесить, кто преданно глядит на нёё и улавливает каждое пожелание, или того, кто подобострастно лупит рёбрами ладоней от копчика и до шеи – совершенно другой расклад!
    Секс неприятен был ещё тем, что походил на беседу с более умной и агрессивной особью, чем она. А это в корне противоречило её статусу «почти незаменимой» номенклатурщицы.
    Между тем, охваченная приступом рассуждений, и потеряв контроль над собой, она целенаправленно разверзалась: её мозг принял слова Василискина как команду и отдал распоряжение проприорецепторам.
    Василискина она лишила удовольствия, поскольку тот умывал руки в ванной комнате. Слышно было, как билась вода и завывал кран, точно самолёт на взлёте. Ветер выдувал пузыри на шторах, по полу скользила вечерняя свежесть. Полное и одурманивающее одиночество.
    В такие минуты приятно ни о чём не думать, а просто лежать, вдавленной в материю дивана лишним весом, и фиксировать, как внезапно пробегают мурашки, то от ляжки – в подмышки, то по хребётному жёлобу – к шее.
    Инга Анатольевна закрыла глаза и увидела остроконечное здание, исполненное в готическом стиле. Она сразу профессионально отметила: что-то испанское или французское трёхсотлетней давности. Такие здания раньше строились по 20-40 лет, а то и больше, теперь такие вычурные дома не строят, теперь строят проще и экономнее.
    Возле здания топталась многоголовая масса. Инга Анатольевна видела одни затылки. Все смотрели в сторону уходящего солнца – на огромный шар с нездоровой краснотой гипертоника. Но через секунду она поняла, что толпу солнце не интересует, потому что единственный, лицом к ней, стоял крохотный человечек и размахивал по-дирижёрски руками. Он был настолько мал, что взгляд, едва успевая цепляться за него, стоящего на трибуне,  ускользал к солнцу.
    Слова оратора до Инги Анатольевны не долетали, они завязали в общем ропоте, схожим с лепетом дубового леса в ветреную погоду. Но странным образом она, следя  за выразительной жестикуляцией, понимала каждое слово оратора. Тот призывал народ беречь и укреплять традиции.
    - Нити прошлого тянутся к нам,-  кричал оратор и прижимал руки к груди,- они опутывают нас!  Они протянуты историей к нашим сердцам, к нашим рукам и ногам!  И мы в руках истории – обыкновенные марионетки! Кто заявляет, что мы, современники – творцы истории, тот гнусно лжёт! В наших силах только констатировать исторические события и подчиняться её законам! Не рубите сук, в смысле, дерево, на котором сидите! Не ломайте фундамент, на котором построили, пусть плохой, но дом! Свой дом!
    Воздух прорезали недовольные свистки и улюлюканье подкупленных подстрекателей беспорядка. Масса затылков недовольно качнулась.
    Следом на трибуну взбежал другой крохотный человечек. Он ничего не сказал, а только вытянул руку и указал прямо на Ингу Анатольевну. Масса развернулась к ней лицом.
    И тут Инга Анатольевна с ужасом сознала, что стоит против толпы совершенно голая. Из подмышек у неё заструился пот. Она сильно вздрогнула и проснулась. Под впечатлением сна руки дрожали и непослушно упаковывали её в юбку. Полотнище трусов она скомкала до размеров гандбольного мяча и вбила кулаком в сумку.
    Сквозь решётчатое окно ползли пыльные столбы солнечных лучей. Было тяжело дышать в этом подпольном дурмане.
    Не успела она застегнуть последние пуговицы на кофточке, как звякнул затвор замка и измученно тяжело двинулась навстречу дверь. Вокруг неё что-то неясное подало признаки жизни – она с неприязнью отшатнулась – и пришло в движение.
    Начали вырисовываться силуэты. Их становилось всё больше, они нарождались в мутном пространстве необычайно быстро.
    Выяснились две вещи: она была не одна, но она была одна. Одна женщина  среди всех, соседствующих с нею.
    Вот ещё что немаловажно: Инга Анатольевна никогда не была в тюрьме, но оглядывая комнату, узкие деревянные доски, шершавую стену, 200-литровый бак  в углу, она знала и легко оперировала названиями – это нары, это – шуба, это – параша…
    Её долго везли «столыпинским», т.е. в вагоне для арестантов, и привезли сюда, к новому хозяину. «Этап» у неё был изнурительным, чуть ли не через всю страну.
    В камеру вошёл офицер, (догадалась, что это «кум»), и выкрикнул:
    - Эй, чернорубашечники, кто из вас бывшая партноменклатура, мать вашу так, этак, и ещё  раз, но по-другому?! 
    Инга Анатольевна поняла, что это была единственная возможность объясниться с кумом:
   «Произошло страшное недоразумение. Её поместили среди мужчин, среди урок, бакланов, кухонных боксёров. А она – женщина, и по «объебону» - обвинительному заключению – далеко не вор, не грабитель. С 206 УК РСФСР ничего общего не имеет. И мужа никогда не истязала по 113-ой. Она жертва политических недоразумений, того кавардака, вследствие которого выбиты из колеи КПСС лучшие кадры, точно зубы. Дёсна ещё долго будут кровоточить, но здоровые новые зубы уже не вырастут. Да, она проходит по делу хищения в особо крупных размерах, но ведь гражданин начальник прекрасно знает, как раскручиваются подобные дела. Сама же и составляла разнарядку. Почему её фамилия оказалась среди прочих?»
    Кричалина выходила из камеры с чувством крохотного счастья, почти уверенная, что никогда в камеру к мужикам она не вернётся. Её ждут большие перемены. А крохотное счастье всегда доставляет больше радости, чем огромное, непомерное счастье, поскольку – не эфемерно, не за облаками, а в твоих руках. Крохотное счастье – вестник надвигающейся белой полосы в жизни. Всё будет как нельзя лучше.
    Однако разговор с кумом развернулся в ином ключе.
    Не прошли они и пяти шагов по первому отсеку нескончаемого коридора, как кум спросил:
    - На «ларёк» хочешь заработать? А можем, при желании, оставить и в области. Постоянно будет «подогрев». На своей земле сытнее живётся.
    - Кто же не хочет, гражданин начальник? – и хотя ни  в ларьки, ни в подогрев она не верила,  ( кум – маленькая сошка, он ничего не решает), всё же с готовностью согласилась на сделку. Теплилась надежда, что очень скоро всё поменяется местами, выяснится это страшное недоразумение… Или срок ей отколется маленький, эдакое детское наказание – 20%, или – с отработкой на стройках Н/Х.
    - Кто у вас пахан? – в спину спрашивал кум. - А кто петух? Пойми, нам знать всё необходимо. Мы всё-таки поставлены следить за порядком. Наши профессии в этом с тобою родственны. Не думай, что нам ничего не известно. У нас всюду есть свои люди. Просто, лишний раз не мешает проверить. Хотят ли соседи встать на путь исправления, осознают ли всю тяжесть своего преступления?
    Да уж, чего там, ходить вокруг да около? Не привыкать. Инга Анатольевна и раньше охотно доносила. В алфавитном порядке. Что? Конечно, понимала, что с моральной точки зрения поступает некрасиво, но между тем, она всё же другого сорта человек, другой касты, и ничего общего с уголовниками не имеет. Поэтому имеет право с высоты своей иерархической независимости подняться ещё на ступень выше. Хотя бы в глазах тюремного начальства.
    Раньше она не замечала за собой способность – давать краткую, хлёсткую характеристику разносортным людишкам. Откуда взялась у неё лаконичность и точность выражений?
    Лишний раз доказывало, что она человек белой кости  и голубой крови. Она до мозга костей интеллигент.
    Её привели в кабинет «хозяина» – начальника тюрьмы. Она это тоже сразу поняла, хотя никогда у хозяина не бывала и в глаза его не видала.    
    Чуть сзади хозяина сидел, плотно сгруппировавшись на стуле, человек в гражданском. Он как-то опасливо-оценивающе начал осматривать Кричалину, едва они переступили порог кабинета.
    - Вот,- обратился хозяин к гражданскому,- из последней партии. ( Не понятно, что он подразумевал под словом партия). Решайте, лучшего пока предложить не могу!
    - А вы, правда, раньше работали секретарём по идеологии?- засомневался гражданский.
    - Ошибочно ставить так вопрос – работали,- возмутилась Инга Анатольевна, намекая на свои заслуги,- я себя списанной с политической арены не считаю. Кто повинен в моём заключении, тот ещё приползёт просить прощения и уговаривать вернуться на прежнюю должность. Впрочем, мне кажется, вы очень скоро сами в этом убедитесь.
    - Хорошо, хорошо,- согласился гражданский, и поднявшись со стула, хлопнул фамильярно хозяина по погону,- думаю, надо попробовать. На безрыбье… сам знаешь.
    Хозяин крикнул куму:
    - Сводить заключённую в баню! Одежду продезинфицировать! И чтоб вшей в помине не было! Проследите, особенно за отсутствием насекомых на лобке! Дальше – поступаете с заключённой под начало Тимофея Яковлевича! Всё! Выполняйте!
    Так Инга Анатольевна перекочевала в руки гражданина в гражданском. Короче, к шишке, который позволял себе вольность хлопать по погонам хозяина.
    У неё было время, чтобы оценить гражданского с позиции женщины, уловить:  нравится ли она ему, положил ли он на неё глаз? По пятибалльной шкале гражданский едва тянул на троечку с минусом. Малосимпатичный мужчинка старался разговаривать как можно меньше. Отделывался резкими, незначительными фразами:
    - Ваша задача – прийти, взять, ударить! В случае успеха гарантирую пересмотреть ваше дело в предсудебном порядке и… найти отличного адвоката.
    Отмытую до операционной стерильности, продезинфицированную Ингу Анатольевну вывели из тюрьмы прямиком на ту самую площадь, забитую народом, на которую она взирала, будучи оголённой.
    Едва двери хлопнули за спиной, как толпа взревела. Большей частью рёв источал недовольство. Справа истошно завопил фальцетом, перекрывая шум народа,  «синячина»:
    - Я тебя узнал! Ты же - высратый пидором под шхонку!
    - Узнал? Ну, здравствуй, папа!
    - Ребята, нас накололи! Это же баба! Ба-ба! Верните деньги, забирайте ваши лотерейные билеты!
    Между тем диктор объявлял, и голос его из динамиков носился над головами, подхлёстываемый эхом:
    - На площади присутствуют 50 тысяч зрителей-лей-ей! Лотерейных билетов продано на 126 тысяч рублей-лей-ей!
    Сто тысяч зрачков вонзились в тело Инги Анатольевны, ощупывали и оценивали её, как беговую лошадь на тотализаторе.
    - Сегодня в розыгрыше – ыше – эээ  4 автомобиля марки «Москвич», пять мотоциклов, шесть цветных телевизоров-ров-ов, а так же магнитофоны, стенки , гарнитуры и единый талон на 15 видов продуктов – тов –ов.
    Народ с готовностью расступился перед Кричалиной. У конвоя работы почти не было. Они сопровождали заключённую торжественным, размеренным шагом, изредка покрикивая в толпу:
    - Товарищи родители, уберите ребёнка с дороги! Он мешает движению!
    Дети шныряли вдоль конвоя, заглядывали нехорошо в лицо Кричалиной, смеялись и растворялись в толпе.
    - Напоминаем условия очередного розыгрыша –ша – а! – взлетал с новой силой голос диктора.- В случае успешного исхода мероприятия ставки на выигрыш удваиваются-ся-ся! Лотерея проводится сразу, по окончании мероприятия-тия-ия-твою- мать-ия!
    - Какое там, удваиваются! Удваяются! – возмущались вслед Кричалиной,- баба удачу не приносит! Фортуна сегодня покажет нам одно место!
    И всё-таки зрительский накал чувствовался. Особенно, когда Ингу Анатольевну вывели в круг, на пустынный пятачок площади. Здесь, за длинным столом, устланным бархатным кумачом, восседала комиссия из шести человек. Рядом, разбитые по тройкам, нетерпеливо переминались девочки, на голове которых трепетали парашютами плоскости бантов, и мальчики, одетые под бойскаутов. Стол был увенчан огромным пластиглассовым барабаном, усыпанным по дну бумажными лотерейными лоскутами, скрученными в жгуты.
    Малосимпатичный гражданин доверительно спросил у Кричалиной:
    - Так что же, отречёмся от старого мира? Готовы? Можно приступать? – и подал знал обслуживающему персоналу.
    Толпа не то, чтобы притихла, а будто разом вымерла, приняла навеки обет молчания. Лишь вдалеке, точно за версту, тонкий детский голос просился пописать.
    Ингу Анатольевну подвели к огромной мраморной глыбе. У подножья бесхозно были разбросаны кирки, молоты, ломы, усыпанные мраморной  крошкой.
    - Прошу! Выбирайте инструмент! – предложила обслуга, а диктор обнародовал:
    - Она взяла кирку –ку-ку!
    В рядах возникло шевеление, зашуршали лотерейные билеты. Невпопад крикнули из народа:
    - Дура, лом бери! Против лома нет приёма, окромя другого лома!
    - Вам понятна ваша задача? Нащупать слабое место у основания, где потоньше, и несолькими ударами повалить монумент, повергнуть его в прах и мраморную пыль!
    «Ради бога, лишь бы вам в радость! Я человек обязательный, ещё не такое валила с ног»,- хотела ответить Инга Анатольевна. Она подняла глаза к небу, чтобы лучше разглядеть и оценить размеры монумента, и с удивлением узнала в нём дорогого и любимого, пятижды героя, лауреата Ленинской премии, автора немеркнущих произведений, и многия, многия, чьи крылатые слова 20 лет кряду отзывались в сердцах уверенностью в завтрашнем дне.
    Монумент от самых бровей иссякали три продольные трещины, в которые, как в большие русские реки, впадало множество ручейков-трещин. Он рассыпался от собственной тяжести. Время не пощадило даже лацканов пиджака, в равнобедренном треугольнике которых красовался орден Победы величиною с пионера.
    - Вы можете отказаться,- увидев замешательство Кричалиной, посоветовал гражданский,- у нас случалось такое в практике, мы не неволим. Колхоз – дело добровольное. Тем самым вы лишний раз докажете преданность прежним идеалам.
    - Нет! Если партии нужно, я сломаю любые преграды! – красиво и гордо ответила Инга Анатольевна.
    Она плюнула в ладонь, растёрла, взяла кирку, размахнулась широко и раздольно, точно на картине, где культурист с оголённым торсом, символизирующий рабочий класс, разбивает цепи на земном шаре, и вонзила с искрами инструмент в породу. Удар резкой болью отдался в голове. Она вскрикнула и схватилась за виски.
    Пространство закончилось, и она с воплем рухнула на пол возле дивана. Складки голого тела прилипли к холодному паркету.
    На шум из кухни выбежал Василискин. Увидев груду мяса, колышущуюся исуганно на полу, он схватился за живот и от хохота повалился рядом.
    - Чего ржёшь, придурок? Я только что, вот этими руками, Леонида Ильича крошила! Опупеть можно! Приснится же такое! Покойник – это к перемене погоды?
    Василискин задыхался от хохота. Сквозь приступы он успевал вставлять:
    - Бы.. бывает. Одна моя знакомая до сих пор каждую ночь с ним… с ним.. ходит… ха-ха.. за грибами.
    Приступы у Василискина сопровождались продолжительными всхрюкиваниями. Вбирая спёртый воздух в лёгкие, проделывал он это заразительно. Глядя на него, Инга Анатольевна тоже непроизвольно хрюкнула несколько раз, но не обидела Василискина, а лишь подзадорила. Исторгнутые замсеком звуки не могли восприниматься как язвительность в адрес хозяина дома. Они ладно увязывались с обликом замсека и крепко отдавали естественностью.
    Смех – проявление слабости. Ещё – она помнит – древние говорили: «Покажи , как ты смеёшься, и я покажу, как от тебя плачут другие». Или не говорили?
    - Я, как эта, как её?- тужилась вспомнить Кричалина.- Ей там три сна открыли ворота в революцию. Мы ещё в школе проходили роман Черемшанского? Нет. Черняховского? Не помню.  Название романа «Чего надо?». Нет. «Куда пошёл?» или «Сколько стоит?» Заклинило.
Она ещё там на пяльцах вязала. Не помнишь, что ли?
    - Нет. Что делать? Не помню. Вот, кстати,- успокоившись, вспомнил Василискин,- не далее, как сегодня утром, приснился мне смешной сон. Попадаю я невероятным путём и запутанными лабиринтами в дом – не дом, дворец – не дворец. Очень красивый, богатый, увешанный лозунгами и транспорантами. У входа табличка: «Комендатура», а во всю стену неоновая полоса из заковыристых слов: «Пятилетку – в три года!». Иду по пустынным коридорам, слушаю, как звенят шаги. А мне очень хочется по малой нужде. Ссать, то есть. Иду, иду, заворачиваю налево и попадаю в сказочный туалет – ни запахов, ни грязи, стены говном не измазаны, моча булькает и кипит в строго отведённых местах, всё идеально чисто – хоть спать ложись. А чешские писсуары, точно атланты, упираются фаянсовыми головами в потолок и сверкают девственностью.
    Раз такое дело, расстёгиваю зипер, нацеливаюсь, и вдруг чувствую, что-то не то. Что-то мне мешает, давит и прижимает к кафельной плитке. Оглядываюсь – ничего подозрительного, кроме стерильной чистоты. Поднимаю голову, смотрю на потолок, и, что бы ты думала, обнаруживаю? Обнаруживаю я ГЛАЗ! Здоровенный человеческий глаз, размером с унитаз! Остановить естественного органического процесса я не могу, при этом сильно вздрагиваю и намокаю.
    В это время глаз с потолка мне подмигнул. Вначале я не понял – только потом догадался - что это был условный сигнал, потому что следом в туалет влетело несколько человек в форме военных строителей, завернули мне руки и стали обыскивать. Прямо со спущенными штанами. А искали они – никто не догадается, что они искали?
    Инга Анатольевна, внимая, с потучневшим видом, каждому слову Василискина, предположила:
    - Они искали отбойный молоток, – голос её сразу сделался сухим и злым.
    - Почему?- поразился Василискин.
    - Потому что глаз был голубой с жёлтыми прожилками, – так же зло констатировала Кричалина: - Тебе, Василискин, снятся противозаконные сны. А закон – не палочка в штанах, его не перепрыгнешь.
    - Голубушка, Ингушка, где же это видано, чтобы Василискина пугали законами? Василискин – сам закон, (на этой почве мы с тобой и сошлись), а закон законом не напугаешь! Тем паче, что  искали военные строители в моём законном сне не отбойный молоток. Искали они микроплан дворца, Пылевого Столпа, начертанный рукою некоего Валерия Вильевича Фрудко.
    - Что такое?- замсек от удивления привстала.- Откуда тебе известно это имя?
    - Из сна, голубушка, из сна. Всё это – сон, не больше. Даже то, что я рассказываю теперь – сон. Глупый, неуклюжий. Впрочем, вот, можешь убедиться сама!
    Под аккомпанемент его последних слов в комнату вонзился Валерий Вильевич Фрудко. Он летел на полуодетую Кричалину целенаправленно, будто курс ему обозначили кованным сапогом – с распростёртыми объятиями, с настежь открытой душой, и такими же глазами, словно закапанными атропином.
    - А меня били!- с лёту признался он.- Я не выдержал и раскололся! Весь, в доску! Теперь они всё знают! Приговор подписан, обжалованию не подлежит!
    Инга Анатольевна взвизгнула и попятилась к дивану. На теле она пыталась прикрыть всё, на что хватало рук. Но рук не хватало. Руки не доходили. Заостряя внимание на нелепости собственного положения, она не задавалась элементарным вопросом: а откуда здесь Фрудко? Для неё он был пока только инополым существом. А для Фрудко, хоть и полуголая, Инга Анатольевна была прежде всего заместителем секретаря парткома. И известно, что партия пола не имеет.
    По инструкции должность заместителя секретаря партийного комитета обязывает как равноправное, так и равнодушное отношение к мужчинам, женщинам, детям и старикам. То есть,  ко всем проявлениям жалобно-просительного характера со стороны разнополых представителей классов и прослойки должно быть равное душевное  внимание. Причём, от душевности не должно отдавать душком.
    Полураздетая Кричалина презрела инструкцию. Она смердела отборной руганью безадресно и закутывалась в простыню. Рядом с диваном, пристроившись на корточках, к замсеку трепетно протягивал руки В.В. Фрудко. Хозяин квартиры катался по полу, всхрюкивая от накатившего удовольствия.
    И когда Инга Анатольевна постепенно начала приходить в себя, вспомнив о парткомовской выдержке, когда уверенность опытного администратора и трудовая сноровка «разложили» по полочкам создавшуюся ситуацию и «породили» первые гневные вопросы к Фрудко, вдруг новые испытания выпали на её голову из дверного проёма.
    Оттуда вышла одноцветной кучкой делегация, возглавляемая тем самым замшелым старикашкой-просителем, который несколько часов назад пытался шантажировать замсека при исполнении служебных обязанностей.
    - Василискин, ты опять устраиваешь спектакль? Смотри, отправим на пенсию, с занесением в персональное дело,- по праву старшего укорил старикашка хозяина квартиры.
    Прочие из делегации, большие и ровные как телеграфные столбы, создавали задний план для замшелого Тимони.
    - Вот, это они меня били! – со странным наслаждением указал на задний план В.В. Фрудко. – Даже по уху один из них ударил!
    - Я нечаянно, с целью профилактики,- сознался кто-то за спиной Тимони.
    - Подумаешь, ударили раз-другой!- Василискин встал с пола, отряхивая с колен условную пыль. Он будто оправдывался перед Тимоней, всё время кивая в сторону Кричалиной:
    – У них вон - плюс-минус пятьдесят миллионов трупов, а в целом ведь  жертв и разрушений нет? А мы - так, слегка нанесли незначительный материальный ущерб. Возместим!
    - Вам это обойдётся в копеечку!
    - Возместим рублём. Нажитым нечестно.
    При этих словах все взоры обратились к Кричалиной. Она гипсовым монументом сидела не шелохнувшись. Диван всасывал её как болото. Взгляд её тоже загипсовался.
     Она была в шоке. Ещё один смертельный удар парализовал её. Пока сыпались жалобы Фрудко и оправдания Василискина, она отчётливо разглядела, как за спинами «заднего плана» делегации, из спальни на кухню, неторопливо прошёл Виктор Петрович Брыковский. Остановившись на мгновенье, он скользнул по Кричалиной взглядом, полным соболезнования.
    Ошибиться она не могла. «Арестованный Брыковский, хоть бы хрен, разгуливает по квартире, где она сидит в неглиже, а Фрудко ползает на коленях и умоляет замсека во всём сознаться.
     Значит, если матушка-природа преподносит такие фокусы, то всякая власть – это иллюзия, выстроенная на трупах и ошибках других?»
    Опять же, не умом, а интуицией смогла она сочинить эту тоскливую фразу. Тоскливую, потому что из неё напрашивался вывод: с замсеком случится то же самое, что и с В.В. Фрудко. Она исчезнет из Полевого Столпа. И никто ей не поможет. Ни Козявин, ни Залётный, ни МВД, ни КГБ, ни Интерпол, никто!  До тех пор, пока не выяснит сама, чья иллюзия власти сильнее? Её, или трусов из бельтинга, за которыми как за знаменем скрываются Тимони, Брыковские и прочая банда фокусников?
 




                -  3  -





    Нет, мир оставался прежним и незыблемым, как незыблемы  российские просторы с прочными и глубокими корнями традиций у населения. И увидеть то, что в одно утро все люди, пусть даже небольшого городка, вдруг проснувшись, прямо с горшка во весь голос начали костерить правительство и проводимую им внутреннюю и внешнюю политику, было равнозначно тому, что радиостанцию «Маяк» заменили на круглосуточное вещание радио «Свобода».
    Тем не менее, жители городка бесстрашно и повально сходили с ума. В этом Лыков-Брыковский всё больше убеждался с каждой новой минутой.
    Не оглядываясь по сторонам, и не переходя на таинственный шёпот знатоков истории, на автобусной остановке три молодых парня - видимо, студенты - исхлестали антисоветскими сентенциями все уши Виктора Петровича.
    При всяком смелом их высказывании Брыковский вздрагивал и непроизвольно вертел головой в поисках свидетелей.
    А говорили они о Сталине.
    Один из них, длинный, усохший и загнутый буквой «ЗЮ», горланил на низких частотах:
    - Я и раньше утверждал, что Сталин – натуральный фашист. Надо было ему захватить Европу – он поделил её  пополам с Гитлером. Так бы и продолжался делёж - до мировой победы Социалистической Революции, если б не Финская. С голой шашкой – на танки! Где это видано? Тогда-то и понял Адольф, что Россия – колосс на глиняных ногах!
    А еврейский вопрос?  Спустя несколько месяцев,  в 33-ьем, у нас началось то же самое, что и в Германии. Да что далеко ходить?  К нам  немецкие специалисты приезжали, чтобы опыт перенять по строительству концлагерей.
    - Я тоже читал,- вмешался другой, с вывернутыми, как лопасти, ушами,- почти весь офицерский состав уничтожил, но сначала убрал всех ленинцев.
    - Естественно, ленинцев убрал, а сыновьями  репрессированных кулаков заполонил обкомы и горкомы. По сей день мстят нам за своих отцов. Поди теперь, уничтожь бюрократию.
    Виктор Петрович с содроганием из услышанного делал собственные выводы.
    «За такие речи,- думал он,- даже в нашем самом гуманном обществе недолго и прописку сменить».
    В его студенческую бытность тоже находились смельчаки, помнится. Трепались о том, о сём: Сахаров, Солженицын, Войнович… Но все разговоры – эзоповым шёпотом, и место, зафрахтованное марксизмом в башке, свято берегли для того, чтобы в нужный момент, переключившись, сразу сгруппироваться и полностью поддержать и одобрить, как того требовал текущий момент.
    Был случай, что два товарища из группы вовремя не сориентировались и на Первомайской демонстрации прошли перед правительственной трибуной в два этажа. Особенно праздничный восторг выпирал у того, который сидел на плечах, размахивая кумачом.
   Не успели те двое пройти площадь, как комсомольский актив института сделал соответствующий вывод: таким высокорослым выскочкам не место в комсомоле! Вывести, исключить! И подвели черту: а также, автоматически, им нет места в институте. Документально оформили, отчитались перед партией, помолились портрету генерального и бросились догонять вечереющий Первомай.
    Россия издревле не любила скопищ народа, поскольку есть в этом что-то бунтарское, нездоровое, недисциплинированное.
    С раннего возраста дошкольников предупреждали и воспитывали мудрые борцы, - то ли за чистоту окружающей среды, то ли за среду чистого окружения, - что «Чем меньше народа, тем больше кислорода!»
    Немного повзрослевшим школьникам с мягким юмором внушали: «Больше двух не собираться!»
    А когда бешеная молодёжь, с огромным эмоциональным запалом  жаждала взрывной деятельности, в воспитательный процесс вклинивались резервные силы Академии педагогических наук, которые настаивали на том, что наши дети, пройдя половину пути до собственной пенсии, должны учиться ходить стройными колоннами, лучше - шеренгами, ещё лучше – по двое, держась друг от друга на расстоянии, но между тем крепко держась за руки. Широкие пространства нашей Родины позволяют это делать. Меньше плотность населения –  крепче дисциплина. Тем паче, внутренняя: проснулся, поел, поработал, поел, поработал, уснул. Вот распорядок дня!. Вот дисциплинированный досуг! Другой досуг в сознании честных граждан должен представляться им в форме абстракции и сюрреалистического абсурда. Нет досуга, если нет труда. Труд – это и есть досуг. Труд – это отдых, о котором мечтают на досуге.
    Лыков-Брыковский со злорадным упоением внимал речи студентов, клевещущих на советский строй. Трудно было ему предугадать, в какие запретные дебри заведёт кривая их вольнодумства. Пройдясь по Сталину, потоптав его генералиссимусский  мундирчик, пощипав усы Пилату всех народов, студенты перекинулись на Бухарина. Автобус всё не шёл. Времени, углубиться в исторический экскурс у Лыкова было предостаточно.
    Бухарин тоже оказался подлецом, душителем творческой интеллигенции, и остальные ленинцы были не на высоте. Почти все они своевременно поменяли своих революционных подруг на новых жён, дозревших до детородного возраста в период развивающегося социализма. И наконец, без заминок и серъёзных обдумываний был запросто пройден главный рубеж, и усохший студент сделал заключение:
    - Я вот о чём думаю, мужики: была ли нам нужна революция? – сказал он так, будто присутствовал на заседании ВЦИК по правую руку от вождя: – Нужно ли нам было добиваться того, чтобы теперь плестись в хвосте недоразвитых стран? Не суметь накормить и одеть народ – в этом призвание Октября?
    «Посадят, - отметил про себя Виктор Петрович,- как пить, всех посадят!»
    Усохшему студенту,  видимо, было всё равно – что жить на 17 копеек в день, что в месяц на 40 рублей, и он распалялся дальше:
    - Представим, мужики, такую ситуацию. В России существовала масонская ложа, которая в нужный момент пришла к Николаше и заявила: «Хватит, посидел, поцарствовал, выйди из очереди!» И наступило время республики, в коем Временное правительство, между прочим, помимо прочих демократических введений и развёрнутой программы по индустриализации, внесло такое положение, как равенство в зарплате - что у министра, что у дворника.
    В то время уже не молодой, и уже не Ульянов, а Владимир Ильич, в отличие от того юного борца с царизмом,  которым правило чувство мести за старшего брата, прочитал работу своего кумира Карла Маркса, работу о Российском пролетариате и невозможности пролетарской революции в России…
    - Я тоже читал,- опять вмешался студент с ушами-лопастями, -  как в письмах к Энгельсу он называл пролетариат «непонимающим быдлом».
    Виктор Петрович впервые подосадовал на выскочку, потому что в эту же секунду народ встрепенулся, обнаружив вывалившийся из-за поворота маршрутный автобус, и третий студент, досель через зевоту слушавший привычную клевету, вдруг ожил и прервал усохшего на самом интересном месте. Он крикнул:
    - Хватит щёлкать хлебальниками! Все места в «гробу» займут!
    Гробом, как понял Лыков, назывался местными автобус, а дослушать очень хотелось. Чем же вся эта занимательная история с Лениным закончилась?
 
    Что такое общественный транспорт? Это альфа и омега современного города. С него начинается цивилизация, им она тут же и заканчивается. Это, если угодно, город в городе, где во всю мощь проявляется стойкий характер населения и яркий талант респондентов.
    Здесь можно узнать буквально всё. Даже то, что знать полагается только членам исполкома, да и то с крепкими нервами.
    В последнее время такое понятие, как «час пик», утратило первоначальное значение у подавляющего большинства. Час растянулся на вечер и половину ночи. Особенно это заметно в маленьких периферийных городках, где этот час заканчивается с последним автобусом.
    Люди теперь ездят в общественном транспорте день и ночь напролёт как в одну сторону, так и в другие три, неустанно простаивая на ногах соседей, и привычно выслушивая короткие и хлёсткие характеристики, выписанные им.
    В отличие от недалёкого времени, когда кондукторы контролировали ситуацию в транспорте и сами выдавали на гора характеристики пассажирам, теперь вся анархическая тяжесть легла на плечи культурных и воспитанных пассажиров, включая их оплату за проезд и трёхрублёвый штраф.
    Для большей убедительности пассажирам напомнили рекламной вывеской на местах для детей и инвалидов: «Ваша совесть – лучший контролёр!»
    С того момента, как в транспорте начертали напоминание, вполне обоснованно ( в духе богатых традиций) на остановках появились лучшие контролёры с целью фиксации совести пассажиров.
    Совесть размером в три рубля делилась надвое. Часть оставалась у лучших контролёров, другая уходила в фонд автопарка. Так возник ещё один отдел, работающий на самофинансировании - отдел по борьбе с пассажирами.
    Ловить безбилетников  дело непростое. Их природа так же сложна, как природа вируса. Чем строже, радикальнее меры в борьбе с пассажирами, тем сильнее их приспосабливаемость.
    Безбилетник стал почти неуязвим.
    Едва Виктор Петрович  вбился с волной в автобус, едва успел втереться в сплочённый организм пассажиров, отторгнувший немощных интеллигентов по аналогии отторжения антивирусами антигенов, как тут же грудью к лицу столкнулся с таким вот представителем отдела по борьбе с пассажирами.
    Тот, отдышавшись у Лыкова возле подмышек, проявил первые признаки жизни. Подёргавшись, и попытавшись вытянуть руки из-под хозяйственной сумки, затоптанной
часом ранее бабушки, потребовал у Лыковского живота:
    - Немедленно предъявите билет!
    Требование было по меньшей мере нелепым. Чтобы предъявить билет, который Лыков, конечно, не имел, надо было сперва  высвободить руки, защемлённые грузными телами и сумками. И он в ответ промолчал, сделав вид, что увлечён чтением городской наглядной агитации.
    В самом деле, один плакат ему удалось прочитать. «Лучше – больше и лучше!» Виктор Петрович попытался разобраться в этом словосочетании. Лучше – чем что?  Больше, чем чего лучше? Или лучше – больше, чем лучше? Или лучше, чем больше, тем больше, чем лучше?
Но дальше в рассуждения углубиться не удалось.
    Борец за «пятачок» вновь ожил и вторично потребовал билет.
    Он отличался особой занудливостью. Домашние давно свыклись с тем, что он страдает хроническим недомоганием всего «наскрозь» тела, что лучшие куски семейного борща ему не достаются, что дети растут медленнее своих потребностей, жена не уважает, не боится, не видит в нём хозяина дома, и все помыкают им, как хотят. В общем, злобы и отвращения к человечеству в нём хватило бы на три подрастающих поколения контролёров.
    Лыков этого не знал и в ответ стал дразнить борца:
    - На каком основании требуете билет? Предъявите удостоверяющий документ. Может вы – проходимец, или вымогатель? Видали мы таких!
    Исполнительный контролёр дёрнулся, но сумка прочно зажала его руки, тем более сверху на неё уже поместили раздавленную бабушку.
    - Ничего,- пообещал он,- доедем до рынка, тогда я вам покажу, как обманывать государство. Заплатите сполна!
    - Сомневаюсь, что вы доедете до рынка, если только он не на следующей остановке? Потому что на следующей остановке вас отсюда вынесут! – и Лыков толкнул борца грудью.- Прошу вас, не сосите мне пуговицы на рубашке! Я – не ваша мама!
    - Я не сосу! Это у меня такой метод задержания правонарушителей,- оповестил сквозь намертво стиснутые зубы борец автобусную публику.
    - Возмутительно! – поддержала Лыкова вскриком из середины автобуса ещё одна безбилетница.- Возмутительно! Дожили! Уже у всех на глазах кусают человеческий фактор! Где мужчины? Хоть бы кто-нибудь вступился за того или другого!
    Утроба автобуса, словно по сигналу, единым порывом встрепенулась. Тут же мнения разошлись:
    - Вы что, гражданка, очумели? Ещё двух часов нет, где вам взять рыцарей? Все пока ещё скромные.
    - А я считаю, контролёр прав! Ухватился – пусть держится! Он честно исполняет свои обязанности, нечего распускать молодёжь! Работать никто не хочет, все в кооперативы подались!
    - При чём, кооперативы-то? Парня же кусают не по спекулятивным ценам!
    - Да? Ух вы какой, хитрый! Скажите мне ещё, что его кусают бесплатно, и в этом виноват я!
    - И скажу, и спрошу! Вы, например, в 37-ом с какой стороны смотрели в тюремный глазок?
    - Сопляк! Я вообще никогда не смотрел в тюремный глазок. Я честный человек. Весь свой жизненный путь оплатил заранее.
    - Так я и знал! Вот куда утекают народные средства!
    - Мужчины, не спорьте, вы не на Пленуме! Помогите лучше оторвать молодого человека!
    - А вам вообще слова не давали! Дамочка с рожей американской актрисы Мурлым Мурло!
    - Эй, земляки, с того конца автобуса у вашего конца спрашивают: кого опять посадили? Говорите громко и членораздельно!
    Так проехали ещё одну остановку. Борец повеселел, убедившись, что вперёд ногами его не вынесли, но зубы стискивал так же крепко.
    Виктор Петрович разглядел на голове борца две макушки. Значит, в него впился счастливый человек.
    Безбилетница из середины автобуса продолжала раздавать указания и швырять советы Виктору Петровичу.
    - Что вы взираете на тирана с овечьей обречённостью? Укусите его тоже! Это будет демократично и в духе времени.
    Советы сыпались самые разнообразные как Лыкову, так и члену общества борьбы с пассажирами.
    Однако советами дело и ограничивалось.
    Через три остановки, видя упорство противника, Виктор Петрович решил: будь что будет! Признавая своё поражение, он погладил борца по голове заботливо, точно стирая пыль с телевизора. Опыт в этой области у него был громадный.
    В доме Лидии Епифановны ему вменялось в обязанность иметь при себе влажную тряпку. В хрустализованную и охваченную коврами трёхкомнатную квартиру  пыль слеталась со всего города. Борьба с ней велась непримиримая. Пыль струилась, клубилась и колыхалась северным сиянием. Умные люди признают, что деньги – пыль. И правда, деньги, превращённые в ковры, были рассадником пыли. Но Лидия Епифановна очень любила ковры. Деньги – ещё больше. Однако пыль не выносила и вместе с нею - своего зятя, Виктора Петровича, который, судя по паспорту, удочерил свою тёщу.
    Виктор Петрович вспомнил о паспорте и скис. Мысли о текущем моменте взывали его тихо рехнуться и упасть замертво на две макушки контролёрской головы.
    «В прекрасный мартовский день Лидия Епифановна выгнала его из дома. Он решил уехать далеко на Север, куда-нибудь  за Тьму-Таракань. Пришёл на вокзал, купил билет в Прудовск, сел в поезд и поехал к месту назаначения.
    Ну  и, разумеется, приехал…через три года и два месяца - в лесок, возле какого-то Стерлядова, где ему выдали вещи, паспорт с новой фамилией, в придачу к старой роже и пометками, что он разведён и вновь женат на некой Мотольде, и вместе с новой супругой нажили дочку Лидию Епифановну, которая старше его на 30 лет. Вопрос: возможно ли изменение в лучшую сторону международной обстановки, когда к лагерю узников совести примкнут ещё и узники паспортной системы? Ответ: невозможно, т.к. Лыков сошёл с ума, а сумасшедших лечат в условиях полной изоляции».
    Сомнений не было, мир вокруг него круто преобразился. Люди сменили форму одежды. Это сразу бросилось в глаза. Женщины осели с высокого каблука, придававших им ранее шарм и утончённую упругость цирковых кобылиц - на плоскую обувь, схожую с домашними тапочками. Обратил внимание на джинсовые юбки, основательно пожёванные коровой, иностранные пакеты с рекламой противозачаточных средств. Особенно шокировало изобилие нижнего белья индийского производства, которое ошибочно принималось за вечерние платья.
    Нет, определённо, если приглядеться журналистским взором,  изменения - на лицо. Больше стало розового и голубого. Розовые девочки, голубые мальчики – по ранжиру новорождённых.
    Мода, привычно совершившая ещё один шаг к безумию, первой начала приобщать Виктора Петровича к действительности. И уж потом в ход вступили мелкие детали, нюансики, из которых складывалась мозаика незнакомого ему досель мира.
    Время, отпущенное ему до остановки «Рынок», и присмиревший на животе Виктора Петровича контролёр, позволяли вспомнить и совершить слабую попытку поиска той границы, с которой он на 3 с лишним года канул в беспамятство.
    Но ничего, кроме сцены отъезда и фантастического сна, Лыков вспомнить не мог. Где-то ведь 3 года он обитал? Ел, спал, испражнялся? Должны остаться следы?
    Доехал он до Прудовска? А может ему и не следовало сейчас рваться в Прудовск, а инкогнито вернуться в свой миллионный город и попытаться выведать там? У кого? Хотя бы у Тимони, если тот ещё живой, не натёр трусами коленки. Почему Тимоня так настойчиво упрашивал не ехать в Прудовск? Что-то всё-таки подсказывало Лыкову: надо искать причину помешательства в Прудовске.
    На остановке «Рынок» Лыкова ждал очередной сюрприз из шести блюстителей пассажирской совести. Торжественная встреча и передача изо рта в руки имела лишь единственный недостаток – отсутствие оркестра. В остальном всё было проделано на высшем уровне. Встречу безбилетника украшал отвислый, как шаровары, лозунг над чугунными воротами рынка: «Да здравствует ВОСР!»
    Виктор Петрович сразу чистосердечно признался, что трёх рублей у него нет, и уставился на лозунг. Несколько вариантов, пришедших на ум по разгадке аббревиатуры, только усилии головную боль: «Да здравствует Всесоюзное общество созидателей рационализаторов?!» Нет. Глупо. «Всероссийское общество советских рабочих?» Ерунда. Такого быть не может. СР – это, вероятно, Советских республик? Что, в таком случае, означает ВО? Вот идиотизм. Лыков безнадёжно отстал от времени. И спросить-то неудобно.
    В то время, как он переводил надпись над воротами, члены общества по борьбе с пассажирами держали экспресс-совет, как поступить с упрямым безбилетником:
    - Надо последний, предупредительный раз воззвать безбилетника к совести, а затем призвать к ответственности,- посоветовал счастливчик с двумя макушками. – Я считаю, что «заяц» в наше время перестройки и ускорения приравнивается к злостному неплательщику алиментов и должен нести уголовное наказание по силе, равной данной статье.
     В кругу друзей единомышленников он заметно осмелел и взвалил на себя почётную роль государственного обвинителя.
    Все члены оптом обратились к Виктору Петровичу:
    - Вам не стыдно, гражданин? Подумать только, трёх рублей ему жалко! И это в то время, когда вся страна, всё прогрессивное человечество и женщины трудовыми подарками собираются встретить 70-летие Октября?!
    - Как вы сказали?- спросил Лыков. И вдруг стал давиться от смеха. Его переломило. Держась за живот одной рукой, он раскланивался перед контролёрами, а другой тыкал в сторону чугунных ворот.
    «ВОСР – это же Великая Октябрьская Социалистическая Революция!» Ай, да стерлядовцы! Ай, изощренцы!
    - Над чем смеётесь, гражданин? Заплатите штраф как положено, и смейтесь хоть до опупения!
    Как объяснить горожанам, не оскорбив их достоинств, что притеревшиеся, набившие оскомину лозунги, транспаранты, плакаты – это не только лицо и ум города, а давно - показатели в соревновании по поголовной глупости.
    Причём поголовье разбилось на два лагеря: кто поощряет, финансирует писанину, и кто терпеливо сносит нависшую дамокловым  мечом эту, с позволения сказать, наглядную агитацию. Кто из низ несёт более серъёзную ответственность – трудно судить. Скорее всего виноваты ткацкие фабрики, которые с каждым годом увеличивают выпуск кумача.
    Наглядная агитация была для Виктора Петровича чем-то вроде шпаргалки. По ней он быстрее осваивался и знакомился с городом.
    Возле вокзала он наткнулся на замечательный образчик. И хотя многое из содержания не понял, но зато узнал, что в Стерлядове живёт масса поэтов и плавцов. По кумачу золотом бежала широкая и трепетная строка: «Нырнём с берега гласности – в реку демократии!» «Очистим перестройку от топляков бюрократии!»
    Нет, до ВОСРа  всё-таки такому образчику далеко! Восранцы, разместившие на воротах своё творение, переплюнули всех оригинальностью и наивной простотой. Жаль, что нельзя глупость запатентовать.
    «Дадим молока на 200 тонн больше!» По дороге в отделение милиции Лыков строил догадки: к кому обращалась просьба или требование – к коровам, роженицам или продавцам? На двести тонн больше чего: домашней лапши или прокатной стали?
    Эскорт контролёров сурово следил за правонарушителем, дабы вовремя предупредить подсечкой любую попытку бегства. Его верчения головой и натужная улыбка создавали в эскорте особую нервозность. Лыков жадно знакомился со свалившимся ему на голову Стерлядовым.
    Это был немолодой и осунувшийся город, хранивший в своём сердце изношенную купеческую стать. Архитектурное лицо, некогда имевшее индивидуальность за счёт стилей необарокко и позднего классицизма, было добросовестно исхлёстано «хрущёвками», «ленинградками» и домами без определённого архитектурного направления. Дома топорщились и мешали радоваться  жизни, точно с похмелья. В узких улицах прятались аппендициты дворов такие же замусоренные и гнилые, как районы новостроек. Хотя по замыслу советских архитекторов город с высоты птичьего полёта должен был радовать и шокировать, потому что нагромождение домов точно копировало лицо вождя мирового пролетариата в профиль.
Правда - с высоты птичьего полёта, а не птичьего помёта.
    История насчитывала городу 200 лет. 150 из них он славился на весь мир кожевенным производством и ловлей стерляди, которую поставляли на царский двор. На оставшиеся 50 ему выпала неофициальная слава самого пьющего города, с повышенной преступностью для данного региона.
    К двухсотлетию Стерлядова местным издательством была выпущена в свет юбилейная книга исторических вех. Благотворительный акт историографического просвещения был зафиксирован за шесть лет до памятной даты. И действительно, остался надолго памятен для горожан тем, что следом за книгой из Дома Советов выпустили председателя горисполкома и обратно уже никогда не впускали.
    Гласность ещё не была спущена по разнарядке в местные советы, и любая благотворительность грозила тем, что можно было запросто наступить на горло собственной песне.
    В тех  строго подконтрольных условиях выживания председатель исполкома подписал гранки будущей книги и дал ей жизнь. Так стерлядовцы стали обладателями уникального издания. Первой ласточки – предвестника демократической весны, затем короткого лета и долгой осени.
    Начиналась книга как и положено, с цветного портрета всеми любимого гения застойного периода. Предисловие книги так же выдержано по размеру: на одной странице его ландшафтная фамилия упоминалась не менее 4-х раз. Но дальше начиналась анархия.
    Кто из стерлядовцев мог бы представить, что их город до революции числился одним из самых богатых городов России? С жиру здесь испокон века умели беситься. То барыня, кинув детей нянькам, переоденется в гусара и ускачет в поля шашкой помахать супротив французов, то купцы ради хохмы подкупят петербургских чиновников и проведут железную дорогу не там, где намечено по карте, а в объезд за 300 миль, возле Стерлядова: «Что бы уважали провинцию!» А то и построят подземный город и забуровят его солониной, чтоб всем хватило до второго пришествия. Но что бы не вытворялось в Стерлядове, всё делалось ради горожан.
    Из книги выплыл один возмутительный факт: картошку стерлядовцев заставили сажать и жрать насильственным путём. За непослушание наказывали публично розгами. Следовательно, если население не хотело сажать картошку, значит оно было сыто и без неё?
    Представьте, если сейчас тем же насильственным путём запретить «взад» картошку ( не как основной продукт питания, а вообще, как грузину – помидоры) то придётся проститься со всеми прилегающими к городу лесопосадками. И не потому, что розог на всех не хватит, но потому, что для выполнения продовольственной программы у Агропрома всегда найдётся резерв в виде веточных кормов.
    Из книги нетрезвые стерлядовцы вынесли по поводу пропитания одно – их прадеды ели, а не принимали пищу, как в настоящее время советуют врачи-диетологи.
    В книге авторский коллектив после столь возмутительных фактов решил успокоить читателей и добавил немного лирического бирюзового цвета. Однако эффект получился обратный. Читатель воспринял бирюзу, как грозную краску войны, нанесённую на задницу бабуина. «Зато у нас,- писали с оптимизмом авторы,- в глине хранится много урановой руды.
Происхождение её неизвестно, хотя уже известно происхождение люизитов, спрятанных здесь же. Мы живём в зоне повышенной радиации, уже приспособленные к реалиям жизни. Ведь известно из научных источников, что радиация поставила обезьяну на ноги и сделала из неё человека, который звучит гордо!»
    Таким образом к нитратам прибавилось ещё соседство с урановой рудой и люизитами.
    Сам по себе факт, что стерлядовцы делали самостоятельные выводы, несогласованные с руководством, уже антигуманен для  морального кодекса строителей коммунизма, но то, что выводы шли вразрез с мнением столичной администрации – глубокое упущение, просчёт всего фронта идеологических работников Стерлядова, два шага назад, когда остальные фронты постоянно наращивают темп, устремлены только вперёд!.
    Общее настроение книги не сгладило даже иллюстрированное приложение из фотоснимков бассейна, трёх стадионов, профилактория и обязательного памятника В.И. Ленину, с устремлённым и требовательным лицом в будущее российской глубинки и в том же направлении - рукой, указывающей на двери ресторана  «Стерлядка». Впрочем, во всех провинциальных городах памятники Ленину служат верными  указателями начертанного вождём пути.
    Весёлого в издании было мало. Привычные пейзажи давно перестали тешить надеждой на перерождение и взлёт. Кожевенная фабрика переквалифицировалась на выпуск домашних тапочек, кондитерская, ухлопав всю прибыль на строительство Красного уголка в пригороде Сочи, изыскивала новые средства на перестройку этого уголка. И только по объёму выпускаемой гари на жителей, заводские трубы увеличили производительность в 12 раз.
    Подводили итоговую черту истории города два кургана на окраине, выложенные из рельсов и шпал. В 1964 году в Стерлядове было намечено пустить первый трамвай. Но вскоре, в связи с решением внеочередного пленума ЦК КПСС – «Затопить всё на хрен!», строительство трамвайных путей срочным порядком пришлось свернуть, а в городе возвести мосты и прорыть каналы, превратить его ещё в одну Венецию барачного типа. Стране нужна электроэнергия!
    Местные понимали, что электроэнергия нужна, но понимали не до конца. Потому что люди привыкли нетвёрдой походкой ходить по твёрдой земле, а не плавать в гондолах. И упорно настаивали в беседах о будущем плавании в гондолах на слове «ходить», а неизвестное слово гондолы поменяли на более привычное и понятное - «гондоны».
    Сознание горожан ещё не достигло высокого уровня, но и в планы пятилетки это не входило. Зато высочайшего уровня достиг у горожан страх. И самым страшным проклятием было: «Да чтоб ваш район попал в зону затопления!»
    Стерлядовцы, приученные  воспринимать ненормативную лексику как единственно правильную и лаконичную русскую речь, «стерл****овцы», которые запросто, как в носу поковыряться, в любое мгновенье могли послать и тут же в ответ стать такими же посланниками, это новое проклятие воспринимали почему-то очень болезненно и обид не прощали впредь до прощённой субботы.
    А в прощённые субботы, в духе древней Руси, с целью окончательного решения вопроса о престиже района, выходили лучшие бойцы от 13 до 40 лет, чтобы померяться силами и прочностью зубов. Шли и гудели «стена на стену» в сопровождении конной милиции и срочников из войсковых частей, которых натаскивали в условиях, приближённых к экстремальным, опытные  златозубые командиры.
    Одна из таких встреч дружественных районов была зафиксирована, и снимок помещён в книгу. Запечатлённый сюжет назывался «Праздничное гуляние горожан». Ниже – фамилия автора фотоснимка была обведена чёрной рамкой.
    Издание заканчивалось поздравительными телеграммами великих людей всесоюзного масштаба, взращенных в стенах древнего купеческого города.
    Два киноактёра, академик, Герой Соц. Труда, литератор, балетмейстер единодушно одобряли и поддерживали 200-летие родного города. А засекреченный конструктор стрелкового оружия выражал гордость, что родился на этой святой земле, на которой он не бывал уже 40 лет, и ещё не будет 40 лет, ввиду чрезвычайной загруженности работой на благо и процветание всё этой же земли.
    В короткий срок «История города» стала настольной книгой стерлядовцев, уступив в популярности только центральному магазину вино-водочных изделий, ежедневная выручка которого составляла зарплату всех вместе взятых слесарей-сантехников, шоферов, строителей и подсобных рабочих города и прилегающих районов.
    Впервые стерлядовский бестселлер Виктор Петрович увидел на рабочем столе дежурного РОВД, капитана милиции Хизматуллина Р.Х. Туда его и доставили члены общества по борьбе с пассажирами.
    Хизматуллин через лупу рассматривал «Праздничное гуляние горожан» и крестиком помечал на снимке знакомые физиономии. Сколько лет прошло, а гуляли всё те же!
    Прямо с порога блюститель порядка на транспорте восторженно доложил:
    - Попался, сволочь!
    От неожиданности дежурный РОВД выронил лупу и, с клёкотом проглотив ком, обескровел в лице. Застигнутый врасплох варварским нападением, он с большим отставанием стал приходить в себя. Даже после того как вся толпа, сперва расплывшись по стене, наконец, благодаря его нечеловеческим усилиям воли, вновь сгрудилась в один фокус, он ещё был уверен, что к нему с внезапной проверкой нагрянул начальник УВД.
    Поэтому, глядя на Виктора Петровича, он на одних натянутых нервах и профессиональной сноровке демонстрировал всем радостную глубину глаз и ширь откровенной улыбки.
    По наслышке новый начальник УВД уже прослыл чиновником строгим, даже немного жестоким, так как ещё не обжился и не приспособился к местным условиям. Он находился в той стадии акклиматизации, когда взяток ещё не берут, но перестройкой аппаратной системы Внутренних дел уже отказываются заниматься, ввиду желания сохранить здоровье и налаживание глубоких номенклатурных связей. Всем хочется дожить до персональной пенсии внуков. Значит, тяжесть генеральского бессилия в области перестройки упала гневом на среднее звено. От лейтенанта до полковника все трепетали перед его персоной. Напугана милиция была и в Стерлядове внезапными проверками, которые практиковал генерал, хотя  эти выездные проверки он терпеть не мог. «Столько не выпить!- говорил он. - Но виновные в ускорении должны быть!»
    Изучая идиотскую улыбку Хизматуллина Р.Х, Виктор Петрович пришёл постепенно к выводу, что у Я. Гашека вызревал образ Швейка именно в этом кабинете.
    - Мы пришли с требованием, чтобы вы посадили нарушителя общественного порядка в тюрьму, и немедленно! – продолжал между тем настаивать двумакушник. - Денег у него нет, властям грубит! Форменным Макаром издевается над демократией в нашем лице!
    Офицер свернул губы трубочкой в ответ и с присвистом выпустил струю воздуха в кабинетную атмосферу - подал первые признаки действенности.
    - Хотя бы в спецприёмник, чтобы в будущем неповадно было! Посадите, пожалуйста, а?!
    Ситуация подсказывала Хизматуллину Р.Х., что требования членов общества по борьбе с пассажирами несколько завышены. Он жестом попросил предъявить документы всем, вломившимся в кабинет. Долго изучал документы, пока не почувствовал, что окончательно пришёл в себя:
    - Та-ак! А экспресс-анализ на СПИД все прошли? Проверим! Почему здесь только семь удостоверений? А вас,- он пересчитал вслух,- вас восемь.
    Блюстители порядка на автотранспорте вновь бросились в объяснения, и Виктору Петровичу пришлось положить паспорт, удостоверяющий личность Брыковского, на стол капитану.
    Лыков не знал, что такое СПИД, но вместе со всеми клялся и мотал головой, что экспресс-анализ прошёл. Для себя аббревиацию он моментально перевёл так: «Срочная проверка иностранных документов». Развернулась борьба со шпионажем, в которую включились и работники внутренних дел. Знакомая картина.
    Паспорт – лицо советского гражданина. Его достоинство, запечатлённое официальным документом. Безликому крестьянству 20-50-ых годов этого не понять, не сравнить, скажем, со вкусом апельсина. Человек рождается, и ему сразу же прикрепляют бирку, умирает - также вешают бирку, в промежутке двух пунктов он носит бирку в кармане или на фуфайке. У каждого достойного советского гражданина помимо фамилии, имени и уважения должен быть ещё и номерной знак, серия и множество штампов. Потому что отношения в стране строятся на полном доверии, отштампованным в канцелярии.
    С лёгкостью кассира отсчитал капитан милиции странички паспорта, глянул на кирпичи прописок-выписок, нет ли подозрительных «не столь отдалённых» адресов, изучил снимки и начал вчитываться в фамилию. Лыков при этом ощутил, будто он на приёме у проктолога.
    - Боже мой!- воскликнул от удачной неожиданности Хизматуллин Р.Х.- Я-то думаю, что мне эта личность так знакома?! А это – вот кто, оказывается!
    Тут же нажав на клавишу селектора, он вызвал двух конвоиров:
    - Этих немедленно доставить в спецприёмник,- сухо приказал он, указав на членов общества по борьбе с пассажирами,- а с Вами, Виктор Петрович, прежде чем поблагодарить за проявленное мужество и отвагу, хочу с глазу на глаз завязать конфиденциальную беседу.
    - Что такое?! – начал возмущаться двумакушный  контролёр.
    Но капитан его быстро успокоил:
    - Вы сами хотели, чтобы мы выяснили личности. Вот с вас и начнём.
    - Я жаловаться буду!
    - Ах, так вы ещё и ябеда? Учтём!...

    - Представляете, Виктор Петрович, вот с таким народом и приходиться работать. Этот монолит ничем не разрубишь, ни уголовным кодексом, ни стройкой века. Устал. – Признался капитан, когда они остались наедине, и в комнате воцарилась тишина поминальной торжественности.
    Лыкову надо было как-то положительно отреагировать на замечание дежурного. Он подтвердил:
    - Да, строим мы много, на наш век хватит, – слабыми толчками в нём проклёвывалась догадка о двух бестолковых буквах, приписанных в паспорте таинственной рукой к фамилии, ставшей магической для работников милиции. Он мог позволить себе нести околесицу.
    - Строим мы в Стерлядове, конечно, не так много,- продолжил капитан,- как нам хотелось бы. Вы, Виктор Петрович, наверно, уже заметили. Но к 2000 году, как положено, обеспечим квартирами. У нас ещё есть в запасе время обдумать, просчитать. Вот только покончим с наркоманией, токсикоманией, со всей мафией, от которой житья не стало, и сразу построим, обеспечим.
    - У вас в городе и наркоманы есть? – ужаснулся Лыков.
    Капитан поднялся из-за стола, оправил мундир и доложил по уставу:
    - Так точно! Раньше не было, а сейчас убедились – проглядели! Водятся у нас наркоманы… Проституция тоже допекает. Но наркоманы - особенно. Размножаются как кошки и те, и другие, и третьи, я имею в виду – религиозные элементы. Меры мы, конечно, принимаем: разгоняем притоны, отбираем шприцы, кресты, презервативы. И со дня на день ждём незамедлительных результатов после проделанных широкомасштабных операций. Кроме того,  совместными усилиями с законом о кооперации мы сузили круг спекулянтов до минимума. Оставшийся лидер спекулянтов торгует вино-водочными изделиями в отведённое специально для него время – с 19.00 до 14.00. С каждым мафиози проведена индивидуальная беседа, многим из них поставлено на  вид. Стенд «Не проходите мимо!» регулярно обновляется. Что ещё? Да, коренным образом пересматриваем форму беседы с задержанными. В общем, работы невпроворот. Кипит РОВД!  Исходя из изложенного, имею основание считать Вас, Виктор Петрович, своим хорошим приятелем.
    Капитан вновь засиял Швейковской улыбкой и таинственным шёпотом добавил:
    - Вечером мы с Вами встретимся. Вы уж не забудьте со мною поздороваться за руку.
    - Ради бога, если вы так хотите, я вас могу вечером и поцеловать. В губы. Страстным голливудским поцелуем.
    - Вы прямо хватили – в губы,- засмущался Хизматуллин Р.Х.,- никто не поверит. Скажут ещё, что сунул в лапу Виктору Петровичу.
    - Ага, я понял. У вас, в Стерлядове, так дело обстоит: если сперва дают в лапу, то потом целуют в губы? Хотя практика показывает другое: сперва дают в лапу, потом дают в зубы.
    - Со взяточниками у нас покончено!
    - В таком случае, поцелуи отпадают!
    - Нет, почему? Я буду с женой. Она у меня натура сентиментальная, бредит Голливудом. Между нами, я ей видик купил, чтобы приобщать к Голливуду.
    Слово «видик» Лыков отнёс к специфическим терминам, позаимствованным Хизматуллиным из милицейского протокола, поэтому сразу не смог оценить – на сколько тысяч рублей капитан пылал страстью к супруге. Но чтобы не показаться неучем, Виктор Петрович с одобряющим пониманием покачал головой.
    За те несколько часов пребывания в Стерлядове, рухнувших на него фантастическим сном, он по нарастающей укреплялся в мысли, что страдает серьёзным недугом.
     Так себя чувствует турист, принимающий витрины магазинов Стокгольма за окончательную победу коммунизма. Стоит, значит, он, рассматривает эту окончательную победу, медленно сходит с ума, нервно почёсывая огрубевшие от перевыполнения норм по лесоповалу ладони и думает: «Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд! Мы, значит, у себя там строим, горбатимся, а они, значит, живут. Обидно. Не доглядели за капиталистами, не проконтролировали!»
    Нет, туристу всё-таки проще, чем Виктору Петровичу. Тот может в любую минуту из заграничного кошмара вернуться в привычные и милые сердцу условия проживания размером в 16 кв. метров и бесплатным туалетом в соседнем дворе, к зарплате, рассчитанной на три посещения продмага и одно – к соседям, с просьбой одолжить до зарплаты. Вернуться на зависть врагам к пожизненной, впитавшейся с молоком матери, борьбе за жильё, машину, гараж, дачу… И сгореть дотла в этой борьбе, но с глубоко идейным, целеустремлённым видом.
    Виктору Петровичу, в отличие от туриста, возвратиться было некуда. Он не уезжал из страны. Он был не туристом, а эмигрантом, бежавшим из Поволжья на Урал, с изменённой фамилией, пользующейся здесь почему-то почётом и уважением. В его силах было лишь сменить Стерлядов на Прудовск, где он, помнится, прописан, имеет жену, которую никогда в глаза не видел, и дочь пенсионного возраста.
    Происходящее, как результат нелепости, сильно утомили его. Сами собою отпочковывались вновь приобретённые впечатления, закрепили за собою автономию, то приближаясь, то резко исчезая из памяти. Случилось с ним нечто непостижимое для нашей бесплатной медицины: был Лыковым, стал Брыковским. Даже шприцем Жанэ не вытравишь теперь из организма эту чёртову фамилию. Если только паспорт нечаянно потерять, но сперва попасть в Прудовск.
     Он попросил Хизматуллина Р.Х позвонить на вокзал и узнать, нет ли изменений. Поезд приходит с тем же опозданием?
    - Слава аллаху,- сказал капитан,- чего-чего, а поезда всегда у милиции под неусыпным контролем. Как и положено – опаздывает. Волноваться нечего, локомотив – не кооператив, раньше времени не придёт.
    - Тогда дайте взаймы безвозмездно рублей пятнадцать,- удивился своей наглости Виктор Петрович,- для приобретения сувенира на память о вашем городе.
    Капитан тут же попытался уклониться от настигшей его просьбы:
    - В городе у нас сувениров не выпускают.
    - Есть же у вас такая вещица, которая производится только в Стерлядове, миниатюрное лицо вашего города?
    - Есть, но она продаётся только в Москве, а всё остальное лицом не назовёшь.
    - А чем вы остальное называете?
    - Я вам лучше дам 12 рублей на пропитание из своего кармана и талоны на колбасу, масло и сахар. Только вы уж, будьте добры, не забудьте вечером про жену.
    Капитан проводил Виктора Петровича до дверей, ещё раз напомнил о вечере, напоследок сверкнув во всю мощь непробиваемой гримасой легендарного бравого солдата.
    Так открылась ещё одна сторона жизни стерлядовцев: они получали продукты по карточкам. Карточки – маленькие талоны с круглыми и треугольными штампами – назывались заказом. Более умного и изощрённого издевательства над горожанами никто и никогда ещё не придумывал. Право, не военный коммунизм и не блокадное существование, чтобы получать продукты первой необходимости по карточкам. А по заказам – совсем другое дело.
    В стадии развитого социализма незазорно получить в ЖКХ заказ на руки. Кто не хочет, может не получать и жить без заказов. Лишний раз не утруждать себя простаиванием в очередях за 600 граммами колбасы.
    Конечно, не сразу пришло гениальное решение мудрым исполкомовским головам о повсеместном введении заказов. Сперва шли споры, были сомнения: поймут ли правильно там, на улице?
    Посылали своих делегатов в соседние области для выяснения настроений жителей Стерлядова в свете Продовольственной программы. Наконец сошлись во мнении, что необходимо провести эксперимент. Для этих целей пригласили к председателю исполкома тружеников различных социальных прослоек и оценили их реакцию на введение в городе заказов. Результаты в основном оказались положительными: технический персонал в лице уборщицы согласился сразу и безоговорочно, рабочий завода сказал, что начальству всегда виднее, агропромовец потрогал молча заказ, осторожно, как директиву об очередном раскулачивании, и лишь с делегатом от незначительной интеллигентной прослойки пришлось повозиться.
    Председатель лично с ним имел беседу. А делегат лично и грубо «имел» председателя, заказы и Продовольственную программу  в целом. Председатель сказал упирающемуся делегату прослойки:
    - По просьбам трудящихся вводится в городе система заказов.
    Тот ответил:
    - Кто просит, для тех и вводите.
    - А вы разве не трудящийся?- хитро пытался поймать прослойку председатель.
    - Трудящийся, но талонов не прошу. Я хочу жить в нормальных условиях.
    Председатель попытался развязать спор:
    - Мы и стараемся, чтобы вы жили в нормальных условиях. Дней и ночей не спим.
    - То-то я гляжу,- сощурилась прослойка.
    - Что вы глядите?
    - Что вы не спите, всё стараетесь.
    - Осмелели в последнее время некоторые. С ним по-хорошему, а он в бутылку лезет и оттуда плюёт на мнение, выстраданное путём демократического централизма. Вы  коммунист?
    - Коммунист.
    - А-а! Так вот, вам партия приказывает немедленно взять заказ!
    - Не слышал о таком приказе.
    - А приказы не обсуждаются! Это секретный приказ.
    - У партии секретов нет. Я буду жаловаться!
    - Кому? - искренне удивился Председатель. - Нам - на нас?
    Но на редкость упорная интеллигентная «проложка», сама того не ведая, не дала всё-таки во всю ширь развернуться намеченной программе под названием «Учёт продуктов за счёт заказов по 15 видам и 80 наименованиям».
    Исполком решил ограничиться только тремя видами, ссылаясь на то, что не все жители поднялись до такого высокого уровня сознания, когда демократические решения не обсуждаются, а выполняются.
    - Надо больше работать и меньше потреблять,- сказал напоследок Председатель прослойке,- тогда сама собою отпадёт проблема заказов, а с нею канет в Лету и Продовольственная программа вместе с политической неграмотностью.
    - И с бабой своей меньше шаркаться в постели,- подсказал зам. председателя в напутственном слове,- тогда меньше будете жаловаться, что детей кормить нечем.
    Но на улице этого не могли понять, сколько им это не втолковывай.
    Вообще надо сказать, улица плохо влияет не только на подрастающее поколение. Имея силу неограниченного пространства, её плохое влияние охватывает и более сознательные слои населения. Но страшен не сам процесс, а результат, красная линия ВЫВОДА, который в случае необходимости мог указать причины, следовательно - и пути устранения плохого влияния. «Красная линия» теперь «говорила» о полной неразберихе. В настоящее время не поймёшь, кто в большей мере на кого хуже влияет: улица на массы, или массы на улицу? Теперь на улице такое говорят, что даже в эпоху гласности середины Х1Х века постыдились бы о подобном задуматься.

    Виктору Петровичу понравились улицы Стерлядова, потому что жителем этого города он никогда не был и быть не собирался.
    Такой же неукротимый восторг испытывает стадо коров, утопая по вымя в клеверной целине: хлыстом не стегают, пастух пьяный спит в навозной яме, сторожевые кобели на случке, вздутие живота происходит равномерно.
    Здание РОВД осталось за спиной. Перекошенное, точно от зубной боли, оно противно ухмылялось городскому майдану. 
    Рынок начинался с автодорожного знака «кирпич». Так как въезд был воспрещён, на территории рынка припарковалось множество машин с южными номерами. Торговцы с юга плохо понимают общесоюзный язык, особенно в общении с автодорожной инспекцией. «Кирпич» для них мог быть вовсе не «кирпич», а финишная лента, за которой спрятаны денежные единицы стерлядовцев, или геральдический знак восходящего солнца, исполненный в северном варианте. «Какой такой кирпич-мармыч, знать не знал, хурма – да, инжир – немного, кирпич супсем не торгуем».
    Оккупированные ими торговые лавки гнулись под тяжестью ценников. Индустрия надувательства жирела на ранних помидорах и поздних яблоках.
    Напротив, обложившись тарными ящиками, разместился кооператив выездной шашлычной с конкретной целью – поиздеваться публично над кавказской кухней. Торговка кусков свинины на шампурах, от которых почему-то у местных котов шерсть вставала дыбом, ловко манипулировала носовым платком, размером в государственный флаг, успевая одновременно в него высморкаться, обтереть шампуры, замоченные в уксусе руки, и разбить в клочья устойчивый, как монумент, угарный столб дыма. Платок она использовала и для обогрева ног, запихивая его поочерёдно в валенки.
    Пробегая рысцой по калачному ряду, покупатели не скупились приобрести на грош пятаков. Самыми доступными предметами на рынке считались фирменные чебуреки с минтаем от городского треста рабочих столовых.
    Впритык к чебуречной и дальше, включая зону непробиваемых запахов, эпицентром которых был общественный клозет с одним «очком» на всю общественность, застолбил место вещевой базар.
    Поверхностного взгляда хватало для понимания, что стерлядовцы жили не в обществе равных возможностей. Старшее поколение обитало среди козлов: по выходным рынок изобиловал шерстяными носками, вязаными шапочками, панталонами из козьего пуха. Клочья шерсти с драных козлов успеха у молодёжи не имели. Товар расходился плохо. Но старушки упорно навязывали из года в год козлиную продукцию, не признавая конкуренции, и цен не снижая. Деньги нужны им были на собственные похороны, как утверждали они. Тем не менее, на памяти торговцев не было случая, чтобы кто-то из старушек почил в бозе. Наоборот, торговые упражнения укрепляли здоровье и омолаживали.
    Приткнувшийся к ним бивуаком кооператор утверждал, что бабки здесь торгуют с рождения и только мешают скорому внедрению в жизнь закона о кооперации. Сам он этот закон использовал в полную развёртку: через двоюродного брата, директора базы потребкооперации, вывозил и «скидывал» болгарскую тушёнку, китайские трусики «неделька», кроссовки, спортивные штаны, заселённые вьетнамскими лобковыми клещами.  Цены он устанавливал в зависимости от погоды.
    - Градус температуры погодных условий тепла не соответствует синоптическому прогнозу антициклона,- говаривал он,- к штанам придётся накинуть три рубля.
    Конкурентов он тоже не имел, поскольку двоюродных братьев у директора базы больше не было. Зато у новоявленного внедренца кооперативного дела было много корешей-подельников, с которыми ещё лет десять назад проходил по делу о хищении государственного имущества в особо крупных размерах. В то время таким обидным словом, как хищение, называлось то благотворительное дело, на коем они успели заработать пару-тройку сотен тысяч рублей. Будучи уверенные в том, что краж государственного имущества  быть не может вообще по определению, поскольку всё позаимствованное у государства  остаётся здесь же, в государстве, а не вывозится за рубеж, подельники скупали по дешёвке чувашский картофель и продавали по сходной цене в районах Каспия, откуда привозили в Кировскую область рыбу в обмен на семена подсолнуха. Куда уходил подсолнух, следственным органам установить не удалось. Цепочка резко обрывалась. Новое звено начиналось с мясомолочной продукции Удмуртского хладокомбината и через три наименования – текстиля Иваново, метизного завода Волгограда, бумкомбинатата  Краснокамска – вновь обрывалась на сталелитейном производстве      Запорожья.
    Ни черта не смысля в политэкономии социализма, Госплане и Агропроме, подельникам казалось, что они творят хорошее дело, на благо и процветание Родины.
    Народный суд своих героев не забыл и отвесил каждому от пяти до десяти лет усиленного режима.
    К тому времени, когда по одиночке, в глубокой растерянности компания стала возвращаться к вольной жизни, минуя условно-досрочные освобождения и полные светлых надежд амнистии, обстановка в стране круто изменилась.
    Звезду Героя Соц. Труда, конечно, уже нельзя было купить в Верховном Совете, даже за миллион, и Ленинские премии не продавались, но зато можно было продавать самому хоть Звёзды героев, хоть премии Лауреатов. Главное – были бы связи с Исполкомом. А связи, как и сто лет назад- это квинтэссенция цивилизации, это шланги, протянутые к кислородным подушкам в загазованных городах. Чем больше связей, тем выше благосостояние. Старая истина, как религия, но верная, как закон об оборотном капитале. Кто не подчинён религии, того заставят поверить в силу закона. Дружеские связи с развивающимися странами – это одно, ( и нечто эфимерное для конкретного гражданина), а конкретные связи с директором рынка – это другое. Если спросить у того же конкретного гражданина: с кем он хотел бы дружить больше? Он без заминки ответил бы: конечно, с развивающимися странами, как учили в школе. От них, этих стран, и толку больше и вообще…
    По рукам и ногам повязанный с исполкомом стерлядовский кооперативный универмаг взрастал саркомой на чистом девственном теле базарных рядов. Бродил призрак по базару. Призрак новых ценообразований.
    Виктор Петрович стоял возле кооператива как Фемида, держа в одной руке талоны на продукты первой необходимости, а другой тянулся к изобилию дефицитных товаров, и не верил глазам своим.
    - Ты, братан, давно освободился? – заподозрив в нём своего, спросил кооператор.
    «В каком смысле?»- хотел задать ответный вопрос Лыков, но не успел. Сзади бетонной плитой упала на него песенка – маленький ларёк грамзаписи начал рабочий день. Рок-музыка глушила посетителей рынка, словно рыбу в пруду:
    «Сегодня у меня упадок сил, Сегодня я занемог, Сосед всё утро крутил Металлический рок».
    От неожиданно грянувшего пения Виктор Петрович едва не свалился с ног, что очень развеселило кооператора. Он перегнулся через прилавок и закричал в ухо Лыкову:
    - Замкнуло малость?! Это тебе не камерное пение оперных певцов! Втюхивайся в музон! Хэви-мэтл называется!
    Между прочим Лыкову не надо вникать в хэви-мэтл. О Блак-Саббате, Эйси- Дийси он слышал ещё в 83-м, но не так громко, разумеется, и неожиданно. То, что терзало ларёк грамзаписи «металлом», или «новой жёсткой волной» непривычно было слушать по другим соображениям. Пели и ругались матом на русском языке. Больше того, оказалось, что вполне на музыкальном языке, подходящим к року:
    «Не смотри на меня так, не смотри! Я знаю, твой папа – фашист!» Надо было понимать так: играли гимн немецких коммунистов начала 30-х годов. Иначе, эта штуковина звучала бы, вместе с хозяевами звукозаписи в другом месте и не в новой волне, а  в тяжёлом металле, растянутом по сибирскому тракту.
    - Понял, братан!- не унимался переломленный через прилавок кооператор.- Здесь  не зона! Здесь цивилизация! Культура так и прёт из всех щелей сразу! Тотальное окультуривание! Сплошные интеллигенты новой волны! На воле больше балаболят, чем дышат! Вникай!
    Трудно понять, что он имел в виду под названием «интеллигенты новой волны». В Стерлядове к интеллигентам с полным основанием относились даже  те, кто раз в неделю утюжили себе брюки, не считая столичных гостей, которые и в жёваных штанах для горожан непререкаемо оставались интеллигентами.
    В москвичах подкупала манера квакающего говора. В Стерлядове не акали, и гласных не проглатывали ( а если проглатывали, то только с соплями), выговаривали все фонемы, особенно напирая на те, из которых выкраивалась нецензурная брань – уникальное изобретение народа, заменившее ему стенографию в устной форме изложения. Только на Руси возможно, проспрягав единственный глагол, и просклоняв тройку существительных, выдать столько информации, сколько не сумела бы в себя вместить Всемирная энциклопедия. Вот почему иностранцы начинают мучительно постигать Великий и Могучий с азов другого, отделившегося от литературного, языка. Они сразу пытаются объять необъятное.
    Для стерлядовцев даже отборный девятиэтажный мат столичных «интеллигентов» казался каким-то рафинированным, минорным, деликатным. Словно Пепси-Кола после кружки ядрёного кваса. Умеют ведь люди! Если и пошлют куда, то уж так красиво, непринуждённо, что хоть сразу вещи складывай и – в путь, лишь бы не обидеть столичного гостя, лишь бы услужить!
    Придушенный галстуком кооператор считал себя отпетым интеллигентом. Брюки ему гладили каждый день. Высокое прозвище обязывало его сделать большое, безвозмездное добро человечеству. И надо такому случиться, что первой жертвой своей добродетели он избрал Виктора Петровича. Одного из 1,5 миллионов, ждущих подогрева за проволокой.
    - Слушай, дружбан! Хочешь, я тебе значок подарю,- от всего сердца предложил он Лыкову,- выбирай любой? Бабы есть в позах, музыканты всякие, портрет застойного мужика. Хочешь, весь двор с серым кардиналом?  А вот – усатый нацмен целится в тебя из винтовки. Одна штука – 2 рубля. Бери просто так, это тебе премия из фонда Солженицина за то, что вернулся оттуда.
    Лыков молчал. Он вслушивался в разнузданный текст затихающего блюза:
    «Серые мыши с красной конвою, как вам живётся рядом со мною? Сернь с обкакарденными головами, так не живётся мне рядом с вами».
    Его молчание придушенный кооператор понял так: фраер обиделся, что его хотели купить за дешёвку.
    - Не хочешь значок, возьми штаны-варёнки, - а сам уже подавал знаки подельникам, дабы чего не вышло непредвиденного, вдруг возьмёт. Штаны-варёнки были царским подарком. Просто так отдавать всё-таки жалко. И если Лыков позволил бы себя одарить, то через два квартала от рынка пришлось бы ему пережить грабительский налёт подельников придушенного, и потом долго дышать в песок, смоченный кровавыми соплями.
    Ничего этого Виктор Петрович предвидеть не мог, так как в ИТК никогда не был. По крайней мере не помнил такого. Но прослушав коду песни, и очнувшись, он повёл себя правильно  и  дальновидно. Он сказал:
     - Даром мне ничего не надо. Спасибо, не избалован номенклатурными подачками. А денег у меня хватит только на трусы… из бельтинга.
    При этих словах вокруг вдруг всё замерло, превратилось в один слух и будто заиндевело.
    За спиной Лыкова кто-то громко хрюкнул и сглотнул сопли.
    - Интересно знать, опухнет у него морда или вот так, безнаказанным и будет ходить?- полюбопытствовала старушенция из козлиного ряда.
    - Неслыханное жлобство!- подтвердили соседи.
    - Чего вы хотите? Сейчас молодёжь такая пошла. Им плюнуть на святыню проще, чем в мульду с мусором,- сказали за спиной, и вновь хрюкнув, сглотнули сопли.
    - Намедни все собаки города сбежались на случку к портрету нашего дорогого и любимого, не скажу – кого, и такой лай подняли, что войсковую часть пришлось вызывать. Оказалось, какие-то хулиганы портрет вымазали медвежьим салом. Собак-то перестреляли, а вот хулиганов не нашли.
    - Сволочи!
    - Кто сволочи?
    - Ну не собаки же?
    - Э-э, дядя, вспомнил. Когда это было, десять лет назад?
    - Вот, с тех пор ищут и не могут найти.
    - Не в тех стреляли, видимо?
    - Стреляй не стреляй, всех не перестреляешь. Поздно. Упустили молодёжь. Надо было с 12 лет детей подвергать тотальной мобилизации – к станку и плугу.
    - И тотальной порке, чтобы портреты лидеров не мазали говном всяким. Нас вон как пороли! Ничего, выросли идеологически подкованными. Я бы к каждому номеру журнала «Семья и школа» бесплатным приложением отсылал родителям солдатские ремни с бляхами, или мочёные розги. А то обнаглели, трусы им подавай!
    - А морда-то у гражданина не опухает совершенно!
    - Куда там! Скорее мы опухнем с голодухи.
    К склоке подтягивалось всё больше торговцев. Лыков с любопытством рассматривал эту тучнеющую хищную стаю словоохотцев, острозубых и голодных, как пираньи. Ожила и встала в полный рост приобретшая хроническую форму проблема продуктов питания. Базарные люди обожают разговоры об изобилии продуктов в гастрономических отделах.
    - Вот я – ветеран труда. Герой, так сказать. У меня больное сердце и очень плохой стул, - заострил на себе внимание пенсионер, похожий на пирамиду Хеопса, ( но журнал «Семья и школа» с бесплатным приложением были ни при чём, так обошлось с ним время и закодированная в нём спиралька ДНК, неугомонно требующая пожрать), – Больное сердце – это понятно, след невыносимых лихолетий. А плохой стул, спрашиваю я вас? В чём я провинился перед Отечеством, что оно мне скармливает подозрительный продукт? Мне после этого продукта стыдно врачам в глаза глядеть! Да что - врачам? Соседи сверху – те раньше жаловались, что курю в туалете, у них плохо пахнет. Я перестал курить, так через день припёрлись всей семьёй упрашивать, чтобы я снова начал курить. Это же надо довести меня до такого состояния Отечеству, что дым «Примы» соседями ценится выше «внутреннего» человеческого фактора!
    - Это из вас ещё источаются отголоски застоя,- не унималась старушка из козлиного ряда,- а сейчас вы проходите испытание перестройкой. Пройдёте испытание и очиститесь от всего ненужного. И ходить будет нечем, да и незачем.
    Кооператор вынес приговор пирамиде Хеопса:
    - Ты, дед, сам себя обстебал. Михал Сергеич ещё в одной из первых речей дал народу наколку. Он сказал – досконально пересказываю:  «Мы можем по старому жить, получая 2% национального дохода. Можем, но мы хотим испытать все возможности социализма». Вот. Это было сигналом. Надо было сразу срываться с места и скупать всё подряд: мыло, песок, зубную пасту, стиральный порошок, конфеты… Кто тогда шевелил телятиной, тот сейчас жрёт говяжьи котлеты. По-ли-ти-ка! Понятно? У меня кореша есть. Те на семейном  подряде, в колхозе. Пять бычков взялись вырастить. Правда, четырёх съели под бухалово, зато пятый – гигант, член-корреспондент животноводчества, гордость, хоть по телику показывай!
    - И что?
    - А ничего. По телеку не покажут. Пятого поджарил в сарае рэкетмен. Платить надо было за содержание бычка.
    Ветеран труда, издёрганный желанием вставить слово, наконец дождался в общем гвалте возможности вставить:
    - Извиняюсь, я вот по поводу шевеления телятиной. Я всю жизнь на государственном предприятии, лучшие годы – там. У меня очень плохой стул, я уже говорил. Иногда я встану, оглянусь и долго всматриваюсь в него, как в голову Горгоны. Иногда я зову жену и мы вместе рассматриваем вещественное доказательство того, что мне осталось жить недолго. Потом я смываю. Я к чему рассказываю? А к тому, что я всю жизнь под государственным началом. Я запланирован вдоль и поперёк. У меня запланированная зарплата, я получаю ровно столько, сколько государство рассчитало на минимальное моё проживание с учётом, что продукты питания, одежду и прочую трихамуть я покупаю у государства. Конечно, если бы я запланирован был кооперативом, я бы питался и одевался в кооперативе и платил вовремя рэкетменам, а не подоходные и профсоюзные в бухгалтерию. Я государством запланированный ветеран труда, значит шевелить телятиной, как тут выражаются, для меня равносильно нарушению уголовного кодекса.
    Сказанное ветераном труда долго пережёвывали. Кооператор обиделся, что надлежащим образом не парировал хилые нападки ветерана, отвернулся и стал строить пирамиду из банок с китайской тушёнкой.
    За оградой рынка промчался грузовик, лязгая рессорами. Шашлычница докурила «Астру», плюнула в ладонь, и затушив окурок, вытерла руку носовой портянкой.
    - С плохим стулом против кодекса не попрёшь, как пить дать, не попрёшь! – сказала она, уже обтирая портянкой шампур.
    Полагая, что всё внимание сконцентрировалось на ветеране труда, Виктор Петрович решил незаметно ретироваться. Он чуть отступил в сторону, но тут же был остановлен могучими подельниками кооператора. Они стояли как противотанковые ежи, щерясь на Лыкова неживыми улыбками.
    - В чём дело? – возмутился Лыков.
    Улыбки на их лицах были отштампованы кооператорским способом. Уголки рта не шевелились.
    - Ребята, я пошутил. Не надо мне никаких трусов из бельтинга, чеффера и наждачной бумаги. Я вообще приезжий. Пропустите!
    - А вот по части пропустить – это хорошо придумано!- сказал кооператор, продолжая заниматься составлением консервных банок.- С 14.00, как положено.
    Тут же очнулась старушенция из козлиного ряда и вспомнила:
    - Всё-таки кошмарная несправедливость: гражданин стоит-стоит, стоит-стоит, стоит-стоит…и не опухает. Не мешало бы личность установить. То, вдруг чего…
    - И летальный исход!- подхватил ветеран.- Один такой недавно, не то из Горького, не то из Куйбышева побродил по территории завода, и начался летальный исход в масштабе всего предприятия. Сам-то он приехал с проверкой по тех. безопасности. Ходит, значит, по цехам и натыкается на бутыли с техническим растворителем. Они у нас  лет восемь в углу цеха нетронутыми стояли. Бродит он вокруг бутылей, таращит глаза и тихо так шепчет молитву: «демократия, хозрасчёт, гласность, сквозные бригады, вашу маму». Потом говорит: «И вот это у вас так свободно валяется? И никто не пьёт? Это же «кислуха». Бросить щёпоть соды – чистый спирт!» В смысле – реагент бросить. Попробовали – точно, не соврал инженер. И началось! Десять бутылей по 25 литров в полдня ухайдакали. Пока БХСС спохватилось – запах один остался. Запах у «кислухи» хитрый – зелёным салатом отдаёт. Незнакомый запашок. Честно слово, мой плохой стул и тот посвежел до неузнаваемости. Попробуй, по выхлопу определи. БХСС знает как пахнет дихлофос, лак для волос, одеколон, клей БФ, крем для бритья, гуталин, а с новыми запахами не знаком. Не успевает шагать в ногу с народом. В общем, поковырялись в нашем личном гардеробе и укатили ни с чем. Ну, а спустя неделю весь завод охватил летальный исход. То есть, в каком смысле? Организм рабочего класса ничего другого, кроме дармовой, бесплатной кислухи не принимает, отрыгивает обратно. Не надо ему за деньги ничего, и всё тут. Ни водки, ни сухого, ни домашнего. Подавай только растворитель, иначе – погибель! Народ измучился от однообразия напитка, продавцы - от убытков. Жизни не стало. Все ходят злые. Объявили всесоюзный розыск этого вредителя, то ли из Горького, то ли из Куйбышева. Должен же кто-то знать, как излечивается эта зараза. Прямо счастливый летальный исход от таких вот проходимцев!
    - Правильно, правильно, пусть предъявит документ. Нечего баловать всяких заезжих гастролёров гостеприимством,- сказали, хрюкнули и сглотнули сопли в толпе.
    Виктор Петрович машинально оглянулся на голос и узнал в человеке, который не баловал гостеприимством, Василискина. Его спутницы рядом не было. Василискин, поймав взгляд Лыкова, преданно улыбнулся и попятился к общественному клозету. Он раскланивался при каждом шаге, будто просил прощения и ускорялся. Пытался не смотреть на Лыкова, но безуспешно, отчего глаза у него были вразвалку.
    Ряды сомкнулись, волна голов  захлестнула Васлискина. Все с нетерпением ждали триумфального разоблачения Лыкова. Может потому, что стерлядовцев не баловали частыми праздниками.
    Не принимая во внимание два массовых выхода в обязательном порядке, весной и осенью, когда с транспарантами в руках становишься солидарным со всем прогрессивным человечеством, да в придачу – международный женский день сплочения всех мужчин, то для всеобщего торжества остаётся лишь Новый год и кое-что по мелочи.
    Многолетняя скудость праздников не то, чтобы озлобила  или приучила стерлядовцев принимать праздники как награду за самоотверженный труд, но взрастила в них злорадное любопытство. Особенно проявлялось оно ко всякого рода незапланированным Совмином торжествам, не раскрашенным красным на страницах календаря, а значит, антиобщественным, с левацким уклоном.
    В своей «крепости» из 32 кв. метров весь вечер напролёт смотрит стерлядовец вверх и вслух констатирует:
    - Пляшут слоны и ебимоты, выбивают чечётку на потолке. Им весело. А мне грустно от того, что им весело. Не хорошо, когда чувства рознятся.
    И он идёт. Нет, не к соседям наверх, где ему скорее всего поднесли бы, а затем сплясали вместе. Он идёт к телефону, набирает номер участкового и сообщает координаты нового злачного места. Затем падает в кресло, охваченный эйфорией мечтаний: «Вот дружинники поднимаются по лестнице, стучат в соседскую дверь, вяжут всех подряд и вот уводят в КПЗ. Чувства уравнены. Сатисфакция получена. Можно жить дальше».
    И действительно, приходит участковый с бригадой ДНД и так же быстро убирается восвояси, поджимая под себя хвост дружинников. Пригласили – пришли, послали – ушли.
    Но бессилие органов правопорядка не расстроит стерлядовца, он уже удовлетворился сконструированными им самим событиями. У него есть основание по утру, мимоходом язвительно спросить соседей: «Вы не знаете, почему у нас вчера шумела милиция?»
    Стерлядовское злорадное любопытство было не в диковинку и Лыкову.
    Он тоже рос в социалистической среде, где самые крепкие и дружеские отношения завязывались на сплетнях о соседях, игнорирующих сплетни. Ещё от покойных родителей перенял и усвоил, что дружеские завязки – это всего лишь подготовительный класс в огромной, расстоянием в жизнь, школе. Школе борьбы за покой и победы, путём престижности. Миром правит престиж, а свергнуть мир пытается зависть.
    Больше всего родители дорожили престижностью, точно вазой из горного хрусталя. В доме всегда идеальная чистота, потому что грязь в квартире – пятно в душе. Борьба за престижность не позволяла пылить. Всё как у большинства: отец продвигался по службе, мать доставала дефицит, ребёнок рос послушным, умным и, назло соседям, знакомым и сослуживцам, садиться в тюрьму не собирался. А круглые отличники и «удачники» наносят знакомым  своим существованием самые сильные оскорбления.
    Попробуй признаться своему другу детства, что «жизнь моя, в отличие от твоей - сплошная фортуна». Во-первых, всё равно не поверит, во-вторых, кому-нибудь другому напоёт: «Несправедливо устроено это общество. Почему везёт только конченным дуракам, которых раньше и в грош-то не ставили». И в третьих, всю оставшуюся жизнь он вожделенно будет жаждать гнусных сплетен об обидчике.
    Не торопясь, Виктор Петрович начал обстукивать карманы, умышленно затягивая поиски документа. Любопытные разделились во мнении. Одни говорили, что Лыков финтит, никакого документа у него нет, другие были уверены, что он предъявит справку с мест лишения свободы. Но все сходились в одном, что личность перед ними подозрительная и неприятная. К задним рядам уже прилипали зеваки и спрашивали: «Поймали? Ага, поймали! А чё не бьют?» И уже отвечали: «Поймали, поймали тут одного. Трусы из бельтинга хотел украсть». На что прилипшие цокали языками: «Раскрутился, засранец, на всю катушку!»
    Лыков протянул паспорт кооператору и по выражению лиц доброй половины уловил, что сильно разочаровал их «серпастым и молоткастым».
    Фамилия «Брыковский» на кооператора подействовала так же волшебно, как на капитана РОВД. Тот стал непробиваемо горд тем, что умел читать:
    - Мои корефаны Вас проводят,- сказал он ласково и не безбоязненно,- Вы уж извините! - И протянул обратно паспорт с готовностью отдать в придачу и свой.
    Подельники отпечатанную гримасу кооператора тут же перевели на местный, только им понятный язык, встали клином и, прикрывая Лыкова телами, начали пробиваться сквозь толпу.
     Неугомонная старушенция из козлиного ряда прокричала в спину:
    - Нет в жизни счастья! Морда у гражданина не опухает!
    Горе её было безутешно.
    С такой же лёгкостью, с какой Виктор Петрович отдал себя на растерзание событиям, пожалуй, только опытный пловец мог позволить затянуть себя в водяную воронку.
    Он выжидал момент, когда станет возможным оттолкнуться и вынырнуть далеко за пределами ненасытного водоворота. Где конкретно он всплывёт – не важно. Важно – набрать как можно больше воздуха в лёгкие, и главное - всплыть быстро, а не через три дня.
    Лыкову что-то подсказывало: в Стерлядове с ним ничего плохого не должно произойти. Здесь он – персона Нон Грата. А может, не только в Стерлядове, может быть вся страна, весь мир с трепетом произносит фамилию Брыковский. Не его фамилию, но вписанную в его паспорт, под фотокарточками восьмилетней и двухлетней давности.
    «Стоп! Фотокарточки – две! А на его памяти он снимался только однажды. Как он мог упустить из виду? На вокзале вдоль и поперёк просмотрел паспорт, а на снимки не обратил внимания? Без сомнения, на снимке он, Виктор Петрович Лыков. И фотокарточка вроде как знакомая. Интересно, где он фотографировался? В Прудовске? Не помнит. Ничего не помнит, абсолютно. А где остальные пять, или сколько там делают на паспорт, снимков? Во что бы то ни стало надо рвать когти в Прудовск. Чует сердце, там концы этого сумасшедшего узла, стянутого издевательски так туго, что от водоворота кружится голова. Надо только выждать момент, набрать больше воздуха и хорошо оттолкнуться».
    Между тем старательно плёлся узел и здесь, в Стерлядове.
    В сопровождении телохранителей Лыков плёлся вверх по улице Раскольникова. Почему так была названа улица – никто из горожан до всплеска гласности не знал. Раньше, если существовали споры, то они ограничивались двумя гипотезами:
   1). Когда-то давно в городе жили раскольники. Кто такие? Ну, это типа сектантов, баптистов, духоборов. Кто такие? Ну, типа, они в бога веруют, но по-другому, по-старому. Короче, опиум для народа, но в хреновой расфасовке.
    2). Улица названа в честь героя романа Достоевского артиста Тараторкина. Вполне вероятно, что персонаж «Преступления и наказания» родился здесь. Третьего не дано.
    С названием улицы давно свыклись, как с лозунгом «Пятилетку – досрочно!», пока вдруг центральные газеты не опубликовали снимок героя Революции и Гражданской войны Ф.Раскольникова.
    На третьего, которого не дано, ставки резко поднялись, тем более, что улицу Раскольникова венчал магазин винно-водочных изделий. Народ впервые вступился за незабвенного героя, потому что святую фамилию и всё, что построено на улице с именем  великого революционера, грязными лапами исполкомов трогать нельзя. Ещё и горячо одобренное постановление о борьбе с пьянством сыграло значительную роль в сплочении рабочих, крестьянских и интеллигентских масс вокруг магазина.
    Из 30 специализированных магазинов горком решил, а исполком, единодушно одобрив, оставил только два. Остальные, безымянные, срочно были переоборудованы в бани, комиссионные точки и добровольные общества борьбы за трезвость.
    До того разобщённые горожане стали воссоединяться и брататься целыми районами, вставая под знамёна двух уцелевших спец. магазинов.
    Появились так же желающие посетить новые бани, чтобы на всю глубину лёгких вдохнуть с парами чертовски устойчивый запах былых времён. Бани жили воспоминаниями.
    А магазин по улице Раскольникова скрежетал и рассыпался на глазах под тяжестью звереющего натиска толпы. Ему было не до воспоминаний.
    До 14.00 толпа ещё имела самый безобидный вид мирной очереди размером в один птичий перелёт. Живая гряда алчущих душ едва покачивалась, тем самым ловко скрывала свои внутренние резервы и вводила в заблуждение наряды милиции. Двигаясь вдоль очереди, представители охранопорядка выдавали номерки через форточку «воронка». Стерлядовцы принимали номерки охотно, точно индульгенции, и готовились к новому грехопадению.
    «Воронок» - автомобиль ГАЗ-52 – был старым знакомым очереди. Его знали до последней царапины на заднем мосту. Всякий раз  при величайшем человеческом акте открытия магазина, он нечаянно оказывался лежащим  колёсами вверх, то ли от страха, то ли от несоблюдения дистанции. Но всякий раз, на следующий день за полчаса до открытия, он вновь упрямо выкатывался перед алчущими душами, чтобы демонстрацией мятых боков хоть как-то пристыдить разгулявшихся пьяниц.
    Кто знаком с природой возникновения тайфуна, тот знает, что эта смертоносная сила обрушивается вопреки всяким законам и прогнозам.
    И всё-таки даже в очереди за алкогольными напитками были свои негласные законы.
    Первыми по льготному «списку» («список» чисто визуальный) просачивались в магазин «холодные» или «холодняки», проще говоря, которых ещё трясло от холода после вчерашней горячки. Затем – «бакланы» и подмазавшаяся «блатата». Остальных при попытке влезть без очереди били и тут же, испоьзуя конвейерный способ, складывали тарными штабелями.
    Люди в очереди были разные, но единая цель будила в них тягу к справедливости и желание возмездия за оскорбления и муки, которые нанесло им горячо и всенародно одобренное постановление.
    Какой народ одобрял это постановление – трудно судить. Может быть тот, который по просьбе трудящихся решал, что ему выгоднее и полезнее для здоровья ездить в трамвае не за 3, а за 5 копеек? Или тот, который, заявив однажды, что шаг сделан и отступать некуда, вдруг обнаружил, что шаг этот сделан назад и, загнанный в угол, вытащил из-за пазухи испытанный козырь: «Постановление хорошее, но есть перегибы на местах»? А на каких местах перегибы – пойди разберись, страна большая, мест много?
    У того народа,  о существовании которого догадывался  ЦК КПСС, укоренилась добрая традиция – выносить суровый приговор всем тем, кого при жизни горячо одобряли до онемения ладоней. «Не враг народа - так  кровопийца, не волюнтарист - так хоть  летописец-застойник, но тоже - нехороший человек». Мнение зависило от того, как долго и с какой степенью мук нёс на горбу народ своего любимца, требовавшего с каждым шагом всё больше и больше одобрения и аплодисментов. Ошибки у любимца исключались, он был мудр, но и мудрость бывала бессильна перед перегибами на местах.
    В Стерлядове тоже очень замысловато перегнули постановление. До высшей меры – сухого закона – дело не дошло. Не созрел момент. Ограничились для начала тем, что винно-водочные изделия продавали по предъявлению паспорта. Паспорт должен быть только с местной пропиской. (Удачно использован опыт работы почтамта). Но для большей демократии ввели в торговлю обмен. Вино продавалось лицам, в наличие у которых были пустые бутылки и талон. Не тот номерок очерёдности, что выдавался  перед магазином органом правопорядка, а тот, что семья получала раз в месяц, наряду с талонами-заказами на мясные продукты, животное масло, сахар, стиральный порошок. Но так как заказы выдавались на всех без исключения членов семьи, преимущество в литраже получали папаши многодетных семей. Так, казалось исполкому Стерлядова, удалось заставить задуматься горожан о росте рождаемости и стимулировать их на новые подвиги.
    Раньше Лыков нигде не видел такого скопления людей. Втроём они шли и шли по синусоиде вдоль бесконечной очереди, и как редкие птицы – до середины Днепра - подошли к изголовью в тот момент, когда двери магазина распахнулись, и бой начался!
    Один из спутников Виктора Петровича, тот, что бледно-рыжий с торсом культуриста, движением руки остановил Лыкова, и прицелившись, начал набирать разбег, описывая полукруг. Раздался крик Тарзана. Бледно-рыжий, набрав скорость, вбился в упругую стену «холодных». Стена охнула и приняла посланца, но в ответ отрыгнула двух ослабевших  «холодняков». На тело, погружённое в тело, действует выталкивающее тело. Против физики не полезешь! А полезешь – по физике и схлопочешь!
    Виктор Петрович понял так жест второго, незадействованного спутника – стоять в стороне и ждать посланца.
    Перед входом в спецмагазин была установлена клетка. Такие клетки использовались в цирке для прогона по ним к манежу полосатых хищников. Бледно-рыжая голова качалась буйком уже там. От вида решётки толпа зверела ещё больше.
    К каким только ухищрениям не прибегает администраторский ум, чтобы хоть как-нибудь дисциплинировать вольный дух целеустремлённого покупателя!  Казалось бы - школьная истина- чем шире сеть органов правопорядка, тем должен быть прочнее порядок. Нет ведь, всё наоборот! Будто широкая сеть оплачиваемых органов провоцирует на широкую сеть преступлений.
    Насильно вольный дух дисциплинировать нельзя даже клетью для хищников, его можно только незаметно подточить изнутри. Дать больше самостоятельности, что ли?
    Но додумать, как изнутри добраться до вольного духа народа, Лыкову не дали. Один из тех, ослабевших «холодняков», которого бессердечно выплюнула очередь, привязался к Виктору Петровичу.
    Это был хронический «холодняк», по внешнему виду находящийся на переходном этапе к новой, совершенной стадии. В словаре городского жаргона существа этой совершенной стадии значатся, как «синяки» или «синячины». Они действительно похожи на большой, во весь рост, синяк. Однажды, ушибленный водкой «синяк», ни о чём другом так не помышляет, как отмстить зелёному змию, поглотив его всего, без остатка.
    Он воткнул себе «руки в боки», снисходительно оглядывая Лыкова, вытянул ногу вперёд и начал поигрывать носком, будто «дворниками» прочищал лобовое стекло. Виктор Петрович подумал, что синий человек готовится отплясывать «Камаринскую» на трезвую голову. Но тот пляски не начал, а вдруг задал глубокомысленный вопрос:
    - Ну?
    - Что ну?- переспросил Лыков и взглядом попросил помощи у незадействованного спутника. Присутствие телохранителя  немного успокоило Лыкова, однако на «синяка» не произвело никакого впечатления.
    - Ну, что?- не отставал тот.
    - Что, «ну, что»?
    - А ничего.
    - Ну и что же?
    - Я и спрашиваю, ну что?
    - Ничего.
    - Именно! Вот! Одну на двоих засосём?
    - Так бы сразу и сказал. - Виктор Петрович вновь обратил неискушённый взор на телохранителя. Незадействованный спутник одобрил намечавшееся мероприятие кивком головы. 
    - Тогда я снимаю ботинки. Почти новые, смотри  в оба, чтоб не спёрли! И давай пятерик. Вот так. Всё. Теперь я готов. Запускайте! – он лёг на асфальт и вверх вытянул одновременно руки и ноги. Наконец до Лыкова дошло, что значит «запускайте».
    С телохранителем они взяли «синяка» за конечности, поднесли к людской гуще, широко раскачали  и  на счёт  «три!» бросили тело в толпу. Распластавшись препарированной лягушкой, тот пролетел метра три, обрушился живым весом на впередистоящих и пополз по головам под клеть. Очередь не шелохнулась. Привыкшая к частым и неожиданным налётам, она только крепче сплотила ряды. Нырнуть было некуда. «Синяк» уползал по головам, как раненый таракан, не находя щели, и предупредительно взмахивал пустой бутылкой, которую он вытащил из штанов. До входных дверей ему оставалось проползти меньше метра. Его носки в голубую полоску, ( а может, он был и вовсе без носков), мелькали уже под транспарантной лентой, свисавшей выцветшим языком повешенного: «Меньше громких слов, больше громких дел!»
    - Бардак! - сказал Виктор Петрович, оглядывая весь пейзаж разом.
    Это была первая реальная оценка жизни стерлядовцев. Правда, предварительная оценка, едва ли кем-то услышанная в общем гвалте. Высказал он её негромко, себе под нос.
    Надо снизойти до правды, сказав, что не каждый день образовывались у спецмагазина бешеные очереди. Были выходные и разгрузочные у продавцов  – между общегородскими авансами и окончательными  - когда под крышу обители собиралось не более двухсот единиц.
    Очередь продвигалась без волнений, спокойно, как в лучшие годы времён застоя. Вполне закономерно, что разгрузочные дни компенсировались предпраздничными волнениями. А город был наполнен предчувствием праздника.
    С утра начали работу все видеосалоны. Ради торжественного дня, в срочном порядке, горком рассмотрел и спустил по инстанциям разрешение  на показ в видеокафе ещё двадцати фильмов производства киностудии «Голливуд» к тем пяти, которые ранее прошли все сложные пороги местной цензуры. 22 афишные тумбы пестрели многообещающими программами вечерних представлений. С 18.00 на центральной площади открывалась ярмарка. В широком её ассортименте предлагалась французская косметика польских производителей, конфискованная на базах облпотребсоюза, австрийские женские костюмы из Харбина, чёрные колготы, зимняя одежда из натуральных мехов. Острой приправой к общему зрелищу должны послужить игральные автоматы «Однорукий разбойник», по случаю изготовленные умельцами кооператива  «Рученьки».
    Вершиной праздника обязано стать обнародование трусов из бельтинга. Афиши предлагали обширную информацию о предстоящей демонстрации реликтового белья, с фотоснимками 1964 года, когда последний раз фотокорреспонденты были допущены к ковчегу, где хранились трусы. Снимки были неясными, со световыми дефектами. При желании на них можно было обнаружить Лох-Несское чудовище, снежного человека и летающую тарелку. Но так  как стояла подпись под снимком: «Трусы реликтовые из бельтинга», читатель и видел только трусы, и только из бельтинга.
    Народ готовился к празднику опережающими темпами. Кто-то уже «догнал» дешёвым портвейном и, выписывая синусоиды, желал прохожим почитать стихи Есенина и свои.

    В тихом квадрате двора, на тесной трапеции песочницы сгрудились школьники и вдыхали из полиэтиленовых мешков ацетоновые пары. Менее обеспеченная поросль стояла рядом и отчаянно чесала затылки. Однако при тщательном рассмотрении оказалось, что в стриженые головы они втирали «антимоль». Остальная молодёжь грызла таблетки димедрола, вальяжно развалившись на заляпанной птичьим помётом скамейке.
    Одна деталь удивила Виктора Петровича: никто из молодых ребят не страшился своих поступков.
    С криком раненого индейца носился по двору бесштанный мальчик, быстрый, как понос.
Воробьи из-под его ног взметались глиняными комьями. Голуби болезненно, по-старушечьи, отковыливали в сторону, и возвращались обратно доклёвывать асфальт.
    Молодые и пьяные люди изловили в мульде для пищевых отходов древнего, измученного долголетием ворона, за которым, наверно, в свою бытность гонялся ещё юный царь Иван Алексеевич, и влили в него остатки ацетона. Вопреки ожиданиям, ворон не сдох, но страшно обиделся на подрастающих вандалов. Он заполз в кусты и оттуда, широко разинув клюв, крыл молодёжь и подростков на чём свет стоит.
    Виктор Петрович наблюдал за жизнью двора из окна кухни.
    Синяк оказался проворным малым и на редкость честным. Звали его Гена.
    Раньше бледно-рыжего он вынес с поля брани бутылку водки, чем удивил второго, незадействованного телохранителя. Первым и предложил распить обретённое богатство у него дома в содружестве. Подельники кооператора немного потоптались, посомневались, но затем молча согласились.
    За спиной Лыкова порхал Гена над столом о трёх ножках. Может быть, впервые за последнюю сознательную пятилетку он видел в своём доме изобилие мясных  консервных продуктов, которые успел зацепить где-то бледно-рыжий. Касаясь каждой банки мизинцем, как волшебной палочкой, Гена с восторгом вопрошал:
    - Что, мы сюда оттуда жрать, что ли, собрались?- и лицо его не скрывало надежду, что на остатках застолья он, при экономном обращении, протянет неделю.
    Прирученные к строгой диете, тараканы вдруг тоже посходили с ума и всем выводком устремились в раковину на водопой мелкими партизанскими перебежками.
    Насекомые жили безбоязненно – хозяин на них руки не поднимал – это бросалось в глаза по тому, как тщательно были изгажены потолки и стены квартиры.
   Тем не менее, в квартире ещё витал ослабевший дух порядка и мещанства. По утлым предметам обстановки, которые Гена не успел продать, предполагалось, что здесь когда-то обитала дружная и обеспеченная семья.
    - Как тебе удалось отхватить такие хоромы? – не сдержался Лыков.
    Всё-таки любопытно: при всесоюзной напряжёнке с жилплощадью даже «синяки» умудряются получать квартиры.
    Гена отмахнулся:
    - А-а, так, типичный двойной обмен. Совесть поменял на жену, жену – на водку.
    - То есть?..
    - То есть, сперваначалу – по маленькой, а как развезёт, в любви и объяснимся. Поехали? – «синяк» Гена разлил в посуду беленькую. Рюмок у него, естественно, не водилось. Не было и гранёных стаканов. Водку пили из банок, в которых когда-то хранилось детское питание  «Неженка» или смородина на сливках. Но Виктору Петровичу нравилось.
    Хмель настигал быстро. Подельники, миссия которых так до конца и не была опознана Лыковым, пили молча, одним глотком. Вливали из банки в рот, будто дезинфицировали полость, быстро сглатывали и со свистом нюхали воздух квартиры. Они сохраняли ту же кастовую молчаливость, изредка выбрасывая из недр живота нечто среднее между отрыжкой и возгласом одобрения.
    - Серьёзные ребята к тебе подвязались,- оценил по моменту опьянения ситуацию Гена.
    - Нет. Скорее - меня к ним подвязали,- сознался Лыков.
    - Тоже неплохо. Ещё по одной, чтоб момент истины дозрел?
    Каждый раз перед тем, как опрокинуть в себя водку, он вполне серьёзно прощался. Потом вместе с алкоголем утягивался куда-то в другое измерение, долго блуждал, но в конце концов выныривал точно поплавок перед лицом Виктора Петровича.
    - Я никогда не умел пить,- оправдывался Гена,- у меня в родне никто не умел пить. Не идёт, подлая, обещает вернуться, хоть тресни. Может поэтому вся родня – алкаши. Дед умер с перепоя – захлебнулся блевотиной. Первый родной дядя – старший брат матери – был среди родни самым удачливым, тоже скончался от злоупотреблений. По правде сказать, даже умер удачно – за рабочим столом, на своей секретарше. Прославился на всё министерство. Младший брат матери дотянул до предисполкома и от того, что терпеть не мог зелёного змия, скатился до зам. начальника цеха. Никто не знает, надолго он замом, или нет? Организаторских способностей не могут разглядеть – вечно пьян в дрезину. Теперь я на очереди. Давай по одной. Прощай…
    Подельники не отставали. Пили торжественно и сидели тяжело, не шевелясь, точно надгробные плиты.
    - Так вот, теперь я, - продолжил Гена,- я ведь не простой любитель поддать на дармовщинку. Я – с большим душевным трамплином, сын обуржуазившихся, привилегированных чиновников, как принято сейчас выражаться. Отец мой – почётный гражданин Стерлядова. О дядьках я уже говорил. Наберу номер телефона, и мне дорогу до любого вино-водочного магазина заранее протопчут и плотно укатают. Ягодицы у моего отца, как вальцы десятитонного катка, любые неровности на дороге моей судьбы заровняют. Впрочем, чего хвастать-то? Сейчас ничем не удивишь. Народ растёт без идеалов. Нет героев для подражания. Христос, и тот представлен нам сегодня, как быдло из Вифлеема, доброкачественно приколоченный к бревну. Давай ещё по одной?- он молниеносно разлил по банкам.
    - Не часто?
    - А не редко?- перебил Лыкова Гена, и тут же себя поправил: - Самый тотын! Справимся. Не на заводе же. Никто тебе повышенные соцобязательства не навязывает. Коллектив своим отказом не обидишь. И коллектив от тебя не откажется, будь уверен! Сейчас мы здесь все – люди. Каждый в отдельности. Даже вот эти, подвязанные к тебе. Мы самые нормальные человеки, потому что хмельные, потому что отличные от большинства.
    Спроси меня, для чего я пью? Спроси, спроси…Я отвечу: что бы отделиться на время от стада. Отдохнуть. Стадное чувство заложено в нас так прочно нашими предками! Бог ты мой, Россия всегда славилась послушными стадами. Пастухи у нас были разные, – одни занимались широкой распродажей, другим по нраву была селекция и массовый убой, а стадо - всё то же. Чем оно больше, тем однообразней мычание. Выпьем за то, чтобы наше мычание в глазах потомков выглядело мудрее окриков пастуха! Прощай…
    Виктор Петрович пить не стал. Подельники переглянулись, повертели банки в руках и неохотно поставили на стол. Не на этих ли пастухов намекал Гена? Пасут ведь его, Лыкова?
    - Ты, конечно, Гена, хватил про стадо! А сам себя, наверно, считаешь пастухом?
    - Какой там, пастухом? Скотиной! Может только, в отличие от других, с колокольчиком, изготовленным по индивидуальному заказу родственников.
     Все мы скоты, когда трезвые. Живём под одной крышей и исполняем одни и те же приказы: больше надоев, выше продуктивность, при меньшем потреблении!
    Вот в армии что важно? Важно научить солдат исполнять приказы! Думающий боец не боеспособен! А у нас страна, если – не Советская Армия, то – Трудовой фронт с армией трудящихся! Всесоюзный институт обезличивания. Кого в детсадах не научили шагать под руки, с песней, того обломают в отрочестве! И если эту армию распустить или дать малое послабление, то и страна рассыплется. Разбредётся вольное стадо, перетопчет своих пастухов. В нас ведь, трезвых, животного начала больше, чем человеческого. Мы, трезвые, готовы отдаться и подчиниться любому, кто вообразил, что сильнее нас. Я думаю, что бабы на Руси всегда считали себя сильнее мужиков.
    - Смелый ты мужик,- похвалил Лыков, - о таких вещах незнакомым людям говоришь и не боишься сменить прописку?
    - Сейчас все смелые. До того смелые, что порой трясёт от страха за свою неуёмную смелость. Я может потому смелый, что боюсь больше других?
    У меня жена была, а груди у неё размером с шары от кегельбана. Как бывало разденется, ляжет на тахту, раскинет их в разные стороны. Давай, де, тахту её, тахту! Я стою рядом, глаза в страхе вылуплю и вижу, что это раскрылись створки ворот в царство Вельзевула.
    Правда, поверь! Так и жил в страхе! Однажды я вошёл в эти створки, а совесть и человеческое лицо оставил снаружи. Кстати, на совести она меня и подловила. Знала моё слабое место.
    Вдруг, ни с того ни с сего, растрепалась друзьям, что ждёт от меня ребёнка. (В те времена я о женитьбе не помышлял). Я, как человек совестливый, благородный и честолюбивый, из-за неё порвал отношения с родителями. (Они были категорически против брака). Видишь, хватило смелости порвать с родителями, хватило наглости внушить себе, что люблю жену, и хватило терпения три года ждать появления зачатого мною ребёнка! Вместе ждали. Так и не дождались. Пришлось усыновить Костика – её сына от первого брака. Семья получилась.
    Но семье нужно жильё. Костик, по причине малолетства, не мог жильё заработать, а жена, как выяснилось, при живом муже считала унизительным заниматься квартирным вопросом.
    Честно, без прогулов и пьянок отработал два года – и никакого намёка на получение квартиры. Пришёл тогда к управляющему. У нас говорили, что мужик он толковый, сам из рабочих, пробился в люди, но закваска ещё та осталась. Фамилия у него Гололяжко. Слышал?
    Говорю ему: так и так, обещали помочь и не исполнили обещания.
    Он мне: «Я всем обещаю. Я вообще - многообещающий. Не рыпайся, говорит, раньше времени, ты, де, ещё воспитанию не поддаёшься, полного курса не прошёл».
    Как не поддаюсь? Что значит за курс такой воспитания? Не прогуливаю, не пью. Что ещё надо?
    Он мне: «Лучше бы ты пил. Может, тогда сообразительность в голове проклюнулась».
    Я юмора не понял. Но этот Гололяжко, из рабочего класса, пояснил: «Почему ты мне в рот недоверчиво  заглядываешь? Мне очень неприятно, когда в рот не заглядывают мои подчинённые».
    «А что у вас там, ордер на квартиру в зубах застрял?» - спрашиваю.
    «У меня там ты застрял! Вали отсюда! »- и выгнал меня из кабинета.
    Домой пришёл, передал разговор жене. На лицо – типичный бюрократ. Садись и пиши фельетон в «Крокодил». Сейчас ведь задача первой важности – разоблачить бюрократа и укротить его. По телевизору постоянно талдычут: бюрократ мешает жить, с бюрократом надо бороться, чтобы возможно было без них прийти к победе коммунизма.
    Вот, в содружестве с женой я и начал бороться. Весь вечер перед зеркалом репетировали сцену заглядывания в рот управляющего. Шею наизнанку вывернул. Не поверишь, до края дошёл – так жене нужна была квартира, до автоматизма отработали робкий стук в дверь кабинета Гололяжко. А попробуй на лице изобразить щенячую преданность в глубоком поклоне, с оттянутой нижней губой и глазами, подпирающими брови? Десятилетия тренировок нужны!
    В общем, жена мне быстро внушила, что совесть продаётся безболезненно теми,  у кого она ещё есть, а кто давно её обменял или продал, тот больше всех и кичится совестью. Наливаю ещё по одной?

    Лыкову не понравился рассказ Гены. Обычно, если исповедуются под знаком Зелёного Змия, то по форме сюжет должен тянуть на высокопробную мелодраму. Ни жалости, ни сочувствия Гена не вызывал.
    Он, видимо, сам понял это, поскольку на тупое молчание Лыкова отреагировал резкостью. Тряся перед носом Виктора Петровича бутылкой, вдруг затараторил:
    - Чего же ты хочешь? Разве есть установки, как бороться с бюрократом? Как бороться с тем, кто составляет подавляющее большинство? С тем, кто у руля власти? Кто держит в руках квартиры, зарплату, путёвки в санатории, отпуска, все большие и малые блага? Как? Бюрократ ненаказуем, для него нет статьи в Уголовном кодексе, потому что уголовный кодекс тоже составлялся и подписывался бюрократом. У него названия могут быть разными: казнокрад, коррупционер, взяточник, коммунист, но он из одного с нами стада, с той разницей, что пастух ему больше доверяет.
    Пойди, попробуй скажи бюрократу, что он – бюрократ. Посадит за оскорбление. Вот если бы ему предъявить формуляр, в котором указаны 10 признаков бюрократизма и под все бы пункты он подпал, тогда – да! Тогда бы не посадил, а купил бы той же квартирой и зарплатой.
    - Не все же начальники бюрократы?
    - Не все хотят ими быть. Но административная норма поведения обязывает к этому. Заставят, вынудят, а не будет результата – обратно в стадо. Калечит и развращает начальника не столько власть, как таковая, сколько осознание начальником того, что все другие из стада плевать хотели на эту иллюзорную власть.
    - Ерунда. Пессимизма в тебе много. Квартиру ты всё-таки получил. И я думаю, не только за то, что научился в рот смотреть. Твои трудовые успехи тоже учитывались.
    - Квартиру я не получил. Мне её сделал отец, почётный гражданин Стерлядова. А жена с приёмным сыном остались в Прудовске.
    - И давно ты развёлся?
    - Я сбежал! Прошу вещи называть своими именами. Кому я там, пьяница, нужен? Только судебным исполнителям?
    Виктор Петрович заметил, как дёрнулись и окостенели лица подельников. У него самого ёкнуло в животе при упоминании Прудовска.
    Ненавязчиво он попытался вернуть «синяка» к теме Прудовска. Благо, тот ещё не совсем «поспел» и вопросы усваивал одновременно с заглатыванием спиртного.
    Интересно знать Лыкову, на какой улице в Прудовске жил Гена? Виктор Петрович почему спрашивает? Потому что тоже сильно повязан с Прудовском, если верить прописке. И если верить прочим пометкам в паспорте, то судьба его во многом схожа с перипетиями Гены.
    - Странное дело,- отреагировал на известие «синяк»,- только у нас, и нигде больше, записи в документах определяют человеческие судьбы, а не наоборот.
    И дальше пояснил:
    «Знавал одного там, в Прудовске. Фамилия у него - Щеймёнов. Работал раньше в обкоме партии, затем его понизили за пьянку до директора книжного издательства. Так этот фрукт, запеченный в сахаре, умудрялся  строить свою судьбу по предпоследней, обкомовской записи в трудовой книжке. В отпуск идёт – профсоюз ему должен выделить три тур. путёвки в Болгарию, на Златы Пясци – для него, жены и дочери. А бухгалтерия – отсчитать материальную помощь в размере 600 рублей.
    Поразительный человек – ему все и всё должны. Но должны не как директору, а как директорствующему временно  третьему секретарю обкома.
    Был случай, когда кто-то из редакторов, кто не испугался потерять место в издательстве, слабо пискнул против укоренившихся привилегий директора. Это обстоятельство так сильно возмутило Щеймёнова, что он на обидчика подал в суд и обвинил того в разбойном нападении на честного представителя партийных и хозяйственных органов. В лице Щеймёнова этот редакторишка посягнул на честь, ум и совесть обкома партии. И пришлось редактору искать опытного адвоката. Правда, это случилось ещё до перестройки.
    Сейчас-то бывший обкомовец ведёт себя довольно скромно. Больше трёхсот рублей на отпуск в кассе мат.помощи не просит и путёвки заказывает только на круизы по Волге. Всё же сознательность растёт стремительно во всех слоях населения.
    - Так значит ты, Гена, был редактором в Прудовском книжном издательстве?
    - Нет, просто отец – хороший знакомый Щеймёнова. Они в юности вместе на маслобойне работали. Когда ещё только я начинал обживаться в Прудовске, отец мне подсказал: «Сын, если денег хватать не будет, обращайся к другу Ваньке Щеймёнову. Издательство – богатая кормушка. В ней вся номенклатура кормится. Ванька и тебя не обидит. Напишешь книжку, ну, что-нибудь там, например: «Корма, как неотъемлемая часть животноводства», или «Значение резьбы в производстве шурупов». И издадите вместе. Ванька обязательно поможет, и гонораром навьючит».
    Так что, парень, у меня возможностей прославиться в Прудовске было предостаточно. Прощай! Уже лучше пошла…
    Слушай, вообще, оказывается, я человек очень известный. Захотел – выступление на радио, захотел – на телевидении. Счастье и деньги у меня в руках водопадом били. Я – от них, они – за мною.
    А может быть я к Гололяжко в дорожное управление ушёл только потому, чтобы обмануть эту занудливую фортуну? Не-ет, я – человек! Я человек не потерянный. Ещё по одной и я тебе вещественное доказательство предъявлю.
    - А вот я - потерянный совершенно,- Виктор Петрович начал стремительно пьянеть. Теперь и ему надо было выговориться во что бы то ни стало. И причина не в его предчувствии, что развязка истории начнётся в Прудовске, и перед ним сидел бывший прудовец, который мог приоткрыть завесу таинства хотя бы незначительным намёком или поверхностным описанием того города, в котором он прожил три года, не ведая про это, а причина в том, что он просто сорвался, как срываются дети, которые полтора года с абсолютным слухом молча взирают на родителей, кропотливо обучающих их разговорной речи:
    - Совершенно потерянный, неисправимо. К сказанному, я тоже могу приложить доказательства – мой паспорт, где чёрным по белому сказано, что я жил в двух мирах, то есть ещё и в параллельном мире, точно у Айзека Азимова в «Сами боги».
    Почему-то Виктор Петрович начал торопиться. Судорожно листая паспорт, тыкал в страницы, ничего не объяснял, только показывал:
    - Вот, вот и вот, видишь?
    - Не вижу,  – в ответ правдой крыл «синячина».
    - Как же, не видишь? Вот, я жил в Прудовске - прописка, вот - я женат на женщине, которую в глаза не видел, вот - моя дочь, которая старше меня на 30 лет, а вот я сам, Лыков от рождения, Брыковский - по паспорту. Что тут непонятного?
    «Синяк» накрыл нежно ладонью руку Виктора Петровича, физиономия, до этого тучно-красная с фиолетовыми отливами, вытянулась и побледнела:
    - Так вот, значит, ты какой,- трезво и пронзительно сказал он, а Лыкову хотелось добавить «Северный олень!», - теперь ясно, почему ты с эскортом. И что же, спрашивается, тебе не понятно? Ты – Виктор Петрович Брыковский, облада…
    - Мол-ча-а-ать! – разом взвизнули подельники и кулаками так же синхронно ударили по столу. - Молл- ча-а-а-ать!
    Из крана вдруг ударила вода вперемешку с речным илом, за окном шарахнулась в сторону птица и сбилась с курса, в помойном ведре сдохла мышь, и родился на земле новый деспот
    - Договаривай!- в дрожащей от децибел паузе  хладнокровно попросил Лыков. - Не обращай внимания!
    - Я и говорю.
    - Молчать, молчать!!!
    - Песня такая, пою я,- завилял Гена,- «Облади-облада». Я ведь тоже – человечище, известный на полмира. Хочешь, пластинку подарю Джона Леннона с автографом? Хочешь? Сейчас подпишу. Ну, что вы все так уставились на меня? Имею право? Я лучший друг! Я его учил играть на банджо! В школе! Не верите? А вот сейчас ему позвоню. Где телефонный справочник?
    - Гена, Джона Леннона убили!
    - Убили? Друга Джоньку?! Когда? Давно? Говно! Лучшего друга? За что, за что?! Он же мухи не обидел. Изверги! Эх, люди, люди! Разозлили вы меня. Не дам я вам никакого автографа.
    Манерно бросив пьяную голову в ладони, он заслонился от мира обидой. Не дали выговориться Гене два подельника, два таинственных представителя нового курса внутренней политики.
    Курс новый, а замашки старые. Да и не замашки, а привычки, пропитанные, точно банная губка, повелительно-приказным тоном. Выкручиваешь губку, топчешь, встряхиваешь, снова выжимаешь – всё равно полна мыльной влаги. «Молчать! Не пущать! Наказать!» Ничто так эффектно не действует на советского гражданина, как повелительный тон.
    Потому что – привычка. У одних – повелевать, у других – трепетать. Связь прямая, конкретная и многоопытная. Слишком долго абсолютное большинство приручали трепетать, чтобы так, с налёту ( и полвека не прошло) воспринять барское повеление за неудачную шутку.
    У «синяка» Гены спиртное выплёскивалось через край. Однако и он струхнул, начал ёрничать. Но скоро обиделся на свою трусость и замолк в пьяном угаре.
    - Позвонить бы на вокзал, насчёт поезда,- попросил разрешения у своих сопроводителей Виктор Петрович, поняв всю бессмыслицу дальнейшего общения с Геной, и с ехидцей добавил: - Или вы обучены только одному слову «Молчать!»? В таком случае, вы ласково мне так скажите: Молчать-ть-ть. И я растолкую это, как будто вы соизволили мне дать согласие.
    Подельники одновременно черкнули в воздухе руками и уставились на запястья. Было пять пятнадцать вечера. До начала городского торжества оставалось меньше часа.
    



                КОЛЯ-ВЕНИК ВЯЖЕТ САМ



    В шесть вечера, как положено, разразились яростным шипением настенные часы в кабинете секретаря парткома Пылевого Столпа. Отмучившись, они обессилено исторгли единственный печальный всхлип и затихли в ожидании следующего приступа.
    Стало тоскливо на безлюдной площади кабинета. В шторе плескался ветер. Её подолом он обмахивал чугунный бюст вождя. Этот же вождь, но уже в натуральную величину, взирал с улыбкой из рамки портрета на своего уменьшенного двойника с противоположной стены. От третьего вождя, по причине крупных габаритов, в кабинете предстало только лицо, выполненное в чеканке. Но лицо занимало самое престижное место, в Красном углу, сразу за креслом хозяина партийного кабинета.
    Мало кто знал, что чеканное лицо имело двойное дно, то есть служило не только наглядной агитацией, но было так же дверью, ведущей в маленькую комнату отдыха. С креслом, диваном, газовой плитой, умывальником и унитазом, но почему-то не смонтированным и без смывного бочка.
    Здесь отдыхала плоть, и зрели мысли Николая Демьяновича Марийца. Здесь принимались решения и затем выносились приговором, как в зале суда, всем членам парткома.
    Сквозь щель лика чеканного вождя в шесть вечера и проник к любимому креслу секретарь парткома. На вытянутой руке, прицеливаясь подстаканником, он нёс горячий чай.
    Не так давно, вычитав в своей многотиражке, в рубрике «Это наш архив», что Лев Толстой придавал большое значение в своём творчестве именно чаю, он тут же уверовал, что гениальные мысли рождаются только так: вприкуску. И начал пить чай, отдавая всего себя в жертву гениальности. Последние сомнения в том, что он гениален, исчезли с первыми глотками чая. Пришло время поверить в свои силы!
    Дело в том, что Н.Д. Мариец намеревался издать мемуары. Озарение это настигло секретаря парткома не сразу, а вызревало и набухало годами.
    В его собственном представлении жизнь Николая Демьяновича выглядела четырёхтомным трудом в ярко-красной обложке, тиснёным золотом, иллюстрированным фотографиями разных лет. Несколько экслибрисов местных художников, но главное – каждая страница заключена в ажурную бирюзовую рамочку. Он видел однажды такие в антологии американской поэзии.
    Образ четырёхтомника не давал ему покоя. То он виделся Н.Д. Марийцу на книжной полке, в спальне, сверкающим среди пожухлых книг и набивших оскомину авторов: Чеховых, Куприных, Салтыковых-Щедриных, то  в серванте, рядом с хрустальной посудой- самом почётном уголке квартиры.
    В написании и издании мемуаров он обнаружил и момент огромной воспитательной важности: его дочери подрастали. За неимением времени, за делами и заботами Пылевого Столпа он не успел им многое сказать. Подтолкнуть, поправить их в нужную минуту, намекнуть, что они вправе гордиться своим отцом и фамилией, которую они получили в наследство.
    Мемуары, считал он, исправят его оплошность. Каждый том, в среднем, намечено было им издать в 300 страниц. Итого – 1200. Его жизнеописание вполне могло уместиться в данный объём.
    Второй месяц он постигал таинство творчества. Он писал, и в нём крепла убеждённость в своём величии, в своём неповторимом таланте.
    Раскрыв заветную папку, Н.Д. Мариец отхлебнул чаю и углубился в музыку написанных строк. Каждый вечер, перед тем как приступить к дальнейшему повествованию, он нараспев перечитывал всё, начиная от шапки на первой странице:
    - Ми-и-му-у –а-а-ры. Н. Д. Мариец. Часть первая: «Моё детство»,- и дальше,- «Я родился в селе Брянковка. Отец по происхождению был крестьянином, мать по происхождению была крестьянкой. Так что я провёл детство в здоровой семье. Односельчане вспоминают, что я рос активным мальчиком, с большими организаторскими способностями. Весной и летом дружно созывал я то на пахоту, то на покос и уборку наших мужиков. С песнями и плясками мы шли перевыполнять план. В ту пору было много врагов народа. Светлое будущее они нам омрачали. Каждый день приезжали уполномоченные и разоблачали по одному врагу.  Но никто не терял присутствие духа. Самым скрытным врагом был дед Симон. Под маской трудового крестьянина он прятал лицо хищного шакала. Односельчане вспоминают, что главную роль в его разоблачении сыграл я. Шёл мне в ту пору седьмой год…
    Николай Демьянович вновь отхлебнул чаю, сопровождая заглатывание необычным звуком кадыка, схожим с клокотом водопроводной трубы, в которую провалились пассатижи.
    Вспомнился дед Симон – высохший от крестьянской работы старичок, который выходил по вечерам за изгородь и, приставив руку козырьком, долго, не отрываясь, вгядывался в дорогу. Взрослые говорили: «Детей ждёт. Война уж пятый год как закончилась, бедный дед. Никак не успокоится».
    Но юный следопыт Колюня знал, кого он ждёт. Дед Симон ждал шпионов. Не было сомнений.
    А познал юный разоблачитель настоящую сущность скрытного врага тогда, когда дед Симон, однажды не по возрасту ловко снял Колюню с яблони, и так же ловко снял с него штаны, чтобы запечатлеть незабываемую встречу поколений крапивными пузырями на том месте.
    - Для поркилактики!- приговаривал дед, любуясь сотворёнными узорами на незагорелом куске тела будущего секретаря парткома.
    Ненависть к врагам у Николая Демьяновича  зрела не умозрительно, не по книжкам и газетам. Всех своих врагов он испытал на своей шкуре. Пропустил через призму своего марксистско-ленинского сознания, через физические издевательства и унижения над собой.
    Позже он неоднократно повторял эксперимент с Симоновскими яблонями. И натыкался на ту же ловкость и безжалостность кулака-единоличника. Пока не уразумел, как с ним и с подобными ему  надо бороться. Может, именно тогда у Колюни впервые проклюнулся талант писателя? Как знать, как знать?..
    Грамматика трудно поддавалась Марийцу. Он и теперь как слышал, так и писал, но стилистикой владел всегда чудесно, в духе тех последних трудов по языкознанию, которые безоговорочно восхвалялись на всех ступенях иерархической лестницы страны. Эпоха требовала от него канцеляризмов – Колюня выдавал их «на гора».
    «Дяди из райцентров, - карябал юный борец за справедливость,- а гадина дет Семон апять абзывал важдя уссатым тараканам  и плювал в картину».
    Так никто и не видел, когда увезли отца двух не вернувшихся с фронта сыновей, и куда. Другой отец - всех народов - не оповестил сельсовет Брянковки.
    Колюня же, потрясённый счастливым открытием могущества бумаги над человеком, оставил в секрете победоносно завершившуюся операцию. Вооружившись обретёнными знаниями на дальнейшую жизнь, он тайно апробировал своё открытие на других односельчанах. С детских лет Колюня обучался говорить только правду. Как думал о человеке, так  и писал «дядям из райцентров».
    Будучи уже секретарём парткома Пылевого Столпа, то есть достигнув потолка своих возможностей, он как-то задумался: «А не может ли к старости лет его умучить совесть за детское стремление быть чистым и честным перед народом?» И ответил себе решительно: «Нет. Просто он был мудрее и дальновиднее своих сверстников! И ту школу воспитания в себе коммуниста, которую многие одногодки прошли в двадцать-сорок лет, он постиг на первом десятке».
    А опытный правдолюбец был уверен, что прохождение этой школы так же важно для государства, как знание назубок песни «СССР и Китай – друзья навеки!» Какая может быть без песни дружба, а без школы – личность?
    Нет, совесть его не мучила. Если хотите знать, он выполнял свой долг. Его долг был делом государственной важности. И дела этого ему хватило на всю жизнь. Курс политики определил Мариец правильно: пока есть дела, значит есть и враги народа, то есть, наоборот. А дел было невпроворот.

    Умную мысль прервал шелест  подъехавшего автомобиля за окном. Хлопнули дверцы, и Украинц расслышал знакомые голоса. Он приоткрыл штору. Возле вороной «Волги» стоял САМ и умильно рассматривал Бабалебского. Тот, экспрессивно доказывая САМому что-то - из долетавших обрывками слов Мариец до конца не понял, что именно- и левой рукой бил себя в грудь. При каждом ударе, выбивавшем из груди начальника Отдела технической безопасности матерное слово, шофёр вороной «Волги» вздрагивал и хватался за ключ зажигания.
    «Не вовремя принесла нечистая,- подумал секретарь парткома,- не даст дописать главу, скотина такая! Обязательно вызовет».
    Последний месяц Пылевой Столп жил как на иголках. Всё здание – с первого по десятый этаж – было пронизано страхом. По загадочным причинам из Пылевого Столпа стали пропадать люди, более того – ценные кадры, гордость строительного управления Прудовска. Работники Три О (Очень Особый Отдел – подразделение «НеБЗДИТЕ»), сбились с ног, стоптали их до копчика, но расследование не продвинулось ни на сантиметр.
    А надо признать, что в Трио из НеБЗДИТЕ сидели опытнейшие кадры, которые на своём веку раскрывали преступления и похлеще этого.
    Один Козявин имел на своём счету полторы тысячи человеко-лагерей. Правда, львиную долю он собрал до 53-го года.
    Но и он теперь выглядел побитой собакой. Нет, конечно, как и положено в подобных случаях, Козявин проводил расследование круглые сутки, никто не видел, чтобы он заснул хотя бы на час. Тем не менее, новыми фактами, кроме тех, что люди продолжают успешно пропадать, расследование не пополнилось.
    Странным в деле выглядело то, что работники аппарата исчезали как-то бессистемно или, как говорил САМ, «пропадали в бессистемном порядке». Это обстоятельство наводило ужас на Пылевой Столп. Люди со страхом ожидали своего исчезновения, и уже никто не надеялся на помощь Трио из НеБЗДИТЕ.
    После того случая, связанного с исчезновением В.В. Фрудко, все работники Очень Особого Отдела  НеБЗДИДЕ сошлись на единой версии: украли военного, майора, начальника политотдела Пылевого Столпа, следовательно, в похищении участвовали иностранные агенты или завербованное местное население. Цель – путём пыток выведать численность офицерского состава в Пылевом Столпе, а так же – сколько в Прудовске войсковых частей, строительством каких объектов заняты военные строители совместно с гражданским населением.
    Козявин понимал, какими страшными последствиями чревата для Пылевого столпа выведанная у В.В. Фрудко  тайна. И ему не сносить головы, в случае передачи ценной информации империалистическим акулам.
    Однажды мир проснётся и с утра  узнает, что в Прудовске есть такое здание с безобидной вывеской «Управление строительства», а за вывеской упрятаны в отделы офицеры: от старшего прапорщика, до генерала, размешанные с гражданскими. Один этот факт наведёт проклятых монополистов на мысль, что строительство промышленных и жилых зданий в городе ведётся успешно так же и за счёт дешёвой рабочей силы – военных строителей. То, что тщательно скрывалось десятилетиями, всплывёт позорным пятном на чести и мундире опытнейшего особиста.
    Но последовавшая через неделю кража гражданского лица - зам.секретаря парткома И.А. Кричалиной - несколько успокоила работников Трио, правда, и внесла определённую путаницу и разногласия. Одни предполагали, что преступники подбираются к сердцу Пылевого Столпа – парткому, остальные отстаивали точку зрения Бабалебского, который моментально распустил слух, что пропадают только скомпрометировавшие себя в партии.
    Однако исчезновение личного секретаря-машинистки САМого ввело в тягостное уныние и Бабалебского. Он временно принял обет молчания, обидевшись на похитителей. Личная секретарь-машинистка САМого была беспартийной. В один день, следом за ней исчезли главный бухгалтер Сеньчак и председатель постройкома Долдонов. Всем стало ясно: в Пылевой Столп пришла беда.
    Из личных бесед с В.И. Козявиным секретарь парткома сделал вывод, что акции похищений готовились опытными врагами народа не один день. План ими был продуман так чётко, что разгадать его до определённого момента не представлялось возможным. Труднее всего в расследовании было определить этот проклятый определённый момент.
    Единственным, более-менее ясным, в деле представлялся Виктор Петрович Брыковский. Козявин настаивал на том, что в похищении ценнейших кадров корреспондент многотиражной газеты сильно замешан.
    Во-первых: в записных книжках и настольных календарях, исчезнувших бесследно из Полевого Столпа ценных работников, фигурирует его фамилия. Создаётся впечатление, что они чем-то мешали Виктору Петровичу, или что-то важное узнали о нём, за что, вероятно, могли даже поплатиться жизнью.
    Во вторых: все жертвы испытывали к нему неприязнь. И в третьих: есть мнение, что Брыковский ведёт двойную жизнь.
    Требовалась санкция прокурора на обыск, но не в комнате общежития, где он прописан, а  в квартире комсомольского работника Сони-идеолога. Там он обитал последнее время.
    Николаю Демьяновичу не хотелось звонить районному пркурору. После того, как Кричалина взяла в свои руки инициативу, устроила публичный скандал, затем, не посоветовавшись с ним, выпросила у районного прокурора в устной форме разрешение на задержание Брыковского, секретарь парткома уехал в Горком, где отсиживался до вечера. Его постоянно информировали о ходе допроса корреспондента. И когда стало ясно, что допрос успеха не возымел и операция оказалась на грани провала, он тут же позвонил прокурору и отчитал того за самодеятельность, пообещав, как коммунист коммунисту, что «при повторном ляпсусе с ним будут серьёзно говорить в Горкоме».
    Позвонить прокурору Шопанову, по кличке Ржавый, значило - пойти на попятную и официально признать свою глупость.
    В тот вечер, после разговора с Козявиным, секретарь парткома ещё и ещё раз прослушал на магнитофоне запись допроса. Он силился понять: пора ли увольнять Брыковского из аппарата или обождать до полного выяснения этой подозрительной личности?
                ХОД ДОПРОСА:
    В.И. Козявин: - Гражданин Брыковский, рассказывайте подробно о себе с самого начала!
    В.Б. Брыковский: - Неужели? Так быстро? Уже – и гражданин?
    В.К. – А вы как хотели? Доигрались – получите по заслугам.
    В.Б. – Я бы хотел, чтобы вы называли меня как-нибудь попроще. Ну, скажем, Виктор Петрович.
    В.К – Итак, с самого рождения, Виктор… Петрович.
    Б. – Давайте, я лучше расскажу вам с самого зачатия.
    К. – Здесь не детский сад, здесь – «фирма». Попрошу глупого из себя не корчить!
    Б. – Я под вас подстраиваюсь. Если вы считаете, что я должен помнить себя с рождения, а не с пяти лет, как утверждают психологи, то почему я не могу помнить себя с момента зачатия?
    К. – Где вы учились?
    Б. – Чему?
    Длительная пауза. Козявин прикуривал.
    К. – Так, в каком году закончили школу? Это-то вы помните?
    Б. – Помню. Суров был год, и страшен был год от рождения Христова.
    К. – Хватит с вами возиться! Последний раз спрашиваю и дело передаю в прокуратуру! Где вы родились?
    Пауза. Закурил Брыковский. Затем тяжело выдохнул. Или это он не выдохнул?
    Б. – Эх, была не была! Я всё обдумал!.. Передавайте дело в прокуратуру.
    Секретарь парткома остановил ленту. «Брыковский же играет с Козявиным! Почему? Почему он не боится, почему насмехается над Трио? Ему что-то известно? Кто-то его проинформировал о том, что допрос – обыкновенная фикция?» Он промотал метров 10 плёнки и снова нажал на клавишу воспроизведения. «Здесь, помнится, Козявин почти сломил Брыковского».
    К. – Ну, ну, договаривайте… В беседе с Мисюковой вы сказали, что САМ и Ленин болеют… Чем болеют Ленин и САМ?
    Б. – В беседе с Мисюковой я сказал, что САМ болеет… Чем болеет?
    К. – Ну, чем же?
    Б. – Чем?
    К. – Страшной болезнью болеет! Какой?
    Б. – Неужели и впрямь болеет? Не приведи господь! Всех ему благ и здоровья. А врачи что говорят? Есть надежда?
    К. – Довольно паясничать. Вот, прочтите заявление Мисюковой. На шестой странице, четвёртый абзац сверху. Вслух, пожалуйста! Идёт запись.
    Б. – В беседах со мною Брыковский часто пытался опорочить генерала и Ленина. Конкретно, он указывал на то, что САМ болеет страшной заразной болезнью. Мне стыдно повторять, какой именно.
    К. – Стоп! Так какой болезнью?
    Б. – Болезнью страшной и ещё заразной. Это я цитирую заявление Мисюковой.
    К. – Вы признаёте, что называли болезнь САМого редактору Мисюковой?
    Б. – Вам следует обратиться в поликлинику. А я, к сожалению, не врач, диагнозов не устанавливаю.
    К. – Хорошо, давайте сначала.
    Б. – Давайте. Значит так, я был зачат родителями в 1957 году. Но учтите, это признание я сделал добровольно. В заявлении Мисюковой нет ни слова о моём зачатии…
    К. – И куда вы спрятали труп Фрудко?
    Молчание. Очень долгое. Неожиданным поворотом Козявин в ходе допроса профессионально загнал Виктора Петровича в угол. Потом опять - выдох, а может и не выдох, а может и не ртом?
    К. – Что же вы расслабились, гражданин Брыковский? Если признаваться чистосердечно, то – до конца!
    Б. – Я думаю. (Не в укор вам будет сказано!) Я думаю: можно ли мне сослаться на вас, когда я буду выражать своё соболезнование политотделу Пылевого Столпа в связи с внезапной кончиной Фрудко?
    К. – А вы надеетесь вернуться в Пылевой Столп?
    Б. – Надеюсь. Как дисциплинированный работник этого учреждения, я обязан выразить соболезнование.
    «Надо было Козявину надавить, добить вопросом: «Куда же Брыковский спрятал труп?», а Козявин  дал слабинку и возможность вывернуться» - размышлял Н.Д. Мариец.
    Он представил себя на месте Козявина: быстро, профессионально, конкретными вопросами секретарь парткома загоняет в угол корреспондента и добивается от него полного признания. Делает он это играючи, будто с рождения только тем и занимался, что допрашивал.
    У начальника Трио  НеБЗДИТЕ где-то на середине второй бобины был разыгран спектакль. Это когда в кабинет врывается переодетый работником   гос. безопасности офицер-строитель, командированный из Москвы для проверки пожарной безопасности в Пылевом столпе. Мариец видел однажды командированного. Мерзкая личность. С глазами убитого лося. Вот то место: «Дверь скрипнула, резкие короткие шаги, голос командированного пожарного, срывающийся на крик:
    - Что у вас?!
    Шелестит бумага. Он просматривает протокол допроса:
     - Так, ясно! Почему вы миндальничаете с этим? Развели соплизм! Довольно поголовного либерализма! Есть разрешение применить крайние меры к этому отщепенцу! В наручники его и вниз! В будущем будет знать, с кем имеет дело! Здесь – не общество милосердия! Он тут, понимаете, вздумал издеваться над заслуженными работниками нашей фирмы! Будешь давать показания?! Будешь?! Так! Я сейчас же звоню в Москву и сообщаю обстановку!
    Б. – Погодите! Я вас прошу – минуту! Дайте прийти в себя!
    Командировочный пожарник: - Это уже по-мужски. Слушаем вас.
    Б. – У меня тоже есть один московский номер телефона. Когда вы будете звонить, заодно по моему номеру предупредите, чтобы там срочно сжигали типографию, закапывали шрифты, раздавали оружие населению и уходили в Брянские леса. Скажете пароль, что Виктор Петрович засыпался на мокрухе. Там поймут. Не откажите в любезности?
    К.П. – В-выродок! Уничтожать таких из брандспойта надо!
    Б. – Кишка тонка.
    К.П. – Что-о?!
    К. – Что такое?
    Б. – Кишка, говорю, тонка для вашего брандспойта, а толще кишок у нас промышленность не выпускает. По ГОСТу не проходят.
    У кого угодно нервы не выдержат допрашивать таких вот корреспондентов.
    «Беда в том, что Брыковский не был достаточно напуган, - рассуждал в тот вечер секретарь парткома,- когда люди не боятся потерять репутацию – они ничего не боятся. У таких Брыковских душа даже за близких родственников не болит. Козявин рассказал ему о том, что Кричалина поставила одну из задач-максимумов перед начальником НеБЗДИТЕ – узнать досконально всё о сожительстве корреспондента с Соней-идеологом. Замсеку, дуре такой, необходимо было, что бы корреспондент  «сконпронментировал»  Соньку. «Сонькие»,.. тьфу, оговорился - тонкие подробности легли бы неизгладимым (или неизводимым?) пятном на репутацию комсомола. Хитрая баба! Она рассчитывала, что Софья – единственная кандидатка на место Кричалиной? Нет. Николай Демьянович так примитивно смену не готовит. Подготовка эта сродни космическому экипажу: есть основной состав, и есть дублирующий».
    Он отыскал нужное место в записи допроса:
    К. – Вы давно не ночуете в общежитии?
    Б. – Я давно ночую не в общежитии.
    К. – Где вы проводите ночное время? Согласно прописке вы должны находиться в общежитии.
    Б.- Интересное замечание! В таком случае, согласно КЗОТу, вы должны находиться на пенсии?
    К. – Вы проводите время у Софьи?
    Б. -  Владимир Иосифович, вы неправильно просверлили отверстия в дверях и стенах. Отсюда – «и мальчики кровавые в глазах»,
    К. – Вы ночуете у Сони-идеолога?
    Б. – Хорошо. Чтобы покончить с этим щекотливым вопросом, я признаюсь. Это правда. Я ночую. Но в вашей квартире, пока вы ведёте наблюдение через отверстия в дверях и стенах квартиры Софьи. Каждому - своё.
    К. – Давно вы в связи с комсомольскими работниками?
    Б. – В порочащих меня связях с комсомольскими работниками не был замечен.
    К. – У меня есть показания соседей по площадке.
    Б. – С соседями тоже в связи не вступаю. И вообще, надо сказать, я – человек без связей, без прошлого, настоящего и будущего. Я – гражданин мира.
    К. – Они показывают, что по утрам скрипит входная дверь.
    Б. – Ах, Владимир Иосифович! Что наша жизнь? Всего лишь скрип дверей.
    К. -  Вы давали читать Соне антисоветскую литературу?
    Б. – Что значит – антисоветская литература?
    К. –  Написанная антисоветскими писателями.
    Б. – Простите, не понимаю? Это которые эмигрировали? Горький, Куприн, Бунин, Толстой, Шмелёв?...
    К.- Солженицин, ещё ряд писак-евреев.
    Б. – Вы хотите предложить мне Солженицина? Я не откажусь. Он – антисоветский?
    К. – Прежде всего, он вредный писатель. Вы это знаете не хуже меня. Так же и евреи Стругацкие со своими «Сказка о тройке» и «Гадкие лебеди», которые мы у вас изъяли.
    Б. – Кому же он, и ещё ряд евреев так навредил? Неужели, нам с вами? Мы стали глупее после книг Солженицина или Стругацких? Заучиваем их биографии в школах, сдаём экзамены по их произведениям и на улицах размахиваем их цитатниками? Эти писатели отбили у вас желание мыслить самостоятельно? Я вам скажу по секрету, товарищ подполковник, хорошо, что конкретно вы не состоите постоянным членом в ООН, то вы бы навесили ряду писателей ярлыки всемирных клеветников. Слава богу, что вы не в силах остановить развитие мировой литературы! А то как-то не эстетично, когда на Дафнисе и Хлое пляшут в кирзовых сапогах. Согласитесь?
    К. – Значит, распространяли вредную литературу?
    Б. – Распространяют венерические заболевания, а литературе внимают. С нею советуются. Впрочем, всё равно для вас библиотека тождественна с вендиспансером.
    Снова скрип дверей. Быстрые громкие шаги командированного пожарника:
     -  Да у него мозги вывернуты через задницу! Что вы с ним сюсюкаете? В подвал его, и там вправить мозги куда следует!
    И по новому кругу! Допрос тогда вёлся до одиннадцати вечера. Результатов практически, никаких. Но Козявин настоял, чтобы секретарь парткома экстренно собрал на планёрку лучшие кадры Пылевого Столпа и  сообщил следующее:
    «Товарищи, открылись новые подробности по делу Брыковского. Во все детали я вас посвятить не могу, так как проводится расследование, но ясно одно: в нашем лагере объявился отщепенец, который хитрым обманом пытался дезорганизовать работу Пылевого Столпа, напугать всех нас и свести к нулю широкомасштабную деятельность парткома».
    Звонить районному прокурору Н.Д. Мариец не стал, но зачитать обвинительный текст Козявина на планёрке согласился. Однако…
    Утром следующего дня обнаружилась пропажа  Инги Анатольены. В половине девятого уже бродил по коридорам растерянный муж и носил в руках свёрток с набором вещей первой необходимости. Потупив глаза, он, будто умоляя, спросил Можайского: «Вчера никаких мероприятий не было? Может, «День железобетонных конструкций» или «Праздник огнеупорного кирпича»? Нет?»
    Можайский, первым встретивший в коридоре мужа незабвенной Инги Анатольевны, молча принял «передачку», похлопал того по плечу  и умчался искать Н.Д. Марийца.
    К девяти часам в Пылевом Столпе об исчезновении замсека знали даже уборщицы. Срочно вызвали шофёра, последнего свидетеля, видевшего Кричалину. На вызов он откликнулся не сразу, а проявил незаурядные способности притворщика. У него открылась язва двенадцатиперстной кишки, быстро переходящая в перитонит. Люди изТрио  НеБЗДИТЕ настигли шофёра уже в приёмном покое госпиталя. Госпиталь находился за 12 км от здания Пылевого Столпа. Каким образом он успел преодолеть такое расстояние за несколько минут, осталось невыясненным? Вопрос этот был мелким и выглядел куце, в сравнение с пластическими изменениями самого шофёра.
    Первое, что бросилось в глаза и на ум людям из Трио при виде последнего свидетеля: он явно пытался уклониться от показаний. Для чего прошедшую ночь и утро занимался членовредительством. Лица у шофёра не было. Его можно было только предположить по больничной шапочке, надетой на тёмно-пурпурный пузырь, на котором изредка вспыхивал живой отблеск глаза.
    - Ничего не знаю, - тут же заявил шофёр голосом невменяемого грузчика, и глаз сверкнул,- я в декретном отпуске. Действую точно по инструкции.
    Работники Трио, не давая опомниться, быстро спросили:
    - Чьей? Кто давал инструкцию?
    - Кто давал, перед тем и отчитаюсь, - уклончиво сказал шофёр.
    - Куда ты вчера вечером отвёз Ингу Анатольевну? Быстро, не задерживай!
    - Куда просила, туда и отвёз, - нагло выплеснул им свою горечь свидетель.
    - Придётся пройти с нами.
    - Не придётся, я не транспортабелен,- и вдруг, схватившись за живот, он выругался и нанёс оскорбление работникам здоровым физиологическим звуком, о котором ещё Авиценна говорил, что сдерживать его не следует. Из чего люди Трио сделали вывод, что на такую мощь поступка больной человек не способен.
    Через полчаса шофёра уже вносили в кабинет Н.Д. Марийца. Впечатлительный секретарь парткома при виде незнакомца сразу понял, что мясо в любом виде он не сможет есть весь месяц. Шофёр же отреагировал своеобразно на секретаря. Он закрылся ладонью, вернее, прикрыл ладонью свой лиловый шар и предупредил:
    - Только не надо вашего выражения на лице, Николай Демьянович. Ненароком я и вас могу оскорбить.
    - Покуда, валяй, не стесняйся. Мы, покуда, свои люди,- как обычно, доброжелательно отнёсся к посетителю Мариец. Опыт подсказывал: ничто так не сближает слои, как либерально- демократичный подход начальника к подчинённому:
    - Как мужик мужику, константируй мне – куда ты вытряхнул нашу подругу?- Марийцу, всё же трудно было вести допрос. Он никак не мог привыкнуть к новому обличию личного шофёра парткома и ориентировался только на знакомый голос.
    По идее он должен был с последними словами подойти к свидетелю и как-нибудь подбодрить, похлопав дружески того по плечу. Но Мариец одновременно сознавал, что, похлопав шофёра по плечу, он не сможет употреблять мясо в пищу в течение полугода.
Две силы боролись в нём: гуманизм и гастрономия. Наконец мясо победило! Он сжал кулак и тряхнул им в воздухе, добив свой вопрос знаком испанских республиканцев:
    -« Рот в рот, товарищ шофёр! Они не пройдут!»
    Водитель, в свою очередь решил, что ему угрожают.
    - Мордобитие запрещено законом,- сказал он и, понурив тёмно-лиловый пузырь, негромко соврал,- вашу замсеку я отвёз на вокзал.
    - Покуда интересно, что там делала Инга Анатольевна? – Н.Д. Мариец нажал кнопку на пульте вызовов и срочно пригласил к себе Козявина.
    - Мы здесь все очень серьёзные люди, вопросов у нас, покуда, много, и ответить ты должен на все,- уведомил он свидетеля.
    Мастер индивидуальных, перекрёстных, а так же доскональных допросов В.И. Козявин сочинил и выписал на листке столбик из 12 основных и 30 вспомогательных вопросов.
    Расследование находилось в тупике. Оно не могло продолжаться без партийного контроля и чуткого руководства Марийца. Экстренное вмешательство парткома предполагало вывести из тупика расследование в кратчайшие сроки. Практика неоднократно демонстрировала эффективность такого вмешательства.
    Помнится, на одном из крупных производственных объединений Прудовска, в отсутствие генерального директора, все полномочия, как в годы войны, переходили в руки не главного инженера, а секретаря парткома. Только он в силах решить все сложные экономические задачи. Просто не родились ещё такие производственные проблемы, которые были бы не по плечу партии.
    Зная по наслышке о неких корнях, уходящих далеко в энтузиазм 30-х годов, секретарь тут же приказывал ударить! по инертности рабочих, избалованных либерализмом генерального директора.
    Над проходной первым предупредительным сигналом вывешивался транспарант: «Товарищ, помни! Каждый рабочий день – частица пятилетки! Пятилетку – в три года!»
    И дураку ясно, что в три года пятилетку можно завершить, только работая без выходных и праздников. Секретарь парткома объединения, как и должно, был и тонким психологом. Поэтому вторым непременным условием, в отсутствие генерального директора, было – работать с песней! «Нам песня строить и жить помогает!»
    Создавалась особая песенная комиссия, которая ходила по цехам с проверкой, записывала молчунов и лишала их премий на 50%.
    Последним этапом в условиях успешного выполнения плана, при наличии отсутствия ген. директора,  значилось ежедневное проведение коммунистических линеек, где победителей соц.соревнования награждали правом на внеочередную покупку мясных изделий в заводском гастрономе, и публичное покаяние отстающих - с непременным обещанием исправиться в трёхдневный срок. Система секретаря парткома действовала безотказно. План иногда выполнялся даже в отсутствие генерального директора.

    Козявин положил на стол Марийцу список вопросов, а Николай Демьянович одобрил в целом, но внёс и значительные коррективы.
    Например, вопрос Козявина: «В разговоре не упоминала ли Инга Анатольевна имени корреспондента Брыковского?», секретарь парткома мудро и дальновидно изменил на: «Не упоминала ли Кричалина в разговоре, или как ещё, фамилию корреспондента нашей газеты Брыковского?»
    Предположительный ответ у Козявина был такой: «Да, упоминала!»
    Мариец счёл ответ не полным и добавил: «Да, упоминала не один раз! Два, три, пять, сто!»
    Шофёр врал охотно, но кратко. Через полчаса все предполагаемые ответы вспомогательного порядка подтвердились, но основные вопросы навеяли ещё больше тумана в ход расследования.
    - Кричалина уехала в Москву, в Главк подписывать какие-то документы,- говорил шофёр и глаз его сверкал, болезненно отражаясь от разгулявшихся лучей солнца.
    - Поэтому она захватила с собой продовольственные товары? – давил на свидетеля неугомонный Козявин.
     - Нет, товары она просила отвезти к ней домой. Но в силу того, что на меня напали хулиганы, избили и ограбили, я не смог довести  их до конечного пункта.
    - Почему в милицию не заявил? Почему скрыл от нас факт нападения? Это ведь дело политическое!
    - Испугался, что уволите с работы из-за этого политического дела.
    - Приметы хулиганов?
    - Основные приметы – били сзади по голове.
    - Невероятно, - по-человечески возмутился секретарь парткома, - и это творится, покуда, в то время, когда преступность у нас в стране с каждым годом снижается на два процента.
    - Виноват, согласен, не знал, что хулиганы ждать будут, пока показатели преступности упадут до нуля. Воспользовались моментом, сволочи!
    - Так вот, по-мужицки, скажи нам откровенно: покуда, что у вас в гараже говорят об исчезновении В.В.Фрудко? – спросил Мариец и от напряжения не совладал с гримасой на лице.
    Последовала моментальная реакция шофёра. Он схватился за низ живота:
    - Я предупреждал! Теперь ничего существенного я к своему стыду добавить не могу. Я сплетен не собираю, у меня сейчас другие проблемы. Подпишите мне декретный отпуск!
    Дался ему этот декретный отпуск. Он явно был чем-то напуган, это не ускользнуло от Н.Д. Марийца. Был напуган и не договаривал.
    Можно понять, когда свидетель не говорит всего Козявину – не выражает полного доверия Очень Особому Отделу НеБЗДИТЕ, но когда он утаивает от партии – уже ни в какие ворота не влазит. Или не лезет? А не «влазит» – это в кринку?  Он же автоматически плюёт в честь , ум, и совесть нашей эпохи!
    - Ну, смотри мне, - сказал секретарь,- пройдёшь ты, парень, мимо жизни!
    Выражение секретаря о «жизни» в Пылевом Столпе было  крылатым  и педальным одновременно. Услышать его из уст Марийца – значило принять вынесенный, безапелляционный приговор.
    Хотелось секретарю парткома верить, и он уверовал в то, что бывали случаи, когда люди плакали в парткоме, падали на колени и молили: «Только не это, Николай Демьянович, только – не «мимо жизни!» Имейте сострадание к детям, жене, престарелым родителям!»
    Была пунктирами намечена у секретаря парткома Марийца грань терпения, переступив которую, он сразу же приносил в жертву марксистско-ленинскую этику. Чувство гнева и мести подавляло в нём манерность третейского судьи.
    Правда, для гнева и мести он всегда находил оправдание, говоря, что коммунисты должны быть нетерпимы к врагам, а тот, кто ищет возможность вывести из себя коммуниста Марийца, - и есть непримиримый враг всего прогрессивного человечества. Поэтому гнев и месть оправдывают сугубо нервные поступки партийных руководителей.
    Но об истинных истоках повышенной нервозности Марийца никто не догадывался. Он и сам себе боялся признаться, что всех ненавидит и мстит, по возможности, из страха. Из врождённой трусости, которая крепла в нём с годами и мудростью, и уже доминировала над всем его существом. А поводом послужил один случай.

    Как-то раз, давно, на заседании парткома обсуждалось дело коммуниста  Дрынщикова, начальника автоколонны. Рядовое дело, такие рассматривались на каждом заседании.
   Дрынщиков был пьяницей, никогда не прогуливал, на рабочем месте отсиживал от звонка до звонка. По трудовой деятельности претензий к нему не имелось. От его жены в партком треста ранее поступило только две жалобы: по поводу менее тяжких телесных повреждений, нанесённых супруге начальником автоколонны в обычном нетрезвом состоянии, и более тяжких, - но районным отделением милиции данные повреждения не были зафиксированы,- поэтому заявления жены трактовались в парткоме, как шантаж истца.
    Экстренный характер дело Дрынщикова приобрело с третьим заявлением жены о том, что ответчик бросил пить, курить, жену, тёщу и ушёл сожительствовать с неизвестной особой неизвестно куда.
    Вопрос стал ребром: быть или не быть начальнику автоколонны коммунистом со своим аморальным поведением – «на лицо». Если быть, значит через строгий выговор ответчику следовало назвать фамилию сожительницы и вернуться с вещами к истцу. Если нет, то через строгий выговор следовало назвать фамилию сожительницы и вернуть партбилет.
    Дрынщиков на заседании повёл себя крайне непристойно. Фамилию сожительницы назвать наотрез отказался, мотивируя тем, что главное в его жизни произошло: он стал полноправным членом общества, бросил пить и начал выполнять по утрам комплекс гимнастических упражнений. Затем он попытался вновь увильнуть от ответа и нагло заявил, что живёт один в общежитии, а любовницы у него никогда не было - не прокормить.
    Согласно инструкциям, заседание парткома следовало отложить для более подробного изучения дела коммуниста Дрынщикова. Выполняя данные инструкции, Мариец встал из-за стола и последний раз спросил:
    «Значит вы не хотите назвать фамилию сожительницы? В таком случае, покуда, ваше дело…» Он хотел тогда договорить, что дело откладывается до следующего заседания. Но начальник автоколонны перебил секретаря:
     «Знаете, Николай Демьянович, вы мне напоминаете одного героя азербайджанской сказки».
    То, что секретаря парткома назвали очень правильно – героем, польстило, и он не преминул спросить: какого именно?
    «Того, что был во всех отношениях положительным. Но, как и во многих сказках, имел один недостаток – он боялся собственной тени. И вот однажды, чтобы избавиться от этого порока, он решил засыпать свою тень камнями. Наверно, по сей день заваливает её».
    До секретаря, и без сказок, крайне медленно доходил смысл. Работа нервная, сказано бывает много, результатов вот нет. И всё же, по замороженной ухмылке Дрынщикова секретарь тогда понял, что была совершена попытка посмеяться над ним.
    «Вы, товарищ Дрынщиков, пройдёте мимо жизни!»- наливаясь гневом, приговорил ответчика Мариец.
    «Знаю. Я ведь не принадлежу к классу сумчатых. Низко прыгаю, плохо сгибаю лапки, грузоподъёмность у меня невелика. Я не вор. Я честный и безобидный пьяница. Да и то – в прошлом».
    Что ж, в прошлом,  так в прошлом. Но будущего у начальника автоколонны быть не должно! Так тогда окончательно решил Мариец. За оскорбление, нанесённое парткому, как классу сумчатых, и лично ему, отвечать обидчик обязан был на всю раскрутку.
    Кричалина нашла быстрое решение: «Дрынщиков рассчитывал, что самое суровое наказание – это лишение партийного билета, а будет ещё и лишение свободы. Сделать это просто: возьмём два старых заявления жены о побоях и отправим в отделение милиции.  Его привлекут к уголовной ответственности и, как «кухонного боксёра», приговорят к двум годам с отбыванием в колонии общего режима»
    Удивительно, откуда Кричалина так хорошо знала  УК? Такой дай полную юридическую власть, она сибирские земли в пятилетку освоит. 
    Услужливость Кричалиной, помнится, поддалась расшифровке секретарю парткома спустя неделю, когда Дрынщиков, как официально-опасный элемент, уже был помещён  на время следствия в ИВАСИ – изолятор временного содержания.
    Подножку замсек поставила Марийцу мастерски. Так что ему ничего не оставалось, как упасть мордой прямо в кабинет САМого.
    «Ну-ка, присядь,- приказал САМ,- харю с пола подыми, хочу увидеть твои прыгающие глаза! Ты что это, так твою, вот так и разэтак, творишь? Кто тебе дал право, без моего согласия  сажать Дрынщикова? Смотри, Николаша, напорешься на мою немилость! Пропеллером будешь вертеться!»
    «Незаменимых нет. Дрынщикова поменяем на Попова»,
    «При чём здесь  Дрынщиков? Хрен с ним, с Дрынщиковым! Речь о другом: без моего ведома, за спиной. Я тебя для того держу в аппарате, что бы ты разводил у меня Мадридские стойла? Нет? Ты должен держать меня в курсе всех событий, иначе  вылетишь отсюда, и партия не поможет!»
    «Покуда, вообще-то, меня избрали посредством голосования».
    «Покуда, куд-куда! А для особо тупых повторяю, пока ещё у меня осталась кроха терпения держать тебя в аппарате! И чтобы  тебе в дальнейшем послужило уроком, я дал распоряжение освободить из под стражи Дрынщикова и дело за недостатком улик закрыть! Так что, Николаша, хочешь – не хочешь, а в морду получишь! Извинишься перед начальником автоколонны. Придётся тебе покраснеть и покряхтеть маленько. Ты это у нас умеешь!»
    «Вот вам, нате - на фиг, сосите!- осознал секретарь,- единым махом выставили на посмешище!»
    Именно тогда он впервые почувствовал себя одиноким борцом за справедливость в стане врагов. И пошло, и поехало. Ночь Мариец провёл очень плохо. Дома он возненавидел жену и наотрез отказался от ленивых вареников. Всё думал и думал. О чём? Спроси его – огрызнётся и опять думает.
    «Жизнь его закончилась. Завтра же напишет открытое письмо в горком партии: «В моей смерти прошу винить генерала! Он третирует меня!». А потом незаметно исчезнуть из города и уехать в родные белорусские места. Там пахать, сеять, дышать природой и жить аскетом в землянке. Написать мемуары и получить за них Нобелевскую премию. А деньги располовинить и внести на лицевой счёт себе и дочерям. В то же самое время выйдет директива в Главке, где САМого, как несправившегося с обязанностями, отправят на пенсию по состоянию здоровья. Мариец приедет в Прудовск  в качестве Нобелевского лауреата и члена ЦК и, встретив генерала в очереди за кефиром, скажет: « Жаль мне тебя, старый хрыч, мимо жизни ты прошёл! А всё потому, что советов моих чурался. Линии у тебя не было чёткой».
    А ещё, помнится, в тот вечер ненавистная жена, обнаружив загадочную улыбку, поймала момент и влезла в думы с назойливым вопросом: «Ты распорядился?»
    Она работала стоматологом, поэтому своим долгом считала воспитать всех остальных членов семьи образцово-показательными интеллигентами.
    Половину дела она сделала: выписала газету «Аргументы и факты» и «Советскую культуру» и внимательно следила, чтобы муж и дочери регулярно просматривали прессу, как это делали в одном индийском кинофильме.
    «Распоряжаться» Мариец должен был по поводу дочерей, которые развивались быстро и разносторонне под неусыпным контролем стоматолога: «В здоровом теле – здоровый зуб!» Но этого мало для интеллигенток. Поэтому их воспитывали фронтально: не успев дать им возможность изучить в музыкальной школе нотную грамоту, тут же перекидывали в фигурное катание. Жена цепко следила за модными тенденциями в спорте и искусстве. О теннисе дочери знали больше, чем об икебане по спортивному инвентарю, который напоминал о себе каждый раз, когда они лазали в антресоли за пуантами, купальными шапочками и намордником, подаренным семье руководителем общества собаководства.
    Дочери были уже в достаточной степени разносторонне недоразвитыми, когда выяснилось, что в них ещё до конца не раскрыто дарование художниц.
    Ответственность за раскрытие талантов легла полностью на папочку. Он обещал жене распорядиться и передать их под начало художника Пылевого Столпа Вовы Кокина.
    Секретарь парткома хотел обязать Кокина, только  без потерь, то есть - не обещать ему ни квартиры, ни оплаты за обучение, а просто так: обязать, и всё тут! Продумывал, искал решение как это сделать безболезненно. Жене не объяснишь, что художник – тоже из тех, которых не напугаешь должностью и звёздами  на погонах. Человек он гражданский, что у него на уме – никак не догадаешься.
    «Завтра обязательно распорядись»,- не отставала жена, но видя, как Мариец заново впадал в думу, подходила к нему, гладила по широкому затылку: «Устаёшь ты кошмарно, Коля. Всё – работа, работа. Чем тебя взбодрить? Как обласкать? А хочешь, я тебе зуб удалю?»
    Мимо жизни, мимо жизни. Все проходят мимо жизни, всё проходит мимо жизни. Пройдёт и САМ  мимо жизни, дайте срок!
    В ту памятную гениальным озарением ночь, во втором часу, после того, как Мариец дважды публично заклеймил, трижды проводил на пенсию, один раз исключил из партии и шесть раз просто пристрелил из табельного оружия генерала за измену, жена вдруг баритонально захрапела, но качнутая  локтевым ударом мужа под пятое ребро, молниеносно провела ответный приём захватом с дальнейшим, постепенным и болевым выводом мужниной пятки вдоль спины - к затылку. Чем в несколько секунд и порешила его тоску. Вдобавок, она томно прошипела: «Взяточник. Хитрец. Всё претворяешься? Ну возьми меня, возьми.  Вот я.».
    Волнение пробежало по Марийцу киловольтами. Он буквально остекленел, иначе, заземлённый, просто сгорел бы от напряжения.
    «Как он мог выпустить из виду дело о взяточничестве? Взяточники – это же так просто! Это отличный вариант в деле спасения чести секретаря парткома!»
    Надо было основательно подумать и решить, под каким соусом преподнести САМому материалы по взяточникам Пылевого Столпа.
    Стоматолог-интеллигентка, закрыв глаза и раскинув руки, сконцентрировалась на готовности №1 – отдать себя в жертву. Так и концентрировалась, пока не расслышала зверского урчания в изголовье. Открыв глаз, она с ужасом увидела висящую гильотиной над ней кастрюлю. Муж стремительно поедал вареники, вылавливая их горстями. Он продумывал варианты своего спасения. Секретарь парткома оживал.
    «Жратву… употребляешь в пищу?! Ночью?! В алькове?! Охереть!»- разочарованно произнесла жена. Тот редкий случай, на который, раз в год, уповала стоматолог завяз в варениках и отложился на неопределённые сроки.
    А  Н.Д. Мариец почти знал, как он накажет САМого. «Действительно, довольно быть у генерала мальчиком на побегушках. Секретарь парткома – тоже номенклатурщик крупного масштаба, в чём-то не уступит, даже превзойдёт САМого»,- думал Николай Демьянович, и жевал, жевал. Вылавливал горстями и жевал.
    В генерале укоренилась нехорошая привычка. Не взирая на занятость секретаря парткома и не учитывая того, что в кабинете Марийца могут находиться посетители, он кричал в переговорное устройство:
    - Ну-ка, Николаша, быстро - ко мне!  Щас я тебе «Кукин»  на «Квакин» - за всё хорошее!
    И приходилось срываться и нестись на два этажа вверх. Генерал обожал проверять готовность своих кадров к труду и обороне. Выключив секундомер он, довольный результатами Марийца, предлагал в награду возможность с ним отобедать.
    Питался генерал вместе с народом в столовой Пылевого Столпа, но при строгом соблюдении субординации. Для этого в столовой построили отдельный кабинет. Через приоткрытую, иногда, дверь он изъявлял желание сближаться с массами. Более тесного сближения ему всё-таки не позволяли должность и звание, а так же излишнее волнение в народе при виде САМого. Если бы можно было, генерал дал бы такое название – субординативная демократия. Он её добросовестно выполнял.
    Чего добивался САМ от Марийца, приглашая на обеды в свой народный кабинет, догадаться было нетрудно. Он желал, чтоб Мариец ему подносил.
    Меню составлялось самим САМим довольно оригинально. Он не утруждал себя перечислением блюд на ломаном французском и итальянском языках и не тратил время на выдумывание того, на какой - красной или чёрной - икре замесить печень коралловой акулы. Он приносил журнал «Бурда моден», выдирал пару страниц с иллюстрациями кулинарных изделий, обнаглевших от фантазий немцев, и приказывал:
    -  Завтра, - чтоб так же, как в «Бурде морде»! И сверху – белое с красными шариками!
    А что мог придумать повар, рассматривая капиталистические извращения, если  сметана и клюква были верхом его познания. Белое с красными шариками!  Всё равно САМ слаще морквы ничего не едал. Подумаешь!
    Справедливости ради надо сказать, что генерал соображал в кулинарии не лучше повара, поэтому в их союзе царило полное единодушие.
    Мариец поддавался унижениям легко. Тем более, что генерал просил подносить Марийца ненавязчиво, будто что-то там опять забыли официанты поставить на стол.
    - Сходи-ка, Николаша, принеси соус «Ткемали»
    Секретарь парткома бежал на кухню, а там обнаруживал «заговор» в виде подноса, уставленного блюдами в два этажа и салфетками на стуле. Приходилось перекидывать салфетки через руку, чтоб не запачкаться, и подносить деликатесные сооружения САМому, главному инженеру Богатенькому и третьему, обычно - гостю из московского Главка.
    Генерал подзуживал:
    - Какая жалость, Николаша, что ты ни черта не умеешь рассказывать анекдоты. То бы парочку «сальных»  для услады естества выдал? А?
    Впрочем, нет, незнанием анекдотов генерал обычно упрекал Марийца не в столовой, а  в сауне. Где однажды и навсегда секретарь парткома отхватил себе кличку «Коля-веник» за то, что попытался подвергнуть русификации финскую баню. Генерал ржал до икоты, разглядев сквозь сухой пар пастозную фигуру партийного лидера, стыдливо прикрывавшего средостение берёзовым букетом.
    Но Мариец проявлял завидное упорство. На зло генералу  он продолжал таскать в сауну веник и обхлёстывал себя там до изнеможения.
    Есть баня, должен быть и веник! Линию свою он держал твёрдо.
    - Сухого пара не бывает,- говорил при этом Мариец,- сухим бывает только дым!
    Спину тёр он САМому с чувством брезгливости. От шеи до крестца гнал волну одряхлевшей генеральской кожи, огибая выпуклые островки родимых пятен. Шерсть на спине САМого была жёсткая и седая, и росла клочьями. Нити мочалки застревали в ней, и поэтому, после процедур, приходилось ещё долго выщипывать из генеральской спины инородные тела, как это делают в обезьяньем питомнике особи, приближённые к вожаку стаи.
    От чего удалось увильнуть Марийцу, так это от генеральской прихоти – носить ему на охоте ружьё. Оруженосца из секретаря парткома не получилось. В первый же день охоты на косачей генеральское ружьё, приставленное бережно Марийцем к стволу дерева, упало и выпустило  заряд дроби в землю. Был маленький привал. Едва  успели перекусить канапе и печёным мясом, едва САМ встал и отошёл «до ветру», как и случился выстрел в то самое место, где несколько секунд назад подминал траву хозяин двустволки.
     «А если бы не нужда?- оторопело спрашивал САМ, и сам отвечал: - Не ходить бы мне тогда вообще по нужде. Оруженосец, охотничек, твою так, разтак и разэдак!»
    Больше Мариец приглашений на охоту не получал. САМ и без того находил массу возможностей унизить секретаря парткома при свидетелях. Но свидетели были свои люди, привилегированные, они тоже без едкого внимания генерала не оставались. В своём узком кругу не принято было  выносить на публику всех прихотливых изощрений САМого. Им казалось, что все унижения,сотворённые над ними генералом   содержатся  в глубокой тайне.
    Факт – Мариец не желал  никому публичного позора. Делу о взяточничестве он дал ход с утра следующего дня, а к полудню собрал всех членов парткома и пригласил САМого:
    - Дело не требует отлагательств, покуда, дело может коснуться и Вас,- заинтриговал он генерала.
    Во всеуслышание по переговорному же САМ ответил:
    - Брось-ка ты, Николаша, это дело в помойное ведро! Не гунди, мне некогда!
    - Я Вас вызываю от лица коммунистов всего треста!
    - Да?- удивился генерал,- Что у вас там за сборище в рабочее время? Все по местам!
    - Сидеть!- приказал коммунистам Мариец. - Будем отстаивать  наше мероприятие до победного!
    - Через десять минут с неохотой спустился в парткабинет генерал. Он откровенно зевал и высказывал презрение к данному мероприятию. Потом уставился на кресло, в котором сидел секретарь парткома. Мариец нутром сознавал, что кресло – это его законное место. Однако, почему-то смалодушничал и пригласил генерала присаживаться в центре, под сенью чеканного вождя. Только тогда приступил к основному.
    Суть дела была такова: в последнее время участились жалобы рабочих на личного секретаря-машинистку  САМого Зинаиду Валентиновну Куле-Мулепову. Обвиняли в том, что она берёт взятки. Так же во взяточничестве были заподозрены зам. председателя профкома В.Д. Гурома и зам.председателя комиссии жилфонда  А.А. Чекморенко. Все подозреваемые были женского пола. Долгое время партком отстранял жалобы как беспочвенные наветы на лучших работников аппарата, и за неимением веских улик. Это занесено в протоколы прежних совещаний.
    Но жалобы продолжали поступать не только в партком Пылевого Столпа, но и в обком партии, облсовпроф, Москву - на имя председателя комиссии по партийному контролю.
Все вышеупомянутые жалобы в количестве 64 экземпляров имелись в наличии и прилагались к протоколу совещания.
    Партком, во избежание выхода скандала на всесоюзную орбиту, решил сам создать комиссию и исследовать действительное положение взяточных дел. Возглавили комиссию майор Ю.Ф. Можайский и майор В.П. Кирзаков.
    В результате расследования выяснено, что взяточничество ещё имеет место в нашем аппарате. Причём Куле-Мулепова, Гурома, Чекморенко выступали лишь как посредники в получении взяток, о чём свидетельствовали их показания. Для более подробного отчёта слово было предоставлено В.П. Кирзакову.
    Майор Кирзаков только было хотел ознакомить присутствующих с вопиющими фактами, как генерал предупредительным ударом кулака по столу остановил это безобразие.
    « Так, значит?- сказал он и оглядел членов парткома, словно библейский Иосиф своих братьев, когда те пришли к нему вымаливать хлеб: - Значит, втихаря, за моей спиной замышлялась контрреволюция? Подобрались уже к Куле-Мулеповой? А я и не подозревал, что у Николашки прорежется голосок. Не ты ли захотел меня судить? Если так, то давай уж всю правду руби с плеча! Но сперва я поведаю о твоих делишках, товарищ Мариец Н.Д! Свидетелей сейчас же вызовем и пощиплем пушок на твоём рыльце!
    Короче, этот спектакль не стоит выеденного яйца, как бы глубоко вы его не укутывали! Все расходитесь по рабочим местам, а Мариец живо ко мне в кабинет!»
    Слов нет, Мариец тогда очень испугался  гнева САМого, как ни готовился всё утро вескими доводами парировать удары генерала. И если бы он рассчитывал только на то, что забьёт САМого свои буйным интеллектом, то потерпел бы полное фиаско.
    САМ крепко держал в кулаке всех работников Пылевого Столпа. Почти на каждого члена парткома у него был заготовлен компромат. Но, почти…
    Точно так же, как в любом устоявшемся и дружном коллективе всегда находилась белая ворона, которая непредсказуемыми порывами летит наперекор общему мнению и вводит всех в состояние анемии. Чёрт знает, откуда они берутся? Воспитывают их, что ли, в строгой изоляции от общества? Или хвост хромосомы у них загнут в обратную сторону?
    Такой белой вороной в парткоме треста был майор В.П. Кирзаков.
    Когда Н.Д. Мариец лелеял тайно в себе надежду – собрать компромат на генерала, он не сомневался, что более тщательно расследование никто другой не проведёт. В личном деле В.П. Кирзакова стояли пометки: «патологически честен, безгранично верен последним постановлениям партии и правительства, становится по стойке смирно при первых звуках гимна СССР, рассудителен сам с собою, при нажиме склонен говорить правду в глаза». Короче, не от мира сего.
    Н.Д. Мариец лично проверял майора. В магазинчике Пылевого Столпа тот не появлялся, поскольку к привилегированным продуктам питания испытывал классовую ненависть, от земельного участка для дачи отказался, т. к. она требовала дефицитных стройматериалов, и гараж для автомобиля «Москвич-412» приобрёл в общей очереди.
    Секретарь парткома на всякий случай проверил, каким образом В.П. Кирзаков приобрёл автомобиль. Оказалось, этот белый ворон шестой год жил в долгах, как в шелках. Здесь его честность граничила с полнейшим идиотизмом.
    Задним числом Н.Д. Мариец мог похвастаться дальновидностью и мастерством опытного стратега. А когда поручал  В.П. Кирзакову в кратчайшие сроки провести расследование, уповал только на соблюдение строжайшей секретности и получение максимально полной информации от майора.
    В том, что именно Кирзаков проводил расследование, виделся Марийцу перст божий.
    Итак, компрометирующим материалам не суждено было долго пылиться в сейфе секретаря парткома. Пухлая папка дел о взяточниках лежала раскрытая перед майором Кирзаковым. Члены парткома повинные головы стыдливо отворачивали от секретаря. Скрипели стулья. Зам. секретаря Кричалина уже глазами, полными страстной преданности, заглядывала в лицо САМого и будто говорила:
    - Ох, и паскуда этот покуда Мариец! На кого посмел тявкать?!
    А Н.Д. Мариец, вконец обезумев, почему-то повторял одно слово с промежутками в пять секунд, «конпентентно», пока майор Кирзаков хладнокровно не произнёс:
    - Я не вижу причин для того, чтобы заседание парткома считать завершённым.
    Мощный приступ столбняка ударил всех разом. Некоторых - в самом неудобном положении. Они едва сумели оторваться от стульев и поэтому напоминали пловцов, стоявших на стартовых тумбах. Заплыть им В.П. Кирзаков возможности не дал:
    - Какие бы погоны не были на воре, он, прежде всего, вор, а потом уж майор, полковник, генерал, если он заслуживает этого звания. Для того, чтобы выяснить, заслуживает ли САМ звания генерала, мы и собрали экстренное заседание парткома.
    И далее, на одном дыхании Кирзаков стал обнародовать суммы взяток, полученные САМим через посредницу Куле-Мулепову. Квартирные махинации сменились банальными кражами кирпича, железобетонных плит из домостроительного комбината. Все кражи и списания санкционировались САМим. Майор доставал копии накладных и демонстрировал присутствующим. Членам парткома сложно было разглядеть документы, они так и продолжали находиться в стартовой позе.
    Генерал, который сперва сидел бледный, словно придушенный, вдруг пожелтел. Мариец сообразил: «Это ему ударила моча в голову!»
    Кирзаков тем временем высыпал на испуганных до смерти членов парткома новые факты. Две дачи, построенные для родственников третьей жены генерала шестью ротами военных строителей из материалов и средств Пылевого Столпа, обошлись советскому народу в сумму, превышающую стоимость девятиэтажного жилого дома.
    В спортзале одной из школ – там одновременно со строительством дач проводился ремонт – упала балка, на которой стояла пометка «брак». В результате - искалечен ребёнок. Завершающие работы по строительству  свинокомплекса закончились для отделочников уголовным делом. Из-за нехватки отделочных материалов рухнула стена, а следом и перекрытия.
    Но во всех приведённых случаях истинный виновник выступал в роли судьи. Вот почему он остался безнаказанным. И вновь Кирзаков показывал приказы, распоряжения, демонстрировал и объяснял значение ловко подтасованных сумм и чисел.
    Пожелтевший генерал неожиданно засуетился, стал дёргать ящики, шарить по столу, наконец нащупал иголку и успокоился. Он поковырял ею в зубах и махнул на В.П. Кирзакова:
    - Довольно, молодой человек! Наверно, ночь не спал, строчил отчёт? Молодец! Старания твои незамеченными не остались! Теперь выслушай старика! И все остальные учтите на будущее! Это не ваше собачье дело, чем я занимаюсь! Достаточно того, что я вас кормлю с рук! У вас голова должна болеть о другом - о наглядной агитации, художественной самодеятельности, своевременных партвзносах. Я стал замечать, что партком не помогает мне, наоборот, всё больше и больше мешает. Партком у нас как-то обособился, тухлятинкой от него повеяло. Что же, недолго осталось ждать очередной отчётно-выборной конференции. Она расставит всё и всех по местам! Так, даю вам ещё пять минут на обсуждение вашего сраного доклада, на прочую трехамуть! Думаю, вам хватит. И закругляйтесь!
    Выходя из кабинета, он не приказал, а спросил, или даже попросил секретаря парткома:
    - Зайдёшь, как освободишься? Жду, – и мягко прикрыл за собой дверь.
    Так стремительно выгодно для  Н.Д. Марийца завершилось дело о взяточничестве  или, как иногда вырывалось у САМого: «Выехал, парень, на вальтах!», - победоносно, что даже Кричалина растерялась.
    Накопившееся в ней злорадство, хотя и выплеснулось по инерции на Кирзакова дружеским советом: «Не надо быть выскочкой. Вы думали, что партком не в курсе хояйственных дел Пылевого Столпа? Мы всё знаем! И генерал знает, что мы знаем. Надо учиться быть воспитанным! Каково будет, если рядовой вам выскажет неудовольствие за то, что вы ему забыли  отдать честь? А?» - хотя и не удержалось, но глазки её уже наполнялись обидой.
    Мариец знал, что Кричалина не терпела людей умнее её.
    Однажды, проходя по коридору, из приоткрытой двери замсека он слышал её откровения с Залётным.
    « Если Мариец что-то постановил, то нужно обязательно сделать наоборот,- учила она молодёжь,- мы должны быть умнее нашего секретаря, а значит, и не глупее трамвая.
    Что ж, после того заседания трамвай переехал ей хвост. Хороший был ей урок на будущее.
    Операцию же по восстановлению чести Н.Д. Марийца завершал сам САМ. Сделка состоялась на обоюдно-безобидных условиях.
    Генерал алкал одного – скорейшей расправы над майором Кирзаковым. Для этого он требовал в кратчайшие сроки вывести майора из состава парткома с соответствующими рекомендациями.
    Взамен Н.Д. Мариец просил статуса политической неприкосновенности для секретаря парткома и более уважительного тона к нему при народе. Собственно, Мариец, выдвигая свою просьбу, уповал на больно задетое самолюбие генерала. И не просчитался.
    В знак договорённости они поменялись досье. Получая из рук генерала дело на секретаря парткома, Мариец до конца не был уверен, что САМ у себя не оставил копии. Со своей же стороны он поступил честно, по партийному, и остался безоружным.
    Напоследок Н.Д. Мариец спросил, не из любопытства, конечно, а ради лишнего подтверждения своей готовности и дальше служить на благо Родины:
    - Далеко вы собираетесь забросить Кирзакова? Покуда, в леса, в тайгу?
    - Не-е-ет,- со сладостным предвкушением ответил генерал,- он останется здесь, под рукой, туалетной бумажкой. В дерьме. Он у меня будет работать мастером на стройке. Мастер майор Кирзаков, красиво звучит!
    В тот же день на втором заседании парткома Марийцу представился случай восстановить свой авторитет и утвердиться в Пылевом Столпе в качестве оракула. Исключая Дрынщикова из партии, как скомпрометировавшего себя в глазах рабочего класса, он попросил майора Кирзакова высказать своё мнение.
    Кирзаков призвал всех членов парткома к объективности. Он также выразил желание заниматься политическими делами, а не скатываться парткому до разбора пьянок и семейных неурядиц. Наконец, он настырно предложил ограничиться выговором без занесения в личное дело Дрынщикова.
    Секретарь парткома облегчённо вздохнул и предсказал:
    - Значит, ты против нашего общего мнения? Смотри, Кирзаков, пройдёшь мимо жизни.
    Марийцу понравилась и реакция майора на пророчество.  Тот ответил:
    - В таком случае снимите с меня ответственность за подготовку доклада, так как я считаю доклад издевательством над рабочими всех производственных подразделений Пылевого Столпа.
    Кирзаков полез на рожон, посягнув на святое. Подготовка к докладу было поручением серьёзнейшим и ответственнейшим. Срыв написания доклада приравнивался к ЧП межведомственного масштаба. Он был посвящён третьей годовщине со дня заключительного слова САМого на торжественном собрании при вручении переходящего Красного Знамени победителям соц.соревнования Главка.
    Всё-таки, как просто и радостно работать с кадрами, которые, не задумываясь, подписывают себе приговоры.
    Жена  тоже выискала одну закономерность среди своих больных: чем беззащитнее пациент, тем сильнее у него кариес. «Обычно у слабых и недалёких приходиться удалять за раз по 3-4 зуба. И факт! - что они терпеливо сносят боль, а с зубами прощаются без сожаления, как должно, и безоговорочно верят врачу».
    Она – фанатик своего дела, а между тем, ненавидит профессию стоматолога. У неё большая душевная вместимость для любви и ненависти. И всё это вариться в одном котле. Иногда закипает и выплёскивается на Марийца идиотскими вопросами:
    - Коля, а ты веришь в то, за что борешься?
    - За что, это, я борюсь?
    - Ну, как у вас её называют?... За победу социализма.
    - Ты чего это, покуда, с полки упала? Здравствуй, проснулась: мы давно  уже его победили.
    Частной собственности нет, с религией покончили, куда ни глянь – кругом равенство. Всё выполняется чётко, по программе съезда.
    Но жене, если что-то в голову втемяшится, она так просто не отстанет:
    - Мне пациент сегодня такую антисоветчину толкнул, что я до вечера не смогла работать. Руки тряслись. Я даже записала, вот, он сказал, что равенства можно достигнуть только путём подавления индивидуальности. Вот ещё: забота о каждом конкретном человеке – это уже не социализм. Социализм – это толпа, безропотно подчиняющаяся приказам верхнего эшелона.
    - Смотри, не скажи кому-нибудь ещё! Покуда, дурость-то какая! Социализм – это сила! И мы, партия, управляем этой силой!
    Девки тоже – туда же. Когда выросли?  И не заметил. Старшая ещё ничего, в благоприятное время взрослела. А младшая где-то успела нахвататься враждебной идеологии. Хиппи какие-то, панки – сплошная заграница. Включит магнитофон – гром сплошной, и этот хрипач Высоцкий, а нет, не он, Роземблюм какой-то? Банда истеричных глашатаев. Жена не уследила, а он не успел дать младшей дочери знания по музыкальному искусству. Кому же ещё, как не ему давать знания?
    Не без гордости может сказать, что Пылевой Столп занимает по Главку первые места в конкурсах художественной самодеятельности благодаря  Николаю Демьяновичу. Он просматривает программы выступлений, и за ним последнее слово: быть или отказать! Только дилетанты думают, что программу одобрить - пара пустяков.
    Художественная самодеятельность – это политический акт. Составленная умно, по партийному программа – залог успеха, демонстрация величия верного курса политики Пылевого Столпа. 
    Директор Д/К Жирмунский без секретаря парткома – червяк. Он не знает элементарных вещей. После выступления духового оркестра норовит поставить хор ветеранов, когда лучше всего смотрится танец народов  Севера «Лезгинка», или песня «Зелёный огонёк». Как её наяривает на баяне парткомовский шофёр, дух захватывает! Мехи растянет на полсцены и носочком такт отстукивает. Приятно!

    «Он даже тогда настукивал, при допросе,- отметил  Мариец,- «Зелёный огонёк» он, что ли, настукивал. По тёмно-пурпурному пузырю, вместо лица, не определишь».
    Правда, постукивания шофера несколько раздражали секретаря парткома. И ещё – этот нахальный тон! Перед ним сидели два подполковника, люди серьёзные, продуманные, а он вроде как и чихать не хотел. Главно дело – на секретаря парткома!
    Что касается Козявина, то тот подводил терпеливо шофёра под свою версию: Брыковский, Брыковский и ещё раз Брыковский. Все исчезновения работников треста так или иначе упираются в корреспондента «малолитражки», в смысле – многотиражной газеты. Едва его имя появляется в календарных пометках, едва кто-нибудь заинтересуется этой странной личностью, как тут же пропадает бесследно. Причём сам Брыковский чувствует себя вольготно и безнаказанно. Тому свидетельство  запись допроса. Он будто чует, что за ним стоит какая-то мощная сила, которую не сломить даже Администрации Пылевого Столпа.
    Иначе говоря, плевал он на Власть Советов и Советские законы. Кроме того, Брыковский не только с Кричалиной не здоровался, он позволял себе вольность не замечать и САМого. Полностью игнорировал  «экитет» приветствия. По данным отдела социальной информации за Брыковским числилось шесть таких случаев. Он, конечно, человек гражданский, тем не менее, шесть случаев – это уже не случайность, это преднамеренная попытка нанести оскорбление должностному лицу в высоком звании.
    И что же? Козявин считает таким глупым секретаря парткома? Будто он, Николай Демьянович, не понимает, что всех, «в пуке», т.е. вкупе фактов вполне хватит, чтобы дать делу «добро», и след Брыковского навсегда растворится в сибирских лесах?
    Но ведь начальнику Трио из НеБЗДИТЕ наверняка известно, что принимал на работу корреспондента Н.Д. Мариец. А если появится мнение такого плана: секретарь парткома допустил политическую недальнозоркость, приняв в идеологический аппарат чуждый нашему строю элемент? Чем крыть? Чем он сможет опровергнуть мнение? Тем, что Николай Демьянович действительно политически недальновиден? Принял с улицы проходимца без соответствующей характеристики и рекомендательного письма? Пришёл молодой человек, изъявил желание работать, а Мариец с распростёртыми объятиями кинулся к нему: «Вас-то мы и ждали, уважаемый антисоветский элемент! Как всё-таки плохо без вас заниматься творческой разрушительной деятельностью!»
    Фигу с маком - Козявину! Знает секретарь парткома, чего вытягивает из него Владимир Иосифович. Признание! Признание, что никакого протеже наверху у Брыковского нет. Отсюда – вся вина за антисоветчика  автоматически падёт на Н.Д. Марийца.
    Пусть уж лучше Козявин мучается сомнениями и ожиданием, что вдруг грянет звонок и знакомый до оторопи голос в трубке прорычит: «Козявин! Прекратить немедленно!»
    Козявин попытается оправдаться: «В целях защиты САМого генерала».
    А ему – до кучи: «Плевал я на генерала! Завтра генерала ко мне! С утра, с постели, тёпленького, свежего, незаплёванного ещё!»
    Пусть Козявин думает о непредсказуемых последствиях допроса корреспондента. А Мариец, по прежнему загадочно оттянет звонок прокурору, раз уж так вышло, что лопухнулся, приняв Брыковского под своё идеологическое крыло.
    Единственный раз в жизни лопухнулся. Купил его Виктор Петрович за дёшево. Своевременной улыбочкой, холёностью и интеллигентностью манер купил. Играючи, живо, ловко. Впрочем, как и подобает закоренелому, притаившемуся отщепенцу. И это в то время, когда по всей стране наращивается и повышается процент бдительности, когда угроза войны нависла над планетой, а повылазившие из нор враги одиннадцатой пятилетки тормозят рост национального дохода и понижают обороноспособность Варшавского Договора?

    В Пылевом Столпе с незапамятных времён установилась добрая традиция – подвергать доскональной проверке не только кадровых работников, но и их жён, отцов, матерей, дядей, деверей, свояков, детей, внуков, прочих родственников, впредь до десятого колена. Но особый интерес вызывали невесты и женихи, как потенциальные враги, пытавшиеся проникнуть в святая святых Прудовска лёгким путём - через заключение брачного союза.
    Одно дело – Первый отдел, где кропотливо изучался вопрос о наличии родственников за границей, судимости этих родственников, их принадлежности к сионистам и антикоммунистам. Совершенно другое - когда выпадала возможность испытать живьём кандидатку (будущую жену) на политическую и идеологическую прочность. Н.Д. Мариец эту ответственнейшую миссию возлагал только на себя.
    Разговор обычно вёлся с глазу на глаз. «Кандидатку» вызывала секретарь-машинистка и перед тем, как впустить в кабинет, с минуту держала в приёмной, возле дверей, проводя визуальный досмотр невесты, будто силилась отыскать пистолет или гранату, умело заткнутые в колготки. Подавленная особым вниманием секретарши, «кандидатка» в полном трепете вступала во владения Н.Д. Марийца. Три ипостаси металлическим взором встречали её на пороге. Под сенью вождя в трёх лицах торчала маленькая треугольная головка секретаря парткома.
    - Покуда, сядьте, пожалуйста!- сразу сбивал с толку очень грамотной просьбой секретарь парткома.
    - Чего?- вполне резонно спрашивала кандидатура.
    - Сядьте, сядьте, покуда, стоите, – настаивал Мариец, демонстрируя наработанное  годами тонкое воспитание: - Мы тут сообща просмотрели ваши анкетные данные. И, покуда, решили «конвендинциально» поговорить о том, о сём.
    Он начинал сосредоточенно листать анкетные данные, всматриваться в мутные строки и лихорадочно соображать, чтобы такое-этакое задать кандидатке. И в результате мучительных гримас на лице рождался вопрос:
    - Значит, покуда, жениться вздумали?
    - Замуж выйти,- автоматически поправляла кандидатка.
    - А-а-а, вон что,- со строгой торжественностью подхватывал секретарь,- ну, тогда, другое дело!
    Будто невесте замуж выйти – для парткома гораздо важнее, чем жениху жениться.
    - Вы знаете, конечно, кто ваш жених? – следовал второй, не менее умный вопрос.
    - Догадываюсь.
    - Вот. Покуда, вы только догадываетесь. А ведь ваш жених – Милов Юлий Федотович!
    Окончательно сбитая с толку, кандидатка начинала теребить оборки платья. Фамилию жениха она знала не хуже Н.Д. Марийца, а может и лучше, поскольку третий месяц носила под сердцем Юлиного ребёнка. Поэтому, не найдя достойного ответа, она признавалась:
    - Вообще-то я и раньше слышала от Юлия, что его именно так и зовут.
    Секретарь парткома словно ждал этого признания. Он делал резкий выпад:
    - А больше ничего вы от него не слышали? Ну, там, всякое такое, чего мы строим, численность Пылевого Столпа, обязательства, принятые на текущий год?
    - Нам как-то в голову не приходило говорить на производственные темы.
    - Вот,- «константировал» повеселевший секретарь парткома, – всё почему? Потому  что, покуда, Юлий занимает ответственный пост секретаря комсомольской организации треста. Он  наш воспитанник! В дальнейшем необозримом будущем – перспер… переспер…ктивный кадр! Покуда, он – подрастающее поколение молодёжи! И очень серьёзно подрастающее поколение! И вот вы-то, - он указательным пальцем целился кандидатке в глаз, - вы пойдёте с ним рука об руку, плечом к плечу по всей оставшейся жизни.
    Невеста, готовая разрыдаться от смеха, вопрошала:
    - Скажите мне честно, я недостойна, да?
    - Мы вам поможем,- уклончиво отвечал Н.Д. Мариец.- Поймите, вы  затеяли серьёзную штуку – женитьбу. А если дети неграми родятся? Или массадовцами какими-нибудь? А мы боремся за чистоту рядов семейных ячеек. И на фоне всего этого жизненно необходимо иметь горячее сердце, холодную голову, чистые руки, что и подтверждают пока ваши анкетные данные. В общем, желаю вам счастья!
    В своей привычной манере Н.Д. Мариец замысловато желал удачи то ли обручённым, то ли обречённым.
    Структура и динамика существования в Пылевом Столпе требовали от секретаря парткома осторожности даже неизмеримо больше той, которой наградила его природа. Этой заповедью номенклатурного работника он елейно «причащался». Природная осторожность научила его выжидать.
    В отличие от САМого, который мог себе позволить вольность высказать неудовольствие или нахамить где угодно, Н.Д. Мариец терпеливо соблюдал интеллигентский нейтралитет. Он молчал до упора на собраниях, заседаниях парткома, за праздничным и круглым столом, в форме военного строителя и без формы, когда не терпелось вставить умное слово, и когда мучительно терпели его молчание.
    Но тем весомее, как казалось ему, становилось слово секретаря парткома. Оно должно было быть только завершающим. Мариец будто подводил итог, ранее сотрясшей воздух болтовне, и делал соответствующий вывод. А выводы имеют право делать только шибко умные люди.
    Таким образом, умнея не по дням, интеллектом он давно превзошёл САМого. Другое дело: Мариец не мог занять пост генерала. (Это он сознавал.) Да и то, из-за мелкой формальности. Он не имел высшего технического образования. Он закончил исторический факультет педагогического института заочно.
    В мемуарах Н.Д. Мариец об учёбе упомянул несколькими строчками, проявив мастерство лаконичного рассказчика. Семь лет учёбы у него компактно были уложены в один абзац.
    Главная подоплека мысли была в том, что Мариец, вопреки всяким предположениям недалёких преподавателей, получил диплом о высшем образовании. Диплом учителя истории и обществоведения. Но к тому времени уровень знаний будущего секретаря парткома был уже значительно выше учительского. В комплексе с организаторскими способностями этот самый уровень открывал перед ним необъятные просторы партийно-хозяйственной деятельности.

    Николай Демьянович, отсосав полстакана чаю, вернулся к мемуарам. Он перебросил несколько листов рукописи и попытался углубиться в чтение. Крупным выводком сгрудились на листах строчки его жизни. Он просматривал свою жизнь, и она ему нравилась. В рукописях она казалась Марийцу фундаментальнее и политически правильнее. Таким манером он обнаружил возможность свести с жизнью счёты. Однако и не забыл о важном: в подвале каждой страницы секретарь парткома оставлял «дыру», размером в пять-семь строк, предвидя не одну смену руководителей государства и резкие развороты их политики.
    Ко дню завершения  героической работы над мемуарами Н.Д. Марийцу  остались бы сущие корректорские пустяки – заполнить пустые места необходимыми сносками, типа: … «как правильно было сказано на ХХVI съезде КПСС товарищем…», или «…точно подмечено и подхвачено бурными овациями на Пленуме ЦК КПСС тов…»
    От беспроигрышного варианта с Ленинскими высказываниями и выдержками из трудов Маркса и Энгельса секретарь парткома отказался.
    Во-первых: томов у классиков марксизма-ленинизма было  чересчур много. Чтобы прочесть их, у Николая Демьяновича не хватило бы жизни.
    Во-вторых: он боялся читателю показаться не современным и не оперативным литератором.
    В-третьих:  среди  его читателей, вероятно, мог оказаться и тот, чьи слова, брошенные народу, Мариец первым подхватит, напечатает в форме афоризма и понесёт его с верой в светлое будущее, за что и не останется в накладе.
    Повествуя о жизни, он как бы держал отчёт перед вышестоящими органами о проделанной за 47 лет работе, то есть с момента рождения и до сего дня.
    « Мысли из меня всегда так и пёрли,- ненавязчиво внушал он читателю воспоминания о ранней  мудрости, насиловавшей его  ещё в переходный период от подгузников к штанам,- так и пёрли! Перед тем, как что-то сделать, я много думал, и в результате незаметно подводил себя
к единственно правильному решению. Вот что значит ум в жизни каждого человека! А бога нет, товарищи! Миром правит мысль! Мыслить глобально меня научил наш великий и могучий народ, с которым я делил радость и горе, кусок хлеба и последнюю рубашку. Мой жизненный путь, «простравшийся» (Мариец имел ввиду: «простёртый» ) от рядового до подполковника, от деревенского паренька до секретаря парткома  треста – это заслуга не только лично моя, но так же - народа. Я его, можно сказать, люблю всяческими фибрами души!»
    Когда секретарь парткома писал эти строки, он и впрямь уверовал в безграничную и жгучую любовь к народу. С каждым словом, вписанным в бессмертное творение, душа  наполнялась любовью и беззаветной преданностью к безликой массе, так как он разглядеть не мог лиц тех, кто научил его глобально мыслить. Слёзы застили глаза. Очарованный своим открытием, он плакал навзрыд, он чувствовал себя певцом народа. Стихи разрывали грудную клетку и торопились наружу: «Народ, народ! Как ты прекрасен! Ты был счастлив и был «несчасен!» И ум всегда твой очень ясен! Ты для врагов всегда опасен! А для друзей всегда….»
    Промучившись в поисках завершающего слова, нужного для рифмы, Н.Д. Мариец быстро охладел к стихам, да и любовь к народу как-то поутихла. Но строки остались навечно, правда, немного другие, почти народные: «Полоскала баба юбку и дополоскалася! У неё отпала жопа, и за неё таскалася!»
    В мемуарах ими, на мажоре, заканчивалась вторая глава.

    Первый приступ изжоги он прочувствовал в 19 часов 05 минут. Н.Д. Мариец описывал в тот момент случай, произошедший в войсковой части.
    Будучи ещё командиром роты военных строителей, он получил сигнал, что на стройке произошёл инцидент. Старший сержант одного из отделений  нанёс тяжкие увечья двум рядовым бойцам первого года службы. Пострадавшие бойцы, – Дыкмедов и Прыщук,- придя в себя на вторые сутки, обезоружили старшего сержанта и, покинув боевой пост, захватили городскую среднюю школу. Оккупировав десятый «В» класс, они прогнали учительницу и взяли в заложники детей. Причём, у Дыкмедова, ещё до призыва, были выявлены явные отклонения в психике. Советская Армия за его проступки ответственности не несла.
    Оккупанты-террористы предъявили свои требования  -  визы в США, иностранные паспорта и самолёт, который правительство должно подогнать к  входным дверям школы. Рядовой Прыщук к общим требованиям прибавил личную просьбу – перед отлётом в далёкую Америку повидаться с родными.
    «Операция по обезоруживанию преступников началась через пятнадцать минут после захвата ими школьников. Первую группу возглавил тогда ещё молодой и очень сильный физически, командир роты Мариец».
    Сама по себе написанная сцена была волнующая, остросюжетная. Читателя держала в напряжении. Однако Н.Д. Мариец усмотрел в ней ряд недоработок.
    Дыкмедов и Прыщук обезоружили командира отделения, старшего сержанта. А что они взяли у него? Лопату, отбойник? Огнестрельное оружие ведь военным строителям не полагалось.
    Затем, сверхидеей этой сцены была борьба с «дедовщиной» в роте, и кампанию по борьбе с ней первым должен был начать он, Мариец. Но как он мог начать кампанию, когда возглавлял в то время группу захвата? И вообще, написанная сцена – это не инцидент, а ЧП, за который головы должны были полететь у всего командирского состава. Тем более, что ЧП произошло не в его роте, не в их части, совсем в другом городе. Да и группу захвата он не возглавлял. Неувязочка получилась. Текст требовал корректуры.
    Он тужился, но не находил приемлемого варианта. «От переутомлении,- зафиксировал секретарь парткома,- и случилась изжога». Приступ был непродолжительным, но его вполне хватило, чтобы отвлечься от рукописей.
    Николай Демьянович поглядел на часы, на своё отражение в полированном столе - голова пряталась в мундире кусочком кирпича - и в окно.
    У подъезда Пылевого Столпа было пустынно. В далёкой синей полосе тучи меркла розовая кайма.
    В доме напротив, за шторками, гремели кастрюлей – вечерний воздух был щедр на звуки. Исповедовалась женщина.  Через открытые створки окон её слушал весь квартал.
    «Сейчас припрётся с работы,-  говорила она,- и запоёт «опять жрать нечего!», будто я не знаю, что жрать нечего! Жрёт и жрёт! Проще убить, чем прокормить!  Вот ему – хрен на стол, чтобы не говорил, что дома ни хрена нет! Пусть кладёт на хлеб – какого хрена ему ещё надо? « На хрена мне такая  хреновина?»- скажет, а я ему: «ни хрена ты не понимаешь в этой хренотени!» Охренеет у меня от хрена, хрен столовый!»
    Пересекая белые  полосы разметок, бродила по автостоянке влюблённая парочка. Мужчина имел потасканный вид, будто с полчаса  как нашёлся в мусорной яме, но дама сексуальной привлекательностью компенсировала неопрятность кавалера. Кожаная юбка, натянутая на крутые бёдра, животной страстью скрипела и взвывала к тайне, сокрытой под ней. Маленькое, хрупкое тело с неожиданными безразмерными выбросами лавы грудей, жаждало сильных, волосатых рук. Вся она светилась красным фонарём и искала справедливости в лице более достойного наездника, чем её кавалер.
    Мариец непроизвольно глянул на дверь комнаты отдыха, скрытую под ликом вождя, и почувствовал новый прилив изжоги.
    И всё-таки на улице было подозрительно безлюдно в вечерний час.
    Генерал давно поднялся к себе и, видимо, продолжал всё ещё выслушивать враньё  Бабалебского. Иначе давно бы вызвал Марийца к себе.
    Этот Бабалебский, сукин кот, - лучший враг секретаря парткома. Кошачьи повадки его известны всему тресту. Но в отличие от котов, у него не бывает межсезонья. Он постоянно на чеку.
    У секретаря парткома  имелись верные сведения, что начальник отдела тех.безопасности не гнушался даже уборщицами-техничками. Один такой факт был установлен и обнародован.
    Под видом требований соблюдения норм тех.безопасности, он принудил вновь поступившую на работу уборщицу отказаться от швабры и мыть полы кабинета вручную, так как швабра являлась инструментом, опасным для жизни и здоровья, а инструктаж по ТБ вновь поступившая не прошла. На принявшую позу без швабры  уборщицу  тут же и была совершена попытка налёта, с целью домогательства через прямой контакт.
    Установив факт насилия ИТР над пролетарием, Мариец пожаловался генералу, наивно полагая, что Бабалебского уволят со скандалом.
    Однако генерал дал секретарю парткома официальный письменный ответ: «В силу слабости фактов, дело, при наличии отсутствия доказательств, прекратить!»
    САМ прикрывал Бабалебского не задарма. У генерала было хобби: он считался страстным собирателем фолиантов с живописью. Изобразительное искусство было его слабым местом. Покупал он всё без разбора. Цены на фолианты для него ничего не значили, поэтому среди коллекционеров города генерал пользовался большим авторитетом.
    Бабалебский очень давно и молниеносно расценил страсть САМого: он первым в Пылевом Столпе начал снабжать генерала иллюстрированными творениями живописцев, по мере возможности стараясь поднести их высокому начальству безвозмездно.
    Прознав о тонком эстетическом вкусе генерала, скоро в Пылевом Столпе возникла целая сеть собирателей и дарителей шедевров мировой живописи. Но конкуренции Бабалебскому они, по-прежнему, составить не могли. Бабалебский каким-то удивительным чутьём умел подфартить генералу именно той книгой, или набором открыток, которые желал САМ или намеревался желать.
    А источником и бесперебойным поставщиком Бабалебскому редких изданий по изобразительному искусству была парфюмерная фабрика «Кумачовые запруды», которая ему была обязана по гроб жизни.
    История взаимоотношений такова:
    Парфюмерная фабрика 20 лет к ряду производила женские духи с нежным названием «Зоренька коммунизма». Несмотря на то, что в стране давно обнаружился огромный дефицит на любую парфюмерию, товар местных производителей почему-то расходился очень медленно. Директор парфюмерной фабрики с высоких обкомовских трибун ответственно заявлял, что духи, в принципе, очень хорошие, при их производстве полностью выдержан технологический процесс, продукция соответствует ГОСТам. Но имелся один недостаток: женские духи «Зоренька коммунизма» сильно воняли. Если бы, по меньшей мере, они хотя бы источали запах, то многие проблемы с реализацией были бы решены. А так они воняли и воняли себе на полках магазинов с два десятка лет. Необходим был «стабилизатор».
    «Что такое стабилизатор?- говорил директор фабрики.- Стабилизатор – это квинтэссенция всех и всяческих духов. Французы, например, мать их ети, в качестве стабилизатора использовали мочу горных тибетских кошек, что стойкую вонь их «Шанелей» превращало в устойчивые запахи. Но в Прудовске, сколько не искали, так и не нашли ни одной тибетской кошки! Вопрос поставлен ребром: надо срочно было отправлять делегацию к Рерихам (или кто из наших ещё остался там в живых?) и договариваться с ними о поставке двух цистерн кошачьей мочи по умеренным ценам, или закрывать фабрику к чёртовой матери!»
    Несколько выдержек из этих докладов и были услышаны Бабалебским.  Три секунды покумекав, он на следующий день буквально внёс директору фабрики в кабинет уникальное предложение в виде мешка с нестиранными солдатскими портянками.
    Понюхали – соответствует! Стабилизатор был найден. И ещё какой!
    Духи, правда, продолжали вонять, но уже по-особенному, фирменной, свойственной только  фабрике «Кумачовые запруды» вонью. Даже французы пытались выведать производные ингредиенты советского «стабилизатора», но кроме случайных кадров кинохроники из жизни Прудовска, где было показано, как в огромных котлах варились какие-то тряпки и потом отвозились обратно в войсковую часть, их специалисты распознать ничего конкретного не могли. Значит секреты и новые технологии,  как обычно, прятались за забором Вооружённых сил. Тогда буржуазия предложила открыть совместную ( Париж – Лондон - Нью-Йорк - Прудовск) линию по выпуску необычных, созданных по военной технологии, духов. Наши на провокацию не поддались, но исправно , вместо денежного вознаграждения, расплачивались с Бабалебским книжной продукцией - по линии рационализаторства и изобретательства. 
    Н.Д. Мариец часто задумывался об истоках «точных попаданий» Бабалебского в выборе фолиантов. Ломал голову, напрягался, покрывался испариной, и однажды был вознаграждён прояснением в мозгах. Открытие оказалось чудовищным по своей форме, поскольку вычёркивала генерала из всех параграфов морального кодекса строителей коммунизма.
    Дело в том, что генерал занимался визуальным изнасилованием  - он собирал открытки с голыми бабами. Но так как порнография в стране запрещена, он пошёл по официальному пути, прикрывая свою извращённую сущность всякими Тицианами, Ренуарами и прочими Лотреками.
    Вот почему Бабалебский безнаказанно совершал налёты на техничек, вот почему отчаявшиеся получить жилплощадь женщины, помимо очереди на квартиру, ждали очереди на место любовницы или технички-уборщицы Бабалебского. И он, бывало, одаривал их надеждой на получение квартиры.
    С генералом был образован тандем. Бабалебский ощущал  надёжное прикрытие.  А САМ расценивал выходки Бабалебского через призму своей «недогулянной и недопитой» молодости. Генерал шибко любил баб, но положение и возраст не позволяли ему пускаться в загулы. Бабалебский же любил и щупал их, но своими впечатлениями не забывал поделиться и с САМим. На женщин у них  был выработан одинаковый взгляд – как на продукцию с невысокой продажной способностью.
    Утвердившись в своих выводах, Н.Д. Мариец больше жалоб генералу на начальника ТБ не посылал. Больше того, проявил усердие в сокрытии жалобы на распоясавшегося сластолюбца  в том, что тот на общем собрании госпиталя нагло объявил о выделении одной квартиры для медсестры хирургического отделения,- его очередной пассии,- а если коллектив  будет против, тогда госпиталь совсем не получит квартир. Медсестра не проработала в госпитале и года, в то время, как врачи, золотые головы, третий десяток лет не могли и мечтать о какой-нибудь примитивной жилплощади с удобствами во дворе.
    Естественно, все были против волевого решения Бабалебского, но как всегда, в едином порыве промолчали и, прожевав тщательно, послали свои обиды в письменном виде секретарю парткома.
    Мариец хранил жалобы и доносы на Бабалебского в несгораемом шкафе, под расширенным каталогом «Из запасников Русского музея», под  книгой, которую Мариец приобрёл за несколько дней до своего страшного открытия и которая с того времени использовалась им  как пресс для жалоб на Бабалебского. Для чего нужны были эти жалобы секретарю парткома, он и сам не понимал. Так просто, собирал для соблюдения порядка отчётности перед собой.

    С Бабалебским генерал беседовал возмутительно долго. Мариец поймал себя на  том, что, нервничая, разбирал и собирал ручку с золотым пером.
    Селектор молчал. Застойную тишину прорубали далёкие шаги по коридору. Дежурные совершали вечерний обход здания. Вот они прошли в туалет и проверили работу смывных бочков. Вот они остановились возле щитка и стали щёлкать тумблерами, включая сигнализацию.
    Шаги провалились, затянулись тишиной. Ни единого звука. Селектор словно перегорел. Без признаков жизни лежали на столе кучками дерьма телефоны.
    Секретаря парткома вдруг накрыла волна щекотливого страха. Ему стало боязно и приятно одновременно. Не без удовольствия он почувствовал, как волосы у него встают дыбом, кожа на голове немеет и будто покрывается пупырышками.
    От беспричинного страха он впал в эйфорию, кайфанул и долго боялся пошевелиться, дабы страх и пупырышки на голове так же внезапно не исчезли. Он решил, что жизнь его теперь прожита не зря. В считанные секунды он стал самым счастливым человеком.
    У правого уха зазвенел комар. Мариец боялся пошевелиться, чтобы крепче зафиксировать нахлынувшее удовольствие. И новый прилив жути укутал его гусиной кожей. Секретарь парткома балдел. Теперь он боялся только того, что перестанет бояться. Эйфория страха была так же ненадёжна, как желудочный спазм. Исход его быстр, выздоровление неизбежно. Зуммер комара стих. Мариец понял, что насекомое кровососничает. Он тряхнул головой: страх осыпался, и волосики ласково опустились на лоб. Эйфория выветрилась. Её будто не было. Тогда от ненависти к комару и раздражения на всех, он с силой шлёпнул себя по холке и тут же рухнул без памяти.
    В беспамятстве его ждал сюрприз. Там был лес из хвойных деревьев, яркий пятачок поляны, и три мужичка в хитонах. Они стояли возле огромного пня и перешёптывались. Тот, который находился спиной к Марийцу, вдруг повернулся к нему лицом. Это был Иисус Христос. Он поманил секретаря парткома пальцем. Двое его спутников глядели на Марийца враждебно. Мариец хотел было шагнуть к ним, но почувствовал, что ему мешают руки. Они отекли и закаменели, прикрывая позор на голом теле. Кроме непослушных ладоней, он мог ещё прикрыться листом из протокола Постановления парткома, но его он оставил на случай появления возле Христа Марии Магдалены.
    Иисус Христос вновь позвал Николая Демьяновича, а потом махнул на него рукой, повернулся и пошёл в чащу леса. Спутники последовали за ним. Они удалялись медленно, будто поджидая отставшего от них Марийца. Но он не трогался с места. Наоборот, с каждым шагом, разделявшим их, чувствовал нарастающее облегчение. Почему-то он был уверен, что его заманивают на тот свет, а он стойко не поддаётся провокации.
    Троица исчезла. И опять возник тревожный звон комара. Звук рос, жирел, наполнялся полифонией до тех пор, пока не начал врастать в Марийца.
    Его затрясло, передёрнуло судорогой, и он обнаружил возле самых глаз качающийся маятником подстаканник.
    По-прежнему в кабинете плавала тишина. Волдырей от комариных укусов не было, как  не было и комаров. Христа и его спутников след простыл, в остатке допекала только изжога и смертельная усталость, точно после поездки в подшефный колхоз.
    Мариец с трудом поднялся, чтобы во весь рост оглядеть себя в зеркале и посочувствовать.
    Выражение лица у него было обычное, не «гастрономическое». Глаза с матовым оттенком, будто чужие, вживлённые, плескались среди морщин. Ему показалось, что морщин на лице стало больше. Одна из них, дробившая пополам и без того узкий лоб, врезалась ещё глубже, и в ней начала скапливаться грязь, как в пупке.
    В целом лицо, без сомнения, постарело и немного стекло вниз. Он с любопытством обнаружил ещё одну деталь: нос как бы опух и свис к губе, а губы, сплетённые в пучок, провалились в рот. Что-то чужое проявилось в его собственном отражении. От удивления он даже заскрипел зубами.
    Метаморфозы продолжались. Мариец обнаружил, как начала усыхать шея. Качнулся кадык и уже порядочным бугром вернулся в прежнее положение на старческом горле. С шумом забилась сглотнутая слюна.
    На него смотрел незнакомый человек, старик с поседевшей головой. Уши у него оказались большими с ярко выраженными дарвинскими точками. Лицо вытянутое, лоб узкий, с тяжёлыми надбровными дугами. И в лице, вместо привычного мученического выражения, была саркастическая ухмылка.
    - Э-э, о-о-у-у-ыы-ы,- высказал свои соображения Мариец по этому поводу. В зеркале с интересом было воспринято соображение секретаря парткома.
    Отражение тут же выступило со встречным приветствием:
    - Ку-ку, товарищ! – сказало оно.
    - Э-э о-оу-уых!- ошарашено выдохнул Николай Демьянович и окоченел.
    - Для особо тупых, которые ни «му-му», могу повторить,- членораздельно разъяснило отражение,- ку-ку, товарищ!  Это в том смысле, что – всё, ку-ку!
    Прежде, чем окончательно сойти с ума, Мариец осмелился задать вопрос:
    - Покуда, это что это?
    - А-а, потуда. Это бред сивой кобылы,- нашлось тут же отражение.- Не бери в голову, бери в рот.
    «Оказывается, как просто сойти с ума. И не очень страшно,- решил секретарь парткома,- завтра придут и обнаружат его, бедного, и окончательно свихнувшегося возле зеркала. Секретарь парткома разговаривает с отражением. Ай-ай, какой струяж!»  В смысле – пассаж!
    После длительного и пристального осмотра Николай Демьянович удумал притронуться к зеркалу рукой. На что отражение отреагировало категоричным отказом:
    - Не лапай! Запятнаешь!- сказало оно.
    - Я, как понимаю, ты, покуда, это тот же я , только старый,- припомнил содержание какого-то старого рассказа или сказки Мариец. Рука у него зависла в воздухе, и он не знал, как бы её корректно убрать с полпути к отражению.
    - Что ты, милай! Упаси и избавь! Ты себя, небось, Дорианом Греем возомнил? Окстись! Всё выглядит проще: я тебе подарочек доставил, - старикашка нырнул головой за рамку зеркального прямоугольника. На обозрении Марийца осталась нижняя его половина. Николай Демьянович из любопытства быстро заглянул сбоку и даже попытался отодвинуть краешек и пощупать за зеркалом.
    Уже где-то в стене прозудел недовольный голос старичка:
    - Ты чего мне морские качки устраиваешь? Я же предупредил – зеркало не лапать!- он разогнулся, следом вытянул из стены сундук и похлопал по крышке:
    - Узнаёшь его, родимого? Ковчег с трусами из бельтинга. Храню как заповеди Моисеевы. Примеришь? Или так, сразу, без примерки поменяемся?
    - Ничего я не узнаю. И на что я должен меняться? – секретарь парткома хотел сказать, что в потусторонние силы с детства не верит, спиритизм отвергает на корню и в сомнительные сделки с мистическими лицами не вступает.
    - Как на что?- удивился старикашка, будто между ними давно существовала партийно-хозяйственная договорённость о сделке: - Я тебе – трусы, ты мне – своё кресло! Обмен для тебя выгодный.
    Как бы Мариец не отвергал мистику и чертовщину, сколько бы не насмехался  над фактом одурманивания Руси крещением, но вдруг испугался.
    Он понял, что всё происходившее – вполне реально, и замахал руками:
    - Ни-ни! Что за шутки и издевательства над партийным работником?!
    - Так я и знал,- удовлетворённо старик похлопал по крышке ковчега и ногой задвинул его опять в стену,- в таком случае, приступим! – он достал бумажный свиток, отогнул большую, в полголовы, сургучную печать и принялся зачитывать:
    - Мариец, Николай Демьянович, год рождения 1940, место рождения, село Белорусской ССР. Жил под кличками Коля-пончик – в возрасте 7 лет, «дятел» - в 14 лет, «кусок» - в 25, Коля-веник – с 42 лет.
    Имеет звание подполковника, занимает, подчёркиваю, за-ни-ма-ет должность секретаря парткома Пылевого Столпа, а также четырёхкомнатную квартиру в центре Прудовска.
    Отличительная черта: неуязвимый приспособленец. Безгранично недалёкий, оттого – очень выгодный административный работник. Основа характера – патологическая трусость. По результатам тестирования находится в группе Щ- IV и, соответственно, имеет допуск к работам пис-боем, обходчиком трамвайных путей. Другие профессии категорически запрещены!
    Старикашка оторвался на секунду от чтения и погрозил пальцем:
    - Не шалить!
    Но первая и единственная в жизни смелая мысль Марийца к тому моменту дозрела. Он уже не в силах был остановить себя. Неуправляемый секретарь парткома схватил со стола чернильный прибор на массивной мраморной подставке, и с криком «За чистоту партийных рядов!» широко размахнулся и упал на ковровую дорожку, корчась от боли. Из выкрученной за спину руки, следом рухнул коротким гулким ударом чернильный прибор.
    - Не стыдно? Я спрашиваю, не стыдно?- потребовал у секретаря объяснений тот самый, задрипанного вида гражданин, которого Мариец видел полчаса назад с сексуально-мобильной дамой: - В хороших людей швырять камнями не стыдно?
    - Отпусти руку, экстремист, мне же больно!- прохрипел Николай Демьянович. Он пребывал в позорном положении – стоя на коленях.
    - Стыдно?
    - Отпусти!
    - Не отпущу! Стыдно или не стыдно?
    - Больно-о!
    - А стыдно?
    - Отпусти его, Василискин!- приказал старикашка,- а то ему больно стыдно стоять перед нами в половину роста!
    - Как же я его отпущу, если он норовит меня укусить за ногу?- оправдывался Василискин, но захват ослабил.
    Это была гнусная ложь. Мариец никого за ноги кусать не собирался. Он обдумывал, как быстрее и незаметнее подать сигнал охране. Кнопка находилась в двух метрах, под столом. Доползти до неё он бы не успел. Был ещё вариант: разбить стекло в окне, но рука не нащупывала ни одного тяжёлого предмета, кроме стула. А левой, свободной, он вряд ли добросил бы стул до окна.
    Чтобы оттянуть время на обдумывание и усыпить бдительность разбойников, Мариец впервые задал резонный вопрос:
    - Что вам надо от меня?
    - От тебя нам нужно тебя,- ответил за старикашку Василискин,- целиком. Пусть даже консервированным, но в собственном соку.
    - Учтите, я, покуда, член Горкома. Меня быстро найдут. В любом месте и в любом трупообразном состоянии. Я под неусыпным контролем. Вам массы не простят, если со мною что-нибудь случится.
    - Наконец-то слышатся и мне разумные речи,- сказал старикашка,-  гражданин Мариец пришёл в себя и вспомнил, что он член в горкоме. Василискин, подними с пола уважаемого и предложи стул.
     Видя, что должности впечатлили его захватчиков, Мариец похвалился ещё до кучи, что он, к тому же, член ВОИРа, член общества любителей книги, член общества охраны памятников и член любителей животных.
    - Да он у нас многочлен! – восторженно объявил Василискин и, подставляя секретарю парткома стул, скрытно ткнул ему коленом в копчик.
    - А он опять дерётся!- пожаловался старикашке Мариец.
    - Враньё и навет!- вскрикнул Василискин и сделал возмущённое лицо.- У меня и руки  заняты, и я при исполнении! А за враньё полагается – «леща»! – и не дожидаясь разрешения старикашки, он звезданул Марийца ладонью по затылку. Удар был мощный и кручёный. Голова Николая Демьяновича, перед возвращением на ось, описала огромный эллипс.
    - Василискин, у нас мало времени! Всё-таки хотелось бы официально и в рамках закона!- укорил старик, повысив голос.
    - Больше не буду! Клянусь его бабушкой! – и отходя от стула, пырнул пальцами в бок секретаря. Негодник!
    - Продолжим?- попросил старикашка в зеркале и отмотал свиток на полметра: - За время службы, в период  от лейтенанта - до капитана, Н.Д. Марийцем были совершены следующие проступки: одного бойца он довёл до самоубийства, трёх невинных отправил в дисциплинарный батальон. В течение того же времени им постоянно совершались кражи консервированного тушёного мяса, рыбы, колбас, сыра, других молочных изделий. Всего на сумму 19 тысяч 244 рубля 08 копеек.
    - Неправда, покуда, не доказано!- раздался выкрик с места. В лице Марийца просвечивала гримаса, притянутая потугами кишечной непроходимости. Будто заявлял всенародно: «Ну-ну, сейчас я продемонстрирую, чего стоят ваши подсчёты».
    Василискин с новым энтузиазмом подскочил к стулу. Руку держал он на отлёте и с жизнерадостным же нетерпением искал у старикашки разрешения на экзекуцию.
    - А почему мы должны доказывать вину? Пользуясь вашим оружием, нам уже достаточно того, что мы обвиняем. А вы уж извольте опровергнуть наши обвинения.
    - Конечно, кому-то может показаться, что совершённые Марийцем проступки выглядят наивно и мелочно в сравнении с дальнейшими злодеяниями,- спокойно отреагировал на заявление секретаря старикашка,- и за давностью лет наказанию не подлежат. Но прошлые проступки высвечивают его моральный облик полностью.
    - У него складки на шее до сих пор лоснятся от ворованных мясомолочных продуктов, - добавил Василискин, - до того зажрался, что в рыбный день кроме паюсной икры его желудок ничего не принимает. А может вам по штату положено? – ехидно спросил он у секретаря парткома: - За вредность производственных отношений и производительных сил?
    В мгновенье Н.Д. Мариец сообразил, что последнее слово Василискина должно было завершиться физическим напутствием в ухо. Инстинкт самосохранения ещё раз пихнул его к побегу. Прикинув расстояние, перемножив всё на свете и попытавшись извлечь из квадратного корня, он понял, что в три прыжка окажется у двери.
    Прыжков, как ни странно, оказалось значительно больше. Страх сковал секретаря парткома, он просто забыл, как нужно совершать эти спасательные прыжки.
    До того прицелившийся было Василискин вдруг оцепенел в восторженном умилении. Мариец скакал от него, отталкиваясь от пола обеими ногами и поджав  ладони к груди, точно детсадовец, изображавший зайку в новогодний утренник. Высоко подбрасывая пятки, Мариец доскакал до двери и юркнул в проём. За спиной он услышал одобрительный возглас Василискина:
    - Лихо сиганул, товарищ! Я же говорил, что у ответственных работников возможности безграничны!
    Секретарю парткома казалось, что он вопит, взывая о помощи. На самом деле, едва слышно хрипел.
     Как назло, ни одного дежурного на этаже не было. Предположив, что остался один в Пылевом Столпе среди нечистой силы, он совершенно растерялся и, подхлёстываемый страхом, доскакал в позе зайчика до лестничной площадки. Здесь только Мариец увидел дежурного. Тот стоял спиной к секретарю и безмятежно поедал гранат, тоскуя по Узбекистану или Таджикистану.
    - Десять суток ареста!- прохрипел Мариец.- Нет, двадцать суток! Кру-угом! Ко мне! Бегом марш!
    Дежурный вздрогнул и повернул широкое, плоское, тамерланово лицо к Марийцу. По расплывшемуся в улыбке рту стекал кровавыми струями гранатовый сок.
    - Мой голодная. Кушял, товарищча  полковника.
    « Упырь!- понял Мариец.- Одного доел, теперь за меня возьмётся!»
    Взвизгнув, он подпрыгнул на две ступени и уже привычно, по-заячьи, ринулся вверх. Струи воздуха в завихрении погнались за ним.
    - М-м-м, пилат, мурда, бессоусный, гумна. Супсем больная,- решил дежурный, - сутка давай, потом кричать давай, потом прыгай давай! Супсем больная полковника!- глубоко вздохнул и снова стал думать об Узбекистане или Таджикистане. О том, что за полтора года службы он так и не выучил русский язык. Но если дома купить машину урюка, то здесь, в Прудовске, на нём можно заработать хорошо и без знания языка. Родина звала!
    Доскакав до пятого этажа, Мариец устремился в приёмную генерала. За стеклянной стеной приёмной, возле холодильника, в нише под вазоном, находилась центральная сигнальная кнопка тревоги. Сколько помнится, ею никогда не пользовались. Только в самом экстренном случае имел право нажать кнопку сам САМ. К ней-то и рвался секретарь парткома.
    Рядом с нишей пребывал караул, который менялся, как у мавзолея, каждые два часа. Возле стеклянных дверей приёмной, по уставу, должны были находиться ещё двое часовых и у входа в кабинет генерала – дежурный.
    По прочно сложившейся традиции в вечернее время они Устав игнорировали.
    Четыре бритых бутона, проклюнувшиеся сквозь расстегнутые кители, свисали над столом, а в центре, в гуще этого соцветия, бился азартный шёпот: «Валет…козыряю…храп…моих 36 копеек». Пятый, торчащий на стрёме, успел лишь выкрикнуть «Атас!», но вместе с предупредительным вскриком в приёмную уже впрыгнул Н.Д. Мариец.
     Молча и решительно он доскакал до вазона и потянул его на себя. Заскрипело, как песок на зубах, керамическое днище.
    - Товарищ подполковник! Разрешите доложить? – опомнился дежурный, в то время, как его сослуживец ещё лежал на столе, раскинув руки, закрывая телом игральные карты и представлял себя  Александром Матросовым.
    - Ну-ка, помоги-ка, чего стоишь?!- кажилясь и кряхтя в борьбе с вазоном, приказал Мариец, но тут же замер и потом резко повернулся к дежурному. Так резко в природе срываются с места лишь ящерицы и воробьи.  Рты  у бойцов были не окровавлены, вне подозрений. Однако тот, который повторял подвиг Матросова, продолжал лежать без движения.
    «Понятно, этого уже грохнули,- подумал Мариец,- сейчас будут освежевывать». И с новой силой стал дёргать вазон.
    В приёмной генерала сделалось неспокойно, запахло погромом. Отчётливо прослушивалась  сквозь визг и всхлипы офицерская брань.
    - Товарищ подполковник! Ну, товарищ подполковник!- умолял Марийца дежурный, остальные пытались его оттащить от холодильника.
    Посылая проклятия нечистой силе, он пинался, кряхтел и тянул руки к заветной кнопке:
    - Тьфу три раза через левое плечо, чур меня! Тьфу три раза – не моя зараза! Сгинь нечистая сержантская сволочь!- орал секретарь парткома, выскребая из памяти все заклятия от чертовщины.
    Он железной хваткой вцепился в дверцу холодильника и позволил потянуть себя за ноги. Дверцы холодильника раскрылись и оттуда, перекрывая звоном секретарские заклятия, посыпались бутылки с «Нарзаном». Вытянутый, точно канатный мост, Мариец прочувствовал буквально каждый удар бутылки, поскольку живот у него глубоко провис и касался пола.
    Истерзанный сопротивлением подчинённых, нагло подмятый не по Уставу рядовыми и сержантским составом, Мариец решил временно сдаться.
    Приёмная генерала тяжело дышала:
    - Товарищ подполковник, а, товарищ подполковник,- продолжал жалобно упрашивать дежурный,- мы приказ выполняем. Сами знаете, товарищ генерал нас прибьёт, если кто вазу тронет!
   Мариец поднялся с пола, заглянул поочерёдно в лица всей группе захвата. Возня за жизнь и борьба за правое дело охладили его пыл, и проклюнулись первые ростки разума. Он увидел разбросанные по приёмной игральные карты и трезво сказал:
    - Спасибо за службу! Молодцы!
    Хотел было ещё добавить о хорошем несении службы отличниками боевой и политической подготовки, но передумал. Вместо этого объявил:
    - Доложу генералу о вас.
    - Товарищ подполковник, к нему нельзя!- вслед секретарю раздался тот же жалобный голос.- А? Товарищ подполковник?
    - От парткома не было и никогда не будет секретов!- возродившийся, кристально чистый Николай Демьянович ввалился в кабинет САМого.

    Это был тот самый святой и правый, таинственный центральный кабинет Пылевого Столпа, который приводил в трепет даже секретаря парткома. Это была сердцевина здания, от которой прямыми лучами коридоров исходил светоч приказов и распоряжений. Здесь рождалась очередная мысль и прихоть, пожелание и предупреждение, исполнение коих было так же свято, как, например, охранять Родину, любить природу и чтить старших. Отказ от исполнения приравнивался к дизертирству. Здесь часто пребывал в рабочее время САМ.
    Иному любопытному простолюдину могло показаться странным, что архитектура Пылевого Столпа как бы вытекала из генеральского кабинета, подстраивалась под него, а лучше сказать, вся десятиэтажная махина стекла, бетона, облицовочной плитки, втягивалась, точно в воронку, в рабочий кабинет Самого. Но, откровенно говоря, какое собачье дело простолюдина знать, что во что втягивалось, втекало и вытекало. И что ради чего построено: кабинет ради здания, или здание ради кабинета. Одно другому не мешало.
    Раз в год, перед восьмым марта, генерал устраивал день открытых дверей. В кабинет заносились из магазинчика товары, а не их перечень, из импортного женского белья, косметики, бижутерии, обуви, и секретарь-машинистка лично приступала к непомерно тяжёлой работе. Она обзванивала по иерархическому списку всех мужчин Пылевого Столпа, начиная с главного инженера Богатенького - через начальников отделов -  и завершала «страшным прапорщиком» Славой.
    На остатки товаров секретарша натравливала женскую половину.
    Лишь после этой знаковой процедуры следовало официальное соизволение САМого приступить к коллективной праздничной трапезе во всех отделах треста.
    На всём протяжении сперва скромного полусекретного веселья, неизбежно переходящего в бурную поголовную пьянку, главной темой разговоров был генеральский кабинет.
    Длинным витиеватым дифирамбом в высоком штиле, или коротким, секущим матерным словом воспевались изменения в обстановке, в новой мебели и вложенной в неё библиотеки в кабинете САМого, произошедшие за год. Менялось буквально всё: от паркета – до уборщицы. Старое выбрасывалось на улицу вместе с той же уборщицей и пропадало бесследно.
    «Не мы - для мебели, а мебель – для нас!»- любил швыряться крылатой фразой САМ. Профсоюз полностью материально поддерживал склонность генерала к афоризмам.

    В кабинете Н.Д. Мариец никого не нашёл. От Бабалебского лежал на столе подарочный экземпляр книги о Босхе. Рядом, россыпью, валялись таблетки но-шпы и гастрофарма. Один диск гастрофарма был надкушен, нет, он был зверски покусан. Секретарь парткома провёл моментальное расследование: «До прихода Марийца САМ находился в приподнятом настроении, даже несколько игривом, несмотря на лекарства. Дипломат был поставлен «на попа», по комнате волнами плавали густые запахи коньяка «Арарат» и подмышек. Всё – многолетней выдержки. Сброшенные в кресло небрежно галстук и очки говорили о намерении генерала задержаться на часок-другой».
    А Марийцу было доподлинно известно, что генерал имел суровую установку от своей жены – до 22.00 прибыть на дачу! Просто так проигнорировать установку САМ не мог, поскольку последняя жена была крутого купеческого нрава: не терпела запаха алкоголя и хорошо поощряла пунктуальность, впредь до пожертвования собственной плотью в вялой сексуальной борьбе.
    Она любила по вечерам, в период дачного сезона, выгуливать собак и генерала. По графику должен был состояться его выгул. Однако САМ за город не спешил.
    Подкравшись к двери, за которой таилась такая же, как у Николая Демьяновича, комната отдыха, Мариец негромко постучал – один сильный, два отрывистых. Ему представлялось это условным сигналом, отбитым «своим в доску» человеком. А на условный стук отзываются даже преступники.
    За дверью  неопределёнными шорохами едва начала прослушиваться жизнь. Он повторил удары.
    Дверь резко приоткрылась, и оттуда вылетела рябая, как курица, рука САМого. Она вонзилась под самый нос секретаря парткома и замерла. Мариец свёл глаза к переносью и только тогда разглядел кривой, багровый от напряжения кукиш.
    - Это я, Мариец. Срочно, очень срочно,- подобострастно прошептал, завороженный запахом большого генеральского пальца, секретарь парткома,- дело жизни и смерти. Они пришли.
    Через минуту вышел САМ, одетый по-домашнему. На нём была майка, по бровкам её декольте клубилась густой сединой шерсть. Внезапно, от грудей, начинались брюки. По форме они напоминали воронку с такими тонкими горлышками у основания, что могли влезть в любую бутылку.
    Когда-то давно в подобные штаны способны были вбить человека  только «los comprachicos», да и то не у нас, а в порочном капитализме. Однако прямые стрелки генеральских лампасов упрямо твердили, что САМ чувствует себя в брюках вполне комфортно.
    Фигура несколько дисциплинировала генерала. Он никогда не смотрел в пол, ходил гордо вскинув голову, поскольку под ногами увидеть что-либо не представлялось возможным, обзор заслонял крутой выступ живота.
    - Дежурному 15 суток ареста!- сообщил по селектору генерал и только потом соизволил обнаружить в кабинете секретаря парткома.
    Шёпотом Мариец повторил:
    - Они пришли.
    - Кто они? Опять постановления? И что тебя так испугало? Мы – организация военная. Постановления нас не касаются.
    - Нет, нет, не они, покуда, а другие они пришли…
    - Приказы что ль Министра Обороны? Так мы, прежде всего,- строители! Эти  приказы к нам никакого отношения не имеют! Сколько вас можно воспитывать, учить! Ни какой самостоятельности, бестолковые!
    - Нет, нет – другие. Они ходили-ходили, потом хвать! за руку, вывернули, болит сейчас. А старик в зеркале, покуда, читает по бумажке. И Кричалина там, и Фрудко. На совесть так и давят, так и давят, негодяи! Жизнь или трусы, говорят, всем вам всё равно хана! Я бежать. Кнопка. Надо поднимать тревогу немедленно! Чингизхан у выхода, рожа в крови, трупы ест. Они пришли! За нами пришли!
    - Всё?- с нетерпением спросил генерал.- А теперь - свободен!
    Мариец видел, что генерал начал закипать. Присутствие секретаря парткома бесило хозяина.
    Кабинет Николаю Демьяновичу было страшно покидать. Там, за дверью, его наверняка поджидала банда захватчиков. На охрану не было никаких упований и надежд. Вообще, в Пылевом Столпе не осталось надёжных людей. За исключением, может быть,…
    - Срочно Козявина сюда!- осенило Марийца.- Нападение на парторганы! Вызывайте!
    - Какое нападение? Лозунгов начитался? Коза-Ностра покою не даёт? Езжай домой, Коля, отдохни в семейном кругу. И жить другим не мешай!
    - Нападение!... Козявина надо!
    - Кому ты нужен?
    - Я нужен! Я очень нужен!  Я вообще нужен! Нужен старику и второму, который бил меня!... Василискину - вот кому! - Мариец был почти уверен, что генерала он не смог убедить. Слишком взволнован. Веские доводы хотя и вертелись в голове, но их было так много, что излагались они грамотным Марийцем междометиями и необычными фонемами из давно умерших африканских языков.
    Но вопреки пораженческому настроению секретаря парткома, САМ вдруг изменился в лице. Глаза у него хищно пожелтели, затем испуганно забегали, и он, к удивлению Марийца, громко чавкнул веками.
    САМ, будто мстя Марийцу, скомкал в кулаке галстук и потянул придушенного секретаря парткома к себе. Мариец раньше не предполагал за генералом такой силищи. И новые опасения, что он может быть задушен своими же, парализовали идеологического лидера.
    - Повтори, придурок, что ты сказал?- зашипел САМ.
    Мариец не повторил, ему было некогда. Он предсмертно обмякал.
    - Ты сказал: «Василискин»?  А может, ты ослышался? Может,  Васильковсий, Басилевин? Как он выглядит?- настаивал САМ, вдавливая глубже в горло узел галстука.
    - М-м-мжет, - выбилось рвотным спазмом признание.
    Генерал кинул, словно ветошь, в угол комнаты Марийца и поспешил к столу. Рабочее место его было, как ягодное поле, усыпано кнопками. Руки у САМого тряслись, он не мог их спокойно опустить на панель приборов.
    - Ах, я тупой, зазнавшийся офицер! Как же я сразу-то не догадался? – сквозь полуобморок услышал секретарь парткома откровения САМого. Придушенному было тепло в углу и уютно.
    Вскоре защёлкали кнопки, засвистели невидимые Марийцу приборы, и зардел экран телевизора. Взгляд секретаря парткома падал на него по касательной.
    О телевизоре в кабинете генерала знали все и относились в Пылевом Столпе как к должному. Любой, даже немного уважающий себя руководитель, просто обязан иметь в кабинете хотя бы один телевизор в эпоху НТР.
    Так же все знали, что телевизор в кабинете генерала был неисправен. По крайней мере, при свидетелях ни разу не загорался сочным колером  экран. Он был неотъемлемой частью интерьера, не больше.
    И всё же, затравленному, вконец запуганному хулиганством, придушенному своими же Марийцу хватило новаторской сообразительности представить, что на его глазах разворачивал свою программную деятельность досель неизвестный широким кругам, индивидуальный компьютер, хотя это и было нечто другое.
    Мариец никогда раньше не видел индивидуальных компьютеров, разве что мельком, в «Международной панораме». Впрочем, Международной панорамы было достаточно, чтобы прочно отложилось в памяти: если есть кнопки и экран светится – значит это компьютер, новинка капиталистических изощренцев.
    Сквозь мутный экран зрению секретаря парткома предстали едва заметные контуры. Часть экрана прикрывал локоть САМого. Тот давил одну кнопку с нервозной быстротой, будто выжимал из неё яркость и контраст. Контуры постепенно преобретали очертания комнаты. От стройного ряда горбатых стульев, сплочённых в одну пунктирную линию вдоль Т-образного стола, повеяло родным.
    Мариец весь подобрался, напряг зрение и стал ещё больше похож на груду грязного тряпья, брошенного в угол. Он узнал три ипостаси одного вождя. На экране был его любимый кабинет. Изображение металось из стороны в сторону, вырастали перед глазами пыльные углы, заборные рельефы калорифера и красная гладь паласа.
    На мгновенье генерала привлекли раскиданные по столу листы бумаги с рукописями. Он увеличил изображение, пробежал глазами несколько строк и плюнул от досады.
    Мариец успел тоже ухватить содержание. Это были его мемуары. Догадка багровой ненавистью отразилась на его лице. «Значит, генерал знал о том, что секретарь парткома участвует в мировом литературном процессе. Писатель был под колпаком компьютера. За ним велась неусыпная слежка. Вот это да! Ой-ой-ой!»
    В кабинете секретаря парткома не осталось признаков борьбы, насилия и мужественного сопротивления Марийцем нечистой силе. Благолепное опустение и тишь царили там.
    Издевательским образом на экране мелькнул стакан, наполненный до краёв вновь заваренным чаем. Мариец почему-то правильно и немедля оценил это как последнее предупреждение налётчиков, адресованное лично ему.
    - Где? Где?  Никого нет!- волновался генерал. Он уже шарил «компьютером» по коридорам и туалетам Пылевого Столпа.- Никого! Нет никакого Василискина и не может быть,- и с новым приступом остервенения он давил на кнопки. Изображение прыгало по лестничным пролётам.
    На третьем этаже взгляд САМого споткнулся на дежурном узбеке. Тот, покончив с гранатом, украдкой доставал изюм из карманов галифе и, не жуя, проглатывал. Лицо его было чистым и ясным, как при чтении Корана.
    При виде довольного узбека Марийцу сделалось плохо. Вновь приступ изжоги начал печь ему гортань. Придушенный подал признаки жизни и, шевельнувшись, произвёл на свет звук разрываемой газеты.
    - Что такое? Что?!- дёрнулся генерал. Потом он постепенно начал узнавать секретаря парткома, и глаза заблестели любопытством:
    - Тебя чего перекосило, придурок?
    - Изжога,- слабо простонал Николай Демьянович.
    - Изжога?- словно что-то вспомнив, или догадавшись, переспросил САМ.- Ну-ка, ползи сюда!
     Мариец пополз. Ворс на ковре недовольно шипел.
     Генерал, продолжая пристально вглядываться в экран, учинил предварительный допрос секретарю:
    - Давно тебя изжога мучает? Раньше не страдал? Ага, такая сегодня впервые? А как выглядел этот Василевский, Василисков?
    - Их было двое. У обоих протокольные морды, покуда вглядеться. Я же говорил: один в зеркале, другой – со спины. Как руку крутанёт! Хрясть! Вот здесь и здесь!
    САМому нужны были подробности. Он по нескольку раз переспрашивал, уточнял детали одежды пришельцев. Мариец путался, но очень старался изложить суть по мере сил последовательно:
    - Чуть не забыл, старик говорил, одевай трусы какие-то и сдавай форму в порядке обмена.
    Здесь генерал наконец оторвался от экрана «компьютера», ( или подсматривающего устройства. Леший его разберёт! Тьфу три раза через левое плечо!)
    - Он показывал тебе эти самые трусы, придурок?
    - Я ведь, покуда, не нищий. Мне чужого белья не надо, всякого там, вонючего. Это ниже моего достоинства – разглядывать барахло.
    У САМого будто вдруг разом осыпался остов. Он на глазах Марийца превратился в мякиш и плюхнулся в кресло. После долгого, траурного молчания, с неживыми глазами и опавшим на нижнюю губу языком, САМ спросил у самого себя:
    - Неужели - всё?  Сливайте воду – отсос пальца состоялся? Не верю!
    Мариец ещё больше ничего не понимал, но ему очень хотелось понять. Ради этого он стал смотреть на генерала не моргая, пытаясь прострелить глазами мысли САМого. Конечно, как и положено, управляющий трестом должен знать и знал даже о нечистой силе много чего, но мыслями с партийными органами делиться не желал. Не по товарищески! А может быть старик и Василискин – это неудачная проделка генерала посредством того же «компьютера»? Понажимал на кнопочки и – шасть!- старик в зеркале! Смешно! Разыграли секретаря парткома. Напугали нечистой силой. А бога-то и нет! Секретарь парткома всего треста попался на удочку, в нечисть поверил, в предрассудки! Ладно. Доказали! Только какой предрассудок в ухо ему, живому, земному секретарю парткома напоследок вдарил? Не доказали!
    - Вот что я тебе скажу,- оборвал мысли Марийца генерал,- давай-ка, придурок, напьёмся! Всё равно нам с тобой копец, амба, хана, крышка, полярный белый пушистый зверёк!
    - Как? Почему?- заволновался Мариец и стал отползать обратно в угол.
    САМ был совершенно спокоен.
   «Нет, точно, он что-то такое знал, что внушало доверие».
    Генерал начал произносить слова неторопливо и монотонно:
    - Десять, пятнадцать минут от силы, и мы с тобой исчезнем, растворимся навсегда. Я тебе гарантию даю, придурок, даже с семьёй не успеешь попрощаться,- в доказательство генерал поднял телефонную  трубку: - Убедись – ни одного гудка. Уже отключили. Вот, только внутренний и работает.
    - Охрану! Немедленно охрану! – вдруг завопил секретарь парткома.- Нападение! Надо нажимать кнопку! Не позволим разгуляться бандитизму!
    - Си-иди-и уж в углу! Охранника ему! Кнопку подавай!- Махнул на него рукой САМ. - Лучше не рыпайся! Помощи не жди! Я знаю эту контору: нашему Козявину учиться и учиться у этих ребят, и не выучиться…  Когда-то давно у нас на тюрьме их звали дисперами. Как только появлялся слушок, что дисперы объявились, сразу во всех  хатах переполох. А если в «обезьянке» увидел не своё рыло, то лучше, как по команде: «Ложись! Мордой в пол! Раздвинуть ноги! Получить удовольствие!» Отсев они производили отменно.
    Из насиженного угла секретарь парткома подал голос:
    - В смысле,… на какой тюрьме? Это зашифрованное производство, в смысле?
    - Эх, ты, Коля, Коля-веник. Тюрьма, как её не шифруй,- всё равно тюрьма. Это – робот, малявы, терпилки, камазы, ка-абура, кирпичи, шмоны, кумы, подогревы… Четверть века назад я там год жизни оставил с зелёнкой на лбу в блоке смертников, на втором этаже. Я ведь в своё время был приговорён к «вышаку».
    Привычно используя как подставку для выколачивания пыльных мешков, самым беспощадным образом добивая своими воспоминаниями и без того запуганного, отчасти придушенного Марийца, генералу казалось, что тем самым, он не только вносил ещё большую сумятицу в стройные мысли секретаря парткома, но и отводил себе душу, стараясь привести свои мысли в порядок.
    Но Николай Демьянович был на столько переполнен страхом, что излишние запугивания генерала,  наоборот, отрезвили, и поступки его, как в добрые старые времена, опять стали непредсказуемы.
    Генерал в трудную для них обоих минуту искал поддержки подчинённого, он даже намеревался смягчить тон и снизойти временно до дружбы с Марийцем. Но у него на глазах уже вызрел не друг, не товарищ по партии, а простой обиженный, который думал про САМого:
   «И этот прыщ, приговорённый к высшей мере наказания, всё время был Хозяином Пылевого Столпа? Самым почётным и уважаемым гражданином Прудовска, вне подозрений и критики? Позор! Страшно представить, что он, Мариец, наместник партии, сносил от уголовника оскорбления, терпел издевательства от пройдохи с подмоченной репутацией. Позор джунглям!»
    Одновременно секретарь парткома отнимал в уме от сего года двадцать пять лет и в знаменателе получалась  ХХ пятилетка. За что могли приговорить  Севидова к «вышке» в период «потепления»? Только за что-нибудь из ряда вон выходящее!
    Для подтверждения своих догадок он подыграл генералу полным сочувствием:
    - Конечно, при Сталине много людей мучилось. Покуда и честные попадались. Понимаю, - сказал,  вздохнул и ещё раз вздохнул Николай Демьянович.
    - Это случилось при Хрущёве. Впрочем, тоже – враг народа, волюнтарист. У нас кто везёт, на том и клеймо врага.
    - И Горбачёв?… - то ли хитро спросил, то ли дальновидно резюмировал Мариец.
    - Торопишься, Коля, торопишься. Что бы клемить, надо сперва воспылать любовью, стать безгранично преданным и послушным. Это придаст больше злобы, когда выяснится, что тебя просто-напросто околпачили, опять обвели вокруг пальца. И окажется, что не того надо было любить, а следующего, или через одного. Всё равно кого. Того, кто тебя в очередной раз околпачит.
    Вот и у меня так: воспылал любовью к дисперам, теперь пришла пора их ненавидеть. Околпачили, не дали пожить, отпустили мне срок мизерный. И тебе – тоже. Жаль, ты толком пожить не успел,- и как мягко не старался говорить с Марийцем, всё же, не сдержавшись, добавил,- придурок! – Обращение требовало логического завершения.
    Страшным обещаниям генерала Мариец верить не хотел. Человек сугубо материалистический, придавленный гнётом социалистического реализма, он был убеждён, что в нашем гуманном обществе люди бесследно не исчезают. Но противовесом его убеждённости оставались боли в области копчика. Приступы болей точали живым напоминанием о хулиганствующих элементах, которых генерал называл дисперами.
    - Почему дисперы? Покуда, кто они такие-сякие?
    САМ не терял надежды склонить на свою сторону секретаря парткома. Поэтому, превозмогая неохоту, решил немного порассуждать.
    - Мне так кажется: это что-то между диспетчерами и дисперсией. Вроде они есть, а на самом деле их нет, или наоборот. Скажем, снежный человек есть? Вроде есть, а никто за руку его не держал. А вот кости динозавра есть, хотя животных самих нет, и мощи Иоанна-Крестителя хранятся, и плащенница Туринская этого, Иисуса Христа, нашлась, но самого-то Христа никогда и не было. Кому как ни нам, прогрессивной части человечества, это знать?
    Дальше…  трусы из бельтинга есть? Я, например, их не видел, ты – тем более. Но слухи о них ходят.
    Помню, на тюрьме был у нас старик – дошлый хохмач, мелкий пакостник и в карты играл так, что всех голяком оставлял, без «ларьков». Ни одну колоду в пыль стёр. У него ходок было 25-27, всю жизнь – на зоне. Говорят, умер в девяносто лет, да и то из-за того, что на воле задержался. Решил по-человечески старость провести, без диеты. Ну и умер. «Вы,- говорил,- тут на воле жируете, печенье с маргарином хаваете».
    Вот он рассказывал, что трусы из бельтинга – эта та же самая плащеница, только у нечистой силы из третьего или даже второго уровней.  Подробностей не помню, но суть примерно такова.

    У Базиила, (для тебя уточняю, что Базиил – это Сатана. Помнишь, «Сатана там правит бал, там правит бал»?), вот, у него был сын. Одногодка с Иисусом Христом. Древние, предки наши, во что только не верили, каким только опиумом для народа башка была не забита! Гипотеза у них была в то время такая популярная, что мир держится на борьбе добра и зла, седьмого уровня с первым, но на четвёртом, человеческом. Пока борьба идёт, значит и существует мир во всём мире.
    Сын этот рос и чинил всякие пакости юродивому Христу. Там тысячи различных пакостей и приключений старик нам пересказывал. Христос, как всякий юродивый, терпеливо сносил хитроумные проделки сатанинского сынка и молился. До 33 лет домолился, время подошло, его и распяли. А сынок Базиила, чёрт, забыл, как его звали, не то Мамула, не то Кагулла, так и продолжал жить. Ну там, трёшь-мнёшь, в рот компот, ещё месяц протянул до конца весны. Вроде всё, миссия выполнена, с мессией разделались и сынок преспокойно народ еврейский развращает.
    Не тут-то было. Первым опомнился отец, духовный наставник Христа, Тийом. А по ранжиру он место занимал, как я, а Базиил – как ты. Вызвал он к себе Базиила и говорит: «Что, мол, ты хитрее всех, что ли? Мой, говорит, промучился там, внизу, даря моё слово людским сердцам, в пустыне сорок дней шастал, кузнечиков жрал, клизмой из тыквы в себя тыкал, в муках же и испустил дух. А твой - до сих пор молчит, ухмыляется, пальцем  из носа - в рот, из уха – в рот, чистится, и девок портит.
    Короче, есть мнение, что с этим безобразием-безарбузием пора кончать, и чем бестрее, тем лучше. Согласно существующему мнению восстанавливай равновесие сил!»
    Против мнения не попрёшь. Порыдал, поогорчался Базиил, но согласие на «криндец» сына дал. В тот же вечер сочинили в ведомстве Базиила сценарий и спустили его вниз.
    По сценарию сынок  должен был проникнуть в дом к порядочным людям, зарезать родителей, а дочь изнасиловать. Затем пойти к источнику и отравить его кровью, которой были замараны его руки. В этот момент, когда он склонится над водой, умывая руки, изнасилованная жертва и всадит ему в спину нож.
    Сперва вроде шло по сценарию: нашёл порядочную семью, проник, родители спали. А сынок Базиила вместо того, чтобы исполосовать их древнееврейским ножом, тихо придушил, тихо изнасиловал и тихо ушёл, но не к источнику, что возле дома, а к заливу.
    Жертва схватила нож, стала бегать вокруг дома и никого не нашла. Послали архангела, чтобы  он ей «наколку» дал, рекогнасцировку, куда отправился сынок Базиила. А та, как жертва, видимо, в такой депрессии была, что сдуру давай полосовать архангела! Он от неё тикать, она – за ним. Ладно, умный архангел попался – додумался бежать следом за сынком к морю. Добежал  и сразу – в воду. В это самое время выходит из моря искупавшийся Базиилов сынок, ну, она его, до кучи, и резанула по горлу, да так мощно, что у того башка отлетела и канула в заливе. Осталось на берегу только обнажённое тело. Тут девка и опомнилась. Оглядела безголовый труп и стыдно ей, что ли, стало за размер проделанного. Нашла на берегу тряпку, или домой сходила ( не помню, как старик рассказывал) и обмотала срамное место сынка. Так вот и появились на свет трусы из бельтинга.
    Следом, в соответствии со сценарием,  снизошёл отец во главе комиссии. Как полагается, окропил безголовое тело. Комиссия осмотрела труп, засвидетельствовала позорную кончину, подготовила отчёт для Верховного и умотала обратно.
    И что характерно, Верховный, заслушав отчёт комиссии, вникнув в детали, не поверил ведь в смерть Базиилова сынка. Не потому, что действие выплеснулось за рамки сценария, но потому, что труп был осмотрен не очень тщательно членами комиссии.
    Ладно, головы нет, ночью в море её искать не весело, но ведь на теле-то сынка должна была остаться сатанинская метка, чёртов коготь, в общем, родимое пятно в форме вселенной. Комиссия побрезговала провести основательный досмотр. А когда кинулась исправлять погрешности – было поздно, трупа, конечно, давно нет. Верховный учинил допрос Базиилу. Тот говорит, что сынка своего схоронил согласно ритуалу, то есть сжёг и пепел по морю развеял. Главное, не придерёшься. Действовал в рамках закона, криминала за ним не было. Попробуй докажи, кого там без башки вместо сынка сожгли и развеяли?
     Задним числом принялись искать башку. Какой там! Всё покрыто мраком, как клад РСХА.
Одно утешение было  Тийому – трусы от Базиилова сынка остались – та самая тряпка, которой срамное место было прикрыто. И то – утешение ненадёжное. Анализ на запах, вкус и на ощупь показал, что трусы действительно находились на теле чёртого сына, но когда и на протяжении какого времени – установить невозможно.
     Таких «но» с каждым вопросом становилось всё больше. И тем больше бесился Тийом. Опасения же Верховного были не беспочвенны. Дело в том, что в ведомстве Верховного всё распланировано на тысячелетия вперёд. Там где-то должно, например, превалировать зло, здесь – добро, но сбалансированно, то есть одно уравновешено другим.
    Теперь представим ситуацию: сынок Базиилла, если он жив, но с потерянным статусом официального злодея, уходит в подполье на «нелегалку». Потом, воспользовавшись каналами своего отца, не информируя ведомство Верховного и в силу своей природы творить зло, начинает действовать – наносить значительный ущерб планам работ ведомства.
    Скажем, по плану на текущий месяц намечен один региональный конфликт и два случая межнациональной розни. Ан, нет! Вдруг откуда ни возьмись появился в рот мочись – ещё и правительственный переворот. Ладно, предположим, к концу второго месяца можно это дело уравнять резким увеличением поголовья скота в одной из африканских стран. Но ведь это всего лишь полумера!
    А предположим, сынок, чтобы нанести серъёзнейший урон всей экономико-политической деятельности ведомства, начнёт вытворять и добрые дела? Каково? Чем компенсировать? Землетрясением? Наводнением? Цунами? Начнутся в ведомстве Верховного не только постоянные сбои в работе, но и полная неразбериха. Главное – виноватых не найти. Не сваливать же всё на сыночка, смерть которого официально констатировали и под трупом подписались.
    Вот почему  Верховный взбесился. Он, как дальновидный политик, предвидел появление дисперов.
    Здесь-то и начинается самое интересное.
    Договоры в ведомствах заключались регулярно, как с Тийомом, так и с Базиилом напрямую, из-за отсутствия их убиенных наместников. Кто желал райской жизни, тот подписывался у Тийома и шёл отъедаться в моностырь, кто жаждал денег и славы – у Базиила. Помимо договора, составлялись положение о деятельности аскета или вредителя, и вытекающий  из положения устав. Так велось издревле, положения и уставы разработаны были ещё задолго до Ветхого Завета – книга такая толстая, Библией её ещё зовут.
    В уставе всё конкретно: от каждого - по способностям, каждому – под зад. Всё, как у нас с тобой. Ну, то есть, на что способен работник? Пятью хлебами он, конечно, толпу не накормит, и не уничтожит виноградники на земле за один час. В его распоряжении – крупица добра и малая толика злодеяний.
    И вдруг не в ведомстве Верховного, а у Сатаны появляется тот, кто обладает сверхспособностями, сверхсилой. Её  дать и научить этому мог только наместник, иначе говоря, один из сыночков Верховного или Сатаны. Пока идут разборки – откуда он, да кто его наградил знаниями – он втихую подписывает договор с Сатаной и, тем самым, обеспечивает свою неприкосновенность со стороны ведомств. А в соответствии с положением и Уставом расторгнуть договор представляется возможным только в случае кончины одной из сторон. Что, собственно говоря, не реально.
    Это самый долговечный и самый неуправляемый ведомством Верховного договор. Всесилие и всемогущество Тийома он (договор) неизбежно, в конце концов, сведёт на нет. И вообще, религиозные фанатики скоро просто-напросто разочаруются в Верховном и перестанут верить в него.

    - А я и так не верю в бога!- весело объявил Мариец. – И в чёрта не верю!
    - Энтузиаст! Тебя никто не заставляет верить! Твоя вера – это синяк на копчике! Я просто пересказываю сказочку того старика «на тюрьме». Конечно, это не из тех фундаментальных легенд, которые выдумываются для воспитания молодёжи. Лёни Голиковы да Павлики Морозовы. И всё же, судя по твоему упадническому настроению, ты имел дело с Василевским или Васильковым - одним из ярких представителей дисперов. И он успел оставить автограф на твоём огромном, как вселенная, полужопии.
    - Василискин. Его фамилия Василискин, а не Василевский, - поправил генерала Мариец.
    - Какое имеет значение: Василискин, Василашвили, Вазилио, Возилов? Факт тот, что дисперы здесь. Не исключено, что сейчас нас они слушают. Подползай сюда, я тебе кое-что покажу,- при этих словах САМ откатил тумбочку на колёсах. За ней прятался электрообогреватель, а дальше припадал к стене огромный шмотень асбестоцементной плиты. Генерал отодвинул и его.
    То, что увидел секретарь парткома, сильно впечатлило и требовало новых разъяснений.
    Бесхозным пятном на совести Пылевого Столпа открылась перед ним большая трещина. Даже не трещина, а расщелина шириной в ладонь. Она раздвинула в стороны ровные ряды кирпичей, раскрошила штукатурку и представила Марийцу кусок неба, пробитый снизу остриём антенны. Так же через расщелину виднелся угол крыши соседского дома. В дыре урчал ветер, а то и присвистывал.
    - Полюбуйся,- представил САМ,- этой штучки ты ещё не видел. А я  годы, как с нею по соседству живу. Общаюсь, словно с живой. Капризная, скажу тебе, бестия. Хочешь, можешь с дырищей этой поговорить? Спроси у неё, как жизнь? Ну, давай, спрашивай, и не смотри на меня, точно на собственное отражение, я ещё в здравом рассудке.
    - Как жизнь?- спросил Мариец, но скорее у генерала, чем у трещины.
    И вдруг, к удивлению секретаря парткома, трещина выдохнула на него весенними запахами улицы несколько музыкальных фраз из «Въезда  в Богатырские ворота» «Картинок с вытавки» Мусоргского.
    - Бодрое настроение,- перевёл музыкальное приветствие САМ.- Ещё бы, не бодриться! Последние минуты меня терпит. Подожди, моя хорошая, немного осталось. Скоро исчезну. Совсем.
    Мариец воспринял ситуацию сдержанно, его не удивили откровения генерала с одушевлённой им расщелиной. Он только трезво поинтересовался:
    - Почему бы не заделать расщелину?
    - Потому что!- тут же последовал исчерпывающий ответ.- Может, ты желаешь? В углу, за шторкой, лежат кирпичи, цемент, песок, мастерок,- генерал оглядел голову Марийца и поправился,- впрочем, последний тебе не пригодится.
    - Но я ведь, покуда, не строитель.
    - А кто же ты? Если работаешь в строительной организации, значит – строитель. Подарки ко дню строителя получаешь? Премии за рационализацию, за ввод объектов, за экономию и перевыполнение? Вот бери инструмент, хватайся за голову и перевыполняй, голубчик.
    Генерал нехорошо распалился. Говорил громко, ехидно, выговаривая каждое слово:
    - Таких хреновых строителей у меня только в Пылевом Столпе около тысячи наберётся, да на строительных объектах – ещё четыре раза по столько. Всех кормлю с рук, всех одеваю, содержу, как паразитов, на своём теле. А вам, паразитам, ведь всё равно, что САМ, что зам., лишь бы имелось тело, в которое можно было бы впиться, всосаться и грызть его, набивать собственное чрево. Я ведь для всех вас – кусок пирога. Пока от меня отламывается, вы довольны, рукоплещете мне. С жиру и спеси появилась возможность заниматься мелкими интрижками, спрятаться за партию и прикрывать партийным билетом срамное место, я имею в виду – голову. Не забываете впутывать и подтасовывать имя генерала в свои гнусные делишки. Браво, ребятня, здорово у вас получается! Ничем не гнушаетесь! Вы одного не учли: я знаю про каждый ваш шаг, читаю любую вашу мысль, всех, без исключения. И про твои мемуары, (читал и ржал до коликов), и про Кричалинские пьянки, и про пошлые анекдоты Фрудко я знаю решительно всё.
    Когда  появилась трещина в здании, казалось бы, более крепком и монолитном, чем египетские пирамиды, я догадался, что пришло время насторожиться. Трещина – не просто брак в работе. Это предвестник кончины, нашей, общей  трестовской  кончины.
    Надо было начать защищаться. Но прежде найти – от кого? Я бросился искать. Я долго искал. И нашёл благодаря этой штуковине,- он щёлкнул клавиатурой «компьютера» и принялся сверлить взглядом секретаря парткома.
    Марийцем давно было подготовлено оправдание:
    - Я принимал его по рекомендации.
    - Естественно. Правда, ты её не видел и не подозревал, что эта рекомендация самого Мастемы, а прячется она  у него чёртовой меткой на теле. У меня ведь было достаточно времени внимательно разглядеть родимое пятно пока – однажды - он шуршал бумагой и гнездился на унитазе.
    « Родимое пятно не на голове, что ли?»- догадался Мариец.
    - А обнаружив, сперва я утвердился в мысли, что этот молодой человек – официальный представитель того ведомства и подпортит мою империю в незначительной степени. Ну, там – два-три грубых нарушения по ТБ со смертельным исходом, лестничный проём обрушится, машина с бетоном перевернётся.  Обычные рабочие моменты.
    Но когда произошло исчезновение Фрудко из Пылевого Столпа, я догадался, что силы у нас в тресте действуют мощнее, чем рядового командировочного Ведомства. Я сразу вспомнил сказочку старика о трусах из бельтинга. А трещина подсказала, что я на верном пути: в тот же день у нас состоялся первый диалог на музыкальном языке. Она насвистывала, а я переводил и мотал на ус. Не скажу, что о Брыковском я владел исчерпывающей информацией, но кое-что знал и уже готовился к переговорам, к взаимовыгодному и мирному сосуществованию. Как вдруг обнаружились записи этого чокнутого балабола Фрудко. Такого, гад, наворотил. Да ещё и Кричалина подсобила – хоть выгребай всем военным гарнизоном! За год не выгребешь! Качественно наворотили, с вонью – до соседней области. Мне осталось лишь развести руками и взирать беспомощно на стремительные события.
    Николай Демьянович сохранял наигранное внимание и покорную молчаливость, хотя уже догадался, что генерал только что, на глазах, придумал эту сногосшибательную версию. Он подогнал события последнего месяца под удобную, портативную концепцию. Выставил себя перед Марийцем прозорливым политиком и тонким стратегом.
    На самом деле никакой исчерпывающей информацией о Брыковском он не владел. Он даже внешность корреспондента описать не сможет, спроси его, потому что никогда его не видел, а если видел случайно, среди толпы, то не запомнил. Не царское это дело – запоминать лица плебеев.
    «Если пошевелился, значит для окружающих пока ещё представляешь интерес, хотя бы, как продукт питания». Так, кажется, Брыковский любил выражаться?
    Не из желания спровоцировать генерала, а токмо потому, что у секретаря парткома с новой лихорадочной силой заработала сигнальная  система защиты, он спросил:
    - Значит, покуда, есть мнение, что против  дисплебеев, или как их там, диспербеев, наш многонациональный народ ничего не может и ничего не значит? Они, то есть, вроде масонской ложи? Хотят – свергнут, хотят – помилуют?
    - Масонская ложа? В этом что-то есть. Но нужно представить их власть на порядок выше.
    - Ага,- подвёл к заключению мысль Мариец,- только поэтому эти хулиганы вольно разгуливают по тресту и творят беззаконие? А управляющий, уважаемый товарищ Севидов, забросил работу и преспокойно наблюдает, как исчезают бесценные кадры, как Брыковский развращает комсомольский актив, подбивает на сожительство претендентку на пост заместителя секретаря парткома, клевещет на наш строй? Поступок этот, покуда, следует подвергнуть тщательному партийному анализу.
    - С чего ты взял, что Брыковский подбил твою претендентку на сожительство?
    - Сведения точные, почти из первоисточников.
    - Не совсем. Если и подбил на сожительство, то на законном основании, как муж уговаривает на сожительство жену.
    Газовые неприятности не замедлили отразиться на лице Марийца:
    - Какой муж, покуда, жены, покуда, чего? – и напрягся.
    Генерал погладил по голове секретаяря парткома, но тут же непроизвольно отдёрнул руку, ужаленный электрическим разрядом. У того началось интенсивное брожение мозгов.
    - Эх, Коля-веник, они год как состоят в законном браке.
    - Кто? Кому? За корреспондентом? Не может, не должно. Меня не надо разыгрывать. Она же коммунистка! Я сам, лично, принимал её в партию. Чтобы без моего ведома вышла замуж? Нет! Коммунистка замужем за дисперда там какого-то? Нет!
    - Во первых, я не потерплю любых посягательств на  мою правду. Для меня враг тот, кто подвергает мои слова сомнениям. Во-вторых, почему ты называешь комсомольского идеолога примитивным именем Соня. Её настоящее имя Мотольда.
    - Да?
    - К счастью.
    - Теперь скажи мне, что и она – дисперд? Ну, скажи, скажи!- Марийцу пора было отползать в угол.
    Генерал - и это было ясно - в корне зарапортовался. Пылевым Столпом правил умалишённый.
    У САМого голова, точно сосуд, стала наполняться гневным, сизым оттенком. Цвет поднимался от шеи, и лицо мертвело на глазах.
    Одновременно по-залихватски взвыла трещина и разложила на одном дыхании марш энтузиастов.
    Седая поросль на груди и генеральской голове воспряла и ощетинилась. От живота к горлу двинулась кипящая лава.
    «Если он не выльет на меня всё своё возмущение,- подумал Мариец,- то задушит окончательно». И пополз.
    Под завывающий аккомпонемент щели САМ дробью высыпал вслед Марийцу:
    - Сомневаешься? Да? Издеваешься? Да? Не потерплю! Да?
    За кратким вступительным словом, по логическому раскладу сцены, должно было следовать в виде воспитательных мер активное рукоприкладство. Но САМ опять, видимо, сумел обуздать свой гнев. Он посопел маленько, широко расправив крылья ноздрей, и успокоился. Наверно, секретарь парткома пока ещё нужен был живым?
    А тот из насиженного угла источал  широким диапозоном прелый запах заношенной меховой шапки. Он был сам себе противен, ощущал себя грязным, липким, словно неделю жил в зале ожидания на ж/д вокзале.
    - Я тебе сейчас могу открыть глаза, - уже спокойно и деловито предложил ему генерал.
    - Не надо! Не трогайте меня! Я домой хочу!
    - Придурок. Я в том смысле, что у меня есть свидетель,- генерал сделал лицо заговорщицким и перешёл на шёпот,- вернее, свидетельница. В смысле – баба. У-ух, какая бабенция. Только тихо, никому. Мы с нею… сам понимаешь. Бабы – народ ушлый, дошлый, всё знают. Она мне поведала подробности о Брыковском и Мотольде. Я ей верю. Ползи сюда,- и видя, что приказ его остался не исполненным, снова повторил, но уже повысив голос,- кому сказал? Ползти сюда! Живо!
    Мариец не подчинился приказу не потому, что боялся генеральского коварства, вернее, не только потому, что он вообще всего на свете боялся, и ему хотелось домой, он просто в ту минуту глубоко задумался. Хотя, откровенно говоря, сам бы он на такое смелое заявление не решился.
    Это жена-стоматолог когда-то первой сообразила, что Мариец (её родной муж) о чём-то глубокомысленно думает. Она даже спросила однажды: «О чём ты, милый, задумался?» Марийцу очень понравилось такое уважительное отношение, и он с удовольствием ответил: «Знаешь, дорогуша, я ведь, бывает, и правда много-много думаю. Я ведь так думаю, что забываю всех на свете. Ничего не вижу вокруг, а только думаю и думаю. Это ты правильно подметила».
    На самом деле, состояние секретаря парткома больше походило на оцепенение при последней, неизлечимой стадии столбняка, когда в замороженных глазах отражался весь его духовный мир. Единственное живое  место на лице была челюсть. При пристальном осмотре можно было обнаружить, как под гнётом языка она медленно сползала к ключицам.
    Но справедливости ради надо признать, что всё-таки иногда Мариец очень хотел думать о чём-нибудь глобальном, в масштабе района или даже всей области.
    Более удачного момента отыскать  было невозможно во всё протяжение вечера. Однако цепенеть и думать одновременно он ещё не научился. Поэтому сначала от слабого предчувствия он оцепенел, а уж потом оцепенение привело его к спасительной догадке.
    - Кажется, сейчас мы отсюда выберемся,- вслух думал он,- выйдем из кабинета и сразу нажмём на кнопку. Покуда, дисперды нас при свидетельнице не тронут.
    - Далась тебе эта кнопка?
    - Почему это далась? Пока мы, покуда, прикрываемся женщиной, посредством кнопки объявляем боеготовность №1 и уничтожаем всю эту нечисть. Навалимся всем горнизоном.
    - У меня, помню, был знакомый художник. Он написал большую, в полный рост, обнажённую бабу,- сказал генерал,- а груди ей сделал резиновыми. Таких два упругих шара из белой резины с коричневыми сосками. На выставке картина имела громадный успех. Возле неё собиралась толпа, и каждый считал непременным надавить на соски, проверить упругость и вес грудей намалёванной бабы. Знакомый художник очень обижался, что все тычут в титьки и никто не видит, что над головой бабы летают мотыльки. Эти мотыльки были главной идеей картины.
    - При чём женщина-то? – не понял Мариец.- Мы ей давить ни на что не будем, мы её даже раздевать не будем, просто используем, как прикрытие. Покуда, от неё не убудет же?
    - А баба при том, что «мотыльки» находятся у меня в кабинете. Вот на этом самом столе. Я был бы не выше тебя разумом, если б кнопку установил в приёмной. Знаю вас, любопытных, и дня не прошло бы, чтобы кто-нибудь не нажал из любознательности на кнопку. Главное – бесплатно. Так что, в приёмной обыкновенная бутафория, а настоящая – здесь.И не зарься на стол! Отползай, отползай!
    САМ внимательно проследил за передвижениями секретаря парткома по кабинету, закрыл панель пульта и двинулся в комнату отдыха. В то же мгновенье очнулась трещина и заиграла марш  «Мы живём в жёлтой субмарине». САМ исчез, хлопнув с энтузиазмом дверью. Завывания стихли.
    Мариец начал прислушиваться к тому, что происходило за дверью комнаты отдыха. Он сильно напряг слух, до слёз и першения в горле, но ничего не смог расслышать.
    Тогда он поднялся и, подкравшись к столу, открыл крышку пульта. Кнопки предстали перед ним  как на баяне.
    Мариец поводил пальцем, покрутил, прицелился и надавил на первую подвернувшуюся кнопку. Немного помучившись, загорелся экран дисплея, и бойкая голова пионера, затянутая петлёй красного галстука, чеканя звонко слог, обратилась:
    «Дорогой наш Александр Маркович! Говорят, что есть такие войсковые части, где не доедают? Пожалуйста, высылайте нам! Мы доедим!»
    На пионерскую просьбу ответил, как отрубил, прапорщик:
    «Дорогие пионэры! Врут всё проклятые лазутчики! Кормят нас хорошо, даже остаётся, а что остаётся – всё съедаем! Даже не хватает!»
    Прапорщика сменила старушка с наболевшей проблемой:
    «Сынки, от дедовщины своего хочу избавиться!»
    Тот же прапорщик отрапортовал:
    « В соответствии с положением, бабуля, призыву подлежат юноши от 18 до 27 лет. Так что занимайте любое положение и спите спокойно, деда твоего не призовём.
    - Покуда, маразм какой-то, - подытожил Мариец и щёлкнул следующей кнопкой.
    Он увидел со спины поднимавшегося по лестнице человека в серо-зелёном плаще. Плащ был без погон, да и покрой резко отличался от покроя офицерских плащей. В углу экрана появился значок  R. Он пульсировал. Мариец догадался, - потому что смотрел иногда хоккейные матчи,- что сюжет прокручивался в повторе.
    Мужчина поднялся на четвёртый этаж и побарабанил пальцами по двери. Долго не открывали. Зелёный плащ забеспокоился и стал стучать громче. Наконец щёлкнул замок и в дверях появилась Соня-идеолог.
    - Где ты был?- спросила она.- Я себе места не нахожу. Бегаю к телефону-автомату, звоню по больницам и моргам.
    Марийца покоробило такое фамильярное обращение Софьи к Брыковскому. (То, что серо-зелёный плащ и был Брыковским, у секретаря парткома не вызывало сомнений). Так могла обращаться только жена к загулявшему мужу.
     Соня-идеолог не имела права без ведома Марийца и парткома строить свои отношения с кем ни попадя. Следовательно, Козявин оказался прав, когда убеждал секретаря парткома произвести обыск в квартире комсомолки. Их отношения зашли далеко. Всё подтвердилось документально.
    Николай Демьянович насторожился, ожидая оправданий Брыковского. Должны были подтвердиться слова и САМого: корреспондент назовёт комсомолку Мотольдой. Но зелёный плащ обратился почему-то во множественном числе:
    «Знаете, друзья, что удумали наши функционеры? Они решили осыпать маком построенный корпус свинофермы, чтобы нечистая сила до приёмки не вселилось в новое здание! Функционеры считают, что это мероприятие поможет корпусу продержаться года два и не разрушиться. Богат всё же советский народ, денег много! Могут себе позволить построить здание на 10-20 лет. А какой-нибудь скупердяйный немец строит так, чтобы дом простоял хотя бы два-три века».
    «Этот случай напоминает мне одну грустную историю»- раздался за дверью ещё чей-то мужской голос.
    Снимали скрытой камерой. Оператор не смог выхватить неизвестного. Кинокамера зацепила только тень расплывчатую, похожую на рулон линолеума.
    Пока Брыковский вытирал ноги и снимал ботинки у порога, неизвестный продолжил:
    «Группа туристов, пребывая в стране восходящего солнца, надумала ополоснуться в тамошнем бассейне. У них там в каждом отеле есть бассейн. А после длительных забегов по супермаркетам и шибко культурным советским гражданам освежиться – не грех. Выпили по три баночки пива, смыли копоть японского смока под душем и, значит, толпой полезли в воду. А возле бассейна установлены были такие подлые таблички, измалёванные иероглифами и английским языком. У советских туристов, известно, есть строгая установка – иностранной пропагандой не зачитываться. Они пришли в бассейн купаться, а не вертеть головами и надписи читать. Поэтому не успели ещё вдоволь поплескаться, как сразу - казус, скандал на весь Союз.
    Конечно, японцы – народ образованный, но не умный, у них миллион способов спровоцировать советского туриста на международный скандал. Надо быть постоянно начеку! А тут, по причине то ли полного отоваривания в японских магазинах, то ли полного доверия к восточным соседям, вдруг утеряли бдительность.
    В результате, вся вода в бассейне окрасилась ярко-жёлтыми пятнами. Оказывается, на табличках было написано: «Просьба – в воде не мочиться!»
    Пришлось объяснять бусурманам, что на иностранном туристы читать не умеют, не хотят, и капиталистов презирают. И вообще, никто не мог предположить, что японцы подмешивают в воду ядовитые красители. Докатились, искупаться по-человечески за рубежом уже не представляется возможным! Воду в бассейнах травят и лишают права туристов пользоваться оздоровительными процедурами на основе народной медицины. У нас в многонациональной стране в моче не только купаются, но ещё и пьют. Есть целая наука: вечером помочился в баночку, а утром опять загнал внутрь. Что недопил,  из того сделал компресс и положил на глаз.
    Японцы, конечно, сперва смеялись, игнорировали рецепты, но вскоре задумались: если такая большая страна придаёт этому такое большое значение, следовательно, что-то в этом есть большое, как вся наша страна.
    Вскоре в японских бассейнах стали исчезать таблички с предупреждениями.
    Так что, уважаемый, если такая большая организация, как Пылевой Столп, посыпает маком сдаточные объекты, значит в этом есть что-то большое».
    «Слава богу, мы не японцы. Нам нечего думать, за нас думает большая страна»,- сострил Брыковский.
    Рулонообразная тень поплыла вглубь комнаты. Следом вошёл корреспондент и захлопнул дверь. Значок «репид» пропульсировал, замер и исчез. Вместе с ним пропало изображение на экране.
    Марийцу стало ясно какими свидетелями располагал генерал. Из записанного на плёнку обращения  Брыковского, а может и не Брыковского, а какого-то человека в плаще, похожим на плащ Брыковского, к Соне-идеологу, САМ сделал скороспелый вывод – и родилась ещё одна ячейка общества. И не надо было выдумывать какую-то свидетельницу, спрятанную в комнате отдыха. Для чего выпендриваться генералу перед секретарём парткома? Показал бы сразу плёнку. Муж, жена! Там есть кадр поважнее. Именно - третий, зафиксированный оператором профессионально, тот, с рулонообразной тенью, весёлый рассказчик. Кто это мог быть? Работник Пылевого Столпа? Обсудили бы вместе!
    Странное, очень странное поведение САМого. И не понятное. САМ – грозный, немногословный и презирающий челядь начальник, вдруг превратился в этакого демократа, либерала-учителя: хватило терпения рассказать Марийцу байки про чертовщину. Странно всё это.
    Задним числом Николай Демьянович расхрабрился и вспомнил, что САМ был очень взволнован, рассказывая про диспердов, или дисперов. Однако речь того была чиста и гладка. Наоборот, сколько помнится, когда генерал волновался он начинал страшно заикаться, проглатывал окончания слов, а вместо этого произносил одни шипящие звуки.
    За годы совместной работы Мариец изучил генерала досконально. Он знал не только все его привычки и логопедические недостатки, он по выражению лица, по мелькнувшей на нём тени, угадывал любые желания генерала.
    Первое время, едва вступив на должность секретаря парткома, угадывание желаний  на расстоянии  было основным требованием в совместной работе. Он должен был понимать САМого, что называется, с полувзгляда, чтобы не получилось как с предшественником Николая Демьяновича.
    Тот после каждого заседания в президиуме ложился в партлечебницу с тяжёлыми травмами ступней ног: следы каблуков от генеральских ботинок заживали не скоро, и бои под столом с каждым новым заседанием велись всё агрессивнее.
     Марийцу же не надо было сигнализировать. Он умудрялся читать прямо с лица центральную мысль, которая едва начинала формироваться в голове генерала. Мысль была с завидным постоянством одинакова. Она, как предупредительный выстрел, звучала так:
    «Думающий подчинённый не боеспособен!»
     Это правда. Думающий подчинённый мог думать, думать и додуматься, дойти до своей  точки зрения, заиметь собственное мнение. А двух мнений быть не могло, поскольку одно всегда оставалось вакантным за генералом. Лучше иметь единое мнение, чем многократное лечение отдавленных ног.
     САМ не любил «умников» в своём аппарате. «Эти умники,- говорил он,- на самом деле путаники несусветные. У них мысли в ГОСТы не вписываются. Сначала мыслят не по ГОСТам, потом начнут строить не по ГОСТам, в конце концов решат, что и живут они не в соответствии с ГОСТами. Ни стройка, ни Строй этих умников не устраивают».
    Но настоящие причины неприязни умников крылись в САМом глубже забот о соблюдении ГОСТов. Они прятались так глубоко, что закостенели, спрессованные другими причинами, и обрели хроническую форму. Они были заложены ещё в детстве.
    Родился САМ в том самом городе, который прославил своим появлением на свет в нём последний обладатель Ордена Победы, но с рождением САМ от орденоносца опоздал на тридцать лет.
    Дистанция в три десятка лет так и легла невыводимым клеймом на жизни генерала. Он всюду опаздывал. САМ опоздал написать про Малую Землю и получить Ленинскую премию, не успел возродить Феникса из пепла и обуздать Целину. Да что там перечислять, в сравнении с земляком он вообще ничего не успел.
    Словно предчувствуя свою неуспеваемость, ещё в детстве САМ начал заикаться. Тем не менее, закваска в нём бродила того же качества, что и у легендарного земляка. Воздух в тех местах что ли такой, или солнце, или казацкая горилка смелости придаёт, да так, что ещё при жизни земляки начинают отливать себе бронзовые бюсты, (чем больше, тем лучше), упрямо  полагая, что тем самым наглядно преподносят урок диалектического материализма – когда количество использованной на бюст бронзы  перерастает в качество натурщика.
    О неизбежности монтажа своего монумента на Родине генерал серъёзно озаботился  в зрелом возрасте, когда легендарный земляк, перешагнув все мыслимые грани приличия, требовал для себя уже Нобелевской премии за выдающиеся  заслуги во всех областях науки, литературы, политики.
    Секретно в Пылевом Столпе был разработан план ввоза монумента на центральную площадь города детства и отрочества САМого под видом стратегического оружия средней дальности. Ввоз должен был  быть произведён незаметно, во время торжественного чествования дорогого, любимого, обожаемого товарища  Первого ленинца. По счёту это был бы восьмой монумент, семь прежних, плюс 19 бюстов были посвящены не САМому, а знаменитым бровям Страны Советов.
    Расположить монумент предполагалось так, чтобы не разгневать  пятикратного  обладателя звёзд героя, но продемонстрировать монументальным обликом САМого величайшую преданность и полную поддержку единственно верного курса, выработанного величайшим из величайших земляков.
    Присоседившись, таким образом, к бронзовому выдающемуся борцу за мир своим скромным  изваянием, можно было смело заявить народу о скульптурной композиции под названием: «Неразделимо крепкое единство Его и нас».
    Задуманный план секретного ввоза монумента так и не был осуществлён по причине нездоровой атмосферы в комиссии по присуждению Нобелевской премии. Они категорически отказались рассматривать кандидатуру любимца всего прогрессивного человечества, и располовинили сотню тысяч долларов между Бегином и Саддатом. Отчего престиж этой комиссии сильно пошатнулся и упал, особенно в глазах САМого.
    Уместно повторить: он не любил умников, которые путались под ногами и спутывали его карты. С детства эти негодяи подтрунивали над ним, злили его и наступали на «мозоли» мощной эрудиции. САМ никогда не переставал верить в свою исключительность, какие бы оскорбления и обвинения в свой адрес не слышал от однокашников, товарищей по комсомольской работе, преподавателей, прорабов, начальников участков, управлящих Главка.
    Исключительность его начала проявляться сразу, только он успел отпасть от матери с отрезанной пуповиной.
    САМ родился исключительно здоровым ребёнком. Его маленькое тельце дышало сытостью – в то время, когда население, измученное неурожайным годом, бросало насиженные дома и уходило нищенствовать. В центре города стоял студень дремучей тишины.
    Людей находили разлагающимися на железнодорожной насыпи. Они лежали так плотно друг к другу, что их принимали за шпалы, брошенными бесхозно, разве что, диверсантами и врагами мирового пролетариата.
    САМ взрастал в исключительно благоприятной обстановке, окружённый заботой неграмотной матери  и двух образованных отцов, прошедших неполные курсы духовной семинарии. Кто из отцов роднее – определить ему было не легко. Первый дал ему жизнь, другой, с тараканьими усами, давал ему возможность выжить.  Неграмотная мать больше любила первого, но ещё больше боялась второго.
    В квартире у входа висел портрет второго грозного отца, вырезанный из журнала. Мать, когда проходила возле портрета, почему-то всегда крестилась, за что получала нагоняи от натурального папаши. Он называл мать дурой старообрядной.
   «Теперь другая вера, теперь не крестом себя осеняют, но серпом и молотом,- учил папаша,- совокупление пролетариев всех стран с трудовыми крестьянами коллективных хозяйств  называется».
    «Я же неграмотная», - жаловалась мать и пораженчески улыбалась папаше.
    « Ещё не хватало, чтоб ты грамотной была! Всех грамотных сейчас под одну крышу собирают. Говорят, калачами там кормить будут. Имеют все права грамотные на калачи?»
    « Упаси, господь!  Нам ничего не надо. Нам хватает права на труд».
    САМ ничего не понимал и не выносил из разговоров отца с матерью, хотя некоторые слова крепко врезались в память. Не понимал он и того, как неграмотная мать могла учить его словесности, арифметике и французскому языку. Уроки проходили в строгой секретности. О них не знал даже отец. Почему-то мать старалась скрыть от него свои воспитание и образованность.
    Впрочем, САМ никогда не задавался подобными вопросами, а когда пришла пора задать их себе, он до зазубренной чёткости знал ответы. Жизнь преподносила другие уроки, отличные от материнских, отличные от тех, которые, к тому же, отдавали душком буржуазной морали.
    Семья Севидовых была в городе на счету обеспеченных. Отец, сколько помнил его Александр Маркович, постоянно находился на «портфельных» должностях. Портфели у него были светло-коричневые, из хрусящей натуральной кожи и со звонкими застёжками.
    Дома отец никогда в портфель не заглядывал. Он проносил его в свой кабинет, осторожно укладывал на рабочий стол и сверху, как правило, накрывал до утра газетным листом.
    «Спи, товарищ, спокойно,- говорил он при этом,- обещаю, что я отомщю за тебя!» - и шёл в столовую мстить жирными щами и шницелем под водку. Ел он всегда с удовольствием, издавая кошачьи звуки, когда их поглаживают за ушами,  что-то такое - между урчанием и хрюканьем. За столом мимоходом, выплёвывая на стол обломок мозговой косточки, сообщал новости.
    Новости всегда были типовыми: «Вчера взяли Охроменко. Звонил следователь, сказал, что своё участие в подготовке диверсий Охроменко признал полностью. Следователь просил на него характеристику, как на врага народа».
    Мать пугалась, начинала поглаживать свои руки: «Ой-ой, уже и до него добрались?»
    «Добрались,- возмущался отец,- наконец-то. Медленно добираются, еле шевелятся. Ещё месяц назад должны были забрать. Это же натуральный диверсант, умело законспирированный. Хвастался, что с семнадцатого года в партии. Теперь-то народу ясно, в какой он партии. Нас не проведёшь! Мы глядим в оба, знаем, что Охраменки – польские шпионы».
    Время было страшное. Шпионы прятались за каждым углом, населяли жилые дома, подкарауливали в забоях, в магазинах, на фабриках и заводах. Советскому человеку плюнуть было некуда – в каждой мусорной мульде таилось по шпиону.
    В этой обстановке, подвергнутой тотальной бдительности, нельзя было терять ни секунды, особенно такому видному чиновнику, как Севидов-старший. Иногда дома маленький Алексаша слышал инстранное слово «досье». Его произносила неграмотная мать.
    «Дура старообрядная,- обрывал её отец,- не досье, а Дело. Сколько можно тебе втолдычивать?»
    «Хорошо, Маркоша, пусть будет по-твоему – дело. Только мой папа, если произносил «дело», то подразумевал под этим словом доходы, капиталы, движение товаров и капиталовложений».
    « А-а, дело и есть – наш социалистический капитал. Не эти вонючие рублёвки, которым место в помойной яме истории, а настоящий капитал, движимый и недвижимый, который можно по наследству передавать».
    Из ящика рабочего стола он доставал картонные папки с белыми и красными тесёмками, и с неизменным рисунком на обложках: тракторист на колёсном тракторе вспахивает необъятную ниву, а вслед ему одобрительно смотрит солнце.
    После ужина отец усаживался за работу. Он вносил поправки в начатые «дела». Но особый восторг испытывал тогда, когда открывал новые папки и вкладывал в них первый рабочий, исписанный мелкой вязью лист. В такой день, ради праздника души, он позволял себе принять 50 грамм водки.
    Дура старообрядная воспринимала все его обхаживания и лелейство папочек с красными тесёмками, как детскую шалость мужа, не выветрившуюся с годами по причине индустриализации всей страны.
    Подозревая в жене только снисходительное отношение к его главному труду в жизни, отец чувствовал себя в какой-то мере не то чтобы ущербным или пустомелей, но человеком, вкладывающим свободное время в безвыигрышное предприятие. Поэтому он часто пытался переубедить неграмотную супругу, поиметь от неё сочувствие и поддержку. Делал он это так: раскладывал папки на столе, звал жену в кабинет и демонстрировал перед нею свой скрупулёзный труд:
    «Читаем. Дело за  № 17. Бояндин К.Л. Б/П, женат, трое детей. До 33 года характеристики положительные. Первый срок отсидел с 34 по 37 годы,- мусолил отец с удовольствием листки и опускал глаза, чтобы скрыть их алчное веселье,- причины: в пьяном виде неосторожно выругался на мусорную кучу во дворе словами: «Ходить невозможно! Кругом  Совдепия!». Ныне отбывает наказание за то, что мусорную кучу так и не убрали со двора. Примечание: конченый человек. Всю жизнь проведёт в лагерях.
    Читаем дальше: дело за № 18 – Брежнев Л.И., парт., сопляк, выскочка, характеристики положительные. Срока заключения нет. В 30-ом, по окончании тех-ма, был направлен по распределению в Сибирь, откуда малодушно сбежал, не проработав и месяца. В32-ом замешан был в пьяной потасовке, где сильно покалечил рабочего Глызинко. Участие в драке отрицает по сей день. Впрочем, этот тип неинтересен,- говорил отец, перелистав десяток страниц, и сразу переходил к примечанию.- Выше должности секретаря обкома не подняться по причине умственного несоответствия времени и плохой исполнительности.
    А вот следующий номер 19 – Броуде Ф.А. – личность примечательная! Парт., принципиальный, деловитый. Пробелов в биографии нет. Пьёт умеренно. Остро развито чувство каръеры. Примечание: таких надо давить на корню в колыбели. При благоприятных условиях Броуды могут заполонить всю страну.
    Теперь понятно, почему я занимаюсь этими делами?- требовал отец одобрения у неграмотной женщины.- Я, можно сказать, спасаю советскую Россию от засилья. В настоящий момент насущная моя задача – остановить размножение этих Броуде Ф.А., – и задумчиво довершал экскурс по «делам» словами: «Как знать, не будь меня, эти Броуды житья не дадут нашему сыну. Как знать?»
    Цепкий взгляд Севидова-старшего охватывал два, прилегающих к их дому, квартала. Каждый сосед имел своё строго отведённое место в ящиках стола. Вечерами часто слышалось хлопанье ящиков и хруст газетной бумаги. Бывало, что неграмотная мать засыпала на прослушивании очередного досье. Она всхрапывала, резко поднимала голову и с удивлением  оглядывалась, будто спрашивала у отца: «Ой, кто это посмел так неблагодарно отнестись к трудам мужа?»
    Но было уже поздно. Муж молниеносно реагировал и замыкался в себе, обидчиво раздувал ноздри и набирался сил на принятие недельного обета молчания. Он и правда мог не разоваривать с неграмотной женой неделями, заодно  и с сыном, несправедливо  подозревая его в заговорщическом союзе с матерью.
    На самом деле САМ никогда не принимал сторону матери, хотя и отца не любил, поскольку был с ним очень схож характером. А две одинаковые натуры плохо уживаются в одной квартире. Мать он тоже по-настоящему не любил. Скорее – испытывал к ней жалость. А жалость – это не союзничество, это – снисхождение.
    Любовь Алексаша представлял себе иной. Он тесно связывал её с чувством собственности. Любовь – это его женщина, которую он мог бы взять за руку, снять с неё фуфайку, ватные штаны, пробраться сквозь крепостные дебри одежды к островкам оголённого тела, потискать их, пощипать, потом бросить на кровать и быть рабовладельцем, абсолютным монархом чужой плоти. Женщина при этом трепетала бы и билась крохотной, придавленной пташкой. Последнее САМ плохо представлял и мало верил в миниатюрность и податливость женской половины.
    Наши женщины не могли себя дать в обиду собственникам в то суровое время. «Пчёлки трудовые»  строили Днепрогэс, ставили рекорды сбора на хлопковых полях, раздували кузнечные меха, добывали уголь в шахтах наравне с мужчинами, а в свободное от работы время отлавливали врагов и шпионов.
    Искусство страны торжествовало. На живописных полотнах с каждым часом росли и становились круче бицепсы женских рук, косая сажень в плечах кричала о героизме и безграничной силе советской женщины, а твёрдая поступь и смелый взор лишний раз напоминали, что только перед нашими женщинами открыты все возможности, даже такая, как материнство.
    На картинах о героинях производства повально шло сексуальное воспитание подрастающего поколения. САМ с детства усвоил: в нашей стране овладеть женщиной - равносильно тому, что в одиночку захватить неприятельский штаб, с той разницей, что в первом случае посмертно Орденом Боевого Красного Знамени не наградят.
    Каково же было удивление, когда однажды сосед по парте Мишка Кириленко показал ему иностранное фото, то ли немецкое, то ли французское, где  женщины были представлены в узких купальных костюмах выше колен и неимоверно прозрачных ночных рубашках. Они были все миниатюрные, с катышками жира на бёдрах и мягкими, ненатруженными животиками, без намёков на пресс. Те самые пчёлки, которые могли бы трепетать в его объятиях и под ним.
    С тех пор его прикормленное воображение заработало с новой силой. Перед тем, как заснуть, САМ теперь  закрывал глаза и вожделенно представлял, как он снимает со своей необъятной любимой фуфайку, ватные штаны, зелёные рейтузы с начёсом, а под ними таится хрупкое тельце в купальном костюме. Такое маленькое и мягкое, что сразу понуждает к зверству и безотлагательной расправе.
    Нет, что ни говорите, а любил он всегда! В отсутствии чувств его не упрекнёшь. И тяготение к женщинам в фуфайках (ватных куртках) отождествлялось в нём с прочным классовым сознанием.
    В городах, надо признаться, в конце тридцатых одевались уже вполне прилично. Были даже салоны мод. Но внутреннее политическое чутьё маленького Алексаши всё-таки подсказывало, что в основной своей массе женщины предпочитали более удобные и тёплые ватные куртки, как с номерами на спине, так и без оных. Скромно и по-советски просто одетые женщины притягивали к себе. Может быть эта тяга, в конце концов, и определила выбор профессии?
    Из всех существовавших в истории человечества возможностей, счастливейшая и многообразнейшая доля выпала на возможность выбора.
    Человек всегда стоял перед дилеммой, как буриданов осёл, неторопливо, по миллиону лет обдумывая, оставаться ему тем, в кого он превратился со всеми экологическими и этническими последствиями или вернуться к тому, кем он был, отвергнув официально, как вредную и несостоятельную науку об эволюции.  Правда, склонившись ко второму варианту, человек отнюдь не отвергает теорию Дарвина, поскольку эволюция – это и есть возможность и использование выбора.
    Скажем, жираф получил возможность выбора для самооткорма и потянулся за свежими листьями в кроны деревьев, за что тут же был наказан длинной шеей. Доставать легко, а глотать муторно. Это классический пример, это то, что изучено и зазубрено до рвотного рефлекса.
    С людьми по части эволюции дело обстоит сложнее. У человека возможность выбора шире и разнообразнее. Урвал орудие труда у природы – становись на задние лапки или продолжай передвигаться на четвереньках – не выскакивай из общей массы, не побуждай остальных к дурному примеру. Завалил мамонта, выбирай – поделиться с ближним своим, перевести мамонта на текущий счёт или отдать в кредит?
    Выбор – самая ответственная штуковина, поэтому, задним числом, он считался всегда  закономерным, как закономерным итогом для духовенства явились Библия и Коран.
    Возможность выбора сгореть на костре или подпалить соседа толкала людей на плетение авантюрных вязей в междуусобных игрищах. Люди почему-то никогда не хотели заживо быть поджаренными. Это, в свою очередь, сильно отразилось в науке об эволюции и лишний раз отмаркировало в мозгах потомков гипотезу о высоком показателе выживаемости особей в экстремальных условиях. Некогда Эрик Бёрн даже посвятил вышеназванной гипотезе целую книгу под названием «Игры, в которые играют люди, и люди, которые играют в игры», где вкратце, на трёхстах страницах, пояснил, что если хочешь жить – умей играть, а кто хочет хорошо жить, тот должен хорошо играть. Возможности огромные, знай только выбирай для себя подходящую игру из тех, которые тебе захотят предложить вышестоящие органы контроля и управления.
    В 17 лет перед Севидовым-младшим встала возможность выбора ВУЗа. Подкрадывалась середина века. Немногие тогда имели такую возможность. В основном молодёжь обкатывала свои способности в ВУЗах иного характера. Со стальным блеском фиксы во рту, запахом голубиного помёта и пороха, с ноющими от моднячих наколок, руками, она (моложёжь) по мере сил  добывала у Родины кусок хлеба воровским способом.
    В тамбурах вагонов подсчитывали гроши работавшие в паре самодеятельные инвалиды. Ещё проклёвывалась в пассажирах жалость – было кому подавать, значит – было кому и принимать. Подкупающе выдыхала страдальческие ноты гармонь, сбивая с такта автора-исполнителя самодеятельной истории о горькой его судьбине. Он пел об уничтоженной фашистами семье, о том, что жизнь ему теперь – в наказание.
    И люди верили, нельзя было не верить. Беда была рядом. Она проносилась за окном островками обгоревших печных труб, вырванными сердцами деревень.
    Артисты о конкурентоспособности ещё не помышляли.
    В городах набирала соки послевоенная жизнь. На Первомай обрадовали новинкой – вдруг появилось мороженое, а значит недалёкое будущее грозило отменить карточную систему. Жизнь преобретала смысл. В подъездах домов шла бойкая торговля мутной горилкой. И уже было не только чем занюхать, но и чем закусить.
    Вождь и учитель всех народов представлялся теперь как-то по-особенному вечным, по-восторженному щемящим в груди у каждого сознательного «винтика». Хотелось быть безгранично преданным ему, а если надо – умереть по первому приказу. Любить его и любить, на сколько хватит сил и здоровья!
    Площади кишели усатыми портретами. Под усами умилялась, поглащённая им страна. Он был так велик, что народы, сбившись в одно стадо, едва дотягивали до его щиколоток. В глубоком поклоне благодарили кавказца за благосостояние и дешевизну, которой он одарил всех насквозь.
    Всё-таки удивительна и плодоносна гениями эта загадочная страна, где обыкновенный абрек может спуститься с гор, стать отцом всех народов, наплодив себе подобных, и править миллионами, прививая страх и любовь к себе. Ночи напролёт горит свет в окне рабочего кабинета, где этот мудрец исправляет ошибки Ленина и выпрямляет, обозначенный ранее больным разжижением мозгов, курс политики. Ночи напролёт, замерев в трепетном ожидании, возле телефонов сидят начеку и ждут ответственные работники разрубающего тишину, как гильотина, звонка, чтобы молниеносно отреагировать и продемонстрировать готовность любви и самопожертвования.
    Юный Алексаша Севидов тоже любил вождя не меньше других. В соревновании по преданности учителю всех народов он мог даже дать сто очков вперёд некоторым сокурсникам. Повод для форы был у него веским: отец по-прежнему держался в числе номенклатурных работников, несмотря на все предвоенные и послевоенные чистки. Незаменимый портфель, нутро которого так и оставалось недосягаемо для любопытных глаз, заметно пообтёрся и увял вместе с хояином. Однако в его потёртости читалось завуалированное кастовое величие. Портфель сделал своё могучее дело: он с успехом провёл Севидова-старшего по каръерной лестнице на ту площадку, с которой вниз уже спускают резолюции и привязывают к местности полученные постановления.
    Принимая к общему утверждению, что генетика – это лженаука, никто из партийно-административного аппарата не отвергал наследственности.
    Для Севидова-младшего была проторена неплохая дорожка, и он уже готовился по прямой линии принять наследие отца, как грянула беда. Вместе с ней порушились планы, а проторённую дорожку основательно завалило разного рода мнениями.
    Однажды под утро забрали неграмотную мать. Только один из трёх ночных визитёров был одет в военную форму. Был он в чине подполковника. Все трое вошли в дом величаво-молчаливые. Сохраняя обет молчания, предъявили ордер на арест и уселись на диван, ожидая пока мать оденется и приготовит в долгую дорогу всё необходимое. Не было ни паники, ни суеты. Весь процесс походил на то, что когда-то давно эти люди, представители государства, купили мать вместе с её неграмотностью, а теперь пришло время и они, наконец, явились за товаром. Было их право - распоряжаться купленной давно вещью как им заблагорассудится.
    Отец предложил всем курить. Так он хотел сойти за своего и разговорить молчаливых гостей. Те закурили, но по-прежнему не произнесли ни слова. Действовали строго по предписанию.
    « Это, конечно, ошибка, недоразумение, так сказать,- предположил отец,- сегодня же из нашего Наркомата, позвонят и всё устроится».
    Троица, соглашаясь, кивала головами.
    «Нам нельзя допускать ошибки. Великий наш Иосиф Виссарионович, товарищ Сталин, грубых ошибок не прощает»- взбодрился отец.
    Но неграмотная мать его грубо оборвала. Алексаша впервые слышал от неё грубость, брошенную в тот прощальный вечер в адрес отца:
    « Ты ещё крикни на весь дом: «Да здравствует Мировая революция! Пролетарии всех стран соединяйтесь!» Как нельзя будет к месту. Продолжай потакать власти «неимущих!»
    Она стояла, одетая не по сезону: в катанках, цигейковой шубе, на голове у неё была меховая отцовская шапка:
    « Я готова. Ведите».
    Троица тут же повскакивала с дивана и заторопилась к выходу.
    « Поцелуй меня, сынок»,- уже обернувшись в дверях, не то поманила, не то потребовала мать
    Губы у неё были сухие, Алексаша о них укололся.
    Он чувствовал, что  это трагическое расставание требовало от него слёз. Он должен был плакать и кричать: «Мама, мама! Я с тобою. Сволочи, отпустите! Она не виновата!», или что-то в этом роде. Но Севидов-младший стеснялся. Банально стеснялся. Троица неусыпно следила за сценой проводов. Алексаша боялся, что они уличат его в фальши. Плакать не хотелось.
    Слезу он так и не выдавил из себя. Хотелось другого: чтобы скорее захлопнулись двери, и чужие люди покинули квартиру. Сумятица закончится, и тогда у него появится время и возможность всё произошедшее тщательно обдумать и, быть может, даже всплакнуть.
    Отец по-прежнему сидел на диване, безжизненно свесив с колен тяжёлые кисти рук. Вены салатного цвета плели кольца вокруг костяшек пальцев. К нижней губе прилипла папироса. Он не видел её и не чувствовал. Через определённые интервалы времени отец тихо повторял, будто лирический припев: «Да здравствует Мировая революция. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
    Алексаша сел рядом, погладил отца по плечу и сказал: «Ненавижу власть, ненавижу строй, всех их ненавижу!»
    В четверг на комсомольском собрании факультета Севидов-младший сделал устное официальное заявление:
    « Семнадцать лет я находился в глухом неведении. Мои родители жестоко обманывали меня, как мать, так и отец, скрывая настоящее происхождение матери. Я испытал стыд и разочарование, когда узнал, что так называемая мать происходила из графского рода. Но обманутым все эти годы был не только я, а что гораздо существеннее, весь наш народ. Не так-то просто провести вокруг пальца наш героический народ, наш ЦК во главе с Великим и мудрым товарищем Сталиным. Ложью прожить нельзя, какой бы она искусной и хитрой не была. И вот теперь правда восторжествовала!
    Знал ли мой отец о тёмном прошлом матери? Думаю – да, знал! Но ловко скрывал от всех. Поэтому ответственность на нём лежит ещё более серьёзная и спрос с него – вдвойне, как с коммуниста и как с главы бывшего, «тёмного» семейства. Я отрекаюсь от родителей! Так мне подсказывает сердце, которое я готов отдать, не раздумывая, за правое дело, за идеалы нашей партии, лично за товарища Сталина! И так мне подсказывает честная совесть комсомольца!
    Родителей, конечно, не выбирают. И всё же, это громадный урок нам всем, а мне – в особенности. Будьте бдительны, товарищи!»
    « Поцелуй Иуды успешно состоялся и имел большой резонанс!»- подытожил кто-то в аудитории. Шутка была неудачной. Алексаша ощутил на губах колючий поцелуй матери.

    - На ваш вопрос я могу ответить однозначно: я не люблю людей, которые врут, лицемерят. Ненавижу предательства, в какой бы оно праздничной упаковке не было. Оправдания этим трём  негативным качествам человека нет, и не может быть никогда!
    « Знакомые кадры»- подумал Мариец и тут же вспомнил: это генерал не так давно выступал на телевидении. В прямом эфире ему задавали вопросы телезрители.  Бабину с записью своего творческого отчёта САМ приказал забрать из телестудии директору музея Трудовой Славы треста Тамаре  Андреевне Скуле. Ответы на записи предназначались потомкам. Вид у генерала был боевой. Ему очень понравилось собственное выступление, и добросовестная Скула, видимо, выкупила запись у телестудии в нескольких экземплярах.
    « Последнее время много разговоров ведётся об интеллигентности и интеллектуальности. Что вы, как генерал, считаете важнее для себя?»- спрашивал ведущий.
    « Я считаю, что интеллигентность и интеллектуальность в одном лице очень похожи на совмещённый санузел. А такой санузел давно устарел. Он не моден, и главное – не удобен. Поэтому, наверно, я, человек в возрасте, уже не моден у молодёжи, а для кого-то и неудобен».
    « Что вы, Александр Маркович! Вы пользуйтесь уважением и популярны у молодёжи,- поспешил ведущий обрадовать САМого.- Гласность убеждает нас в этом».
    « Не я придумал эту Гласность, не мне и отвечать за неё. Извините, пожалуйста, за категоричность суждения, но жизнь диктует нам свои условия, а мы предъявляем жизни свой счёт. Я благодарен нашей молодёжи и говорю ей всей большое спасибо за поддержку. Любите
Родину, любите её поля, леса, реки, озёра, горы, моря. Любите её исторические памятники, и вы станете богаче душой. Извините, конечно».
    Секретарь парткома не сдержался, щёлкнув на пульте выключателем, шёпотом выругался:
    - Культурный, бес! В телевизорах мы все культурные. А как с глазу на глаз, так сразу – матом,- но резко дёрнулся и опасливо стал озираться. За дверью, в комнате отдыха, осела траурная тишь.
    « Он пошёл туда и, вероятно, возвращается»- мелькнула догадка у Николая Демьяновича. Но на этом он не остановился, а попытался развить свою мысль дальше: « Что САМ может там делать так долго? Он пошёл за каким-то свидетельством, или свидетелем? А вдруг он сбежал? Куда? Пятый этаж. А вдруг умер? Но грохота при падении тела не было! А вдруг убили? Кто? Ну кто? Дисперды! Убили, убили ведь!  А я как? Один с этой нечистью? Мне не справиться!»
    У него в ладонях потеплело и закололо в паху. Он опять опустился на четвереньки и пополз в насиженный угол. Каким хорошим противозачаточным средством является увлекательная книга, таким же отпугивающим нечисть средством является задорная песня.  Потребность спеть оживала и копилась в Марийце на протяжении всего вечера.
    Он не рассчитал внутреннего запала и не учёл, что душа его давно просила песни, поэтому первые слова вырвались из глубин живота паровозным гудком, внезапно стукнули в голову и опьянили:
    - Мне, что пуля, что вино, лишь бы с ног сбивало
       Эх, житуха, ты меня на фиг променяла!- пелось ему в ритме военного марша. В такт словам отстукивал он коленками чеканный «шаг», подхлёстываясь припевом глубокого, но не аполитичного содержания:
    - Сара – мама, Сара – папа, Сара – вся моя родня!
    До насиженного и ещё окончательно  не остывшего угла Николай Демьянович доползти не успел. Двери, ведущие в комнату отдыха генерала, стремительно распахнулись, просвистели перед носом и ударом обрушили штукатурку на пол. Тут же восторженно, в тылу, взвыла щель сквозной темой третьего концерта для фортепьяно с оркестром С. Рахманинова.
    Но Мариец этого концерта не признал, так как не подозревал, что Рахманинов мог быть не только директором местного Агропрома, но ещё и композитором.
    Он присел на пятки и стал разглядывать генеральские покои. Как Мариец и ожидал, в комнате никого не было. Из крана в умывальнике тянулась серебряная нить воды. Рядом с зеркалом, на тумбочке, была воздвигнута горка из порнографических карт, какие предлагают на ж/д глухонемые.
    Секретарь парткома заглянул под кровать: там многослойным пирогом спрессовалась пыль. Отрыв себе могилу возле плинтуса, в пыли схоронился журнал «Молодая гвардия». Ко всему прочему САМ иногда успевал читать периодику.
    Осмотрев подробно пространство подкроватья, Мариец потихоньку начал сдавать назад. Но неожиданно упёрся в какую-то стойку. Он оглянулся и увидел ноги генерала.
    - Уважаемый, вы имеете место быть здесь?- спросил САМ.
    Мариец не ответил, а толкнулся ещё раз. Ноги генерала крепко держали его в добровольном плену. С головой  по пояс Николай Демьянович оказался под кроватью.
    Мариец опять попытался выбраться. Ему начало казаться, что он задыхается. Ещё немного и он окажется похороненным здесь, как периодическое издание. Назревало междуусобное столкновение.
    Первые непродуманные толчки успеха не имели. И тогда Мариец в раскачку стал долбить большой мышечной массой по ногам генерала, словно забивал сваи. Генеральские ноги стояли прочно, как противотанковые ежи. От глухих ударов покачивались только лампасы. Секретарю парткома очень захотелось на волю. Генерал вынудил его применить ругательство. Марийцу на ум пришло первое, запавшее когда-то  из словаря иностранных слов, обращение – колонизатор. Но от страха и удушья он захлебнулся и крикнул:
    - Пусти, канализатор! Умираю, покуда-а-а!
    - Резонно, но не убедительно,- прозвучал сухой и безжалостный ответ.
    - А не созвать ли нам совет трудового коллектива стройки, что бы решить это наболевшее
положение,- подхватил генеральскую речь певучий женский голосок,- покуда он тебя окончательно в ассенизаторы не произвёл?
    Мариец, ориентируясь на голос, изловчился и швырнул взгляд через  плечо, но смог разглядеть только ножки. Зато какие! И во всю длину! Короткая юбка носила своё название чисто формально, точно так же, как грандиозные достижения пятилетки в отчётном докладе, а в действительности – едва прикрывали оголённую от «успехов» экономику.
    При обнаружении женских ножек желание выжить у Николая Демьяновича удвоилось. Он вспомнил о жене-стоматологе и с силой наехал на генеральские  «противотанковые ежи», самортизировав, больно ударился головой о кроватный панцырь, но, сумев быстро сгруппироваться под кроватью, тут же оттолкнулся руками от пола, перевернулся на бок и наконец колобком вывалился из спального саркофага.
    - Поздно созывать СТК, он уже обнародывался во всём своём обличии!- разочаровал женщину генерал.
    - Очень хитрый, видимо?
    - Нет, не очень. Он обязательный. Он для потомков обязательно хочет мемуары дописать.
    - Один уже дописал краткую биографию, а другой вообще трилогию накатал. Помню, как же! Ох, и обязательные же были товарищи.
    - У этого размах шире.
    - Значит, надо ему посоветовать быть скромнее. Сказать ему, чтобы жил скромно, не «выяблочковылся».
    - Ты и скажи, а я уже устал от него. Он у меня вот где сидит!
    Мариец расслышал, как генерал похлопал себя по шее.
    Секретаря парткома ещё мутило от удара о кроватный панцырь, он пребывал в полуобморочном состоянии. Затылок болел и остро пульсировал, боль отдавалась в глазницах. Он лежал с закрытыми глазами и только так чувствовал себя немного лучше. Сознание то уплывало, унося с собой перебранку генерала с женщиной, то подступало, словно тошнота, и от звонких голосов трещало в ушах. В голове у него кто-то играл рычажком громкости.
    - А ты, конечно, хочешь, чтобы он и у меня здесь же посидел?- возмутилась женщина.- Невоспитанное ты животное после этого! Не хочу говорить с тобой!
    - Не хочешь – не говори.
    - Не хочу и не буду.
    - Не будешь – не надо.
    - Не надо – никто и не заставит.
    - Заставят!
    - Кто?
    - Никто!
    - А если никто, значит – никому и не нужно.
    - А если даже нужно, всё равно не говори.
    - Почему я должна не говорить? Рот мне не затыкай!
    - У тебя нет права на голос. Вот и молчи в тряпочку.
    - Нет, я скажу!
    - То, что ты скажешь – ровным счётом ничего не значит. Здесь моё слово на вес золота.
    - Ха-ха – два раза! Твоё золото, сам знаешь, из чего смолото. Ты и двух слов связать-то толком не умеешь!
    - Я?
    - Конечно - ты. Все подтвердят.
    - Плевал я на всех!
    - Всех не заплюёшь!
    - А я плевал и на тех, которых не заплюю!
    - Именно, ты только плеваться и умеешь. А я говорю всегда за двоих. На моих плечах женский каторжный труд. Понял? Я тебя лишаю слова!
    - И так всегда: лишённый чести лишает слова! Это и есть социальная справедливость?
    Секретарь парткома под звуки перебранки начал приходить в себя. Он приоткрыл глаза и заново стал изучать обстановку.
    Прямо над головой, с прежней вольностью, раскачивались женские ножки. Хозяйка обольстительных ног сидела на тумбочке. Мариец её узнал. Это была та самая особа, которая вечером разгуливала под окнами его кабинета. У САМого вкус был отменный. Мораль строителя коммунизма он разменивал только на красивых женщин.
    На Николая Демьяновича угнетающе действовали силы Кариолиса. Головой он лежал на восток и рассматривал тело генерала, как могучий западный берег. Взгляда хватало едва до живота, который скрывал от обзора даже генеральские плечи.
    Но стоило этой массе неловко повернуться, как тут же Мариец взвизгнул и отпрянул под кровать. Вместо привычного генеральского лица на привычном генеральском теле он углядел наглую физиономию своего вечернего мучителя Василискина.
    - А где? Где? Где, покуда, генерал?- более глупого ничего не смог придумать секретарь и кинуть из-под кровати в ту минуту.
    - Я – генерал! Вольно! Закрой рот! – представился Василискин. Причём, первую половину фразы он произнёс своим, а другую – генеральским голосом.
    - Александр Маркович?- так же, не давая отчёта вывалившимся горячей кашей словам, попробовал уточнить секретарь парткома.
    - По мне – хоть Моисей Авраамович! Форма на мне генерала военных строителей? Значит я – генерал!
    Но тут вмешалась женщина. Она спрыгнула с тумбочки, одёрнула юбку и пригрозила:
    - Василискин, прекращай свои шуточки.
    Потом она подступилась к Марийцу и ласково погладила участок его головы, торчащий наружу:
    - Маленький мой. Не бойся, я тебя не дам в обиду. Сейчас приедет карета скорой помощи. Сорочку тебе новую привезут, поставят укольчик и отвезут, куда следует. И всё это забудется, как кошмарный сон. Ну, ну, не надо, не дёргайся. Не генерал это вовсе. Не генерал. Это только форма. Шутка. А генерал уже вторые сутки ждёт не дождётся твоего приезда. Когда же, говорит, приедет мой любимый Мариец? Когда же он приедет? Сейчас и приедет! Да, маленький мой?
    - Так я и знал. Подстроили, покуда! Разыграли! Всё разыграли! Оборотни!




                4.


    За день до городского карнавала в Стерлядовском Доме Советов собрали ещё одно внеочередное вечернее совещание. Оно проходило объединённо с представителями горисполкома, горкома партии, ВЛКСМ и совпрофом.
    - Товарищи!- обратился к собравшимся 2-ой секретарь горкома партии.- В конце концов, надо окончательно определиться, что у нас будет завтра  происходить: стихия масс, экстремистская вылазка, народное гуляние или организованное советское торжество? Откуда исходит инициатива? От жителей города? Это, как известно, недопустимо и чревато. Поэтому есть предложение – инициативу перехватить и организовать настоящий коммунистический праздник, который постепенно и закономерно, под нашим чутким руководством, перейдёт в общегородской субботник на своих рабочих местах. Инициаторами субботника предлагаю избрать рабочих передовой бригады обувной фабрики. Во-первых, они инициаторами не были уже семь лет, во-вторых, в этом году подошла очередь вручать им переходящее Красное Знамя победителей соцсоревнования. Средства, сэкономленные в завтрашний день, горком предлагает перевести в фонд Мира. Субботник мы посвятим миру и разоружению на всей планете. Девиз завтрашнего дня, как всегда: «Миру – мир!» Всё это нам необходимо отразить через прессу, наглядную агитацию, радио в международном масштабе. И срочно! Вопросы у собравшихся есть?
    - Имеются,- сказал начальник отдела по благоустройству и озеленению при горисполкоме. – У меня вопрос: на скольких языках отражать международный масштаб мира во всём мире?
    - На пяти: английском, немецком, французском, испанском, русском.
    - Хорошо,- не унимался тот же начальник,- отражу. А как? Скажем, на английском эту сраную надпись «Миру – мир!» как мне написать?  «Волду – пис!» или «Пису – волд!»?
    - Вопрос серъёзный!  Поставлен верно! Для того мы здесь и собрались. Давайте, товарищи, обсудим! Включайтесь в работу совещания!
    Все включились в работу.
    Очень скоро выяснилось, что мнения разделились. Причём, как оказалось после голосования, мнении разделились поровну. Тогда было принято компромиссное решение: «В связи с тем, что на английском языке говорят во многих странах и континентах, и из уважения к трудящимся, котрые ведут борьбу против угнетателей в этих странах, выделить для понимания в надписи ещё одну строку и отразить в международном масштабе так: «Волду – волд, а Пису – пис!»
    Решив за каких-то два часа мировую проблему, участники внеочередного экстренного совещания вдруг уверовали в безграничные возможности собственного интеллекта и впали в опасную эйфорию коллегиально-административной мудрости и прозорливости. Любой другой назревший вопрос они готовы были расщёлкать под орех.
    - Я слышал, что здесь прозвучало сомнение по поводу того, как квалифицировать невыход на рабочее место труженика производства, - высказался прямо и твёрдо заместитель председателя горисполкома,- квалифицировать надо однозначно – прогул! Отсутствие на рабочем месте без уважительной причины! Соответственно – самое строгое наказание: лишить премии на 100%, отодвинуть в очереди на квартиру.
    - Как же так? Субботник – дело добровольное!
    - Субботник – это дело народное. А кто не с народом, тот против него!
    - Позвольте не согласиться! Нас могут не понять!
    - Кто?
    - Хотя бы тот же народ!
    - А зачем ему понимать? Понимают там, в Москве, наверху! А народ не обязан понимать, народ должен одобрять!
    - Что по этому поводу думает председатель совпрофа?
    - Мне нечего думать. Я не подпишу и хана! И распоряжение дам – не подписывать!
    - В смысле, что не подпишете?
    - Приказы по заводам о выходе на городской субботник – незаконно потому что! Приказы вывешивают минимум за три дня до субботника. А здесь выходит – произвол! Нет, не упрашивайте, не подпишу!
    - Как отреагирует на это мнение главный прокурор города?
    - Ветры, товарищи! Ветры дуют, не забывайте об этом,- повёл иносказательную речь прокурор города,- ветры перемен, понимаешь ли! Можно, конечно, припугнуть потерей премии, или очерёдности на квартиру, понимаешь ли, но запугать окончательно нельзя. Их сейчас пресса поддерживает. Чуть что – сразу жалуются в газеты, понимаешь ли. Опять же, совпроф их поддерживает, боится, понимаешь ли, выговора.
    - Главный редактор что скажет?
    - Отреагируем, как подобает! «Шапку» - на первую полосу на пяти языках «Миру – мир!» Репортаж с места происшествия, то есть с субботника, интервью с тремя передовиками производства и маленький «подвальчик» под рубрику «Перо обвиняет!» - о групповом эгоизме отстающих на каком-нибудь производстве.
    - Видите, пресса поддерживает!
    - Опять же, сорвётся городской субботник, понимаешь ли, тогда преступность резко может подскочить вверх, и её показатели. Областное руководство по головке не погладит. Спросит:
что вы там за самодеятельность развели?
    - Я тоже единогласен с прокурором,- вмешался начальник управления базы Стерляснаб,- трудовой почин должен исходить из Москвы, из депо Москва-Сортировочная. А мы уж тут всем миром и одобрим! Может, телефонограмму им послать: «Срочно объявляйте почин, тчк, есть необходимость его поддержать, тчк»?
    Второй секретарь горкома явно изнервничался, он принялся крутить и хрустеть суставами пальцев:
    - Время, товарищи, вре-мя! Нас сроки поджимают. Если сегодня не придём к окончательному решению, то завтра такое начнётся, та-ко-ое!
    - Время и ветры опять же, понимаешь ли. Сразу и не разберёшь, что важнее,- уточнил главный прокурор.
    - Пока ваши ветры дуют, столько времени пройдёт, что на пенсию будет пора отправляться,- не без ехидства подметил заместитель председателя горисполкома.
    - Почему мои? Возьмите их себе, пусть вас сдувает с кресла, понимаешь ли.
    - Сам вы ветродуй!
    - А вы – козёл пернатый.
    - Я вас за такие оскорбления упрячу куда подальше,- обиделся зампредисполкома,- все слышали? Все свидетели, как административное лицо обругали жестоко?
    - Упрячешь? Дулю вам! Санкцию-то на арест ко мне придёшь просить!
    - Товарищи, заканчиваем прения! Предлагаю поэтапно голосовать. Кто за постепенный переход завтрашнего торжества в городской коммунистический субботник – прошу поднять руки!- второй секретарь умело перехватил инициативу и повернул заседание в нужное русло.
    - Вот это я понимаю, вот это деловой подход. Кто же откажется руку поднять? Нет уж, мой хлеб никто у меня не отберёт,- обрадовался директор жилсоцбанка.
    В течение всего совещания он травил и заражал людей позевотой. Рот он открывал шумно и резко, так, что на лице, кроме провала в утробу,  оставались только щелки глаз.
    Присутствующих охватывала цепная реакция.
Следом, тут же, захрумкали челюсти и забряцали зубы, будто началась беспорядочная перестрелка. Присутствующие рвали себе рты. А председатель совпрофа при очередном приступе прятал голову под стол и успевал там незаметно перекрестить рот. Подлец!
    - На втором этапе мы проголосуем за то, чтобы инициаторами городского субботника была обувная фабрика.
    Все единогласно стукнули локтями по столу. Второй секретарь почувствовал вновь бразды правления в своих, натруженных голосованием, руках. Под первым пунктом экстренного вечернего совещания можно было подводить черту. Но тут опять встрепенулся и встал поперёк горла председатель совпрофа:
    - А усиленный наряд милиции? Забыли?
    - Куда его, по заводам, что ли, расформировывать?
    - Не-ет! Его - вокруг Дома Советов, и в полной боевой готовности! То  вдруг чего? Потом хлопот не оберёшься! Знаем, бывало уже. В городе экстремист на экстремисте сидит и экстремистом погоняет, а мы – нате вам!- без охраны. Легко же вы разбрасывайтесь Советской Властью!
    - А с ветрами, опять же, как быть, понимаешь ли?
    - Для того и народ, что бы от ветра защитил!
    Мирно задремавший директор жилсоцбанка широко зевнул и на удивление присутствующих до предела открытым ртом, чётко произнося каждый звук, сказал:
    - Ерунда! Никаких нарядов не надо. У нас местный житель по природе своей очень глупо-ой. Он ведь всё наоборот воспринимает. Ему только поставь где-нибудь, хоть за городом, пикет милиции, сразу сбежится полюбопытствовать – кого там охраняют? В два счёта толпа соберётся, потом и палками не разгонишь. Глупой житель, и только!- он клацкнул зубами и стал ждать следующего приступа зевоты.
    - Мы милицию в гражданскую форму оденем, и она сольётся с общей массой прохожих,- предложил председатель совпрофа.
    - Тем более не поможет. Подумает наш житель, что посол из Нигерии или Непала к нам пожаловал. Вот тогда держись, жди натиска! Я же говорю, наши горожане – темнота неотесанная, они так себя странно ведут, будто негров никогда живьём не видели. Каждому потрогать хочется, домой к себе затащить, накормить до рвоты негра и побрататься с ним. Ой, глупой житель! Ой, глупой! Если по правде, кому надо, тот давно бы в Москву съездил и набратался бы с неграми, хоть до почернения! Нет, к неграм нашего жителя допускать нельзя! Дикий житель, глупой! Так и норовит без мыла в друзья пролезть!
    - Тогда мы сделаем так: сперва спецавтобусами на рабочие места привезём чернокожих друзей нашей страны, а затем запустим рейсовые маршруты, во избежание международных конфликтов,- вмешался директор головного автопарка.- Правда, у нас ещё опыта маловато, но я думаю, мы справимся.
    Говорил он быстро, но каждое слово рубил с плеча.
    Оскорблённый прокурорской безнаказанностью, и затихший на время зампредисполкома, вдруг словно зарвался:
    - Нет уж, позвольте! Я не позволю вам разжигать межнациональную рознь! Мы должны быть все вместе, в одном ряду, что белый, что синий, что голубой!
    - Тут я только что слышал:  кто-то имел неосторожность высказаться о голубых?
    - В принципе, в принципе говорю!
    -  Знаем мы ваши принципы!
    - А я предлагаю, опять же, негров никуда не выпускать, закрыть в своих квартирах под предлогом, понимаешь ли, общегородского учения по гражданской обороне, и не выпускать!
    - Вам бы только всех позакрывать!
    - Нет, с неграми надо решать конкретно: быть им на субботнике, или в какой другой день отработать?
    - Не надо нам ихних отработок. Пускай кофэм за субботник расплачиваются. Или, в качестве обмена, они нам – кофэ, мы им – субботник, – предложил директор треста столовых. – И чтобы был растворимый, в банках, за шесть рублей, а лучше – со скидкой.
    - А я, опять же, настаиваю, чтоб цветное население нашего города, в связи с крепнущей на глазах интернациональной дружбой, на субботник не пущать!
    - Вы меня с вашими запретами скоро по миру пустите,- возмутился директор треста столовых, махнул на прокурора рукой, но тут же нашёл компромиссное решение.- Хорошо, пусть – не растворимый и без банок, пусть будет зерновой, но со скидкой.
    Однако прокурор упрямо стоял на своём:
    - Зерном – тоже, понимаешь ли, нельзя. Тут дело валютное, государственное. Вот если б смешанными кормами, куда бы ни шло.
    - Да вы что, очумели? Кто же будет пить такую бурду? Любой цивилизованный негр и скотину поить не станет этой гадостью! Не те времена!
    - Вот именно, не те времена, понимаешь ли. Раньше наши коровы бежали без оглядки от чайных плантаций, как от чумы, и чай городской житель пил неохотно, а теперь коровы стали жрать чай – и пойди, найди его на прилавках? Хрена с два! Деликатесь, понимаешь ли. Коровы – умный народ, знают, что им жрать и пить.
    - Не знаю, не знаю. Мне кажется, ваши запреты только накалят международную обстановку. У нас и без того торговые отношения в общем и целом не на высшем уровне, а с негритянскими странами – и того хуже.
    - Товарищи,- сумел ввернуть слово зампредисполкома,- это всё слова. Слова, слова. У нас до сих пор нет конкретного решения. Что же мы будем делать с неграми? Не оставлять же их бесхозными? Следует их кому-то поручить? Кому? Кто возьмётся шефствовать завтра над неграми? Ну, смелее?
    Наступили длительные, печальные минуты молчания. Все затаились, подыскивая веские причины для отказа.
    И снова спасительным знамением взметнулся над членами экстренного совещания прозорливый ум второго секретаря горкома. Он вопросом разрубил гордиев узел, безнадёжно затянутый чернокожими друзьями. Второй секретарь спросил:
    - Товарищи! О чём у нас речь? Откуда в нашем городе взяться неграм, если последний иностранец у нас был три года назад? И тот – из Японии, по контракту.
    - Это который у нас в ювелирном магазине все уральские самоцветы скупил? Как же, помню. Маленький такой, сморщенный, будто новорождённый. Вот негодяй! Но – не негр, нет, точно, не негр, - решила помочь второму секретарю развеять всякие сомнения начальник Гороно.
    Она была женщиной решительной и ярой противницей любого размежевания в административно-командных кругах. 
    Особенно рьяной стороницей тесного сплочения управленческих рядов она сделалась после того, как из центра пришло указание об упразднении Гороно. Ей оставалось два года до пенсии. Всего два года до персональной пенсии. В Москве этого не хотели понимать и усиленно вынуждали её отказаться от звания неподкупного борца за перестройку.
    - Постойте, товарищи! Какой-такой японец? Нет уж, умерла – так умерла! А с кофэм как быть?  Я уже распланировал по столовым и кафэтериям кофэ разбросать. Вы как хотите, а без негров нельзя! У меня лежалого продуктового товара только на сумму – порядка 2 миллиона. Если не в нагрузку продавать, то его никто и жрать не станет. Городской наш житель с голодухи начнёт пухнуть. Это катастрофа, товарищи! В общем, где хотите, там негров и доставайте!
    - Обратитесь к директору Коопторга. У него на рынке кофе всегда есть в запасе,- ткнул пальцем зампредисполкома в сторону усатого гражданина с осоловелыми глазами.
    По возможности директор старался не отвечать, а если говорил, то отворачивал лицо в сторону и большими глотками сосал воздух. Он болел необъяснимой медициной болезнью. Что-то странное: то ли с печенью, то ли с желудком. Изо рта у него нестерпимо пахло. Запах был густо намешан: не то армянский коньяк с кетовой икрой, не то посольская водка с вялеными бананами, не то виски с квашеной капустой. Обильные запахи вызывали у некоторых, из числа заседавших, сомнения и даже усмешки по поводу его болезни. Но сам директор документально мог опровергнуть любые подозрения. На этот счёт у него имелась выписка врача в лечебной карте и справка, где было сказано, что, да, действительно, от директора коопторга пахнет. И пахнет не только очень сильно подозрительно, но и очень подозрительно давно. С детства. Источники запахов до конца не изучены. Исследования очень важного для медицины объекта ведутся. Подпись – неразборчиво и печать городского вендиспансера. А печать эта лишний раз указывала, что вонючая болезнь директора была наследственной.
    Усатый гражданин с удивительно прочной наследственностью никогда никому не отказывал, поэтому крайне редко выполнял свои обещания.
    - У меня есть ребята, нитрат твою за ногу, я им дам команду, пестицид твою в корень, и они завтра доставят,- громыхнул он куда-то в сторону.
    Ребят у него, конечно, не было, как и не было места, из которого можно бы было доставить кофе. Из всего названного у директора в наличии имелись только нитраты и пестициды.
    - Но при этом, прошу учесть, что наш  житель кофэ потребляет очень много, в смысле не мало! И снабдить его надо соответственно потребностям!- не унимался директор треста столовых.
    - Уж бросьте вы фантазировать: наш житель, наш житель! – второму секретарю горкома надоело перемалывать одни и те же вопросы. Он начал нервничать и подёргивать плечом:         – Наш житель не пьёт кофе, к вашему сведению! Его пьёт вшивая интеллигенция! А рабочему классу некогда хлебать всякую гадость и попусту тратить время. Наш житель по сознанию стоит много выше чашки кофе. И вообще, я думаю,  давно пора нам напустить  гегемона на всю эту нечисть – интеллигенцию, неформалов и других наркоманов и пьяниц- чтобы отбить всякое кофейное желание. Совсем разболтались, никакой дисциплины, нет от них житья!
    Ладно, товарищи, перейдём к следующему вопросу. Прошу учесть, что время у нас строго за… - но тут второй секретарь осёкся и замолчал, не зная, как правильно сказать. Вернее, знать-то он знал, все слова были зазубрены за долгие годы работы в горкоме, обыкновенные, шаблонные слова и выражения. « Время строго за…» Если речь шла о времени, значит оно могло быть строго регламентировано или лимитировано. Но второй секретарь то ли замешкался, то ли очнулся на миг, и закончить предложение ему не дала его же совесть. Он с нарастающей тревогой вдруг стал сознавать, что несёт несусветную чушь. «Строго зарегламентированного» времени в данном случае быть не может, а «строго залимитированное время» – вообще противоречит элементарной грамотности. От наступившего прояснения в мозгах его даже начало подташнивать. Он поглядел на зампредисполкома, ища у того поддержки, но зампред предательски молчал и даже скуксил рожицу.
    Молчание в аудитории длилось минуты три. Затем у второго секретаря резко отхлынуло это идиотское прояснение в мозгах, и он привычно закончил:
     - … время у нас строго засечено по секундам. На следующий вопрос по регламенту лимитированного времени нам отпущено полчаса. Время я засекаю. Итак, по следующему вопросу нам нужно определиться: как нам завтра отнестись к религиозным настроениям у определённого круга жителей? Не принимать во внимание или отнестись с чуткостью? Слухи и сплетни о каких-то там трусах из бельтинга и последующих атрибутах народного опиума не на шутку взволновали среднего жителя нашего города. Прилагаются к данным сплетням и разговоры о нечистой силе и мифических личностях…
    - Точно! Я слышал! Батько Махно, понимаешь ли, объявился! Изжить этих недобитышей надо!
    - Махно?
    - Натурально, Махно!  За чистоту нашего круга выступает. Чистку собирается устраивать. У него и своя партия есть: партия зелёных!
    - Фу, ты, напугал!- вздохнул с облегчением второй секретарь.- Это же неформалы! Они – борцы за чистоту окружающей среды.
    - Я и говорю – чистку собираются в нашей партийной среде проводить.
    - Нет же, нет! Они борются за чистоту природы! За чистый воздух, за нетронутые леса…
     От досады главный прокурор хлопнул себя по коленям:
    - Ах, ты, понимаешь ли, если б не ветры, я бы их всех прописал в нетронутых лесах. Воздуху им, понимаешь ли, чистого не хватает!
    - Что вы, в самом деле, так взъелись? – Тут же не преминул вставить язвительное словцо запредисполкома:- Пусть себе борются. Они же никому не мешают.
    - Как это не мешают? Порядочным гражданам всё, что идёт вразрез с намеченным курсом правительства и партии, должно мешать. Сперва, понимаешь ли, партия зелёных, потом – партия сиволапых, а там недалеко и до партии фашистов. Вот скажите, откуда взялись эти слухи про трусы и мистику всякую? Отвечаю: оттуда же! От расплодившейся неформальности! Поэтому моё мнение такое: во внимание не принимать, но осудить со всей строгостью закона! Второе: подключить общественное мнение, а трусы использовать, как вещественное доказательство антисоциальных акций всех неформалов. И последнее…
    Однако последнее предложение главный прокурор внести не успел. В зал заседания вошли хозяева города Стерлядова. В настеж распахнутые двери в ритме марша Мендельсона, они ввели сухонького старичка с лицом, исполненным вельможного уважения к себе.
    Председатель горисполкома бережно держал в ладонях локоть старичка, нёс его на вытянутых руках, будто боялся, что локоть расплескается по дороге, а первый секретарь, устроившись удобно слева, щекотал губами ухо вельможи, то и дело прыская от собственных шуток. На что старичок реагировал крайним изумлением: останавливался и оглядывал с головы до ног данный объект, точно заново знакомился с ним.
    « Председатель из области»,- решили все заседавшие разом, глядя на танец хозяев города вокруг старичка, но спустя мгновение, уточнились: «Нет, представитель из центра!» - и начали лихорадочно сопоставлять лицо вельможи с лицами на фотоплакатах членов Политбюро. Облик старичка в глазах заседавших казался идентичен, по крайней мере, с шестью членами Политбюро, двумя замами Преседателя Совета Министров и одним замом Министра обороны.
    Только двое имели отличную от большинства точку зрения. Это  директор рынка, который распознал в старичке коррумпированный во времена застоя элемент, соответственно решив: «Так, значит, его освободили из ИТК? Значит, всё возвращается к старым режимам?»,  и директор треста столовых, принявший высокопоставленного гостя за рядового ветерана партии из союза потребителей.
    - Высокой чести нас удостоил своим посещением дорогой и всеми уважаемый товарищ…
    - Не надо,- перебил старичок первого секретаря горкома и игриво погрозил ему пальцем,- никаких уточнений. Я прибыл к вам инкогнито. Миссию мою прошу держать в строгой секретности.
    - Как же, понимаем, понимаем,- подхватил тут же секретарь горкома. И все заседавшие, кроме двух, поддержали понимание должным образом и на должной высоте.
    Только директор коопторга подумал: «В Кремле опять готовится переворот. Нам привезли новые инструкции!»
    А директор треста столовых ударился в панику. Он ничего не понимал из того, что поняли все. Следовательно, поддерживать должным образом ему было нечего и некого. Он впервые почувствовал, как на глазах у всех присутствующих начинает происходить его стремительная измена народу, партии и четвёртому интернационалу.
    Первым делом старичок решил ознакомиться с протоколом внеочередного экстренного совещания. Внимательно изучив десяток страниц текста под единодушное восторженное молчание, он свернул протокол в трубочку и постучал им по столу, точно проверял прочность захваченного  трофейного оружия.
    Мнения в зале сразу разделились. Первая половина подумала, что старичок собирается дубасить протоколом по физиономиям всех подряд, вторая – что будут бить только секретаря и председателя, а директор треста столовых был уверен, что достанется лишь ему - за непонимание и измену четвёртому интернационалу.
    - Так, так,- прокомментировал старичок свою хулиганскую выходку, приставил протокол заседания к правому глазу и через трубочку начал поочерёдно изучать собравшихся.
    В рядах появились признаки первого замешательства. Те, на кого через дуло протокола взирал вельможный глаз, растерянно оглядывались по сторонам и одёргивали галстуки. Команды никто не давал и было неизвестно, как вести себя в подобных случаях: встать и отрекомендоваться или ограничиться чуть заметной подобострастной улыбкой.
    Старичок чувствовал себя среди городской элиты вольготно, и поведение его было вызывающим, точно у поднаторевшего рэкетира.
    - Так, так,- проговорился он снова, когда осмотрел всех присутствующих,- ну, так что, строители светлого будущего, страшно?
    И действительно, было страшно. Только не понятно – от чего страшно было? Но страшно. Значит причина для всеобщего страха имелась.
    - То-то,- обрадовал членов экстренного совещания вельможа,- это вам не квартиры делить в элитном доме. У кого из вас вышло 60 кв. метров общей площади на человека? Поднимите руки?
    Первым среагировал председатель горисполкома. Он изловчился и чуть ли не через подмышки старичка вполз лицом к лицу:
    - Смею вас уверит, никто из числа подозреваемых в престижных домах не живёт. Сигналы, поступившие к вам, ложные. И не просто ложные, а очень даже ложные. Из 70 квартир в этом доме две занимают семьи рабочих, а в остальных – передовики соцсоревнования с городской Доски Почёта.
    - С остальными – ясно!  А вот  что за рабочие такие занимают две квартиры? Они – токари, слесари?- не унимался дотошный вельможа.
    - Они…вальцовщики.
    - Даже? Это теперь так называется?- издевательски спросил старичок.
    Председатель исполкома густо покраснел.
    - Ну нет, я вас не хотел обидеть,- погладив протоколом совещания по голове председателя, успокоил вельможа,- я же не знал, что вы подняли их в квалификации из рубщиков мяса в вальцовщики. Рабочие рынка, в моём понимании, тоже – люди. Тем паче, что квалифицированные вальцовщики мяса стране очень нужны.
    - Мы немедленно вынесем этот вопрос на очередное заседание Горкома,- не растерялся и отрапортовал старичку первый секретарь.
    - А вы уверены, что в очередной раз засядете? Я, например, имею сомнения на ваш счёт.
    Вельможа распалялся на глазах. Появились и конкретные причины для страха.
   Совещавшиеся обречённо наблюдали, как вельможа из центра блистал своей информированностью.
    Лишь управляющий дорожно-эксплутационного управления попытался вступиться за Первого секретаря Горкома. На фоне других его поступок был дерзкой попыткой заявить вельможе о демократии и полной гласности в стране. Он сказал так:
    - Зря вы нас ругаете. Мы, в общем-то, люди неплохие и порядочные. А если случаются недоделки в работе по объективным причинам, то мы быстро реагируем и исправляем их.
    Всё время экстренного совещания управляющий отсиживался в углу, за спинами коллег. Реплику эту он держал в резерве, на случай защиты собственного достоинства и профессиональной чести.
    Но вышло на редкость удачно, что ею он сумел защитить всю городскую номенклатуру в лице секретаря Горкома.
    Он высказался и сразу истощил весь словарный запас на вечер.
    На выпад управляющего ДЭУ старичок отреагировал дружелюбной, лаконичной фразой:
    - Лично вас я ругать не собираюсь. У вас родственник за границей имел большой вес в политических кругах.
    И все в зале предательски, дружно заржали, угождая вельможе. Информированность его была, действительно, диких, неизмеримых масштабов. Откуда мог знать сановный вельможа, в возрасте закостенелого склеротика о богатом родственнике управляющего ДЭУ?
    История эта за давностью лет потеряла остроту и популярность, хотя и десять лет назад о ней знали только в узких коридорах власти Дома Советов.

    В то время жизнь текла легко и планомерно. В магазинах что-то ещё было, на базы обещали ещё что-то подвезти, вино-водочные изделия отпускались с 11, жалобы по инстанциям почти не расходились, и каждый был занят своим непосредственным делом. «Хозяева» легко уживались со слугами народа, а те, в свою очередь, легко прощали хозяевам их панибратский тон.
    Впрочем, не всё-то было спокойно. Из Москвы, через Минкультуры, пришло указание о всемерном повышении культурного уровня населения и усилении военно-патриотического воспитания молодёжи путём массового разучивания песенного цикла из шести новых произведений по трём  возрастным категориям. Исполнение песен входило в зачёт сдачи норм ГТО.
    Из открытых окон школ и детских садов уже летели ребячьи оптимистические ритмизованные признания:
                - Мы сча-а-стли-ивы тем,
                Что-о в Москве-е родили-ись!
    Их забивали студенческие баритоны и звонкая комсомольская благодарность:
                - За то, что я живу на свете –
                Спасибо, Генеральный Секретарь!
    Но лирический голос старшего поколения оставался нем и безучастен к разучиванию классических произведений и сдаче норм ГТО. Отцы увиливали от хорового пения, не то чтобы игнорируя указания сверху, но как-то несерьёзно подходя к ним. Ситуация могла вполне перерасти в критическую.
    И тогда на объединённом заседании Горкома и Горисполкома было принято единственное правильное и спасительное решение. Помимо коммунистов, которых обязали разучить песню «Малая Земля», остальному беспартийному блоку города, имеющему личный транспорт, решено было поставить условие: незнание текста песни данной возрастной категорией приравнять к незнанию правил дорожного движения. В случае же незнания шести песен 
всех 3-х возрастных групп, личный транспорт этих политических саботажников «техосмотр не проходит» и «бензином на городских АЗС не заправляется».
    И вот, в самый разгар политико-воспитательной кампании, когда все руководители предприятий и организаций, партийные и общественные инстанции взяли верный курс на форсирование указа, вдруг взбунтовался управляющий ДЭУ. Проявилось его явное отклонение от заданного партией и народом курса.
    В массах появились возмущённые голоса: почему-де в городе нарушены принципы равноправия, почему-де простой трудовой и крестьянский народ участвует в хоровом пении, а кое-кто уклоняется, игнорируя, тем самым, массы и пробуждая в них антиобщественное настроение?
    Дело дошло до того, что вопрос о поведении управляющего ДЭУ пришлось вынести на очередное заседание Горкома.
    Вот что было установлено парткомиссией в ходе расспросов и исследования поведения управляющего ДЭУ:
    « Виновный, просматривая как-то подшивку газеты «Правда», в частности – третью полосу, раскрывавшую во всём гнусном величии мир прогнившего капитализма, наткнулся на карикатуру художника Бутусова В.Н. На ней был изображён пожилой мужчина с редкой бородёнкой, в звёздно-полосатой шляпе и удобряющий долларами почву, из которой пробивались хилые ростки с табличками: «клевета», «утка», «антисоветчина» и т.д.
    Управляющий  ДЭУ сразу и безошибочно признал в пожилом мужчине своего двюродного деда Семёна.
    Каково же было удивление, когда он под карикатурой прочёл надпись: «Щедрый сеятель дядюшка Сэм». Это обстоятельство ещё больше укрепило управляющего во мнении, что центральная газета поместила портрет его родственника.
    Дед Семён, или как его теперь называла газета «Правда», « Дядюшка Сэм», славился деловой хваткой всегда. В бытность ещё бесштанным ребёнком управляющий хорошо помнил, чтил и любил двоюродного деда, и тот отвечал любовью внучатому племяннику, называя его единственным  наследником.
    Что  правда, то  правда! По прямой линии двоюродного деда было засилие наследниц, и ни одного мужика!
    В 32-ом году деда срочно послали в бессрочную командировку по обмену опытом в деловой хватке за границу Родины. След его там и растворился, родственники о нём забыли.
    Поэтому объяснимо было волнение внучатого племянника, отыскавшего богатого родственника в полном здравии через 45 лет. Дед Семён эмигрировал в Америку, и нечего было разыскивать его среди без вести пропавших.
    Полный родственных чувств, управляющий ДЭУ написал заявление на имя Президента Соединённых Штатов с просьбой о воссоединении семей и передачи состояния деда Семёна, или Дядюшки Сэма, по наследству.
    Копии писем и заявлений управляющий предоставил парткомиссии при Стерлядовском Горкоме, что послужило веским оправдательным аргументом. Всем сразу стало ясно, что управляющий не игнорировал массы и курс политический держал верно. Ему было просто не до песен и стихов, когда такая фортуна подвалила.
    Между тем, на заседаниях высказывались сомнения по поводу реального лица дяди Сэма, в частности, начальником Гороно была выдвинута версия о «дяюшке Сэме, как символе США!» На что управляющий ДЭУ ответил резким выпадом  в сторону оппозиции, и со словами: «Вы меня ещё в школе вашими символами достали!» - скандально покинул Дом Советов.
    Развязку в кульминации с богатым родственником  казалось было нашёл второй секретарь Горкома через пару дней. Просматривая очредную экспортную корреспонденцию, он наткнулся на высокий слог управляющего ДЭУ. Тот подавал исковое заявление на взыскание международных алиментов с дядюшки Сэма, будучи доведённым молчанием богатого родственника до отчаянного состояния.
    Сориентировавшись на месте, второй секретарь взял на себя смелость сообщить исцу о скоропостижной кончине дяди Сэма на островах Фиджи, где он, якобы, проживал последние 30 лет в долговой яме.
    Предусмотрительно покрутив на конверте печатями, с целью размазать до неузнаваемости буквы и цифры заграничного почтамта, он отослал ответ управляющему ДЭУ. Таким образом, инцидент с фортунным родственником был погашен.
    Но так казалось лишь второму секретарю, поскольку на следующий день управляющий явился с просьбой отпустить его на острова Фиджи для присутствия там с советской родственной стороны в похоронной церемонии незабвенного Семёна-Сэма. Просьба была мотивирована тем самым письмом, над которым поработал второй секретарь.
    Здравомыслящий человек не мог предположить, что дикие нравы аборигенов с острова Фиджи не только ни отпугнут цивилизованного управляющего, но и с ещё большим рвением привлекут к себе. «И это несмотря на то, что последние 40 лет жить становилось всё лучше, жить становилось всё веселее!»
    Загнанный в угол второй секретарь, дабы избежать дальнейшего развития скандала, отослал заявление управляющего ДЭУ по инстанции с резолюцией: « Чёрта ему лысого, а не заграницу!» О том, что заявление отправлено в Москву, «куда следует и кому следует»,  истец был уведомлен в ту же минуту.
     Как  известно в провинции, Москва является центральным кладбищем деловых бумаг любого рода. Там не вдаются в подробности, как, впрочем, и содержания заявлений не читают. Там другой ритм жизни, там слезам не верят и хоронят бумагу сразу, без проволочек и головных болей. В больших, средних, маленьких и беспредельно маленьких кабинетах ожидают чиновники прихода очередной партии Всесоюзной макулатуры. Это так называемые сортировщики, главная обязанность которых – отстёгивание деловых бумаг от красивых упаковок, с кожаными в позолоте переплётами, замшевыми, плюшевыми, лайковыми обложками.
    Любой магазин канцтоваров и, тем более, база снабжения  воспылала бы ярой завистью при виде изобилия и разнообразия этих папок, этих ярких, умопомрачительных обложек.
    В них вложен весь талант провинциальных дизайнеров, тонкий ум и чутьё художников, стремившихся не только угодить заказчикам, но и ловко упрятать под форзац своего творения жалкую колонку цифр и хилый отчёт о проделанной работе перед московскими товарищами.
    То, что в Москве никогда не просматривали и никогда не просмотрят подотчётных сведений и цифр, знают все - от Балтийского моря, до Берингова пролива.
    Но не хуже этого знают, что едва стоит отослать деловую бумагу без соответствующей упаковки, как товарищи из центра, круто обиженные невниманием и неуважением к себе, начнут творить расправу над насмешниками.
    В колонках цифр обнаружатся неточности, и эти неточности расценятся как халатность и преступление, которое должно быть срочно наказано в административном или уголовном порядке, так как именно эти цифры сыграли важную роль в провале экономики нашей любимой Родины.
    Вероятно, гнилой Запад перенял у нас всё-таки опыт – оборачивать дрянной товар в красочную упаковку, с той разницей, что у них он внедрён во всех отраслях экономики.
    Что ж, Западу простительно. Здесь ученик превзошёл своего учителя.
     Второй секретарь, как никто другой, был знаком с методикой работы московских учреждений. Он и сам требовал от ходатаев и «подотчётников» той же аккуратности в оформлении деловых бумаг, просьб и заявлений.
     На глазах умилённого управляющего ДЭУ он вложил заявление в лучший экземпляр «папкового дизайна» и вызвал фельдегеря.
    Документ был отправлен в Москву. А по мнению второго секретаря – в чёрную бюрократическую дыру. Похороны удачно состоялись. Удовлетворению управляющего не было предела. Он приободрился, дисциплинировался и через неделю-другую даже наизусть стал насвистывать мотивчик «Малой Земли», стилизовав его под аргентинское танго. Стороны остались обоюдно довольными проделанной операцией.
    Однако через месяц, вопреки всякой убеждённости второго секретаря, из Москвы пришёл ответ-вызов на имя управляющего ДЭУ. Заявление его было рассмотрено столицей, о чём и уведомлялся новоявленный Стерлядовский эмигрант.
    В Горкоме начался переполох. Откуда? Как? Каким образом? Перепрыгнув Городской комитет партии? Самодеятельность развёл? Наказать!
    «За что? - спросил управляющий. – Заявление-то подписано работником Горкома, так что перед партией чист и безгрешен».
    Время, которое ушло у внучатого племянника дядюшки Сэма на поездку в Москву, вторым секретарём было потрачено на объяснения своей выходки перед членами Горкома.
    Провинциальный мусор был вынесен из избы – виновные должны быть наказаны. Все ждали только указаний сверху и были на готове, точно войска быстрого реагирования.
    Отпечатали два протокола (по одному – на каждый конкретный случай) об исключении из партии провинившихся и санкции на арест – до кучи.
    Первые известия из Москвы привёз сам Управляющий, и эти известия внесли в ряды Горкома ещё большую сумятицу.
    Оказалось, что там, в принципе, были не против тёплых родственных чувств внучатого племянника, но одновременно указали на ошибки в оформлении заявления.
    Высокопоставленное лицо требовало от управляющего ДЭУ рецензию на данное заявление, а не резолюцию, и главное – от лица полномочного в данной области. « В свете последних решений рецензия, как ничто другое, даёт объективную, бескорыстную оценку. Резолюция же ничего не даёт, кроме личностного отношения к данному документу!»
    Дальше: ссылаясь на новые указания приёма заявлений от советских граждан в пунктах 2-2; 2-3; 2-5 настоящего Указа, сказано, что «каждое заявляющее лицо в целях ускоренного изучения документа компетентными органами обязано вместе с заявлением представить краткое содержание данного документа, а согласно пунктам 6-2; 6-5, разбить содержание заявления на несколько частей, каждую из которых разделить на главы и кратко изложить резюме всех последующих глав. Наиболее важным в приложении к заявлению является эпилог, иначе говоря, вывод просьбы, прошения и т.д. заявляющего лица, который согласуется с вышестоящими инстанциями и заверяется нотариусом. В соответствие с пунктом 8-8, заявление не публикуется и не возвращается. Сохранность документа гарантирована. Срок гарантии - 75 лет». ( В сравнении с японцами, у которых гарантия даётся на четверть века, мы далеко убежали вперёд).   
    Сперва, изучив памятку и копию Указа, привезённые управляющим ДЭУ из Москвы, члены Горкома впали в затяжное уныние, поскольку восприняли их как руководство к дальнейшему совершенствованию работы, а может, даже – и как программу для работы с населением в текущую пятилетку. После предварительных обсуждений было принято решение открыть отдел при Горкоме и Горисполкоме по разработке и совершенствованию просьб, ходатайств, жалоб и заявлений от местного контингента.
     Шесть работников нового отдела  во главе с начальником, в функции которого входило расчленение документов на 3 и 5 частей, активно взялись за дело и внесли-таки в жизнь всего Горкома свежую струю.
    Но тут пришла телеграмма из Москвы, где не менее высокопоставленное лицо требовало:
    « Немедленно телеграфируйте  зпт  каким местом вы думаете впр зн»
    Первый секретарь на экстренном совещании зачитал текст телеграммы. Уныние всех работников усилилось. После долгих обсуждений выработалось общее мнение, что могло там, в Москве, случится нечто экстраординарное: их вдруг заметили и ими очень недовольны, или их проверяют на вшивость. Поэтому, во избежание или упреждение провокации со стороны московских чиновников, в столицу утром из Горкома последовал ответ такого содержания:
    « Часть первая зпт глава первая зпт где говорится  как мы восприняли вашу телеграмму тчк  новым трудовым почином была воспринята ваша телеграмма вскл зн глава вторая зпт где говорится  показателях  соцсоревновании тчк  результате вашей телеграммы двадцать коллективов взяли повышенные соцобязательства тчк часть вторая зпт глава первая зпт где говорится  месте зпт которым мы думаем тчк как прежде мы думаем всё тем же тчк все помыслы устремлены  вам тчк часть третья зпт глава первая зпт вместо вывода тчк введено досрочно  эксплуатацию управление треста столовых вскл зн ждём дальнейших приветственных телеграмм тчк»
    Москва замолчала. Больше не телеграфировала, но вместо этого командировала своего представителя из партийного контроля.
    Горком вздохнул с облегчением. Главный и непонятный раунд тяжелейшей схватки с центром был выигран. Оставались мелочи. Представитель из партконтроля был вменён отцам Стерлядова на закуску. А под закуску обычно разыгрывался зазубренный ещё со времён купеческого правления сценарий: с ухой из стерляди, водочкой, истекающей холодным потом, слезливыми закатами солнца в речной глади и песнями бурлаков, тянущими баржу, на которой представитель партконтроля соизволял горкомовцам преподносить ему подарки и изъясняться в любви и преданности партии и правительству.
    После проводов представителя домой сразу, само собой, был распущен отдел по разработке и совершенствованию ходатайств и жалоб от населения. Все средства на содержание отдела, как оказалось, были потрачены на представителя из партконтроля.   
    А вскоре и дело управляющего ДЭУ утратило свою злободневность и по истечению короткого времени затёрлось другими насущными проблемами. И хотя копии его заявлений встречались так же часто членам Горкома, но в основном уже - в корзине общественного туалета на втором этаже и без чьей-либо рецензии или визы. Эмигрант из управляющего не получился, но озлобленный совслужащий удался вполне.
    Пресса продолжала дразнить его сатирическими рисунками совсем не умершего дядюшки Сэма-Семёна. И, чёрт знает, какие мысли у внучатого племянника бродили в голове, когда он произносил с высокой трибуны  на торжественных вечерах выспреннюю речь о нашем государстве как самом гуманном и высокоорганизованном на планете.
    Предательские смешки на экстренном совещании были прямым доказательством того, что по истечению двух пятилеток не все горкомовцы верили в искренность управляющего ДЭУ, впрочем, как вообще ни во что не верили, даже в то, что старичок склеротического возраста мог быть досконально проинформирован о каждом члене Горкома.

    Вельможа вёл разговор с собравшимися неторопливо, будто следил за переливами гласных звуков в своей речи:
    - Я просмотрел протокол экстренного совещания и обратил внимание вот на что: никто из сидящих в этом зале не знает одной элементарной вещи. А именно: как рождаются кристаллы? Как образуются кристаллические решётки? А незнание этого закона лишает вас права выносить какие-то бы ни было решения по поводу завтрашнего карнавала. Вы, конечно, хотите спросить: при чём здесь рождение кристаллов?      
    Спрашивать никто у вельможи не хотел, но спровоцированные все горкомовцы сознались, что уже давно над данной проблемой ломали голову.
    - А не приходило ли на ум, что сами по себе кристаллы расти не могут? Следовательно, им кто-то даёт команду?- вельможа ткнул перстом в потолок.
    - Товарищи! Да здравствует единая и нерушимая… во главе с выдающимся деятелем,- поспешил радостно возвестить о своём открытии предисполкома, но был остановлен на полуслове повелительным жестом старичка.
    В молчаливом угадывании остальные продолжали заворожено изучать потолок.
    - Ладно. Попробую вам подсказать,- продолжал мудрить вельможный сановник,- скажем так, почему-то после войн на земле мальчики начинают рождаться чаще, чем девочки, тем самым, восполняя пробел мужского населения, погибшего в войне. Как вы думаете, у кого в руках находится ключ генетическог кода?
    Все дружно продолжали разглядывать потолок.
    - Однако не забывайте, что генетику, как науку, Сталин отвергал. Значит, он команды дать не мог. Исключено. А кто заставляет китов выбрасываться на берег, стада оленей прыгать с обрыва,слонов искать свою кончину в безводных пустынях? Кто же регулирует численность популяций и накладывает свою длань на чахлые ареалы?
    - Перестаньте нас изводить умствованиями, мы устали!- выкрикнула с места заведущая Гороно. – А если угодно знать наше мнение, то знайте – это происки западных учёных! 
    Вид у неё при этом был таинственный, будто она хотела добавить: «А я-то знаю, что вы знаете, про кого мы подумали, уважаемый товарищ из Москвы».
    Старичок пропустил мимо ушей реплику с места и с прежней монотонностью продолжил опутывать паутиной мысли горкомовцев:
    - Животные, как ни парадоксально, умнее вас хотя бы потому, что в них сильно развита родовая, клановая эмпатия. Стоит им превысить численность популяции, когда пищи уже не хватает на всех, как «добровольцы» собираются в большое стадо и отправляются на самоубийство ради сохранения  всего оставшегося рода.
    Зачастую им даже не надо подавать команду оттуда ( с потолка), они и без команды решаются на отчаянный и страшный по своей гуманности шаг.
    У вас же, дорогие мои, атрофировано сочувствие. Вот почему я, как простая крестьянская баба, мужем битая, стою здесь, перед вами! 
    Итак, вы – лишние люди, и как представители верхнего эшелона городской власти должны пожертвовать собою  (нет, не жизнью, она ничего не стоит), своими полномочиями. Сложить их вот на этот стол и исчезнуть из города на сутки. Потому что, когда на льва несётся стадо нежномясых косуль, то ему не до охоты. Он ищет для себя убежище, дабы сберечь собственную шкуру. Кто уловил смысл моих слов, тот может покинуть зал заседания. Остальных прошу приступить к прениям,- вельможа закончил речь и свёрнутым в трубочку протоколом ударил по столу.
    В полной тишине по ошарашенным лицам членов экстренного совещания проехался трясущейся тенью директор Стерлядовского коопторга. Он на цыпочках торопливо подбирался к двери. Следом скользнули ещё две тени.
    - Бегут от прений, латифундисты!- презрительно бросил сквозь зубы им вслед второй секретарь. Ему было очень страшно оставаться в зале и досадно, что он, который, быть может, первый почувствовал кишками, что надо бежать, бежать и ещё раз бежать, оставаться в зале крайне опасно, он, из чувства административной солидарности, не имел служебного права бросить на растерзание вельможи всю городскую элиту, мозги и сердца Стерлядова. Уповал на одно – вдруг кто-нибудь из смелых выдвинет предложение дружно покинуть помещение. И тогда единогласно и успешно можно было бы сматывать удочки.
    - Интересно было бы узнать: на каком основании вы предъявляете нам ультиматум? У вас имеются полномочия или что? – приступила к прениям зав.Гороно.
    «Дура!»- подумал второй секретарь.
    «Набитая!- подумал Первый, -  Москва её выходки не простит!»
    « Все, как один,- за правое дело, ради жизни на земле! Чтоб ей ни дна, ни покрышки!»- подумал предисполкома.
    Старичок хлопнул протоколом второй раз по столу и ответил заведующей Гороно:
    - Сперва, конечно, «или что», а затем уже – полномочия.
    - На этом прекратим прения,- поспешил было вставить второй секретарь, но неожиданно закашлял, поперхнувшись слюной.
    Чувствовалось, что в воздухе уже что-то носилось и накаляло обстановку.
    - Что вы имеете ввиду под словами «сперва что», а потом уже – полномочия?- не унималась зав.Гороно.
    « Молчать!» - хотел пресечь второй секретарь, но опять поперхнулся слюной и лишь выдавил тягуче, как из тюбика пасту:
    - Мы-ы-ло.
    - Вот вам и ответ,- обрадовался вельможа,- человек – такая натура, постоянно устремлённая к порокам. Нет времени у него даже взять мыло и отмыть себя от старых грехов, что лежат на душе, словно одеревеневшая фуфайка. Сейчас не только престижно и модно, но и этично творить зло. А посему я с вами прощаюсь, граждане зомби.
    Он хлопнул протоколом по столу и, раскланившись с аудиторией, пошёл к двери.
    В фужерах настольных светильников дрогнул свет и пополз к потолку огромной плитой. Лампочки ярко вспыхнули и загудели, перенасыщенные энергией. Под плитой света набирал силу сырой холод. Сильно запахло плесенью, кислым вином и проросшим картофелем.
    Никто не видел, как растворились двери и выпустили вельможу. Вернее, они и не отворялись. Старичок истаял сам по себе, не доходя до двери – в преддверии.
    Впрочем, любому из присутствующих это могло привидиться. Но так как марксистское учение относится скептически к массовым галюционациям, то в отдельности каждый остерёгся уточнять у соседа отрезок пути, на котором исчез из виду московский гость.
    С минуту заседавшие держали паузу и шальными глазами следили за люминисцентными лампами, взбесившимися от света.
    Затем первый секретарь сел на место вельможи и без промедления побарабанил по столу пальцами.
    - Да, товарищи,- опомнился второй секретарь,- прошу  без паники! – однако больше других догадывался, что для паники причин - хоть отбавляй: - Сейчас позвоним и выясним, что они там мудрят с электроснабжением?!
    - Мудило, с того света ещё никто не дозванивался! - откликнулся начальник отдела по благоустройству Стерлядова. Его обжигающая равнодушием наглость была весомей всяких доводов. Раньше  такой воспитанный и аккуратный  он сидел теперь с расстегнутыми штанами и скрёб ногтями низ живота. Хруст стоял на всю аудиторию.
    - Как изволите вас понимать?- набросилась на него зав. Гороно, имея в виду спрятанную в штаны руку.
    Но он не ответил образованной женщине, сознательно вызывая у неё презрение к себе. Он продолжал апеллировать к президиуму в лице второго секретаря:
    - Ты оглянись кругом, мудило, и попытайся обнаружить хоть одну завалящую тень. Хренушки тебе! Нету!
    - Я  попросил бы не называть меня мудилом! Мы – не на загородной пьянке, мы – на заседании.
    - На заседании того света!
    - Разрешите?! Я уже полчаса руку тяну. Прошу слова,- с оптимизмом встрял в перебранку мужчина с геморроидальным лицом. Это был опытный комсомольский вожак города, лет сорока пяти, бережно упакованный в наглаженный костюм кремового тона,  с химией на голове и сложной кристаллической решёткой внутри неё. – Это хорошо, что на нас выпало испытание. Мы все сейчас сплотимся в один монолит, что в результате и повысит наш авторитет среди части элементов нашего Стерлядова. Мы выйдем отсюда достойными продолжателями…
    - Ой, да завяжите же кто-нибудь ему рот! Иначе я не выдержу и наложу руки на него!- шутя, сказал начальник отдела по благоустройству.
    - Я бы попросил вас оставаться воспитанным и на том свете!- второй секретарь словно ждал того момента, когда смог бы отомстить обидчику за нелитературные обзывания. – Вы  только что обронили достоинство партработника и совслужащего!
    - Моё достоинство! Хочу – роняю, хочу – ношу с собой! А вот тебе своего уже никогда не отыскать! Ты его лет двадцать назад посеял. По ошибке намазал кремом от мозолей, оно у тебя затвердело, засохло, разложилось и отпало.
    - Ух, вы, однако, как сразу осмелели! Кому бы говорить о достоинстве – только не вам! На сколько мне известно, вы вообще ночами дома высчитываете интегралы. Объяснили бы нам, любезный, для чего сдались вам эти интегралы? Членам экстренного заседания будет очень интересно вас послушать.
    Никто из стерлядовской элиты давно интегралы не высчитывал. Поэтому предложение второго секретаря – выслушать – заинтриговало. Все с вопросительными минами на лицах обернулись к начальнику отдела по благоустройству города.
Но  он героически молчал
    - Я вам помогу,- подстегнул его второй секретарь.
    - А ты не корчи из себя московского представителя. Имею право. Никто не запрещал высчитывать интегралы. Может, я работаю по совместительству?
    - Может быть. И за это от студенток торгового техникума получаете подарки в виде серебряных ложек из столового сервиза аж восемнадцатого века?!
    - Взя-точ-ник!- ахнуло несколько голосов в унисон с облегчением, будто им отпустили грехи.
    - Вы не рассчитывайте, губёшки не раскатывайте на то, что в вашем полку прибыло! – взвинтился тут же начальник по благоустройству города. – Я – не взяточник, хотя, в принципе, теперь на это наплевать. Я – дальновидный стратег: через года три вы все рады будете услужить этим девочкам, которых распределение разбросает по сырым и холодным складам, хозмагам и продмагам – прямо во власть. Власть у того, у кого продукты. А пропуск к власти – вот он, у меня в интегралах.
    Впрочем, теперь, когда мы уже здесь, муссировать данный вопрос не имеет смысла. Да и это – не грех. За него здесь не накажут. А вот тебя, мудило, взвесят! И один грешок твой перетянет на весах и утащит тебя в ад. Ты ведь у нас – убийца! Шлёпнул егеря на охоте!
    - Я?!
    - Нет, посикотная струя! Кто же ещё?
    - Навет, клевета, оскорбление должностного лица! Я и ружья-то никогда не держал! От меня даже порохом не пахнет!
    - Нюхали – знаем!
    - Чего вы знаете? Нате, нюхайте! Вы – просто наглец! Сейчас мы проголосуем за то, что бы вы покинули зал заседания! Кто – за? Против? Воздержался? Принято единогласно! Приказываю  немедленно покинуть зал, как паникёру и клеветнику на государственный строй! Вон отсюда! – второй секретарь метнул руку в направление двери.
    - Ага, размечтался. Попробуй выйти сам в эту дверь. Нашли козла отпущения. Я ещё жить хочу, хотя не уверен – жив ли ещё там, на земле? Может сейчас нас всех закапывают в братскую могилу? Может, мы все задохнулись от газа, и по городу развесили траурные флаги, хотелось бы надеяться?
    - Враньё, клевета! В Доме Советов газовых плит нет!
    - В таком случае, отравились минтаем в томатном соусе.
    - Все?
    - Абсолютно.
    - А я не ем минтая,- признался комсомольский вожак.
    - А тебя и спрашивать не будут. Тебя просто закопают, без минтая.
    Зав. Гороно, следившая за перебранкой как за теннисным шариком, устала вертеть головой и наконец возмутилась:
    - Товарищи,- сказала она,- товарищи – это форменное издевательство. Нам здесь, простите, втюхивают какую-то ересь. Мы же – материалисты. Это, в конце концов, звучит гордо! Что нам проку выслушивать религиозные элементы! Надо пойти, открыть дверь и тем самым доказать паникёрам, что повода для паники – никакого! Мужчины здесь есть?
    - Между прочим, здесь есть и женщины,- встал на защиту мужчин зампердисполкома, - а известно: какой бы ты порядочный джентельмен не был, но, будь добр – даме место уступи, пропусти её вперёд и двери перед ней открой.
    - Ясно  дело,- подхватил второй секретарь,- и нас дрючат, и ещё как! Думаю, других мнений быть не может? Как вы считаете, Яков Петрович?- спросил он соизволения у Первого секретаря.
    Надо сказать, что с исчезновением московского вельможи Первый секретарь Стерлядовского горкома и председатель горисполкома выпали из общего внимания. Их просто не замечали. Не потому, что они были скромными и не заметными людьми или потеряли авторитет в глазах членов экстренного совещания. Дело было в другом.
    Как подсказывала многолетняя практика присутствия на рабочих местах в Стерлядовском Доме Советов, где распологался Горком и Горисполком, главные посты отцов города были самыми зыбкими и ненадёжными. Смена руководства в Доме производилась регулярно, привычно, не реже, чем раз в два года. Эти ответственные посты были своеобразным трамплином для дальнейшего отбывания отцов города в обкоме, в министерствах и даже в ЦК. Но случалось и такое, что, оттолкнувшись от Стерлядовского трамплина, Первый секретарь,  не сумев сгруппироваться, по причине перепоя или неумения дружить с нужными людьми, делал в коридорах власти сальто-мортале и шлёпался обратно, в родной город, директором какого-нибудь захудалого заводишки или управляющим строймонтажтреста. Правда, происходили такие непривычные для горожан метаморфозы крайне редко. Два, от силы три случая - за четыре пятилетки.
    Зато заместители отцов города были вечными. Старожилы – и те, редко кто из них упомнят, когда образовались в городе второй секретарь и зампредисполкома. Они были ими с рождения и – до пенсии своих детей.
    Кроме того, положение их постоянно укреплялось тем, что в отличие от  отцов города, заместители, как им казалось, брали взятки меньше и воровали реже, чем обыкновенный грузчик базы снабжения. «Лучше – меньше и дольше, чем больше и короче!» - вторили они девизу ветеранов, передавших им эстафету поколений. В общем, заместители были истинными джентельменами, и как англичане, отпадали от кормушки с чувством лёгкого голода.  Они позволяли себе даже в некоторых случаях тонко пошутить над сытостью начальства, но делали это  исключительно из лести. Или, как они сами выражались - « в целях «улещевания и полной признательности  содеянного». Какой бы временный Первый секретарь  или предисполкома не был, но он был выше по должности вечного второго или зама.
    - Я думаю, мы здесь все равны,- изрёк Первый Яков Петрович.- Горком в экстремальных ситуациях отрицательно относится к половым различиям. То есть, я хочу сказать, какая половая разница в том, кто откроет дверь? То есть, я хочу сказать, что дверь никто не откроет, потому что нам недвусмысленно было сказано, чтобы мы сидели здесь. То есть, я хочу сказать, что есть распоряжение по этому вопросу из центра. И пока не придёт другое распоряжение, полностью опровергающее первое, мы остаёмся на местах. Вот что я хотел вам только что сказать.
    - Да поймите вы,- закричал начальник по благоустройству, - это был совсем не представитель из Москвы! Неужели вы такие тупые? Вам надо на пальцах объяснять?
    - А вас мой заместитель давно уже выгнал вон! общим голосованием! Вас здесь нет!
    - Нас всех уже нигде нет, потому что в эту дверь больше никто не выйдет и не войдёт!
    Едва начальник отдела по благоустройству города выпалил горькую тираду, как дверь открылась! Оттуда повеяло утренним туманом, но почему-то зелёным. И раздался душераздирающий хохот. Какую- то женщину там, в тумане, щекотали за подмышки. Затем та же женщина высморкалась и сказала:
    - Василискин, ты меня забодал! Шёл бы ты отсюда, и не просто шёл…
    Все  затаив дыхание вглядывались в изрыгающий зелёным туманом дверной проём.
    Сразу как-то взгрустнулось настольгической грустью управляющему ДЭУ. Его опять потянуло на историческую Родину – неизвестно куда.
    Из тумана, шаркая ботинками, медленно выплыли белые коленки. Следом, сопровождая их, сотворился, как из морской пены, сам Василискин. Был он в приподнятом настроении.
    Перед тем, как захлопнуть за собой дверь, он крикнул в проём:
    - Может у меня клаустрофобия? Я масс боюсь, а меня заставляют работать и денег не платят? Позвони по унитазу и передай, что на вахту по охране государственного имущества заступил!
    В ответ в тумане сработал сливной бочок.
    - Уважаемый, скажите, долго нам ещё здесь отсиживать? – сразу обратились к нему несколько членов экстренного совещания.
    - Щ-щ-ть-тё-оо? – с образцово-показательным презрением спросил Василискин, точно выискивал, кому первому ударить в зубы. Вопрос в мгновенье был исчерпан.
    Затем он посмотрел на ручные часы второго секретаря Горкома, встряхнул их вместе с рукой и приложил к своему уху. Так же бесцеремонно он снял телефонную трубку, ухватился за галстук председателя горисполкома и перетянул того через стол, точно мешок картошки. Воткнув в шею председателя телефонную трубку, быстро набрал номер и ослабил петлю на шее своей жертвы. Председатель, уже изрядно посиневший, вдруг шумно задышал. Громкое дыхание удовлетворило Василискина. Он приказал:
    - Повторяй за мной слово в слово, и не на меня смотри, а в трубку!
    На том конце провода откликнулись. Оживающим и уже заискивающим взглядом председатель ловил каждый звук и движение Василискина.
    - Э-э-э, слушайте, с вами говорит мэр города,- повторял запыхавшийся от кислородного насыщения председатель,- к вам на вокзал через три часа пятнадцать минут должен прийти человек по фамилии Брыковский. Это – самый почётный гость нашего города. Принять соответствующим образом! Повторяю, он здесь проездом. Дорогого гостя, по возможности, задержать. Личные вещи доставят вам через десять минут. Сообщите ваш лицевой счёт в кооперативном банке. Оплату на непредвиденные расходы Горисполком гарантирует! Всё!
    Отбарабанив приказ в форме жалостливой просьбы, председатель горисполкома положил осторожно трубку и ещё большим уважением проникся к Василискину.
    Василискин принял душевный порыв председателя  как должное, похлопал дружески по спине  и оставил его лежать бесхозным на столе.
    Он обратился ко всем членам экстренного совещания:
    - Итак,  я имею полномочия сообщить  вам, что с этого момента начинается грандиозное представление, в котором вы принимаете непосредственное участие. Я поздравляю вас от лица Брыковского, Тимони, Эммы, себя лично и всех, кто воспылает желанием полюбоваться вами на предстоящем празднике!
    Выражаясь вашим могучим и великим канцелярским языком, скажу, что согласно программе представления, в вашу задачу входит обычный рабочий день заседания. Телевизионная трансляция, начало которой намечено на 19.00, будет иметь место, не смотря ни на что.
    Теперь, по вопросу отсутствия теней. Вы – не на том свете! Вы не бесполы! Получилась маленькая неувязка: светотехник из нашего ведомства по причине перебоев алкогольных поставок в ваш город, выпил дихлофос и перепутал тумблеры. Короче, напортачил. Неполадки устраняются медленно – работают «троешники». Пугаться вам нечего, вы никому не нужны! Сейчас вы можете устроить перерыв в работе, позавтракать, испражниться, выспаться. Еда, кровати и горшки будут доставлены в зал в течение пяти минут.
    Он набрал в лёгкие воздуха, чтобы на мажоре закончить своё выступление, но входная дверь открылась, выплюнув очередную порцию зелёного тумана с запахом проросшего картофеля, и женский голос оттуда прокричал:
    - Василискин, тревога! Непредвиденно проснулся Брыковский! Направляется на вокзал!
    - У меня – всё! - выпалил членам совещания Василискин.
    Пять молодчиков в форме спецмилиции вышли из тумана. Один из них, косивший под Арнольда Шварценеггера, отделился от конвоя, отдал честь и отрапортовал Василискину:
    - Вахту по охране госимущества принял!
    - Смотри мне, чтобы никакой самодеятельности! – погрозил ему пальцем Василискин. И видимо, не первый раз переспросил (судя по гримасе Шварценеггера): - Стажёров, то есть, статистов запустили в дело?
    - Так точно! Все двенадцать рассортированы по местам!
    - Ну, в таком случае, ни пуха!- пожелал Василискин.
    - Долгих вам лет жизни!
    Из тумана тот же неуёмный женский голос взывал:
    - Василискин, где ты шляешься?! Уже ковчег с трусами привезли! А мы ещё не одеты!
    - Вот так всегда: денег не платят, а на работу гонят,- пожаловался Василискин и ушёл в туман.
    В это время в зале, в шахматном порядке, неизвестные люди развозили завтраки и ночные горшки для уважаемых членов экстренного совещания.

                - 5 –

 

    Следующее, что бросилось в глаза Виктору Петровичу – огромный транспорант с обязательством: «Перевыполним план по человеческому фактору на 2%!» Транспорант тащили, точно бредень, два культуриста из добровольного общества «Подкачка». Следом, траурным шагом черносотенцев, плелись бледные от недоедания, странные люди в кимоно. Вожак этой группы, перетянутый в талии аптечной резинкой, перекрашенной в коричневый цвет, периодично останавливался, чтобы замысловатыми круговыми вращениями рук завихрить после себя струю воздуха и крикнуть: «Фулд-контакт!» «Есть – контакт!» - отвечали приветствием замороченные остальные и продолжали траурное шествие.
    Мелкой рыбёшкой сновали вдоль колонны демонстрантов граждане в спортивных костюмах и табличками на спине. Они перемещались вдоль колонны очень быстро, живо ввёртывались в гущу, исчезали и выныривыли снова с проквашенными лицами заезжанных в доску официантов. Лыков успел рассмотреть одну такую табличку. Там было написано: «Кооператив по добровольному рэкету. Расценки взяток – ниже государственных. Кооператив гарантирует оперативность и высокий сервис».
    Завязнув в потоке физкультурников, Виктор Петрович решил вырваться на обочину и, прижавшись к стене дома, переждать шествие. Но это оказалось практически невозможно. Толпа дурела на глазах.
    Раздвигая локтями в разные стороны сплоченную, густую делегацию «Неформальное ложе-2», тянул меха баянист-частушечник:
                Нас сплочённей в мире нет,
                Лесоруб, столяр, и плотник,
                Как в Нагорье карабахнет,
                Снова выйдем на субботник!
    Вприсядку за баянистом прыгали представители добровольного общества борьбы за окружающую среду. Они и подтягивали баянисту экологически чистыми голосами:
                А в Сибире все мы вместе
                Отработаем воскресник!
    Поодаль, со скромным портретом усатого тараканища, конвоировали певцов и плесунов «на корточках»  ветераны тыла. Исполненный в духе 30-х годов «камерным» юмором плакат «Вы танцуйте, мы вас подождём!» они держали на уровне живота для того, чтобы значки Почётных чекистов внушали  доверие их законной просьбе.
    Саркастически переплелись лозунги с транспорантами групп  учителей и старшеклассниц. Они не требовали ни эмансипации, ни феминизации. Волновали их проблемы более приземлённые. Но Лыков до конца не смог разобрать - кто из них и с какими требованиями шествовал к центральной площади Стерлядова. Например, в строительстве нового школьного абортария могли быть заинтересованы и учителя в неменьшей степени, чем их подопечные.
    «Долой гомосексуализм! Как с презервативами, так и – без!»- взывала в плакате комсомольская пара молодожёнов.  В руках они держали путёвки на городскую комсомольскую конференцию, посвящённую новому прочтению и трактовке произведения Коллонтай «Пчёлки трудовые». А  оттрафареченные умелой рукой улыбки на нарисованных лицах побуждали быть всем поскорее уверенными в светлом будущем: надо только научиться принимать правильные позы.
    Невозможно было догадаться, какая советская агитка была перекроена в перестроечный лозунг.
    Впрочем, переделаных на скорую руку транспорантов было больше, чем достаточно. Общеизвестное литографическое полотно со счастливой матерью и ребёнком на её руках, помнилось Виктору Петровичу  подписью: «Здоровье матери – здоровье ребёнка!» Теперь она была старательно забелена, и вместо неё гласила другая: « Минздрав предупреждает бесплатно: За СПИД и стофиллококк администрация ответственность не несёт!»
    С удивлением Лыков отметил, что демонстранты единодушно отвергли портреты лидеров партии и правительства. Отсутствие знакомых и привычных, как консервы, лиц очень настораживало. Скопище людей по этой причине соответствующие органы могли ошибочно принять за недисциплинированную толпу, в которую втесались экстремисты.
    - Граждане, пропустите делегацию!- орала на фонарном столбе молоденькая девчушка. Она пыталась взвалить на себя непосильную тяжесть регулировщика демонстрации. Люди задирали головы и весело кричали фонарному трибуну:
    - Где-е-е?!
    - Во-о-он  та-ам! Ребята в «кожанах» товарища несут! Им спешно надо!
    - А что случилось?!
    - Да пешеходы рокера затоптали!
    - Ну и правильно! Нечего их без очереди пускать! Быстро ездил – медленно донесут!
    - Дураки же вы все бездушные!
    - Сама ты – ****ушная бздюшка!
    Это привычная картина праздничной демонстрации, где сразу и насквозь пронзает понимание, что от грубиянов просто напросто отбою нет.
    Вообще непонятно, где плодятся и набирают силы эти борцы за сермяжную чистоту человеческого общения, если, буквально час назад, такой вот «профессионал» городского жаргона, сидя на диване в сатиновых трусах, читал вслух по памяти И. Анненского. А жена, внимая отпущенным ей строкам великого поэта, утюжила мужнины брюки и думала: «Господи, какой всё-таки интеллигентный у неё супруг. И не подумаешь, что – с похмелья».
    И обнаружь она сейчас своего домашнего интеллигента в толпе, всё равно бы не поверила, что это он, родненький, с горсткой друзей прёт против течения к дамской делегации, разместившейся в секторе «Группа риска», и извещает трубным голосом, как лось перед случкой: «Тёлки, я иду к вам соски крутить!»
    Судя по реакции толпы, грубость – это не деградация личности, это – эволюционный шарм общества. Чем выше Слог, тем ниже он «спускается» к гениталиям.
    Подчиняясь силе массового психоза, Виктору Петровичу захотелось тоже выделиться высоким тенором из общего гвалта. Он крикнул:
    - Свободу мнениям! Долой паспорта!
    Как ни странно, его голос был услышан. В это время  демонстрантов вынесло к пожарной каланче. Оттуда незамедлительно и последовало ответное приветствие трудовому крестьянству из прилегающих к Стерлядову деревень от рабочих и служащих  городского кондитерского объединения «Карамель Ильича».
    Некогда известная на весь Союз кондитерская (тогда ещё) фабрика занималась сугубо выпуском шоколадных конфет. Ассортимент местных кондитеров был поистине богат. Около двухсот видов и наименований продукции выходило с конвейера Стерлядовской фабрики. Старожилы кондитерских магазинов Москвы и Московской области хорошо помнят «Птичье молоко», сливу, вишню, абрикосы в шоколаде… А счастливцы, которым удалось вкусить из коробок юбилейного набора под названием «Нам – 50 лет», ( в смысле – 50 лет СССР), как притчу во языцех, на словах  пытались передать подрастающему поколению вкус и небывалый аромат Стерлядовских конфет.
    Немного осталось живых свидетелей того небывалого расцвета переферийных кондитеров. Да и те, немногие свидетели, на чью долю выпала радость предвкушения измазать рот шоколадом, в настоящее время приравнены к ветеранам войны.
Они так же, как и ветераны кровавых боёв, охотно посещают среднеобразовательные школы и делятся воспоминаниями с детьми. Причём, школьники с неменьшим восторгом внимают последним, так как ветераны шоколадного оргазма, как правило, приносят с собой наглядные пособия – широкие, в полохвата коробки – и демонстрируют перед закипающей завистью аудиторией, как давным-давно они открывали крышку, запускали в конфетные дебри пятерню, и горстями пожирали Стерлядовскую продукцию.
    После подробного изложения о вкусе и запахе, рассказчик, дабы не быть голословным, предлагает ученикам подойти к наглядному пособию и понюхать пустые ячейки с остатками запаха, в которые тыщу лет назад, в далёком городе щедрой рукой сеятеля-сортировщика были вложены дары для жителей столицы.
    Что касается запаха, то он, в самом деле, довольно крепок и устойчив, и таким оставался долго для большинства стерлядовцев.
    Кондитеорская фабрика испокон веку была закрытым производством. За колючей проволокой постоянно кишели люди в военной форме. Они размахивали руками, громко подгоняли грузчиков нецензурной бранью и ставили какие-то пометки на ящиках из под снарядов. Ящики загружали в военные тягачи и под покровом ночи отвозили к железнодорожному вокзалу. По запаху же горожане установили точно, что вагоны отправляли с 12-го пути в Западном направлении. Нюхать стерлядовцы любили, нюхать стерлядовцы умели.
    После  отработанной смены, обычно возле территории фабрики, собиралась добровольная группа нюхачей. Все они рассаживались вдоль колючей проволоки в позе Лотоса, закрывали глаза и начинали оздоровительный процесс путём раздражения носоглотки.
    В то время местным властям ещё ничего не было известно о токсикомании, поэтому нюхать всем разрешали охотно.
    Круглосуточно на фабрике продолжали гнать продукцию, и в конце концов, таки добились своего. Из заоблочной кремлёвской дали пришло одобрение и пожелание дальнейших успехов по части производства вкусной и питательной карамели.
    Фабрику тут же переименовали в производственное объединение, взяли повышенные обязательства и представили к наградам и денежным премиям всю Администрацию, впредь – до зам. начальника АХО, который одновременно являлся и мастером обёрточного цеха.
    Смутило лишь то обстоятельство, что как таковую карамель стерлядовские кондитеры никогда не выпускали. Они узко специализировались на шоколадной продукции.
    Чтобы не попасть в немилость верного кондитерского ленинца, на общем собрании объединения, на котором присутствовал знакомый второй секретарь Горкома, было принято единогласное решение: «Горячки не пороть, а уточниться с Москвой».
    С того времени началась затяжная кампания с перепиской и командировками по уточнениям и дополнениям к тем уточнениям, которые были дополнены уточнениями к первоначальным дополнениям по дополненным уточнениям.
    « Что нам выпускать?»- слали отчаянные телеграммы в министерство кондитеры Стерлядова.
    « Вам спущен план, выполняйте»,- сухим министерским штилем отвечали из Москвы.
    « У нас нет соответствующего сырья!»- просили помощи стерлядовцы.
    « Изыщите резервы, сработайте на сэкономленном сырье»,- непробиваемо настаивало министерство.
    « Резервов нет! Экономика рухнула!»- молило о помощи п/объединение.
    « За достигнутые в текущей пятилетке успехи вашему п/о присвоено имя «Карамель Ильича». Поздравляем!»
    Для подавляющего большинства жителей Стерлядова грянувший на кондитерское объединение усиленный контроль Москвы, приведший к полному краху, был тайной за семью печатями. Никто не знал о разыгравшейся трагедии внутри фабричных стен. О том, что в напряжённой борьбе с министерством директор славных кондитеров тихо помешался и, закрывшись в своём кабинете, в течение недели отдавал оттуда приказ приступить к производству отрубей в шоколаде. Когда работники объединения взломали дверь и вытянули наружу плаксиво сопротивлявшегося боса, он смотрел испуганно в потолок и упорно твердил одно: « Я – Его карамель. Я любимая карамель Его».
    Господи, да сколько угодно было помешательств в Стерлядове! Конечно же, и это прошло незамеченным. Тем более, что единственно доступный для ничего не подозревающих горожан запах ещё долго витал над домами и покрывал сладостным эфиром близлежащие кварталы. Кому могло прийти в голову, что п/о «Карамель Ильича» давно переоборудовано под выпуск подушечек с названием «Дунькина радость»,  что в полной мере удовлетворило спрос покупателей Москвы и Московской области.

    Кричащих с пожарной Каланчи кондитеров Виктор Петрович определил, как людей «не в своей тарелке».
    - Ещё бы им быть в своей,- хмуро отреагировал, глядя с бурлящей ненавистью вверх,  ветеран тыла. На всём протяжении шествия он пытался наступать на пятки Лыкова. И когда ему это удавалось, лицо его пылало садистской радостью. Он упивался вскриками Виктора Петровича:
    - Ещё бы, в своей! Они ведь, вражины, из «Дунькиной радости» научились брагу делать. Фабрику пропили! О таких я бы и руки не стал марать! – и он ещё раз, с предчувствием сатисфакции, остервенело наступил на пятку Лыкову.
    « Детей и стариков не обижаю»,- подумал Виктор Петрович, но всё же, приняв воинственный окрас, не утерпел и, развернувшись, спросил ветерана:
    - Вы не в милиции работаете?
    - Я персональный пенсионер союзного значения,- гордо и с готовностью ответил ветеран,- но в своё время таких бойких, как ты, я живо усмирял у себя в подвале ГПУ.
    - В таком случае, что же вы скромничаете! Наступайте сразу на лицо!
    Лыков с пониманием отнёсся к реактивному психозу пенсионера. Тот был чем-то схож с Виктором Петровичем. Чем? Наверно, томительным ожиданием и полным капитулянством перед завтрашним днём. Надо было понять ветерана и посочувствовать.
    Жил себе раньше работник ГПУ и жил в понятном окружающим его мире. Там – внешние враги, здесь – внутренние, вперемешку с вредителями. Тех – злобно и беспомощно клеймил, на этих отводил душу. Короче, проходил курс возмужания по марксистско-ленинской идеологии. А в перерывах вёл дневниковые записи:
    « Его привели в час ночи. Китель на нём был измазан его собственными испражнениями. Воняло. Куда девалась былая прыть? Уголовники, урки зашугали его здорово. Спит возле параши. Я спросил: «Будешь дальше упираться?» Молчит, сопит, воняет. Я протягиваю ему протокол допроса, говорю: « Подпиши!» Молчит, не шевелится. Мне охота схватить его за волосы и дубасить головой о стол. Баран. Но я терплю. Говорю ему: «Партия так надеялась на тебя! Ты её хочешь обмануть? Твоя подпись решает – будут враги Сталина дальше гулять на свободе, или мы отрубим им руки? Он говорит: «Да здравствует товарищ Сталин!» Заговорил, вражина. Лучше бы молча сдох».
    … и вдруг всё переменилось. Вдруг требуют от него переоценки ценностей. А великое нельзя переоценить. Может быть, беда в том, что он пережил отца всех народов? Все они, ветераны тыла, сильно пострадали из-за того, что пережили своего родителя.
    « Теперь на площади возле кинотеатра воздвигли  бюст репрессированного. Надо же! Тот же китель, только бронзовый, и опять в кале, но уже – голубином. Реально изобразили, похож. Но всё равно, для полного сходства не хватает его последних, предсмертных слов. А могли бы и выгровировать: «Да здравствует товарищ Сталин!» Говорят, что  останься он жить, то первый запуск ракеты у нас состоялся бы ещё в 30-х? Брехня. Слабый он был человечишка, уркам спички подносил и спал подле параши».
    Нынешняя молодёжь – совсем хилая, даже хуже того - отлитого в бронзе. Дешёвая молодёжь, безграмотная. Такую и к стенке-то ставить – западло. Ей не взметнуть гордо голову и не крикнуть: « Да здравствует отец наций!» Слабо! У неё интересы низменные…
    В подтверждение мыслей ветерана тыла колонна демонстрантов вдруг дезорганизовалась и сбилась в кучу. Задние ряды напирали и грозились повторить в точности март 53-го года.
    - Что, что, что случилось?!
    - Дайте глянуть, – вопила женщина,- иначе всех затопчу!
    В центре событий мальчик лет двенадцати показывал окружающим дефицитную продукцию, упрятанную в пакетик.
    - Вот,- торжественно извещал он, будто выиграл в «Спринт»,- «гондон» нашёл! Шёл и нашёл!
    - Не гондон, а кондом,- поправлял мальчика костлявый мужчина с претензией на учёность.
    - Какой там, кондом! Пре-зер-ва-тив! Вещи надо называть своими именами!- тут же блеснул знаниями знакомый Виктору Петровичу домашний интеллигент.
    Вопящая женщина наконец пробила дорогу и, увидев содержимое у мальчика, горестно всплеснула руками. Жировые отложения на плечах мелко тряслись.
    - Бессовестные, развращаете младенца!- пританцовывая вокруг юного следопыта, начала она: - А ну-ка, мальчик, отдай мне эту гадость!
    Обладатель дефицита спрятал за спину пакетик, который он уже успел вскрыть, прищурил глаз и начал осторожно отступать.
    - Ну, зачем она тебе?- домогалась женщина.
    - Как зачем?- удивился пацан наивности напирающей на него особы.- Налью туда ведро воды и брошу с балкона. Брызги на сто метров разлетятся!
    - Не выдержит столько. В руках разорвётся,- высказал сомнение домашний интеллигент.
    - Ага! А вот, видели! Он – заграничный! И два ведра запросто выдержит! – юный следопыт ещё раз продемонстрировал окружающим пакетик, где, в самом деле, было написано по- иностранному.
    При  виде импортного варианта резиновой продукции из рядов рассредоточенной колонны начали выявляться русофилы, которые, вступив в прения с юным следопытом, ратовали за национальную гордость и независимость, и настойчиво презирали иностранщину.
    Почуяв поддержку, женщина взбодрилась, и с  новым запалом настойчивости потребовала от лица общественности полного изъятия из неопытных рук загрничной гадости.
    - Выпороть его! Что бы другим мальчикам не повадно было!
    - Правильно! Вот из-за таких следопытов процент матерей-одиночек растёт в стране в геометрической прогрессии!
    - А может наоборот – рождаемость повышается?
    - Нет уж, простите-подвиньтесь! Вы не знаете, что такое – нежелательный ребёнок в семье! Я вам сейчас растолкую, как педагог и многодетный отец!
    - Вот этого не надо делать!
    « Мальчик приговорён. Ему надо бежать, пока не выпороли»- едва успел подумать Виктор Петрович, как тут же юному следопыту женщина с трясущимися предплечьями, при поддержке русофилов, стала выворачивать руки.
    Прикусив нижнюю губу, он стоял прочно, как столб государственной границы СССР, и не по возрасту мудро сносил щипки и укусы активистки-моралистки, хотя предвидел неизбежное поражение.
    - Я такие мученические физиономии видел в 62-ом,  в Новочеркасске, - тихо произнёс ветеран тыла, - но тогда прикусывали рот потому, что жрать было нечего.
    - Сегодня нет ни того, ни другого. А вместо этого – политическая активность, и та – одна на всех, - поправил ветерана костлявый учёный удачным афоризмом. Он донимал им всех знакомых, поскольку считал себя человеком с прогрессивными, смелыми взглядами. И был немного обижен тем, что комитет безопасности не обращает на него никого внимания. А учёный очень настойчиво хотел пострадать за народ, при условии, что народ не даст в обиду своего героя.
    Ветеран тыла целился наступить на пятку Виктору Петровичу, и порыв костлявого «пострадать за народ по полной программе» пропустил мимо ушей.
    От пожарной каланчи Лыкову оставалось пройти квартал и свернуть направо. Там, возле комиссионного магазина, его должен был ждать «синяк» Гена. Колдырь Гена. Хозяин  ненужной хозяину двухкомнатной квартиры.
    Между прочим, он успел рассказать Виктору Петровичу историю посещений лиц, желавших приобрести его жилплощадь. История эта нескончаема, как нескончаем был поток граждан, возжелавших поменяться квартирами с доплатой, вознаграждением  или просто выписать Гену и «грохнуть» за углом.
    После сотни другой таких гостей Гена, грешным делом, решил даже переименовать квартиру в «Центр по психофинансовым исследованиям личности в условиях недоразвитого социализма», а результатами исследований поделиться с американскими коллегами из института им. Карнеги.
    Цены Гениной квартиры колебались от сто до пятисот рублей за квадратный метр, и от этого жизнь казалась богаче, потому что иначе просто не выжил бы.
    Но как у всякого нормального алкоголика, в голове у Гены нейронная связь между полушариями была окончательно нарушена. Он потерял контакт с природой. Вероятно, поэтому и находился в состоянии непрерывной вражды с окружающей средой. Природа  мелочно мстила своему нерадивому сыну. Напускала на него трамваи, травила шаровыми молниями и неожиданными ураганами.
    Кошки гадили только под его дверью, собаки, увидев его, поднимали заднюю лапу, голубиный помёт Гена не успевал стряхивать, и он окаменелыми значками белел на рубашках, точно сопроводительное письмо. А что касается декоративных растений, то они, чувствуя Генино соседство, забывали про фотосинтез и по ночам не могли надышаться кислородом.
    Однажды соседка, уезжая погостить на неделю к сестре, поручила Гене поухаживать за алоэ в горшочках. Женщина состояла в обществе алоэведов, и редкие сорта, которые она выращивала, одно время даже прославили её на весь Союз через программу «Время». А юные ботаники стерлядовского Дома Пионеров за это внесли имя знатного алоэведа на мраморную доску почётных граждан города.
     С появлением Гены в квартире почётной гражданки стало ясно, что её успехи в области выращивания редких сортов алоэ будут развенчаны менее, чем за неделю.
    Растения сразу как-то сморщились, точно мимозы в предчувствии грядущего позора, и стали похожи на кактусы. Это было начало приобщения Гены к природе. Финал же оказался весёлым, в прямом смысле слова.
    Воскресным вечером нагостившаяся именитая соседка постучала в дверь к Гене. Тот стыдливо вернул ключи, чтобы через минуту услышать в траурной тишине крик: «Я тридцать лет!!», и грохот рухнувшего тела. Когда он набрался смелости и на цыпочках проник следом, чтобы узнать, что же за юбилей собиралась отметить соседка, та, уже дерзко хихикая, ползала по квартире и вылавливала не то верблюжьи колючки, не то «перекати-поле». Эти мёртвые шарики летали по комнатам, цепляя с ковров недельный мусор. Гена помогал бывшему алоэведу. Они дружно смеялись, но с той лишь разницей, что смех соседки могли остановить теперь только специалисты психдиспансера.
    Полное нарушение нейронных связей между полушариями головного мозга могло бы элементарно завести Гену в такие роковые дебри, что после человечество, собравшись в одну большую кучу, век за него расхлёбывало бы, и не расхлебало.
    Он обладал величайшими способностями: мог свободно уйти на подпольную работу революционера, сплотить вокруг себя группу таких же, обиженных природой, прочно законспирировать её, а затем совершить какой-нибудь переворот или революцию, толком не сознавая, для чего она (революция) ему нужна. И вообще, что за революция такая получилась: научно-техническая, социальная или культурная?
    Он мог бы стать миллиардером. Своевременно упрятать деньги от знакомых и государства, и с чувством выполненного долга потом поститься лет пятнадцать на усиленном режиме.
    Он многое бы сумел, не имей его левое, доминирующее полушарие склонность к артистизму. Театр был его слабинкой. Театр на дому был его отдохновением.
    Виктор Петрович убедился в этом и уверовал в бездонный талант Гены, как уверовал раньше, скажем, в телевизор, не вдаваясь в технические подробности телевидения, и до конца не понимая, почему же он всё-таки светится, показывает и разговаривает? Насрать на радиоволны, люди-то в ящике откуда?

    Когда братья-подельники, хлопнув по столу ладонями, приказали Гене молчать, Лыков серъёзно испугался. И мнение о сопутствующем ему ореоле таинственной неприкосновенности резко пошатнулось. Он разгадал в неторопливых и вялых действиях охранников умело спрятанную  готовность кунг-фуистов к физическому воздействию, и без разбора. Хотя за недолгую и относительно спокойную жизнь Лыкова били на удивление мало, и страх быть избитым, по теории вероятности, не успел прижиться и пустить корни, вступать в драку он отказался.
    Оставалось – скиснуть и уповать на случай, когда можно было бы ускользнуть из под опеки охранников с воловьими шеями.
    Гена вдруг схватился за живот и объявил, что когда на него кричат, он начинает дристать, и дристать непредсказуемо, у него вообще очень слабый и недоразвитый желудок, как у птички.
    - Я, бывает, выхожу из дома, не успеваю добраться до Каланчи, как меня обуревает первый приступ,-жалобно стонал он, всё ниже приседая, – я пробегаю ещё квартал, сворачиваю направо, и там, возле комиссионного магазина, опорожняюсь. Пустите меня на горшок, а?! Во избежание неизбежного!
    Ничего не подозревавшие или подозревашие всех подряд подельники дали ему вольную на испражнения.
    Людям, конечно, свойственно ошибаться. В конце концов, это их дело: хотят – ошибаются, не хотят – ну и не надо! Но караульным, да ещё с воловьими шеями, да на узких площадях чужой квартиры – лопухнуться?  Это – кощунство!
    Гена, просеменив в клозет скромной, артистической походкой, не заставил себя долго ждать. Для перевоплощения ему понадобилось немного времени, и через три минуты хозяин квартиры вернулся к гостям полным дураком. Без штанов и на роликовых коньках!
    - Я буйный! Я буйный! Я буйный ветер! Проказник степных просторов среднерусской полосы! – кричал он, катаясь по комнатам и сверкая голым задом.
    Свободной постановке домашнего спектакля смог бы позавидовать любой голливудский режиссёр: Гена крупным планом демонстрировал зрителям то, что они заслуживали.
    Подельники от зловещей проделки хозяина квартиры впали в ступор. Пользуясь замешательством в рядах собутыльников, Гена выкатился на балкон и уже оттуда оповестил весь квартал, что конкретные люди, в конкретной квартире, посягают на волю конкретного хозяина: - Проклятые рэкетиры, опохмелиться по-человечески не дают! Помогите!
    Заткнуть рот дураку было бессмысленно. Он разевал его шире безразмерных ладоней подельников.
    Виктор Петрович, незамеченным ускользая из квартиры, бросил благодарный взгляд на балкон, где «уворачиваясь» от напуганных охранников, Гена своим бессовестным видом продолжал взывать к совести  дремлющих обывательской спячкой горожан.
    Надежда на встречу с Геной была мизерной. Тем не менее, Виктор Петрович из того же чувства благодарности  пробрался к явочному месту. Да и альтернативы у него просто не было. В страшном он положении находился и обидном положении, - как муж-рогоносец,- когда всем и всё давно известно, а сам он ещё и не подозревает. Но всегда отыщется доброжелатель, который из дружеских побуждений раскроет глаза и, тем самым, навлечёт на себя гнев рогоносца. Не за то, что раскроет глаза рогоносцу, а за то, что усложнит ему жизнь и прибавит хлопот своими дружескими побуждениями.
    Такой жертвой для Лыкова мог бы стать Гена. Он ведь хотел раскрыть глаза Виктору Петровичу? Да охранники не позволили!
    В предчувствии скорой развязки, Лыков остановился возле комиссионного магазина, постоял немного и начал неторопливо вышагивать до перекрёстка и обратно.
    Через дорогу, напротив, торчал короб газетного киоска, а рядом топтался товарищ, одетый не по сезону. На нём было чёрное драповое пальто, а на  голове - фетровая шляпа.
    « Сильно потеет, но терпит»,- подумал про него Лыков и стал отмерять шаги дальше. Возврашаясь же к комиссионке, Виктор Петрович поймал на себе пристальный взгляд товарища. Тогда Лыков остановился и стал нагло изучать лицо под фетровой шляпой. Ему показалось, что они могли раньше встречаться, но вскоре он отринул от себя эту версию, как необоснованную и лишённую прямых доказательств. Данное лицо он спутал с лицом целого класса населения страны. Так же, глядя на миллиард китайцев, можно было подумать, что все они - одно лицо.
    Товарищ под фетровой шляпой являл собою характерный тип беженца-миссионера, активно выполнявшего программу партии по стиранию граней между селом и городом.
    Ещё не успел основательно внедриться в элитный круг потомственных горожан, ещё не сумел пустить крепкие корни в мёртвых стенах крупнопанельных многоэтажек, чтобы там успешно производить на свет чахлогрудое потомство, ещё его организм источал здоровый запах земли и лаптей, но сам он уже начинал пропитываться ядовитым презрением к отцовскому и дедовскому образу жизни, уже непроизвольно возникала на цивильном лице снисходительная ухмылка при встрече с односельчанами, которых он называл не иначе, как  «кол-хоз-ни-ки» - и с таким пренебрежением, будто отпускал им все грехи. А былины, частушки, хороводные напевы и колыбельные песни, как ему казалось, умно и в духе времени
обзывал одним словом – фольклор. Он произноил его так: «Фоль-клё-ёур», что придавало значительный вес сказанному и намекало на эрудицию.
    Ещё беженец-миссионер напоминал начинающего альпиниста, готового покорить любую высоту и заткнуть за пояс всех конкурентов. Он стоял у основания горы, полный сил и дерзких желаний.
    Виктор Петрович почуял, что одной из первых жертв по стиранию граней между селом и городом будет он. И опасения оказались не напрасны.
    Пока тот готовил «альпинистскую атрибутику» для покорения очередной вершины, Лыков начал медленно надвигаться на него, как гора на Магомета.
    Словно усмиряя Лыкова, миссионер вытянул руку, демонстрируя огромную, как сковорода, ладонь и с принужденной печалью в голосе выпалил:
    -  Разрешите выразить тебе искреннее соболезнование по состоявшейся утрате. Пока ты разъезжали по городам и весям, я спал с твоей женой. Теперь у нас общее хозяйство.
    Это был лихой, но продуманный удар, который чуть не опрокинул Виктора Петровича навзничь.
    Он остановился, мотая головой, и сбитый с толку, оглянулся назад, почему-то предполагая, что именно там затаился обидчик.
    « Ах ты, вахлак в шляпе!»- хотел крикнуть Лыков и придушить негодяя. Но не придушил, а вдруг бросился в мелочные выяснения:
    - Сочувствую вашему соболезнованию,- спокойно сказал он. - У вас утомлённый вид. Это и понятно. Жена жутко во сне скрипит зубами? Вы не высыпаетесь, так вас надо понимать? А тут ещё общее хозяйство – одно на троих. Нет продыху. Что же вы от меня хотите?
    -  Я с Лидией Епифановной живу дружно. Мне, например, дозволено в стену гвозди заколачивать. Ты себе не могли позволить такого. Вот так-то! Бе-бе-бе! Ничего нам не нужно. Поручено мне поставить тебя перед фактом. Я и поставил.
    Что больше всего раздражало в шляпном вахлаке,- так это его показушная гордость. И гордился-то он чем? Исполнительностью. А исполнительностью гордятся ханжи или придурки.
    - Значит, вы говорите, что живёте дружно с моей дочерью?-решил прощупать обидчика Лыков.
    - Как это, как это? Ты – бездетные. Я проинструктирован.
    - Да так: как было, так и есть,-  Виктор Петрович достал из нагрудного кармана паспорт и раскрыл его перед изумлённым вахлаком в шляпе. – Чёрным по белому. В графе «дети» стоит Лидия Епифановна – дочь.
    У миссионера испуганно забегали глазёнки. Он неожиданно припотел и начал отдуваться:
    - Насчёт графы я не проинструктирован,- замахал на Лыкова руками.
    - Но алименты-то вы получаете исправно? 
    - Окститесь! Никаких алиментов! Только деньги – в порядке оказания материальной помощи пострадавшей семье. Тобой был нанесён убыток, и ты его возмещали. Меня проинструктировали. Ты много ели, и проели около полутора тысяч рублей.
    - И я должен вернуть Лидии Епифановне эти деньги?
    - А почему бы и не вернуть? Без учёта эксплуатации мебели, воды, газовой плиты, ванны, унитаза?
    - Я с вами должен за всё расквитаться?
    - Именно, так меня проинструктировали: не выпускать тебя из поля зрения и ждать расплаты.
Мы измучены уже твоими хитростями. Смываетесь  в Прудовск, меняете фамилию и напрочь забываете о родственных чувствах на три года. «Тебе не стыдно?» - просили меня спросить.
    - Стыдно,- признался Лыков,- стыдно, что раньше не подозревал о родственных чувствах, а они, оказываются, имелись и о них не надо забывать. Вот, например, в забывчивости я женился во второй раз. Вы, случайно, не проинструктируете меня по этому поводу? – Виктор Петрович опять раскрыл паспорт перед носом миссионера и с удовольствием принялся наблюдать, как лицо того, размякая, уплывало в шляпу. В его геройском виде появился оттенок кисляя.
    - Как же мне теперь быть?- скучно спросил он у Лыкова. – Значит, всё это время я не наставлял рога, а спал с разведёнкой? Какая жалость! Прямо плюнуть хочется с досады.
    - Это – житейский закон: если вы кому-то наставляете рога, то вам, в то же время, рога обламывают. Поверьте, у Лидии Епифановны огромный опыт по обламыванию рогов, и новая, усовершенствованная технология. – Виктор Петрович думал финал беседы завершить дружеским похлопыванием по плечу, сопровождая словами: «Эх, ты, вахлак в шляпе!», но ограничился предположениями:
    - Вашу командировку Лидия Епифановна финансировала? Молодец! А как она узнала, что её бывший зять находится сейчас в Стерлядове?
    Миссионер пожал плечами.
    - Вы бы сходили, по межгороду заказали переговоры с Лидией Епифановной, получили бы новые указания, заодно  спросили бы: откуда она знает о каждом моём шаге? – предложил Лыков и сочувственно улыбнулся. Держался он молодцом. Хотя в нём бурлила злоба на бывшую супругу:
    «Какое она имела право спать с первым подвернувшимся мужланом. Его отъезд в Прудовск – это ещё не основание рогатить мужа. Ах, да! Бывшего! Как он забыл – бывшего! Он ведь – бывший. Он всюду – бывший. В Прудовске он был три года. Он был прописан в этом городе. Был женат второй раз. Была жена по имени Мотольда, которой никогда не было. Как никогда он не был в Прудовске, и не носил фамилию Брыковский. Так был ли он на самом деле или его не было?»
    Из-за угла комиссионного магазина выскочила нестройная группа подростков  и с криками: «Атас! Функционеры идут!» отрепетированными зигзагами стала удаляться в направлении центральной площади. Никто им вслед не стрелял.
    Через минуту из-за того же угла дисциплинированным строем, преследуя паникёров, вышла колонна интеллигентов, одетых в костюмы-тройки. Впереди двигался открытый пикап. На нём стоял глашатой. Одной рукой он давал отмашку, в другой держал мегафон и выкрикивал по шпаргалке призывы:
    - Творческие работники! Добъёмся высокого процента посещаемости гениальных мыслей!
    - Ой, правда! Ой, ура! – отвечала ему колонна, строго следя за отмашкой.
    - Граждане, интеллигентная прослойка! Внесём в каждую советскую семью прогрессивные методы культуры и воспитания!
    - Ладно-о! Ладно! Ага!
    - Крепите дружбу наций ратным трудом и полной самоотдачей!
    На что колонна по команде ответила дружным поднятием рук, сжатыми в кулак. И не менее дружным отзывом:
    - Рот в рот!
    - Что? – спросил удивлённо Лыков у вахлака в шляпе.
    Тот пожал плечами: случилась непредвиденная инструктажем ситуация – вмешательство внешних сил. Силы шли мощно, напористо, слившись в монолитный пробивной кулак. Мельтешащие головы тоже походили на кулачки, пробившиеся из плеч на свет божий крепкими ростками.
    - Я, помнится, где-то читал, что вот такая демонстрация шла себе, шла, дошла до Зимнего и совершила там переворот. А сперваначалу попугать правительство только хотели.
    Виктор Петрович и вахлак в шляпе разом обернулись. Голос источался из газетного киоска. Лыков узнал утреннего знакомого. И так же, как и утром, вид у киоскера был затравленный и одновременно готовый на полное соглашательство. Спроси его в ту минуту: «Вы что, дедушка, нанюхались чего-нибудь  или, так просто, из ненависти?», он бы ответил: «Все газеты клевещут. Разум правдой задурманивают. Но я – стойкий большевик, меня на одной правде не проведёшь!»
    Лыков спросил:
    - И что, дед, даже такое пишут?
    - А чего, не писать-то? Сейчас этот, как его, повальный харчок мнениев,… нет, как его, с реализмом ещё стыкуется? Тьфуреализм? Нет. Харчок… плевок. Во! «Плюйреализм» мнениев. Сейчас всем плевать на мнение других, а тем, другим, плевать на мнение всех! Вот жизнь пошла,  плюнуть некуда – кругом мнения. Так нет ведь, ещё плюются, жрать нечего, а плюются.
    - А тебя-то кто выплюнул в этот киоск? Вроде с утра ты, дедок, возле вокзала работал? – усмехнулся Лыков. – Общественная нагрузка?
    - Я – третий,- гордо заявил киоскер,- мне приказано здесь быть! Знаю я эту шушеру – всё норовят без очереди влезть!
    - В каком смысле?
    - В прямом! Вот он, например – последний! – киоскер показал на вахлака в шляпе,- а я – третий! И рыпаться нечего, вперёд себя всяких-разных не пропущу!
    - Я не последний,- сказал миссионер и густо, не по-деревенски, покраснел,- я – двенадцатый.
    - Значит я, стало быть, одиннадцатый? – синяк Гена хлопнул по плечу Лыкова. От неожиданности он вздрогнул.
    - Ну-ну, я не хотел пугать. Я гляжу, ты совсем уже замороченный. То трусами из бельтинга пугают, то на вокзал не дают позвонить, и город какой-то странный, и люди с ума посходили, прут валом на площадь. Праздник дураков, что ли? Правда?
    - Я похож на того козлёнка из мультфильма, что научился считать до десяти. Все его гоняют, а он и сам не знает, хорошо это или плохо – считать до десяти,- признался Лыков. – С утра, едва очутился в Стерлядове, только и занимаюсь подсчётами. Может, ты мне откроешь глаза?
    - Нет, братан, я не имею полномочий. Не я расписывал партейку, не мне  решать, - и поразмыслив,  Гена всё же добавил: - Шахматный термин есть такой. Называется цугцванг. Это когда ты играешь так, как задумал противник. Он вынуждает тебя делать только те ходы, которые выгодны ему, хотя сам ты усыпляешь себя мыслью, что ведешь вполне самостоятелную игру. Любой твой ход ведёт к поражению. Так что расслабься и получи удовольствие.
    - И я, естественно  – разменная пешка.
    - Хватанул, братан! Пешкой быть в этой партейке – огромная удача. Нет, ты – главная фигура. Другое дело – в чьих и очень умелых руках? Больше я тебе ничего не могу сказать. Да и не надо. Сам расчухаешь.
    Гена повёл Виктора Петровича к центральной площади. Киоскер и вахлак в шляпе увязались за ними. Они двигались поодаль и сосредоточенно молчали.
    С площади доносились торжественные марши. Оркестр юных пожарных выдувал «Пропеллер громче песню пой!» Трубили они с энтузиазмом, надувая щёки, точно борцы Сумо.
    Монумент Ленина стоял на том же месте, и по-прежнему указывал народу путь в ресторан. Но народ не слушал в этот торжественный час своего вождя. Колонны демонстрантов проходили под его бронзовой рукой и спускались к реке. Наступало время неповиновения.
    - Куда мы идём?- спросил Виктор Петрович,- В гущу?
    - Нет, под арку. Там нас должны ждать твои хорошие знакомые. Они тебе всё объяснят.
    - Никаких объяснений! Некогда, некогда!- замахал руками Василискин, едва они пробились к арке. Он метался в проёме арки, то и дело поднося к носу часы, и кричал:
    - Освободите дорогу! Расступитесь, сволочи! Вы мне всю кровь высосали! Кыш, кыш!
    Под сводами арки бесхозно стоял огромный древний  козёл со странным таблом на боку: «Меня зовут Агасферический Картофель». Он лениво оглядывал толпу и так же лениво жевал сопли. К хвосту была привязана табличка «Держи дистанцию!» и чуть ниже: « График перевозки пассажиров». Вокруг козла столпились те самые кровососы, которых отгонял Василискин.
    Виктору Петровичу не составляло труда их узнать. Капитан милиции прицепил себе на  китель тряпичный номер 6, чем сильно нарушил устав. Рядом с капитаном суетился привокзальный милиционер из семейного подряда. Он заискивал перед капитаном, чувствуя свою вину перед старшим по званию за то, что в номерном отношении он находился на 4 порядка выше.
    У всех кровососов, снующих возле козла, кроме Василискина, на груди висели номера. Виктор Петрович насчитал 12.
    - Понятно, Блока вспомнили?- сказал он, хотя ему вообще ничего не было понятно.
    - Раз понятно – влезайте на козла! Сейчас въезжать будем,- протараторил Василискин, ткнулся в циферблат, что-то там обнаружил и завопил с новой силой на паренька, дежурившего у шлагбаума:
    - Запускай нищих старушек! Не скопом! Установи очерёдность. Ты что, по-русски не понимаешь?! Тебя советским жгучим словом исхлестать?! – и  побежал к шлагбауму, переполненный вскипевшими в нём выражениями из обихода грузчиков, железнодорожников, генеральных директоров крупных производственных объединений.
    Виктору Петровичу помогли взобраться на козла. Он не знал, что будет так сложно. Круп козла всё время уплывал, точно палуба из-под ног, а вместе с ним и «График перевозки пассажиров».
    Василискин был уже тут как тут. Он чесал затылок. Ему опять что-то не нравилось в посадке Лыкова.
    - Перевернуть!- отрезал он,- Лицом – к хвосту! Я говорю, не мордой к хвосту, а лицом! Где вы видите у козла лицо?! Впрочем, что я говорю, здесь сплошные морды!
    - Пода-айте, Христа ради!- запела первая партия нищих, пробившаяся через шлагбаум. Особенно настырно приступили к своим обязанностям – бабушка в лёгком сарафане и татарских калошах поверх розовых гольф  и длинный, неопределённого возраста «чело-ек» в шапке-плевке и вельветовом костюме времён Маленкова. По диагонали его грудь рассекал широкий ремень, на котором болталась полевая сумка. Периодично он засовывал туда руку, доставал хлебный мякиш, катал из него шарики и затем набитыми движениями стоматолога впихивал их себе в рот вместе со всей пятернёй.
    Бабушка щипала за коленку Лыкова, прося подаяния так, словно требовала выплат за нанесённый ей ущерб, а «чело-ек» подзадоривал её:
    - Правильно, правильно. Пуще проси. То совсем стыд потеряли – некому подать!
    - Я не подаю,- сказал Виктор Петрович, почему-то оправдываясь перед Василискиным и Геной,- у нас в стране никогда не было нищих.
    - Интересно знать, в какой это у вас стране не было нищих?- съязвил Василискин. – Не в той ли, где сами  у нищих взаймы до получки просите? Ладно, придётся по-ходу перестраиваться.
   Василискин попросил внимания у нищей публики:
    - Вот чё я сейчас вам скажу! В банке денег нету! Просите чё-нибудь другое!
    Маленькое замешательство в нищих рядах подарило Лыкову надежду, что просить ничего больше не будут.
    Но скверная бабушка в татарских калошах сумела быстро перегруппировать мысли и потребовала у Виктора Петровича чуда.
    - Чудо надо!- подхватили все. - Чего рассялся-то, чудо давай!
    - А разве это не одно и то же? - засомневался Лыков.
    - Как видите, - сказал Василискин, - на первом месте деньги, на втором – чудо. Вы для начала, ну я не знаю, крест наложите, что ли?
    - Может просто положить на них?  Или наложить им гору?
    - Узнаю школу социалистического милосердия, - одобрительно произнёс Василискин, и вновь обратился к нищим:
    - Чуда не будет. Оно опухло.Тьфу, то есть он пока не в духе. А колонне можно трогаться к воротам!
    И колонна двинулась кротким, похоронным шагом.
    Впереди всех восседал на козле, лицом к хвосту, Виктор Петрович Лыков-Брыковский. Следом врезались клином разношёрстные знакомые Лыкова, чуть поодаль брели обманутые нищие и любопытные. Их было подавляющее большинство. Причём они были отторгнуты на такое расстояние, что лица Виктора Петровича не могли разглядеть.
    Лыков не понимал всей значимости  процедуры и воспринимал события  как должное, предвидя, что лучше или хуже быть уже не может. Шёл спектакль, в котором он заявлен как один из главных героев. И шаг в сторону от сценария, которого он ещё не знал, мог расцениваться горожанами, как попытка к бегству.
    Он не видел и не чувствовал кожей, что происходило позади него, он не знал, что произойдёт впереди.
    Ему вдруг стало стыдно и он уткнулся в круп козла. Иногда, приподнимая голову, Виктор Петрович видел множество ног на бордюрах вдоль дороги, и склонившуюся довольную физиономию Гены. «Прохиндей! Так ничего вразумительно и не объяснил Лыкову!»
    Необычайно тихо стало кругом, когда козёл подошёл к аллее «Героев, павших в боях с белогвардейской сволочью». Все замерли и ждали развязки. Колонна топталась на месте.
    «Здесь мне нужно произнести речь»- подумал Лыков, но соответствующих указаний не поступало, и Лыков продолжал молчать. Полное затишье длилось больше минуты.
    «Поминаем, что-ли, кого?»- хотел сказать Виктор Петрович, как неожиданно из клина сопровождатаев дёрнулся Гена и побежал на Лыкова.
    - Сто-ой! Куда?!- заорал на него Василискин. Но Гену уже останавливать было поздно. Он подлетел к Лыкову, крепко обнял его и сказал:
    - Извини, братан! Глотку печёт – просто спасу нет,  ждать невтерпёж. Я уж продам тебя за три фуфыря пшеничной. Подло, конечно, но истина дороже. Сам понимаешь,- и он мощно трижды поцеловал Виктора Петровича взасос. С такой сноровкой и страстью он смог бы хорошо зарабатывать акушером на микроабортах. Засосал и сплюнул.
    Взвыл «Марш энтузиастов» в исполнении юных пожарных, и следом  брызнул в небе фейерферк. Толпа радостно заголосила. Лыков продолжал неподвижно сидеть на козле, изрядно натерев копчик.
    К ним из толпы неслись люди в форме спецмилиции. Василискин грозил им кулаком, командуя:
    - В цепочку! Дубинки к бою!
    Но его не слушали. Народные массы зашевелились!
    Кольцо начало быстро сжиматься. Толпа теснила военнизированную спецмилицию, придавливала к козлу, так же равнодушно продолжавшему жевать сопли.
    - Алкосос Гена!- ругался Василискин,- всё испортил! Попадись он мне ещё раз! Слезайте, Виктор Петрович! Сейчас нас будет топтать восторженная толпа. Животное останется немым свидетелем вашей кончины.
    В это мгновенье кто-то из толпы просунул ногу через загрождение пластмассовых щитов милиции и пихнул Василискина в спину. Тот повалился к ногам Лыкова и страдальчески возвёл на него глаза:
    - Ну, сделайте же что-нибудь?- попросил он.
    И тогда Виктор Петрович ощутил в себе прилив властолюбия. Он медленно и вальяжно слез с козла. Медленно оглядел толпу, медленно вознёс руку к небу и крикнул:
    - То-ва-ри-щи!
    Толпа разом ахнула и отпрянула.
    - Товарищи!- более спокойно произнёс Лыков.- То, что здесь происходит, я объявляю открытым!
    Он хотел ещё что-нибудь добавить к сказанному, но не смог, а молча махнул рукой в направлении Красной площади Стерлядова. И точно по мановению его властной руки на площади зажглись экраны трёх десятков телевизоров. Взоры толпы обратились к ним.
    Право, было чему удивляться. Впервые в истории отечественного телевидения велась прямая трансляция из Дома Советов, где продолжалось внеочередное экстренное объединённое заседание представителей Горкома, Горисполкома, Горсовпрофа и прочих «Гор», чья власть и поныне считалась народной.
    - Смодтдите!-прогундосили в толпе,- ебутатов показывают!
    Народ наконец без купюр и ухищренческих вылизываний удосужился увидеть Власть Советов за работой. И хотя у подавляющего большинства депутатов, членов городской элиты речь на заседании была не понятна толпе, а иные просто вызывали недоумение, смотрелась трансляция легко, даже с некоторым предчувствием разгоравшегося грандиозного скандала. А стерлядовцам другого и не надо. Большего удовольствия и не требовалось, чем удовольствие увидеть, как грызутся и обкладывают друг друга ядрёным матом их непосредственные (в смысле – живущие не по средствам) начальники.
    Два лагеря воочию схлестнулись на центральной площади, как всегда, не видя и не слыша друг друга.
    Там, в Доме Советов, видимо, не подозревали, что экстренное заседание уже начали транслировать по городскому каналу телевидения.  Им ещё никто отмашку не давал. И всем знакомые автобусы ТВ, похожие на автофургоны с серебристыми боками, ещё не стояли, разбросав щупальца кабелей, возле Дома Советов.
    Вернее было назвать это заседание не противостоянием двух лагерей одной партии, а криками двух классов на току в брачный сезон.
    Но в Стерлядове, в силу устоявшихся привычек, слово «классы» воспринималось как проклятие, ниспосланное руководителями партии в адрес капитализма. Там – классы, а у нас всё бесклассово.
    Гораздо привычнее звучит слово лагерь. С детства на слуху. В стране множество лагерей: пионерских, дневных, военно-патриотических, а так же лагерей общего, усиленного, строгого и особого режимов. Но все они составляли единый и неделимый лагерь социализма. В какой бы лагерь не попал, но, в общем и целом, остался всё в том же особом и строгом бесклассовом лагере, к тому же усиленном законодательными мнениями членов местных Советов. 
    Впервые перед народом Стерлядова открылась тайная кухня, где все блюда готовили только для народа и только во имя народа.
    На экранах телевизоров мелькали до боли знакомые стерлядовцам лица. Одни, подвластные условному рефлексу, дремали, другие сосредоточенно выковыривали из носа и широким жестом стряхивали на пол содержимое. Надо отдать должное: лица членов экстренного заседания оставались невозмутимыми.
    - Прежде всего нам следует, товарищи, определиться: тут мы  или уже там?- продолжал вести заседание второй секретарь. –  Причём тамошнее положение является альтернативой тутошнего, но решение президиума таково, что оба положения могут оказаться верными. Давайте голосовать. Кто поднимет руку за альтернативный вариант вопроса?- при этом второй секретарь посмотрел на потолок и сложил руки крест на крест.
    На глади заседающей массы не встопорщилось ни единой руки. Никто не хотел быть там, что бы им не указывало на то, что их тут нет.
    - Подавляющее большинство голосов за то, что мы ещё работоспособны. Заседание выработало решение продолжить работу. Если мы не там, то каким образом мы позволим ввести себя в заблуждение, что мы уже там?- второй секретарь опять взвёл глаза на потолок.
    - Прошу слова!- закричал директор стерлядовской обувной фабрики.
    Слово ему тут же дали.
    - Я вот тут представляю альтернативную группу. У нас два предложения. Первое – переименовать группу во фракцию. А второе: товарищи, хватит нам самих себя водить за нос! Надо правду-матку бросать прямо в лицо! У нас не застойный период, чтобы говорить эзоповым языком! Что это значит: тут или там? Надо прямо заявить – мы на там свете или пока ещё на этом? Без конкретного решения, по мнению альтернативной группы, работа экстренного заседания не может быть продолжена!
    Второй секретарь хотел было пресечь выскочку по тем соображениям, что альтернативное решение может быть только тогда действенно, когда отсутствует в решении малейшее проявление альтернативы. Но почему-то, раскрыв рот, протянул печально:
    - Та-ак,- и уставился на Первого секретаря Горкома. Следом уставились все  члены экстренного заседания. Невидимые операторы, державшие до этого момента Первого секретаря в ракурсе, приблизили объективы вплотную, и люди на площади смогли разглядеть, как городской партийный лидер обильно припотел. Он вдруг поднял руки и стал ими выписывать острые углы, выворачивая ладони на сто восемьдесят градусов.
    - Ну, вылитый Михал Сергеич,- обронил кто-то в толпе, - ещё бы чего-нибудь сказал умное – вообще бы ему цены не было.
    Первый секретарь, действительно, настойчиво хранил молчание. Слышно было лишь его громкое сопение, точно у бегуна на длинные дистанции. По мере того, как углублялись и твердели его мысли, движения рук становились более мягкими и овальными. Пока, наконец, безжизненно не упали на стол.
    - Впечатляет! Чёрт подери!- восхитился тот же голос в толпе.
    Впечатлили манипуляции и второго секретаря. Он опомнился и сказал:
    - Выработано мнение проголосавать против предложения директора обувной фабрики. Кто за то, чтобы быть против того, чтобы быть за то? Единогласно!
    Толпа буквально остолбенела перед экранами телевизоров, что, в принципе, с ней в этот вечер намечалось случаться довольно часто.
    Воспользовавшись повальным остолбенением, Василискин тихонько дёрнул за рукав Виктора Петровича.
    Незамеченными они выбрались из эпицентра демонстрантов и проникли через чёрный ход в здание Дома Советов. Когда Василискин притворял за собою дверь, на площади дальнобойным орудием прогрохотал дружный смех.
    - Пусть повеселятся,- прокомментировал выходку толпы Василискин,- над умом, честью и совестью вашей эпохи. Полезно иногда раскрыть папку с грифом «Совершенно секретно». Вы, кстати, Виктор Петрович, обратили внимание, что чем больше на земле глупостей, тем больше секретов? Сейчас массовое увлечение засекречивать свои мысли и поступки.
    - Согласен,-  подтвердил Лыков,- для меня, к примеру, остаётся совершенно секретным приход поезда 777 до Прудовска. Нераскрытым также остаётся то, как я очутился в Стерлядове спустя три года, как сел в поезд и поехал в Прудовск? Где я находился эти три года? В конце концов, элементарный вопрос: чем я питался всё это время? Не спал же я летаргическим сном?
    - Ну, что касается вас, уважаемый Виктор Петрович, то вы являетесь эталоном секретности. По вас можно сверять средний уровень пролетарского сознания и интеллекта. Заметьте, я говорю вам этот комплемент, невзирая на то, что сам три года работаю без отпуска и за гроши. 
    Они шли длинными, узкими коридорами. Высокие потолки создавали иллюзию бесконечности. На мгновение Лыкову показалось, что он был однажды здесь. Воспоминания ассоциировались с неприятными ощущениями. Но когда и при каких обстоятельствах он мог побывать здесь, так и не вспомнилось.
    - Вам сюда,- показал Василискин на дверь с надписью  «maximum jou»,- а я займусь приготовлением и организацией массовых сцен, как принято у вас выражаться.
    - Меня там будут распинать?- поинтересовался напоследок Лыков.
    - Ну, что вы? Хотя, что-то в этом роде. А в общем-то, пустяки. Вам уже наглаживают трусы из бельтинга, так что не тяните резинку.
    Василискин в прямом смысле усвистал от Лыкова. (Он удалился, насвистывая битловскую «Шут на горке»).

    Комната оказалась обычной кухней в 9 кв. метров. Справа стояла газовая плита, на которой кипятился чайник. Рядом с ней половину пространства загораживал обеденный стол. Слева колоннами были установлены столовый пенал и холодильник.
    - Наконец-то. Я уж начал думать, что продинамили. Пока шир, да пыр, черкем, да что-да. 
Тра-ля-ля – три рубля!- хозяин был толст, но резок и быстр в суетности.
    По нему было видно, что каждое утро он встаёт с ощущением сбросившего за ночь ещё пяток килограммов. Он упрямо верил, что катострофически быстро худеет. На культуру и соблюдение режима питания у него не хватало времени. Ел он быстро, пищу заглатывал целыми кусками, зато зубы стирались в два раза медленнее.
    - Предупреждаю, это очень тонкая штука,- сказал хозяин,- поэтому любая стреманина погубит кайф. Лучше предупреди сразу – стремаешься или нет?
    Только тогда Виктор Петрович разглядел на столе выстроенные ровными рядами пузырёчки. «Солутан»- прочёл он этикетку одного из них. «Сунарэф»- это мазь от насморка?
    Лежали там же таблетки в упаковках, и кристаллы порошка на газетном листе рассыпаны были, точно соль на противне.
    - Раньше часто кумарился?- спросил толстяк.
    - В смысле?- не понял Лыков.
    - Я спрашиваю, ширялся когда-нибудь?
    - ???
    - Ну, жалился, на игле сидел?- и хозяин достал из стола шприц,- с машиной умеешь обращаться?
    - Я боюсь уколов,- признался Виктор Петрович.
    - Ты не машины боишься, а общественного мнения. Пресса тебе заморочки устраивает. Но ты не ссы кипятком, это – не наркотик. Это – другая штука. У нас её по разному называют: кто – Джеф, кто – Эфедрон. Смотря из чего и сколько. Можно из маслобойни такую табуретовку откачать, что волосы на жопе дыбом встанут. А можно чистого разбадяжить – приход охеренный,- он говорил, не останавливаясь, а между тем манипулировал со шприцем. Что-то вливал, подсыпал, ставил на огонь, нюхал, снова вливал, наматывал на иглы вату. Руки у него были измазаны тёмно-коричневой грязью. По кухне витал лёгкий аромат черёмухи.
    Виктор Петрович плохо следил за манипуляциями толстяка. Его внимание привлекла тень хозяина кухни.
    Говорят в народе: одного бог обделил разумом, другая спала, пока тот же бог ноги раздавал, третьему  всевышний не дал ни счастья, ни денег, и даже лицо лепил, спустя рукава.
    Но толстяка господь наградил щедро, от души, вернув через тень первоначальный облик. Толстяка неотступно сопровождала тень громадной, пузатой крысы. Она ходила на задних лапках, резво вертела головой и тыкалась носом в баночки и пузырёчки. Если долго вглядываться в тень, то можно было обнаружить, что живого в ней гораздо больше,чем в её хозяине.
    Виктор Петрович вспомнил давний свой сон. Будто он гоняется за такой вот пузатой крысой по коридорам, ( Стоп! Не эти ли самые коридоры Дома Советов снились ему тогда?), хватает, крыса кусает Лыкова за руку. И тогда он начинает выворачивать ей голову. На шее у крысы что-то лопается, и тонкая сильная струя крови бьёт ему прямо в лицо.
    - Подставляй руку,- приказал толстяк,- сейчас – в централочку, быстро, с ветерком. На конце иглы – вся гамма чувств.
    «Зачем он позволил ввести себе эту дрянь?»- только и успел подумать Лыков. Одновременно подхлестнулась к горлу тошнота. Он отрыгнул, почувствовал, как нежно захлёстывает его волна эйфории, и вдруг больше всего на свете захотелось любить и курить. «Любите всех, даже крыс, курите всё – хоть «астмотол!»
    - Сушняк есть?- спросил толстяк, вглядываясь в Лыкова.
    - Да. Стаканчик воды не отказался бы выпить. Но вы не беспокойтесь, я сам налью. Не понимаю, почему люди добровольно отвергают земные радости, бичуют их, навешивают ярлыки, а если нет ярлыков, тогда, вместо – на столб презрения. И вообще, кто устанавливает нормы: что такое – хорошо, а что такое – плохо? Кому дано такое право? В конце концов, хозяином своего организма являюсь я. Я квартиросъёмщик собственного тела, и я несу ответственность за его моральное и физическое здоровье. Слушайте, прекратите метаться! Давайте сядем и поговорим с вами о здоровье нации. О тех дураках, которые боятся подставить
руку,  забыться на время и отойти от проблем, которыми сами себя загружаем.
    Я вот люблю свою Родину: с характерным навозным душком, с кривыми, вечными, глубококолейными дорогами, которым она отдаёт предпочтение, и по которым ей нравится тащить за собою свой нищий, но беспредельно преданный ей народ.
    «Боже мой, что я несу?!»- думал Виктор Петрович и продолжал нести дальше:  – Я люблю наблюдать, как, рассекая утреннюю прохладу, несутся к горкомам чёрные «Волги» и везут в себе распятого на заднем сидении жирного секретаря и председателя.
    Я несу свой крест к пустым прилавкам продуктового магазина, а он проносится мимо на своём кресте в спецстоловую. И у каждого – свой крест.
    Я люблю разглядывать лица возле заводской проходной и ловить обрывки разговоров. Заметьте, все они об одном и том же. Нет, не о повышении производительности труда, а о квартирах, деньгах, личном транспорте, дефицитных шмотках, колбасе.
    На счёт колбасы: сейчас самый модный афоризм в верхнем звене власти – «надо накормить народ!» Надо накормить – и хоть тресни! Кто только кормить будет – не ясно? Зато полная ясность в том, кому не выгодно накормить народ. Это – государству! И хотите знать почему?
Да потому что, накормив народ, обеспечив его жильём, предоставив возможность иметь прочие блага, государство лишится дешёвой рабочей силы. Кто согласится работать за гроши? А вот за элементарные удобства – многие… миллионы. Тем и крепка Советская власть, что умело создала иллюзию завтрашних великих благ. Ещё Ленин  усыплял комсомольцев, что они будут жить при  коммунизме. Некоторым из них, наверно, повезло?
    - Облом!- сказал толстяк.
    - Что?
    - Обломался я. В вену себе не могу попасть. Ты умеешь ставить?
    - Сейчас я всё умею,- сказал Виктор Петрович и пожалел о сказанном.
    Вдруг нахлынула на него тоска. Веселье вышло холодным потом. И не было желания разговаривать, а тем  более шевелить руками.
    Он отпил воды, ещё сильнее опьянел и окончательно взгрустнул.
    Опытным взглядом хозяин кухни оценил ситуацию. Буркнул ругательство и указал Лыкову на дверь, но не на входную, а встроенную в перегородку - в виде дверцы от шкафа. Лыков сухо попрощался с толстяком и направился по указанному адресу.
    Его качало. Он внимательно вслушивался во все изменения, происходившие с ним и его здоровьем.
    Нечто схожее он уже ощущал, когда проходил сквозь тамбур из общего вагона – сразу в СВ. Зала оказалась просторной, накрытой мраморной плиткой. Было много воздуха и света. Посреди залы широким обручем лёг бассейн с фонтаном. Вода рассыпалась под потолком и капли со стрёкотом падали за границы обруча.
    В дальнем углу, на софе, прижав к животу газету, спал невысокого роста мужчина. Спал он крепко и не по росту храпел. Можно было стрелять из пушки, сила звука гаубицы всё равно уступила бы грохоту и разрывам, исходящим из малорослого засони.
    Но едва Виктор Петрович  приблизился к софе, как мужчина открыл глаза и быстро сориентировался на местности. Оказалось, спал он чутко. Придя в себя и оглядев Лыкова, он подсочил резво и встал на ноги.
    - Решил прилечь, отдохнуть. Без толку, всё равно заснуть невозможно,- соврал он тут же.
    Газета, скрученная в трубочку, торчала уже из подмышек, а глаза основательно были упрятаны под тёмными стёклами очков. Скорее всего, он был евреем, поскольку принадлежность его к какой-либо конкретной нации Виктору Петровичу отнести не удалось. Но внешний вид – вопиющая аккуратность в одежде, осанка совдеповского менеджера – с цитатной точностью подсказывали Виктору Петровичу: «Сейчас он быстро проведёт вокруг пальца, и Лыков ещё поблагодарит его за это».
    - Вообще-то, у нас в Стерлядове длительной спячкой никого не удивишь. Жуткое болото! У нас даже на похоронах с покойником прощаются словами: «Спи спокойно дальше, дорогой товарищ. Пусть смена места тебя не тревожит!»- сказал, зевая, скорее всего, еврей. – Ни чувств, ни слёз. Одним словом, не народ – мурло. Кругом – мурлым мурло. Попробуй, добудись хотя бы до одного стерлядовца?  Скорее сам сляжешь и засопишь.
    - Я более осторожен в оценке горожан,- взвесив, решил Виктор Петрович,- особенно после того, что увидел на центральной площади. Там собралось всё населекние города!
    - Значит, завезли что-то дефицитное: обои, жигулёвские покрышки или гречневую крупу,- предположил, скорее всего, еврей.
    - Нет. Говорят, какой-то городской праздник, посвящённый трусам. И газеты об этом заранее известили читателей. Вы разве не читали?
    - Мне некогда газеты читать – я на работе! И что в них прочтёшь? О непомерно возросшем благосостоянии людей? Враньё! Как может расти благосостояние, когда одна половина сограждан продаёт краденное, другая – крадёт проданное?  При круговороте товара – роста быть не может! И без газет ребёнку ясно. В стране, где желудок ставят выше души, невозможно осчастливить человека. Вот, говорят, что сытый голодного не разумеет. Тоже – враньё!  Как сытого, так и голодного – всегда тянет ко сну. Оба состояния  коматозные, с разницей, что, в первом случае желудок давит на душу, в другом – сосёт из души.
    Лыкову захотелось вяло поспорить с оппонентом, который, к тому же, был скорее всего евреем. Он сказал, что русский народ, как никакой другой, всегда заботился  о душе. Истоки искусства, быта и даже военных походов за свободу и независимость этого быта таились в духовном начале русского человека. (Во! Мулю  кинул Лыков. Сам-то хоть понял, что сказал?)
    - Ты не путай русских и советских. Это две разные нации. Они такие разные, что в сравнение с ними гунны и папуасы покажутся родными братьями,- обрубил теперь без всяког сомнения еврей.- Мотивчик такой есть  и слова, приложенные к нему: «Старый русский мир разрушим до основания, а затем мы наш советский мир построим. Кто был ничем, тот станет всем».
    - Прошу вас, не передёргивать текст гимна.
    - Я уточняю,- поправил еврей, но  глянув на Лыкова, понял, что здоровье для него, всё-таки, дороже амбиций и предложил отложить спор. Тем более, что гунны вымерли, а папуасы растворились в генотипах соседствующих наций. Значит, спорить не о чем.
    - Памятуя о приоритетах материального или духовного у советского гражданина, мне всегда приходит на ум один давний знакомый, у которого, после того, как он застудит задницу, начинали болеть зубы, а поев мороженного, у него на ягодицах проступали фурункулы. Но не смотря на такие физические мучения, он в душе всегда оставался русским. Предложите вы ему паталогию национальности обменять на паталогию его мученического здоровья, он вас пошлёт  куда подальше на исконно русском языке, да так, что вы шемером поскачите  без оглядки разрешать национальные вопросы,- поставил победную точку в споре Лыков.
    Безусловный еврей, оценив физическое превосходство Виктора Петровича, скромно признал «ягодичную» правоту противника.
    Он подвёл Лыкова к столу. На шахматной доске двумя противоборствующими полосами были расположены странные, не похожие на шахматные, фигуры. Остальные семь досок были пусты.
    - Вонючая у меня натура. Гнилая натура. Не привык я, чтобы последнее слово было не за мною,- сознался еврей в натуральную величину.- Сыграем в «Сенет»? Детская игра, простая, как гражданский кодекс.
    - Я только хорошо в «Чапаевцы» играл. В детстве. Одним щелчком выбивал по три фишки за раз. Но то – в детстве. Сколько лет прошло? Квалификация полностью утрачена. И вообще, даже эта увлекательнейшая игра почему-то не включена в Олимпийские виды состязаний? Какую фигню вы ещё можете предложить мне взамен?
    - Это самая древняя игра.  В неё играли ещё Осирис и Техути, Хор и Сет, Орфей и Пифагор.
Правда, играли в неё по двадцать два года.
    - Я столько не проживу, - сознался Лыков.
    - Мы сыграем самую простую партию. Правила таковы: перед вами лежат кости, в смысле, кубики. Вы бросаете кости и делаете одной или несколькими фигурами ровно столько ходов, сколько в сумме выпало  на костях. Ходят фигуры почти так же, как в шахматах. Но – почти. Потому что и фигуры называются иначе: бойцы-скарабеи, крокодилы, львы, жрецы, а вот главные фигуры – царь и его Ка. Доски уже, но длиннее шахматных, но это не упрощает саму игру.  Задача такова: надо на восьмой доске выиграть партию или выйти достойно из партии. Как вы уже заметили, фигуры находятся лишь на одной доске. Следовательно, надо проиграть на первой доске, чтобы получить свои съеденные фигуры для второй доски и выиграть на ней первую четверть партии, и перевести на третью доску фигуры противника в выгодную для вас позицию, поскольку на третьей доске вы меняетесь с противником, то есть со мною, всеми фигурами. Это просто, как в Евангелии от Иоанна Богослова: если хочешь возвыситься над учениками, то вымой им ноги. Чтобы дойти до восьмой доски, необходимо четыре игры этой партии проиграть, но проиграть так умело, как не умеют это просчитывать даже шахматисты. Случайность в игре – только кости, но без случайностей, как и в жизни, нельзя играть в судьбу.
    - А фору дадите?- поинтересовался Лыков.
    - Ну, если только в первой партии!
    - В таком случае, первую доску играем в «Чапаевцы», а на остальных досках уж будем греметь костями, - Лыков первым щелчком открыл партию и сразу отбил ноготь на указательном пальце. Фигура, оказавшись на удивление тяжёлой, проскользила до середины доски и замерла. Виктору Петровичу показалось, что кто-то сзади ударил его по затылку бетонной сваей. Он качнулся, теряя равновесие, но вовремя вцепился за края стола и лишь немного присел, как раненый бык.
    «Действует наркотик», -подумал Лыков и пьяными, умилёнными глазами уставился на типичного еврея. А тот, поглащённый игрой, с животным азартом  выбивал одну за другой фигуры Лыкова.
    С подбородка у него свисала слюна.  «Знакомая картина,- рассуждал Виктор Петрович,- он захватывает шахматную доску уверенно и непринуждённо, точно арабскую территорию Палестины».
    На редких ответных ударах, которые случайно выпадали Лыкову, он умудрился отбить ногти на среднем, безымянном пальцах, и даже на мизинце. Проклятый захватчик быстро сближался, иногда перепрыгивая через клетку. Двигался он почти без потерь.
    Щёлк! И сразу три фигуры Лыкова слетели с доски. Раздался звук упавшего на землю человеческого тела. Опять показалось Виктору Петровичу, что фигура падала, размахивая руками. Он начал внимательно вглядываться в слетающие с доски фигуры.
    Наркотик – наркотиком, конечно, но это были люди! Это были не просто люди, а близкие родственники и друзья Виктора Петровича.
    «Ну, еврей, ну, немецкий шпион! И навязал же на шею Лыкова игру! Спасибочки!»
    Среди лиц, обозначенных на фигурах, которые в очередном туре выставил на поле брани, он увидел и себя. Ка с лицом Лыкова стоял в середине шеренги. Оказывается, с себя он и начал игру, ударив по затылку.
    Тогда Виктор Петрович из центра переместил себя на фланг, но произошла метаморфоза: лицо сразу поблекло, а вскоре фигура превратилась в родную тётку по матери, которую он не видел лет 20 и с трудом вспомнил по фотоснимку, некогда хронившемуся в семейном альбоме. Тётка избрала добровольную ссылку в Сибирь, чтобы заработать деньжат, заодно обменять здоровье и молодость на беспечную старость, если только такую старость допустят сыновья, внуки и политэкономия социализма.
    Незаметно проведя махинацию, Виктор Петрович с удивлением обнаружил, что центральная фигура вновь обрела его лицо. В игре действовали свои законы: «Чтобы хорошо жить, надо хорошо знать законы!»
    - Ешё один заход,- весело объявил еврей и немецкий шпион в одном лице,- ты проигрываешь в пух и прах!- чтобы продемонстрировать своё превосходство, он даже снизошёл до того, что лишь едва подтолкнул большим пальцем свою фигуру: «Вот какое благородство случается в рядах захватчиков дружественной нам Палестины!» - Ваш ход!
    Виктор Петрович напружинил пальцы, нацелившись в центральную фигуру. Недобрым предчувствием кольнуло затылок. Тогда он медленно передвинул руку влево и увидел, как
противник дёрнулся, лицо его перекосило злой ухмылкой. Противник растерялся.
    « Не в том ли сокрыта победа,- пафосно подумал Лыков,- что себя трогать нельзя? Надо жертвовать соседями!»
    И он впервые, пренебрегая правилами и логикой, послал фигуру в стан врага. Она понеслась легко, по ходу набирая тяжесть и ускорение. За мгновенье полёта с ней произошли колдовские превращения. Сперва из фигуры выточился до невероятия знакомый затылок, появились спина, ноги, затем – искажённое болью лицо отца. Он летел прямо под колёса грузового автомобиля.
    - Папа!- простонал Лыков,- и хотел рукой преградить путь грузовику, но не успел.
    Удар пришёлся в спину. Отца отбросило. Он попытался подняться, но вновь был отброшен ударом колеса. Грузовик гнал его тело перед собою, отбрасывал и вновь наезжал. Каждый удар был страшен.
    Лыкова оглоушил не то свист, не то гул, какой-то резкий и тяжёлый шум. Теряя сознание, Лыков начал заваливаться на бок, но успел понять, что он был оглушён собственным криком.
    - Подъём! Нечего залёживаться,- требовал, склонившийся над Лыковым абсолютный еврей.
    - Где я? – спосил Лыков, но уже пришёл в себя и вспомнил, где он находился.
    -  Вставай! Надо довершить партию! Таковы условия!
    - Пошли вы все!...
    Абсолютный еврей суетился вокруг Лыкова: то руку подавал, то со спины стряхивал пыль. При надобности мог мобилизовать  силы на проведение точечного массажа  или принять роды. Ни того и ни другого не требовалось, поэтому абсолютный еврей был энергичен вдвойне.
    - Тебе атропин не закапывали?- успел между всполохами суетливости поинтересоваться он. – У тебя зрачки величиной с глазное яблоко.
    - Наркотики. Я колюсь, -  вяло ответил Лыков. Он чувствовал себя разбитым и виноватым в гибеле отца. Это не игра в «Сенет» или «Санту». Это игра жизнями близких людей, где доска была местом жертвоприношения. «Мы всех убьём во имя мира на земле!» - Дорого, слишком дорого обходятся мне ваши игрища,- проговорил он тихо,- я в такие игры не играю.
    - Мне понятно твоё возмущение,-  нежно, с состраданием сказал еврей,- нельзя так сразу жертвовать главными фигурами. Ты молод, жаден до жизни. А где жадность, там нет места осторожности. Не всем в мире правит корысть. Погляди на доску. Этот тур ты выиграл, почти без потерь, а значит, проиграл первую партию и потерял всё. Почти всё. Но есть возможность расквитаться с судьбой. Бросай кости и ходи. При расчётливой взвешенной комбинации, тебе вернуть преимущество не составит труда. Начни с флангов.
     Лыков, точно  сомнамбула, повинуясь приказу, бросил кости. Выполо пять и шесть. «Одиннадцать ходов – и одной фигурой»- решил Виктор Петрович.
    На седьмом ходу фигура обернулась в двоюродного брата. Он шёл по ночному городу, насвистывая какую-то детскую мелодию. Фигура проникала в световые конусы от уличных фонарей, и тогда легко можно было разглядеть даже родимое пятно на подбородке.
    Вот он остановился возле двух парней, чьи лица были спрятаны за гранями светового конуса, и попросил  прикурить.
    - Огонька?- весело переспросили  из темноты. – Получите!- и раздался выстрел. Вернее –вспышка. Лыков догадался, что это был выстрел.
    Двоюродный брат схватился за лицо и начал быстро крутиться на месте. Потом он упал, так и не разомкнув рук от лица.
    - Ещё четыре хода,- подбодрил Лыкова абсолютный еврей, и картинка исчезла.
    Лыков не считал себя повинным в смерти брата. Убийство он перенёс не так болезненно, как в первом случае. Вдруг он полностью утвердился в мысли, что это всего лишь игра.
    Какими бы видениями его не пугали, он должен расквитаться с противником и выиграть.   
    Найдя оправдание смертям близких, и отдавшись мысли, что события на доске – лишь болезненное воображение  одурманенное наркотиком и запахом мацы, он стал легко восстанавливать утерянные позиции. «Чем быстрее он выиграет, тем скорее  забудутся лица его жертв».
    - Правильно,- будто подтвердил его мысли абсолютный еврей,- а знаешь, чем хороша эта игра? Она хороша двумя моментами. Первый – то, что хоронить никого не надо. Не надо суетиться с устройством похорон, договариваться с копальщиками о месте на кладбище, в столовой - о панихиде, тащиться в похоронной процессии, притворяться, что тебе хуже всех и, ухлопав уйму денег на покойника, затем ещё готовиться, как к праздникам, отмечать девять, сорок дней и так далее, впредь – до следующего покойника. А второй – что в этой игре нет победителей.
    В это время Виктор Петрович после броска костей «доедал» последние фигуры противника. Он вопросительно уставился на абсолютного демагога.
    - Да, да. В этих двух крепко повязанных моментах и кроется разгадка нашей неприязни и, следовательно, спора. Ни один ортодоксальный еврей не позволил бы себе такой низости, как пройти по трупам к сомнительной победе. Зато советский еврей более чем полвека  смело идёт к победе коммунизма. Но там, где жертвы, победителей не бывает.
    Кстати, ты, как проигравший победитель и впрямь быстро усвоил технику и стратегию игры. Отдаю должное – мразь ты ещё та! Рука на пакости у тебя набита. Что же, как обещано, тебя ждёт награда вон за той дверью!
    - Скажите,- спросил Лыков,- эта игра, в смысле, игра моего воображения, никак не сказалась на судьбе моих друзей и родственников?
    Абсолютный еврей вернулся на любимый диван, лёг и укрылся пледом. К Виктору Петровичу он, казалось, потерял всякий интерес:
    - Ступай. Тебя ждут. У тебя и впрямь больное воображение. Как может на судьбе покойников отразиться детская настольная игра?
    - Как? Уже – и покойников?
    Лыков не душевнобольной, он просто сердобольный. Он чувствует себя ответственным за судьбы близких людей. Он желает им только счастья, и только живым.
    - Из таких сердобольных всегда получались отличные диктаторы. И стория имеет опыт в воспитании диктаторов. Устоявшееся правило: кто хочет осчастливить народ, тот приносит ему самые большие несчастья. Запомни, никто в твоём сердоболии не нуждается так, как нуждается в элементарной порядочности. У меня – всё! – еврей укрылся с головой пледом. Разговор окончен.
    «Нет, ещё не окончен… именно порядочность в Стерлядове – большой дефицит. Видел ли за весь день Виктор Петрович хотя бы одного порядочного человека? Все стерлядовцы его водили за нос ловко, профессионально. Это была цепная реакция недомолвок и обмана. Почему же Лыкова упрекают в том, чего недостаёт горожанам? А может быть, они смотрели на Виктора Петровича его глазами и позволяли вести себя так, как он вёл себя с ними? Как в «Солярисе», когда планета материализовала «память» через осознание вины человека.
    И в Стерлядове точно так материализовывались греховные мысли Виктора Петровича. Совершалось его реальное грехопадение.
    За следующей дверью его ждала награда. Виктор Петрович задумал: если совпадёт, значит предположения подтвердятся.
    Всякий раз, мучаясь бессонницей, высшей наградой для себя он представлял именно то, что сейчас должно было находиться за дверью. Эта игра воображения безотказно срабатывала: сперва возбуждала, а затем резко и сильно успокаивала его. Не доиграв до конца наверченный им сценарий, он безмятежно засыпал. Иногда во сне спектакль доигрывался до финала, но сон привносил только муку. Ожидаемого наслаждения Лыков не испытывал.
    Он вошёл в комнату почему-то окончательно уверенный, что его предположения сейчас же подтвердятся, и ужаснулся. Разочарование оказалось безмерным.
    Это был рабочий кабинет. Большой письменный стол с перекидным календарём и мраморной подставкой под авторучки пришвартовался в дальнем углу. По стенам развешаны вымпелы и переходящее Красное Знамя.  «Потому переходящее, что никому ненужное»- вспомнил Лыков высказывание бывшего редактора. Тот называл полотнище  «Бездомным Красным Знаменем».
    В центре висел портрет Черненко, неудачно исполненный самопальным художником. Лицо партийного астматика выделялось испуганными глазами запутавшегося в стропах парашютиста. В какое-то мгновенье Лыкову почудилось свистящее дыхание советского лидера и молчаливая мольба о кислородной подушке.
    Лыков резко обернулся. Сзади него с подносом в руках стояла утренняя знакомая Эмма и так же, как он, внимательно изучала портрет.
    - Боже, как вы меня напугали,- сказала спокойно Эмма, продолжая неотрывно глядеть на портрет,- не делайте впредь резких движений. Это возбуждает.
    - Прошу прощения,- Лыков и вправду чувствовал себя неловко,- вы не подскажете, где я нахожусь?
    Эмма оторвала взгляд от Черненко:
    - Ах, да, вы же не в курсе. Теперь, это – ваше рабочее место. Вы – крупный начальник солидной конторы, а я – ваш личный секретарь. Можете ко мне обращаться на «ты», что соответствует правилу по соблюдению субардинации.
    - Интересно,- Лыков прошёлся по кабинету, опустился в кресло, перелистнул страницу настольного календаря. На всех листах стоял 1984 год,- и в чём заключается моя работа?
    - В настоящий момент заключается в скромном ужине: кофе, бутерброды, сигареты «Мадрас»,- Эмма поставила поднос на стол.
    - На двоих?- удивился прозорливости секретарши Лыков, глянув в поднос.
    - А разве нам нужен кто-то третий?- мурлыча, произнесла она, присела на стул и запрокинула ногу на ногу. Была она в коротенькой кожаной мини-юбке и села очень хитро: плоскость стола закрывала Лыкову обзор на самую «томимую» часть её прелестей. Из-за краешка выставлялась лишь пухленькое колено.
    Как Виктор Петрович не пытался изловчиться, привстать, потянуться, скажем, за сахаром или чайной ложечкой, обзор оставался прежним. Пришлось ему выйти из-за стола для того, якобы, чтобы внимательнее познакомиться с надписями на вымпелах и «доброй традицией на стуле», оставленными ему в награду руководством солидной конторы.
    - Вы курите?- спросила его секретарша. – Я закурю, с вашего разрешения?
    Лыков стоял спиной к Эмме, поэтому она не могла увидеть, как его лицо расплылось в улыбке.
    «Можно прямо здесь, на рабочем столе,- подумал Виктор Петрович,- надо только незаметно запереть дверь»,- и у него затряслись ноги.
    « Всё-таки курящая женщина внушает меньше опасений непредсказуемостью поступков. Она – не блюстительница целомудрия уже потому, что сигарета в её припухших губках – трубный зов к самцам планеты. Женщину нужно брать силой, нужно уметь быть безжалостным захватчиком и не думать о последствиях, сокрытых в параграфах уголовного кодекса. Какая же русская не любит сильного и напористого мужчину!»
    - А я недавно разговаривал с вашим мужем! Кажется, его фамилия – Василискин? Он тоже работает в моей конторе?- начал проводить хитрованскую разведку боем Лыков.
    - Я не замужем.
    - Да?
    - Да, а вот у вас трясутся ноги,- уличила Эмма Виктора Петровича.
    Эффект внезапного нападения сразу потерял силу. Лыков сник, и чуть было от досады не протрезвел. Мысленно он уже раздел Эмму и тёрся небритым подбородком об её плечо.
    Опасная женщина: такая запросто затушит окурок о глаз своего солидного начальника!
    - У меня, правда, тоже трясутся,- вдруг подала она надежду.
    - Да?
    - Да, но это бывает так редко.
    Шут разберёт эту секретаршу: то трясутся, то не трясутся. Её опасно и целовать. Она  прежде успеет все лыковские мозги через рот высосать. Хищница.
    Лыков допустил серъёзный промах: он обернулся и позволил себе насладиться прозрачной фактурой её кожи, ровными и плавными линиями ног и  дальше,  на сколько хватило воспалённого воображения.  Минута, и Эмма могла бы уличить его ещё и в визуальном изнасиловании.
    Он спешно ретировался обратно в кресло, укрывшись от женского, намётанного глаза, теперь уже за спасительным для него столом.
    - Скажите, я похожа на ту, которая может переспать с первым встречным,- послала она вслед, едва Лыков увяз в кресле.
    - Нет, нет, что ты,- замахал он на неё руками,- я так не думаю.
    - Плохо,- констатировала вдруг Эмма,- плохо, что вы такого низкого мнения о себе. У нас ведь не профсоюзное собрание, где вы, в целях самокритики, можете приравнять себя ко всем остальным первым встречным-поперечным. Ну-ка, снимите сейчас же штаны!
    - Зачем?
    - Посмотреть надо и записать размеры.
    - Не надо! – от желаний о внезапном  вероломном нападении Лыков молниеносно переключился на мысли о глухой защите.
    Проступили явные признаки женской агрессивности.
    - Как ваш личный секретарь, я знаю лучше, что надо, а что не надо. Живее, время не ждёт!
    Легко предложить - сними штаны!  (Впрочем, Лыков даже не осмелился первым это сделать).
По крайней мере – легче, чем сделать.
    - Меня мои размеры устраивают. И другие – не жаловались,- воспротивился Виктор Петрович волевому нажиму Эммы. – Давай лучше приступим к работе. Объясни, в чём заключается моя служба. Неси бумаги, я подпишу.
    Эмма глубоко и печально вздохнула, как вздыхают нянечки в детских яслях перед началом рабочего дня и, сняв ногу с ноги, приняла боевую позу прокурора:
    - Ваша служба с того и начинается, что вы должны мне по-ка-зать, не откладывая в долгий ящик.
    - Ты хочешь сказать, что мой предшественник часто откладывал Его в  ящик и за это пострадал?- попытался увернуться Лыков от требований, превратившихся в настоятельные.
    - У вас не было предшественника. А тот, который сидел за этим столом, показывал Его абсолютно всем посетителям, без исключений. Иногда – в международном масштабе. Вам, Виктор Петрович, далеко до владения таким мастерством,- Эмма стала раздражённо бросаться словами, хотя и пыталась сдерживать себя.
    - Ну, скажешь ещё! В международном – легче,- решил Лыков,- в международном – не все разглядят.
    Снова Эмма обречённо вздохнула:
    - Не занудствуйте, Виктор Петрович. Вы ответьте мне откровенно: есть у вас, что перекладывать из правой штанины  в левую, или вам безразлично?
    - В международном масштабе мне, конечно, безразлично, а вот что касается требований индивидуального подхода…
    - В таком случае, как говорил один наш общий знакомый, «покуда, продолжайте константировать», а мне всё ясно. Будьте добры, помогите пожалуйста,- она протянула руку Виктору Петровичу.
    «Если она сейчас набросится на меня, то я ничего против иметь не буду,- подумал Лыков.- Одним движением руки можно смахнуть канцелярские приборы со стола, другим движением… ба-а, а дверь-то я не закрыл!»
    Но Эмма не стала бросаться на Виктора Петровича. Она подвела его к шкафу и открыла дверцу.
    По высоте всей створки висело зеркало. Эмма просунула руку глубоко в шкаф, долго копалась, и вытащила оттуда большой голубой вымпел. Биссектрисой по вымпелу пробегала надпись: «Динамо».
    - Это вам мой скромный подарок. Будьте добры, теперь на минуту закройте меня в шкафу. Мне здесь предстоит одна неприятная, томительная процедура.
    Виктор Петрович с готовностью исполнил просьбу.
    «Неудобный кабинет,- подумал он,- ни умыться тебе, ни подмыться, ни раздеться. Всё здесь требует переделки. Приглашу дизайнеров, пусть поломают голову, как лучше благоустроить моё рабочее место. То – до маразма дошло: с личной секретаршей представляется возможным только кофе выпить на пару. Всё переоборудую.  «Бездомное Знамя» поставлю за кресло. Эти вымпелы вообще здесь не к месту, что за невзрачные тряпочки? «Динамо» - каким боком милиция может касаться моей конторы?»
    Виктор Пептрович машинально перевернул вымпел. На обратной стороне золотым бисером была тоже вышита надпись: «Сопливых вовремя целуют!»
    «Этот вымпел – далеко не за спортивные заслуги,- решил Лыков.- Скорее – за борьбу с проституцией. Вылавливают этих соплячек вовремя в «Интуристах» и целуют. Динамовцы, продинамили молодёжь!»
    И тут до Лыкова дошло.
    Он подкрался к шкафу, прислушался: никаких признаков жизни, ни единого шороха.
    - Эмма,- негромко позвал Виктор Петрович,- Эмма, надо бы приказик один отпечатать,- громче потребовал он, хотя был уверен, что за дверцей шкафа никого нет. Свою награду Лыков продинамил. Продинамил, продинамил.
    И совсем безнадёжно:
    - Эмма, выходи. Я от злости уже ведро икры наметал.
    В шкафу никого не было. Ушла от него награда партизанскими тропами, и пьянящей вони прелых подмышек не оставила. Или растворилась в зеркале? Этих личных секретарш не поймёшь: сперва ноги покажут, обнадёжат, потом – язык. Уволить её, что ли? Положение у него глупейшее. Весь день водят за нос, а привести куда-либо конкретно не хотят.

    Виктор Петрович вспомнил. Аналогичная ситуация сложилась однажды в Москве. Он искал магазин «Советская музыка». Приблизительные ориентиры имелись. Он приехал на площадь Маяковского и рядом с выходом из станции метрополитена спросил прохожего, как быстрее дойти скромному провинциальному меломану до вышеуказанного магазина. «Прямо»,- был краткий ответ гостеприимного москвича. Лыков отправился. Шёл, шёл и пришёл… к Белорусскому вокзалу.
    «Вы очумели!- обрадовался другой коренной столичник,- вам надо вниз, по Горького». Лыков пошёл обратно по ул. Горького. И не очень скоро дошёл до стен Кремля, центрального могильника страны. Скромному провинциальному меломану нечем было разжиться на Лобном месте кладбищенского погоста  у двух немых продавцов. Виктор Петрович был проинформирован об этом не хуже чукчи.
    Он терпеливо спросил дорогу ещё раз. « Наверх, по улице Алексея Максимовича Горького!»- приветливо подсказали ему дорогу. По дороге вверх Лыков смутно начал догадываться, что крайне ненавидит основателя соцреализма. А его «Мать» - это такая «Мать», что «Мать» его размать, так и разэтак! Подхлёстывая себя занимательными фразеологическими оборотами, он вновь очутился на площади Маяковского. Оглядев по-новому, с ног до головы чугунного горлана-главаря, и сопоставив с фактами своих мытарств, Лыков установил, что злую шутку с ним сыграла писательская мафия сталинского призыва. Он «барабался» в её прочных тенетах. Отчаявшись найти справедливость, Лыков решил идти по пути наименьшего сопротивления. Он в последний раз остановил прохожего и спросил его, коварно улыбаясь: «Как пройти до «Советской музыки»? Но не предлагайте мне подниматься по улице  или идти вниз, а то я вас сразу ударю!»  «Ударь, земеля,- обрадовался прохожий,- вправь мозги, иначе я до утра буду искать, где этот треклятый Столешников переулок прячется».
    Любому долгожданному гостю столицы известно, что переулок в Москве отыскать много сложнее, чем магазин. Потому что по изобилию товаров в столичных магазинах сверяется вся страна, как по кремлёвским курантам.
    Скажем, высаживаются десантом те же стерлядовцы в сердце нашей Родины, имея на руках агентурные сводки по мясомолочным заготовкам в своём районе. Справедливо скупают обратно всю свою продукцию, предпочтительно - со штампиками стерлядовского мясокомбината и молокозавода, складывают мясо в авоськи, а цифры – в столбик, и картина им становится ясной, как следователю прокуратуры с похмелья: те тонны мяса, которые стерлядовцам не удалось вернуть домой, директор стерлядовского мясокомбината явно продал налево. Таким образом, у горожан переферии появляются веские причины вечерком, на скамейке с соседями обсудить: «а попадает ли под амнистию та статья УК РСФСР, по которой местному мошеннику придётся коротать остаток жизни?»
    «Нет города на одной шестой части суши, который посягнул бы сравниться с Москвой. Москва – Мекка для административно-хозяйственного блока  трудящихся. В столицу, как в любую другую «Мекку», съезжаются фанатики поклониться колбасе, всесоюзной мойве, в крайнем случае – суповому набору. Всё-таки внешне он очень схож со святыми мощами.
    Ни один город мира не может похвастаться таким поломничеством «верующих», какое происходит ежедневно в сердце страны. Потому что наша вера в колбасу – самая прочная и самая массовая!»

    Стоять на месте и думать об одном и том же – очень вредно. Одиночество взывает к иллюзиям, но долгое их присутствие утомляет, и наступает тоска.
    Так долго Лыков в полном одиночестве за время пребывания в Стерлядове, ещё не оставался. Он успел полежать на столе, несколько раз прощупать содержимое шкафа, выкурить пару сигарет и допить остывший кофе.
    И тогда Лыкову стала навязываться идея, что должность крупного начальника солидной конторы, данная ему в награду, есть ничто иное, как  наказание за тяжкие проступки, совершённые им в жизни. ( В общей сложности, посчитал он, здесь ему отбывать наказание лет восемь). И когда Виктор Петрович вообразил, как он героически поднимет показатели трудовых успехов до уровня мировых стандартов, дверцы шкафа вновь отворились, и в кабинет ввалилась делегация.
    Впереди всех вывалившихся из шкафа, с гнусной улыбкой дальнего родственника предстал Тимоня. Милый, долгожданный, самый родной, самый близкий Тимоня! Паразит эдакий! Он комично размахивал руками, выпадая из равновесия, точно учился ходить. Малолетний старикан, но без протеза. Ноги подкашивались у него одновременно.
    Чуть сзади, утомлённые не то морской болезнью, не то гигантским перепоем, качались Василискин и Эмма. Они пытались ухватить патрона под локти, но их отшвыривало в стороны, потом скрещивало и опять отшвыривало. Их неуклюжие действия нагоняли предчувствие о нанесении по неосторожности тяжких телесных повреждений гр. Тимоне.
    Наблюдая за выпавшей из бельевого шкафа делегацией, Виктор Петрович не удержался и от смеха упал на стул.
    Ещё минуту назад скажи ему, что Лыков вот-вот встретится с Тимоней, он бы зарядился обоймой вопросов, разъярил бы себя, чтобы выпалить Тимоне всё недоумение, схватить того за шкирку, тряхнуть что есть силы и потребовать нудных и подробных объяснений.
    Но вид качающейся делегации был так жалок и по-шутовски понятен, что Лыков только икал от хохота.  Троица явилась обёрнутая в халаты, наподобие таджикских чапанов, а на босу ногу обутая в кроссовки производства кишинёвской обувной фабрики.
    Первым неэтичное поведение Виктора Петровича попытался пресечь Василискин. Выкачиваясь из-за спины Тимони, он подметил:
    - Вы изволите ржать, как Пегас.
    Но произносить слова Василискину было излишне. Он не рассчитал затраченную энергию на брошенные оскорбления и рухнул обессилено на Тимоню, по пути умудрившись зацепить пяткой шею Эммы. Делегация пала перед Лыковым ниц.
    Тут же следом из шкафа выпали два культуриста с серебряным ковчегом. Ошарашено оглядевшись кругом и мигом оценив обстановку, они бросили сундук и слегли рядом, дополняя своим падением дицебеллы к грохоту сундука. Сотрясаясь от небывалого досель шума, качнулся шкаф, тягуче заскрипел, наклонившись на двух ножках, от натуги стрельнул щепой и разлетелся, будто осколочный снаряд. Точно по сигналу, сорвалась люстра и ахнула посреди кабинета. Лыкову стало не до смеха.
    «Всех накроет!»- подумал он.  Как вдруг стул под ним обвалился.
    - Прогулялись,- слабым,измученным голосом, словно после изнурительного поноса, произнесла Эмма. По кабинету пыль металась клочьями и не находила себе места.
    - Кто мог знать, что они не только город, но и Дом Советов сгноили до основания?- попытался оправдаться Василискин. Поперёк его спины лежала створка шкафа. Василискин безмятежно ждал, когда его извлекут из-под обломков. Этот «крест», выдранный из шкафа, был для него непомерно тяжёл.
    - Надоело мне слушать: кто же знал, кто же знал? Ты, Василискин, должен был знать!- подал голос Тимоня. Он первым поднялся на ноги. Заметьте, на обе ноги: - Не выполняешь обязанностей, возложенных на тебя! Поэтому наказываю тебя на полгода!
    - Снова я виноват! Снова я – козёл отпущения! И без того всю жизнь за бесплатно вкалываю!
    - Василискин, ты – просто козёл! Нет тебе никакого отпущения!- крикнула Эмма.
    В глазах Василискина отразилось вынужденное смирение затравленного христьянина. Росой на лице выпал пот. Превозмогая желание огрызнуться, он терпеливо принял на себя чужие грехи и на все нападки реагировал так: надувал щёки и с шумом выпускал воздух.
    При беглом осмотре места падения Виктору Петровичу показалось, что стул под ним лопнул. Те, двое носителей ковчега, помогли Лыкову подняться, стряхнуть с себя пыль опавшей штукатурки. Они работали под неусыпным контролем Тимони, который, задрав руки, стоял как хирург перед началом операции.
    Вскоре Виктор Петрович догадался, что Тимоня подавал ему сигналы: делай, как я! Раз-два! И Лыков повиновался – тоже поднял руки.
    Его начали раздевать. Свита Тимони работала быстро, движения были отлажены, чувствовалось, что они были хорошо натасканы, до приторности. Виктор Петрович так и порывался спросить: « Вы, ребята, в морге проходили практику?»
    Когда Лыков остался в одних трусах и, покрывшись гусиной кожей, старался не смотреть на красотку Эмму, наступила торжественная минута. По силе предвестия и внутренней энергии она соответствовала той минуте, когда вот-вот должны из-под сводов спортивного комплекса заиграть в твою честь гимн страны. Люди встали с мест, приветствуя победителя, уже открыли рты, чтобы со второго такта подхватить гордые и счастливые слова великого советского баснописца, и вдруг осознали, что ты знают только две начальные строчки гимна.
    С минуту простояв в полной тишине, Тимоня развернулся и дёрнул крышку ковчега, вернее, сундука, стоявшего в маленькой речной ладье. Присутствующие упали на колени и лбами уткнулись в пол.
    От внезапной удачи Виктор Петрович чуть было не подавился слюной. Прямо перед ним открылись эротические таинства его личной секретарши. В низком поклоне Эмма бессовестно демонстрировала ему крупным планом всё, что он прежде пытался осторожным взглядом выхватить по малым кусочкам и довообразить. Лыков сверлил глазами одно место, стремительно повышая квалификацию сверловщика. Он просто не мог оторваться. Фрейдизм вольно гулял по жилам и гнал из головы прочь здоровую кровь.
    Между тем Тимоня колдовал над ковчегом. Сперва он извлёк оттуда каменные дощечки-скрижали с египетскими иероглифами, бережно сдул с них пыль, (может быть, это была пыль столетий),  и сложил их стопкой, как посуду. Свои колдовские махинации он охотно комментировал:
    - Пятнадцать заповедей. На каждой скрижали – по пять. Пятнадцать мёртвых заповедей, оставленных Асарсетом, старшим братом Аменхотепа  IV, на устрашение живым людям. Никому ненужное барахло, даже евреям. Чего мы таскаем их с собою, я и сам не знаю? А это нож национального семейного героя. Им замочить младшего брата – одно удовольствие.
    Лыков быстро взглянул на нож и снова уставился в прежнюю точку. Нож был длинный и тонкий, как штык, с чёрными гранями кровостока. На снежном треугольнике трусиков личной секретарши он, мгновенно перенесённый лыковским взглядом, вдруг ясно отпечатался и медленно начал расплываться, но чёткость граней не теряя.
    Тимоня из ковчега извлекал всё новый и новый мусор: тряпочки, монеты, золотые статуэтки, корень от виноградной лозы, колючку тернового куста, сандалии с именем на подошве:
    - Это братья Иосифа написали его имя, чтобы стереть о нём память в пыль. Мразью он был, стукачом,- все вещи, сложенные горкой, он связывал с какой-то мурой, произошедшей в древности. Обыкновенный кусок верёвки вызывал в нём экстаз. Старикан жмурился и мурлыкал от удовольствия.
    - А это что за гастрономический отдел у нас?- с искренним удивлением сказал Тимоня и достал из сундука кость.- А-а, да это же мощи крестителя-пророка в собственном соку. Он мне маслом весь «саквояж» испортил. Негодник, так и продолжает источать. Надо не забыть, завернуть косточку в целлофановый пакет. А вот, уважаемые, и то, ради чего весь сыр-бор.
    Тимоня достал из ковчега большой кусок материи, тряхнул им в воздухе и расправил складки. Хотя трудно сказать, расправлял он складки или стучал по ним, чтоб не сглазить, поскольку материя от ударов источала гром листового железа.
    - Трусы достаты,- прокомментировал согбенный Василискин действия Тимони,- наступил наш час. Он поднял голову, подошёл к «святой» реликвии и коснулся её двумя пальцами. Как догадался Виктор Петрович, это был знак высшего почитания.
    Следом ту же процедуру проделали Эмма и двое сопровождатаев.
    - Праздник дураков можно считать открытым!- с воодушевлением отрапортовал Василискин.
    - Не торопи события, мальчик,- ответил Тимоня,- и привяжи к спине шкаф. Я дважды не привык напоминать.
    - Чего, торопить-то? Не первый раз! Спросите, какой дурак откажется быть калифом на час?- затараторил Василискин. Он ещё как-то пытался увернуться от наказания, заговорить старичка. Но тот кольнул взглядом сопровождатаев  и они, преисполненные чувством долга, бросились собирать щепу от шкафа, а потом, с нарастающим рвением, - привязывать останки шкафа к спине Василискина.
    - Нет, нет! Ты сперва мне ответь: что это всё означает?- категорически стал протестовать Виктор Петрович, когда Тимоня поднёс ему материю.
    - Во-первых, непристойно перед своим народом стоять обнажённым, -спокойно отреагировал Тимоня, - в государстве, где слово «секс» обозначает буржуазное извращение, эротическую вольность легко могут принять за провокацию.
    Во-вторых: это и есть те самые трусы из бельтинга. Это – твой звёздный час, твоя вершина, к которой мы тебя привели, точно слепого кутёнка. В-третьих…
    - Слушай, Тимоня, довольно меня пугать трусами! Ты мне их пытался перед отъездом в Прудовск навязать. Я же тебя недвусмысленно и конкретно послал с твоей тряпкой. Пусть их донашивает твой покойный дедушка. Это – во-первых. Далее, ты объяснишь мне сейчас же, что со мною проделал лично ты и вся твоя банда косоголовых? Почему я оказался в Стерлядове? Кто возместит мне моральный и материальный ущерб за гипноз или ещё чего-то, в общем, за всё, что вы проделали со мною? Короче, пока вся ваша банда косоголовых не расскажет мне подробно, где и как я отсутствовал три года, и пока паспорт не обретёт свой прежний, скромный вид, я даже срать рядом с вами не сяду!
    - В каком тоне он балаболит с вами, падрэ?! Накажите его тоже шкафом, я имею в виду – потом,- начал конючить Василискин,- или сделайте его пегасом. Пусть, окрылённый, скачет по лугам и весям. Нашёл, видите ли, гипнотизёров – чумаков.
    - Молчи, а то ещё спереди шкаф привяжем!- выпустила со свистом Эмма.
    Тимоня натянул улыбку на лицо и нарисовал доверительную теплоту в глазах. Он заговорил с Лыковым так, словно гладил любимого пса и щекотал ему за ушком:
    - Ты, Виктор Петрович, не раз ещё помянешь меня добрым словом. На тебя свалилась удача, и именно потому, что твоя психоструктура и запал биорадиологической энергии, как модно сейчас говорить, по нашему общему мнению не вписываются во времена великого перелома. Тебе, я думаю, не трудно представить, в какой растерянности была бы твоя  изнеженная душонка, если бы ты сознавал каждый прожитый час в рехнувшемся государстве, читал прессу, смотрел телевизор, слушал радио и запутывался бы, завязая в информации. Наконец, наступил бы такой день, когда правда и ложь превратились для тебя в братьев-близнецов, одноликих разбойников. Оголённая до костей правда не имеет право на жизнь, поскольку она походила бы на  вскрытый анатомическим путём труп. Чтобы жить, ей необходимы наросты лжи: мясо, мускулы, нежный, приятный глазу покров кожи. Тебе было бы не только сложно иметь объективный взгляд на вещи и события, ты просто не в силах был бы исполнить то, ради чего в центре огромной державы в древнем купеческом городе мы решили отыграть финал нашей общей затеи.
    Ты – самый счастливый среди нас. Твоя душонка, как душа младенца. Все ждут от тебя истины.
    Затем; почему ты вдруг решил, что три года из твоей жизни выброшены? Совсем – нет. Ты их прожил очень даже содержательно, и в том самом Прудовске, в который ты напористо собираешься вернуться. Кстати, до него можно добраться и автобусом за сорок минут. Да, не удивляйся. Прудовск – областной центр, а Стерлядов – второй в области по величине город. Он – зеркало Прудовска. Быть может, зеркальное отражение и побудило нас остановить свой выбор на Стерлядове? Кто знает? Так что ты в любую минуту можешь сесть в автобус и уехать в Прудовск. Это в твоей власти, но,…- по лицу Тимони скользнула усмешка.
    Виктор Петрович понял, что бывший комсомольский лидер «фазанки» на этом слове прекратил поглаживания и щекотания за ушком. Дальше он должен был сказать такое, от чего Лыкову пришлось бы повинно надеть эти  проклятые трусы и выйти к народу на всеобщее посмешище.
    Тимоня немыслимо долго выдерживал паузу, понуждая Лыкова к тому, чтобы в раздраженни задать вопрос. Но Лыков терпеливо молчал.
    Вдруг не выдержал Василискин, заскрипел обломками шкафа на спине и скорбно выдавил:
    - Ещё и обзывает косоголовыми. Поглядел бы сейчас на себя со стороны. Недавно ещё был мужик, как мужик. Работать с ним в Прудовске было – одно удовольствие. КГБэшников, и тех умел разозлить так, что у них пена изо рта хлестала, как из огнетушителя. А сейчас смотреть на него, что жжёный башмак жевать. Вызвольте меня из-под шкафа, я в секунду  на пальцах объясню, как ему жить дальше.
    Тимоня обернулся к Василискину, и этого хватило, чтобы Василискин замолчал, затем он положил тряпку на стол и продолжил:
    - Дело в том, что Прудовска больше не существует. Нет, город-то есть, как был, так и остался. Он лишь конкретно – для тебя не существует. И причина не только в том, что тебе опасно там появляться, тебя, действительно, разыскивает госбезопасность, но важнее то, что ты никого там не знаешь, а тебя будут узнавать все. Глупейшее положение, поверь нам. В конце концов, эта затея закончится драматично. А нет ничего обиднее драмы, сыгранной шутами. Драмы, где процветает равнодушие и наглость, где обман обрёл статус необходимости в силу того, что каждый считает себя умнее другого. Повальным шутовством теперь никого не удивишь.
    Мне кажется, я рассуждаю так, как мне подсказывает твоя совесть? Или я заблуждаюсь?
    В таком случае вот о чём нам бы хотелось тебя уведомить. После того, как ты исполнишь свою миссию, тебе предоставляется редкая возможность выбрать более удобную для тебя реальность Прудовска и Пылевого Столпа, или реальность сегодняшнего Стерлядова, с титулом царя дураков.
    - Что такое – Пылевой Столп,- прервал Тимоню Лыков.
    Старикан замялся. Он не ожидал  или ожидал, но не сейчас, что Виктор Петрович заинтересуется именно Пылевым Столпом.
    - Ну, как тебе объяснить? В двух словах это, конечно, невозможно, если только поверхностно.  Это бывшее место твоей работы. Можно ещё добавить, что это символ одной воплощённой сверхгениальной идеи! А лучше всего – ты сам сможешь разобраться в процессе исполнения своей миссии.
    Тимоня снова взял со стола трусы из бельтинга и поднёс их Лыкову:
    - Там, за дверью, ждут тирана, но не пугливого дизертира,- предупредил он, вручая трусы.
    - Какое же я имею право быть тираном, если ты мне битый час вдалбливаешь, что я  – душевнобольной? У меня же натуральное раздвоение личности,- надуманно возмутился Лыков, и сделал это, скорее, для того, чтобы отсрочить час миссии.
    - Подумаешь, цаца какая, раздвоенная,- не удержался и вновь подал голос Василискин, – и до тебя вожди с разжиженными мозгами тиранили. И успешно тиранили.
    - Он прав, - подтвердил Тимоня,- тиранили, за что в истории и остались любимцами народа. Всякий тиран – это веха в истории, положительный пример для либерала. А либеральное миндальничание для Руси, которой предписана судьба страдалицы - это словно страусиные перья на лифчике кормящей матери.
    - Страусиные перья тоже нужны. Не вечно же Матери-Родине держать мечь в руке. Должны быть и минуты отдыха в декретном отпуске.
    - Брось ты, Виктор Петрович, потешаться над бедной женщиной. Знаешь ведь, что отдых расхолаживает работницу. Праздник в разгаре, народ тебя ждёт. В духе добрых традиций он жаждет, чтобы этот праздник вольнодумства завершился кровавым террором! Одевайся!
    В недалёком прошлом – буквально вчера или позавчера – приказы, отданные в таком тоне, были не чужды для слуха.  Особый смак приобретали они в устах ночных визитёров. «Одевайтесь, гражданин!»- рубили визитёры с плеча в распахнутую дверь, предвкушая суетливую и стопроцентную исполнительность адресата.
    Приказ срабатывал, как команда к действиям зомбированной, ещё с октября семнадцатого, плоти. Визитёры лишь передавали приказы, но принимали решения и отдавали команды совсем другие – абстрактные портреты. Потому что было время поклонения портретам. И чем больше население, лишённое оков империалистической гидры, билось лбами в поклонах портретам, тем больше оно верило в грядущее торжество демократии.

    В конце концов, разве не в том состоит основной принцип демократического централизма, чтобы дружно отвешивать поклоны не конретному - впоследствии, заклеймённому - лицу, а целой группе абстрактных портретов?
    Наука эта была не сложной, осваивалась легко, в рамках ликбеза. Ну, а для особо тупых, в порядке исключения, и отдавался тот самый приказ: «Одевайтесь, гражданин! С вещами – на выход!» - для привития, так сказать, элементарных навыков поэтапно.
    «Этап» - слово привычное. «Этапы большого трудового пути, решающий этап пятилетки и просто этап под конвоем» - все социалистические выражения, сочитавшиеся с этим словом, несли одну смысловую нагрузку и никого не удивляли.
    Впрочем, удивить  сынов и дочерей социалистического государства было практически нечем. Талонами на все виды продовольственных и промышленных товаров, и полной безнадёжностью приобрести эти же товары по этим же талонам?    
    Было уже, и называлось завараживающе красиво – коммунизм военный. Слово «военный», конечно, мешало и резало глаза особо тупым. Для них был отдан приказ терпеливо сносить его до той поры, пока не грянет мировая революция. Устремлённые в будующее лики абстрактных портретов видели революцию не за горами, она взрастала, как феникс из пепла, после пожарища Первой Мировой войны. Надо было только спешить внедрять опыт в зарубежье, дабы не оказаться в полном одиночестве, ожидая пожара Второй Мировой.
    Кооперативы, предпринимательство, освобождённое силами конвертируемого рубля, время изобилия, изобилие изобилия, когда отпала необходимость даже абстрактным портретам издавать приказы о всеобщей трудовой повинности - тоже было. Было, было и это было. И был страх, что могут рухнуть при всеобщем изобилии  идеалы революции – равенство и братство, что понималось буквально: всем поровну – мне и брату.
    Вот чего всегда хватало, так это - равенства. Не было случая, чтобы колхозника не приравняли колхознику, а к министру не приравнялся министр. В своих слоях и прослойках все равны, и те и другие – братья по оружию в борьбе за великую победу коммунизма. А если ты имеешь оружие, то ты уже боец какого-нибудь фронта, трудового, например. Ты почётно обязан подчиняться приказам и быть постоянно готов к переброске в Сибирь, на Беломор-Канал, под азиатское голое солнце. Умение подчиняться приказам  даётся не сразу, но касается всех.
    Виктор Петрович даже головой тряхнул – настолько сильное впечатление произвёл приказ. Ранее тешил себя мыслью, что он - человек стоический, обладает иммунитетом ко всякого рода приказам и распоряжениям, что сидит в нём прочный, несгибаемый стержень (а может, структура позвоночника такая?) не даёт ему возможности склонить голову, пригнуться в глубоком почтении перед мощью духа всеми уважаемого директора, профессора, партийного босса.
    Вот только при виде бухгалтера почему-то сам собою весь наклонялся. Деньги, наверно, его не любили? Слава богу, не так сильно было усыпано наше государство бухгалтерами. Но ещё реже, склоняясь и подчиняясь приказам, приходилось натягивать на себя тряпку под названием «трусы из бельтинга».
     Он вышел в сопровождении свиты в следующую комнату, потом прошёл ещё одну, открыл двери и слёту был оглушён приветственным криком толпы. Оказалось, что Лыков вышел на улицу, на центральную Красную площадь Стерлядова.
    Площадь была вымощена головами горожан. Без проплешин, ровная и густая человеческая масса растеклась от горизонта – вниз, до набережной.
    « Неужели не меркантильный интерес, не жажда материальных благ подхлестнула всех собраться и слиться в единое отхожее место?
    Неужели мир перевернулся, и потребность в колбасных изделиях  перешла в потребность, и без того растущего, самосознания, как переходит количество в неимоверно противоположное состояние качества? И человекам уже нет нужды в машинах, мебели, мыле и стиральном порошке? Им трибуну подавай для творческого отчёта о выросшем в каждом отдельном гражданине самосознания?
    Верно, горожане сошлись для того, чтобы открыто заявить ненавистным элементам: «Костюм на вырост, дарованный правительством народу, давно мал, узок в плечах, ветх  и теперь более похож на Тришкин кафтан?»
    Сами виноваты, товарищи функционеры! Внушали народу мысль о растущем самосознании! Довнушались! Оно так выросло, что пора наступила поменять одёжку на просторную, удобную, не закрепощённую советскими ГОСТами! Поменять на простую, пусть даже с иностранными лейблами! Фиг с ними!»
    Заведённая толпа готова была по любому, случайному сигналу продемонстрировать единство взглядов с оратором и выбросить над головами многотысячный кукиш! Иначе говоря, подать свой избирательный голос одобрения.
    Покачивалась толпа, волнуясь. И представил Виктор Петрович, что перед ним русское воинство, поставленное на Ладоге для отпора рыцарей Тевтонского ордена. «Свиньей» прёт Орден на богатырей! Никто не знает: кому суждено кануть в пучину озера, а кому со славой возвратиться в стольный Новгород.  Знает один лишь Сергей Эйзенштейн, чьими руками лепилась история Руси. У него в руках сценарий, где ясно прописано – «тому герою в гареме у татар пить мёд, а тем – рога пообломать на касках! История не терпит сослагательного наклонения, но охотно им пользуется!»

    При выходе Лыкова к народу города Стерлядова произошли маленькие неполадки в работе телесети. Виктор Петрович догадался об этом по гневному взгляду Тимони и растерянному пожиманию плечами Василискина со шкафом.
    Изображение на мониторах  тряслось прежней картинкой – экстренное заседание Горсовета. Видимо, она-то и огорчила Тимоню.
    Пока телевизионщики ( или чёрт-те знает, кто они такие?) суетно исправляли неполадки, Лыков, в сопровождении троицы, безмолвно взирал на горожан и прислушивался к изменениям, протекавшим в его организме. Эйфория прошла, рассосалась по мясу, и источилась холодным потом наружу острое чувство  знания окружающей среды. А вместо этого легла неподъёмным грузом на него апатия.
    Вид у Лыкова был замороченный. И глаза у него были глубоко замороченные, будто вылетели из гнездовий и со стены вели за хозяином стратегическое наблюдение. И всё вокруг стало казаться Лыкову замороченным.
    Трусы на ветру хлопали, как флаги. Трусы штормило. Он боролся с ними. Стихия трусов то поглащала его, то он выныривал, точно опытный пловец, но всё же обречённый. Толпа внимала.
    А рядом, над головами, функционеры продолжали экстренно рожать элитарные идеи. Изображение на мониторах упорно не желало меняться, и динамики бомбили стерлядовцев усиленным тысячекратно ропотом членов городского совета.
    - Товарищи, надо единым мнением крепить наши ряды!- пытался  в мониторах перекричать всех второй секретарь.- Единое мнение – во главу угла!
    Со стороны оппозиции вскрикнул зампредисполкома:
    - А я вам честно скажу, что мы давным-давно находимся в аду! Для меня нет страшнее наказания, чем каждый день видеть ваши милые рожи! Это и есть ад! За что меня-то так наказали? Я спрашиваю вас? А вы туда же – крепить мнение! Плевал я на мнение!
    - Может ты, товарищ, понимаешь ли, и на партбилет плевал?- с подковыркой обратился к нему прокурор.
    Всем стерлядовцам, а так же всем жителям прилегающих районов был хрестоматийно известен героический поступок зампредисполкома, когда он  по неаккуратности, испражняясь поздно вечером, обронил партбилет в унитаз и смыл, не глядя, дважды его мощным потоком воды, вместе с двухдневным запасом собственных  экскрементов. 
    Всю ночь и следующее утро четыре бригады сантехников вылавливали скользкий документ в коленах и разъёмах городской канализации. Работали они добросовестно, тем более, что задача  была усложнена строгим требованием предисполкома: « партбилета касаться только чистыми руками».
    Изрядно взмохраченный, истерзанный гонениями по трубам, «хитрый пловец» таки был выловлен добросовестной бригадой. И хотя два квартала почему-то на неделю лишились воды, однако всех членов бригад наградили памятными подарками и занесли имена на Доску Почёта Стерлядовской кондитерской фабрики. На городскую доску почёта ребята не потянули – всё же выполняли они черновую работу.
   Конечно, этой истории, которая значилась как эталон преданности партии, а так же сообразительности и быстрого бескомпромиссного реагирования работника Горисполкома, Виктор Петрович знать не мог. Поэтому его заинтересовало, плюнет ли зампредисполкома на партбилет, и если да, то  с какой высоты?
    - Я попросил бы этого субъекта,- указал пальцем на прокурора зампредисполкома,- и всех остальных субъектов, тянущих срок, не разбрасываться моими плевками. Вы – не на трибуне перед колоннами Первомайской демонстрации! Если потребуют от меня вышестоящие инстанции: «Плюнь!» Я плюну! Партийный стаж у меня большой, слюны скопилось много!
    - Я, понимаешь ли, всегда в тебе видел поганого дезертира,- махнул рукой главный прокурор города.
    - А я только сейчас додумался, что все вы, здесь сидящие, головокружительную каръеру сделали самым примитивным путём – доносами! Нет среди вас субъекта, который ни разу не накатал бы на соседа донос! Надо над парадным входом Горсовета вывесить «наглядку»: «Стукач – это звучит гордо!» А рядом прикнопить фото всех нас.
    А помните то шумное дело с мальчиком, самодеятельным исполнителем? Того, что по 70-ой статье упрятали подальше от родных мест? Возмущению нашему не было предела! Почему? Потому что песенку весёлую про нас написал! Какие там слова-то? Вот, вспомнил:
     Довожу до вашего сведения,
     Мой сосед что-то ночью жуёт.
     В темноте, как в подпольном неведении,
     Что жуёт – хрен его разберёт
      Я использовал метод дедукции –
     Осторожно заглядывал в рот.
     Есть догадка – не русской продукции,
     Только чьей – хрен его разберёт!
   Ну, и так далее, такой вот компот из хрена! Жаль мальчонку! В чём он виноват? В том, что доносы для нашего поколения – норма жизни? А он, видишь ли, рассекретил это скрытое, закоренелое явление? Кто позволил ему, негоднику, проникнуть в души партийных и государственных деятелей? Нет, натурально. Его надо было судить не за антисоветскую агитацию и пропаганду,  а за шпионаж и передачу секретных сведений народным массам.
    - А я знаю, в чём дело!- вдруг поднявшись с места, перебил пылкие излияния оратора директор обувной фабрики.- Всё дело в плохой экологической обстановке Стерлядова. И товарищу зампредисполкома просто радиацией сильно голову напекло.
    До сего момента второй секретарь Горкома, спрятавшись за пирамидами тел вечных как водород   Первого и предисполкома, дал знать, что ещё в силах удерживать вожжи и погонять экстренным заседанием.
    Оператор крупным планом выхватил его лицо. Оно было чуть заметно встревожено, но не поддавалось никакой критике. Словно чувствуя, что на его крупный план взирает многотысячная толпа, второй секретарь протянул руку в зал, предоставляя слово себе, и пискляво откашлялся. Выброшенная  в зал рука дотянулась только до графина с прозрачной жидкостью.
    Так же, за спиной невозмутимого начальства, он отпил гигантскими глотками добрую половину из графина и подвёл черту на все выступления сразу:
    - Сушит глотку чего-то сегодня, товарищи!  А ведь вроде не с похмелья? Может быть – от признаний, теперь уже неуважаемого зампредисполкома? Допускаю вполне. Я где-то слышал, что чем больше говоришь, тем больше потом приходится раскаиваться. Обещаю, не пройдёт месяца, как мы, сидящие здесь, будем с неменьшим удовольствием слушать раскаяния неуважаемого оратора, демагога, пращелыгу, затаившегося врага в одном лице, зампреда, покрытого мерзкими прыщами самомнения, бюрократии, застоя! Выслушаем и затем искореним всех тех, кто мешает нашему чистому и едва только вставшему на ноги детищу – перестройке!
    - Интересно, кого вы собираетесь искоренять,- не сдержался зампредисполкома,- в лице  или прыщах бюрократии и застоя? Нам ведь всем самих себя придётся искоренять. И не просто искоренять как класс, а как социальный строй! Кто из вас решится на самоубийство ради святой цели – уничтожения бюрократической формации? Ну, кто доброволец?
    - Молчать!- завизжал второй секретарь.- Мы вам слова не давали!- и стал жадно глотать воздух.
    Рот его открывался со страстным гневом, но безмолствовал. Потом возникла рябь на мониторах, изображение расплылось и стекло с экрана.
    Лыков понял, что неведомые операторы устранили неполадки. Следом, крупным планом обозначились на мониторах чьи-то ноги. Не лучшие ножки Франции, а волосатенькие, худые мужские ноги, пригодные лишь для показательных выступлений в целях устрашения на уроках по социалистическому сексуальному воспитанию школьников. Кадр потянулся вверх. Виктор Петрович начал вглядываться внимательнее, и скоро увидел себя, вглядывающегося в своё изображение.
     «Как сие понимать?»- хотел спросить Лыков и обернулся к Тимоне, но не успел. Площадь вздыбилась, ураганным свистом пронёсся восторг многотысячной толпы, над головами взметнулись транспаранты и большеголовые уродливые куклы, то ли тряпичные, то ли резиновые.
    Со всех углов грянули с энтузиазмом духовые оркестры. Гром маршей свивался в одно целое и был похож на работу радиоприёмника на коротких волнах. Разом по большому периметру праздничную демонстрацию обложили знамёнами. Площадь заалела.
    Прямо под ногами Виктора Петровича нацмен в тюбетейке истошно грозился сжечь себя:
    - Отделите меня от СССР, а то я не знаю, что с собой и с вами сделаю!- вопил он. Тут же подскочили двое в кожанах и отделили его.
    Постепенно уши Лыкова стали привыкать к сумасшедшему гвалту. На слуху были не только душераздирающие просьбы, люди явились на площадь в предвкушении чуда.
    И чудеса стали загораться неоновыми огнями. «Здесь каждого обеспечим работой по душе!»- манила одна из них в доме напротив. Виктор Петрович поразился скудости профессий, которые выбирали себе стерлядовцы. Из дверей под неоновой вывеской выходили граждане в одежде бакалавров и палачей. Палачей было, пожалуй, больше.
    «Деньги, слава, секс – без ограничений!»- зазывала другая надпись. И люди ломились в двери, точно за спиртным. Но выходили оттуда помятыми и скучными и почему-то сразу становились в очередь к учителю чёрной магии, который за один сеанс обещал обучить шестистам шестидесяти шести способам наведения порчи на близких, знакомых и соседей по лестничной клетке.
    - Только сегодня, только у нас вы сможете найти жилищный ответ!- кричал, размахивая веером ордеров, молодой парень.- Только один ответ на всю оставшуюся жизнь!
    Но подходили к нему с неохотой. Переминались с ноги на ногу и получать ответ не решались. Безобиднее – поставить жилищный вопрос, чем получить ответ, известно какой, на всю оставшуюся жизнь.
    - А вот наглядный пример четырёх социализмов – месопотамского, перуанского, древнегреческого, утопического!- заманивал к себе пастозный мужчина, успевший уже сбегать и заполучить работу палача. – Вы сможете прочесть неопубликованные ранее письма Маркса к Энгельсу и пройти краткий курс обучения жизни пассива в условиях хозрасчётных полисов.
    «Конкурс волосатой груди! Первый тур проходят те, кто до кончика носа дотянется языком!»
    «Партийное собрание коммунистов-оппозиционеров. Повестка дня: отсутствие всяких повесток».
    «Показательные опыты либерального удушения народа!»
    Виктор Петрович не успевал читать всё новые и новые вывески. Зазывали, рекламировали товар, подобно торговцам Хитрова рынка:
    - Всего на час открыт музей спецпайков! Только у нас вы узнаете, чем питаются аппаратчики среднего и высшего партийного звена!- точно тетерев на току, отщёлкивал брачную песню парень в чёрной майке с эмблемой FNR.
    «Астролог! В рекламе не нуждаюсь!»
    « Экстрасенс. Больных лечу только на расстоянии».
    «Меняю мужа без вредных привычек на трёхкомнатную благоустроенную квартиру. Первый и последний этажи не предлагать».
    «Алкоголизм бывает трёх стадий. Это – первой, второй и третьей стадии. Лечу все. Лечимся вместе».
    Из какой дремучей пучины выплеснулась наружу людская боль? Откуда взялась у советского народа, планомерно униженного дефицитом, сила шутовства? Или это оттого, что нищие безболезненнее переносят навязанную им роль шутов? Или оттого, что боль других, посторонних людей представлялась Виктору Петровичу ничем иным, как ёрничанием? Что бы там ни было, но озарившаяся разноцветьем, многолюдная площадь не понравилась Лыкову. Предстало перед ним абсолютное многообразие человеческой раскрепощённости.
    Желающие рассмешить стерлядовцев свежими политическими анекдотами шпарили ими с наспех сколоченных трибун. Чем изысканнее был их язык, тем он ниже спускался к гениталиям. Те, кто мечтал оплакать незаконно убиенных Романовых, кучковались под иконой с изображением Николая Кровавого. Сексуальные меньшинства собирали подписи под воззванием о полной легализации и конституционной защищённости социалистического мужеложества, а так же лесбиянства и зоофилии.
    Чего только не происходило на площади, но не было одного – свободы. Той самой элементарной свободы, которая гарантировала завтрашний день. Уверенности, что завтра станет продолжением сегодняшнего карнавала, не было ни у кого. Просто горожане не имели представления о том, что свобода – это значит изо дня в день и всю жизнь говорить, работать, ходить, дышать, жить, и не быть преследуемым за всё это. И не быть обязанным за то, что «партия и народ» даёт тебе право говорить, работать, ходить, дышать и жить. Не было опыта свободы. Да и откуда взяться, если на Руси её никогда не было? Как не было и предков, которые ощутили бы на себе эйфорию свободы и сами передали бы её с генами потомкам.
    Свобода – один лишь пьяный угар бурлака, проснувшегося вдруг через века в тихом конторском служащем безнадёжным воем:
    «Эх, моя больная матушка Россия! И у тебя случаются припадки перестройки!»
    Именно так стерлядовцам свобода и представлялась – как припадок эпилепсии: несколько мгновений блаженства, и расплата за это – мучительная долгая боль, крик отчаяния, пузырящийся пеной изо рта, и полное забвение той блаженной секунды.
    - Я не могу смотреть на это безумие,- прошептал Лыков и осёкся, потому что понял, какой жуткой фальшью отдаёт его фраза, как тонко соответствует она костюму Виктора Петровича. Он-то теперь – не только одно целое с этим безумием. Он – Верховный этого шутовства. Он – король шутов, облачённый в противопожарные трусы. Вычисленный, сконструированный и вплетённый венцом в стерлядовский праздник дураков. Он не может смотреть на это безумие, значит – он не может смотреть в своё отражение.
    На это тело, слепленное по образу и подобию (уж не того ли самого Адоная, который требует слепой веры, а взамен даёт лишь туманные обещания?), на эту голову, некогда считавшуюся светлой, незамусоренной общественным мнением. И привычные, милые, как никому другому, черты лица, по-мужски точёные, знакомые до каждой новой морщинки, до каждого нового волоска на подбородке.
    Где раньше он или кто-то другой мог лицезреть это прелестное воплощение Создателя? Никто и нигде! А толпу?

    Безликая и безумная толпа была всегда. Она лишена индивидуальности и даже порядкового номера. В ней множество хороших семьянинов, но она – не семья, в ней есть таланты, но она бесталанна, она кишмя кишит детьми, стариками, женщинами, но она беспола, у неё нет возраста, как нет имени и уважительного обращения к ней. Она имеет только название – толпа. Нигде так не стёрты человеческие грани, как в людской толпе. Она образовывается, чтобы насладиться или ужаснуться зрелищем – казнью на лобном месте или выносом тела любимого диктатора. Вот почему толпа легкоуправляема, подвластна малейшим прихотям и желаниям того, кто сулит ей предстоящие наслаждения. Не стоит труда рассмешить её, так же  как не стоит труда её казнить.
    Толпу не сложно обмануть, назвав её армией трудового фронта, потом присвоить ей почётное звание «Гвардейская» и по приказу отправить на освоение целины, строительство КАМАЗа и БАМа.
    Дисциплинированная толпа – вершина достижений социализма. Это – коллектив. Коллективному сознанию, коллективному творчеству, коллективной свободе предшествовала полная коллективизация разрозненных толп.
    Только в коллективе можно было обрести истинную свободу, неотрывно следуя идеалам коллектива, шагая в ногу с ним, ни на шаг не отступая от его принципов.
    Вот что ужасное вдруг пришло на ум Виктору Петровичу: тот земной рай, который вынашивали, нянчили, пестовали в своих идеалах социал-демократы, есть ни что иное, как дружный, сплочённый коллектив, живущий по программному уставу, и перевыполняющий план. Этот райский коллектив живёт в одном громадном здании, с одной общей кухней, и даже общей спальней, где вызревает и крепнет с каждым годом дух коллективной свободы, где рождаются дети, которых направляют в спецдома, так называемые концентрационные лагеря, для воспитания в духе идей тех самых теоретиков социал-демократии.
    Коллективу нужно здоровое, идейно подкованное подрастающее поколение, без эгоизма и индивидуализма в голове.
    Идеальное общество для указаний и постановлений. Общество, которое оказалось злокачественной опухолью революции в одной стране. А революция, как Феникс, родилась из пепла Мировой войны.
    Ленин всё-таки был великим теоретиком-интуитивистом. Он понимал, что для осуществления Мировой революции были созданы все условия. Шла Первая Мировая война. Момент упускать было нельзя, иначе пришлось бы дожидаться Второй, а может даже Третьей Мировой войны за обладание энергоресурсами.
    Господи, до чего докатился в мыслях Лыков? Значит, Сталин и впрямь был верным ленинцем, и не на шаг не отступал от принципов социализма? Значит, нет разницы в национал-социализме и интернационал-социализме? А все эти идеи социального равенства, породившие кровавые революции – ничто иное, как борьба за обладание энергоресурсами? Когда стоишь перед толпой в одних трусах из бельтинга, когда страх перед толпой порождает ненависть к этой же толпе, не такое ещё придумаешь!

    - Я не могу смотреть на это безумие!- закричал Виктор Петрович что было силы.
    - Понял. Чего пугать народ-то? Можно и спокойно распорядиться,- прошептал на ухо старичок Тимоня и нежно взял Лыкова под локоть.
    На экранах мониторов засветилась ярко-красная надпись «Джокер», нервозным  зуммером отпикало двенадцать сигналов, и пошла рекламная вставка: карликовый шут в большом, не по размерам, колпаке с бубенцами неуклюже отбрыкивает брейк. Гости, собравшиеся вокруг королевского трона, и сам король, схватившись за животики, катаются от смеха по дворцовой зале. Вдруг, будто знамение господне, залу заполняют две руки. Они месят, давят, сваливают в кучу всех, и незаметно (надо отдать должное мастерски выполненной мультипликации) королевский дворец со всем его содержимым превращается в руках в колоду карт. «Джокер» становится главной картой в игре. Он бьёт королей, тузов. Он может быть любой масти и любой величины. «Джокер» свободен в своём выборе, как свободен он в абсолюте. Дурачок с бубенцами, шут – воплощённая в реалию мечта человечества об абсолютной свободе.
    Не успели исчезнуть последние кадры рекламного ролика как, поскрипывая шкафом, вытащился на авансцену Василискин.
    Он поднял руку, дабы угомонить толпу, выдержал паузу, и голосом, насквозь пропитанным библейской верностью в отца, сына и святого духа, оповестил стерлядовцев и жителей прилегающих районов:
    - Судари и сударыни, дамы и господа, леди и джентельмены, колхозники и пролетарии, интеллигенты и продавцы, НТРы и БОМЖи, октябрята и ветераны, все остальные товарищи и иждивенцы! Мы с нетерпением ждали этого звёздного часа. Вы, надеюсь – тоже! - После каждого предложения Василискин подёргивал плечами, поправляя шкаф на спине, и, тем самым, побуждал Тимоню к недовольствию. Тот рисовал его на старческом лице крупными аллергическими пятнами.
    - Нелёгким был путь к нашему совместному звёздному часу,- продолжал Василискин, встряхивая древесину,- можно даже сказать, кровавым был путь, поскольку революция бескровной не бывает, если судить по заглавию литературного бестселлера «Перестройка – революция продолжается». Итак, кровавым революционным путём мы добрались до главного действа нашей манифестации, прошу прощения – нашего карнавала!
    Любому из присутствующих может улыбнуться фортуна и Верховный  передаст ему  в руки власть на время карнавала. А власть его действительно сегодня условно безгранична. Вот он стоит сейчас перед вами, простая русская баба, извините, то есть скромный чернорабочий прессы, обёрнутый в трусы из бельтинга, и быть может, выискивает глазами в публике своего преемника.
    Он ещё не знает, что в его руках находятся жизни и судьбы больших людей, в чьих руках, в своё время, находились ваши жизни и судьбы! Так же, как неизвестна ему сладкая алчность власти, которой он будет переполнен и избалован через каких-нибудь два-три часа.
    Виктор Петрович Брыковский – ярчайшее порождение демократического бесклассового общества! Тропический лес, нетронутый лесорубами перестройки, а лучше сказать, эмбрион, взращённый нами в стерильных условиях. Только он может сегодня править суровый и объективный суд над себе подобными!
    Аллергические пятна на лице Тимони расцвели маками, он зло заскрипел зубами. Со старичком сделалось совсем плохо.
    - Убрать!- прохрипел он и опустился на стул, ловко подставленный ему Эммой.
    Тут же шкаф на спине Василискина развернулся на 180 градусов, дверцы широко раскрылись и сомкнулись. Шкаф со скрежетом заглотил «ерепенистого» оратора.
    - Мы приносим вам извинения за непредвиденные неполадки. Обещаем, что виновный будет сурово наказан!- объявила Эмма от лица администрации.
    Виктор Петрович не понял, к нему или к публике были обращены слова личной секретарши, но удовлетворённо мотнул головой.
    - В таком случае без предисловий начнём торжественное показательное заседание!
    Лыков ещё раз утвердительно мотнул головой. Готовностью дать незамедлительный ответ, пусть неправильный, как и мотнуть головой, если даже требовалось вместо этого поскорее смотаться  пока цел, он всегда отличался от своих  сверстников.
 
    Детсад и школа путём поощрений прочно вбили ему знания о постоянной готовности к ответу. Вместе с аттестатом, открывая ему путёвку в жизнь, завуч школы говорила, широко скаля ворота золотых зубов: «Тебя не раз ещё привлекут к ответу. Ты весь путанный какой-то. Готовсь!»
    Она словно читала его судьбу. Задним числом Лыкову можно было предположить, что завуч во внеурочное время, скрытно от общественности, занималась вредной и пустой наукой астрологией. Иначе из каких источников она извлекла, что Лыков - человек путанный? Не из учебника же по органической химии? Менделеевым не начертано в периодической таблице, что Лыков путанный какой-то, потому что всегда готов понести ответ. И путанный потому, что готовность отвечать за поступки он приравнивал к человеческой порядочности и честности. В государственном масштабе. Правда, если признаться, люди давно забыли, что такое честное и порядочное государство. А ведь оно существовало!
    Не далее, как 20 лет назад. И индикатором этой честности и порядочности были ни кто иные, как продавцы и покупатели. Да, да, те самые враждующие стороны, которые ведут с переменным успехом холодную гражданскую войну уже 70 лет.
    Так вот, 20 лет назад то ли перемирие случилось, то ли перенасыщение промпродтоварами, но вдруг покупатели и продавцы стали взаимовежливыми. У тех и других проснулась совесть, а следом, в зародыше, проклюнулась честность и порядочность.
    Дабы доказать свою верность служению народу, продавцы, презрев всякие баръеры и прилавки, решились на смелый шаг. Этот смелый шаг оказался вершиной демократии и гуманизма. Возле окошка выдачи у каждого пивного ларька появилась предупреждающая надпись: «Граждане, дожидайтесь отстоя пены!» Социализм торжествовал. Ни в одной капстране и по сей день не сыщешь такого вопиющего самоконтроля, такого венценосного взаимодоверия. А у нас было, было. Но прошло. И повинны в этом покупатели.
    Однажды они перестали дожидаться отстоя пены, презрели смелость самоконтроля и спровацировали продавцов на то, чтобы те навсегда забросили с табличками свою честность и порядочность.
    Холодная гражданская война развернулась с новой силой. Теперь не может быть даже намёков на государственную честность и порядочность. Теперь считается аномальным – готовность нести ответ за свои поступки в условиях затяжных зубоскальных боёв между торговой мафией и многонациональным фронтом потребителей. Даже партизанские вылазки народного контроля по извлечению из недр пивных ларьков исторической таблички «Граждане, дожидайтесь отстоя пены!» проходят безуспешно.
    
   
    
   






                МУНДИРМЕНЫ  В  ПРОЦЕССЕ


    Они выпрыгивали из дверей Горсовета, как парашютисты – с вытаращенными глазами и в полуобморочном состоянии. Прыжками командовали те два телохранителя, которые сопровождали Виктора Петровича от центрального рынка. А начальником ДОСААФа был Василискин. Он стоял в глубине коридора и показывал пальцем на очередного парашютиста, готового к получению «пендаля».
    «Один, два, три, четыре…всего шесть человек,- насчитал Лыков и особо подчеркнул,- все лица руками держались за задницы».
    Они не были знакомы Виктору Петровичу, потому казалось странным, что все они поздоровались с ним, как со старым знакомым. А тучная, с ногами супертяжеловеса, женщина даже коварно улыбнулась ему.
    Лыков восседал в высоком кожаном кресле. По обе стороны стояли такие же кресла, но чуть пониже – как в Париже, только дома пониже, да грязь пожиже.
    Не трудно было догадаться, что ему выпала роль судьи или, как настаивали стерлядовцы,  Верховного шута.
    За несколько минут до начала судебного заседания Виктор Петрович выбрал из толпы двух помощников  или, говоря тем же стерлядовским языком, двух кивалок. Ими оказались, не забытый Лыковым капитан РОВД и, конечно, Гена. Он больше других внушал доверие. Эмма, надо полагать, исполняла функции секретаря, а Тимоня расположился на месте прокурора – государственного обвинителя.
    Привычным предупреждением  «Встать! Суд идёт!» проигнорировали, поскольку на площади просто не было возможности присесть.
    Особая давка образовалась возле сцены, на которой восседала выездная коллегия. И это – несмотря на мониторы, показывавшие крупным планом  поочерёдно всех участников  спектакля. Народ желал видеть представителей народного судопроизводства живьём, и по возможности товар пощупать руками. «Гнусная всё же привычка – жить на ощупь, не веря глазам своим». А может гнусная и глупая потому, что необходимая?
    В не столь продолжительной жизни, отпущенной творцом, стерлядовцы перевидели всякого и всяких. Встречались и с остроконечными бородками, взгляд у горожан от которых млел, и хотелось крушить всё подряд, ради услаждения клинобородых. Были усатые с трубками и без трубок, и без усов имелись в наличии в своё время, вообще без наличия волос попадались, а то и без лица, вместо него – воздушный шар, наполненный слащавым газом благополучия и вальяжности. Все они обещали, хорошо и много обещали. Первыми, в обращении к народу, были их требования ещё плотнее сплотить свои ряды, как только можно плотнее, почти так, как спрессовался народ сейчас на Красной площади Стерлядова. Лишь при такой, строго дисциплинированной давке возрастают шансы дожаться до того, ради чего отцы, деды и прадеды не щадили своих жизней, жизней врагов, соседей, родственников, и даже «подельников» по партийной работе.
    Но беда в том, что в большинстве своём стерлядовцы запамятовали  или никогда не знали – за что же деды и прадеды жизней не щадили?  Уж не за то ли, что оставили тяжёлым наследием подрастающим внукам, уходя из недостроенного ими социализма с гордо поднятой головой? Уходили, сгоревшими преждевременно на трудовом фронте, но заблаговременно объявленными, то врагами их любимого народа, то валюнтаристами, то просто старыми маразматиками.
    Всякого повидали стерлядовцы и всякого насмотрелись и наслушались по телевизору и в радиовещании. А вот на ощупь, на зубок – такого никогда не случалось! Страшно было, и не дотянуться, и рискованно – как бы на всю оставшуюся жизнь не остаться с отбитыми руками.
    Рукопожатие внушает больше доверия, чем приветствие взглядом. Об одном рукопожатии, пусть с малознакомым человеком, можно написать многотомный, монументальный роман.
    Человек раскрывается полностью, вкладывая свою ладонь в твою, потому что в это мгновенье он верит тебе, как себе.
    Так что всё познаётся в сравнении, на ощупь, на зубок, даже тяжёлое наследие в сопоставление с 1913 годом.
    В том, что стерлядовцы никогда не верили глазам своим, Виктор Петрович убедился лишний раз. Перед открытием торжественного судебного мероприятия Эмма положила на стол Лыкову шпаргалку, на которой столбцами стояли вопросы и рядом припиской шло краткое пояснение, почему именно такой, а не другой вопрос необходимо было задать тому, а не другому подследственному, свидетелю, ротозею.
    Например, первый вопрос был таков: «Знаете ли вы этих граждан?» Задавался он горожанам. Предположительных ответов не было в шпаргалке, но имелось пояснение: «Речь идёт о четырёх военных, об одном гражданском и одной толстой «тёханке».
    Зачитывая по бумажке правильно и корректно, то есть не так что бы – «Сидишь, пау-уза, ха-ха два раза?», а пропуская знаки препинания, Лыков делал вид, что сильно занят просмотром обвинительных заключений шести подследственных.
    Те стерлядовцы, что были вжаты  задними рядами в сцену, изловчились и не признали знакомства с подсудимыми. Следом подхватили напирающие ряды, и говор покатился  по головам: - Нет, нет, не знаем,- заблеяла площадь.
    - Вам хорошо знакомо Управление промстройтреста в столице региона городе Прудовске, которое иначе называетс «Пылевой Столп?»- зачитывал дальше Лыков вопросы по шпаргалке.
    - Ещё бы? Ох, как известно! Вот он где у нас!- стучала рёбрами ладоней, отбивая рок-н-рольный такт, толпа на площади. - И всех кормить надо! Всех кормить надо!
    - Перед вами, друзья, в полном составе находится руководство Пылевого Столпа! Суд спрашивает вашего разрешения на открытие торжественного выездного судебного заседания по делу генерала, управляющего Пылевого Столпа Севидова А.М., секретаря парткома, подполковника Марийца Н.Д., председателя профкома Белика П.Н., заместителя секретаря парткома Кричалиной И. А., командира по политподготовке майора Фрудко В.В., замсекретаря комбюро Залётного С.
    Как видите, все вышеназванные фамилии подсудимых, как и сами подсудимые, хорошо известны не только в Прудовске. «Слава» их  распростронилась далеко за пределы региона. В общем, типичные уголовные физиономии, которые с нетерпеньем ждут начала судебного расследования. Потому суд предлагает проголосовать: кто за то, чтобы удовлетворить жадную потребность уголовных физиономий?  Кто писал эту чушь?- добавил от себя Лыков.
    - Я!- гордо ответил Тимоня. И площадь дружно взмахнула руками. Толпа желала зрелищ.
    Толпа желала зрелищной расправы над шестёркой, испуганно забившейся в углу сцены. Можно было голову дать на отсечение, но подавляющее большинство проголосовавших, включая администрацию Стерлядова, не только никогда  раньше не видело подсудимых, но и впервые слышало о них. Для стерлядовцев это были просто жертвы, жалкие невезучие единицы в общесоюзной переписи населения, которых случайно выхватила из массы величественная рука советского правосудия и воткнула в скамью подсудимых. С таким же успехом на их месте мог оказаться любой другой.
    Но в том-то и счастье, что другие оказались менее удачливы, а шестёрка жертв была выдернута не из простой толпы, но из номенклатурной верхушки области. Кто ранее жил сытно, праздно, отрывался на полную катушку, тот на полную катушку и должен понести наказание.
    Стерлядовцы не сомневались, что шестёрку судят за хищение государственного имущества. Догадаться не сложно: даже когда не за что судить, всё равно осудят за кражу, поскольку в государстве, созданном во имя народа и для народа, ворует весь народ. Что производит, то и крадёт. А что не успеет украсть, то испортит, сломает, изорвёт в мелкие клочья, чтобы и другие не успели. А что не успеет испортить, зароет поглубже и встанет рядом на охрану государственного имущества, родного, народного, того, что не успел украсть и испортить.
    Вот узнать масштабы, размах хищений у государства номенклатурной шестёркой – это да-а!
Наверное – не десяток подшипников, страдальчески воткнутых между пролетарскими ягодицами поглубже – от намётанного глаза ВОХРа. И уж не два килограмма вырезки, уложенных под шиньон прелестной ручкой работницы мясокомбината. Не такая эта «шестёрка» мелкая сошка. Народ не обманешь, народ знает: где большие люди, там большие расходы. Генерал не станет засовывать себе в задницу подшипники:
    а) потому, что у него не нормированный рабочий день, в любую минуту могут прийти просители с жалобами и по личным вопросам, а холодный металл чреват для изнеженного организма фурункулами.
    б) он просто не найдёт применения в домашнем хозяйстве  подшипникам, пронесённым через вертушку в генеральских штанах.
    С номенклатурой надо брать выше и круче – до шестизначных чисел. А может, ещё выше и круче, злее и ненавистнее. В государстве, где торжествует равенство, не может в одних руках находиться сумма денег с пятью нолями, потому что на всех желающих шестизначных чисел не хватит, сколько не перестраивай экономику.
    Люди пришли на площадь, чтобы всенародно осудить расхитителей государственного имущества с пятью нолями. Толпа проголосовала за то, чтобы немедленно наказать виновных по всей строгости закона.
    Взгляд Виктора Петровича скользнул по первым рядам и вновь завяз в шпаргалке. Он зачитал:
    - В таком случае начнём торжественное выездное судебное расследование. Итак, поехали, но только очень быстро, чтобы голова затряслась!
    На последних словах шпоры Лыков недоумённо пожал плечами и заморозил взгляд на Тимоне. В свою очередь, Тимоня быстро отреагировал и показал кулак Василискину. А Василискин из шкафа развёл руками и ответил:
    - Ничего не поделаешь! Издержки судопроизводства, так сказать!
    Первым, у кого затряслась голова, был Валерий Вильевич Фрудко. Она затряслась через полчаса от начала судебного разбирательства.
    Прежде Тимоня зачитал обвинительные заключения всей шестёрке, а Лыков спросил обвиняемых, признают ли они себя виновными и, получив категорический отказ, начал учинять допрос начальнику отдела политподготовки Пылевого Столпа.
    Очень сильно, конечно, изменился Валерий Вильевич с того дня, когда, спеша на троллейбус, позорно пал мордой в грязьи, в буквальном смысле запятнал мундир кадрового офицера строительных войск. То ли Фрудко капитально сдал, то ли его заставили это сделать, но от прежнего Валерия Вильевича остался неизменным лишь тембр шёпота. Гаденький такой, с подстрекательскими переливами шепоток. Будто объясняется в любви к Родине, а на самом деле чего-то вымогает.
    Загадочные превращения произошли и с его фигурой, не говоря о лице, поскольку даже форма головы стала иной – усохла и сузилась к макушке.
    Если раньше, рассекая неторопливым шагом пространные фойе Пылевого Столпа, Фрудко иногда позволял себе такую человеческую слабость, как скосить вниз глаза и разглядеть копошащихся пигмеев, то сейчас он напоминал пистолет системы «Бульдог» - его шея держалась строго перпендикулярно телу, словно на неё взгромоздился взвод солдат и лениво погонял палкой начальника отдела политподготовки.
    -Виновным, значит, вы себя не признаёте?- ещё раз спросил Лыков, в качестве Верховного.
    - Нет,- шёпотом ответил Валерий Вильевич и затравленно улыбнулся  на всякий случай.
    - Тогда, как вы объясните тот факт, что на предварительном следствии вы полностью, заметьте, полностью, а не частично, признавали свою вину?
    - Меня вынудили путём хитрого обмана подписать протоколы следствия и обвинительное заключение. Мне обещали, что если я сознаюсь, то меня будет судить настоящий советский, самый гуманный суд в мире, и дадут срок условно с отработкой на стройках народного хозяйства, где я и работал до настоящего времени – на стройке. В деле есть выписки и характеристики.
    - Вас били? Насильно заставляли взять на себя вину? Если так, то сообщите суду, кто конкретно?- потребовал Лыков.
    Валерий Вильевич глянул через плечо на своего адвоката Василискина и впервые ощутил себя полноценным мужчиной, решив героически не отвечать на поставленный перед ним вопрос. Хотя душевный порыв ткнуть пальцем в адвоката был огромен. Да и кто в это мог поверить? Не осталось ни синяков, ни ушибов на теле многострадального Фрудко. А физическая боль была ничто по сравнению с несправедливо выдвинутым ему обвинением.
    - Значит, никто вас не бил, не принуждал, вы добровольно признали себя виновным в содеянном? Почему же вы обманываете сейчас народный суд?- не отвязывался от Фрудко Верховный. - Или вы думаете, что таким образом сможете отсрочить приговор? Враньё только усугубит ваше жалкое положение.
    « А сам-то хорош,- подумал Фрудко, продолжая затравленно улыбаться,- пижон. Недавно ещё был рядовым корреспондентишкой в Пылевом Столпе. Да таких Валерий Вильевич как пылинки выдувал из редакции, без выходного пособия и по 33-й КЗОТа.
    Ошибочка вышла, не разглядел вовремя, что кроется за личиной этого занудливого типа. А то бы он… А что именно «то бы» сделал Фрудко с корреспондентом? Сделал бы он вот что: он завёл бы с ним дружбу, но незаметно, конечно, для высшего эшелона Пылевого Столпа, так, чтобы себя не компрометировать.
    Сошлись бы они, ну, скажем, на почве филателии. У Валерия Вильевича чудесная коллекция марок. А книжки есть – закачаешься, все в кожаных переплётах и суперобложках. А бутылка виньяка, та, что спрятана в баре? Специально заказывал через магазин треста в Москву коробку виньяка для ветеранов войны к 40-летию Победы над фашистской Германией, помятуя, что старичкам-ветеранам всё на один вкус: коньяк, водка, кефир. Хорошо, что в Москве не все знали о неприхотливых вкусах провинциальных старичков. Чем дальше в глубь Руси, тем тише говор и скромнее требования у торговых прилавков.
    Распили бы эту бутылочку, почитали бы стихи о советском паспорте, и Лыков раскололся бы сразу, что он-де Верховный, и они вместе, по-дружески решили, кому и какое наказание назначить. Кричалиной – по полной, Марийцу и САМому – вышку, а он – в качестве свидетеля.
    Маленького человека в огромном коллективе не в чем обвинить, с него спрос маленький»…

    - Со стороны народного обвинителя имеются вопросы?
    «При чём здесь народный обвинитель, вроде всё уже улажено?» - и Валерий Вильевич очнулся.
    -  … парткомовские сходки?- спрашивал у него Тимоня.
    - Извините, я не расслышал,- сознался Фрудко,- повторите, пожалуйста, вопрос?
    - Где чаще всего вы проводили пьянки или парткомовские сходки (как вам удобнее будет назвать ваши мероприятия)? Укажите конкретные адреса?
    В.В. Фрудко и этот вопрос обвинителя очень долго взвешивал. Высчитывал, каковы могут быть последствия в случае, если он отмолчится. Последствия представлялись не в его пользу.
«В лучшем исходе - отмутузят в перерыве судебного заседания»- думал он и затравленно щерился. Ему не нравилось, что били только одного его из всей шестёрки обвиняемых, били не больно, но позорно и обидно, будто нельзя было выбрать для начальника отдела по политподготовке иную меру пресечения, более соответствующую его статусу. Не справедливо».
    - Да, я так и хотел сказать, несправедливо, граждане,- довершил он свою мысль шёпотом,- вы обвиняете меня в парткомовских пьянках, а я всего лишь рядовой член парткома и ради справедливости признаюсь, что я участвовал далеко не во всех застольных мероприятиях руководителей Пылевого Столпа, потому что даже в самые критические минуты закабаления парткомом и администрацией, я не забывал о семье. Я очень хороший семьянин. Меня любит жена, и родственники жены сильно уважают.
    - К вашему моральному облику в быту мы ещё вернёмся.
    - Прошу вас, не делайте этого,- живо опомнился запачканный майор,- в каждой советской семье своя мораль и кодекс свой, составленный за кухонным столом. Я чту свой кухонный кодекс. Раз в год прохожу медосмотр, сдаю кровь и мочу на анализы. Венерических заболеваний не испытывал, не распространял. Врачи довольны моей дисциплинированностью.
    - Вы не ответили, где же вы проводили свои «элитарные» сходки? В лесу, у реки, в охотничьей сторожке или на квартире у кого-нибудь?- старикан почему-то привязался к адресам.
    Фрудко не понимал, что за этим вопросом могло скрываться. Не всё ли равно, где? Подвоха майор не разглядел:
    - В общем-то, всюду, где прихватит. Во Дворце Культуры, в парткоме, в столовой, реже – в музее Боевой и Трудовой Славы, - вдруг Фрудко прикусил язык и, напуганный воспоминаниями о музейной эпопее, лихорадочно начал вращать глазами.
    - Что же вы замолчали?- хмыкнул старикан.
    - Я? А я в музее вёл себя скромно. Могут все подтвердить.               
    - Прошу запротоколировать,- с места закричал адвокат Василискин,- случай в музее никакого отношения к Фрудко В.В. не имеет!
    Лыкову, как Верховному, совсем не интересно было выслушивать историю, произошедшую в каком-то неизвестном музее. Он видел так же, что и Тимоне она не предоставляла значимых улик. Но чтобы немного ущемить выскочку Василискина, как это заведено и как это всегда делали судьи с адвокатами, Верховный постановил, что суд считает важным выслушать подробности кощунственного отношения к музейным ценностям. Так же Лыковым руководило желание ублажить публику. Он знал, что толпе, наполовину переодетой в палачей, нравится, когда судья вставляет адвокату шпильки и не даёт ему  черезчур тренькать языком, защищая явного преступника.
    Случай, пересказанный Фрудко В.В., оказался обычным, отчасти скучным, отчасти гнусным. Виной тому явилось то, что запачканный майор был рассказчиком никудышным.


    « Зима в тот год накатила люто, от морозов скукожилась краска на трамваях, они бегали по безлюдным улицам, словно ощипанные куры, и громко трещали звонками на вымерших остановках, аэропорт был закрыт по причине невозможности самолётов питаться свежезаморожеными горючими и смазочными материалами, пьяные граждане, не дошедшие до домашнего очага, замерзали прямо на глазах, их развозила по больницам «скорая помощь» и там их почему-то в первую очередь кастрировали, отрезали и с металлическим грохотом бросали в таз то, что за полчаса сна на улицах Прудовска становилось гражданину не нужно и даже опасно для здоровья, на стройплощадках у военных строителей руки примерзали к ломам, неприкрытые мочки ушей из под шапок-плевков осыпались на кирпичную кладку с нежным сосульковым треском, собаки носов во двор не высовывали, но люди, игнорируя собачью трусость, продолжали так же ритмично ходить на службу, затем по магазинам, затем домой - отогреваться в горячих ваннах, если им повезло и трубы не прорвало, а город, от канализационных колодцев до антенных рам, укутался толстым слоем инея, жизнь всё-таки в городе теплилась и успевала надышать тонны инея, голубое люминисцентное свечение окон пожирало электроэнергию, а в здании Пылевого Столпа мелькали блики, слышались раскаты телефонных бомбардировок и ледяные, по погоде, требования – личным шоферам во что бы то ни стало к концу рабочего дня завести и разогреть автомобили.
    В предновогодний декабрьский вечер, когда САМому поступила метеосводка о том, что в новогодние праздники ожидается резкое потепление, впредь  до плюсовой температуры, и все обитатели Пылевого Столпа через час расшифровали это закодированное послание из Московского Главка, было решено узким кругом руководства организовать небольшую вечеринку. Быстренько, экспромтом:  закуска - выпивка – выпивка – закуска.
    Поводов для вечеринки было больше, чем достаточно: почти никто из работников Пылевого Столпа не замёрз, случаев травматизма на производстве официально не зафиксировано, во всех жилых помещениях, сданных во втором и третьем квартале, и промышленных объектах температура не опускалась ниже 7 градусов по Цельсию, что соответствует нормативам отопительного сезона. Да и Новый год был на носу. Большой грех не встретить его во всеоружии. Много поводов, всех не перечислишь.
    К концу рабочего дня Инга Анатольевна составила список лиц, допущенных к участию в предновогоднем экспромте. Мариец список изучил, одобрил в устной форме и отнёс его на согласование к генералу. САМ просмотрел тщательно все фамилии, в принципе дал согласие, но вставил в список ещё и народного поэта Пылевого Столпа В. Пушкова.
    - Пушков, покуда, может сильно нажраться и оскорбить кого-нибудь из Политбюро  или даже – из нас,- предостерёг генерала секретарь парткома.
    - Вас, нахлебников, пусть оскорбляет, не привыкать. Если так уж боитесь пьяных стихотворцев, поместите его в Музей Боевой и Трудовой славы. Может, он среди экспонатов насквозь пропитается гордостью и величием за победы своего трудового народа? А я хочу сегодня поэтического настроения. Пушкинского хочу, евтушенковского. Чтобы всплакнуть над лирикой и потом встряхнуться и встать всем миром на защиту детей-сирот Бейрута. Мне необходимо расслабиться, потребность у меня – услышать признание в любви стихами.
    Мариец переварил буквально указание САМого. Он распорядился накрыть стол в музее Боевой и Трудовой Славы, а Пушкову приказал встать возле переходящего Красного знамени, и чтобы за четверть часа поэт полностью пропитался тем, чего от него требуется, пригрозив, что лично проследит, как активно происходит его поэтическое наполнение любовью к Родине, партии и генералу.
    За 15 минут поэт Пушков никогда до того случая не писал лирических поэм, а заготовки на всевозможные вечеринки пылестолповцев он, как назло, оставил дома.
    Его  незавидное  положение усугублялось ещё тем, что  команды садиться Мариец не давал, а стоя, да ещё под Красным знаменем, Пушков не привык рифмовать лирическое настроение. Лезла в голову какая-то чертовщина:
                « Сейчас мы с вами выпьем и споём
                Об том, как мы тра-та-та генерала».
«Тра-та-та» не заменялось подходящим словом. « Об том, как мы лю-любим генерала? Об том , как мы ласкаем генерала?» Не поймут - недоразвитые,
    Среди допущенных до трестовского экспромта, кучковавшихся уже возле стола, врезались в глаза Пушкову и те, кто не очень любил генерала, и даже очень не любил, но настырно утаивал от окружающих свои антипатии.
    Обстановка и дух музея взывали к порядку и организованной очереди для получения орденов и медалей от партии и правительства  за проявленную стойкость и мужество в суровых климатических условиях.
    И когда САМого ввели в это памятное святилище боевых и трудовых заслуг, когда увидел, как со стендов, усыпанных фотокарточками фронтовых лет из сороковых-роковых свои взгляды молоденькие бойцы, многие из которых погибли  защищая страну, сфокусировали на шикарный праздничный стол, у генерала от неожиданности только вырвалось:
    - Ё-о-о моё! Мариец, конь педальный! В следующий раз из Эрмитажа посуду вывезет в управление на пьянку! Заставь дурака!...
    Но перетаскивать столы из музея генерал, однако, посчитал делом бесполезным и обременительным. У приглашённых уже пекло глотки.
    И правда, пьянка грянула разом, едва САМ успел произнести тост:
    - Я сблизился навечно с вами. Вы все – мои дети. Есть среди вас хорошие, есть непослушные, есть и тупые, но вы все – мои дети. И я, мы – единая семья. Выпьем же за крепкую, дружную нашу семью!
    Только начали закусывать, запивать и переваривать произнесённые  САМим  добрые пожелания, как вусмерть непослушным языком главный инженер Богатенький добил генеральский тост:
     - И за здр… здо-о-ровую семью – я пью!
    - Это у него от холода, наверно,- живо прокомментировала Кричалина,- мозги смёрзлись, он и шпарит стихами.
    Пушков под знаменем тоже сильно обиделся на Богатенького. Не хватало, чтобы всякие инженеры составляли ему конкуренцию и отбивали заработанный тяжким трудом профессионала  поэтический хлеб. Он тихо-тихо так, прикрыв рот уголком переходящего бархатного полотнища, бубнил:
    - Не склад, не лад – поцелуй у кошки зад.
    Самовнушение – мощная штука, успакаивает даже творческих личностей, не говоря уже о Валерии Вильевиче Фрудко, который злорадствовал по поводу того, что подслушал тихую, шёпотную беседу начальника ОТТиЗа с Дышловцом и мысленно составил на обоих донос.
    Начальник ОТТиЗа был человеком изрядно смелым и самостоятельно мыслящим. На полуголом черепе его, когда он экспансивно давил собеседника бытовыми и производственными примерами, трепыхалась тонкая фиолетовая нить вены. Дышловец заворожено наблюдал за пульсирующей линией на черепе оттизовца и, лишённый возможности вставить хотя бы слово, мечтал передавить большим пальцем вену на черепе словесного противника. Почему-то ему представлялось, что тем самым он перекроет доступ кислорода к мозгам начальника отдела труда и заработной платы. Но одновременно порыв подполковника Дышловца мог оказаться и небезопасным. Ретивый, плевавший на всякие авторитеты оттизовец был настолько тощим, длинным и нервным, что при нерасчётливом надавливании на череп позвоночник того мог разлететься, точно древняя амфора.
    Когда он злился, слабые контуры губ окончательно заваливались в рот, отчего беспощадная его критика казалась ещё более беспощадной и отвергавшей всякую встречную критику:
    - Животные. На кого не глянешь за этим столом – все животные,- делился он с Дышловцом своей неприязнью, а Фрудко едва успевал записывать,- они пищу поглащают, не скрывая своей второй, животной натуры. И моя вина есть в том, что я допустил засилие рабочих мест бандой оборотней. Кому выгодно, чтобы Пылевой Столп превратился в зверинец? Генералу? Обрати внимание, как САМ ест мясо. О, глянь, опять вилку мясом защемило. Он его не жуёт, а глотает целиком. Так питаются хищники. А Кричалина? Ей удобней было бы чавкать над чаном с ботвиньей, нежась в грязной луже. Мариец, ясное дело – ожиревший кролик. Ему водка вредна. Он после первой же рюмки кажилится выдавить из себя что-нибудь безразмерно умное и тут же уползти в тёмный уголок, чтоб никто не уволок, и отлежаться там до начала следующей пятилетки.
    Я так думаю: государству выгодно отборными продуктами кормить и содержать на своей шее весь этот зверинец. Оборотни не претендуют на звание гуманоидов, значит, в их понимании, вершина человеческой свободы – это сытная, колбасная отрыжка. Они быстро свыкаются с бесправными законами, спущенными им сверху, и очень скоро начинают их боготворить, потому что все законы эти хорошо вписываются и соответствуют их животной сути. А чем меньше в человеке человеческого, тем больше и проще государство проявляет заботу об оборотнях. Корову покормил веткой, оплодотворил пипеткой, вот вам и досрочно пятилетка.
    Я как-то слышал, одна сволочь в трамвае сказала, что у нас нация-де вырождается? Нация не вырождается, она приспосабливается, превращается в оборотней. Она мечтает жить так же свободно, как вот эти оборотни, а потом уж задуматься при случае и поискать немного путей духовной свободы, гуманоидной свободы.
    Дышловец на свой счёт не относил сказанное оттизовцем, но для полного успокоения  всё же спросил:
    - А мы с тобой гуманоиды  или в нас тоже упрятано по-животному на каждую душу?
    - Я, например, лось. Такой одинокий декабрьский лось, яйца врозь, объедающий хвойные деревья,- признался тощий начальник.
    О Дышловце он ничего не сказал, только глянул сочувствующе, вздохнул и выпил рюмку коньяку.
    Увлёкшись обильным материалом для доноса, Валерий Вильевич пропустил разгар пьянки.
    Быстро, как только можно быстро замутив свой рассудок ядерной смесью, (вино, коньяк, шампанское, пиво, глинтвейн), там, во главе стола оказалось, что замсека Кричалина совершала очередной заход на генеральские губы. Пьяной, ей смелости было не занимать, но сильно подводил глаз. Прицел был сбит. Замсека промахивалась с бомбардировкой и целовала САМого то в ухо, то попадала губами вообще чёрт знает куда – в генеральский погон.
    Генерал, конечно, тоже лукавил, вёл себя недобросовестно. Перед очередным налётом Кричалиной он вдруг, будто невзначай, то тянулся за кусочком хлеба через стол, то поворачивался к Марийцу с какой-нибудь нелепой просьбой. Но акт целования он сносил вполне пристойно: впадал в ржачку, тем самым распаляя сильнее страсть замсека. Массированные, бесприцельные атаки лишь на мундире оставляли следы губной помады в форме воронок.
    - Всё-таки есть какой-то шарм в целкости партийной мадамы, есть прелесть в том, что тебя целует  бабище,- признался наконец генерал секретарю парткома.- А каково было бы впечатление, если б Кричалиной сбросить годков эдак 20-25?
    - Я, покуда, намёк ваш понял. Константирую, что можно, покуда, и сбросить – для впечатления. Кадры подготовили хорошие, ноги растут у них прямо от шеи, согласно вашим пожеланиям.
    - В чём же дело?- словно дивясь услышанному, генерал повернул к Марийцу лицо, одновременно  плечом отражая налёт Кричалиной, - вводите скорее молодёжь в нашу дружную семью.
    Путём рокировок и сверхсекретных умозаключений можно было догадаться, о какой именно молодёжи шла речь. Валерий Вильевич моментально прикинул муде к бороде, и из общей массы молодёжи вычленил двух длинноногих.
    Первая, усатая секретарша-машинистка, работавшая под началом главного инженера Богатенького, при тщательном анализе шансов имела меньше, чем секретарь по идеологии комитета комсомола.
    Секретарь-машинистка упрямо искала себе мужа, тем более, она была ужасно болтлива и скандалёзна. Не лишена оснований  и та версия, что с кем-то из высшего начальства она могла уже вступить в интимный контакт. Может быть, даже с САМим, поскольку имела однокомнатную благоустроенную квартиру. А может, была всего лишь попытка генерала вступить со скандалисткой в интимную связь, и в результате он легко от неё откупился. Да, и ещё: машинистка – беспартийная, а Мариец воспитательной работой с беспартийными не занимался.
    Вторая, шееногая кандидатура, была воспитанницей парткома – секретарём комитета комсомола по идеологии, верным другом и помощником партийной гвардии Пылевого Столпа, любимицей Кричалиной и, по словам Марийца, «просто хорошей девкой». Она стремительно продвигалась по каръерной леснице, единогласно была принята в кандидаты, а через год – и в члены партии. Народный поэт Пылевого Столпа В.Пушков выродил по этому поводу аж 4! сногосшибательных стихотворения, безвозмездно вручил ей на память о своём таланте, и потом долго жалел, что стихи могли кануть в Лету, точно так же, как десятая глава из «Евгения Онегина», некогда написанная коллегой по творческому цеху.
                Зову тебя, зову я: Софья!
                Я по тебе пускаю сопли!
                Доколь тебя я буду звать?
                Дотоль, пока не выпью я опять?
    Софья  не шла. Она была паталогически умна, чтобы «млеть» в строфных объятиях народного поэта. Умение соблюдать субординацию со старшими товарищами по партии и держать поклонников на расстоянии создали ей репутацию неприступной натуры, следовательно - «хорошей девки, но несчастной в личной жизни».
    Генералу, как дальновидному стратегу и дальнозоркому тактику, нравилось брать неприступные крепости, но лучше – без боя, предварительно вынудив противника к скоропалительной капитуляции. Он был взлелеян мечтой садиста - хотя бы однажды покорить путём плотской страсти сердце какой-нибудь недотроги. И чтобы потом  эта недотрога жила бы только  одной мечтой – вновь прикоснуться к его старческой плоти.
    Пораскинув мозгами, Валерий Вильевич вспомнил, что Софью несколько раз возила с собою в сауну Инга Анатольевна Кричалина, что, собственно, считалось в Пылевом Столпе высшим проявлением доверия к кадрам. Насколько известно, немногие удостаивались такой чести. Скажем, редактор газеты Мисюкова на милю не подпускалась не то, чтобы спинку потереть замсеку, но даже мочалку поднести из предбанника.
    Артистизм Инги Анатольевны, и без того доведённый до совершенства в процессе изворотливой деятельности на посту замсека, особенно ярко проялялся именно там, в сауне. Без занудливой процедуры тайного голосования, прочих формальных проволочек, она признавалась единогласно хозяйкой банного мероприятия и неформальным лидером всей парилки.
    Раздетая до гола женщина, пусть даже под прикрытием горячего пара, всё равно чувствует себя не так уверенно среди сотрудниц, как если бы была одета в строгий  деловой костюм. Потому что одновременно с телом  оголялась совесть.
    Другое дело – матёрая волчица банных дел Кричалина. Объём собственного тела её возбуждал. Этого хватало, чтобы в сравнительном анализе источать презрительную иронию к прочим, пусть и фигуристым, но стеснительным кисейным барышням.
    Взвешивая в ладонях жировые волуны своих потных боков, Инга Анатольевна не скрывала торжества:
    - Сколько во мне сексу,- потея от удовольствия, говорила она,- сколько мякоти и дородности! Так и тянет всю себя обнять! И вот ведь что характерно: чем больше «секоса», тем шире душа. Наливай ещё!- взмахом желейной руки сопровождала замсека приказ.- А кто не выпил? Чей стакан стоит полный? Кто это такая выискалась, кто не уважает меня, отвергает секосы, как научно-признанный факт и плюёт в мою широкую душу? Ах, это ты? В парилке ни разу не пила? Это не отговорка! Ничего не знаю! Не пьёшь, значит - не уважаешь! Вот так! Что ещё? Что случилось? Милочка, это парилка! Сюда ходят пить, а не блевать!
    После парилки в обязательной программе Кричалиной значилось спасение утопающих на водах. Она падала в бассейн, где, следуя закону Архимеда, оставалось невытесненной воды – по грудки ребёнку. И тонула, тонула.
    Вытягивание безразмерного скользкого тела – процедура быстро отрезвляющая. (К.Чуковский это хорошо знал). До конца так и не были изучены пылестолповцами её утопленнические мотивы. Проверяла она реакцию верноподданных или просто таким образом давала возможность ненадолго подругам возвыситься над замсеком?  Как бы брала взаймы у них:  «Вот, мол, и замсек бывает обязана, и обязана не дурацкими купюрами, а жизнью». Если лучше хочешь узнать товарища – будь ему обязан! В подобных случаях проще разглядеть натуру, угадать характер.
    Такое артистическое ханжество давало Инге Анатольевне многие преимущества, хотя  механизм этого преимущества до конца не изучен был Валерием Вильевичем.  Благородством и самопожертвованием  кредитовала замсек близких подруг щедро, но вернуть долг ей в дальнейшем было – ой, как не просто!
    Короче, все предположения и домыслы В.В.Фрудко сводились к единственной кандидатуре: Соня-идеолог обкатку прошла форсированно и не безуспешно – Инга Анатольевна в тандеме с Марийцем приложили максимум усилий. У партийных единомышленников, в принципе, взгляды совпадали, за исключением мелких расхождений – каково будет дальнейшее продвижение по каръерной леснице Сони-идеолога.
    Почти незаменимая Кричалина полагала, что секретаря комитета комсомола следовало направить инструктором в райком, Мариец же был убеждён, что в Пылевом Столпе почти незаменимых не было, нет и быть не должно».
   
    - Объясните суду, какую роль играли вы во всей этой истории?- прервал рассказ запачканного майора прокурор Тимоня. Ему не нравилось, что Фрудко ударился в подробности, хотя и говорил по-существу.
    - Я не знаю, как это называется на юридическом языке,- честно признался Фрудко.
    - Вы были сводником?
    - Я бы очень не хотел обзывать себя этим пошлым словом.
    - И всё же?
   
    « Опасения Секретаря парткома Пылевого Столпа в тот предновогодний «экспромт» подтвердились. Народный поэт В.Пушков умудрился  таки испачкать руководству хорошее настроение. Совершил он пакость незатейливо быстро. Стояние или,  вернее, противостояние под переходящим Красным Знаменем патриотический дух поэта не укрепило, а наоборот, ослабило.
    Перехватив у кого-то початую бутылку водки, он, под прикрытием красного полотнища, бесшумно опростал её, и так же незаметно занюхал макетом противотанковой гранаты, предварительно изъятой им из-под музейного витража.
    И правда,  что поступками поэтов правят боги. В витраже, рядом с гранатой, на блюдце был выставлен недельный паёк работника тыла  41-45 годов. В целях большей правдивости и достоверной наглядности под этот экспонат специально, по утерянной после войны технологии, выпекали чёрный хлеб с опилками и подсушивали его в тостере. Был и персональный пекарь, которого приняли в Пылевой Столп на смежную должность заместителем помощника по надзору за лестничными пролётами с 4 по 9 этаж включительно. Экспонат, по мнению парткома, имел огромное воспитательное воздействие на подрастающее поколение  и оправдывал все весомые материальные затраты на его постоянное «омолаживание».
    Посетитель, по замыслу парткома, глядя на экспонат, должен был сперва осознать и затем устыдиться той мысли, что «как бы скверно их отцы не питались, а строить они продолжали быстро, прочно и красиво. И вроде надо бы следовать примеру отцов, не брезговать опытом старших».
    А народный поэт Пылевого Столпа В.Пушков побрезговал. Поступок его не вписывался в моральный кодекс отцов и дедов. Не то, что закусывать, он не стал даже занюхивать недельным пайком старшего поколения, точно зажравшийся кот, который брезгует магазинной колбасой.
    В.Пушков вместо недельного тылового пайка использовал для занюхивания металлический цилиндр без запала и взрывчатки. Таким образом, повысив свою убойную силу до степени бронебойности, коллега Пушкина превратился в считанные секунды в агрессивного критического реалиста.
    Он вдруг быстро начал прозревать, и прозрел до уровня понимания, что миром правит Бог. Великий и единовластный. Остальные – насекомые, кишащие под ним, независимо, какие на плечах у них погоны. Всё равно – насекомые. А Пушков среди них – избранный. Он чувствовал на голове лёгкое прикосновение Божьей длани. Он слышал Его дыхание за спиной, ещё мгновенье, Пушков повернулся бы к Богу и заговорил бы с Ним.
    За спиной торчал бог партийного комитета Пылевого Столпа.
    - Опять, покуда?- с ненавистью прошипел Мариец, силясь отличить цвет лица поэта от цвета переходящего Красного Знамени.
    - Покуда,- передразнил Марийца народный поэт, а потом показал на пустую бутылку, ткнул себя пальцем в кадык и добавил,- покуда, оттуда и сюда.
    - Константирую факт на лицо! Через полминуты чтобы протрезвел, а через минуту – чтобы читал громко и с выражением стих! В противном случае – завтра ло-ожи-ишь партбилет на стол!
    Мариец отошёл от Пушкова, но, постояв в раздумье, вновь вернулся:
    - Да, вот, покуда ещё, чтоб знал: генерал уезжает через десять-тридцать минут, я еду с ним,- сказал Николай Демьянович мягче.
    Занудство секретаря парткома читалось легко. Ему не с кем было поделиться приятной новостью, что сегодня у генерала он не в опале. И чтоб все знали: в содружестве с САМим он очень опасен и влиятелен. Как-нибудь исхитриться можно народному поэту и отразить бы этот факт по ходу стиха?
    Через минуту, на удивление даже самому себе, Пушков без посторонней помощи  пробился  сквозь полотнище алого бархата и рухнул в середине зала.
    Но и без того грохота конспирация проведения экспромтного мероприятия была уже сильно нарушена. Пылестолповцы не беседовали в полголоса, а буквально вопили, будто пытались перекричать взлетающий реактивный самолёт.
    Дышловец, одурманенный едкими замечаниями лучшего друга, начальника ОТТиЗа, время от времени перекрывал демоническим  басом общий гвалт честными признаниями, что он – не сохатый, и что немедленно сбежит отсюда в Саратов, если члены добровольного общества охотников не объявят сию же минуту кампанию по разоружению Соединённых Штатов Европы.
    Начальник отдела по ТБ  И.Бабалебский вёл себя очень тихо, приземленно, но реакция на его действия была самой бурной. Он подкрадывался к женщинам, которые, точно выпускницы института благородных девиц, скучковались за столом в тесные островки  и, профессионально подмигивая, предлагал сыграть в «бутылочку» на рекордный по времени поцелуй или в карточную игру «Очко», но на раздевание. Бабалебский, тонкий знаток женской психики и физиологии, в общем-то правильно расчитал к тому моменту степень пофигизма женской половины. Но не учёл одного: за окном температура опустилась ниже 48 градусов по Цельсию. Фактор заоконной среды губительно влиял на женщин и сводил на нет тайные надежды Бабалебского. Его гнали взашей с визгом, игриво клеймя позором, точно монахини, разоблачившие в своих рядах переодетого полового маньяка.
    Застрельщиком большого офицерского спора оказался сугубо гражданский главный инженер соцсоревнования С.Т. Гунько. Он показывал плотно обступившим его офицерам, как надо держать в руке саблю. Сам он никогда в армии не был, избежал её по причине родимого пятна на лбу. И главврач приёмной комиссии в том далёком прошлом, друживший с родителями Гунько, поставил диагноз о невозможности призывником прохождения воинской службы  из-за неосторожного натирания солдатской пилоткой родимого пятна и, как следствие,  перерастания в казарменных условиях родимого пятна в злокачественную опухоль. С тех пор Гунько блистал в кругу товарищей увесистым объёмом знаний в области армейской службы и вооружений.
    Сабля или шашка, неизвестно каким образом очутившаяся среди музейных экспанатов в разделе «Будни нашей молодости 1960-1970г.г.», была хорошо заточена и имела презентабельный вид. Знаток армейской службы порывался подтвердить свои сомнения на счёт её прочности и сплеча рубануть по стулу. Офицеры не препятствовали его порыву, им тоже хотелось, соблюдая строгую очерёдность, подержать саблю и рубануть чего-нибудь. И так, как путь к стулу был свободен, никто не хватал за руки Гунько и не умолял сохранить в целости дорогую памяти мебель, он продолжал опасно размахивать над головой саблей, месить в воздухе предполагаемых врагов, а вскоре совсем обиделся на безинициативных офицеров, на всё вялое, разлагающееся офицерство самой добровольно-массовой армии мира, и затребовал себе боевого кахетинского друга - коня по кличке «Гром».
    Короче, все гости впали в то состояние, когда продолжать экспромтное мероприятие было не безопасно, но завершать его было бы опасно вдвойне.
    Празднующие подчинялись законам внутреннего ритма, который  чем дальше, тем скорее отбивал такты звоном рюмок, довольным кряканьем и закусыванием отрыгнутого удовольствия. Требовалось сбить гостей с ритма лирической паузой.
    Народный поэт Пылевого Столпа В.Пушков явил себя своим поклонникам как нельзя вовремя. Он вскрикнул:
    - Цыц! В душу вашу так! Все разом умерли! Сейчас поэт начнёт резать правду-матку стихами! Сейчас я, суки, выдам вам!
    - Лирику любовную, покуда, говори,- прервал предупреждающим пожеланием секретарь парткома зарвавшегося гения.
    - А ты,- показывая пальцем на Николая Демьяновича, начал нараспев В.Пушков,-
                А ты, подлизывавший пятки,
                Не жди пощады от поэта!
                Все знают, что берёшь ты взятки,
                И привлекут тебя за это.
    Тут же проснулась Кричалина. Подняла тяжёлую голову и возмутилась в пьяном бессилии:
    - Дурр-ак! Пшё-ол вон!
    - А ты,- невозмутимо продолжил поэт, переведя указательный палец на замсека,-
                А ты, воровка и опойка,
                Частушки с матом нам пропой-ка!
                Восьмипудовый агрегат,
                Незаменимый супостат!
    Пушкова повело круто влево. Он незаконно перешёл на личности. Это было ясно даже переутомлённой Инге Анатольевне. Она – не Мариец. В отличие от секретаря парткома не откладывает решения на похмельное завтра, а принимает их моментально и ловко, не ущемив интересов САМого.
    Патриотический порыв народного поэта Пылевого Столпа на этом бы и завершился, если бы ни одно обстоятельство. Кричалина во время и после обращения к ней Пушкова с резнёй правды-матки, долго и конкретно изучала в своей тарелке следы жадных надкусов на бутерброде с икрой и куске солонины. Составила продукты вместе и сравнила – следы совпадали, кусало одно лицо. Затем приставила бутерброд к своим зубам – прикус на будерброде был шире и зубы крупнее. Тогда  Инга Анатольевна в глубокой тоске подумала немного и приказала  В.В. Фрудко открыть рот.
    И пока В.Пушков отвечал коменданту Пылевого Столпа майору Червонцу, возмутившемуся по поводу пьяного угара любимого поэта:
                - А ты, флюгарка на ветру,
                Сидишь в гальюне по утру…
Инга Анатольевна производила обход стола, насильно всовывая в рот участникам экспромтного мероприятия свой «вещдок». «Сра… сра… сравнитевольновый анализ».
    - Довольно. Будем считать, что сегодня он меня повеселил,- негромко сказал генерал секретарю парткома.- Убрать.
    Однако невероятным образом В.Пушков умудрился расслышать генерала, и медленно, переведя руку с оттянутым указательным, точно ствол дальнобойного орудия, ударил прямой наводкой по САМому:
                - А вы, наш дорогой товарищ САМ
                Подобно мартовским котам,
                Услаждены насилием и произволом
                Над профсоюзом, партией и комсомолом!
    Мариец поглядел на генерала и понял, что поездка не состоится.
    Кричалина поглядела трезвыми глазами на Марийца и поняла, что лучше быть замом вечно, чем секретарём парткома на час.
    В.В. Фрудко окинул взглядом троих и понял, что будет тако-ое, такое!, что не медля надо тикать.
    Все гости попеременно следили за генералом и народным поэтом. Бледность с лица САМого спала, и щёки покрылись аллергически-апельсиновым румянцем. Генерал встал, и встали остальные. В торжественной тишине он произнёс:
                - Я не поэт, но я скажу стихами,
                Пошёл-ка ты в психушку мелкими шагами.
    Тишина была продолжительной. Пылевой Столп прощался со своим любимым поэтом. В тот напряжённый момент ещё не испачканный майор Фрудко не уследил: кому же первому пришла в голову мысль организовать всеобщий  хохот по случаю тонкого юмора САМого. Но больше всех от смеха трясло Кричалину и, почему-то, главного инженера Богатенького. Это В.В. Фрудко зафиксировал».

    - В тот же вечер вы поехали к Софье с целью подготовить её и свести с САМим?
    - Нет. В тот вечер я сперва хотел было проявить инициативу, но потом передумал, да и команды никакой я не получал, и планы САМого тогда резко изменились.
    - А конкретно от генерала вы когда-нибудь получали команды, или команды поступали к вам через посредников?- задал коварный вопрос адвокат Василискин.
    - Чаще всего – от Инги Анатольевны. Я же солдат! Я выполнял приказы!
    Виктор Петрович тоже хотел спросить что-нибудь у подсудимого, но он  до конца не вник в виновность майора Фрудко, поэтому побоялся показаться неосведомлённым в деле о «шестёрке».
    С начала судебного расследования зародившееся  подозрение, что всё это – только игра, сценарий которой был написан для увеселения толпы, укрепилось в нём окончательно.
    Стерлядовцам пришлось по вкусу судилище, они бурно реагировали на всякий заковыристый вопрос Тимони, выражали лютое презрение к «шестёрке» и даже нетерпеливо выкрикивали подсказки Лыкову:
    - Чего с ними чикаться? Вышку давай! Вышку!
    Можно было приговорить и к высшей мере наказания  ни за что ни про что, так, из баловства, по советской привычке, тем более, что приговор юридической силы не имел бы. Народ требует – личность подчиняется.
    - Значит, вы хотите сказать, что вас заставляли быть сводником? Это ваша общественная нагрузка  или надлежащее исполнение трудовой повинности?- старался чего-то выяснить Тимоня.
    - Да, нагрузка.
    - А писать доносы? Это тоже общественная нагрузка или хобби?
    Валерий Вильевич надолго задумался. Вопрос прокурора озадачил не только майора. Резко притихла площадь. Лыков тоже успел прикинуть, как бы он ответил. И не найдя ответ успокоился тем, что доносов не писал. Что же касается подсудимого Фрудко, то донос – дело добровольное, а значит, вполне мог быть и хобби, и общественной нагрузкой.
    - Нет, не хобби,- нашёлся наконец майор,- это политическая психология каждого мало-мальски сознательного гражданина нашей великой Родины – СССР!
    - Что вы говорите?- со змеиным шипением ухмыльнулся Тимоня. – Следовательно, те, кто доносов не пишет – люди несознательные, политические дебилы?
    - Я этого не говорил. Но у них, и вы согласитесь со мной, отсутствует бдительность и недоразвито чувство патриотизма и любви к Родине. В то время, когда военно-промышленный комплекс НАТО пытается задушить социализм, нельзя закрывать глаза на то, как некоторые слабовольные граждане, наслушавшись радио «Свобода», расшатывают наш строй. Нередко их вербует ЦРУ, они становятся агентами иностранных разведок, - В.В. Фрудко перевёл взгляд на Виктора Петровича и, окончательно поникнув, окончил «за упокой»: - Правда, в моей работе не исключены ошибки. За свои ошибки я могу публично принести извинения… глубокие,.. глубочайшие.
    - Назовите точно, в какой же день вы поехали к Софье, чтобы «сосватать», - не знаю, как правильно вашу миссию назвать, – «свести», подготовить её к встрече с генералом? Вы постоянно уклоняетесь от ответа, - решил уже Лыков добиться у подсудимого правды.
    Краем глаза он увидел, что горожане устали лицезреть испачканного майора. Они недовольно размахивали руками, проснулись свистуны, которые чаще стали закладывать пальцы в рот и выдувать свою непремиримость к лыковскому спектаклю.
    Лыков наметил прекратить допрос подсудимого и перейти к опросу свидетелей.
    - Точной даты я указать не могу по той причине, что за один день подготовить и свести невозможно. Процесс этот трудоёмкий, требует много времени, огромных психологических затрат. Надо учесть, что это – не какая-то уличная девка, маляр, крановщица, каменщица, а член комитета комсомола, партийная, и девушка морально устойчивая, крепко верующая в идеалы коммунизма. К новогодним праздникам, хотя Мариец и рапортовал генералу, что кадр готов, это было далеко не верно. А потом выяснилось, что Соня собиралась выйти замуж, была невестой, то есть.
    - Чьей невестой? Говорите конкретней, называйте фамилии,- торопил майора Виктор Петрович. В.В.Фрудко с каждой минутой вызывал в нём всё большее раздражение.
    - Как чьей?- удивился Фрудко.- Вашей невестой, гражданин Верховный, вашей. То есть – невестой, а потом законной женой Виктора Петровича Брыковского.
    « Ничего себе заявочки»- испугался Виктор Петрович и попеременно поглядел на присяжных. Те как ни в чём не бывало продолжали рисовать самолётики, кораблики и кривые рожицы, сохраняя на своих лицах сосредоточенную задумчивость.
    Тимоня скорчил овратительнуюую гримасу, потом отвернулся совсем – вроде, как обиделся на Лыкова за то, что тот много узнал лишнего, и бросился лихорадочно перелистывать папку с обвинительной речью, приготовленную для прений.
    Василискин торжествовал. Шкаф на спине поскрипывал как-то дробно, словно имитировал мелкопакостные смешочки, клокотавшие у него в животе.
    В первых рядах стерлядовцев полупридавленный молодой человек со стянутым, точно вожжами, ртом – вылитый батько Махно – весело вынес приговор:
    - Я же говорил, этому майору – вышка! Верховный не простит ему! Нет! К жене подбирался, ханурик. Вот они какие, офицерики-то наши, защитнички Родины! Телом готовы накрыть амбразуру женских грудей! Герой, вверх дырой!
    «Заводит публику, подзуживает,- понял Лыков,- сейчас растечётся говорок по площади, не остановишь даже горнизоном солдат с сапёрными лопатками».
    - У обвинителя есть вопросы к подсудимому? У адвоката? Можете садиться, гражданин Фрудко,- сказал Лыков.
    - Совсем уже? Срок намотали?- бросила Инга Анатольевна, не скрывая своего презрения к Фрудко.
    - Пока ещё,- поправил её Виктор Петрович. –  На сцену вызывается свидетельница Кирякова!
    Лыков попал в самую точку.
    Надо было видеть, как мгновенно изменилось лицо замсека Кричалиной. Без преувеличений, оно выгнулось, оно превратилось в салатницу, на дне которой тускло обозначились то ли глаза, то ли  остатки мелконарезанной моркови. Инга Анатольевна стала похожа не на кочевника, всю свою сознательную жизнь отскакавшего на коне против ветра, дождя и пыли, а на кусок мяса в седле под задницей этого кочевника. Таков был способ приготовления котлет у захватчиков. На дне салатницы или котлеты бурлила злоба.
    Было б полбеды, если бы Кирякова только ненавидела замсека, ( а ненавидела она Ингу Анатольевну люто, до расстройства желудка, и печёночных колик), беда была в том, что Кирякова знала обо всех работниках Пылевого Столпа буквально всё, и даже немного больше. В неё был вживлён какой-то бешенный блок памяти с многоканальным программником. Случайно выскочившие у собеседника слова или подслушанные сплетни и ругательства тут же фиксировались и укладывались в голове по строго обозначенным разделам. А потом ещё и утрамбовывались.  Может, это были ячейки картотеки, может, один чёрный ящик с огромной боббиной на сто лет магнитной записи. Вернее всего – второе, поскольку вся информация о событиях в Пылевом Столпе липла к ней, как к магниту.
    Кирякова работала машинисткой в редакции газеты Пылевого Столпа  скромной машинисткой, но одной из немногих, превзошедших по возможностям Юлия Цезаря. Стуча по клавишам пишущей машинки, она одновременно приспособилась красить губы, смотреться в зеркало, считать мух на потолке, громко поносить несправедливость, слушать, что происходит за стеной и в противоположном дальнем кабинете, отвечать на телефонные звонки, строить глазки посетителям, листать журнал мод и мечтать о женихах. Но самая отчаянная способность Киряковой проявилась в том, что она, не поднимаясь из-за стола, умела строить подлянки. Как ей это удавалось – неизвестно было даже Кричалиной.
    Где-нибудь на восьмом этаже какой-нибудь несчастный Бундык вдруг узнавал, что жена и тёща выгнали его из дома. А причиной изгнания было письмо, присланное из Казани, в коем некая особа ругала последними словами Бундыка за то, что тот не высылает вовремя алименты на содержание сына. Их сына, который теперь подрос и всё чаще тянет свои детские ручонки и зовёт: «Папа, папа!»
    Естественно, несчастный Бундык «налево» от жены никогда не ходил,  на стороне детей не имел, и в Казани бывал лишь проездом - на привокзальном перроне покупал чак-чак.
    Но зато месяц назад он позволил себе вольность – сказать при свидетелях, что на рожу машинистки редакции газеты он без смеха смотреть не может, и непонятно, как такая коротконогая конопатая дура ещё надеется подцепить жениха.
    Несчастный Бундык не знал, что коротконогая дура имела длинные руки и «закрученные под пакости» извилины в голове, как забыл он и о своём давнем неосторожном высказывании при свидетелях. А потому долго ещё ему пришлось спать на общежитской койке, доказывать свою невиновность и примерным поведением заглаживать перед женой и тёщей грехи, которых никогда не было.
    Цепкие мозги машинистки имели и генеральное направление – от руководства Пылевого Столпа она намеревалась получить двухкомнатную квартиру. Что бы она не предпринимала, как бы не строила глазки и не мечтала о женихах, все её действия были направлены на обретение благоустроенной, тихой и уютной обители. Она имела на это полное право, как мать-одиночка и как совслужащая в партийных кругах.
    С присущей партийным кругам самокритикой о себе Кирякова говорила так:
     « Я омордотворяю собою угнетённый класс женщин скотами мужской половины».  Насколько известно, слово «лицо» она не произносила совсем с того времени, когда случайно вычитала в одной атеистической брошюре о Боге, что Тот имел три ипостаси одного лица. Вычитала и содрогнулась. Что значит «ипостаси», машинистка так и не поняла, но к слову «лицо» она стала испытывать глубокое уважение, насквозь пропитанное духом религиозности и интимности.
    Чем-то очень знакомым обдало Виктора Петровича при появлении на сцене Киряковой, будто сквознячком провентилировало голову, и вновь стихло, заквасилось. Вполне вероятно, что он мог  её видеть и раньше, только где, при каких обстоятельствах?
    - Вы очень похожи на героиню фильма «Пейзаж после битвы»,- сделал комплимент Лыков.- Никогда не приходилось, случайно, сниматься у Анджея Вайды?
    Киряковой не пришлось морщить полушария, тужиться, вспоминая: какое отношение Вайда имеет к судебному процессу? Сказались её уникальные цезаревские способности.
    - Анджей Вайда был исключён из союза кинематографистов Польской ССР,- сразу отшила она немордоприятное для себя сравнение. Оценивала она себя выше какой-то польской актрисы.
    - В таком случае, что вы можете сообщить суду по данному делу?
    - То, что Фрудко врёт!
    - Что именно, вы считаете?…
    - А всё! Абсолютно всё – враньё! Я слышала, что он тебе, Витя, наплёл. Не верь ему! Во-первых, никто не покушался на честь твоей жены. Во-вторых: Фрудко ничего не знает. В третьих: начхать мне на всех на них с высокой колокольни. Я расскажу всю подноготную этой шестёрки. Мне нечего бояться.
    Вы наблюдали, как общественный туалет стоит-стоит и вдруг разваливается? Вот так и мы: живём-живём и умираем.
    Слушайте,  эти подсудимые, шесть бывших начальников, давно развалили Пылевой Столп, а сами остались в нём!
    - Как содержимое,..- уточнил Тимоня, покачивая головой в такт быстротекущей речи Киряковой.
    - А может, как запах,- в свою очередь уточнила машинистка прокурорское уточнение, – вы не знаете, сколько вони бывало при делении квартир? А я знаю. Кричалина каждый год отрывает себе квартиры, и не в новых крупнопанельных домах – эти холодильники строятся для прорабов, начальников участков и молодых специалистов. Тебе, Витя, лучше знать, что рабочие на стройучастках редко получают квартиры, не отработав десяти лет.
    - Чаще умирают, не хотят дожидаться,- продолжал  качать головой Тимоня.
    - Да, чаще. А вот Кричалина выбирает себе дома сталинской эпохи: воздуху много, площади  огромные. И вроде законно получает квартиры: трёхкомнатные освобождает, а въезжает тоже в трёхкомнатную. Только я-то знаю, что квадратных метров в новой квартире больше вдвое, а то и втрое. У неё мечта-фикус –  достичь 100 квадратных метров жилой площади. И чтоб квартира была с этими самыми штучками, кнопочки ещё у них и вода снизу фонтанчиком – беде или бидэ называется. А это бидэ или беде ей совсем не нужно. Оно у неё засорится. Мне сантехники рассказывали, как однажды чистили у Кричалиной унитаз. Так чего она туда только не бросает: варенье всякое, огрызки яблок, даже проложки.
    - Суд в настоящий момент эти детали не интересуют. Постарайтесь короче и конкретней изъясняться по данному факту,- Виктору  Петровичу и в самом деле не только неинтересно, но и непрятно было слушать, как копаются в чужом унитазе.
    - Для тебя, Витя, неинтересно, а люди пришли сюда послушать о жизни начальства.
    Тимоня тоже придал бодрости и уверенности свидетельнице  неожиданным предположением:
    - А что, разумное зерно в этом есть. Пусть народ узнает и убедится, за счёт чьих показателей создаётся  в стране среднестатистический уровень постоянно растущего благосостояния народа? Одна семья из пяти человек ютится на 16 кв. метрах общей площади, а другая, из трёх, на 100 квадратах жилой. Складываем площади двух квартир, делим на восемь человек и получаем 14,5 квадратных метров на человека. Разве  эти две семьи не обеспечены нормальным метражом  жилья?  Нет, разумное зерно в этом есть.
    - Я протестую, товарищ судья!- закричал Василискин. – Товарищ обвинитель собирает зёрна, а, между прочим, у нас здесь не зернохранилище, а суд. И не на кого-то, а конкретно – суд.
    Лыков посмотрел с презрением на Василискина, почесал нос, затылок, пнул под столом дремавшего заседателя Гену и протест принял.
    Кирякова продолжила, но сделала «финт ушами»  - чтобы Василискин больше не смел протестовать:
    - Возьмём остальных пятерых начальников. Те же самые среднестатистические 14,5 кв. метров на каждого из 40 человек, но у них, начальников, ко всему прочему, квартиры находятся в центре Прудовска, и у всех близких и дальних родственников – тоже в центре. Короче, вони от начальников в центре Прудовска – ну, пролетарию просто продохнуть нечем!
    В центре города все магазины, где ещё можно купить что-нибудь съедобное  после работы, народу – как людей, буквально толпы толп. А они только смотрят из окон и удивляются, - хотя бы тот же Мариец, - как народ звереет на глазах из-за каких-то бараньих рёбер для бульона?
    - Зато народ и партия едины! Народ – на улице, партия – за окном, на той же улице!- выкрикнул тот же неугомонный полупридавленный тип из первых рядов.
    - Следом за партийными начальниками подрастают комсомольские начальники. Они ещё так не воняют, но квартиры уже имеют все. Среди них нет матерей-одиночек, среди них есть просто одиночки, обеспеченные квартирами.  Я говорю о Соне. Она – девушка неплохая, и возраст у неё комсомольский – 30 лет. Но ведь она уже имеет свою жилплощадь!  Законно, я спрашиваю? Можно в её возрасте и при её семейном положении было получить квартиру? Давайте разберёмся.
    Все списки новосёлов утверждает в тресте генерал. Он так же имеет право зачёркивать одних и вносить других - тех, кто у него в почёте. Змечаю: не на Доске, а у него в почёте. Это традиция. К этому все привыкли, все согласны и довольны.
    О чём это я? Ах, да, значит, так: когда генерал решил подарить четыре квартиры комсомольцам, Мариец упёрся и был против. Весь трест об этом знал. А почему против? Потому что, говорил, что комсомольцам ещё рано забивать головы благоустроенным бытом, им строить коммунизм, пусть ещё поживут в общежитиях, дружнее будут. Логично, блин!
    Они поговорили-поговорили, а потом генерал решил подарить ещё одну квартиру воспитателям деткомбината. Тогда Мариец, от физиономии всего парткома  накатал САМому просьбу: «Соне-идеологу квартиру не давать в экспериментальных целях до тех пор, пока она не сформируется в фанатку комсомольской работы».
    Генерал согласился на эксперимент, и через неделю Соня вдруг получила ордер на квартиру. Вот что сбило с толку подсудимого Фрудко. Логично, блин? Нет. Он думал, что Соне подарил квартиру генерал. Почти все так думали, кроме меня и генерала. Генерал вообще не думал, потому что собственноручно вычеркнул её из списка новосёлов, а его прочерк – Конституция Пылевого Столпа. А я  знала, кто именно втихую вписал снова её в новосёлы, а потом довёл хитро-хитро дело до конца. Хороший был человек, отец подруги Сони. Довёл дело до ордера и умер. Вот как надо совершать хорошие поступки, чтобы потом тебе не были обязаны. Жил-жил, вдруг взял и умер. И никто ему не обязан.
    А Фрудко-то, а Мариец, а Кричалина, а Богатенький-то думали, что САМ положил глаз на члена комитета комсомола. Продвигали, дураки, её, избирали, принимали в партию, всякие грамоты ей, значки, памятные подарки вручали, бани, экскурсии по охотничьим угодьям. Сколько средств угрохали? А на самом деле – генерал другую тёлку имел ввиду. Эта дама работает в редакции газеты Пылевого Столпа.
    -  Секретарём-машинисткой?- съехидничал Василискин.
    - Нет, я блюду свою честь. У меня сын растёт. Я бы, может быть, его отшила. Не сразу.
    Это – Валя корреспондентка. Стерва, каких свет не видывал. Глупая, но замужем, и украинка по паспорту. Её родной дядя и устроил в редакцию моей газеты, по знакомству, через Кричалину.
    Я без посторонней помощи, своей логикой её высчитала. Корреспондентки из неё не могло получиться, а держать её – держали, и содержали. Косметика у неё часто менялась, тряпки, что ни день – новые. А муж – алкоголик, деньги пропивает все, что попадутся. Откуда у неё средства к существованию? Средства могли быть только от сосуществования. Так вот. Логично, блин!
    Виктор Петрович давно изнемогал от желания спросить, и спросил у Киряковой:
    - А вы, гражданка, не боитесь очернить невинного человека?
    - Я никого не боюсь. Чего мне бояться? Они, начальство, за перегородкой сидят  под конвоем. Пусть теперь они боятся меня. Я про них столько знаю, что другой-какой на моём месте умер бы, как общественный туалет.
    - Имеются ввиду не подсудимые?
    - Ты меня удивляешь, Витя. Думаешь, что начальство, ворующее вагонами, цистернами, виновато, а кто красит губы, носит на ногах, шее, пальцах всякие золотые украшения – тот не виновен? Фига с два! Газеты я читаю, знаю, что почём. Мне можно верить. У меня в характеристике чёткински написано: политически грамотна, морально устойчива, Научный коммунизм сдала - могу  управлять стройкой и государством.
    Присяжный заседатель Гена неожиданно лягнул под столом Виктора Петровича и пробудился от судейской дрёмы:
    - Кто сказал «характеристика»?- полюбопытствовал он голосом, переполненным отчаянным ужасом. Перед магическим словом «характеристика» он приучился стоять во фрунт и превращаться в заторможенного и полностью подвластного фаталиста. С характеристиками Гена жил  не в ладах.
    - Более шизофренического измывательства над личностью, чем характеристика, я не знаю,- высказал он свои соображения Лыкову.
    - Ну почему же? В характеристике имеется человеческая логика и объективный взгляд,- подал в свою очередь голос второй присяжный.
    - Имеется, имеется, если она дана предъявителю для получения на складе рабочих руковиц,- ощерился Гена на капитана РОВД.
    - А как мы узнаем: хороший она человек или не очень?
    - Вопрос: для чего? С какой целью? Лучше, чем она есть, ты её всё равно не сделаешь, а хуже она и без твоей помощи станет. Вот если только со своей характеристикой её характеристику хочешь сравнить, тогда, конечно, дело серъёзное. Хотя самое поганое дело – это аналогия.
    Прения присяжных выиграл Гена. Капитан РОВД характеристики сравнивать поостерёгся, но при своём мнении остался твёрдо.
    Значение характеристики в судопроизводстве не переоценимо. Был в его практике случай,- его он решил рассказать в перерыве судебного заседания,- когда характеристика разрешила конфликтную ситуацию в пользу справедливости:
    « К железнодорожному переезду, который закрыт из-за  движения поездного состава, подъезжает мотоциклист. Следом, на телеге, житель деревни Уськи-Пуськи, а третьим, вплотную к телеге, становится автомобиль ВАЗ-21011. Пока движется состав, мотоциклист не глушит мотор, а наоборот, поддаёт газу на холостых оборотах. Лошадь жителя деревни Уськи-Пуськи, по причине высокой загазованности и полного расстройства слуха от шума двухтактного двигателя, наносит укус в плечо мотоциклисту. На что тот реагирует сниманием с собственной головы мотоциклетного шлема и битиём по морде данной лошади. Запряжённая в телегу лошадь в испуге пятится назад и наносит телегой материальный ущерб автомобилю ВАЗ-21011 на общую сумму 220 рублей  в виде вмятин на корпусе автотранспорта и трещин на ветровом стекле. Владелец ВАЗ-21011 выходит из салона автомобиля и наносит кулаком удар в лицо жителя деревни Уськи-Пуськи, а тот ударяет  по освободившейся от шлема  голове мотоциклиста. Завязывается драка с телесными повреждениями средней тяжести.
    В это время житель соседней  деревни Як-Так, с козой на поводке, подходит к вышеупомянутому железнодорожному переезду. Видя драку, он привязывает козу и активно начинает разнимать дерушихся, что вскоре ему и удаётся.
    В то же время, по прохождению грузового состава, открывается переезд и начинает орать коза, подвешанная за шею к шлагбауму, к которому её привязал разнявший было дерущихся житель деревни Як-Так. Из-за  удушенной, через повешение, козы драка разгорается с новой силой.
    В ходе судебного разбирательства, за нанесённый ущерб в виде царапин, вмятин на корпусе и трещин на ветровом стекле автомобиля ВАЗ-21011 было взыскано 220 рублей с владельца козы.
    За ущерб, причинённый владельцу козы, жителю деревни Як-Так в виде трупа данной козы, с жителя деревни Уськи-Пуськи было взыскано в пользу государства  95 рублей 00 копеек, и в пользу владельца козы – 125 рублей 00 копеек.
    Следствием не была установлена личность мотоциклиста, сбежавшего с места происшествия.
    Владельцем автомобиля ВАЗ-21011 оказался секретарь райкома В.И. Наумкин, который своевременно предоставил суду характеристику с места работы, характеристику по месту жительства, характеристику из вышестоящей инстанции, справку о заработной плате и заявление  с просьбой о возмещении ущерба, нанесённому ему жителем деревни Уськи-Пуськи посредством телеги через лошадь, во взаимодействии с козой и её владельцем, при непосредственном участии неизвестного мотоциклиста».
 

               



                Ф И Г – В С Е М  Н А М!



    - Гражданка Кричалина Инга Анатольевна, вы ознакомились с предъявленными вам обвинениями? Ходатайств по делу не имеете? Признаёте себя виновной? Нет? А может быть, частично? В ходе предварительного расследования вы полностью признали себя виновной. Битый час толчёмся на одном месте: ходатайств нет, в ходе следствия признали себя виновной, а теперь себе противоречите? Может у вас есть притензии к следствию, жалобы, просьбы? Нет? В чём же дело? Разъясните нам, почему вы отказываетесь от прежних своих показаний?
    К сожалению,  ваши доводы о том, что вы неприкосновенны и ограждены от всякого рода наказаний,  не имеют под собой почвы и ничего не разъясняют суду.
    Вы отказываетесь отвечать? Ах, даже так? Прошу секретаря внести в протокол: гр. Кричалина И. А. стерлядовский народный суд круто ненавидит, и обязуется сразу после судебного заседания присяжным, верховному, обвинителю и секретарю обрезать уши.
    Гражданка Кричалина, почему именно уши? Зафиксируйте, пожалуйста: потому что подсудимая так решила – на голубой террор ответить красным террором.
    Значит, с результатами предварительного следствия вы полностью согласны, но виновной себя не признаёте?
    В таком случае, я прошу Верховного и присяжных заседателей вызвать по делу «шестёрки» свидетельницу Мисюкову Надежду Николаевну.
    - А я уже тут как тут,- с многообещающим задором оповестила суд редакторша газеты.
    Её внезапное возникновение напугало даже пугано-перепуганного Василискина. Он, восхищаясь скоростными качествами Мисюковой, не сдержался и мрачно пошутил, копируя её голос:
    - А я уже тук, так тук,- и постучал костяшками пальцев по столу.
    - Защитник совершенно прав, свидетельница выступает со стороны обвиняемой,- пояснил поступок Василискина обвинитель Тимоня.
    - Дрессированная тётка, сразу видно,- решил неугомонный, полупридавленный зритель.
    - Которая из них? Уточните, а то нам не видно?- крикнули из середины живого массива.
    - Та, у которой лицо такое, будто она с дуба рухнула.
    Вся эта колышущаяся масса горожан удивляла Лыкова своим чуть ли не героическим терепением. И ведь не надоело им стоять, топтаться, слушать скучнейшую судебную трехамуть?
    70 лет назад, верно, так же стояли, переминались, грелись у костра? Да не согрелись на октябрьском ветру, пуще только продрогли и решили всем скопом пройтись до Зимнего, как до ветру. По слухам, его отапливали. И надо же, какой успех – дошли ведь и согрелись, и поблагодарить не забыли тех, кто подсказал, что буржуи возле буржуек в тепле нежатся, пока настоящие хозяева сопли морозят. Благодарность была тогда направлена в адрес таких же полупридавленных, что нынче настырно лезли в первые ряды стерлядовского спектакля, чтобы погреться возле трусов из бельтинга. А вдруг кому-нибудь из полупридавленных, как и 70 лет назад, взбредёт в голову крикнуть: «А ну-ка, слазь, скидывай трусы, твоя власть закончилась?!» И начнётся новый виток построения бесклассового общества, после чего от Лыкова останется лишь сырьё для плетения лаптей, как когда-то от всей буржуазной культуры остались лишь печки-буржуйки. Жутко,  всё-таки!
    Отогнав от себя мысли с политическим запашком и дурные предчувствия, Виктор Петрович быстро перелистал дело и отыскал шпаргалку-вопросник:
    - В последних статьях вы, Надежда Николаевна, бичуете кооперативы?- зачитал он вопрос.- Скажите, это ваша личная точка зрения или коллегиальное мнение парткома?  Вы против курса политики партии и правительства?
    Мисюкова на минуту задумалась, оценила ловушку и разрыдалась.
    - Сугубо эмоциональная тётка! Такая запросто укусит два раза!- не унимался полупридавленный, и продолжал комментировать события на сцене.
    Господи, до чего же надоел Лыкову этот противный голос народа из первых рядов.
    Сквозь всхлипы и высмаркивания в платок, до ноты копировавшие игру горниста, который трубил в пионерлагере подъём, проклюнулся,наконец,  слабый голос Мисюковой:
    - Лично я – против кооперативов по выпуску конвертирумого рубля,- и оглянулась на Кричалину.
    Замсек, боднув воздух головой, тут же одобрила действия редактора газеты.
    - Но я  не против политики партии и правительства. Наоборот. Я – коммунист,- добавила из последних сил Мисюкова и двинулась рыдать по новому заходу.
    Заскрипели створки шкафа. Василискин не удержался:
    - Уважаемые судьи, патетически он бросил вызов в лицо полной горстью,- вы видели когда-нибудь плачущего большевика? Не мучьте женщину, последний раз умоляю! У неё нервы развинчены, и дети от трёх разных мужей – от каждого по потребностям. Вы её своими вопросами только кромсаете!
    - Не мешайте судебному расследованию,- цыкнул на него Гена. И другой заседатель, капитан РОВД, подтвердил не к месту:
    - Да, не мешайте, а то уволим без пособия,
    Глубоко задетый за живое, Василискин сел, скатал губы трубочкой и пробубнил:
    - Я щас как выражу в письменном виде недоверие присяжным!
    - А мы как отклоним ваш протест!- теперь уже к месту ответил капитан РОВД.- Дурное дело – не хитрое! Ловко, Виктор Петрович, я прокатил адвоката, ловко?      
    Лыкову было не до перебранки присяжных и адвоката. Ему было вообще не до судебного заседания.
    Откуда-то из-под стола выглянул посыльный наркоман с полным шприцем  «джефа» и заёрзал там, прицеливаясь в ногу Виктора Петровича. Он ощупывал вены, передавливал их большим пальцем, но оставался недовольным, и знаками из-под стола просил Лыкова покачать ногой. Затем, резко охватив её жгутом, нацелился всадить иглу в ногу Верховного.  Виктор Петрович помогал, как мог. Со стороны стерлядовцам могло показаться, что Верховный гонял под столом бездомного кота.
    Наркоман всё же поймал на трясущейся ноге Лыкова вену и ширанул туда содержимое, закаченное под завязку в пятикубовом шприце.
    - Догнался? – шёпотом спросил наркоман.
    Виктор Петрович, в самом деле, догнался. Ему стало всё по-фигу и жутко захотелось поговорить с народом, с тысячным поголовьем человеческого фактора.
    Он сунул руку под стол и  растопыренной пятернёй, ударив по носу посыльного наркомана, попросил ещё дозу  про запас. Далее он пресёк рыдания редакторши:
    - Гражданка Мисюкова, вы хотели бы ездить на «Мерседесе» мышиного цвета? Только честно?
    - Я?  Да, очень,- незамедлительно ответила Мисюкова, вероятно, решив, что её вызвали в качестве свидетеля специально для вручения ей ключей от автомобиля.
    - Ну, так купите и ездите!
    - Денег нет.
    - А какого лешего, в таком случае, вы через газету подстрекаете народ против того, чтобы выпускать в стране конвертируемый рубль?
    - Ты злой, Витя, и мстительный человек. Я тебе этого никогда не прощу!
    - Так, стоп! Объявляю минутное совещание с обвинителем,- сказал Лыков и поманил пальчиком Тимоню.
    - В таких условиях я не могу продолжать судебное расследование. Подсудимые меня ненавидят, а все остальные обращаются ко мне на «ты», - зашептал он Тимоне,- я требую немедленных разъяснений. Я что - с ними спал, ел из одной кастрюли? Почему они хамят?
    - Неувязочка вышла, сознаю. В перерыве виновные будут опять наказаны,- ответствовал с большой неохотой старикашка и мстительно поглядывал на Василискина.
    От гневного взгляда тот  порывался упрятать себя в шкаф.
    А Лыков не унимался:
    - Пока не получу вразумительного ответа, продолжать спектакль не буду.
    - Хорошо, хорошо, в перерыве всё расскажу. Не надо гневить народ. Горожане ждут развязки. Им ещё всю ночь предстоит провести на ногах – праздник всё же. Продолжайте, Виктор Петрович.
    - Разрешаете?
    - Предлагаю.
    - Тогда предложите мне на стол графин с водой. Рот ужасно сушит.
    - Не злоупотребляйте допингом.
    - Так, стоп!- уже к народу обратился Лыков. – Продолжаем. Вопрос  свидетельнице Мисюковой. Минуту, листок с вопросами потерял. А, вот он, внимание, зачитываю: «В1984 году вами из редакции была уволена корреспондентка газеты А. Демьянова? Расскажите подробно о причинах её увольнения?»
    На обезьяней мордочке редактрисы просочились слёзы. Пещеры глазниц были такими глубокими, что легче можно было представить, как слёзы у неё проступают прями из пор кожи на щеках, чем вообразить, как долго и муторно проторяют они дорожки из упрятанных под тяжёлым навесом надбровных дуг глаз и стекают к подбородку.
    Мисюкова больше рассказывала замсеку Кричалиной, чем суду, спрашивая постоянно у той одобрения.
    - Так ведь было на самом деле, Ингочка Анатольевновичка? Алка плела интриги? Жалобы писала в комиссию по партконтролю, в литгазету, Ваксбергу, дрянь такая? Я ведь ничего не преувеличиваю, Ингочка Анатольевновичка?
    - Верно, писала жалобы. Но после того, как вы уволил её?- встрял вдруг Гена, подсмотрев в шпаргалке у Лыкова следующий вопрос.
    - А до увольнения она была уличена в аморальном поступке: её сын проходил свидетелем по уголовному делу об угоне велосипеда. Нам стало известно, что свидетелем он проходил только потому, что был несовершеннолетним.
    - И что? Этот случай послужил причиной для совершения Демьяновой аморального поступка? Или она стала хуже работать?
    - Это и было аморальным поступком. Разве мало? Подумайте сами: сын участвует в краже велосипеда? Какое пятно ложится на весь Пылевой Столп? Правильно, Ингочка Анатольевновичка?
    - Правильно,- согласилась Кричалина,- эта Алка мордой не вышла!
    - Да, лицо у неё было подозрительным, хитрое лицо интриганки.
    - Неужели вы так ратуете за чистоту рядов Пылевого Столпа?
    - Виктор, ты же знаешь: я жизни себе не представляю без треста. Скажи мне сейчас: Мисюкова, умри за Пылевой Столп! И я умру!
    Лыков преглянулся с прокурором, посовещался с заседателями, немного помежевался, но всё же надумал и сказал:
    - Мисюкова, умри за Пылевой Столп!
    Тут же Мисюкова рухнула на пол.
    Врач не обнаружил летального исхода, но зафиксировал глубокий обморок.
    Свидетельницу унесли за кулисы, чтобы привести её там в чувство. В глубинке толпы взвыла протяжно собака, врач посмотрел вверх и произнёс неопределённое «м-да».
    Следом Лыков глянул на небо. Там плавал обрезок луны, тоще излучаясь. Должно быть, шёл глубокий вечер. Виктор Петрович давно и прочно утерял ощущуние времени. «Юпитеры», дерзкой рукой направленные в сцену, слепили тугими столбами света.
    За непроницаемой световой стеной происходили ощутимые изменения.  Стерлядовцы бурлили, словно кипящая каша. Кого-то там подбадривали, подпинывали, и этот кто-то нёсся по волне пинков, пока его не выхлестнуло на сцену.
    Он достал из внутреннего кармана пиджака бельевую щётку, очистил с плеч пыль, потом так же вдумчиво стал ширкать по брюкам, и вскоре вновь вернулся к рукавам костюма. Проведя процедуру очищения, он взял в руки микрофон и долгожданно огласил:
    - Стриптизного сексу у нас стало много. Не жизнь, а сплошная порнография и ужасы. Проще выражаясь – комиксы. Там, здесь, всюду – комиксы. Молодёжь на центральных улицах уже не целуется, а, в прямом смысле, «сосётся». А во дворах и подворотнях молодёжное сосание переросло в недопустимый процесс детопроизводства. Жить стало невозможно. Куда не глянешь – везде зачинают. На фоне этого повального безобразия считаю суд над уважаемыми гражданами Пылевого Столпа города Прудовска и всей многомиллионной армией страны недопустимым и позорным.
    Кого здесь судят? Здесь судят ум, честь, совесть, гордость и другие положительные качества нашей эпохи!  Судят рачительных хозяев, деловых экономистов и прочно подкованных идеологов в одном лице, без коих социализм, коммунизм и другой такой же «изм» погибнет, как несостоятельная общественная формация. Со своей стороны, официально, я..
    - Кто вы, официально с вашей стороны?- успел перебить Лыков оратора.
    - Я – общественный защитник! Со своей стороны я…
    -  С вашей стороны я бы назвал свою фамилию, имя и отчество,- тут же вмешался Тимоня и подал знак охранникам.
    - Со своей стороны суд вам слова не давал, с вашей стороны вы взяли его добровольно и силой. Вам придётся дожидаться на площади, пока вас не вызовут,- при поддержке Тимони разрешил недоразумение Виктор Петрович.
    Два кроваво-молочных брата стерлядовской Козы Ностры по знаку Тимони, не дав одуматься общественному защитнику, схватили его за шиворот, и без раскачки кинули тело в толпу. Процедуру они провели с завидной для вышибал предприимчивостью. Ноги сверкнули в лучах «юпитеров» и нырнули во мрак, сопровождаемые криком хозяина: «Посторонись, ушибу!»
    В шпаргалке Лыкова выступление общественного защитника не значилось совсем, вот в чём дело. Значит – самозванец! Экий нахрапистый мужичок! Интересно, по инициативе «шестёрки» или всего Пылевого Столпа он приехал из Прудовска отстаивать права ярких представителей развитого социализма?
    Оперативно брошенного в народ общественного защитника Лыков в глубине души пожалел. У того могли быть жена и дети, родители и престарелые тесть с тёщей. Вероятно, что они всем выводком прибыли на площадь, дабы взволноваться зажигательной речью своего кормильца и ощутить гордость за близкородственную причастность к оратору. Не так часто в последнее время выпадала удача похвалиться родственникам перед знакомыми талантливым мужем, сыном, отцом и зятем. Чаще – вот так брали за шиворот и на глазах толпы позорно его швыряли со сцены головой вперёд. Какой удар! Его физическое падение на горожан в глазах родственников видилось, как окончательное падение несостоявшегося таланта, бездарного кормильца. А душевные синяки и ушибы заживают в душе медленнее, чем, ну, скажем, на голове. Если они вообще заживут когда-нибудь!
    Так в мозгу Виктора Петровича и зафиксировалась картинка улетающих ног общественного защитника, самозванца, отца, сына, мужа и зятя. Сочувствовал Виктор Петрович, переживал, но изменить ничего не мог. Оставалось уповать на то, что самозванец – мужчина не глупый, поймёт, что  душевность и судопроизводство – понятия диаметрально противоположные. Совместить их на крохотном пятачке зала судебного заседания – немыслимо. Таковы исторически сложившиеся принципы самого гуманного суда в мире, независимо от того, что ведёт процесс тройка, заседает профессор юриспруденции с выдвиженцами из народа, или Верховный счастливчик в трусах из бельтинга отыгрывает спектакль строго по сценарию, начертанному заранее шайкой проходимцев.
    Суд один и суть одна: чем меньше душевности и сердоболия, тем объективнее и неизбежнее ждёт наказание обвиняемого.
    Идеальный вариант, конечно, когда судебный процесс вели бы машины, компьютеры. Синхрофазотроны, чтоб их, категорически! Числа, голые факты, статьи уголовного, процессуального кодексов – не придерёшься.
    Дело попало в суд – человек должен быть судим. Если обвиняемый в процессе следствия и судебного разбирательства отыскивает веские доказательства своей невиновности, а на стройки народного хозяйства требуются рабочие руки, то у судьи-компьютера автоматически включается второй, а может, пятый, седьмой уровни профессиональной настройки. И компьютер находит множество оснований для того, чтобы воткнуть подсудимого в рамки уголовной статьи и выпроводить без лишних задержек его под стражей из зала суда. Этапированный подсудимый успеет набраться ума в тюрьме и пожалеть о том, что пытался косвенными уликами обвести вокруг пальца компьютер. «Компьютер-судья» – идеальный вариант.
    Но есть своя прелесть и в судах народных. Суд народа судит народ – разве не умно? Змея, пожирающая себя с хвоста. Прелесть в том, чтобы очутиться в голове змеи, пройдя курсы, обрести мудрость заглатывания. А где больше народа и достовернее народность – в хвосте  или голове – эта проблема будущих поколений. Наше же дело маленькое, наше дело правое – лишних хватать за шиворот и швырять обратно в народ, ближе к хвосту.
    - У меня в руках находится документ, противоречащий высказываниям и убеждениям некоторых свидетелей. Были, оказывается, и есть в Пылевом Столпе люди, которые люто ненавидели и ненавидят заместителя секретаря парткома Кричалину. Они не боялись высказать свою неприязнь публично,- так начал, издалека  да окольно, Тимоня: - Верховный и присяжные могут убедиться в подлинности документа,- продолжал плавно Тимоня: – Перед вами обыкновенное объявление, которое следственная группа обнаружила на дверях Пылестолповской столовой. Текст его гласит: «Потерялась болонка, длинношёрстная, белая, сучка, стерва, гадина, тварь, как я ненавижу эту Кричалину!» Как видите, и в период безмолвия люди умудрялись выговориться. Меня интересует, что сталось с автором данного объявления? Вопрос обращён к Инге Анатольевне.
    - Не волнуйтесь. Всё в порядке, автор нашёлся,- усмехнулась замсека, - как мне известно, он сейчас подал документы на комиссию по условно-досрочному освобождению.
    - За что же он отбывает наказание? За клевету на советский строй?
    - За хищение государственного имущества. А именно, за хищение со стройплощадки пиломатериалов на сумму 50 рублей 02 копейки,- и предворяя следующий вопрос обвинителя, замсека с издевательской весёлостью  ошарашила стерлядовцев,- да, да, две обычные половые доски, «сороковки», которые он взял из кучи строительного мусора!
    Тот архипелаг городского майдана, что вобрал в себя стерлядовцев, наряженных в форму палачей, взорвался жадным возгласом мщения: «Не медля! Расправу - за расправы! Продать всех подсудимых, как братья – Иосифа, а на вырученные деньги купить татарские галоши, начертать на подошвах их имена и стоптать до основания тринадцатое израильское колено!»
    Неимоверная злость кишащей на площади массы кипела и алкала расправы за то, что  не попала в число угодных. Их (времён застоя-застолья) законный кусок, может статься - филейной части социализма ушёл к другим, более удачливым, более угодному, чем они. «Алкаем!» в унисон провозглашали палачи.
    «Поддерживаем и одобряем!»- вторили граждане Стерлядова, одетые в форму директоров магазинов, профессоров, просто в гражданке, со значками депутатов на лацканах пиджаков.
    Часть стерлядовской инженерно-технической интеллигенции в костюмах-тройках,  обвешанная визитками: «Заслуженный менеджер РСФСР», «Бизнесмен от природы», «Главный конструктор совместного предприятия «Панасоник»-«Лесгазнефтьпромсбыт», дипломатично сохраняла молчание, но кивками своих умных производственных голов «поддакивала» большинству. Чему они поддакивали – не совсем было понятно, не состыковывалось с запросами людей, приученных влачить полусуществование, полукультурность, полумировозрение за 120 рублей в месяц. Может, они требовали вернуть им разом всё, что  они не доели, не допили, не увидели, не насладились, не накопили, не докупили?
    Но народный суд не для того, чтобы всему народному скопу, по отдельности, возместить убытки. Он для того, чтобы наказать. Хотите? – с конфискацией имущества в пользу государства, можно – с отчислением из зарплаты 20% в пользу, опять же, государства. Или оправдать начисто, возмещая материальный и моральный ущерб обвиняемым из заработанных народом средств? Нет? Значит, подсудимых приговорить к исключительной мере наказания. Кровососы, пролетариату все мозги через пот и слёзы высосали! «Алкаем!» «Поддерживаем и одобряем!» «Соблюдаем спокойствие, но поддакиваем!»
    Подливая масла в огонь, Тимоня подытожил допрос Кричалиной отработанной, эффектной концовкой. Он грациозно взмахнул рукой, показал замсеке на толпу и сказал:
    - Каждый из присутствующих здесь, мог быть подвергнут тому же наказанию и не избежать той же участи, что и несчастный строитель, который не успел вынести доски, брошенные в мусор. А знаете, почему – каждый? Потому что стерлядовцы умеют ещё шутить и любят анекдоты. Объявление автора, которого вы стремительно упрятали за решётку, было обыкновенным анекдотом, слегка откорректированным. А не для кого не является секретом, что анекдоты придумывает народ. Отсюда следует, что вы, Кричалина, за счёт влиятельных людей в определённых кругах, прикрываясь авторитетом партийного лидера Пылевого Столпа, используя круговую поруку административно-командной системы Прудовска, пытались совершить беззаконный акт насилия над народом! Надо сказать, что вам это удалось на славу!
    Возглас одобрения волной пробежал по площади. Не все успели понять услышанное, но успели крикнуть «Алкаем!» с надеждой, что всё равно смысл Тимониной речи дойдёт или сосед, в крайнем случае, растолкует  что к чему. Дураков нет! В толпе вообще не может быть дураков, поскольку все в ней едины, плечом к плечу, затылком в затылок. Дурой может оказаться только сама толпа. Но кто из фланговых или в гуще осмелится назвать толпу дурой и унизить себя публично?
    Виктор Петрович заметил, как сильно струхнула Кричалина. Она из-под козырька ладони поглядывала на площадь, но вряд ли чего могла увидеть. С густеющей теменью ярче и острее надвигалась стена света от «юпитеров». Свет будто материализовался и хлестал упругими струями по глазам. Бились настойчиво о заградительные стёкла прожекторов ослеплённые ночные птицы. Падали в темноту, догоняя там рассыпавшуюся осколками крохотную жизнь и отпечатывая на лицах присяжных тень распластанного крыла. Что это были за птицы? Что это за патологическая тяга к дневному прозрению? А может, и не птицы вовсе, а насекомые?
    Смерть насекомых не взывает к жалости, скорее, наоборот, вызывает раздражение. Как раздражают разноцветные пятнышки вбитых всмятку жучков в лобовое стекло несущегося автомобиля, как вызывает отвращение разрезанный пополам  поездом труп незнакомого зеваки или самоубицы. Такое вот сравнение.
    Стоит лишь Верховному в трусах из бельтинга глянуть на «шестёрку» подсудимых как на домашних тараканов-пруссаков, исход судебного заседания станет по своей жестокости эталоном человеческого раздражения.
    - Алкаем!- не прекращался вой палачей – выразителей общественного мнения.
    И вот тут Инга Анатольевна, содрогнувшись от дурного предчувствия, впервые в жизни телепартировала. Под наркозом глюкогенного страха она перебралась со скамьи подсудимых в толпу, в воображаемую ею голову, и начала разглядывать «шестёрку» обвиняемых. Прожектора высвечивали у них на лицах каждую ямочку. Свет был такого напора, что, казалось, пробивал их насквозь.
    Это были жалкие людишки, ничего общего не имеющие с административно-партийной верхушкой Пылевого Столпа.
    Мариец незаметно выцарапывал гвоздём в стуле завещание на имя жены и детей. САМ, не по-доброму сощурив левый глаз, пытался  силою взгляда если не уничтожить Витю-журналиста, то хотя бы воздействовать на его психику. Как-никак – бывший подчинённый, волею абсурда ставший Верховным владельцем трусов из бельтинга. Кто мог предположить, что этот мизерный муравьишка, который в Пылевом Столпе сливался с потоком и, пополняя, состовлял численность массы под названием Ничто, смог вдруг стать Всем? Больше всего и раздражало, даже бесило  это обстоятельство.
    Ладно бы Верховный оказался человеком со стороны, чужой, с вполне объективной точкой зрения на деятельность администрации. А то ведь этот корреспондентишка, наверно, и без помощи следственных органов и прокурора собрал компромат на генерала в десяток томов, пока крутился и вынюхивал в Пылевом Столпе, и ещё до начала суда уже  имел своё мнение и вынес приговор всей «шестёрке». Дело известное, подавляющее большинство судей поступают так, чтобы по окончании прений сторон не запутаться и не изменить своему твёрдому убеждению – судить строго и справедливо. Разоблачить и наказать!
    Серёжа Залётный с видом отрешённого члена комитета  комсомола, будто при принятии индивидуальных планов на полугодие, черкал на листке бумаги крылатые выражения, почерпнутые им из недр великой школы советского плаката и транспоранта:
    «Да здравствуют планы текущей пятилетки!», «Ударим сверхплана по плану партии и правительства!» - писал он и дважды жирными линиями обводил буквы. Крылатые призывы навечно были вбиты в его офицерскую голову.
    Между прочим – и Инга Анатольевна это сразу отметила – Залётный каким-то образом опять извернулся, и на скамье подсудимых появился не в форме старшего лейтенанта строительных войск, а в гражданке. Когда же его «брали» из Пылевого Столпа, он был при погонах. Инга Анатольевна отлично помнила в деталях рассказ Марийца. Значит, у него был канал, которым этот гад воспользовался, пока остальные пятеро прибывали в полной изоляции. Ай, да  Серёжа! Какой свитер себе отлохматил и спортивные штаны фирмы «Пума»! А не мог ли он через тот же канал купить свидетелей, которые выступят в его пользу, а Ингу Анатольевну очернят и втопчут в грязь, всю вину свалят на беззащитную женщину? Вот что настораживало.
    Глядя на Залётного из толпы горожан, Кричалина уже всей плотью, пропитанной желчью, ненавидела комсомольского выкормыша.
    При внимательном изучении двух оставшихся уголовников замсек ещё больше укрепилась во мнении, что её окружали предатели, тупоголовые выродки. Они жаждали одного – чтобы Инга Анатольевна всю вину взяла на себя и за них тянула срок.
    « А Фрудко, ко всему прочему, строит глазки ей, ( той, которая сидит справа от него на скамье подсудимых), одаривает её таким печальным взглядом, окутанным томной дымкой мольбы, что будь на месте замсека кто-либо другой, моментально бы заплакал в голос от сочувствия и отпустил бы Валере Фрудко все содеянные и будущие грехи, и на последнюю зарплату купил бы ему пачку индульгенций. Не-ет, Кричалину не проведёшь! Из всей шестёрки уж кто-кто, а майор Фрудко не получит никакого снисхождения. Он виновен! И не столько перед судом, (суд – мелочи жизни, временно, как беременность), сколько - перед ней, почти незаменимой.
    Фрудко умышленно её обидел тем, что сдрейфил, зассал взять на себя хотя бы часть её парткомовских «дел», в которых этот старикашка-прокурор отыскал криминал. Фрудко – патологический «сикун», маньячный трус. Больше того – он и свои грешки свалит на Кричалину и глазом не моргнёт. На женщину, на партийного и государственного деятеля. Слыханное ли дело? Виданная ли наглость? Вот вам и компот из хрена!
    Что в ответ предпримет почти незаменимая  замсек? (Та, что отбывает на скамье подсудимых). Она презирает Фрудко, она всматривается сквозь световое заграждение в лица стерлядовцев и пытается там угадать себя по знакомой до боли, взбитой наспех на собственном черепе, причёске. Свет «юпитеров» обжигает глаза, а вместо лиц перед нею проплывают зелёные круги. Но настоящая Кричалина, та, что трётся в толпе, имеет прекрасный обзор всех подсудимых».
    Застигнутая сперва врасплох животным требованием толпы «Алкаем!», она не могла осмыслить и понять значение этого слова, но вскоре всё же осмыслив, что ей так и не осмыслить перевод стерлядовского воя, Инга Анатольевна подхватила дружный клич. И даже вошла в раж. Толпу не перекричишь, но с толпой перекричишь кого хочешь. Можно дружно, азартно, все как один, с надрывом голосовых связок материализовать массовый крик в громадный ком народного возмущения и запустить его в стол судебных заседателей. «Алкаем! Казни требуем, отрубленных голов хотим зажиревших начальников! Пусть только попробует Верховный не согласиться с требованием городских и районных масс! Пусть только попробует попробовать проникнуться человеколюбием к шести виновным букашкам! Ой, что будет, что будет!»
    Ё-о-карный малахай! Ведь среди шестёрки ничтожных букашек – и она, Инга Анатольевна Кричалина, почти незаменимая, умнейшая, деловитейшая, красивейшая заместитель секретаря парткома треста. Как же понимать?
    Букашки, усыпавшие центральную площадь, желали акта насильственного возмездия над ней, над той, у которой совсем недавно лизать следы от ног почиталось бы за великую честь, а теперь, злорадствуя, видели в ней такую же букашку, вмятую в лобовое стекло несущегося автомобиля?
    « Народ чтит и любит своих героев, но только тех, кто совершает бессмысленные, никому не нужные и ни к чему не обязывающие «героические» поступки с самопожертвованием. Этот героизм рождается из ничего. А из ничего толкового ничего родиться не может. Проку от такого героизма, как от козла – молока. Зато шуму, помпы – на века!
    Истинные же герои, такие как Кричалина, остаются незамеченными. Их подвиг отмечен каждым трудовым днём. Они в тени. Право, не станут же герои, стоящие у кормила Советской Власти, кричать на каждом углу и бить себя в грудь, что не будь их, кормчих и кормильцев, исчезнет и социализм, в труху превратится величайшее государство – оплот мира и дружбы всех наций? Народ не совсем уж глупый, сам должен догадаться и наконец начать уважать незаметный героизм и ненавязчивую скромность партийных и руководящих деятелей.
    Де-я-те-лей, а не сеятелей. Как, скажем, сеятель – Мариец. У того ума и образованности ровно на столько, на сколько это выгодно и безопасно генералу».
     Кричалиной вспомнился случай на торжественном вечере, посвящённом Дню строителя.
    С приветственным словом к труженикам треста, к рабочим управлений, участков, подразделений войсковых частей должны были обратиться представители Главка. Собралась в тот год вся московская верхушка. Пылевой Столп завоевал по главку первое место в каком-то соревновании.
    Мариец, конечно, задумал тоже блеснуть перед московскими товарищами в ответном слове, и доклад Мисюкова ему готовила месяца два. Потом доклад неделю корректировался, дополнялся оригинальными речевыми оборотами, а в самом финале доклада Мисюкова оставила пробел. Этот пробел предназначался для  Слова благодарности в адрес САМого. Ну, разумеется, не без вмешательства  Кричалиной в текстовку. Зато как необычно выглядело выступление, как экстравагантно - в духе первых дней Октябрьской революции: вдруг Мариец откладывает листы с докладом в сторону и без шпаргалки, лимита времени и извилин в мозгах, от всего сердца и от сердца всего коллектива благодарит генерала за его победу в соцсоревновании тёплыми дрожащими словами признательности.
    Мариец согласился, идея ему пришлась по вкусу. Он загодя заказал в библиотеке книги крылатых выражений, од, эпиграмм и эпитафий. С карандашом в руке пробежался по ним, проработал, составил сборный текст размером в пять минут и заучил. Он, может быть, впервые самостоятельно проделал такую гигантскую работу.
    И когда на глазах у московского начальства жестом, полным пренебрежения к «подобного рода казённым бумагам», он отшвырнул в сторону доклад, зал замер и задумался. Вышло действительно эффектно. Будто секретарь парткома отрёкся от старого, как привычка, мира, и с той секунды стал говорить только правду, какая бы она сладкая ни была:
    - Дорогой наш, всеми нами единогласно любимый, вечно здравствующий и почивающий в бозе лавров, Александр Маркович! Наша признательная благодарность пусть Вам, покуда, не будет обере… обеременением! Мы всегда двинем за Вами! Вы ведь наше ярило данкосмеловское! По успехам Вашего труда, по заслуженным заслугам Вашего пути пойдём не только мы, пойдут наши дети, крепко взявшись за руки, пойдут цепочкой трудовые династии спецстройтреста  №  86512 и подразделений №№ 64188, 68255, 63163,68462 и так далее! Вы – 99,9% успеха трудовых свершений, ровно столько, сколько избирателей отдадут за Вас свои голоса в День выборов! Вы выбрали нас попутчиками, мы выбираем Вас, и говорим лишний раз – спасибо, все как один, безраздельно! Можно, Вас девочки из танцевального  кружка сейчас поцелуют от имени всех наших производственных подразделений и Пылевого Столпа во главе? Прошу девочек на сцену приступить к поздравительным поцелуям!
    На лицах сидевших в зале не шевельнулся ни один мускул. Скорбным взглядом они проводили танцовщиц на сцену. Их  выдрессированной стойкости могло позавидовать похоронное бюро. Из-за нерасторопности организаторов, отвечавших за вскакивания граждан с аплодисментами, перерастающими в бурные овации, зал погряз в тишине. Танцовщицы стояли в очереди, неуклюже переминались, неожиданно отстёгнутые от зрительного зала, и прикладывались к дряблой щеке генерала, точно медсёстры компрессом к безнадёжному больному.
    Тогда Мариец заподозрил весь зал в антипарткомовском заговоре. То есть, люди не поверили его словам, сказанным искренне, от души, правдиво. И генерал не поверил, засранец!  Он последнее время очень часто сомневался в преданности парткома и крепости триединства:
Пылевого Столпа – генерал, Мариец, профсоюз.
    А Кричалина торжествовала, хотя тоже чутко берегла на лице выражение товарищеского сочувствия, слегка разбавленного удивлением.

    Почти так же из толпы стерлядовцев она смотрела сейчас на себя, почти незаменимую и по недомыслию очутившуюся на скамье подсудимых.
    «Жутко ещё то, что по чьей-то гнусной подтасовке ненавистнейший её подчинённый, комарик, букашка, дрянь такая, хреновый журналистишка Виктор Петрович судит её, учиняет допрос, измывается над партийным работником, не имея на это ни права, ни государтственных полномочий, ни поддержки нашей Советской Власти».
    С площади Верховный просматривался как на ладони. Что-то в нём высвечивалось  непривычное. У Брыковского немного была сбита координация движений, и лицо - будто не живое.
    «Батюшки, да он, кажется, пьян?  Между прочим, и генерал это заметил. Пентюх старый, откуда у него такое чутьё? Вроде Брыковского раньше и в глаза не видывал? Если только случайно когда-нибудь столкнулся с ним в Пылевом Столпе? Да и то, разве упомнишь всех мелкотравчатых «маломерок» трудовой жизни легендарного коллектива? Нет, конечно. И это однозначно! Однозначно! А вот ведь, тем не менее, заметил, разглядывает Верховного, вызывающе, можно сказать, смотрит. Наверно хочет вызвать журналиста на дуэль, к баръеру? Даже привстал, снова сел, с шумом падающего трактора в котлован. Бедный, бедный генерал. Он всё принимает близко к сердцу. И эту туфту (правильней сказать – туфтень) воспринимает натурально. Ах, ах, народный суд, свидетели, приговор, отбывание срока в местах лишения свободы, ха-ха! Суд-то липовый! Верховный скоро сам сядет, не без помощи Козявина. Вот уж посмеёмся, когда журналистик начнёт вертеться на скамье подсудимых и пускать слезу перед настоящим судьёй. Присяжных, конечно, переведут на постоянное место работы – БОМЖами, старика-прокурора определят в загнивающий класс нищих пенсионеров, (лучше в психушке его прописать навечно), а секретаршу – в зоопарк, там ей раздолье - сидя в клетке, приманивать мужиков титьками. Василискина тоже нельзя прощать! Ради торжества справедливости, партийный работник обязан пожертвовать и личным массажистом. Такова суровая действительность двенадцатой пятилетки! Бедный, бедный генерал! Ничего-то он не знает, интуиция и здравый смысл у него отсутствуют, в будущее он не заглядывает, и вообще, кому нужен такой затюрканый, такой беспомощный руководитель крупнейшего в республике треста? Не лишний ли он?»
    Так же, как и на себя из толпы, она смотрела на САМого и удивлялась. Генерал, возможно, ощутил приступы дискомфорта от едкого взгляда, прилетевшего с площади. Он начал чуть заметно ёрзать на скамье. У него возникло и мгновенно разрослось, до границ непреодолимого, бешеное желание укусить кого-нибудь из соседей. Он понял, что если сейчас не укусит, то взвоет диким ором и падёт замертво, а он страстно хотел жить. Поэтому, не раздумывая, генерал цапнул за плечо комсомольца Залётного.
    Комсомолец Залётный, обезумев от боли, бессердечия и непонимания – каким образом во рту генерала оказался клок его спортивно-выходного костюма – расчётливым ударом ответил САМому по зубам. А может и без расчёта, просто сработал инстинкт самосохранения.
    Получив по зубам, генерал моментально успокоился. Он окончательно понял, что непреодолимое желание его было ни в том, чтобы кого-то укусить, а в том, чтобы с мужественным стоном перестрадать резкую боль в челюсти, зубах и носе – таких неохватных размеров оказался кулак подрастающего поколения.
    Нет, генерал был ещё не лишним. Кричалина ошибалась. Если генерал переносит боль, значит - существует. А если существует, значит - наказуем. В том, что наказание будет суровым и неизбежным, САМ давно не сомневался. С той самой минуты, как очутился в известной квартире на улице Советской.

    Расположение комнат и расстановка мебели ничуть не удивили его. Всё было роковым образом знакомо. Когда конвоиры втаскивали ослабевшего погаными предчувствиями генерала в двери, он эту квартиру будто знал уже тыщу лет, если не тысячу, то хотя бы четверть века.
    Была уже в его жизни эта квартирка, была. В другом, далёком от Прудовска, славном городе-герое Ленинграде, в ином температурном режиме с повышенной влажностью и полным пофигизмом, в залитых алкоголем мозгах молодого тогда  рядового инженера Севидова. 
    И ужасный исход после отбывания в той квартирке тоже был. Окончился судом, немыслимым приговором, полным признанием своей вины и согласием понести наказание по всей строгости закона. Там была другая «шестёрка». Из нынешней только он один, САМ, знает истинную цену разыгравшегося спектакля на стерлядовской площади.
    Играют-то спектакль те же актёры, за исключением Верховного. Такого молоденького, и уже властвующего, трусоносящего счастливчика. Генералу был знаком этот суд на столько хорошо, что здесь он вдруг сделался мудрым и крайне равнодушным к жизни, хранил молчание, поставив себе на лицо печать обречённости. Только изредка двигал он губами и шептал: «Фиг вам! И вам, и вам – фиг!» Так болезненно выражались остаточные явления приступов умственной зацикленности.
    Кризис же свершился у генерала на даче. В тот вечер он развлекался новинкой, привезённой ему из братской Польши – радиозеркальной антенной, в виде детского тазика для катания с ледяных горок. Генерал смотрел по телевизору западную музыкальную пропаганду Скай-канала. Рок его преследовал и на даче: хард, хэви-метл, блюз энд рок и добрый дряхлый рок-н-ролл. Но развлекался САМ скай-каналом в половину генеральской силы.
    Чуть ближе к креслу-качалке, подключенный к видиомагнитофону, раскрылся на всю эротическую мощь экран второго телевизора. Там звёзды итальянского кино очень интересно любили друг друга, прямо на капоте автомобиля марки «Фиат» - точная копия «Жигулей» 2101. Капот был маленький, покатый и скользкий. Однако демонстрируемые страсти кинозвёзд были много шире и веселее, чем на двуспальной кровати.
    « В этой самой показушной, хвастовской любви итальянцев к местному автопрому зарылась вся сущность загнивающего Запада. Пролетариат от этого ещё больше страдает»,- такую бы рецензию выдал наверняка фильму Коля-веник. Он у генерала парень простой, голова у него в форме мастерка. А после добавил бы: « Покуда имел бы  всесоюзную власть, я бы капоты у машин, покуда, отменил. Ведь этой пакостью могут и у нас юноши с девушками заразиться, а дальше-то  покуда  будет некуда».
    Генерал качался в кресле, можно сказать, довольный зрелищем. Качался в такт мелодии, отстукивавшей с первого  экрана, и из-под такта – со второго.
    Он готовился задремать, когда по груди вдруг резануло непонятным паническим страхом. Волосы встали на попа, и ему вдруг захотелось пожить ещё годков десять, пусть даже – пять, бог с ним, он и два года принял бы как бесценный подарок.
    Не успел генерал опустить цену до года, как дрогнул и отразился зуммерной болью в сердце звонок телефона. Выражаясь нецензурными словами, переделанными поэтом В.Глушковым, из песни «Про нежность», САМ стал быстро спиной «вгрызаться» в кресло. Он почему-то был уверен, что звонок роковой.
     Хотя выпадали вечера, когда телефон вовсе не умолкал: управляющий Пылевого Столпа нужен всем, в его руках была необъятная власть, повеление – позволить жителям Прудовска надеяться на жизнь в лучших условиях и работать в новых производственных корпусах.  А если он расстроен поведением горожан, то и сдача объектов может задержаться на квартал. В его руках материалы, техника, толпы людей – гражданские, вперемешку с военными строителями.
    В его руках ничего не было, всё моментально утекло сквозь пальцы трясущихся рук. Телефон неторопливо допекал САМого.
    « Не отвечать на звонки,- мелькнуло в голове,а затем одурила другая идея,- поднять и сразу бросить трубку. Занят. Нет, никуда не скроешься. Принять бой и выиграть его. Просто генерала не возьмёшь! Фигу – им всем!»
    Ухо, пришпаренное телефонной трубкой, сильно потело. Генерал слушал и закручивал левой рукой кукиш, кривой и обескровленно-бурый.
    На другом конце провода домогались:
    - Аллёоу! Можно САМого? Генерала можно? Аллёоу!
    - Не знаю, не пробовал,- осторожно попытался генерал вступить в добрососедский контакт.
    - Ценю генеральский юмор,- весело подхватили там,- хотя знаю, что ты умеешь изловчиться и наступить себе на голову.
    - С кем генерал будет говорить? Я – адъютант! Должен передать!- запустил САМ пришедшую на ум хитрость.
    - Брось финтить! Ты ещё и трубку не поднял, а уже знал, с кем будешь иметь дело. Теперь моя фамилия – Василискин. Но-но, только без обмороков! Ты, Севидов, береги здоровье! Тебе ведь такой крупный долг надо будет вернуть – размером в пять пятилеток. Мы все с нетерпением ждём: я, патрон-Тимоня, Эмма, ещё масса старых знакомых.
    - Фиг вам,- безнадёжно пролепетал генерал, хотя решиться на такой поступок у него и в мыслях не было.
    - Что? Не слышно. Чётче рапортуй!- потребовал Василискин.
    - Фиг вам,- повторил генерал. И его зациклило. Он стал тыкать кукишем в трубку, чётко и громко рапортуя: Вам – фиг! И вам, и вам! Всем – фиг! Фиг вам, и вам, и вам, вам и вам, тоже – фиг!
    Голос Василискина отрезвил его после пятиминутного энергичного раздавания кукишей:
    - Что ты показываешь телефону свой корявый палец? Ты нам его продемонстрируй! Даю координаты: я – на экране первого телевизора. Сижу за ударной установкой, друмс такой красивый. Сейчас забацаю с ребятами какой-нибудь шлягер. Например, «Украденный из ночи». А пока я буду бомбить музон, любуясь генеральским кукишем, ты поздоровайся с патроном. Тимоня на другом экране. Да, тот самый, в пасторской одёжке, что грешки отпускает девочке-конфетке. Девочка фартовая, да? Узнал Эмму? Вот-вот, это она с себя сдёргивает лифчик. Слюнки текут, правда? Хороший сюжет фильма! Поприветствуй их кукишем, родной ты наш и долгожданный.
    Остальное генералу помнилось смутно. В вечерней дымке безрассудства представлялось, что его спешно одевали крепкие парни, везли долго на машине, запихивали всякую ветошную гадость в рот, курили, пускали дым в лицо, громко пукали и запрещали выйти до ветру, хамели на глазах.
    Подкатив к дому на Советской, генерала дважды с силой тряхнули, как мешок со слежавшимся сахаром. И тогда к нему вернулся страх с теми же приступами умственной зацикленности и изжоги. Никто так бережливо не относится  к  жизни, как те, которые, по злому року, наказаны жизнью. Немного таких на земле, примерно – все без исключения из правил. А правило это – тоже рок. Вернее, его грани, бордюр, желоб, по которому откатываешься  на исходную позицию, и откуда снова швырнут на кегли, поставленные в качестве соучастников и свидетелей. Чем больше собьёшь с ног, тем серъёзнее посчитают счастливчиком. И не больше.  Или больше, но - по безысходности.
    Севидов всё-таки предвосхищал ход событий, всё-таки жил уже четверть века в постоянном ожидании того, когда же осадит эта троица хранителей реликтовых трусов из бельтинга  его, ненасытного к жизни, по-скоростному хапавшего все прелести этой жизни.
    Теплилась малюсенькая светлая надежда: «А вдруг не придут за ним в разгар его удачной и сытой жизни, вдруг генерал уже недосягаем для них.
    По сути дела, четверть века САМ ни разу не переступал УК РСФСР. Имеется ввиду – не общероссийский, державный и несовершенный УК, (тот писан для производительной силы и всякой уголовной шушеры), а другой, негласно установленный - для управленческого звена. Главное в нём наказание – за низкие показатели и невыполнение плана руководитель карается пенсией в 120 рублей и презрением общины верхнего эшелона власти.
    25 лет назад эта проклятая троица дала ему шанс и он им воспользовался в полную силу. Он мог бы отчитаться за каждый свой поступок. Если кому-то его поступки могли показаться варварскими, значит, на то имелись свои причины.
    Любой руководитель, будь то Генеральный секретарь или президент маленькой африканской страны, – заложник собственных амбиций. Заложник собственных амбиций – это  не оправдание, это – стиль руководства.  Ему дали шанс не только жить, но и руководить, а по сути, одно наказание поменяли на другое.
    Легко было говорить о власти, когда она находилась в руках других. Все  были пушистыми, лирическими идеалистами в мечтах о построении классного бесклассового общества. И Гитлер был мечтателем, и Сталин, и Рузвельт, пока в руках не оказалась эта самая власть. Почему в истории они остались теми, кого сами больше всего ненавидели в своих прожектах?
    Тимоня и К объявились в самый апогей ещё ненасытной борьбы за отстаивание им, генералом, права на всесилие, права на власть имущего. Власть, власть, власть. Советская власть - самая гибкая, самая демократичная, сердцу усладная власть.
    А может, эта проклятая, роконесущая троица объявилась раньше? Может они уже подавали знаки раньше, а генерал не понял, не оценил их заботу в запале выборной кампании в депутаты Верховного Совета. Ведь всё намекало на их присутствие.
    Прудовское телевидение выделило тогда для рекламы, выступлений, теледебатов и ответов на письма трудящихся два часа эфирного времени. Политическая платформа САМого была лучшей: сочиняли её 12 отделов – около 200 человек Пылевого Столпа. Избирательную кампанию вёл генерал продуманно, политически грамотно, взяв на вооружение опыт избирательной кампании Р. Рейгана и три войсковые части Прудовского гарнизона.
    Не выпячивая явно свою кандидатуру до предпоследнего этапа избирательной кампании, он выждал той поры, когда насадив оскомину прудовцам своими экологическими требованиями, все конкуренты выдохлись, и вступил в бой.
    За ночь портреты САМого с кратким содержанием его программы облепили весь город. Бесконечная тряпка, нависшая серпантином по троллейбусному маршруту, вдалбливала в мозги пассажиров одно, но с вариациями: «Голосуйте за Севидова! Не то пропадём! Голосуем за Севидова  - голосуем  за сытую жизнь! Голосуйте за генерала – он решит квартирную проблему! Голосуйте только за него – а то хуже будет!»
    Тряпичная лента сопровождалась транспортными слухами, которые пускали обученные, до зубов вооружённые знаниями в области сплетен, переодетые солдаты первого года службы. Город с каждым днём всё больше убеждался, что транспаранты развесили неформалы. Единогласно неформальные организации объявили генерала своим кумиром. Формальные – тем паче. Блуждали до поры и другие мнения, пока все, наконец, не утвердились в мысли, что хоть умри всем городом, отдав голоса конкурентам генерала, САМ всё едино пройдёт, победит, без мыла проникнет в депутаты. Тогда и правда, хуже будет прудовцам. Страшен в гневе депутат, которого хотели «прокинуть» по голосам сограждане.
    В теледебатах он предупредил прямо, как подсказывала партийная совесть управляющего: «Если я буду депутатом, то в текущем году откроются три новых деткомбината, бассейн, кинотеатр. Не снижая темпов в строительстве производственных корпусов, я сдам вне плана под ключ 4 восьмидесятиквартирных дома улучшенной планировки. Резервы имеются, есть огромное желание. 320 рабочих семей, подчёркиваю – рабочих, получат ключи от благоустроенной райской жизни. Только совесть и долг депутата не позволят мне обмануть вас, телезрителей».
    - Да, товарищи телезрители, товарищ Севидов и сам по природе – человек очень честный, не терпящий обмана. Телевидение Прудовска полностью отдаст свои бесквартирные голоса за нашего Почётного строителя,- подвёл тогда в дебатах итоги ведущий и редактор программы «Кандидаты в народные депутаты говорят и думают».
    По мере приближения к выборам с каждым днём сомнения в непредвиденном исходе отпадали, как рыхлая штукатурка. Генерал задавался уже более сложными вопросами: телегеничен ли он, не исказит ли физиономию центральное телевидение, не сделают ли купюры с его выступления на Съезде народных депутатов, очень ли льстиво заговорят о нём в Главке?
Жуткая туча проблем рухнула на него, голова пошла кругом от предстоящих поздравлений, банкетов, вечеринок, нудных подарков, просиживания штанов в самолётах и Кремлёвском Дворце Съездов, поездок в разлагающийся Западный блок федеративных и демократических республик. Не жизнь – скитания по той, заполненной эмигрантами, жизни. Напряжённо, вечно начеку, чтобы не завербовали, не выкрали, не подкупили, не спровоцировали на экскурсию в публичные дома к агенткам израильской разведки. Вот какую горькую долю аскета избрал для себя генерал: терпимости, терпения и терпеливости. Не он, власть родимая, советская власть диктовала ему через народную волю избранника его долю. И он был уже готов смириться с этой долей.
    Но вдруг под вечер Дня Выборов головокружение переросло в острую головную боль. Предварительный подсчёт  показал, что САМ недобирает 15% голосов. «Почему? За что? Неправильно вели подсчёт голосов? Правильно? Значит, избиратели неумело обращались с избирательными листами, вычеркнули не тех, кого хотели? Виноваты дикторы гостелерадио: толково не сумели объяснить, как надо голосовать, что зачёркивать! Голоса не действительны. Требуется провести повторное голосование. Учтите, это не просто кандидат в депутаты требует, это и генерал в депутаты требует!  Да, да, настаивает. Комиссию заменить полным составом! Ничего нельзя сделать? Что они там все, с ума посходили? Нового генсека испугались?  Генсек – это анархия на палубе, а корабль идёт и будет идти обозначенным курсом. Ничто не помешает, даже предварительный подсчёт голосов»,- помощники генерала по избирательной кампании, его верные подчинённые друзья вросли ушами в телефонные трубки. Осада шла по всем законам идеологической битвы с противником.
    Оставался запасной вариант, от которого САМ ранее отказался наотрез ввиду отсутствия конкурентов и охотничьего азарта. Этот вариант – вынести свою генеральскую кандидатуру далеко за пределы города, в густозасеянный лесом район, где конкурирующий местный кандидат под неусыпным надзором Дышловца, Козявина, Коли-веника, за приличное вознаграждение даст самоотвод, снимет с себя бремя  кандидата в депутаты, а иначе, придётся снять с себя последние портки.
    Через этот вариант выборов прошли все отцы города. Единственный – генерал удостоил радости горожан избрать себя. Мол, не приличествует Советской Власти прятаться в дремучих лесах от своих избирателей. Жить, работать, смотреть в глаза сограждан всё равно придётся в Прудовске. Насмотрелся вдоволь.
    После подсчёта голосов генерал хотел не смотреть, а плевать в глаза избирателей. Он лежал на диване. Рядом агрессивно, даже слишком агрессивно нападали на телефоны друзья по несчастью, и прокачивали все связи, вызволяли из бесчестия своего любимого управляющего. Верные вассалы, он готов был им тоже плюнуть в глаза, всем подряд и каждому прохожему, что проголосовал против него. Исплевать весь город до полного обезвоживания генеральского организма. Всю производительную силу Прудовска, которая по каким-то невероятным, антинаучным причинам вдруг превратилась в «народ», а затем предательски подала голос. Да не голос вовсе, а так, голосок протеста. САМ  вообще  с того времени имел полное и не безосновательное право думать, что народ – это одно громадное скопище неформалов А неформалы – это вырвавшиеся из-под опеки государства трудные подростки и переростки. С ними надо было разговаривать на языке трудовой повинности, наказывать непосильной работой  или даже хуже того…
    Тогда генерал был уверен, что задремал. Иначе просто нельзя просмоленному насквозь атеисту объяснить факт появления в изголовье покойной матери.
    - Мать, ты же умерла давным-давно?
    - Я знаю,- тепло, как  в далёком детстве САМого, прошептала мать. Она легко коснулась генеральской седины, провела рукой, и не то удивившись, не то сострадая, добавила: - Как же ты постарел-то у меня?
    - А ты – всё такая же, как тогда,..- САМ хотел досказать, имея в виду утро, когда её увёз навсегда чёрный воронок. Те же мамины, веерком вокруг глаз, морщинки, та же виноватая улыбка, прощение и покой во всём лице.
    Но промолчал, потому что не хотел каяться в том, что повинен и в её аресте, лагерных муках, голодной и позорной смерти. Он пытался увернуться от давлеющего чувства сострадания и, как во сне, реально взвешивал каждое слово.
    - Это правда, что ты, сыночка, был судим и приговорён к высшей мере наказания? – неожиданно спросила мать.
    Генералу нестерпимо сжало лёгкие. Материнские слова перекрыли доступ воздуха, он стал задыхаться.
    У генерала всплыла картинка далёкого детства. Тогда с ним случилось такое же.
    Однажды отец, вынырнув из завалов дел, которыми нагружала его молодая советская республика,  вдруг остолбенел в комнате Алексаши и, зажав реликтовый портфель меж колен, жадно набросился на воспитание малолетнего сына. Он с идиотским упорством разыгрывал с ним сцену с козой: «Пришла коза рогатая за малыми ребятами,-  демоническим голосом угрожал он сыну, а затем, словно на вражеского шпиона, с криком: «Забодаю! Забодаю!» набрасывался на сына и щекотал его по рёбрам.
    САМ жутко боялся щекотки (отец об этом не знал). Он заходился от смеха, задыхался. Ему хотелось рыдать, кричать от страха, он не мог оборвать парализовавший его хохот. Так невероятно хотелось жить, детские рефлексы самосохранения подавали уже бессильные сигналы: если отец ещё раз набросится бодать САМого, то потратит усилия зря – трупу щекотка не страшна. Чудом тогда успела вмешаться мать, остановила отца. И он, сын, отдышался и завизжал, оглушил душераздирающим ором отца.
    Мать вернула его к жизни, но тут же перешагнула из детства в кабинет генерала, с целью забрать кредит обратно. Зачем, зачем она спросила о судимости? Как ему было плохо, кто бы знал. Генерал хотел жёстко потребовать: «мать, не надо об этом!», но хватая ртом воздух, непонятно для себя почему-то спросил:
    - Ма – ма, откуда ты всё знаешь?
    - Знаю, сыночек, знаю…
    - Это… это был не настоящий суд… Суд самозванцев,- с трудом, пересиливая удушье, оправдывался САМ.
    - Суд не может быть не настоящим. Он может быть необъективным, подкупленным, строгим, но никогда – не настоящим. Потому что это – твой суд.Где ты судишь сам себя, а судьи выносят лишь приговор. Тебя приговорили к высшей мере, а ты взвесил все свои действия трезво и не согласился в уме с приговором. Может быть, поэтому скоро пришло помилование? Сыночек, тебе дали шанс оживить в своей душе совесть. С тебя даже не требовали примирения с совестью.
    Мать говорила с ним казённым языком. Слова жёсткие, исключающие всякую попытку генерала на самооборону.
    По-прежнему перехватывало дыхание. САМ и не пытался обороняться. Смута, в образе матери, властвовала в границах сна. За пределы её не пускало великое учение о диалектическом материализме.
    Генерал безропотно слушал мать, даже успел во сне подумать: «Может, оказалось верным, что мать навсегда исчезла и увезла с собою в чёрном воронке душеспасительные проповеди? На том свете каждый живёт тем, во что верил здесь, на земле». Предательства с его стороны не было. Если было, то оно недоказуемо. Так что генерал чист.
    - Сынок, я тебя прошу об одном: лучше поздно, чем на всевышнем суде. Брось всё, отрекись! Отыщи в себе засохшее зёрнышко милосердия и прорасти его!
    Генералу сделалось совсем плохо. Он соглашался, кивал в ответ, и мечтал только об одном: что бы  мать оставила его в покое.
    - Начни, сынка, сразу же. С того, что тебя сейчас попусту волнует. Ты почувствуешь руку господню, протянутую тебе. И станет легко, радостно проходить по земле свой путь.
    САМ открыл глаза и обнаружил перед собою мясистый нос Дышловца. Тот склонился над диваном,и принюхивался к рваному дыханию генерала.
    - Не надо,- превозмогая удушье, прошипел САМ,- отбой. Снимаю кандидатуру.
    Гененрал, конечно, хитрил, борьба за депутатство продолжалась, но и после сказанного, господней руки он не почувствовал. Ему было всё так же душно, муторно, словно кто-то продолжал его бодать в рёбра и приговаривать: «Пришла коза рогатая». Мать обманула.
    На самом деле, это было сигналом, первым и окончательным уведомлением, что прошло время держать в руках власть, пришло время держать ответ.
    Его по-хамски, по-быдловски втащили в квартиру на ул.Советской. Генеральские погоны не охладили ретивость, а наоборот, оголили у конвоиров прочную накипь презрения к власть имущим.
    По коридору квартиры, точно клочья лопнувших воздушных шаров, провисали два полотнища наглядной агитации, выкраденные из Домостроительного комбината Пылевого Столпа. Генерал их сразу узнал. На первом полотнище было написано: «Самые выдающиеся поползновения – самым выдающимся личностям!» На другом текст был более привязан к местности. Он голосил: «Охрана здоровья – от рабочих стройки!»
    Хорошо помнилось, что ЧП по поводу исчезновения полотнищ из ДСК, докатилось до генерала в тот же день. А обычно обходило стороной. Пустяки, связанные с кражей из треста, генерала не беспокоили. А тут – другое дело. Идеологическая диверсия! Вдруг «наглядки» попали в руки иностранным корреспондентам и весь мир их пропечатает. Иностранцы могли не оценить всей глубины и величия русского языка. Скажем, если работникам ДСК на общем собрании растолковали, и теперь все знали, что под самыми выдающимися личностями подразумевались ударники пятилетки, а охрана здоровья местного населения зависела от безукоснительного выполнения рекомендаций по технике безопасности, то иностранцы, не вникнув в скрытую завязь текстов, могли истолковать буквально, или, хуже того, прокомментировать превратно.
    В иностранную прессу «наглядки» не попали, но и Трио НеБЗДИТе Козявина концов в воде не нашло. По результатам следствия выработано было единое мнение, что полотнища разошлись на портянки полувражеских работников кооператива «Русский дух». Кооператив занимался экспериментальным внесением в квартиры города синтезированных запахов французской косметики с сивушными парами. Вполне допустимо, что для усовершенствования ароматизированного чистого воздуха в черте города, кооператорам понадобился устойчивый запах российской прелости.
    Значило это ещё и то, что Трио Козявина работало со сбоями. Там, на ул.Советской вещдоки оказались первым компроматом на генерала. С другой стороны, САМ ответственности за идеологию не нёс. Это секретарь парткома был большим любителем порезвиться на призывах и лозунгах, это его комиссарский хлеб.
    - Батюшки, какая радость! К нам с визитом доставлен генерал!- вскричал тогда Василискин и бросился в прихожей обнимать САМого.- Жутко счастлив, возмутительно доволен,- похлопывал он генерала по спине.- Как отца родного ждали! Ам-м-мне бы мундирчик ваш не испачкать, как некоторым. Ой, да что я всё на Вы. Давай по-дружески схлестнёмся! Гость, а гость, тебе что: руки помыть с мылом или чаем угостить? Нет, лучше потом «ларьком» отдам. Больше пригодится, правда? – и отвернувшись от генерала крикнул кому-то вглубь комнат:
    - «Ларьком» возьмёт! Заведите счёт на его имя в тюрьме!
    «Неужели? - возликовал в душе генерал.- Ну, если заботятся о счетах, значит есть надежда на приговор с маленьким сроком отбывания», - и услужливо поправил Василискина:
    - Не завести счёт, а возобновить. Я люблю правду, и прошлого своего не скрываю. Вы давно могли убедиться в этом.
    - Слушай, уголовный элемент, я прошу тебя, как политбюро просит население страны: потерпи немного, засунь пятерню в рот и молчи свысока, точно памятник Павлику Морозову. Молчи и не вмешивайся в нашу бухгалтерию,- рассчитал генерала лучший друг и защитник порабощённого, но вечно прогрессивного административно-командного класса, Василискин.
    Генерал знал его, как своё отражение. За четверть века с того проклятого суда Василискин ничуть не изменился. Вечно чем-то недоволен: то солнце не в тот глаз светит, то деревья, слишком зелёные, не летают, то хамы все попрятались по домам, не с кем передёрнуться парой выражений, опробировать заготовки на прохожих. Василискин любил Москву. Вот где было раздолье его лилейному враз сбивающему с ног, хамству. Ещё генерал помнил Василискина как мастера перевоплощения в обиженного дурака. Так ему было легче затеряться в толпе и скрыться от преследователей. Козявин, сталинский сокол, (у кого уж больше опыта по вылавливанию из народа врагов, чем у него?), и тот сбился со следа.
    - Учинять допрос тебе будут,- предупредил Василискин, предложив сесть генералу на диван,- хотя, какой, к едрёной бабушке, допрос? И без допроса всё ясно! Как, Алексаша, ты был какашкой пахучей, так и остался какашкой, только засохшей, и сверху позолоченной генеральскими погонами. Признайся другу, за какую-такую прыть тебя одарили генеральским чином? Только не говори, что за успехи в строительстве промышленных объектов? - Василискин  завёлся с полоборота и «газовал» на всю катушку, целясь задеть за живое своими неисчерпаемыми запасами сарказма.
    САМ молчал, он решил быть умнее Василискина.
    - Управляющий из тебя получился на удивление социалистический,- подзуживал Василискин,- за пару лет ты изловчился не только заморозить половину объектов, но и развалить сплочённый коллектив прудовских строителей. Сколько высококвалифицированных специалистов сбежали из Пылевого Столпа за время твоего глумления? Неужели запамятовал? Тысяч семь-восемь, не считая тех, которых ты выжил САМ, унизил до рабского послушания или уничтожил своим общественным презрением. Цифры-то офигенные! А знаешь, как горожане называют твои строительные объекты? Они называют их «объедки» Пылевого Столпа. И правильно, чем трущёбнее город, тем величественнее Дворец САМого. Случись так, что у народа откроются глаза, тогда тебя сразу за ноги подвесят, не взирая на собственное политическое самосознание масс.
    «Не правда, меня любят,- думал САМ,- я сделал народу и хорошее. Не может быть, чтобы я за 25 лет ничего хорошего не делал. Просто хорошие поступки легко забываются. Может, я из кожи лез, сгорал на работе, чтобы всем жилось сытно и радостно? А рабочий класс сам не знает, что такое счастье». Совсем недавно генерал сам проводил опрос на стройплощадках и спросил одного каменщика: «Если бы у того была машина времени, что бы он прихватил с собою из прошлого?» Он ответил: «Вернулся бы на два года назад, купил бы мешок сахара и быстренько – обратно». «Но ведь у тебя машина времени, зачем покупать, всё равно ведь безнаказанно?» «Тогда спёр бы вагон с сахаром, и быстренько – обратно». «И это – твоё счастье?» «Конечно, целый вагон счастья!»
    - Встать!- вдруг крикнул Василискин.- Следственная комиссия идёт!
    В комнату не спеша вошёл старичок Тимоня в сопровождении своей неизменной секретарши Эммы.
    - Разве Василискин – не следователь?
    - Нет, он – ваш адвокат.
    - Значит, меня будет судить тройка? – поник головою САМ. – Скажите, я обречён? Или вы оставите надежду?
    - Опять  надежду?- возмутился Василискин. – Конечно, зарекалась свинья в грязь  лезть, да четверть века в луже пронежилась!
    - А как же «счёт», открытый на имя генерала в тюрьме?- поинтересовалась Эмма.
    Все обратились к Тимоне в ожидании его вердикта:
    - Мне кажется,- сказал он,- и у генералов не надо отнимать надежду. Пусть он будет обречён на надежду,- и тут же поправился,- но только в ходе следствия.
    - Эх, друг мой Алексаша, везёт же тебе, как пьянице, привыкшему падать с крыши пятиэтажного дома,- печально произнёс в корень расстроенный и ущемлённый гуманным вердиктом, Василискин.
    Кто-нибудь другой, скажем, Фрудко, Можайский  или всякий среднестатистический олух, вполне естественно, возмутился бы и выпалил:
    - Василискин – адвокат или потерпевший? Если он адвокат, то почему орёт, как потерпевший? Если вы навязали его адвокатом насильно, то пусть защищает, а не издевается над подзащитным. В конце концов, в судопроизводстве есть масса разных презумпций. Пусть вплотную займётся ими и не бездельничает. Иначе доведёте до того, что придётся требовать отвод адвокату.
    Генерал давным-давно изжил из себя и выплюнул розовой слюной пионерскую пытливость в поисках правды и комсомольский максимализм. Давным-давно – и сразу, с первым хуком в челюсть, нанесённым ему вышестоящими партийными товарищами в форме «Краткого курса ВКП(б), и обвинения в политической недозрелости.
    «У пытливости и пыток – один корень. Вживлён этот корень и успешно произрастает даже на крайнем Севере, благодаря ведущим специалистам советской науки, лучшим селекционерам страны. Корень живуч, зимостоек, легкоприспосабливаем. Он постоянно самосовершенствуется, пусть при плохом климате и скудном питании.
    Помнить об этом надо всегда, как и не забывать, что у нас  все равны – в пику заокеанской супердержаве с эфимерным хвастовством об обществе равных возможностей.
    Возможности американского президента и фермера не могут быть равны, как не могут быть равны возможности советского колхозника и Председателя Совмина. Мир держится на том, что кто-то должен занимать высокое общественное положение и чин, а кто-то считать за удачу, что юрко пролез и удостоился безоговорочной зависимости от вышестоящего чиновника. Странная штука – государственная система, чем выше взбираешься по карьерной лестнице, тем больше над головой начальства. Звереешь от мелькающих рябью в глазах вышепоставленных чиновников. Чем выше взбираешься, тем больше звереешь».
    САМ дотянулся до должности управляющего Пылевого Столпа, до звания генерал-майора,
( а по меркам Прудовска это соответствует второму человеку после министра обороны – провинциальному маршалу), и всё же остеохандрозом  не страдал. Шею приходилось пригибать частенько. Он и перед Василискиным согнулся в смиренном поклоне, поскольку знал, что этот адвокат очень толковый, напористый, грамотный и работоспособный. На самотёк судебное расследование не пустит.

    - Свидетель Валеева, что вы можете сообщить суду по данному делу?
    - Мне сообщать трудно, я – татарка. Я на русском ничего не знаю, ничего не видела.
    - Вы работаете продавцом в войсковой части Пылевого Столпа?- это начал допекать продавщицу прокурор.
    Генерал переглянулся с Василискиным. Оба  понимали, к чему клонит Тимоня. Деятельность магазинов в военных городках – такой бешенный компромат, что выпусти из-под конвоя САМого, ну хотя бы на час, он бы самолично спалил все 23 магазина Пылевого Столпа и прилегающие к ним солдатские столовые. И Мариец молил бога, чтобы Валееву парализовало, чтобы отнялся у неё язык и отсохли руки – для полной уверенности, что она не воспользуется языком глухонемых.
    - В какой именно? Назовите номер в/ч?
    - Это же тайна для шпюона!- испугалась продавщица и положила на рот ладонь.- Эх, вы, бессоусный, гу-умна! Я скажи, да скажи вам, а вы мне сразу – турма?
    - Так сразу и тюрьма?... Если посадить хотя бы только ваших близких и не очень близких родственников из торговой сети, то тюрем на Руси надо будет построить в три раза больше. Вы – самая могущественная и непобедимая мафия, не дадут мне соврать стерлядовцы.
    - Прошу Верховного обратить внимание, а секретаря занести в протокол,- заторопился Василискин отмести хитрый манёвр прокурора,- оскорбление личности свидетеля и клевета на торговых работников.
    - Не исключено, что на почве национальной розни,- подбросила идею замсек Кричалина.
    - Мафия интернациональна!- пресёк идею Кричалиной присяжный Гена.
    - И солидарна со всем прогрессивным человечеством, состоящим на службе у неё!- выдала на мажоре конкурирующая присяжная сторона, по левую руку от Верховного.
    Обстановка в мгновенье натужилась. Ещё слово, и уточнения по больному вопросу об организованной преступности могли вылиться в организованное исполнение «Интернационала» всеми жителями Стерлядова. Благо, петь они были обучены местными советами и петь умели прямо с листа указаний и постановлений партии и правительства.
    В.В. Фрудко, почуяв в воздухе оптимистический настрой масс и мечтая услужить народу, опередил всех – он резко поднялся, чтобы стоя принять на себя грохочущий с площади вал партийного гимна. Но Валеева не врубилась в ситуацию и перекрыла наступающую торжественную минуту криком возмущения:
    - Какая мафия?! Мы, татары, мало знаем многого, и много работаем по-малу. Мы плевали на мафии!
    Всё же успел Тимоня зацепить её за живое. Посягнул на святая святых – родственные, крепкие узы. И долговечные – оттого, что продавать они умели только товары, остальное меняли или брали борзыми щенками.
    Свидетельница сразу променяла генеральский мундир на доброе имя своих близких, и не своих близких, и не близких своих:
    - Мы, татары, начальству верим. Нам говорят – мы верим. Показывают туда рукой – отнеси, Гульнара! Отнесу, хуть бы что! Начальству надо верить, а то хитрых много очень, вдруг берут под носом – я не вижу, отвернусь – и домой несут, назад не положат, хуть проси, хуть что, хуть плачь.
    Тимоня утвердительно кивал головой:
    - Да, да, гражданка Валеева, вы правильно говорите, татары – продавцы беззащитные.
    - У-уй, беззащитный, ещё как, совсем некому защищать!
    - Но ведь вы работаете среди защитников нашей Родины? Доблестную армию обеспечиваете продовольственными и промышленными товарами? Неужели так низко опустились офицеры, что бедную женщину «толкают под танки, а сами в окопах отсиживаются?» - подыграл по шпаргалке прокурору Виктор Петрович.
    - Под танки? Нет, не бросали ещё! У-уй, какие здесь танки? Лопата, лом, кирпич – вот вся танка. Название одно – стройбатой. Какие солдаты? Худой, как спица, на веточном корма питается, голова большой, тело маленький. Как ходит, как ходит? Удивляемся!
    - Вот и выяснили,- вновь стал плести паутину Тимоня,- кормят бойцов веточными кормами, а мясо, крупы, овощи расходятся среди честных продавцов  Пылевого Столпа.
    - Нет, нету,- замахала руками Валеева и даже попыталась наложить на себя крест, но вовремя спохватилась, вспомнив, что мусульманской веры не меняла, впрочем, как и не принимала,- клянусь, ни капли не взяли, ни вот столько!
    В сильном волнении она  иногда забывалась и наговаривала по-несколько предложений к ряду без акцента, строго выдерживая литературный стиль:
    - Мы, татары, всё понимаем. Мы лучше в магазин пойдём к Розе, Зульфие, Асие, за деньги купим. Мы не берём. И у худых не берём, и у несчастных. Со стыда тут же бы, на месте сгорели.
    - А кто же, кроме вас, может обирать солдат?- насытил голос оттенками народного гнева Тимоня.- Только – вы! В чём и успешно признались суду!
    - Не-ет! У-уй, уй! Зачем так позорить чесную татарку? Я ведь всем верю, начальству – особенно. Все подтвердят, я не воровала. Руки пусть отсохнут у того, кто не подтвердит!
    На скамье подсудимых ответили на просьбу продавщицы ядовитыми ухмылками. Только генерал, предвидя исход допроса свидетельницы, поник головой, продолжая под столом чистить ногти. Он бы подтвердил в случае, если б Валееву тут же отпустили.
    Но Тимоня не профан – выпускать из рук такой ходячий компромат. Генерал по-прежнему хранил обет невмешательства. Другие пятеро злорадствовали по случаю поимки настоящей воровки.
    Комсомолец Залётный почему-то злорадствовал особенно явно, но не забывал и поглядывать на руки Фрудко – не отсыхают ли уже?
    Наткнувшись на неожиданную реакцию знакомой шестёрки лиц, Валеева скривила лицо, словно в приступе зубной боли, и вдогонку пожелала сотрудникам Пылевого Столпа:
    - Пусть у них и ноги отсохнут! Пусть умрут от запора! От икры, от балыка, от говяжих языков и сгущенных сливок! Всё Гульнара начальству давала! Ничего себе не прятала! Джинсы, сапоги, костюмы, туфли:  Валеева, давай! Валеева, выполняй приказ! У них всё – приказ генерала!
    Я в столовой давно работала. Офицер приходит, говорит: «Тушёнку давай на роту, масло, пшено, сахар!» В мешок сваливает и к себе домой увозит. У него жена голодная, кормить надо. А ширина его жены – четыре солдата в зимних фуфайках. Все в мешки собирают – командир части, замполит, лейтенанты. У каждого – свой мешок. Я хотела жаловаться, генералу письмо писала. Потом меня уволили. Год в овощном магазине страдала. Подруга Асия – ей спасибо – товарищу  генералу потом сказала, что Валеева умной стала и послушной, только скажи ей, она голову сломает, а плохого начальству не сделает. Меня пожалели и взяли, но с условием…
    - С каким условием?- одновременно спросили присяжные.
    Виктор Петрович в те секунды торчал на приколе, и от внезапного вопроса двух подопечных, сильно вздрогнул и чуть не обломался.
    Публика на площади отреагировала дружной овацией.
    Тогда свидетельница повернулась лицом к площади, руку приложила к груди и запричитала:
    - Мы – честные татары, не врём! Мне Асия так и сказала: тебе передали, что тебя берут, но с условием. Больше ничего не сказали. Берут, но с условием. И всё. Я пошла работать. Потом Асия в больницу легла, а я – на её место. Асия мне сказала, что меня повысили не просто так, а с условием. С условием – и всё!
    - Секретарь дословно заносит в протокол показания гражданки Валеевой?- поинтересовался обвинитель.
    - По возможности надобностей,- ответила Эмма и показала Тимоне большую мозоль на среднем пальце.
    - Замечательно!- потирая руки, обрадовался прокурор мозолистому показателю напряжённого труда судебной секретарши.
    - У защитника к свидетелю имеются вопросы?
    - Да. У меня вопрос: кто-либо из подзащитных уносил от свидетельницы Валеевой в мешках мясо, масло, сахар, крупу, тушёнку?
    - Нет. Зачем?- удивилась продавщица
    - Прошу зафиксировать! Дальше пойдём: кто-нибудь из подсудимых приказывал тебе отдать икру, колбасу, сгущёнку? Тоже – нет? А может, кто-то брал товары из-под прилавка, пользуясь служебным положением? Предположим, генерал спускался к тебе в магазин, стучал кулаком и требовал набить карманы генеральского кителя дефицитом?
    - Зачем?- продолжала таращить глаза на Василискина честная и несчастная  женщина.- Зачем? Я сама всё принесу генералу в машину, шофёр поможет, если много продукта. Сложили в багажник, генерал и не видит. Он - большой начальник, вся голова – сплошная цифра, некогда о продукте думать. Они – все начальники, всем ношу,- кивнула свидетельница на скамью подсудимых,- или передаю шоферам. Им не надо в магазин. Зачем?
    - Ага, значит, это ваша личная инициатива?- на лету поймал Василискин.
    - Мы, татары, плохо понимаем, что такое за слово инициатива. Мы, татары, больше любим условие. С условием – и всё! Больше ничего Асия не сказала. Мы честно живём, не воруем. Недостачу покрываем, ревизию уважаем. Продаём хорошо. Умеем!
    САМ лишний раз в этом убедился. Умеют, что, собственно, и предвиделось: продал первый свидетель, значит, заспешат  остальные. И посыпятся обличения, пойдут продавать, кто дешевле, за копейку – кучку генералов, за рубль – Министерство обороны. Главк в Москве, наверно, за так, в нагрузку, отдадут. Теперь можно. Перестройка – революция продолжается! Глянь, кругом революционеры. Кругом жаждут крови.  Плотным кольцом на приступ идут: «Кто был ничем». Малограмотные! Невдомёк, что те, кто был ничем, те ничем и останутся. Из ничего и выйдет ничего – ничего не выйдет. Первоисточники иногда надо просматривать. «Очередные задачи Советской власти» заучивать наизусть ещё в школе, как Пушкина: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». Даже к больному шизофренией дяде не могло быть жалости. Он уважать себя не мог заставить племянника, а тут: кто был, есть и останется ничем, пытается заставить уважать себя тех, кто был всем и всеми уважаем?
    Судебное расследование, неуверенно продвигавшееся досель, и правда, пошло быстрее, побежало со спринтерской прытью к печальному для САМого финишу.
    Тимоня не упустил возможности блефовать. В комнате свидетелей он распорядился поставить телевизор. И все, кто ещё не прошёл процедуру допроса, смотрели прямую трансляцию заседания. Смотрели в единодушном молчании, спешно меняя свои показания с сообразностью, как поделикатней им  донести до сведения Верховного аморальный облик САМого. В зал суда они выходили уже окончательно спёкшимися.
    Обвинитель Тимоня ослабил удила, сам расслабился и предоставил Виктору Петровичу полную свободу ведения судебного разбирательства. Верховный поплыл по воле волн. Он отложил шпаргалки в сторону и стал допытываться у свидетелей и придираться по всяким мелочам, не имеющим к делу касательства.
    Например, когда Бабалебский в своих показаниях ненавязчиво намекал, что фолианты по искусству и тётки, которых он добывал и привозил САМому, обошлись отделу ТБ и лично его начальнику в сумму, равную той, что составила потери из-за травм и увечий на стройке в человекочасах  за  40  лет, и что Бабалебский компенсировал в денежном эквиваленте все производственные потери – впредь до своей и пенсии своего последователя, Верховный вдруг бросился выяснять, большая ли у Бабалебского библиотека, читал ли свидетель «Обвал» В. Гроссмана, и не может ли свидетель через свои связи найти Верховному аксёновскую «В поисках жанра»? Это остро необходимо суду, в целях выявления истины, конечно.
    Толпа на площади наблюдала за вымогательством с большим интересом и пониманием. Но ни один стерлядовец книгу Верховному не предложил, хотя было Лыкову заметно, что он сильно симпатизировал массам. Он местами, особенно  когда поворачивался в профиль к площади и засматривался на секретаршу Эмму, казался «прямо своим в доску».
    Тимоня тоже любовался Виктором Петровичем, а может собою, глядел на Лыкова-Верховного и любовался своей мудростью, проницательностью, тонким знанием Демиурга в том смысле, что возможности человеческой глупости неограниченны. Наслаждался Тимоня удачной сделкой с Виктором Петровичем, сделкой с тем, кто прикоснулся к Разуму и безошибочно принял Его, как вечность, когда соскользнул с когтей гигантской птицы, когда всмятку раздавил лицо, разбил и осыпал осколками душонки всю лестничную клетку Дома, в котором ему никогда не жить.
 
    Лыков  явился на свет, обнародовав себя, как все, с той незначительной разницей, что из-за ягодичного предлежания он не пытался никогда скрыть своё истинное отношение к миру, начиная с равнодушных акушерок и истощённой схватками  матери – ко всем соблазнам жизни, ждавшим  его за краем операционного стола.
    И всё-таки Лыков оказался необычным младенцем. Он этого знать не мог, поскольку родился в государстве, на корню презревшим оккультные науки. А корни генеалогического древа по материнской линии были мощными, сплетёнными в большой кулак вселенской силы.
    Древо проросло из семян, которые были рассыпаны по Земле в великом множестве, но Земля не принимала ни одно из них. Они высыхали и перед смертью лишь успевали напоить остатками своего сока более сильных. Сколько осталось на Земле тех, что проросли, корнями вцепились в камни? Однажды и навсегда Земля прокляла их. Она обрекла эти древа на забвение. Месть её была коварной – лишить генеалогическое древо веток в назидание случайным пришельцам, оставив голый ствол, похожий на одинокое телеграфное бревно в поле.
    Итак, древнейшая магическая фамилия была приговорена к забвению, полувымиранию, «безфамилью». По приговору земного Разума в среде генеалогического бревна не должно было родиться ни одного мальчика. Контроль за полом эмбриона проводился строгий – только девочки-мокрощелочки. И от девочек – снова девочки. Так – до бесконечности.
    Древо, в виде бревна, набирало силу стрельчатого роста, покорно сносило обречённость, а между тем вскармливала в себе мужицкий ген, отбирало для него самое лучшее из фамильного многовекового опыта. Своими повадками оно, бревно, напоминало старую деву, взявшую на воспитание пса без родословной, но обязательно с именем (кличкой) её первого возлюбленного.
    Земля посмеялась вдоволь над шизой старой девы-бревна.
    Но однажды, 28 лет назад, по причинам необъяснимым, от бревна  отпочковался мальчик. Без лишнего шума, суеты, наученное горьким опытом фамильной матримонии древо, стыдясь обрушившегося  на неё счастья, и так, чтобы никто не заметил, выбросило за спиною первую ветку.
    Земле, видно, было недосуг разглядывать у каждого новорожденного средостения. Готовилась крупная кампания за экологически чистую среду во всём мире, за безъядернную зону  в отдельно взятом государстве, и против баллончиков с дезодорантами, губительно пульвилизировавших на озоновый слой. Хотя, когда родился мальчик, ещё и слова-то такого не было – экология, и разговоры о чистоте окружающей среды не велись  вообще: срать – было куда, срать можно было везде, но засрано было ещё не всё. Однако требовалось много времени, лет тридцать, для организации проведения этой крупной кампании в мировом масштабе.
    Короче,  Земля со своим пресловутым  Разумом  проглядела Виктора Петровича Лыкова. По недосмотру она позволила ему расти толстощёким, здоровым мальчуганом, ходить в ясли, получить всеобщее среднее образование, окончить ВУЗ. Когда же пришла пора ей опомниться и ахнуть от отчаяния азиатским землетрясением, было уже поздно. Витя прочно стоял на ногах, пил водку стаканами и портил девок. Сколько испорченных им подарило миру мальчиков? – одному генеалогическому древу известно. Учёт ведь не вёлся, а древо упорно скрывало, пышно расцветая и расползаясь вширь.
    Ждать Земле от Лыкова хорошего было бы глупо. Чем он становился старше, тем больше фамильных черт проявлялось в его характере. Он будто вернулся к  корням своего генеалогического древа, к семени, к ab ovo в правой штанине, и стал недосягаем для всеохватных, нежных, но не родных рук Матери-Земли.
    Каждый остался при своём: Земля при трёх международных кампаниях, Лыков – при своей ненастоящей фамилии. Но каждый друг перед другом в долгу не остался.
    Знай Лыков свою настоящую фамилию, докопайся он до единственного в роду мужчины – он бы поставил с ног на головы жизни окружавших его знакомых. Это – ни какой-нибудь мелкий слуга по фамилии Романов, Нарышкин или нищий духом и карманом  скиталец Рюрик. Настоящая фамилия Лыкова и по сей день звучала молитвой в душах многих щедрых и милосердных прихожан Дома, в котором никогда не жить.
   
    Тимоня подал знак – растопырил пятерню – и тут же под столом Виктора Петровича задвигался и ожил «наркушник с машиной». Лыков податливо вытянул ноги и получил «пятеричок». Он готовился к этой минуте, подогревался надеждой, что его не «кинут». Ужаленный «джефом», он нескрываемо блаженствовал перед толпой горожан во время прикола, без облома. А приход – моща-а! В общем, граждане стерлядовцы, «догнался» ваш Верховный:
    - Как же так, косоголовый вы наш, единственный защитник угнетённых тружеников? Как же так, вы, профессиональная совесть заводчан и колхозников, плелись на поводу у Севидова?- пользуясь моментом, «по приколке», донимал Лыков председателя профсоюза Пылевого Столпа.
    - Что?- пробовал не понимать Лыкова подсудимый лидер зависимого профсоюза.
    - Да ничего, луку мешок!- веселился Верховный.
    - Я не брал! У меня сад-огород. Выращенного там лука семье за глаза хватает на зиму.
    - Откровенная ложь! Луку на зиму ни одной городской советской семье не хватает! Разве генерал по этому поводу в Пылевом Столпе не издавал приказ? Что-то типа: «В связи с обострением международного положения и вытекающего отсюда нового витка вооружений, приказываю туже затянуть ремни и предпочесть лук с хлебом чечевичной похлёбке. Подпись генерала, секретаря парткома и ваша».
    - Такого приказа я не помню. Может и подписывался, но бессознательно, в бреду, не отдавал себе отчёта. Я часто болею, температурю, подписываю и ничего не помню. Я помню только по поводу НЛО подписывал приказ, чтобы успокоить трудящихся и настроить их на новые трудовые победы.
    - А-а, это тот замечательный перл?- припомнил Верховный лист дела  № 277 и зачитал по памяти.- В целях укрепления обороноспособности страны мы практикуем регулярные полёты НЛО?  Как же, наслышаны. Жаль, что не успели подписать приказ о необходимости изменения траектории движения Солнечной системы?
    Председатель профкома обиделся, окрасился болезненной краснотой и, мстительно засопев, напомнил Виктору Петровичу:
    - Вот вы издеваетесь надо мною, а я не имею права, так как могу схлопотать к основному наказанию ещё и взыскание за нанесение оскорбления суду.
    - Должно быть, вы правы – можете. Но прежде расскажите суду, как вы изобретательно обошлись с пенсионерами в подведомственном вами профилактории? Как одним росчерком пера лишили работы 50 человек за то, что вашему племяннику не предоставили одноместной палаты и питание за отдельным столиком?
    - Приказ был законным,- как-то пискляво, с астматическим свистом, выдохнул зависимый профлидер,- вы не имеете права!  Над приказом работал юридический отдел Пылевого Столпа. В профилактории имелись случаи передёргивания ставок и нарушения финансовой дисциплины.
    - А если главврач, медсёстры, весь обслуживающий персонал не знали, что это был ваш племянник? Не вы ли виноваты  в том, что заранее не уведомили их о родственнике?
    - Всё равно, всё равно,- фальцетил профлидер,- не имеет значения. Мы не с потолка списали приказ. Это была вынужденная мера, и к тому же – первый шаг в гигантском мероприятии по чистке рядов наших работников.
    - От пенсионеров,- добавил Верховный.
    - Что вы притворяетесь дурачком корявым? Вы всё чудненько понимаете.
    - А вот это уже – оскорбление суда. Внесите в протокол: обозвал суд дураками уродливыми, оскорблял жестами, игнорировал поставленные судом вопросы,- вошёл в образ Виктор Петрович, довольный единовластием, заскрипел трусами из бельтинга. Эдак ещё немного, и он, помимо почитания к себе, как обладателю трусов из бельтинга, заработает у стерлядовцев и популярность.
    Популярность в широких массах почитания широких трусов.
    Наступила пора сделать перерыв. В процессе судебного разбирательства осталось выслушать трёх свидетелей. А главный подарочек Верховному трусоносцу шёл последним.
    Тимоне не стоило большого труда уговорить Виктора Петровича и его подручных «кивалок» начать допрос после перерыва  с последнего «экстренно важного свидетеля, способного внести полную ясность в дело о «шестёрке». Он предчувствовал момент сладкой неги: именно сразу после перерыва и ни минутой позже – ради торжества генеалогического рудимента в образе Лыкова, ради потехи уже изрядно измученной стоянием публики, ради нового всплеска карнавального веселья, ради всего святого, что таилось в полумёртвых зародышах многотысячных душ.
    По тому, как защитник Василискин,  до мгновения вызова свидетеля, строчивший увлечённо что-то на листочках  и складывший их в стопку со скоростью маркировщика – вдруг остолбенел, и нудно, словно обкурившийся аксакал, стал поворачивать голову к входной двери, стало ясно, что сейчас мурашками по телу пробежит нехорошое предчувствие быстрой развязки.
    На сцену импровизированного, под сводами Горсовета, зала суда, демонстрируя с лёгкостью цирковой лошади отработанный шаг и разрез на бежевой юбке, прогарцевала замсеккомкома, обладательница многих наград ЦК ВЛКСМ, надёжный товарищ и верный помощник партии Соня-идеолог. Она держалась так непринуждённо, словно была вызвана не для показаний, а за очередной наградной грамотой со значком «Ветеран комсомола» в честь юбилейной даты – 10-летия пуска свинокомплекса. Масса, кишащая под ногами на площади, была для неё делом привычным и не смущающим.
    На митингах, общих затяжных комсомольских собраниях, стоя в числе правофланговых или сидя в президиуме, Соня-идеолог уже научилась спать с открытыми глазами. Так же успешно она овладела и многими другими хитростями работы замсека комкома, и находилась в той стадии самообразования, когда по силе воли, бюрократической стойкости, морально-политической непробиваемости могла успешно соперничать с секретарями горкома партии, а следовательно, вполне созрела для работы инструктором райкома.
    Чистая правда, что стерлядовцы залюбовались её походкой, и зацокали языками, покачиваясь в приятном удивлении, совсем как «сезонные нацмены пляжного охмурения» по всему Черноморскому побережью.
    Н.Д. Мариец – не дурак! Нет, не дурак. Он знал толк в подборе кадров. Только за одно это ему можно было вынести оправдательный приговор, с выплатой денежной компенсации - за месяц отбывания под стражей, и перевести на должность начальника отдела кадров Советского Союза. Тогда вся страна превратится в длинноногих женщин и научится ходить по струнке, грациозно отбивая шаг, и вызывая у мужской половины страстное желание – затрубить во весь голос, как олень в пору случки, и кинуться всем скопом на овладение планов пятилетки в нормативный срок – три года. Произойдёт прямо-таки групповое изнасилование пятилетки.
    Секретарь парткома гордо тянул голову и не имел силы скрыть перед публикой самодовольство. Однако с площади стерлядовцы, которые в тот момент по рассеянности задели Н.Д. Марийца взглядом, подумали одинаково все: подсудимого страшно мучают газы. На фоне скользящей тени Сони-идеолога секретарь парткома выглядел не гастрономично.
    Из всех участников судебного спектакля только Эмма не удостоила взглядом «шееногую» комсомолку. Она будто стыдилась надвигавшейся развязки, особенно – театральных жестов Верховного, который, вкусив власти, начал обнаруживать в себе черты волевого человека, и пьянеть на глазах - от обманчивой, дешёвой веры в свою исключительность.
    Власть, сколько ей не ищи оправданий, неизбежно приводит к тяжким заботам только о самом себе. Нет властителю ни времени, ни желания задуматься об окружающих его согражданах без трусов из бельтинга. Пусть сами лезут из кожи, чтобы не выпасть из «круга», не затеряться среди сатиновых трусов.
    Виктор Петрович – очень способный властитель. Постигает азы диктаторского искусства необычайно быстро. Для этого у него имеются все данные: он слабоволен, неуверен в своих действиях, чрезвычайно хвастлив, поэтому чаще других спотыкается на собственном, прямо-таки неизлечимом вранье. Его можно  уличать во вранье буквально после каждого слова. Пристыженный  и обиженный тем, что уличён, он готовит всякие козни и месть обличителю, а между тем, продолжает врать другим доверчивым знакомым. Он отлично понимает, что врать – жестоко, но так же понимает, что не врать – лишиться уважения и любви знакомых. Без вранья он никто, безликое подобие порядочного человека. Лучше быть Калифом на час, а дальше – плевать, что о нём говорят бывшие друзья. Дурное о нём говорят враги.
    В таком ракурсе Эмма видела Виктора Петровича, и переубедить её не мог даже Тимоня в приказном порядке. Она тоже неплохо разбиралась в людях и могла отличить от повального контингента мотыльков редкого мужчину её мечты, от которого пышет жаром добродетели. А Верховный – даже не мотылёк. Он ещё мотыльковый кокон. 
    И доказательством её правоты станет эта не совсем чистоплотная сцена допроса свидетельницы.
    Эмма старалась внести в протокол каждое слово, каждое междометие, хотя не менее важными ей казались менявшиеся в темпе кадров диапроектора выражения на лицах обеих сторон: от грозного неверия, до кислой мины обречённости. Должно было быть так! Но Эмма не видела, она отстукивала вечным пером строчки, строчки, строчки:
    Верховный: - Ваше имя?
    Соня-идеолог: - А какое бы ты имя хотел услышать?
     В. – Настоящее.
     С-и. – Значит, выбор за тобой.  Хочешь – называй Мотольдой?
     В.- Это ваше настоящее имя? В обвинительном заключении стоит – Софья.
     С-и. – Настоящее? Такое же настоящее имя, как твоя фамилия – Лыков?
     В.- Странная у вас манера разговора, у вас каждое предложение вопросительное. Назовите отчество, фамилию?
     С-и. –  Фамилия моя – Брыковская, но в связи с выявленными новыми обстоятельствами будет двойная фамилия Брыковская-Лыкова! Свою девичью фамилию я поменяла на фамилии мужа.
    В. – Суду не интересны ваши уточнения. Назовите ваше настоящее… То есть? Как Брыковская-Лыкова? Не хотите ли вы сказать, что?...
    С-и. -  Верховный, Виктор Петрович Брыковский-Лыков, то есть  ты – мой законный супруг? И для тебя это выглядит новостью? Всем весело, всех ты рассмешил! Не надо, Витя, раздувать ноздри, не злись. Ты первый начал.
    Возглас Кричалиной со скамьи подсудимых:
    - Потрясающая новость! И давно вы  устряпали брак?
    Прокурор: - Прошу сделать замечание гражданке Кричалиной. Совсем распоясалась резинкой на рейтузах.
    В.- Я… Заметил,.. сделал… Извините, у меня вар в голове.
    Кричалина: - Не оповестив партком? Бросилась замуж? Опорочила себя, как коммунист и зам. секретаря комкома. За кого? Эх, ты! Такое грязное пятно ещё не падало на Пылевой Столп!
    Прокурор: - Становится невыносимым поведение гражданки.
    Василискин: - Подзащитная, заткнитесь ненадолго! Придёт время, вам дадут последнее слово!
    Кричалина: - Да ну вас всех!  Не понимаю: променять каръеру, завидные перспективы, авторитет на какого-то корреспондентика, писулятора, на чернь газетную?
    С-и. – Мне каръера не нужна. В отличие от других, я любимого человека не променяю на «Интернационал».
    Прокурор: - Отвечайте только на вопросы суда, не отвлекайтесь. Как отразилось на вашей каръере то, что вопреки давлению парткома  вы не оставили Брыковского?
    С-и. – Никак. Потому что с того времени отражаться было не на чем. Я была, как бы это сказать, чтобы вас не обидеть, не остранена, но тактично оттеснена от идеологической работы.
    Прокурор: - Ваши подозрения имели основания? Подтвердились они конкретными случаями? Или так считали только вы и ваши коллеги по работе в комитете комсомола?
    С-и.- За месяц до того, как в парткоме прознали о наших отношениях с Витей, руководство Пылевого Столпа решило послать меня в Сочи, курировать Международный фестиваль молодых строителей коммунизма. Но через месяц мне отказали, туманно сославшись на то, что в Сочи будет много иностранцев, а строительные объекты Пылевого Столпа являются  государственной тайной. Во избежание утечки информации о свинокомплексе на 10 тысяч голов и котельной, построенной на территории парка культуры и отдыха имени ХХ съезда КПСС, Пылевой Столп отказался направить на фестиваль делегацию своей молодёжи. Мне очень жаль, что из-за меня пострадали ещё 27 делегатов, тем более, что акты вредительства на свинокомплексе и котельной  имели всё-таки место и без нашего участия на Международном фестивале. В первом случае: обвалилась крыша, во втором – башня котельной  дала крен в 15 градусов.
    Для душевных бесед меня неоднократно вызывал на ковёр Н.Д. Мариец и убеждал, что «покуда он мой друг, меня в обиду никому не даст, ни корреспонденту, ни какому другому рецидивисту, наркоману и бабнику венерическому». Говорил, что «главное  для замсека комкома – это работа, работа и дружба. Надо дружбой крепить отношения с ним, с генералом, покуда не потеряны репутация и смысл жизни». Я не знаю, что он вкладывал в понятия «репутация и смысл жизни», только одновременно в соседнем кабинете Кричалиной печатался приказ о переводе меня в СПТУ на должность мастера по обучению кровельным работам. Мариец же на одной из планёрок, на которых моё присутствие стало необязательным, проговорился в мой адрес так: « Жаль, хорошая была девка. Пошла вместе с Брыковским проходить мимо жизни».
    Василискин: - Вам прямо так и говорили, что Брыковский – наркоман и бабник? А может вы превратно поняли слова Марийца?
    С-и. – В лицо мне говорил Можайский.
    Прокурор: - И вы ему верили?
    С-и. – Нет. Даже если бы меня Можайский провёл по тем семнадцати публичным домам, где, как божился Можайский, обитал среди наркоманов и проституток Витя, я бы всё равно не поверила. Я знаю, как умело готовятся такие спектакли в Пылевом Столпе. Сама была однажды невольной участницей.
    Тогда с объекта нас привезли в церковь, переодели – натянули на всех платья служителей церкви, навесили кресты, разлили в стаканы водку, разложили закуску на амвоне и сказали, что мы, счастливчики, будем сниматься в кино, что сцена, которую мы репетируем, раскрывает закулисную жизнь распространителей «опиума для народа». В то время я, сразу после института, начинала работать на стройке мастером, верила руководству, как отцу родному. Сказали – отплясывать канкан, я и отплясывала в церкви на совесть, словно танцовщица из Мулен Ружа и поила из горлышка изображения святых на иконах. Оргия - так оргия, как велел режиссёр. А в самый разгар репетиции вошёл в церковь молодой парень лет двадцати. Навек запомнила его лицо: оно было таким, как у людей, решивших наложить на себя руки. Он сдавливал себе грудь – может, крест прижимал?  И вдруг разрыдался, повалился на спину и задёргался в конвульсиях. Изо рта – пена. Он извивался, кричал, а мы окружили его и гадали – этот артист исполнял главную роль или тоже, как мы, в массовке?
    Лишь спустя время я узнала, что ни в каком кино мы не должны были сниматься. Просто партком, профком, комком Пылевого Столпа проводили совместное плановое мероприятие по атеистической пропаганде молодёжи. Парень тот был верующим, но никто не подозревал, что он мог оказаться таким фанатично преданным религиозному культу.
    Нет, Можайскому я не верила.
    Василискин: - А кому-нибудь из работников Пылевого Столпа вы верите?
    С-и: - Трудно ответить. Хотелось бы верить всем, кто не кривит душой.
    Василискин: - Почему только – «хотелось бы?»
    С-и: - Потому что даже самая столбнячная правда, самая обличающая, беспощадная правда, сказанная в Пылевом Столпе, очень скоро , как не прошедшая испытание, захлёстнётся новым потоком самой отчаянной правды. И кажется: куда ещё правдивее? Ан нет, скоро набегает третий поток, потом четвёртый, пятый, будто некий изощренец с девизом подмышкой: «Всему своё время!» подкармливает скупыми порциями пылестолповцев. Так и выходит, что на одно событие в Пылевом Столпе десять, а то и двадцать правдивых, диаметрально противоположных мнений. И так бесконечно.
    Василискин: - Полуправду вы считаете обманом, три четверти правды для вас всё равно – ложь, а всей правды не даёт сказать изощренец, так как не пришло время? Следовательно, Пылевой Столп для вас – сплошной обман, мираж? Его нет, как нет и всех людей, работающих в нём? Это вам померещилось, привидилось случайно в дурном настроении? Нет ни генерала, ни Марийца, ни Кричалиной, тем паче - Брыковского-Лыкова? Правильно я вас понял? Спасибо за красноречивое молчание. У меня больше нет вопросов.
    Тимоня: - Василискин, ты переступаешь черту. Будешь строго наказан!
    Верховный: - А правда, что вы – моя жена?
    Тимоня: - Правда, правда. Кто хочешь  подтвердит. Не надо отвлекаться по-пустякам.
    Верховный: - Обвинителю делаю замечание. Здесь я решаю, что пустяки, а что не пустки. Ответьте суду, Соня: правда, что мы женаты?
    С-и: - Витя, что они с тобой сделали? Почему ты не узнаёшь меня?
    (Хватает лицо руками, рыдает.) Сквозь плач:- За что ты позоришь меня? Неужели после всего, что было, я не заслуживаю элементарного уважения? Господи, какая жестокость!
    Верховный: - Я жестокий неумышленно. Если б я знал, что у нас было, я бы не требовал объяснений у Вас.
    С-и: - У Вас? Вот как? Обращаешься ко мне на Вы? А может ты в самом деле решил меня забыть? Поиграл в любовь и – хватит, позабавил дурочку, ещё одну отметку в паспорте поставил?  Впрочем, что для тебя отметки, когда даже фамилию изменить тебе не зазорно?
    Василискин: - Берегитесь, Верховный! Атакующая женщина похожа на неуправляемый земснаряд: пока до сердцевины не доберётся, будет швыряться клочьями ваших нервов.
    Верховный: - Позвольте, я хочу понять… Я хочу сказать… (Он отчаянно машет руками). А где же мы жили? Я что-то не то несу, извините.
    С-и: - Как же – не то? Нет, то самое несёшь. Ничего не помнишь, ничего не знаешь, а о квартире печёшься? О моей квартире. После услышанного здесь я, конечно, уеду к родителям. Можешь не волноваться – квартиру я оставляю тебе. Живи, води к себе подруг. Мне ничего от тебя не надо. Врун! Ты всегда врал: когда объяснялся в любви, стоя на коленях, когда обещал всю жизнь носить меня на руках, когда клялся в верности и в том, что никогда не причинишь мне боль. Вспомнил?
    Верховный: - Не помню. Но я не обманываю вас. Я действительно не…
    Эмма оторвалась от протокола. Пауза растянулась надолго. Лыков, не выходя из столбняка, продолжал просительно протягивать руку в сторону свидетельницы, но по лицу проносился и дёргал уголки губ непонятный страх.
    Виктор Петрович вдруг ясно представил картинку тесной прихожей, а в ней на деревянной подставке трясётся включенный холодильник. Душит жаром и вонючей накипью двухкомфорная электроплита, приткнутая к краю стола. Скучно, словно кадры из низкопробной эротики, вялятся колготки на бельевом шнуре. И тонкая спина женщины, вменяющая ему супружескую повинность. Вдруг она поворачивается и кричит: « Опять будешь врать?! Отвечай, где шастал?!»
     Виктору Петровичу становится страшно. Он укладывает голову в плечи, подставляя комсомолке темечко, и та, принимая его позу как должное, одновременно с разоблачительным обязательством: « У-у, козлина скрытная, бездушный, как холодильник!» стучит кулаком по трясущемуся механизму, а затем, для сравнения, по голове Лыкова. От неожиданности и мощи сравнения Лыков теряет сознание и падает. Сверху на него валится выведенный из строя холодильник.
     Он не вспомнил. Он только вообразил, но вообразив, на всякий пожарный случай пощупал голову. В дурном предчувствии, незаметно так для стерлядовцев пощупал, будто паршу почесал на темечке. На том месте была неровность, и она болела.
    - Караул!- тихо произнёс Лыков. – Кажется, я нащупал свидетельство о браке.
    Картинка прихожей, которую Лыков окончательно дорисовал, уже полностью вжившись в образ жертвы, прибитой к полу холодильником, зло материализовывалась. И он начал подозревать свои мозги в неискреннем отношении и даже в плутовстве к нему остальному.
    Это привычно, когда, предположим, с головой не дружат почки: начинают болеть и опускаться к щиколоткам, презрев мозговые регулярные приказы – держаться до победного! Или прямая кишка, рвущаяся на волю унитазного фаянса в ответ требованиям «Не высовываться!» отсылает обидные болевые сигналы левому полушарию. В конце концов – явления временные и общие для всего человечества, и Лыков  вместе с человечеством  готов был пострадать, пока внутри него один орган домогался у другого дальнейших пакостных планов их междуусобного заговора. Он привык, он мог стерпеть, поскольку, ( как учили в школе), что ни делается – всё движение белков.
    Но чтобы головушка плутовала с Лыковым?! Уж нет! К чертям собачьим такое движение и такие белки!
    Он приблизился к мысли, что увиденная картинка прихожей с, поверх сваленным на него холодильником - есть ни что иное, как результат примитивного раздражения центров далёкой памяти этой миловидной особой, настырной новоявленной супругой. Очень далёкой памяти – из предыдущей жизни.
     Лыков попытался проникнуть в следующий круг воспоминаний и сразу увидел себя спящим с комсомолкой, потом – притонувшим в кресле с газетой «Нью-Йорк таймс», которую он бегло читает и сразу переводит. И далее очень чахло начинает завязываться сюжет, наподобие болезненного нароста:
    Множество гостей в крохотной комнате гостиничного типа. Всех Виктор Петрович знает почему-то поимённо  и всех ненавидит за то, что они поедают праздничный запас продуктов, особо налегая на коопторговскую ветчину и красную рыбу. Красную – от того, что Лыков с кровью вырвал её у знакомой кладовщицы базы потребсоюза.
    Ненавидел за то, что грязную посуду отмывать пришлось опять ему, хотя в то время за посудомоечную машину, стиральную, пылесос и кухонный комбаин в одном лице можно было в ЗАГСе заплатить всего десять рублей.
    Комсомолка, при наличие под каблуком мужика, не позволяла себе склоняться до посудомойной раковины.
    Но больше всего ненавидел гостей за то, что подозревал в каждом из них своего соперника. Они бесили Лыкова скользкими намёками о давних тёплых, то ли связях, то ли отношениях с хозяйкой. Кривили на лицах издевательские ухмылки. Лыков едва поспевал вертеть головой и ловить остатки этих ухмылок. Таким образом, собирая на комсомолку «компру» и готовя завязку очередного ночного скандала. Поводов взбеситься ему было достаточно, но от полного разоблачения гости оберегали комсомолку с большим тактом: ни одного конкретного факта, прямой улики против жены.
    Дипломатичная недосказанность, незавершённость долгожданной сюжетной концовки доводила Лыкова до бессильного отчаяния, до желания – моментально выпроводить гостей и вплотную приступить к допросу жены. Неужели так любил шееногую комсомолку, что её добрачную неверность мог принимать как смертельные удары по своему честолюбию?
    К ревнивцам Виктор Петрович раньше никогда не причислялся. Это точно. Но вот ведь - проясняется, выкатывает из тайников души всякая мура. С ней-то как быть?
    А вот как: вроде из памяти выплывают закрытые для осознания реалистические картинки его жизни. Но только – вроде. На самом деле – это игра напоённого наркотиком больного воображения. Лыков знает всех гостей в лицо, он их разглядывает, изучает со стороны и каждому привешивает свой ценник.
    Но Лыков так же и на себя глядит со стороны. Он видит даже собственную спину, стянутые сорочкой жировые валики над  развитым по-женски  задом. Он способен сравнивать фигуру удаляющегося Лыкова  с каменной трубой ТЭЦ, и обижаться на проказы Бога, подтасовавшего что-то бабское в его генотип. Непривычно искренне обижаться, в полном объёме выделенного ему права на обиду. А так не бывает.
    Лыков не может помнить себя «со стороны». Ему, как всем, дана возможность помнить только то, что колышется в фокусе зрения, в диапазоне слуха, в запахе, вкусе, в неординарных сигналах проприорецепторов. Должно быть – ещё в чём-то, но на этом познания в физиологии и ВНД Верховного заканчиваются.
    Вот когда в двухлетнем возрасте его клюнул в темечко петух, и вся гамма ощущений – от вида трещавших на голове крыльев, до скрюченных судорожным страхом пальчиков ног – хлынула на крохотного Витюшу, тогда закостенело в памяти на всю жизнь, только в узкой рамке обзора – распахнутые в немом ужасе рты родителей, мелькавшие доски дворового забора. Он не помнил себя со стороны. Из поздних рассказов знал, что носился тогда по двору с петухом на голове, и родители не могли изловить сына, превратившегося вдруг в не по возрасту юркого слаломиста.
    Если честно, то, скорее всего, петух не клевал Витюшу в темечко, а просто слетел с забора на подходящий предмет с удобными для мягкой посадки перпендикулярными шару выступами ушей, исполнявшими роль жёрдочек. Но спекулятивные требования жалости к себе после налёта птицы, разные сладости, дары задабривания незаслуженно пострадавшему дитятке должны были иметь место. Они и имели. И Витюша окончательно решил, что петух всё-таки клюнул. Он жил и рос, а вместе с ним росло сфантазированное убеждение. До поры, пока Виктор Петрович Лыков, потом Брыковский, потом снова Лыков не смог признаться себе, что рад бы думать иначе, но это уже будет неправда.
    Видения же о бессонных ночах на эротическом посту по охране и поддержанию разнузданности и разврата шееногой комсомолки в убеждённость не перерастали. Не хватало в них серой прозы жизни, которую Лыков  незамедлительно подкрасил бы своей буйной фантазией. Не хотел петух клевать в темечко. И без того всё исклёвано, реального живого места нет.
    Значит, не жена ему замкомкома. Вероятно, встречались раньше, когда Виктор Петрович был Брыковским, и согрешили на пару. А тот, другой он, по фамилии Брыковский, по невменяемости, ещё и обещал жениться. Остальное – записи в паспорте, брачные свидетельства – жалкие проделки Тимони, его банды и банды пылестолповцев.
    Ах, если б Тимоня умел читать мысли других, он бы пресёк трезвые рассуждения Виктора Петровича, он бы не допустил здравомыслия и подал бы незаметно долгожданный сигнал под стол, растопырив пятерню. Обидно Лыкову, что не умеет Тимоня читать его мысли. Хотя, в принципе, обязан понимать с одного взгляда обладателя реликтовых трусов, Верховного хранителя, а также, по совместительству, многия-многия другие. Дал бы сигнал, ничего не стоит ведь Тимоне – не вынуждал бы Верховного зацикливаться на  попрошайничестве: «Пятиречёк, всего-то, надеюсь на вашу порядочность, не кинете друга в минуты кумара - пустить на самотёк судебное расследование!»
    - Витя, муж мой любимый, единственный,- вломилась в тоскливые мысли Верховного и раскидала их с силой смерча шееногая свидетельница,- ты вспомни, паразит такой, вспомни нашу крохотную комнатёнку! Помнишь, как мы вздрагивали от каждого стука в дверь? То хам-участковый приходил брать на испуг? Помнишь, не разулся, в грязных сапогах протопал по ковру и уселся посреди комнаты – составлять протокол о твоём незаконном проживании в моей квартире? И я утёрла ему нос приглашениями на наше бракосочетание?
    А Козявин? Как внезапно каждый раз увозил тебя на допросы? Я все слёзы выплакала. Помнишь, как тебе было тяжело? После допросов у тебя температура поднималась до 39 градусов. А я переживала вдвойне, я сходила с ума. Ты пытался успокоить. Помнишь, какие слова мне шептал? Такие нежные, ради них я могла пойти на всё, мне себя не было жаль, я готова была пожертвовать всем – лишь бы тебе было спокойно. Неужели не помнишь? Неужели ты мне врал, когда умолял выйти за тебя замуж? Говорил, что близкому человеку можно простить всё, но обман – никогда, что самое подлое – это враньё. Говорил мне, а сам врал? Врал, врал!
    Я же тебя как облупленного знаю. Господи, сколько мне пришлось вытерпеть твоего вранья, сколько пережить, перестрадать, кто бы знал? А сколько пришлось выслушать о тебе гадостей? Ведь о тебе никто, ни единого хорошего слова не сказал. Я думала, что это неправда, что люди тебя плохо знают – ты совсем другой? Оказывается, я была слепа?
    И все их предупреждения сбываются. Говорили, что ты, великовозрастный дитяти, так никогда и не вылезешь из пелёнок: истинная правда, что ты – неудачник, что ты позабавишься мною и бросишь, а если не бросишь, то я всю жизнь промучаюсь с тобою? И эти опасения были не голословными? Клянусь Родиной, ты – неудачник, ты приносишь одни несчастья. И знаешь почему? Потому что ни одно дело ты не довёл до конца. У тебя быстро пропадает интерес ко всему, за что бы ты не взялся, лишь замаячит на горизонте какая-нибудь пустячная сложность, непредвиденная ступенька. А до того момента ты, Витя, всё видишь в розовом цвете: и женщины все у твоих ног, и деньги – водопадом, и весь мир замирает, услышав твоё имя. Не быть никогда этому! Как и не дорасти до обыкновенной порядочности. Ты не любишь работать! Я могу поклясться, что и это судебное заседание ты до оглашения приговора не доведёшь! Общественность Стерлядова меня поймёт и поддержит.
    - Вот попёрла из этой женщины обида,- нашёптывал, как молитву, Виктор Петрович.- Я не такой, я другой, я приятной наружности, с сильным интеллектом молодой человек. Назло ей, назло стерлядовской общественности я доведу суд до финала. Я же очень умный, я разберусь во всех тонкостях судебного процесса,- он сжимал кулаки и вытягивал под столом ногу, мелочно выпрашивая вознаграждения за поруганную публично честь советского журналиста и Верховного хронителя реликтовых трусов.
    Прокурор же презрел всяческие попытки Лыкова  уползти под стол  и сигналов наркоману с «машиной» не подавал. Он избрал иной метод заступничества Верховного – примитивный и занудливый, в сравнение с последними открытиями медицины.
    - Общественность? Милое словечко, которым аппаратчики прикрывались в 70-х годах,- начал Тимоня задираться к комсомолке,- что вы подразумеваете под этим словцом: творческую интеллигенцию, инженерно-технических работников или пролетариев в свободное от работы время?
    - Всех! У нас в стране отличий нет! Все одинаковы: что министр, что домохозяйка!
    - Это – в общей массе?
    - Разумеется.
    - Ага, всё-таки – масса? Чем больше единение многоционального разночинного люда, тем больше масса? Не вас учить, вы ведь в комкоме на все праздники, торжественные собрания были ответственной за обеспечение массовости? Ответственность-то огромная, если учесть, что в Пылевом Столпе трудятся граждане двадцати национальностей. То у одних рамадан, то у других – газават, а  третьих – землетрясением не оттащишь от казацкой горилки и армянского коньяка? Ваша задача была всегда одна – собрать в кучу и отчитаться за массовость, мол, все явились добровольно, пьяных нет, нарушений нет. Почва для национальных раздоров утоптана и огорожена колючей проволокой?  Так?
    - При чём здесь национальные раздоры? Не мелите чепухи.
    - А притом, что национальные раздоры в войсковых частях были всегда! Это – нерушимая традиция. Узбеки на втором году службы бьют русских новобранцев, азербайджанцы издеваются над молодыми армянами, украинцы не щадят ни тех, ни других, ни третьих, и ещё своих – до кучи, для отчётности по воспитательной работе, а чеченцы, поставленные офицерами на роль смотрящих, регулируют армейскую дисциплину? Тьфу, как испохабили великий и могучий,- не вынес Тимоня последних канцеляризмов и плюнул на свои бумаги.
    - Я не могу с вами согласиться, - сказала свидетельница. – Дело в том, что попадая в ряды Совесткой Армии, новобранцы начинают чувствовать себя абсолютно свободными, свободными от родительской опеки, от влияния улицы. В армии очень много соблазнов. Например, быть жутко самостоятельным. И естественно,  «молодые» часто провоцируют «дедов»  драку своим неуставным, вызывающим поведением. Но эта свобода – одна лишь видимость. «Молодым» специально отпущено время, чтобы адаптироваться и перебеситься. Затем с ними начинают массировано проводить политико-воспитательную работу. Скоро мусульмане, буддисты, католики, иудеи начинают понимать, что нет ничего крепче дружбы народов СССР.
    Соня-идеолог всё же выдала себя, не удержалась и прыснула от смеха. Подло улыбались и на скамье подсудимых. Веселился народ на площади, а кто-то громче других ржал там. Ржал, ржал, зашёлся от хохота и рухнул, сражённый гипертоническим кризом.
    - Неплохо,- отозвался обвинитель Тимоня, разглядывая, как колдуют над весёлым гипертоником люди в белых халатах, - ещё парочка таких хохмочек и половине стерлядовцев придётся сменить хитоны палачей на халаты реаниматоров.
    - А лучше бы – на форму военных строителей. И для государства дёшево, и программу по жилью выполним досрочно, к 100-летию Великого Октября.
    До сих пор напряжённо молчавшая Эмма (точно вынашивала в себе обиду) вдруг процедила сквозь зубы:
    - И без строителей, куда ни плюнь, всюду военные. Наверно, страна находится в состоянии войны с внутренним врагом?
    Тимоня добродушно отнёсся к Эмминым процеживаниям, хотя секретарю строго воспрещалось вмешиваться в ход судебного разбирательства. Он подмигнул Эмме и сказал:
    - У меня ещё вопрос к свидетельнице. Скажите, не таите ли вы обиды на партком Пылевого Столпа после всего, что они сотворили с вами? После того, как бессердечно обошлись с вашей молодой семьёй? Вы ведь потеряли престижную работу, рухнула каръера и вера в идеалы партии? Вы ведь, как птичка, которую сперва посадили в клетку на должность освобождённого секретаря по идеологии комитета комсомола, а потом, по весне, вышвырнули из клетки: «Кормись, как хочешь, а общественной работой занимайся во внеурочное время?» Тяжело вам без организаторской деятельности?
    - Привыкаю. Я обиду на партком не держу. На что обижаться? Всё равно работать не буду.
    Как-то, недавно, встретила на улице Фукишеву, зав.парткабинетом. Её судьба – это судьба, которую пророчили в идеале мне: работа в комитете комсомола, в парткоме, райкоме, горкоме, инструктором в обкоме и опять в парткоме Пылевого Столпа. Всегда – одинокая, живёт только для себя. Никто не знает – были ли вообще у неё мужчины? Скорее – нет, потому что о необходимости половых связей ничего не сказано в партийном уставе. Встретилась с ней и увидела – сколько зависти в глазах! Вот она-то таила обиду на партком. «Сонечка,- говорит мне и чуть не плачет,- я жизнью пожертвовала ради партийной работы. Я всю сознательную жизнь делала людям добро, несла им горящий факел коммунистической морали А что в итоге? Где народная благодарность таким вот безгранично верным и надёжным дочерям-ленинкам? Разве что обзывают самыми пахабными словами – номенклатура, функционерка. Лучше бы политической проституткой назвали, и то менее обидно, потому что – неправда. Я коммунист до мозга костей. Пусть даже враги пункцию возьмут из спинного мозга – они обнаружат, что мозг мой круто заквашен на горячей вере в марксистско-ленинские идеалы, в нерушимую дружбу всех народов страны с евреями и украинцами. Но враги, наверно, испугаются взять в ладони спинной мозг старой коммунистки? Ходят слухи, что партлечебницу передают в пользование простым прудовцам? Партии – никаких привилегий? Ну и правильно, пусть все горожане тоже немного полечаться с шиком, пока партлечебница не превратилась в свинарник.
Скоро, Сонюшка, и ты, и даже твой Брыковский сможете запросто занять там койку. Вот она – демократия! Вот оно – первородное, животнообразное чувство свободы!
    Может быть, животные инстинкты и есть – ум, честь, совесть нашей эпохи? Как знать? Может быть я ещё успею родить ребёночка? А матери функционерками не обзываются!»
    Фукишева сказала, что знает это точно. Теперь представьте, партаппаратчица, заложившая свою молодость и девственность,  монстрам мирового гегемонизма Марксу, Энгельсу и Ленину, вдруг круто отворачивается от идеалов и решается отмстить им низменным поступком – забеременеть от первого встречного? Значит, наша партия где-то не доглядела, где-то в её работе появились незначительные сбои. Надо менять формы организационной работы, искать новые!
    А мне, как-то ближе – по-старинке работать, без мудрствований, не ломать голову фантазиями. Так что я нисколько не жалею о потере жирной кормушки. Мне в нашей семье сытнее и счастливее живётся. Правильно я говорю, Витюша?
    Верховный заёрзал гордо при мысли, что стерлядовский народ сознаёт: он, Виктор Петрович, имеет законное право каждую ночь спать с этой красивой женщиной, а если захочет – и днём, в обеденный перерыв. Пусть он даже этого не помнит, пусть не помнит ощущений в своих ладонях её маленьких упругих грудок, её старательно выбритых подмышек – для утыкания Лыковского носа, ускользающей в клин эрогенной площадке низа живота, и этих безумно длинных ног, которые он по-хозяйски вправе вскинуть себе на плечи. Зато стерлядовцы уверены, что делает это Верховный регулярно, а может - и лениво, насытившись однообразной красотой комсомолки.
    « А вообще-то, муж, то есть я, вас удовлетворяет?» - не терпелось спросить Виктору Петровичу, чтобы тут же получить, щекочущий самолюбие, ответ: «Да, разумеется!»
    «С этого места поподробнее, пожалуйста!»- в своих потенциальных возможностях Лыков был абсолютно уверен.
       Брачная жизнь с той, первой супругой, которую он ещё хорошо помнил, давала ему право так считать. В настроении он заламывал «бывшую»  в такие позы, что когда та начинала визжать, (надо надеяться – от оргазма), Лыков долго и растерянно искал источник визга, чтобы зажать его ладонью. А ведь это мастерство он демонстрировал, невзирая на то, что чувствовал себя в те минуты аристократом в смокинге, нечаянно свалившимся в чан с несвежим студнем. Не удалась у «удочерённой» (по паспорту) Лыковым тёщи её любимая дочка – жена всё того же Лыкова. Вернее, удалась тяжёлыми пористыми грудями и короткими бесформенными поросячими ножками, потёртыми в ляжках до хронических синяков. Одно было утешение – попа: раздольная, крупногабаритная, живущая своей отдельной от хозяйки жизнью испытательницы на прочность нижнего белья и наводящая ужас на всю лёгкую промышленность СССР.
     Словом, мечта военного строителя с любвеобильным кавказским  нравом. 
    - Эх, жаль, покуда, хорошая была девка! – вырвался из Марийца в толпу стон отчаяния.
    « Это он про кого?- подумал Лыков.- Кого из моего гарема он имел ввиду?»


               


                ТРИ СЕКУНДЫ – ПОЛЁТ НОРМАЛЬНЫЙ !
               


    - Девушек среди военнослужащих быть не может по определению, потому что они сразу же обязаны отдать честь при встрече со старшим по званию,- возразил себе под нос А.Я. Бундык. Но его слова расслышал Юлий Милов.
    Они затёрлись отдельным островком в стерлядовской толпе – Милов, Бундык, Козявин и вахлак в шляпе. Критическая масса энтузиазма толпы была к тому времени уже равна повальному идиотизму.
    Милову тоже хотелось проявиться умом, поскольку нет более оскорбительного унижения, чем одарить оппонента умным советом. Мысли не высвечивались, и он начал по-партийному нервничать. Так сильно напрпягался, что ничего не понимал уже в разговоре, а не напрягался бы, то меньше и переживал бы о своём скудоумии. Но вдруг сверкнуло и исчезло бесследно, однако он успел вдогонку своей мысли сказать:
    - А ведь все подсудимые и свидетели, оплодотварённые ленинскими идеями, могут на вождя Мирового пролетариата подать в суд за изнасилование? И это – историческая правда!
    - Историческая правда – это удачно сконструированная перманентная ложь. Конструкция её величава и незыблема, а конструкторы,  в общем-то, люди безобидные – сами давно уверовали в собственную ложь. На фоне своих сконструированных фантазий они выглядят никчёмными букашками.
    Спроси у них:  кто придумал все эти чудеса света, все эти Колоссы Родосские, Александрийские маяки, храмы Артемиды? Они, эти конструкторы, вам ответят: «Чудес не бывает!» Как нет в натуре этих садов Семирамиды, храмов и копей Соломоновых…
    - А как же быть с пирамидами?- подло обронил вахлак в шляпе.
    - Дайте мне одну войсковую часть, я вам за год из бетона зафигачу эти самые пирамиды.
    - Интересно получается, товарищ Бундык, весь учёный мир гадает: как же древние египтяне построили храмы и пирамиды, а вы, значит, уже и технологию освоили?- не столько удивился, сколько обрадовался Козявин.
    - Технология – дело деликатное. Конечно, перед тем, как начать стройку, надо сильно потрудиться и нарисовать эти три огромных шалаша на Гизах, затем вызвать политруков подразделений и вставить им по самые гланды, дать приказ – чтоб к утру методом тыка  узнали, как эти шалаши надо строить, из низов донести до руководства технологию, а через месяц – чтоб первый из трёх объектов стоял и удивлял учёный мир. И бетону, бетону побольше!
    А насчёт египтян вы правы, уважаемый. Помните, служил у нас один египтянин в Стерлядовской войсковой части? И правда, тоже  древний, как комякская охотничья будка. По- русски ни бум-бум. Кирпич от лопаты лишь ко второму году службы начал отличать.
    - Это тот, который заявление накатал: «Пустите в Афганистан. Хочу бить афганские войска!?» Как же, помню,- дёрнув не по-доброму плечом, ответил Козявин.
    «Всё-таки глаза у него мороженого омуля»,- подумал А.Я. Бундык, и возразил:
    - Нет, тот был офицер, да к тому же – медслужбы, да к тому же служить в Афганистане не хотел, да к тому же вовсе был не египтянином, а евреем из Чебаркуля, где раньше лечил чебаркулёзников.
    - В самом деле? Ну и память у тебя, Анатолий , столько мусора ненужного в голове, наверно мозгам тесно в черепной коробке?
    - Я – политработник. Я обязан помнить всё и всех. А тесно черепной коробке - от бардака, который творится у нас повсеместно. Обидно, стыдно и непонятно.
    - ??
    - Христа предали, с арабами воюют, с Родины сбежали, а всё равно их жалко, как самих себя.
    - Эх, отомстить бы какой-нибудь капиталистической стране какой-нибудь революцией? – с негою в голосе предположил Милов.
    - Не ошпарьте ноги кипятком со страху, товарищ комсомол!- выдал резюме вахлак в шляпе.- У нас всё под контролем! Правильно я говорю, товарищ Козявин?
    - Совершенно абсолютно! Это вам не в домино «стоячить» в обеденные перерывы! Проглядел свои кадры, Юлий, теперь и трясёшься, что твоя заместительница что-нибудь лишнее ляпнет со сцены? Успокойся, тебе же сказали: «Всё – под контролем!»
    В это время секретарь суда Эмма объявила получасовой перерыв. Верховный  выглядел непрезентабельно: завалился до носа под стол, шерудил там ногами в поисках помощи от напирающего на него брачного счастья.
    В толпе недовольно свистнули пару раз, но тут же следом за вереницей судебной коллегии, выскочила на сцену агитбригада из десяти комсомольцев, суммарный возраст которых не превышал 420 лет, и подавила свистунов заводным речитативом о Манькином Опупке – единственной горе в Стерлядовском районе. О том, что с этого Манькиного Опупка молодёжью хорошо просматриваются великие достижения коммунистического Вчера, Сегодня и Завтра.
                Комсомол тобою горд,
                Не гора – сплошной курорт.
                Мы с тебя до коммунизма
                Полетим во весь апорт.
    - Надо двигать отсюда в сторону. Скоро начнётся самое интересное, как бы не затоптали, - загадочно указал маршрут Козявин.
    Справа, в нескольких шагах от них, присела на брусчатку в позе лотоса пышнотелая гражданка. Спиной она упёрлась в коленки милиционера.  Второй милиционер, перепрыгивая через коленки гражданки, настырно поправлял ей оборки платья. Она сидела с широко открытыми глазами. Милов заглянул в них и обнаружил что-то очень знакомое. Затем, вспомнив, глянул в глаза Козявину и обнародовал:
    - Товарищи, здесь женщине плохо! Здесь женщине хуже всех! Это же труп? Она же мёртвая совсем?
    - Ну да, труп,- не удивился милиционер,- народу свойственно умирать где попало. И что из этого? Не мешайте, гражданин, перешагивайте через труп и следуйте куда шли.
    - Привыкай, Юлий Федотович,- подтолкнул Козявин секретаря комкома.
    Милов всё-таки оттеснил тройку зевак и обошёл покойника стороной, но в ягодицу, тем не менее, получил трижды разными коленками от разных горожан.
    Каждый тычок под зад он зафиксировал возмущением:
    - Никакой… дисциплины… и порядка-а!..
    - Где… её… взя-ать, - потворствовал сбоку вахлак в шляпе,- дисциплину-то, если весь порядок в стране просрали? Нет уважения у народа ни к государству, ни к государственным мужам!
    - Что вы кружите, как вороны, возле тела и каркаете? Проникайте сюда, здесь посвободнее будет,- предложил Козявин.
    Вместе с Бундыком они отыскали проплешину в толпе. Бундык принял стойку противотанкового ежа, и шумно дышал на «условного противника», отгоняя толпу стойким запахом чесночного салата, которым его на всякий случай за день до поездки в Стерлядов накормила жена.
    - Дисциплины и порядка захотелось? Нужно сперва у населения изъять все средства к существованию, а затем: «от каждого – по труду, каждому – по равной возможности» начать жизнь с нуля. И периодически повторять эту процедуру - раз  в три года. Вот тогда, наверно, поверят в силу государства, тогда зауважают и дисциплину, и порядок, и государственных мужей!
    - Не мелите чепухи, товарищ Бундык. И без вас – сплошные шарады и «кроксворды» на лице товарища Козявина,- махнул рукой Милов и обратился к Козявину:
    - Ну, и что вы имели ввиду, когда говорили, что всё у вас «под контролем»? Оглядитесь, кругом трупов – как на войне. Народ беснуется, бусурмане с тыла атакуют. Какой тут, к лешему, контроль? Бардак! «Нивы неоглядные глазом не обшарить». Лучше бы признались, что  собираетесь действовать по обстоятельствам!  Авось да как!  Может что-нибудь получится, если слегка помучиться. Ничего-то вы, конкретно вы, не можете!  И не надо меня убеждать, что это позорище идёт по вашему сценарию.
    - Это  ты мне в отместку за свою заместительницу? Подумаешь,.. Соня Космодемьянская какая! Было бы кого защищать?
    - А ваше-то какое дело? Лучше бы сидели прижухши у себя в кабинете и слюнявили анонимки. Что вы привязались к моему заму? Я её лучше знаю, да и Брыковского знаю неплохо. Не какой-нибудь пенёк пэтэушный, с ним моему заму и в люди выйти не стыдно. А анонимки на него – давно известно, чьих это рук дело,- тут Милов осёкся.
    Опять сверкнуло что-то умное и бесследно исчезло, и на этот раз он не успел ухватить.
    Бундык, раскинув руки и продолжая отгонять случайных и любопытных, кинул через плечо:
    - Анонимки теперь силы не имеют, а открыто мы говорить ещё не научились. Только бросать оскорбления в лицо товарищам по партии.
    - А я даже рад тому, что товарищ Комсомол своих в беде не бросает,- задумался вахлак в шляпе,- будет кому нам в старости принести бутерброд с минтаем. Правильно я говорю, товарищ Козявин?
    - Правильно, Алексей Михайлович. И ещё  пирожки с вермишелью: от молодёжи благодарности не дождёшься. Милов думает, что мне – удовольствие тереться здесь о толпу и наблюдать, как клевещут на товарищей по партии. Я бы давно прикрыл эту лавочку, если бы…
    - Что? – спросили трое разом.
    - Ай, да ладно,- решил опрометчиво Козявин,- скажу кое-что. В общем, ребята, есть наверху конкретное решение…
    - На каком верху? Какое решение?
    - На самом!- Козявин ткнул пальцем в небо.
    - Неуж-то?- развернулся, присел от страха и перекрестился Бундык.
    - Товарищ Бундык, не поминайте всуе эфемерное начальство. Есть более конкретные лица и от них исходят очень конкретные решения. Я бы сказал даже, что чересчур конкретные, но я так не скажу. Очень конкретные – и всё!
    - Например?- подобострастно произнёс вахлак в шляпе.- То есть я хотел спросить, что было бы неплохо, если бы вы привели пример?  Правильно я Вас спросил, товарищ Козявин?
    - Например, Алексей Михайлович, очень скоро вы будете восседать вместо одного из подсудимых.
    - Ни хрена себе перспективка!- прыснул от смеха Милов, а вахлак в шляпе сразу пожух и глянул исподлобья так, будто узнал сейчас, что Солженицын на Родину вернулся. 
    - Нет,- поправился Козявин,- я хотел сказать, что не на скамье, а в тресте, так сказать, начальником восседать, так сказать.
    - А я и так начальником восседаю, восседал и буду восседать.
    - Начальником подразделения, Алексей Михайлович. Подразделения! А будете… Ай, да ну вас! Имейте терпение. И так много знаете…
    Не успела агитбригада закончить десятую речёвку, как бледным светом плюнули в толпу экраны мониторов. Сквозь пятна и рябь пробились три силуэта Судебной коллегии.
    Верховный хранитель трусов из бельтинга нервно вышагивал по комнате отдыха, широко открывал рот, заливал в него остывший кофе и опять широко открывал рот перед скрытой камерой. Сперва вместо слов раздавался треск и звуки, легко напоминающие шахтёрское рытьё в кошачьем туалете, затем гул улетающих бомбардировщиков и джазовые эксперименты Чеслава Неймана, и только потом толпа различила слова Лыкова-Брыковского:
    - Омерзительнее зрелища не видел, чем публичный суд,- первые отчётливые слова произнёс он.- Кого мы судим и за что, и какое право имеет человек судить человека? Это похоже на поедание сытым голодного в общепитовской столовой: изжога, скверная отрыжка, а жрать надо, потому что уплачено. А ведь еда – это сугубо интимное дело.
    Не знаю, как вы, а я считаю, что ни в чём они не виноваты. И если судить по совести, то я вправе лишь приложить их грехи к своим – для сравнения. И мои грехи обязательно перевесят все их вместе взятые, поскольку всякий мой, даже самый мелкий проступок, как человека, наделённого властью, уже стократ изощрённее и омерзительнее, чем преступление простого гражданина.
    Говорят, в Индии по улицам бродят буйволы, а следом поспевают цапли и периодично клюют буйволов в мошонку. Не знаю, за кого уж они принимают качающиеся бычьи яйца, но стимулируют буйволов к ровной и неторопливой поступи. Так вот, меня и та, и другая перспектива не устраивают. Я и клевать не хочу, и ходить ровным шагом не умею.
    Мне надо разобраться в себе прежде, чем учинять допрос кому-то ещё: кто я такой, откуда у меня жена и ребёнок пенсионного возраста, что творится с этим миром, в какой стороне Прудовск?
    - Подожди, Виктор Петрович, не кипятись,- попытался остановить его Гена,- у тебя слюна пузырится на подбородке,- и схватив из салфетницы кипу нарезанных лоскутов туалетной бумаги, услужливо вытер подбородок Брыковского. – Из-за чего, собственно, весь сыр-бор? Жену впервые разглядел, о ребёнке узнал? Я тоже, бывает, случайно увижу какую-нибудь гнусную, синюшную, потёртую рожу, и начинаю тихо ненавидеть зеркальных дел мастеров.
А разобраться: если они не виноваты, то кто тогда прав? Вот, и уже дилемма. И так вся жизнь – с 14 и до утра – дилемма.
    Кто-то их должен решать? Кто-то, кому повесили трусы на бёдра, должен провозглашать вердикт, если кто-то другой не может вынести себе этот вердикт?
    А помочь подсудимому разобраться в себе – наиглавнейшая задача суда. Когда поможем подсудимым разобраться в себе, они сами потом будут вымаливать у нас для себя исключительную меру наказания. Со своей разбуженной совестью пусть попробуют не согласиться с приговором суда! Для них любое наказание – акт насильственного гуманизма!
    Возьмём к примеру меня, безобидного пьяницу. Почему пью? Алкоголь нравится? Нет. Чтобы боль какую-то там заглушить? Нет. Социальные причины? Нет. А почему? А просто потому, что не пить разучился.
    Вот тебе гимнастика для судейских мозгов! Поскрипи умом, реши дилемму и вынеси вердикт: не дать мне опохмелиться - и я умру, или позволить мне дальше пить, что приведёт к летальному исходу?
    - Не пить вообще!- резанул комнату гробовой голос капитана милиции, спрятавшегося на угловом диване.
    - Ты рассуждаешь, как баба на собственной серебряной свадьбе,- огрызнулся Гена,- которая 25 лет потчивала «ейного» мужика бормотухой собственного сочинения и вдруг решила поглумиться.
    У меня с собою имеется протокол, что составил на меня родной брат товарища капитана,- он вытащил занюханную тряпочку и стал осторожно раскладывать и расправлять края документа, точно археолог, откопавший папирус в себахе.
    «Гражданин Г.П., то есть я,- зачитал Гена,- ехал на автомобиле марки «Жигули» с очень медленной скоростью, плотно прижимаясь к обочине, чем вызвал озабоченность патрульной службы ГАИ. На вопрос: «Почему он так медленно едет?» гражданин Г.П. ответил вопросом: «А куда пьяному торопиться?»
    И здесь дилемма, вашу маму: у меня никогда не было автомобиля марки «Жигули», у меня никогда не было водительских прав, но и трезвым я никогда не бываю.
     А значит - что? Значит, состав нарушения имеется. Мне ведь пьяному действительно торопиться некуда. И если бы я находился в тот момент за рулём, я бы, наверно, так и ответил. А если я имею предрасположенность к такому ответу, то я имею и намерение ездить медленно, прижимаясь к обочине.
    «Взбутетененность» моей мысли улавливаешь, Виктор Петрович?
    - Нет. Меня ломает от твоих намёков.
    - А между тем - на тебе, а не на мне трусы из бельтинга. Тебе и заниматься умозаключениями. Только учти: чтобы усадить кого-нибудь на скамью подсудимых, государству нужно было потратить немалую сумму денег на розыскные мероприятия, канцтовары, всякого рода премиальные, отпускные, тринадцатые зарплаты. Ну, ты меня понимаешь: добралось дело до суда – должен быть приговор!
    Виктора Петровича нисколько не остудила заботливость Гены, отчётливо было видно на экранах, как он продолжал скрести верхними зубами клочок щетины под нижней губой:
    - И приговор должен быть оправдательным,- сделал вывод он.
    - Оправдательный приговор?- изумился Гена. – Приговор – есть приговор. Со словом «оправдательный» он не сочетается, семантическое несоответствие. Кого ты хочешь оправдать? Подсудимых? Хорошо. Значит, если оправдываешь их, то приговариваешь государство. А государство в чём перед тобою виновато? В том, что потратило кучу денег на розыск, кормёшку и прочие ухаживания и «няньчинья» за преступниками?
    Я тебе советую, Виктор Петрович: не пытайся обмануть государство. Оно – всюду, вокруг нас. Если ты решил заигрывать с толпой на площади, то при сильном поклоне «раскаяния», со сцены всё равно перед стоящими сзади обнажится твоё истинное отношение к миру. А соблазн у любого всегда велик – пнуть по этому истинному отношению и насмешить публику.
    - Мне без разницы,- обозлился на себя Лыков,- я не собираюсь раскаиваться ни перед народом, ни перед государством.
    - Безразлично бывает только унитазу. Для него все клиенты на одно лицо. А перед тобою выбор – кому угодить.
    - Я сейчас задумался и решил, что жертв не должно быть.


    Площадь парализовало безмолвие. Стало так тихо, что было слышно, как размножаются бактерии. Свет «юпитеров» вдруг обрёл звучание. Свет гудел, понижая тональность в точке рассеивания.
    Козявин нанёс на безмолвие тонкую плёнку шёпота:
    - Я же говорил… Начинается.
    И следом «полупридавленный» из первых рядов громыхнул:
    - Не понял?! Это что же, праздник будет без жертв?! Товарищи, нас облапошить пытаются!
    - И то  правда! Почти 30 лет ждали, терпели! – подхватили несколько менее бойких голосов. – Праздник называется - ни жертв, ни разрушений! Давай Верховного за трибунку! Пусть объяснится!
    - Не бай, кума, у самой муж пьяница! Мужики, не дайте нам, бабам, взгрустнуть!
    Дёрнулись и закачались не по-доброму первые ряды поголовья. Забеспокоился центр площади, волнами беспокойство докатилось до окраин.
    Предусмотрительно взмыли вверх от мусорных мульд вороны, криком возмущения заглушая свой страх, и закружили низко над площадью. К всеобщему  птичьему, удовольствию вспорхнула и влетела в воронку хищников птица мира,  летающая крыса,- голубь, а обнаружив себя в среде разъярённой компании и не дав опомниться головорезам, тут же умерла от страха.
    Её тельце плюхнулось за кулисы сцены, прямо на операторский электронный пульт, трепыхнулось неаккуратно  (что-то там заземлилось) и проводило себя в последний путь яркой вспышкой, брызгами электрических искр, поникшими в трауре мониторами и сильным хлопком, прозвучавшим точно выстрел из головного орудия крейсера «Аврора».
    Сигнал семидесятилетним эхом прокатился по площади. Толпа ахнула, перекрестилась на знамение, качнулась и, ударившись о край сцены, отступила для перегруппировки, но оставила пенными брызгами возле кулис несколько человек, которые суматошно носились возле трибунки, оглушённые первыми симптомами народовольческой стихии.
    И  как предрекал пылестолповский поэт Глушков: « Ничто не остановит гражданина, который очень хочет колбасы!», - началось!
    Лицо толпы резко изменилось, оно стало очень напоминать нетрадиционную лексику. Сквозь всхлипы, визг, густой мат изредка пробивались интеллигентные голоса возмущения:
    - Куда прёшь?! Еврей, что ли?!
    - Нет.
    - А мама?!
    - Мама тоже – не всегда.
    Сладостная нега толпы – в принудительном порядке потребовать добровольного раскаяния.
    - У кого?
    - Да у всех! Ничто не вызывает таких подозрений, как полное алиби подозреваемых!
    Народ взбирался на сцену и отползал вглубь. Вороны сверху дивились на эту перестоявшую квашню.


    - Какой воинственный дух,- восхитился Милов.
    - Дух, дух,- подтвердил Бундык,- только слаб и вонюч.
    - Не гоже о душе судить по роже. Но можно,- добавил вахлак в шляпе и, дёрнув за рукав Козявина, попросил:
    - Всё-таки, как вы догадались? Как вышли на Брыковского?
    - Было не сложно, Алексей Михайлович. Нет, сперва-то Брыковский никаких подозрений не вызывал. Царапал и царапал сам по себе что-то там в редакции. Но – до поры, пока Фрудко не изъял у него из рабочего стола одну интересную бумаженцию.
    - Выкрал? – уточнил Милов.
    - Изъял. Изъял, чтобы донести её до НеБЗДИТе. Да вот она, товарищи. Оригинал, не какая-то там фотокопия,- он показал лист дешёвой писчей бумаги, исписанный мелким, скупым почерком:
    « 1. Алфавит, разложенный по нотам и октавам. Всего должно быть 49 букв.
       2. Прибытие К. и М.. Задолго до их прибытия на Р. Была азбука. То, что называлось глаголица – тайнопись для посвящённых.
       3. Разговор – это песня. Весь мир говорил на распев.
       4. Значение нотного алфавита. Что значит слово Мама в первой, четвёртой и седьмой октавах?
       5. Преднамеренное упрощение алфавита – где фонема становится единицей измерения слова, в рамках которой – не развитие звука, а её констатация.
       6. Письменность – как упадок цивилизации. Искоренение слуховой памяти. Потеря октав, как потеря многозначимости одного слова. Письменность враждебна эволюции, это – лень наций.
        7. Постепенное упрощение звучания слова, как деволюция. Однотональные предложения.
Новые формы, методы использования для  совр. видов языка.
    - И что эта записка значит?- искренне удивился Милов, забыв временно, что он умный и догадливый не по годам. – Тарабарщина какая-то. В ней ничего не понятно.
    - Вот! Вот именно!- Козявин будто бы обрадовался искренности секретаря комкома. – Я сразу обратил внимание – ничего не понятно! А не понятно – значит, враждебно. Как учили.
    Я сам был бы рад разобраться тогда и помочь Брыковскому выпутаться из пут иностранной пропаганды. А то, что он был подвержен влиянию буржуазной идеологии – это без сомнения.
    Он однажды даже позволил себе наглость по телефону закодированное слово произнести, наша аппаратура сразу сработала, записала. Слово наглое, забугорное, произносится-то как провокация – экзист… экзистанциализ… экзистенционализм?
    - Ни хрена себе, боднул Советскую Власть!- закашлялся вахлак в шляпе.- Самый смелый, что ли? Или просто болван, национал-экзисталист доморощенный? Таких к стенке сразу! Правильно я говорю, товарищ Козявин?
    - И это в то время, когда партия была парализована повальным горем. Лучшие её сыны в рассвете своих закатных лет мёрли пачками от переутомления.
    Хотя бы – посочувствовать для приличия, пособолезновать чисто по-человечески. Так нет же, пишет песенку и запускает её по тресту. Декламирую:
                Разложив пасьянс по регионам,
                Делят, делят, делят поимённо,
                Пофамильно делят города
                Брежнев, Устинбург, Кунай –Ата.
    А далее – более:
                За нос проведя через амвон,
                Пятилетку пышных похорон,
                Далее, всё далее – и вниз –
                Наш погребательский социализм.
    -Вот мразь!- сжал кулаки вахлак в шляпе.
    - Кто?- потребовал уточнений Милов.
    - Ну не я же? Тот, кто клевещет в стихоформе!
    - То есть – Фрудко и Бундык? Правильно я говорю, товарищ Козявин? – передразнил секретарь комкома вахлака в шляпе.
    - Я и не отказываюсь. Да. Я писал по приказу Фрудко, - признался Бундык.- Но я писал от лица Брыковского. А это, скажу я вам, совсем не просто. Надо было сперва войти в образ, влезть в шкуру корреспондента, перевоплотиться, так сказать, а потом строчки сами собою повылезали  из мозгов, - не без гордости доложил заместитель Фрудко. – Всё законно! Эти оправданные действия у нас, военных строителей, называются упреждающим ударом. Ещё не известно, какого содержания была бы песенка самого Брыковского? А у нас получилось достойно, минорненько так.
    - Я же говорю, мразь - ваш Брыковский, гнида.
    - Согласен,- сказал Бундык.
    - А почему Милов молчит?
    Секретарь комкома поморщился, как он искусно научился перед зеркалом морщиться: он судорожно листал в голове цитаты – от простых, типа: «Если нет слов от возмущения, то и нет самого возмущения», до сложных и очень сложных: «Учиться, учиться и ещё раз учиться!» Наконец нашёл и влепил с размаху:
    - Ответное молчание – это знак уважения к озвученной глупости. Так говорит моя супруга.
    - Говорит, как жена будущего генерала!  Сразу не поймёшь: то ли похвалила, то ли обосрала?- печально задумался вахлак в шляпе.
    Козявин склонился к вахлаку и, царапая о шляпу нос, энергично стал вдувать ему в уши:
    - Не расстраивайся, товарищ Сырбатов, у нас вся молодёжь такая: разговаривает на птичьем языке и гнездится не по-человечески, всё подгребает под себя, будто последний час живёт. Нам ведь что от них нужно? Нужно, чтобы не мешали нам. А чтобы не мешали – надо действовать по-старинке: всех пересажать на высокие министерские посты – пусть себя там тешат честолюбием  до поры, пока не дозреют сознанием до коммунистического Завтра.
    В это время толпа вынесла на руках из комнаты отдыха Лыкова-Брыковского. Виктор Петрович восседал в кресле, цареподобно разбрасывая взгляды по сторонам.
    В багряный бархат кресла выцветшим чернильным пятном впечатались трусы из бельтинга,  а из них топорщились,  пугая девственной белизной, худые ноги и голова без шеи. Остальные части тела были вогнуты и будто вбиты в обивку кресла или загнаны мастером-художником в «перспективу».
    Визуальные причуды сотворял единственный работающий прожектор, который без твёрдой управленческой руки светотехника вольно швырял пучки света по площади.
    А заслуженный светотехник города Стерлядова между тем лежал без памяти рядом. Всю электрическую мощь после замыкания и последовавшего взрыва он героически принял на себя, потому что мочился в тот момент на металлической площадке прожекторной вышки, целясь между проводами на головы горожан. Через обильную струю электрический разряд и достал светотехника.
    И это случилось не взирая на то, что ещё неделю назад он божился, что бросит пить напрочь, даже пиво - в одной глухой, непролазной от грязи деревне, куда он приезжал изредко навестить мать и попить самогону – «чтобы кости не ломало».
    Светотехник ещё достойно держась на ногах, вышел, помнится, из избы, чтоб покурить на свежем воздухе, обогнул дом, открыл калитку, ступил на картофельное поле и упёрся… в троллейбус. Тот, как полагалось любому другому троллейбусу на конечной остановке, широко растворил двери и выпускал пассажиров. Водитель, кряхтя и поминая всех матерей, заправлял в заушины троллейбусные штанги.
    Светотехник понял, что «белая горячка» завладела им вопреки всем медицинским законам. А именно – в пьяном состоянии.    И ему было уже не столь важно знать, что списанный в металлолом троллейбус приволок трактором из города на деньги колхоза сосед Кутявин - для организации досуга в форме деревенского клуба и первого в районе Торгового дома «Луначарский партизан» - по названию колхоза, и что выпрыгивали из троллейбуса не пассажиры, возникшие в результате воспаления алкоголем его воображения, а дети Кутявина, уже активно включившиеся в процесс выковыривания полиуритановых подушек из кресел общественного трнспорта.
    Заслуженный светотехник дал клятву перед богом и нарушил её. А теперь лежал в луже собственной мочи, сознавая коченеющими мозгами, что господь, как бы он не был милостив, второго шанса ему не даст.
    Народ поднёс Верховного хранителя трусов из бельтинга к скамье подсудимых, выкрикивая вразнобой:
    - Алкаем! Алкаем!
    А Бундыку и Милову слышался густой перелай собак в ночи.
    Козявин, обмотав палец платочком, ковырялся в носу. Только вахлак в шляпе, Сырбатов, проявлял живой интерес к событиям на сцене, сопоставляя слова Козявина с мнением жены Милова. Но что-то не сопоставлялось.
    Он спросил Козявина:
    - Проще говоря – я скоро буду генералом?
    Козявин достал из носа палец, свернул платок, спрятал его в нагрудный карман:
    - Сейчас узнаем,- аморфно доложил он, будто не было намёков и доверительного шёпота минуту назад,- карнавал – вещь для народа непредсказуемая.
    - Козявин, вы что, смеётесь? – встрепенулся Милов. – Это судилище над товарищами вы считаете карнавалом?    
    - У каждого народа – свой карнавал,- Козявин ткнул натруженным пальцем в сцену.
    Там, выпадая через створки шкафа с умеренной частотой боя часов-кукушки, по-ленински взмахивал рукой Василискин и швырял апрельские тезисы в толпу:
    - Товарищи, соблюдайте регламент! Вы ведёте себя архиговённо! Товарищи политические проститутки, вы накличите жёлтый террор на свои вонючие головы! Виктор Петрович, не поддавайтесь на провокации безумствующего крестьянства и пьющей прослойки! Товарищи, ваш искусственный гнев – это происки чувашских шпионов!
    За шкафом сбились в кучку подсудимые. Толпа обступила островок пылестолповского руководства, держа на плечах кресло с Лыковым-Брыковским, и продолжала лаять:
    - Алкаем! Алкаем!
    - Нам без жертв нельзя!  Это неприлично!- выделялся из толпы голос полупридавленного. – Примите привычное и правильное решение!
    - Алкаем!
    - Хорошо. А теперь всё это великолепие должно накрыться медным тазом,- прокомментировал начальник НеБЗДИТе.
    И правда, жестом Брыковский повелел вынести на публику медный таз с водой.
    Оголился наиважнейший момент стерлядовского карнавала. Вот бы где всем разом замолчать и расслышать болезненное биение сердца Верховного, ужаленного дозами эфедрина.
    Кресло опустили, таз установили рядом.
    Одни из толпы вопили:
    - Шут гороховый! Помой ноги ученикам – возвысся над ними!
    Другие требовали:
    - Верховный! Умой руки – обнародуй приговор!
    Ещё одни предлагали:
    - Опусти голову в медный таз! Придайся омовению.
    - Алкаем! Алкаем!
    Было заметно, как нелегко давалось решение Брыковскому. Он внимательно разглядывал подсудимых, потом вчитывался в текст сценария, потом опять разглядывал пытавшихся укрыться за шкафом жертв перестройки и ускорения.
    Наконец тяжело поднявшись из кресла, ещё раз посмотрел вокруг себя, встретился взглядом с зам. комкома ( по совместительству – законной, действующей женой), и пересел в медный таз с водой.
    - Так я и думал,- сказал Козявин Милову,- в этом весь Брыковский.
    - Почему?
    - А потому, что он считает, что всё у нас делается через жопу. Ошибочно, конечно, но не он первый. 30 лет назад было то же самое. Всё повторяется. Теперь Алексею Михайловичу  точно  быть генералом.
    Толпа вдруг взвыла, люди начали прыгать со сцены и давить друг друга. Качался безжизненно прожектор и бомбил пучками света созданную будто из ничего паническую давку.
    Очередной раз выпал из шкафа Василискин, бросая проклятия в спины убегавшим:
    - А я предостерегал! Накликали?! Эх, товарищи!
    Отметил не один Милов – Владимиру Иосифовичу Козявину безумно нравился стерлядовский карнавал. Он приветствовал  любые непонятные действия на сцене и радовался, точно олигофрен, который в жизни надеется только на чудо, и ему всегда везёт.
    Предвосхищая вкрадчивым шёпотом события карнавала, он думал, что в глазах своих спутников выглядел провидцем и государственным деятелем регионального масштаба. Во всём обличие подполковника превалировало грозное предупреждение:
    « Уже в Стерлядове распространились слухи о трещине в Пылевом Столпе, уже поговаривают о том, что скоро начнёт сыпаться не только Пылевой Столп, но и центральное здание Прудовска – Комитет Государственной Безопасности, что лучшие кадры бегут по-крысиному, прихватив компрометирующие их документы.
    В глазах мировой общественности это выглядит настоящим позором и полным пораженчеством, поскольку если нет органа, охраняющего интересы государства, то и нет самого государства.
    Он, Козявин, был живым свидетелем того, как однажды «маисовый волюнтарист» уже безжалостно «гнобил» всех без исключения представителей органов правопорядка и безопасности страны. Ниже плинтуса хотел опустить, страшно вспоминать. Но ведь выжили – через публичные унижения, молчаливое согласие с «оттепельными» отклонениями «единственно правильного курса партии».
    Терпели, выжидая, когда закончатся заигрывания государства с населением и народ осознает, что карающий меч советского правосудия – это и есть диоритовый фундамент государства, без которого народ – всего лишь 10-12 миллионов тонн живого веса.
    Тяжело было возвращать авторитет, уничтоженный кукурузником. И Брыковский на допросе попал в точку, когда предположил, что они, преданные сыны отечества отыскали юного писателя, то ли Семёна, то ли Степана, который нечаянно подстрелил на охоте егеря, предоставили ему кое-какие архивные документы и обещание, что уголовное дело будет закрыто, если Семён умными книжками вернёт былую славу органам безопасности. Приходилось снисходить и до таких вот «договоров».
    И теперь только он, сталинский сокол, и такая же, как он, старая гвардия бойцов невидимого фронта, смогут мудрыми советами и путём советского естественного отбора остановить надвигавшуюся вакханалию и навести прежний порядок в сознании обитантов. (Козявину нравилось это необычное слово. Он говорил: «Население – это разноклассовый пирог из обитантов.) Придёт тяжёлое  время  оплаты по долгам, и страна вспомнит снова своих самых преданных сынов. Впрочем, других времён у страны никогда и не бывало».
    На самом деле, спутники не считали сталинского сокола  оракулом. Милов и Бундык были осведомлены о том, что за несколько дней до поездки на карнавал Козявин запросил в архиве Стерлядова подшивки газет тридцатилетней давности: «Красная Зябь», «Стерлядовский Коммунист» и дополнительные материалы – по каналам гос. безопасности. Ночи напролёт шуршал газетами, скрипел стулом, переписывал целые абзацы левой рукой, заучивал и привычно сжигал свои записи, неуклонно следуя заветам великого Штирлица.
    Подумаешь – предтеча Козявин. Да если бы не огромная загруженность ленью и рутинно-аппаратными мероприятиями, которые взвалили на себя осиротевшие пылестолповцы, если бы не возникло такое множество грандиозных планов,  что просто не хватало времени на их осуществление, если бы не повальная радость, случившаяся вследствие исчезновения командно-административной верхушки треста, то и Милов, и Бундык, и даже Сырбатов тоже что-нибудь такое прочитали, запомнили, заучили, и теперь утёрли бы нос Владимиру Иосифовичу.
    По большому счёту, все партийные и государственные деятели – работники сферы услуг. А шутовство, фиглярство, лицедейство, всё это – тоже сфера услуг. Короче, можно было легко свести в единое и догадаться об истинной цели карнавала, если бы внутренний голос козявинских спутников жил не только за счёт подсказок из вне.

    - Сейчас вывалятся на сцену старейшины Прудовска и Стерлядова,- предрёк в очередной раз начальник Трио НеБЗДИТе.
    И словно по его команде, следом за Тимоней  вышли, петляя между перегоревшими колонками, усилителями и микрофонами, «мутные» граждане в смешных одеждах.
    - А это что за баба в драгунской форме?- поражённый, взмахнул рукой в направлении колонны Алексей Михайлович.
    - Фильм «Гусарская баллада» видел?- попытался отгадать Милов.
    - Ой, неужели артистка Голубкина  собственной персоной? Знаю.
    - Нет,- сказал Козявин,- это Надежда Дурова.
    - Дрессировщица кобыл и прочих зверюшек?
    - Нет,- уже раздражаясь на широкий кругозор знаний Сырбатова, обрубил подполковник. – Надежда Дурова – кавалер-девица.
    - А-а, пробная партия водки местного разлива? Дерьмо, скажу я вам, а не водка - эта «Кавалер-девица». Наша  прудовская «Кошерная» приятнее будет на вкус и похмельный осадок… А рядом с «водкой» - что за матрос в пулемётных лентах и с маузером?
    - Ай-да, долго объяснять,- отмахнулся Владимир Иосифович.

    - Встали в линейку и посмотрели внимательно на обвиняемых!- объявил «мутной» колонне Тимоня.
    Те послушно перестроились в ряд. Первым вышел из строя древний старичок со спутанной седой бородой, одетый в хламиду, но с богатой, перекинутой через плечо  накидкой из рысьих шкур.
    Он слезящимися глазами изучил каждого по отдельности подсудимого, особенно долго смотрел на Залётного, и вернулся к остальным.
    - Ну?- спросил Тимоня   
    - А вот хрен согну! Вот тебе и ну! – ответил старикашка.
    - Не ко мне обращаться!- поправил Тимоня.
    Старикашка снова вышел из строя, откашлялся и сказал с большим оптимизмом, сидевшему в тазу с водой Брыковскому:
    - Пока что – ни хрена, потому что. Может, потому что - потом?
    - И всё? Без комментариев? Становись в строй!- с обидой в голосе ответил Виктор Петрович.
    Сырбатов продолжал занудством и домоганиями изводить начальника Трио  НеБЗДИТе:
    - А кто это? А это кто? Кто это, а?
    - Не помню точно: Рем, Ром, Рам, Рама. В общем Мойша какая-то.
    - Рама? Масло, что ли? Надо же, не старейшины, а набор диетических продуктов: водка, масло.
    - А вы не знаете разве о мнении Областного Комитета Коммунистической партии Советского Союза от 24 июня 1975 года? – вмешался Анатолий Яковлевич Бундык. Его тоже раздражал Сырбатов своим лицом, которое было шире головы и сливалось с краями шляпы. – Мнение было такое: принять Раму за альтернативную основу ошибочного религиозного учения о первом человеке на земле, Адаме. Не знали? Диву даюсь! Я читал, сейчас расскажу.
    Видите у старикашки заткнутую за пояс плётку. Называется она – «дура». Такими «дурами» наши предки лупили постоянно своих жён – для профилактики. И эту добрую традицию ввёл известный теперь нам старичок Рама.
    Дело в том, что Рама родился в смутные времена матриархата., когда сородичей ещё  хоронили в пещерах, а сами продолжали обитать в лесных землянках и рожать умных девочек и «босоногих молчунов». «Я иду по росе, босоногий молчун, я такой же, как все...»
    Короче, мальчиков девочки рожали даунами, или  глухонемыми. А тут у одной будущей мамы хромосома загнула свой хвост не в ту сторону – и родился говорящий мальчик. А говорящий мальчик для девочек – это Бог. Потому что женщины любят ушами.
    Бог подрос и, естественно, стал внедрять свою загнутую не в ту сторону хромосому во всё, что пыталось шевелиться. Скоро организовалось у него детей, внуков, родственников и врагов больше, чем самих хромосом.
    Надо было весь этот колхоз упорядочить, каждому присвоить имя и личное клеймо, точно так же, как Адам в Ветхом Завете, проделав нечеловеческую работу, дал названия, имена  и клички всему окружающему и сущему. Только Раме предстояло решить задачу посложнее: имена детям нужно было придумать простые и хитровывернутые – чтобы весь мир, и даже дальше, за лесом, знал – кто настоящий собственник и творец всего этого выводка, а на паспортном контроле не придирались и не требовали отчества и документов, подтверждающих родство.
    И ведь справился, не мудрствуя лукаво, путём простой арифметической перестановки букв: Маара, Арам, Аарм, Раам, Маар, Рмаа, Амар-второй, Мраа-одиннадцатый. Но всех больше, после переклички, оказалось Аров  или Ариев.
    А когда Рама дал команду детям огородить землянки частоколом от всякого случайного зверя, то основными застройщиками, конечно, опять стали Ары. Город был назван в их честь – Арск. И сами себя они называли уже арийцами.
    Арамы превратились в Аврамов, Мары стали марийцами…
    - Это не правда. Мары сперва отстроили для себя город Маркс и назвались марксистами,- съязвил Милов,- а потом Ленка из четвёртой землянки подхватила на стороне чужую кривую хромосому. Так родился марксизм-ленинизм и дети его, марксисты-ленинисты, множились не по дням, а по часам – с 22 до 7 утра.
    - Юлий Федотович, я серъёзно! Я пересказываю мнение обкома! Ты же не станешь, например, отрицать всемирной миграции, переселения народов? Это научно доказанный факт. И арийцы  тоже всем скопом двинули на юг, в Индию…
    - Чтобы прогнать с родной земли в Африку немецко-фашистских негров?
    - …но часть арийцев там ассимилировалась…
    - Конечно, какой же русский не мечтает быть Зигфридом Вахрушевым  или Парамоном Штайгером? « И 40 лет Рама водил своих Аврамов по пустыне!»
    - А что? Мысль живенькая, можно её развить. Как считают остальные?
    - Развивайте,- сказал Козявин,- пока перестройка не наглумилась над страной. Только на шею партии не наступайте.
    - А мне кажется, что партия скоро… того,- осторожно предположил Сырбатов.
    - Чего – того?
    - Скончается?
    - Партия никогда не скончается. Партия – это идея, принуждающая народ к дисциплине и выработке собственной идеологии,- витиевато ответил Козявин. – Допускаю, что название может измениться. Исчезнет коммунистическая, что в принципе невозможно, будет – капиталистическая. Не понравится капиталистическая, возникнет партия пивного сусла  или партия по интересам «Кому за 40». Главное – чтоб партийная идеология держалась на корысти. Даже всеобщее равенство придумали из корыстных побуждений.
    - Погодите. Верните мне слово. Я – о Раме, а не о траурной рамке. Или для вас мнение обкома уже ничего не значит? Так вот…
    - С Рамой нам всё понятно,- решил внести окончательную ясность Милов и больше не возвращаться к мифам и мнениям. – Обкому нужны были денежные огромные вливания в Республику на празднование юбилейного пятитысячного дня рождения Рамы и полуторотысячного исхода его и сотоварищей к Индийскому океану. Как у нас бывало не раз – в средствах отказали, а старичок остался, бесхозный, печальный и никому не нужный.
    По тону высказываний и логике сюжета должна была наступить длительная пауза, в которой на грудь можно было принять ещё по 50 грамм из термоса Бундыка и выкурить 3 сигареты – Милов не курил.
    Но Сырбатов вдруг задал вполне резонный вопрос:
    - А кто этот старичок с седой бородой в хламидо-манаде?
    Бундык от удивления широко выкатил глаза, как при запоре:
    - Ничего себе, заявочка? Я об ком сейчас распылялся?..
    - Про обком-то я всё понял. Я о старичке спрашиваю?
    Тогда Бундык попросил поддержки у Милова:
    - Достойного продолжателя воспитал Владимир Иосифович,- задумчиво обратился он к Милову. – Козявин – тоже, когда ему показывают две картинки с целью найти отличия, тут же, в несколько секунд, находит их 9, а потом месяц мучается – в поисках десятого. А самому лень прочитать над картинками задание: «Найти пять отличий».
    - Давайте не будем касаться профессиональных секретов и переходить на личности,- сделал брэк в сторону Бундыка секретарь комкома.
    С противоположной стороны площади, откуда бронзовый Ленин указывал единственно верный путь, ведущий в центральный ресторан, подкатила дерзким предположением волна людского шёпота: «Признал. Признал?»  «Кто? Кого признал?»  «Олег Жаков признал». «Актёр Жаков умер». «А кто, в таком случае, признал?»
    Худой,  с измождённым лицом, похожий на артиста Жакова гражданин из числа старейшин, смущал земляков своей страусиной походкой. Он вышагивал по сцене, не разгибая колени, и представлял собою далеко не образчик экранной мудрости, в роли которого привыкли видеть его стерлядовцы. Он был не натуральный, то есть он был, как все, как любой другой горожанин и, вполне допустимо, с теми же привычками и физиологическими потребностями. Не миф, не легенда, не лицо города, не принц, который, как известно, никогда не какает, а – гражданин из сарайки. От такого ничего хорошего нельзя было ожидать.
    «Кого признал? Залётного? Сразу не скажешь, что они выстраданы одним местом. Почему именно Залётный?»
    Блеющим голосом, так, что не все слова были отчётливо произнесены, человек с лицом актёра Жакова ещё раз подтвердил своё твёрдое намерение признать подсудимого Залётного невиновным, и вместо него предложить Верховному свою бессмертную кандидитуру.
    На коллегию суда это обстоятельство не произвело особого впечатления. Стерлядовцы всегда умели беспощадно жалеть врагов и любезно уничтожать друзей. Прецеденты были.
    Ещё в 1596 году один из старейшин по прозвищу Море Синеносое не то что бы «признал», а только высказал сомнение в виновности некоего чувашского торговца  тухлой рыбой, который, обосновавшись в Стерлядове, помимо своей основной торговой деятельности, вёл антихристианскую пропаганду. Он убедил часть идеологически недоподкованной молодёжи вернуться к матери-природе через язычество. (Хотя язычеством эти лжеучения было трудно назвать). Суть состояла в том, что посредством полового акта с матерью-природой аграрий получал от удовлетворённой женщины повышенные урожаи. А именно: хотел крестьянин иметь большой урожай яблок, тогда должен был просверлить дупло в стволе яблони, соразмерное своему фаллосу, и оплодотворять её два раза в неделю, а не топор класть рядом - с целью запугивания.
    Желал, чтобы репа росла в изобилии – рыл ямку в грядках.
    С запасами мёда было несколько сложнее, поскольку после каждого акта, отверстие в улье приходилось распиливать на два размера больше.
    В «Историческом Своде Карнавалов г.Стерлядова» не фигурировало записей о приговоре, который был вынесен чувашу, но имелось упоминание, что Морю Синеносому было определено пожизненное написание «Скитского покаяния». Книга-дневник получилась на редкость живой, поскольку автор в совершенстве владел двумя языками – строславянским и древнерусским матерным, и упрятана для потомков на хранение в поленницу дров, вместе с рукописями Максима Грека.
    Однако лжеучение ещё долго, впредь до тридцатых годов двадцатого века владела гордыми, но хитрыми умами местного населения. К язычеству было трудно отнести это верование, поэтому ему дали простое и ёмкое название – «членчество», а последователей и сподвижников лжеучения – «членистоногими».
    Кстати, книга Моря Синеносого «Скитское покаяние» не канула в Лету, а была неоднократно переписана, и содержимое ёё передавалось из уст в уста. К такому заключению пришли столичные фольклористы, ориентируясь на то, что многие выдержки из книги превратились в народные выражения, пословицы и поговорки. « Еться вошь, еться крыса, еться северный олень, еться все, кому не лень», или «Не суй туда нос, куда собака член не суёт», или «Родина! Сменила бы позу для разнообразия, что ли?!»
    Тимоня, как сторона обвинения, обязан был по протоколу выразить своё несогласие желанию гражданина с лицом О.Жакова поменяться местами с С. Залётным. Обмен намечался неравнозначный. Обветшалому актёру терять нечего. Судьба его сложилась более-менее удачно, свою душу он давно продал за грош театру и кино. Так что самое большое наказание , которым можно было его напугать – это полное забвение.
    Но забвение могло оказаться и вовсе не наказанием, а пропуском в вечность. Ведь добрая половина людей, искупавшись в славе и известности, мечтает дожить тихо, незаметно и приземлено, в то время, как другая половина пытается уличить первую в лицемерии.
    Но те и другие скоро забудутся потомками – на Олимпе Известности и Славы очень мало места, теснота невероятная. Народным массам всех не упомнить.
    Кто, например, знает Аполлония Тианского? Даже он, Тимоня, плохо помнил: за что Аполлония любили эфесеяне. И от Эфеса остались одни руины, болото и комары – подсказать некому.
    А Море Синеносое, наоборот, молил о полном его забвении. И в результате, он – всюду, все жители Стерлядова  выражаются языком своего предка и прославляют его отборным матом.
    В общем, из этих обменов старейшин на подсудимых ничего хорошего никогда не получалось: личность, приговорённая к забвению, становилась широко известной своим приговором о полном забвении.
    Преклоняясь перед медным тазом, в котором устроился Верховный, Тимоня прошептал:
    - Ничего лишнего, Виктор Петрович, но на твоём месте я бы не стал торопиться с решением. Практически, против желания одного из старейшин суд никогда не шёл, но теоретически – возможно всё, суд вправе и отказать. Твоя особенность в том, что ты первый, кто смог бы создать прецедент и поднять свою должность Верховного в глазах народа до небывалых высот. А с высоты и судить проще. Небожители могут себе позволить не обращать внимания на собственные ошибки. Ропот толпы там не слышен, и краснеть за свои ошибки не приходится.
    Поверь, для меня большой выгоды нет, а для Василискина – потери. Будет шесть подонков осуждено  или пять – разницы нет в стране, где уничтожили то ли 10 миллионов, то ли тридцать. Статистика – наука не страшная, она обо всех и ни о ком. Никто  не отнесёт на свой счёт и не примерит к своей совести, развалившись на диване перед телевизором, что цифры бывают красноречивее слов.
    - Я намерен всех оправдать. Как наделённый властью…
    - Да слышали, слышали,- ещё отчаяннее зашептал Тимоня,- только ничего у тебя не получится. Не хотел проводить аналогий, а придётся, вынудил.
    В советском судопроизводстве существует столько процессуальных тонкостей, столько живучих хитросплетений и комбинаций, которые, путём давления и обратной гипертрофированной связи вынуждают судью прийти к единственному выгодному для него решению, что даже дворник понимает: в суде самый ненужный и лишний человек – это судья, которому ничего другого не полагается, как надувать щёки.
    Так что не забывай: на всякое твоё неразумное поползновение у меня найдётся контрмера в виде неопровержимых улик, а Василискин их дополнит своими сомнениями в пользу обвиняемых, а значит – не в твою пользу, господин Верховный хранитель реликтовых трусов.
    Виктор Петрович поморщился от необычного обращения: господин. Слово низменное, лакейское, опозоренное и растоптанное гегемоном. Ощущение было такое, что будто по зубам ударили томиком Чехова.
    - Я правильно понимаю? Я здесь для того, чтобы восторжествовала справедливость?!- во весь голос выкрикнул высокопарно Лыков. И затем, обратившись к Тимоне, вполголоса добавил: - А как я могу обвинять людей, когда не вижу в их действиях злого умысла?
    Тимоня таким же свистящим шёпотом продолжил:
    - Витя, не прикидывайся дохлым бараном. Что это за понятия: злой, добрый умысел? В этом замкнутом временем и пространством мире реального добра или зла просто не существует. Их нет в природе, потому что природа их происхождения надумана. Никому не дано знать: совершает он злой поступок или добрый по отношению ко всем, кто будет оценивать эти поступки через год или сто лет. Все люди просто совершают деяния, соизмеримые с собственной выгодой. То, что тебе представляется добром, на самом деле через десять лет превратится в зло, исчадие ада, кромешный ужас, в то, с чем надо будет бороться и искоренять государству. А государство – это очень гибкий, мобильный организм, (как рак, который питается падалью, но предпочитает чистую среду обитания), состоящий из кучки избранных и другой кучки, устремлённой к избранным – побыстрее отклеиться от общей массы населения. Они-то и манипулируют понятиями добра и зла, они-то и пользуются тобой, пока ты купаешься в общем котле. Люди поступают только так, как считают выгодным для себя, продать, предать, прокормить, просрать свою жизнь. И если личные выгоды совпадают с интересами и выгодами государства, значит это и есть добро. А если интересы разнятся, значит поступок человеческой единицы совершён из злых побуждений, и должен караться беспощадно в назидание остальным.
    Последнюю тираду Тимони слушал и не понимал не только Лыков. Василискин тоже подкрался со шкафом на спине с целью пошептаться и выразить собственное мнение, с которым он мог быть и полностью не согласным.
    Поскрипев шкафом, он выдал собственное резюме:
    - Лев – царь зверей! – и подумав, добавил: - А человек – царь «при родах». И этим всё сказано.
    Тимоня понял Василискина и одобрительно кивнул. А вот Лыков глядел на адвоката, как на трибуну с основным докладчиком ХХУ1 съезда КПСС.
    - Для особо одарённых поясняю,- решил прокомментировать себя Василискин,- лев купает в своём желудочном соке лису, лиса купает курицу, курица – гусеницу, гусеница – свежие листики, а человек – всех подряд.
    Несколько миллиардов литров желудочного сока плещется на бедной всеядной планете. Это самый большой бассейн ядовитой среды в мире. И если не ты купаешь кого-то, то сам купаешься в ком-то. А человек – царь природы. И это звучит гордо, хотя и нагло.
    - Хорошо. Убедили,- огрызнулся Виктор Петрович и глянул на коллег, как Ленин на эсеров.
    «Мало не покажется»,- решил Василискин.
    «Никто тебя не убеждал. Ты уже взрослый мальчик»,- подумал Тимоня.
    Подсудимые ничего не расслышали, но по ленинскому взгляду Верховного догадались, что речь шла о коварном замысле троицы шептунов.

    Залётный пытался отодвинуться подальше от остальных. Мариец и Кричалина старались плотнее прижаться к Залётному. Фрудко ёрзал по скамье то вправо, то влево, сбитый с толку и окончательно растерявший свои политические пристрастия.
    Только Севидов смиренно замер, вслушиваясь, как внутри него сердце набухает весенней почкой и подстрекает соседские органы к болезни и разложению. Намечался приступ инфаркта или инсульта. Было тоскливо и муторно – признак инфаркта. Было тоскливо и муторно по причине стрессов – признак инсульта.
    Последняя жена регулярно подсовывала ему таблетки фенамина. Говорила, что кремлёвские таблетки мёртвого поднимут и заставят сдать кросс на золотой значок ГТО.
    САМ потрогал незаметно карманы, но нащупал лишь обёртки от конфет, корешок контромарки на футбольный матч за июль 1978 года и партбилет.
    «Трындец подкрался незаметно»,- подумал генерал и в унисон Виктору Петровичу произнёс:
    - Решение принято, обжалованию не подлежит..
    - Обмен должен состояться, и он обязательно будет! – крикнул в притихшую толпу Верховный, и если бы он сделал паузу, то смог бы в гробовой тишине расслышать слова начальника Три О, подполковника небздительной службы Пылевого Столпа, товарища Козявина:
    - А теперь, товарищи, наш выход! Гуськом, с песнями и плясками пробиваемся к сцене!

    Верховный поднялся из медного таза. Презрев земные законы физики, трусы из бельтинга были абсолютно сухими, и вода не стекала по коленкам, а замерла огромным пузырём в районе копчика.
    - Решение суда таково: старейшине Стерлядова разрешено поменяться местами… с Александром Марковичем Севидовым, начальником и командиром Пылевого Столпа! – Верховный пытливо оглядел коллег, потом скользким взором проехался по обвиняемым и закрыл глаза перед утомлённой  долгим топтанием на месте  публикой.
    И тут раздался сильный грохот возле скамьи подсудимых. Упали двое: Сережа Залётный, вытесненный со скамьи напористым парткомом и САМ, Севидов, который из-за отсутствия таблетки, со страху за своё здоровье  потерял духовное  и физическое  равновесие, стукнулся головой об пол  и умер.
    Но Александр Маркович ещё не знал, что он умер, потому что ощущения реальности не исчезли. Наоборот, исчез страх, в темноте отчётливо проступили радужные цвета и возникла необыкновенная лёгкость в громоздком, измождённом едой и клизмами, теле.
    Он бодро поднялся, отпрыгнул в сторону и извинился перед лежащим под ногами без движения мужиком. Тот не ответил и даже не шевельнул рукой, застрявшей в кармане штанов.
    «Вот увалень, растележился здесь»,- подумал генерал и решил подшутить над мужиком, скомандовав тому в ухо: «Встать! Смирно! Отдать честь! Ты уволен!»
    Он сделал шаг и почувствовал, что дощатый пол сцены под ним провалился, но его взметнуло вверх, в самую гущу вороньего гвалта.
    Сперва он увидел огромный вороний глаз и стальной клюв, как у нацистского орла. Клюв широко раскрылся, и из огненного зоба птицы вырвался тугой струёй и отбросил в сторону генерала яростный крик: - Кыш, падаль, посторонись!
    Затем САМого чиркнуло крылом, он сделал несколько кувырков и в восторге от кульбитов замер и уставился на сцену. Там внизу, в метрах десяти, дурачилась горстка людей в белых халатах возле того же неподвижного мужика: мяли грудную клетку и целовали взасос.
    Севидову стало интересно. Он опустился ближе и постарался плотнее прижаться к секретарю суда Эмме. Давно уже мечтал с ней пофлиртовать.
    Он шепнул ей на ухо:
    - Инфаркт или инсульт?
    - Инфаркт,- задумчиво ответила Эмма, не поворачивая головы.
    - Я так и знал. Может прогуляемся?- предложил САМ.
    - А не боишься? Я как пукну – и снесёт тебя до Прудовска!
    - Пардон. С засранками не дружу,- но в сторону отлетать не стал. Ему нравился запах волос Эммы и молодое, обольстительное тело, взывающее к старческому безумию и разврату.
    Однако вдоволь насладиться живительными прелестями секретарши не дал хитромудрый Козявин. Его до приторности знакомая физиономия замаячила подле Тимони.
    - Вот, привёл Вам для знакомства подросшую и возмужавшую замену,- обратился Козявин к Тимоне,- это – Сырбатов, рекомендуемый в начальники Пылевого Столпа, это – Милов, генерал Главка, а это – Бундык, будущий начальник штаба. Я думаю, покойничек одобрил бы мой выбор?
    - Ещё не закопали,- предупредил Тимоня.
    - Закопают. Никуда не денутся.
    - А не боишься, что очнётся? Тогда такой кукин тебе внедрит – по самое невозможно!
    - Если закопают – не очнётся,- решил окончательно Козявин.
    - А мы сейчас его и спросим,- к изумлению трёх новоиспечённых начальничков и
 подозрительной настороженности Козявина, старичок Тимоня шагнул в сторону от
распластанного тела генерала и уставился в пустоту, поверх левого плеча Сырбатова.
    За Тимониной спиной потный реаниматор в условно-чистом халате - с округлыми отметинами от чайных чашек и банок с рыбными фрикадельками - нащупывал у плоти Севидова пятое ребро.
    Тимоня едва двигал губами, а в реальности Александра Марковича разговаривал с САМим в приказном тоне:
    - Даю  три секунды! Этого тебе достаточно, чтобы определиться!

    Генерал всё сразу понял. Из чувства любви и благодарности к прокурору он положил руку на сердце, поклонился, попытался за щёку потрепать Сырбатова, поцеловал в затылок Милова и взмыл в тронутое теменью небо.
    Там он первым делом опять наткнулся на огромный вороний глаз.
    - Задолбал, эквилибрист!- каркнул ворон.- Весь график полётов из-за тебя – насмарку! Научись сначала взлетать, чайник!
    - Клюв защёлкни и не чавкай, король помоек!- смело, по-воински ответил генерал и устремился туда, куда погнало его просветлённое воображение.
    Такой свободы и вселенской душевной радости он не испытывал никогда, а эфемерное время вдруг обрело форму материального пространства, по которому можно было двигаться не в двух, а в десяти, ста, нет, в миллиардах направлениях.
    Вселенная в восторге замерла  перед Севидовым, и он понял, что атеисты ему всю жизнь пудрили мозги, утверждая, что Бога нет. Бог есть! Надо лишь внимательно вглядеться в небо. Вот он, пролетает над ними, настоящий, всемогущий Бог Алексашка Севидов, который  готов каждого одарить любовью и поделиться безразмерным счастьем открывшегося перед ним знания.
    «Как безалаберны люди! В крохотной молекуле водорода знания о жизни выстроены дисциплинированнее, чем в миллиардах  приземлённых жизней, и понимание счастья в ней неизмеримо больше.
    Не заблудиться бы ему в бесконечном пространстве благости, чтобы при зове о помощи не метаться растерянно, а сразу, без проволочек, кинуться вниз к копошащимся и молящим его людишкам, явить себя и одарить всех любовью, переполнявшей его, Бога».
    Едва он захотел этого, как тут же чётко услышал голос молящего и распознал слова, склонявшие его лик и спрягавшие его деяния.
    САМ просочился в бывший свой генеральский кабинет Пылевого Столпа. (Нет, скорее  Бог Севидов объял Пылевой Столп,  натянулся на него лайковой перчаткой) и он узнал свой стол, изъезженный канцелярским кирпичом из малахита и хрустальной пепельницей. Угадывалась лёгкая перестановка мебели. Исчезло переходящее Красное Знамя, пенопластовый Орден Дружбы Народов размером в человеческий рост, выструганный трестовским художником Корковым, и портрет генерального секретаря с заретушированной кляксой на голове.
    Расползаясь по генеральскому креслу не очень густой консистенцией, ёрзал, уминал своё гнездовье товарищ Сырбатов и добротным матом поминал САМого. Вот где был источник мольбы  о помощи.
    «О покойниках – или ничего, или ничего хорошего. Севидов – ленивый баран! Распустил, изнежил подчинённых! Всех, на хрен, уволить, прости меня господи!»
    «Уже простил»,- согласился САМ. Он не ожидал увидеть своим преемником Сырбатова. Выглядело почти оскорблением. Слишком уж неказиста была личность и, соответственно, должность вахлака в шляпе при царствовании Севидова – начальник безнадёжно отстающего строительного участка имени одиннадцатой районной бетономешалки.
    Широкая и плоская  физиономия Сырбатова источала отрицательное обаяние и крепкую, сплетённую в стальной трос, матершину, к которой он, став начальником треста, прибегал всё чаще  и уже не утруждал себя поисками синонимов из богатой нормативной русской лексики.
    «Изыскано  пытаются разговаривать только лакеи, а элитному классу трудящихся некогда подбирать сусальные слова для объяснений. Приказ – он и на тайском языке приказ! А послать и понять всю глубину и дальность послания можно только на языке военных строителей».
    Предрасположенность к военно-строительной лексике у Сырбатова обозначилась ещё в раннем детстве, когда впервые он выплюнул соску и объявил во всеуслышанье: «Глябляйобля», что в переводе значило: «Смотрите, мамо, соска упала!» Родители – тоже строители – поняли его слова правильно.
    Простота и доходчивость устной речи во времена пребывания Алексея Михайловича на должности начальника участка, смущала даже видавших виды и слушавших слухи командиров воинских подразделений и вольнонаёмных каменщиков и крановщиц. Мучились люди в догадках: почему к вышестоящему начальству он обращался так, как учили в школе, а подчинённых крыл низкообразными сказуемыми. Иногда поднимался до высокого культурного штиля и прилеплял к глаголам окончания ТЕ и ТЕСЬ: «Уё..вайте! Пи..уйте! Зае..тесь жаловаться!» Но скоро догадались – для экономии времени. Всё равно ведь всё понятно: задание, график работ и перевыполнение плана определено единым словом, коротким, как вздох, и многофункциональным по значению.
   В свою бытность начальником Пылевого Столпа САМ не мог себе позволить таких вольностей, какие он услышал от Сырбатова – партком сразу бы «телегу» накатал, горком предупредил, а обком партии вынес определение.
    Пока обожествившийся генерал вдыхал привычный воздух своего старого кабинета и соображал - какой же помощи молил у него Сырбатов(?), тот успел принять четырёх работников треста. С тремя он разобрался одним привычным словом и жестом, а вот с четвёртым пришлось попотеть.
    Рабочий пришёл напомнить, что строительный трест ему задолжал зарплату за 1год и 4 месяца. Он не требует, чтобы ему отдали всё и сразу. Он просит заплатить хотя бы за последний месяц:
    - Поймите, Алексей Михайлович, жена в роддоме, а я не могу даже гнилого яблока купить. Ей ведь, роженице, фрукты нужны!
    Сырбатов долго подбирал выражение, из которого проглядывало бы сочувствие и понимание  сложной, драматической ситуации ходатая. Наконец сказал:
    - Е..ться надо было реже и меньше. Тогда бы и о фруктах не думал!
    « Так незатейливо решаются все финансовые и демографические проблемы?- поразился  САМ,- А куда смотрит партком?»,- и слетел на второй этаж, в кабинет Марийца. (Нет, не слетел. Он как бы втянул в себя весь этаж).
    На месте Марийца отсиживал молодой, но будто уже побитый молью и травленный хлорофосом тип в сигнальной куртке дорожника. При ближайшем осмотре куртка оказалась «малиновым» пиджаком.
    Молодой тип одной рукой чесал ядовито-жёлтый галстук на груди, а другой давил на клавиши селекторной связи и горланил в микрофон:
    - Везите самаркандские ковры в мой магазин! Бельгийские мне не нужны, в них синтетики 80 процентов. Я уже оплатил вагоном спортивного стрелкового оружия и вдобавок положил две чушки циркония. Что? А что это такое – мягкая кровля? Лес какой-то особенный? Я лесом не занимаюсь, это – к нефтяникам. Хорошие деньги – на продаже полиэтиленовых пакетов. Очень хорошие деньги, а плохих денег и не бывает. Деньги – зло для тех, у кого их нет.
    «Здесь нечего делать. Здесь полным ходом уже шла перестройка и ускорение разложения».
САМ влетел в кабинет замсека Кричалиной и наткнулся на залежи коробок с обувью, выложенные пирамидами под потолок. Вся обувь, отданная в лизинг местной обувной фабрикой, не вмещалась в парткабинеты и музей Боевой и Трудовой славы треста, поэтому пришлось арендовать ещё две камеры в местном СИЗО.
    «Где же вы пропадаете, уважаемая Инга Анатольевна?»- подумал генерал и попал в точку:
    Он увидел её грязную, опустившуюся, окончательно пропавшую, в «прощайках» из войлока на босу ногу, и не сразу признал.
    Кричалина сидела на лавке, недалеко от Пылевого Столпа, вместе с товарищем неопределённого пола и возраста, у которого лицо вздулось, как у утопленника. Она удивлённо разводила руками, в которых крепко держала по стакану и этими же стаканами пыталась подельнику поднять веки.
    - Неужели ты меня не признал?- настаивала Кричалина.
    - Категорически нет!
    - Посмотри на меня внимательно. Ну, узнал? А так? А в профиль? Нет? А теперь? Ну? Ну? Кто я? Кто? Ну?  Я – Кр… Я же – Крупская! Крупская Надежда Константиндовна!
    - А, это ты? Теперь узнал.
    - А почему ты меня узнал, скажи?
    - По валенкам… Когда был Надя маленький с кудрявой головой, он бил по морде валенком и вермут пил со мной.
    « Ба-а, да это же народный поэт треста Пушков?» И холодная волна воспоминаний окатила генерала. Но удерживать в голове эти воспоминания было не безопасно.
    САМ, как прогрессивная часть человечества, как активный участник научно-технической революции и просто, как Бог, начал потихоньку догадываться, что его мысли – это довольно материальная субстанция. Стоило ему о чём-то подумать или представить, как это «что-то» сразу возникало вокруг него вполне реально, осязаемо и ощутимо.
    Подумал он о Кричалиной – и вот она, во всей красе, с комбинированным запахом гниющих подмышек, вермута, цирозной отрыжки и сырой половой тряпки, нечаянно оставленной уборщицей в чайном котле рабочей столовой.
    Предположил только – чем мог быть занят после упразднения парткома Мариец?  И тут же обнаружил его на хозяйственной базе Пылевого Столпа, суетливо списывающего доски и кирпичи на стороннюю организацию, «покуда» не началась прокурорская проверка.
    Опасность воспоминаний заключалась в том, что, шагнув легко в прошлое, можно было не вернуться в будущее совсем.
    Его трудно было представить Севидову. Мир всегда менялся в сторону взрослеющих детей, но не так резко и обидно, что даже их русская речь превратилась в сплошные междометия, иностранное гавканье и «закладные в основание» матюки.
    Раньше матерное слово выражало оголённое отношение к миру, а теперь генерал усматривал в крепком словце молодых средство для «выпендрежа», как и отымевшая русский язык, заимствованная иностранщина: брокер, дилер, бизнес консенсус, аэробика, экстрим. Тьфу, язык сломать можно.  Всех слов генерал и не упомнил бы. А главное, шагнув в прошлое, он не смог бы отыскать ключевое слово, которое раскрывало бы понятие и ассоциировалось с событием. Все слова – путанные.
    САМ боялся воспоминаний. Будто вышел на лестничную площадку с мусорным ведром… кто?, ну хотя бы Брыковский (интересно узнать о нём), а одной ногой придерживал дверь, чтобы не захлопнуло сквозняком на английский замок.

    В позе «ласточки» Виктор Петрович стоял долго и соображал, какого хрена он распластался по лестничной клетке, когда можно было взять ключи в прихожей и не беспокоиться о последствиях. Но углядев генерала, передумал:
    - Дед, подержи-ка дверь, пока я до мусоропровода и обратно сбегаю,- и быстро вернулся с пустым ведром, выдавив из проёма дверей САМого: - А чего ты вдруг припёрся-то? Соскучился по Пылевому Столпу? Захотелось вновь свои владения осмотреть?
    - Пока не знаю,- сознался Севидов,- я ведь только что из Стерлядова, с карнавала.
    - А-а, понятно,- догадался Брыковский,- значит, ты пока ещё в «просрации», в смысле, во временном коконе. Лихо тебя, дед, швырнуло – на пятилетку вперёд! Не помню: какое количество времени мы вынесли, чтобы ты определился?
    - Три секунды,- неохотно сознался САМ.
    - Уйма времени, если правильно распорядиться им.
    - Я пришёл, чтобы спросить…
    - Не сложно догадаться,- прервал генерала на полуслове Брыковский,- хочешь знать, почему я тебя выбрал для обмена? А ты хотел бы разделить судьбу Кричалиной  или Можайского? А может, грохнуться в безвестность, как Залётный?  Или как Козявин? Не надо, не пытайся,- остановил Виктор Петрович САМого.
    Генерал в тот миг напрягся, даже глаза закатил, пытаясь отыскать начальника Трио  Не БЗДИТЕ. Пустоту и кромешную тьму только и видел. От своего карманного инженера Богатенького тоже никаких сигналов не поступало: ни тепла, ни любовных токов, никаких шевелений – одна огромная пропасть.
    - Правильно понял, дед,- привёл Брыковский в чувство генерала,- Богатенький скончался от аппендицита на операционном столе, а Козявин неумело воспользовался своим табельным оружием – таковы официальные версии. Так что  не только империя твоя развалилась. Нажитые годами тяжкого труда ценные вещи будут теперь преследовать тебя по жизни ненужным хламом. Зацени! (Это слово такое модное появилось у школьников).
    Каждому дана свобода выбора, но не каждому дано быть свободно выбранным. Мне осталось четверть века до следующего карнавала. Трусы из бельтинга надёжно спрятаны и дожидаются звёздного часа. А ты для меня – оберег, поношенный талисман, который будет охранять и содержать в достатке Верховного, пока не возникнет возможность твоего свободного выбора. Как ты, дед, говорил на суде? «Даже господь – заложник собственных амбиций?» Вот тебе и ответ: почему ты, а не Залётный!
    - А я вижу, как Серёжа страдает геморроем,- сказал генерал.
    - Значит, ты хотел этого. А теперь, извини, мне некогда.
    Генерала и предупреждать не надо было. Он за несколько секунд до того увидел, как из тамбура прихожей решительно выходит бывшая заместитель секретаря комитета комсомола  Соня –идеолог.
    - Я что-то не пойму,- сделала она предупредительный выпад в сторону Брыковского,- ты мусор выносишь или с кем-то лясы точишь? – огляделась: странно, никого,- Опять «тихо сам с собою я веду беседу?» Фруктик мой, с тобой всё нормально?
    - Да, моя радость, всё в порядке. Я хотел покурить только. Но если, любимая, не нравится, то я перебьюсь,- Брыковский виновато побрёл следом за женой. Пустое пластиковое ведро билось о ногу.
    А она продолжала чехвостить Верховного:
    - Дети давно оделись. В прихожей ждут, потеют, а он, видите ли, курит. Ни забот ему, ни хлопот. Быстро: взял ключи от машины, доверенность – и на мультики. Неделю уже детям обещал. Не забудь справку из психдиспансера и визитку с телефоном адвоката, а то гаишники озверели в последнее время. На обратном пути не забудь купить в супермаркете продукты. Список у тебя в кармане джинсов.
    «Супермаркет?- уловил неизвестное слово генерал,- продукты? Маркет – рынок, супер – огромный. Значит – рыночная ярмарка?»- но тут же отвлёкся от этимологических рысканий.
    Приятнее было сознавать, увидев, как идеологическая фронтовичка Пылевого Столпа планомерно проводила воспитательную работу с Виктором Петровичем, что САМ взрастил в недрах своей империи достойную смену.
    Пылевой Столп не умрёт, скорее – умрёт идея похоронить Пылевой Столп.
    Кто захочет себя заживо похоронить?
    Севидов опять ощутил себя Богом. Ему захотелось любовью и радостью поделиться со своими детьми – комсомолятами. Это высокая обязанность – быть комсомольцем.
    В одном островном племени, чтобы заслужить почётное звание комсомольца, надо было сплести себе футляр для пениса, убить петуха, съесть батат, расчехлить пенис, поиметь дикую свиноматку, зачехлить пенис. Процедура не из лёгких, учитывая, что всё необходимо делать быстро, почти одновременно, с оглядкой, чтобы кто-нибудь из товарищей тебя не поимел  в условиях, максимально приближенных к социалистической действительности.
    Никто из комсомольцев за понюх табака не променяет своего гордого звания, завоёванного в тяжёлой борьбе за право носить это гордое звание.
    Севидов испытывал непоколебимую уверенность в великом будущем своих детей и детище – Пылевом Столпе.
    Казалось бы: хрупкая, сырая система, сконструированная им по образу и подобию первого в мире социалистического государства должна была рассыпаться, улетучиться пыльным бураном при набирающем силу ветре перемен.
    Ан, нет! Устойчивее и грознее здания не придумать либералам, демократам всякого толка. А уж воевать против Пылевого Столпа – себе дороже, что домашним тапочкам против кирзовых сапог. На века построено! Во имя человека, на славу человека! Потомки долго будут помнить этого человека.
    Взгляд его пристроился отдохнуть на генерал-полковнике, начальнике Главка Юлие Милове. «Здравствуй, поросль чумовая, модефицированная!»- хотел он восторженным возгласом напомнить о себе, да побоялся, что вдруг услышит Милов своего крёстного, ущемится совестью, сконфузится от навязанных ему Александром Марковичем воспоминаний о желторотом, ненасытном юношестве.
    Нет, дети должны себя чувствовать независимыми. Абсолютная свобода детей -  это относительное отсутствие  родителей.
    Весь этот будущий  рехнувшийся мир будто находился рядом и слабо плескался о каменный остов САМого.
    Вот выбросило беспомощного Бундыка. Он открыл рот, точно рыба на песке, и взмолился:
    «Пить больше не могу! Я уже весь жёлтый, хотя пью только белую! Кто-нибудь, помогите мне!»
    Ну  как ребёнку не помочь? Поймал трясущуюся руку Бундыка, налил в стаканы. Выпили. САМ внушил мудрый совет:  «Не пей!» Выпили за мудрый совет  и ещё выпили за то, что если пить, то только после 16.00. Потом выпили за всеобщую воинскую повинность, за всеобщее среднее образование, за то, что всеобщее среднее образование  даёт право выбора пить или не пить, и обязывает к всеобщей воинской повинности, что в свою очередь подталкивает к житейской мудрости: незачем обманывать собственную голову малыми дозами! Надо или пить, или не пить вообще.
    С последним тостом Бундык отпал, как сытый Бобик от помойки, и валяясь в кабинете военкома, долго потом раскаивался в том, что опять без причины напился.
    А вот и личная секретарь-машинистка генерала, та, что с будёновскими усами и выщипанными бровями.
    Вколоченные офицерским духом дисциплина и послушание во врождённое недоверие ко всему живому зачали в ней уродливого монстра, перерожденку, гражданку новой формации. С одной стороны она продолжала откладывать под матрац замусоленные трёшки на комсомольские взносы, с другой, вечерами рыдая белугой, палила в клозете все фотокарточки, на которых была словлена объективом  в обществе  компрометирующих её комсомольцев и коммунистов.
    «Мой женераль! Мужика мне надо! Без мужа плохо – подраться не с кем!»- выла секретарша, целуя перед сожжением фото Алексанра Марковича.
    «Будет тебе белка, будет и свисток!»- уворачиваясь от языков пламени, одаривал САМ Бог щедрыми посулами поклонницу. Но и не обещал много. Надо быть предельно осторожным с поклонницами, поскольку, не секрет, что последствия шуток Господа Нашего однажды уже легли на человечество непомерным грузом заповедей Моисея.
    Пространство напоминало Севидову живое сердце. В одно мгновенье оно сжималось до размера спичечного коробка и тут же раздвигалось до бесконечности, выплёскивая из себя множество знакомых лиц и образов. Они мгновенно исчезали, проваливались в пропасть. Многих генерал не успевал даже поприветствовать. Знакомых в его жизни образовалось много. Выбор был огромен, как сортов мяса в американском продмаге. Не было только желания тратить на них драгоценное время, хотя чувствовал, как сам скатывался следом за ними. А ведь он – Бог. Ему по статусу не положено скатываться в пропасть.
    Только две вещи могли быть сильнее и могущественнее всесильного и всемогущего Бога Севидова – это молитва и трещина. Они затягивали САМог, как «чёрная дыра». Сопротивление бесполезно. Так глубоко зависим Бог от молитвы, от простого упоминания всуе его имени. И так же страшна была трещина между мирами в его бывшем кабинете.

    Он врезал вороньему глазу кулаком с наслаждением, короче, от души приложился.
    - Опа!- каркнул ворон и забил суетливо крыльями, потеряв пространственную ориентацию.
    Молодняк в ликующем экстазе разорвал круг и ринулся  штопором вниз, чтобы с наслаждением убедиться в позорной кончине вожака.
    Севидов тоже приземлился неудачно, подвела неопытность. Притяжение его согнуло пополам, он раскинул руки, засеменил по сцене в образе подбитого  неприятелем аэроплана, поскользнулся и провалился в собственную плоть.
    Резким толчком пробило сердце и он открыл правый глаз.
    - Очнулся?- спросил Тимоня и развернулся лицом к генералу.
    - А я говорил – если бы сразу  закопали, не очнулся бы!- со знанием кладбищенского сторожа произнёс Козявин.
    Генерал  приподнял руку и несколько раз с трудом согнул указательный палец, пытаясь сказать Козявину, что того раньше закопают, но был превратно понят.
    - Приказывает всех расстрелять,-прокоментировал Бундык,- все властолюбивые черти отходят одинаково.
    Рука САМого беспомощно упала, он дважды подмигнул не по-доброму, повращал глазным яблоком и окончательно умер, лишив ожидающих возможности полюбоваться агонией или последним вдохом.
    Взвыл оркестр юных пожарников опусом неизвестного автора в ритме темперированного клавира, но скоро завибрировали в ушных перепонках знакомые интонации великого голландского произведения «Шизгара». Дирижёр, краснея от удовольствия и попыток подсказать, каким из шедевров мировой классики он одаривает публику, выкрикивал на полтакта вперёд:
    - Волосы твои до плеч, глаза большие, в пол-лица, и можешь ты собой завлечь любого в мире молодца! Венера! Ты меня очаровала! И мои мысли, и твои сиськи с тобою одной, тум, чам-чам! – омерзительно точно попадая в тональность, а в проигрыше использовал мотивы старинного серлядовского романса: « Не подставляй мне, милая, под рожу оливье».
    Душа дирижёра пела речитативом и напрашивалась: «Убедите меня, что я бездарна, и я открою в себе новые таланты!»
    Слушатели, замерев, любовались светомузыкой единственного рабочего прожектора, который крутился, вздрагивал при ударах тарелок и полоскал столбом света то сцену, то небо, а то слепил стерлядовцев и сощуренный от рождения ленинский бронзовый лик.
    - И что дальше?- подтолкнул Тимоню Верховный, когда труп Севидова санитары скорой помощи незаметно оттащили за кулисы.
    - Дальше?- с ухмылкой учителя физики сельской школы переспросил Тимоня. – Ну, если вам угодно, продолжу я.
    Он выдвинулся на середину сцены из-за спин старейшин города, которые продолжали бесконтрольно топтаться на месте. Прожектор бесновался.
    А между тем присяжные Гена и капитан милиции активно подавали точечные сигналы Верховному: «Уведите старпёров,- жестикулировали они,- седалищным нервом чуем, что обстановка накаляется». Жесты, обозначающие словосочетание «обстановка накаляется», когда Гена пытался подпалить зажигалкой край судейского стола, выглядели менее убедительно, чем сурдоперевод слова «старпёры», но особенно оригинально был представлен «седалищный нерв».
    - Ваша честь,- обратился официозно  Тимоня к Лыкову,- а так же ваши ум и совесть,- кивнул он присяжным, чтоб те успокоились и перестали народу демонстрировать оголённые задницы. А Эмма в спешке, пытаясь придать надлежащий вид и цензурную форму присяжным, вставляла в эти прелести раскуренные сигареты марки «Астра».
    - Сегодня я буду краток,-  признался прокурор. – Многие жители города помнят меня. Со всеми старейшинами я давно знаком. Присутствующие могут подтвердить.
    Много лет назад я так же, как сегодня Вы, Виктор Петрович, был вопреки желанию наделён правом Верховного хранителя трусов из бельтинга вести карнавал. Так же, как и Вы, тянул ногу, требуя эйфории, выслушивал бред свидетелей и боялся предстать смешным перед публикой. Короче, делал те же глупости, что и Вы. Поэтому считаю своим долгом предостеречь Вас от ошибок.
    Сейчас на Ваших глазах скончался начальник Пылевого Столпа Александр Маркович Севидов. Прошу принять во внимание, что это – не возмездие, не колдовские чары Вуду, не привычное притворство. Генерал умер своей естественной смертью. И мне даже его немного жаль, как бывает жаль партнёра, который обманул твои ожидания, вдруг оказавшись честным. Говорю так потому, что нам надо любить даже тех, кто ещё не потерял терпения получить от тебя хотя бы что-нибудь взамен.
    Мне искренне жаль его, как человека, но, увы, не как чиновника, который чётко умел разделять понятия Родина и государство, но не пытался понять, кто же у кого находится в услужении. Из-за этого у него и возникли неразрешимые проблемы.
    В двух словах я попытаюсь объяснить причину долгожданного сердечного приступа генерала. Она банальна.
    Некий, Вам плохо известный гражданин по фамилии Брыковский, он же пронырливый и любопытный журналистишка вдруг влез в тайную тайных  Пылевого Столпа, дотронулся своими погаными руками до истинных ценностей пылестолповского руководства. И сам того не ведая, Брыковский вдруг раскрыл тайну, что за всей этой цветастой ширмой идеологии с лозунгами, транспарантами, с правом распоряжаться человеческими судьбами:сажать непослушных в тюрьмы и психушки, калечить людей ради перевыполнения планов пятилеток, упрятана, и надёжно упрятана одна забавная штучка под названием «финансовая дисциплина».
    Никто не имеет права раскрывать финансовые секреты военно-строительного комплекса!
    Допускаю, что и журналист случайно оскорбил военных своими домыслами и догадками о чёрной финансовой дыре Пылевого Столпа – у нас немногие граждане , стремясь попасть в клозет, руководствуются здравым смыслом.
    Брыковский не ожидал, что своими неосознанными телодвижениями сумел привести в замешательство огромный дружный коллектив во главе с мудрым и дальновидным генералом, который в связи с вышеупомянутым замешательством, загнал себя в угол и оттуда стал подозревать и ненавидеть весь мир. А для стада - напуганный пастух  в долине  опаснее голодного волка в горах.
    Представьте себе, Виктор Петрович: ну что мог сделать плохого вшивый журналистишка, какой ущерб нанести таким китам идеологического и экономического фронта социализма?- Тимоня протянул руку в сторону подсудимых так, будто просил у них милостыню.-  Напечатал бы статью про нашего мальчика в малотиражной газете? Кто бы ему позволил? И заикнуться бы не успел. К тому же опытный партком в своём арсенале имеет испытанное средство – на опережение обвинить в воровстве того, кто едва лишь заподозрит партком в воровстве.
    Итак, парткомом всё было спланировано правильно, по- взрослому: сперва Брыковский должен был отправиться в психушку на освидетельствование, затем – очень далеко, туда, где печенье с маргарином сродни гастрономическому оргазму. Осталось получить лишь одобрение САМого.
    Но, перефразируя известного поэта – «Благонамеренный и грустный анекдот, другие мерины пасут теперь народ!»- надо отдать должное начальнику Пылевого Столпа, у него случился явный застой в мозгах. Задумался покойник. Испугался чего-то, или неслужебные отношения Брыковского с Соней-идеологом навеяли ему романтические воспоминания?  Благодаря чему Вам сейчас предстоит решать судьбу не Брыковского, а его обидчиков.
    Считаю, что вина подсудимых в ходе судебного разбирательства полностью доказана, потверждена свидетельскими показаниями. Подсудимые своей вины не признали, чем  усугубили и без того своё шаткое положение. Поэтому прошу полностью признать их виновными и назначить наказание в виде пожизненного лишения прав занимать руководящие посты с отработкой в коровниках села Подковырялово.
    - Сурово,- разнёсся шёпот по площади.
    - Прошу тишины на площади!- упрекнул Верховный почему-то Тимоню. - У вас – всё? В таком случае слово предоставляется защите.
     Василискин кашлянул в кулак, живенько скопировал позу вождя, вытянул руку к публике и прокричал,- Товарищи! Событие, о неизбежности которого всё время говорили большевики, свершилось! Наконец-то прорвало дамбу и затопило ликёро-водочный завод со 150 тысячами бутылок водки и мясокомбинат с 200 тоннами колбасных изделий! Всё – на плаву! Всё бесхозное! Мородёрствуйте, пожалуйста!
    В ответ удивило молчаливое спокойствие толпы.
    - Растёт сознательность гражданского населения,- задумался Василискин. – Зажрались? Или не верят слову с трибуны?
    - Настоящая колбаса плавать не может, если она – не оно!- выкрикнули из толпы.
    - Я же сказал – не колбаса, а колбасные изделия! Их хвостики торчат из воды вместе с горлышками бутылок! Торопитесь, на всех не хватит!
    - Всё равно – враньё! Столько чудес сразу и бесплатно не бывает!
    - Товарищи!- продолжил своё обращение Василискин к народу.- Окрыляйте собеседника умением слушать! Главное в диалоге – терпение! Ведь у нас есть одна и главная общечеловеческая ценность – это жизнь каждого отдельного человека, которую мы и ценим меньше всего. И если кто-то отдельный считает колбасные изделия враньём, то колбасным изделиям не обязательно знать об этом! Таковы, вкратце, мои апрельские тезисы, высказанные в мае! – и затем предложил выскочке из толпы: - Продолжайте, товарищ, свой коварный лепет!
    - Теперь кое-что стало понятно!- опять сдавленно выкрикнули из толпы.
    Выскочек и хвастунов в Стерлядове не любили, потому что они подавляли инициативу всеобщего равенства. Шли, как Василискин, вразрез с мнением того большинства горожан, которые даже прокатиться на гигантском самолёте готовы были ради того только, чтобы испытать на себе  стадное чувство полёта: это сладостное, щемящее стадное чувство свободы, истинное значение которого давно утеряно в стране, где слово «свободен» означает одно  –  «Пошёл вон!»
    Видимо, Василискин на другую реакцию публики возлагал мизерные надежды, поскольку отошёл от края сцены и громко высказал претензии Верховному:
    - Конечно, правдолюбцу с такой фамилией, как у меня, разве можно доверять? Или моим подзащитным с их фамилиями командывать стройбатом? Народу проще поверить в существование Маршала Советского Союза Кацмана Абрама Изявича.
    Сколько лет их знаю, сколько вошкаюсь с ними, лезу из кожи вон, а результат тот же – трусоваты стерлядовцы, зажаты и забиты лозунгами типа «Трезвость – норма жизни!» и по вечерам их дома поджидают нормировщицы со скалкой в руке.
    Для них большое житейское счастье – выпить где-нибудь втихаря, а потом приползти домой, чтобы там изводить и донимать жён. В этом и кураж – бояться  и, значит, всё делать в пику, назло, если не всем, так своей лучшей половине. Эх, с такими работничками построить хотя бы что-нибудь в отдельно взятой стране?! Как вы думаете, Верховный? Можно? Могут ли простые стерлядовцы без чуткого руководства овладеть культурой пития, закусывания и блевания? Если им жизнь даёт одну лишь слабую надежду – на выживание? И как реализовать эту попытку – могут подсказать лишь такие чуткие руководители, как мои клиенты.
    Сторона обвинения нам пыталась доказать сейчас, что без административно-командного метода можно и нужно жить.
    Гляньте, Виктор Петрович, на своих присяжных и скажите, что вы можете прочесть на их свободолюбивых лицах?
    Правильно! Лиц вы не увидите. Они сигнализируют Вам другим местом. И это результат того, что им была предоставлена временная власть и обманчивое ощущение безнаказанности.
    Не так давно мы провели эксперимент с мужским населением: дали им все полномочия, полную свободу для выживания в новых условиях, и отсутствие всякого контроля со стороны местных властей.
    Они три дня обмывали праздник, а потом, ещё четыре – обмывали празднующих, и на излёте второй недели кое-кто начал догадываться, что даже беспробудное пьянство чревато похмельем.
     Как не крутите, какие свободы и самостоятельности им не предоставляйте, а существовать народ без чуткого руководства и строгого контроля не умеет и не хочет уметь.
     Среди старейшин города возникло замешательство, поелозило и волной возмущения выплеснулось на Василискина:
    - Позвольте,- рубанула воздух рукой кавалер-девица,- а по какому праву, и без нашего согласия, вы проводили над земляками эти чудовищные опыты?
    - Да!- поддержали гусарское требование сразу несколько персонажей из книг серии ЖЗЛ.
    Из толпы тоже не преминули поделиться своими соображениями:
    - Фюлер какой выискался. А заслуженным пенсионеркам поднести забыл? Сделал бы над нами тот же «сремент» и сказал: «Вот вам, баушки-старушки  -  в попе колотушки, подарок от государства, примите на груди по 350 и дуйте на отдых! А то стоит здесь, шкафом раскачивает и пугает пьянством! Нечего клеветать на наших мужиков!
    - Да! Пить будем, курить не бросим! Вы нам ещё ответите за все вырубленные виноградники!
    Вот тут Василискин совершил непростительную ошибку.
    По регламенту он должен был обратиться к Верховному и попросить его навести порядок и восстановить тишину, чтобы до конца дочитать свою оправдательную речь. Издалека и с профессиональными тонкостями и уловками он почти подобрался к главному постулату: «какие бы извращённые демократические личины не приобретали социально-экономические формации, но без ярких руководящих личностей из административно-командного штаба невозможно Великому государству быть и процветать. И надо народу научиться прощать мелкие ошибки своих избранников, хотя бы - ради мира, дружбы и жвачки на земле!»
    Но Василискин не обратился к Верховному, а сделал всё в точности до наоборот. Он шагнул к толпе и прижал ладонь к груди, как проигравший схватку зверь подставил бы сопернику сонную артерию, что, собственно, ещё больше подчеркнуло его слабость и отрицательное обаяние.
    Толпа взревела в предвкушении новой жертвы. В этом животном мире всё должно быть органично – деревья, рыбы, птицы, копчёные рёбрышки.
    Кто-то из глубины площади противным  тенором оповестил окружающих, что нацию оскорбили, оскопили, облевали, что народ во гневе, старейшины в недоумении и что надо всем скопом делать революцию путём силового отъёма у чиновников власти рабочих и крестьян и её передачи в надёжные руки работников низовых комитетов военного и аграрно-промышленного комплексов, которые без отрыва от производства по просьбам трудящихся восстановят снятую из эфира  радиостанции «Маяк» перед ХХУ съездом юмористическую передачу «Опять – двадцать пять» и заменят на центральном радиовещании «Утреннюю гимнастику» на «Метеорологический прогноз» и «Напевы итальянской эстрады из  Пизы» - города побратима, чьё название привычно ложится на слух всему трудовому населению страны.
    Там же, в эпицентре революционного настроения, где свободолюбиво, среди кустов акации, витал остаточный дух козявинских носков и подстрекал к активным действиям, мужчина  неясного возраста, с лицом строителя Великой Стены, вдруг раскрыл коробку из-под обуви и извлёк оттуда противотанковую гранату. Минутой раньше он же дружелюбным шёпотом предлагал эту коробку со всем содержимым, которую привёз из Афганистана его двоюродный брат, поменять на индийские джинсы.
    Толпа от неожиданности шарахнулась в стороны, и второе за вечер цунами захлестнуло людской волной сцену.
    На этот раз никому не удалось удержаться на ногах, кроме одного старейшины, наряженного под революционного матроса Фёдора Раскольникова. Он, зацепившись крестецом пулемётных лент за угол трибунки, висел на них,  как на подтяжках, и размахивал маузером:
    - Всех покоцаю из наградного оружия!- успел немного попугать он и геройски сник, потому что совершенно точно расслышал и узнал среди криков и гвалта скрип и треск речной баржи, в которой он 66 лет назад утопил недобитую белогвардейскую сволочь.
    На самом деле, если разложить на составные, скрежещущие звуки исходили из оркестра, пытавшегося сыграть вражескую композицию «Раздавленный под ногами» вокально-инструментального ансамбля «Свинцовый дирижабль», и из-за набережной насыпи – там вдоль берега тянулась железнодорожная узкоколейка, хорошо известная стерлядовцам своенравным характером и склонностью к оккультизму.

    На «железке» постоянно ночевала чертовщина. Горожане настолько привыкли к особой, вразрез социализму, жизни узкоколейки, что давно уже не обращали внимания на полночные крики о помощи, интеллигентную ругань падающих крановщиков, приказы офицеров расстрельной команды и выстрелы залпом.
    Иногда, в сопровождении стаи бездомных собак и напуганных крыс, вылетал, как из погреба, паровоз с прицепным вагоном, клеймёный золотым царским гербом, плевался под колёса паром, гадко свистел и уносился неизвестно куда. Потом рельсы ещё долго и старчески позвякивали, услаждённые актом нежданного насилования. Узкоколейка была безнравственно стара, похотлива, и знамений, источавшихся ею, опасались все.

    Короче, на восемьдесят четвёртом такте оркестрового скрежета из под насыпи, клубов дыма и угольной пыли выбрался по этой «железке» и водрузился на мосту другой, не царский, а до боли знакомый стерлядовцам по привокзальному постаменту паровоз за № 5370, который в 26-ом увёз из губернии весь хлеб, а в 56-ом - всё мясо.
    Скрытные намерения его не были своевременно разгаданы хитрыми, но умными стерлядовцами, поскольку из губернии, кроме Советской Власти, вывозить уже было нечего, и народ продолжал производить на сцене бессмысленную давку.
    Клином врезались в основную мякоть толпы граждане, переодетые в палачей. Они-то и вживляли значительную панику в революционный настрой стерлядовцев и сбивали всех с панталыку. Никто уже не мог толком объяснить: по какому-такому очередному зову партии и правительства горожане очутились на «подиуме». И главное – чего и от кого этого главного «чего» они хотели поиметь.
    - Не распыляйтесь, товарищи!- раздавал команды полупридавленный. – Целенаправленно сперва душим запятнавших свой лысый череп, потом – всех подряд, а потом разберёмся! Алкаем, алкаем, товарищи!
    Дедушка Рама сосредоточился на мелких пакостях: выбрасывал с натасканной периодичностью из-под стола тощую, сухонькую ногу и, натыкаясь на очки, серёжки или часы, заходился от счастья старческим кашлем.
    Рядом с ним, уткнувшись страусом в юбку замсека, истошным визгом пытался отпугнуть народ и успокоить себя Мариец. Кричалина же сидела, широко раздвинув ноги, с надорванной ею самой у груди блузкой, и салютуя каждому проползающему, пела «Взвейтесь кострами синие ночи».
    « Почему – синие?- удивлялся Виктор Петрович, вслушиваясь в далёкий трубный бас Кричалиной,- Ночи чёрные и душные! Ни зги не видать, ни воздуху глотнуть!»
    Другой ночи в тот момент ему увидеть было не дано. Кричалина в панике и со страху уселась Лыкову прямо на лицо.
    Он пытался высвободиться из-под этой вакуумной, космической ночи, но редеющие его тычки и слабеющие укусы ещё больше будили патриотическое сознание замсека и плотнее прижимали её к земле.
    «Ленин, партия, ком-со-мол!»- последний напев расслышал в безвоздушном пространстве Лыков перед тем, как потерять сознание.

    Потом сквозь мутную толщу воды, будто через увеличительную линзу размером с трельяж, вплыло милое личико Эммы.
    - Жив, жив, вижу – жив,- быстро, на одном выдохе, прочирикала она, точно воробей, подносивший гвозди палачам Христа.
    Сильно качало. Перед лицом веселились чёрные хлопья. Поодаль, измазанный копотью, подпрыгивал знакомый шкаф, а в шкафу недовольный голос Василискина бубнил:
    - Опять доигрались до революции. А я его предупреждал. Я говорил: «Тимофей Батькович, на фиг нам опять этот показательный процесс устраивать? Никогда ведь ничего путного не выходило». А он мне: «Традиции, традиции. Люди 30 лет ждали праздника!» Какой праздник? У них что, менопауза такая – длится 30 лет?
    Виктор Петрович попытался приподняться. Он опёрся на локти и сразу почувствовал резкую боль в шейных позвонках. «Хребет сломали, падлы»,- подумал он и аккуратно опустил голову на гладкую вагонную полку.
    Из-за шкафа вышел уже не трезвый собеседник Василискина.
    - Где мы? – ослабевшим голосом спросил Виктор Петрович у Гены так, будто месяц страдал дизинтерией.
    - Почти – в Прудовске. Спи, дорогой, набирайся сил, вон-на как тебе рожу-то расплющила твоя аллергия к партийным и хозяйственным органам,- Гена поправил попонку на животе Лыкова и вернулся к Василискину.
    Тлел над головой поминальной желтизной пузырь светильника. Через окна вползали нечёткие тени, облизывали полки и растворялись в стене.
    Вагон был купейный, но Виктор Петрович никогда раньше не ездил в таких огромных купе. Человек 15 могли свободно разместиться и вытянуть ноги.
    Он ощутил вкус привокзальных ливерных пирожков с лимонадом, и следом нахлынуло тоскливое чувство одиночества, которое случалось с ним всякий раз в плацкартном вагоне, переполненном храпом, сонными всхлипываниями,  звонким шёпотом и неожиданно долгим шипением освободившихся газов. ( Но даже сложно-сочинённый пук не может быть квалифицирован, как фонема).
    Прорезал спёртый воздух кашляющий смех Василискина, и Лыков подумал: «С годами смех всё больше становится похожим на отрыжку». Он эту мысль тут же примерил на себя.
    - Собаки обоняют до 20 тысяч оттенков запаха,- нашёптывал между тем Гена. – Они очень любят человеческие экскрименты. Они купаются в них. Вот я и подумал: может быть, мы  всё-таки  со своей недоразвитостью что-то не понимаем?
    - Нет,пока ещё понимаем. Только нюх потеряли некоторые – это правда, Я ему говорю: «Тимофей Батькович, давай разом шандарахнем всю эту политическую надстройку, что-нибудь героическое свершим, наподобие Пражской весны?  Быстренько бошки им пооткусываем, и обратно, через трещину, на Родину». И то правда, чего за ними со слюнявчиками ходить? Я только сюда, к вам, проникаю, сразу начинаю недобрым словом поминать матерей всех этих номенклатурных сволочей, скорбя по несостоявшимся абортам.
    - У вас там, за трещиной, по-другому, что ли? – это уже не громко произнёс капитан милиции.
    Лыков так скосил глаза, пытаясь разглядеть охранника правопорядка что у него заболели глазные яблоки.
    - У вас?- осёкся Василискин.- А у вас?  Просто мы другие. И это обстоятельство нас успокаивает, а других не обижает. И прошу вас, впредь не оскорбляйте меня вашими мудрыми советами.
    Опять купе заволокло удушливой тишиной.
    После длительной паузы Василискин встрепенулся. Лыков уловил это по скрипнувшему шкафу.
    - Забыл, на чём я остановился?- зашептал вновь он. – Ах, да. Ну, я говорю ему, мол, дороже всего нам обходится то, что больше всего нам и не нужно, в смысле, сколько же мы теряем каждый раз необходимого при поисках ненужного? А он мне мудро так отвечает, мол, не легко создавать персонажи, придумывать им разные судьбы, селить в выдуманных странах и городах, но легко можно не ужиться самому в среде этих персонажей. И всё же чудесно, сказал он мне, чудесно ощущать себя Богом  в их, то есть, вашем социуме. О, как сказал!
    Лыков уже не раз слышал эти дифамации от Тимони. Ещё старичок любил блеснуть собственным афоризмом: « Бог дал, Бог взял, а вы его безумства ещё и поощряете молитвами!»
    Вдруг Виктор Петрович понял, почему сделалось ему так одиноко и тоскливо: не пройдёт и пары часов, как вся эта братия исчезнет, растворится в трещине Пылевого Столпа, прорвётся в тот запретный мир, о котором он, может статься, будет мечтать, неся дозорную вахту по охране трусов из бельтинга ближайшие тридцать лет, с новой женой и кучкой оболтусов не очень преданных, но посвящённых в Великую тайну  Пылевого Столпа.
    Тимоня с двумя его прислужниками бросит Верховного  на произвол судьбы, в другую жизнь, которая, взамен спокойной и скованной чётким интервалом – от аванса  до получки -  ухватит Лыкова крепко и начнёт бить, трепать, мять и уродовать его так быстро, что даже вирусы не будут успевать приспосабливаться к его перерождающейся натуре.
    Троица исчезнет в недрах Пылевого Столпа и унесёт с собою все тайны, в которые обязаны были посвятить Лыкова. Выплюнут ему лишь с обратной стороны пожелание: « Будет тяжело – терпи и молись! Но не забывай, что грамотно люди научились излагать свои молитвы только в эпитафиях».
    - К Вам делегация сторожилов!- прервал тоскливые рассуждения Виктора Петровича охранник стерлядовского кооператора с кулаком вместо головы, сложенным в кукиш.- Просят разрешения на горячее пердячее!
    - ?!
    - Супу горохового хотят пенсионеры,- пояснил Василискин, выглядывая из-за шкафа.
    - И где я им среди ночи ведро супа добуду?- тем же слабым, угасающим голосом спросил Лыков.
    - Никто и не требует. Они просят у тебя разрешения, а не добычи. Не твоя забота, на каких помойках эти интернационалисты успели гороху набрать?- сказал Василискин и подколол коротышку, заглянувшего в купе, и похожего на Батыя с картинки из учебника истории,- Не стесняйтесь! Берите мацу, господа басурмане!
    - Спасибо! Стрелой Вам - в попу!- от всего сердца поблагодарил Батый и пропал. Но следом заглянул в купе покойник Севидов. Он долго мялся, нерешительно , но привычно делал шаг вперёд и два шага назад, потом густо покраснел и сказал:
   - Просьбочка интеллигентного характера у меня.
   - Чего? Какого? Ладно, валяй, показывай!- заскрипел шкафом Василискин.
   - В том смысле, что я стихи собственного производства хотел почитать Верховному. « А сын опять, наверно, титьку просит? И где его, студента, черти носят?..» - нараспев начал читать стихи САМ, но тут же грубо был остановлен Эммой:
    - Фу-у! Это же – ворованная пошлятина! Как не стыдно?!
    - Не стыдно,- сознался генерал,- потому что я всю жизнь мечтал писать стихи. Может я – глубоко законспирированный лирик? Я люблю поэзию, у меня от неё слёзы наворачиваются. Вот, послушайте: «Примерзая жопой к койке, я мечтаю о попойке!..» Даже мурашки – стайками по коже! Всё спрятано в одной строке – настроение, колорит, температура атмосферного градуса природы ранней весны или поздней осени, желание, интеллектуальная похоть и ожидание грядущего праздника! Я хочу прочитать вам поэму о том, как в одно прекрасное утро, полное солнца и предчувствия скорого тепла, был выгнан несправедливо и в одночасье из дома некий гражданин…
    -Это уже интереснее. Ну-ка, ну-ка?- полюбопытствовал Василискин.- Нас тема вечности забавляет. Зажигай, товарищ генерал-покойник! Как ты думаешь, Виктор Петрович, стоит поэмку-то послушать?
    Лыков не ответил. Он опять дремал, и ворочать языком, пробивать дрёму бессмысленными словами было ему в тягость.
    За окном  весенняя вселенная разделилась на две части – чёрную, преследующую поезд бездну, и узкую, бледную полоску зарождающегося света.
     « Не ешьте на ночь молоко с селёдкой,
        Иначе, трудно рифму подобрать..»- слышал Лыков уплывающие распевы генерала. Потом, в такт стука вагонных колёс, пробивались сквозь сон  отдельные выражения:
    « Если хочешь быть звездой, пошевеливай ды-ды, ды-ды,
       Ну, а если нет ды-ды, то сиди и не ды-ды, ды-ды». Потом – отдельные ядрёные слова, а потом Лыков  сильно застеснялся собственного храпа и, притворяясь, что не спит, а так, болезненно хрипит, (и эта его болезнь без сострадания – вовсе не болезнь, а сплошное разложение), неудачно повернулся и грохнулся на пол.

    - Здравствуйте на Вас!- приветливо сверху поморщился ему Тимоня.
    - Подожди. Я – сейчас, - сказал Лыков, переворачиваясь на спину. – Вот,- констатировал он,- упал я чего-то маленько.
    - Не упал, уважаемый Валерий Викторович, а тупо хряпнулся всеми костями и мордой прямо в грязь. Проводница-то ведь ещё не прибиралась в купе.
    - Сильно я храпел?
    - Терпимо, товарищ майор, но подобающе офицеру инженерно-строительных войск Советской Армии,- Тимоня со свистом отсасывал чай из гранёного стакана, заедал его варёным яйцом и увядшими перьями зелёного лука.
    Было совсем светло. Солнце за окном побелело и стало горячим. Лыков уставился в окно, что бы вслух произвести тщательный анализ местности:
    « Леса хвойные, бараки дряхлые, колхозники пьяные, поля краснозёмные, коровы худые, пастухи ещё трезвые, Родина – мать наша, вашу мать!»
    - Где мы?- спросил он себя и Тимоню одновременно.
    Тимоня тоже посмотрел в окно, глубоко задумался, реже стал двигать челюстью. Кусок яичного желтка пристроился у него на нижней губе, глубокие морщины пробили надбровные дуги и устремились к переносице.
    - В поезде,- после долгого раздумья решил старик.
    - Спасибо за подсказку. Одному мне не по силам было бы догадаться.
    - На здоровье, товарищ Фрудко!
    - Издеваешься?
    - Куда там? После вчерашней-то свадьбы? Мы ведь тапереча – родственники, как ни как? – заискивающе нырнул, а не глянул в лицо Лыкова старичок, и прочитав в глазах Виктора Петровича полное безразличие, заквашенное на хронической усталости, приободрился: - Доченька-то моя, Мотольда Тимофеевна, не сильно тебя вчера того, умучила?- и едко захихикал. – А то гляжу – летит по лестнице вниз, шинель нараспашку, трусы, как государственный флаг, бьются на встречном ветру, грудь сильно почёсана.. Ну, просто вылитый орёл – попа в перьях! Меня-то за что по репе огрел? Из родственных чувств, Валерий Вильевич, что ли?
    - Извини, дед, если что не так. Выйду я в тамбур покурить, что-то мне не весело – трусы колени отбили. Может быть, встречу там Лыкова или  Брыковского? Поболтаем.
    - Ты же уже не куришь, товарищ майор?
    - Опять издеваешься?- на прощание огрызнулся Лыков.
    Он нащупал в кармане шинели сигареты, заметив, что мундирчик-то у него грязноват: сильно заляпаны рыжими пятнами сухой потрескавшейся глины воротничок, левый локоть и фалды.
    Лыков вышел в тамбур, открыл наружную дверь. Свежий ветер окатил его прохадой и сильно хлестнул в лицо. Поезд мчался в Прудовск, держа с ним дистанцию.
    «Одни вопросы, и ни одного ответа»,- подумал Виктор Петрович, оглянулся и решительно шагнул в придорожную гравийную насыпь.
   


Март – Ноябрь.