Повод

               



                п о в о д.




    Нет, пьян он не был. Ну, может быть, чуть-чуть, в легком  «бризе» - полстакана медицинского. Как он показывал, заискивающе и доверительно поднеся к ее лицу большой и указательный пальцы, будто спичку зажал: « Во-от столечко, любимая моя!» А что для здорового молодого мужика  –  полстакана? Хоть столечко, хоть четыре раза по столечко. Для запаха только. Для души - не для ума.

    Вот именно – не для ума. Если б были мозги, а не каменный уголь, сперва бы подумал о жене, о семье. Подумал?

    Разумеется, он только тем и занят, что постоянно думает о семье. А что, оригинально – в следующий раз принести домой полстакана.

    Шут, шут гороховый. Все ему смешочки-смехаечки. Он не дает отчета своим словам. Стоит этаким непробиваемым увальнем с красной физиономией. Убила бы, честное слово!

     У- тю- тю, фу-ты, ну- ты, сопли гнуты. Испугала, уже дрожит, уже ползает на коленях, просит прощения. Что собственно произошло: потоп, война, революция, земельная реформа на худой конец? Ах, это он всего лишь позволил себе вольность раз в месяц расширить сосуды?
 
     И еще хватает наглости лгать? Кому-у…ей? У него каждый божий день – полстакана. Он – алкоголик, натуральный хронический алкаш. Спился, залил глаза, ничего не видит, кроме спиртного. Ему наплевать, что жена волнуется, ждет его  не дождется с работы, вьется вокруг него, ублажает. Он безболезненно променял семью. Она хочет спросить его: для чего, в таком случае, он женился? Чтобы мучить ее? Последние копейки из дома пропивать?

    Ну, завелась, взъерепенилась. Он пьет не на свои – друзья угощают.

    Не имеет значения. От этого он лучше не стал.

    Хуже – тоже. Все, хватит, он клянется, что пьет в последний раз. Поцелуй его и прости, подлеца. Честное всякое благородное, больше не будет. И вообще, он как зверь голоден, заглотит целую жареную свиноферму.

    Он знает ее больные места. Но она не поддастся искусу. Она демонстративно разворачивается и уходит в спальную комнату. Если хочет кушать – пусть сам себя и обслуживает. С какого лешего решил, что она любит наблюдать, как он ест. Тем более – « под мухой». Конечно, прощать его выходок нельзя. Ни в коем разе. А она себя повела глупо, как девчонка. Потребовала от него объяснений. Надо было просто не разговаривать с ним или пустить слезу. Он жутко боится видеть ее плачущей. Теряется, начинает суетиться, ласкаться. Слезы – отличная воспитательная мера. Бегал бы вокруг и сюсюкал. Если его после случившегося оставить безнаказанным, то он совсем отобьется от рук, выйдет из-под контроля. Без того много для него поблажек, вольностей. Раньше он был совершенно другим. И полы вымоет, и приготовит ужин, в магазин сбегает, ( хотя очередей не выносит), и выгладит белье: все успевал. Удивлялась – откуда такая прыть, деловитость, расписанная по минутам. Он был ласковее с нею, и еще, как бы это сказать, смиреннее, что ли, одомашненнее. Помимо всего прочего, пылинки с нее сдувал, в рот заглядывал, ждал ее распоряжений, как манны небесной. Или ей только так казалось? Случилась маленькая…мизерная трещинка в их отношениях, которая растет, удлиняется на глазах, и она растерялась, вдруг опустила руки и ошарашено рассматривает  линии разлома в полном бездействии. Должно же это когда-нибудь кончиться. Есть предел и его эгоизму. Он прекрасно знает, что волноваться ей нельзя. Любая встряска чревата скверными последствиями.
 Она смотрит на живот, скатившийся немного вправо. Острый, тугой живот. Вбирающий соки жизни в тайниках ее плоти – сын. Сынулька…
 А вдруг она умрет. Во время родов. В мед.карте написано: зауженный таз, возможно кровотечение. Ее роды опасны кровотечением! Кровь врачи не смогут остановить! Она умрет от потери крови! Истает на глазах прорвавшегося сквозь тело ее ребенка. Она умрет от невозможности дальше сносить боль, она устанет от боли. Вероятно, это будет так: точно в блекнущем  экране телевизора. Пропадет свет и последним сигналом жизни удалится и затихнет - в том уже мире – говор, лепет, крик врачей и плач сынульки. Все это невыносимо страшно, до оторопи. Он будет стоять под окнами роддома. Топтаться и мякать, как все  новоиспеченные папаши.
 И вот известие: среди ночи усталый, плачущий врач: «Вашей супруги… мы сделали все, что в наших силах, поверьте!» … Он падает в обморок, он сходит с ума. Он кричит – крик помешенного животного, зверя в агонии. Его не могут успокоить…А дальше?.. Разве имеет значение, что дальше. Месть свершилась. Однако не слишком ли велики жертвы для сомнительной мести? Там, за краешком первого вскрика ребенка, в жадном хватании ртом тугой груди, в розовой попочке, в бледных орешках сосочков, в продолжение самой себя и начинается жизнь. Она смутно представляет ту другую жизнь, не ощутимую пока даже на кончиках пальцев.
 Нет уж, она будет жить, жить, жить, какую бы опасность ей не сулили равнодушные врачи-коновалы. Назло всем! Она уверена, что все обойдется, все получится,  как нельзя лучше. Вот ведь муженек абсолютно спокоен на счет ее здоровья. Только отмахивается, мол, выбрось из головы, мол ее, как  Федора Сологуба, все к могильным сопкам тянет, фантасмагорическому, мистическому, х-е-роическому…Он разложился, растележился на своем излюбленном месте: в трех шагах от телевизора, уткнув под голову пуфик, ( неудобно же!), раскинув ноги до серванта, и подставляя свое холеное тело сквознякам. Ба-арин, черт возьми! Молчит, сопит, пережевывает обиду.

    Надо было напиваться ему? Знал ведь, что скандала не избежать. Она взвинчена до предела. Чуть что – в слезы. Тоже нашла разрешение проблем. Не мог он отказаться, просто не мог; вот такой  слабодушный и мягкотелый у нее муж. А кто виноват? Она и виновата. Вышла (или вошла?) за него замуж, так будь добра - перевоспитывай, перекраивай на свой лад, как удобней, сподручней для семейного, соседского пребывания (отбывания?) повинности.
 Семья – тоже отбывание повинности. В сущности, он – идеальный муж для такого отбывания. За бабами не таскается, живет аскетом (хотя возможностей  –  до и больше), домой приходит почти вовремя, ни одной неночёвки. Если невменяем,  все равно на «автопилоте» дотрюхает. Мелким рукоприкладством не занимается.
 Не муж – бочка меда. Ложечку дегтя туда с дрожжами, хорошенько размешать, еще кое-чего добавить и дать отстояться – бочка медовухи! Хо-хо! Семейный бюджет не страдает – и все во хмелю! Нет, серьезно, почему он не имеет права расслабиться после томительного трудового дня, забыться? В конце концов заглушить, подавить в себе, рассосать по телу алкогольным теплом застойный груз похоти. Чем не веские основания для выпивки?..
 Могут быть у него еще и неприятности на работе?.. Вполне! Шеф  вот на ковер вызывал (правда, на прошлой неделе) и, барабаня пальчиками по столу, вдалбливал, что не допустит никаких злых умыслов, шантажей против руководства, что письма-анонимки и жалобы в обком рождаются в его отделе, если он не в состоянии пресечь, то пусть обращается за помощью к руководству. Допытывался:  велики ли размеры подлости, и кто в них активный участник, а кто – так себе, не пришей рукав…  На самом деле составителем письма был он, при поддержке, естественно, всех коллег отдела. Если этот маленький трюк раскроется, то ситуация примет иной оборот. А пока он сподвижник, подельник, так сказать, высоких чинов, как шеф считает. А может и в два счета вылететь из отдела: Ap, ap and away! С какой стороны взглянуть на события!
 Ох, «тишь - твою за ногу!», опять он позволил втянуть себя в авантюру! Если ей разложить по полочкам создающуюся ситуацию, она поймет, поверит, в какую гильотину он  толкает добровольно свою безмозглую головешку. Криминал-то имеет место, имее-ет. Для него, конечно, афера и яйца выеденного не стоит – не в таком еще дерьме ковырялся – а у нее любые осложнения на его работе вызывают панический страх. Она лихорадочно фантазирует, выискивает для него лазейки, чистит ему мозги и перышки, чтоб сухим вышел, чтоб покой и однообразная томительная удовлетворенность витала в их гнездышке. Что же, он готов, чтоб его поругали, назвали растяпой, мальчишкой «штаны на лямках», а потом пожалели, дали умный и практичный по-матерински совет.
 Она действительно дает умные, сильные, неожиданные, как удар в солнечное сплетение исподволь, советы, разбрасывает их, точно цветы на лугу… Не мог понять: телевизор что ли  дребезжит, помехи, или соседи за стеной.. Дошло наконец: опять она разрыдалась. А-а-а, шут бы подрал эту жизнь собачью! Ждет, когда он коленками к ней дорожку проскоблит: прости, родная, он же обещал, что больше пить не будет! (меньше – тоже).

    Она не верит. Его обещаниям – грош цена. Он и в прошлый раз давал обещания – и обманул, и в позапрошлый, он с самого рождения своего только и обещает и не сдерживает обещания. Видел бы он, какими глазами смотрят на нее врачи. Ей осталось жить какие-то считанные недели. Хоть бы перед смертью не осквернял ее, не травил ей жизнь.

    С ума сойти, какой только бред ей не лезет в голову! Пусть она успокоится и не несет всякой ерунды. Она, безусловно, переживет его, она это прекрасно знает. Все женщины в среднем  живут на десять лет дольше мужчин.

    Правильно, если  мужчина, а не изверг дает им такую возможность.

    Не имеет значения, вообще, все это - ее досужие вымыслы. Он сковырнется раньше, она успеет убедиться воочию.

    А кто будет ребенка воспитывать?

    Ло-огично. Сперва  вместе воспитают двух, нет, трех детей.

    Вот уж  дудки! Ему надо, пусть он и рожает двух, трех, четырех. Или?

    Что?

    Или та, другая, пусть рожает ему?

    Какая еще другая?

    Он сам знает.

    Ничего он не знает, от нее впервые и слышит.

    Ее не обманешь, она по глазам видит, нутром чует, что у него есть женщина; отсюда его недовольства, пьянки, обманы, клятвенные заверения. Она все знает, для нее душонка его пакостная вывернута наружу, на обозрение. Мартовский кот! Он же в курсе, ей сейчас нельзя, врачи запрещают. У других мужья как мужья: нельзя – значит, нельзя!, значит, вредно не только для матери, но и для ребенка. Разве он не хочет здоровенького крепыша? Видимо, нет. Эгоистическое начало у него превыше всякой морали отцовства. За любой юбкой увяжется, лишь бы только ему хорошо было.

    Боже мой, до чего он дожил! В чем она его виноватит? В том, чего нет и быть не может? Ему не верят, его подозревают в низком, подлом. Безосновательно ему вменяют в вину измену. Боже мой, недоверие к самому святому – семейным устоям! Во-первых, он – однолюб. Во-вторых, кто испробовал чашечку зернового кофе, тот не гоняется  за суррогатом. В-третьих, он – не рак, падалью не питается. И еще, он брезглив, некоммуникабелен, нищ – за рубль в день, который она кидает ему на обеды с барского плеча, по женщинам не разгуляешься.

    Но ведь умудряется он напиться на рубль, почему бы ему и не нагуляться на те же средства: и в потаскушных делах, вероятно, есть - кому угостить?

    Он чистоплотен.  Чрезвычайно чистоплотен. Лишнее, бесполезное дело – испытывать его на вшивость и навешивать мифических особ сволочного поведения.

    И почему это он оправдывается? Пустился в длительные объяснения, юлит, изворачивается, по меньшей мере – странно. Странно, следовательно, ущипнула за больное место. О чистоплотности развел турусы: чашечка зернового кофе,.. падалью, видите ли не питается, некоммуникабелен – будто нельзя молча изменять? Хитрит.

    Не хитрил, не хитрит, и хитрить не собирается. У него иная планида. В каком-то смысле он поблагородней себя держит, чем некоторые, не будем указывать пальцем, которые варятся и пухнут в собственном соку ревности. Сколько не говори «халва», во рту слаще не станет. Сколько  не подозревай мужа, от этого он хуже не сделается. Так-то.

    Пусть даже пьет до потери пульса? А потом ползает вокруг нее, разглагольствуя о «халве», и доказывая, какой он хороший в пьяном бреду?

    Пусть даже… Э-э, позволь! Всего- то с запашком, с запашком-с спиртного. Запах чем хорош: не нравится – не нюхай.

    Лихой наездник афоризмов, грозный издатель чужих мыслей (каждый суслик – агроном), свисток смоленый.

    Не достаточно ли словоблудия? То он может и дверью хлопнуть, у него не залежится. По пустякам, мелочи, ерунде истачивать друг друга презрением – чересчур накладно, даже для такого смиренного и послушного мужа, как он.
 (Ах, да, чуть было не запамятовал), тем более  что у него громаднейшие осложнения на работе. Грозит катастрофа его карьере, он попал в жернова прохиндеев, его затрут, засрут и вышвырнут мусором, дело почти уголовное, поэтому, сама понимать должна - выпивка была необходима. (Высказал на едином дыхании, запустил туфту в яркой обложке). Согласованная пьянка, в этом случае – добровольная жертва временным, семейным покоем ради непоколебимости этого же семейного покоя вообще, в целом.
 И далее: в подробностях, испещренных мельчайшими вымышленными деталями. О том, как его принудили поставить подпись под коллективной жалобой, и как его «выбрали» стрелочником, спихнули, по сути, ответственность на него одного.
 Она слушала с пугливой внимательностью, терпя похмельные испарения, молчала. И он, поглощенный беспрекословной ложью, в глубине души тоскливо начинал верить в то, что сочинял: вдруг действительно дело обстоит именно так, чем черт не шутит? Чем более погружался в трясину своих фантазий, тем прочнее верил в подступающую беду.
 Был момент, когда невероятно стало жаль себя.
 Тупик, вся жизнь неизбежный тупик мученичества. Он в крови, соли, родимых пятнах, генах несет вину за проступки матери и отца. Он – их вина. Круг завершен, начинается новый круг. И кто-то новый, другой, слепленный из его (и ее) похоти, слабости, животной страсти понесет неподъемным грузом их вину дальше. С первым вздохом, прочищая легкие, вступит в жизнь – тупик, окруженный солнцем, щебетанием птах, салатными красками полей, всякой прочей дребеденью и… тисками мученичества.
 Между двумя безднами – рождением и смертью – уместилось то, что можно назвать «мечтой об искуплении и оправдании неисправимых ошибок». Сперва, как все, и он  «оправдывал» ошибки родителей, старался быть примерным, паинькой, любящим, т.е. всецело отрабатывал престижность семьи в глазах знакомых и друзей родителей, подыгрывал им как умел, и как от него хотели этого.
 По сути же все было ложью и тупиком. Затем, когда догадался, что невозможно искупить чужой вины – и своей набралось достаточно – он бросил, отрекся от родительского дома и занялся оправданием собственного существования. Хитро, умно лгал другим о себе, и себе о себе, другим о других, но ради себя. Престижность поглотила правду. Но все стремилось к закономерному тупику. Ложь, рожденная престижностью, была лишь средством к более скорому осознанию этого тупика. И жена, и не родившийся еще сын приобретены им посредством лжи, игры в престижность. Семья – тупик. Не абстрактный, не эфемерный, но явный, ощутимый, как скалка на макушке головы. Бедной его головушке.
 Тупик, тупик, мученик! Почему же он не может себе в тупиковом состоянии мученичества позволить расслабиться, а? Точно мазохисту, до наслаждения больно ему думать о подобной ерундистике.
Пьяные бредни – а все-таки жаль себя, ох, как жаль! Но с другой стороны, все, о чем думал, можно отодвинуть за грань существующего, его это не касается, поскольку и мысли о тупике, мученичестве – тоже  ложь, выдумка, философичная отрыжка о человеке, которого он знать-то не знает. Но больно и приятно до слез, черт возьми! Удобный и портативный аппарат для раздражения и успокоения совести.

    Она толком не могла понять: неужели столько времени надо было скрывать, что в отделе он едва держится, на грани оффсайда. А сколько? Давно, видимо, очень давно, если его неприятности приняли застоялую, хроническую форму. Опять скрывает от нее!
 Сколько раз говорила, чтобы выкладывал правду сразу, ни трусил, ни вилял. Так или иначе правда узнается. Какой там! Даже в мелочах пытается ее обмануть. Отгородить от неприятностей. Все у него хорошо, все чудесно, прекрасно, спокойно. А на самом деле дамокловым мечом повис приговор над ним. Почему он так?
 Действительно боится сообщить о неприятностях по службе, будто из-за этого он будет выглядеть в ее глазах хуже, чем он есть на самом деле. О работе он говорит только так: хвалят, завидуют, выдвигают, прислушиваются к его авторитетному мнению. А на поверке – дутый пузырь, тщедушный мальчишка. Это только дома он – герой ( вверх дырой) с эстетским паритетом, изысканным вкусом и умом, а на работе – мямля, двух слов толково связать не может. Не практичный у него умишко. Не пра-ктич-ный! Глава семейства до сих пор витает в облаках, считая, что все к нему придет само собой, приползет своим чередом. Нет уж, деньги идут к деньгам, счастье – к счастью, любовь – к любви.
 Она не может сразу, с бухты-барахты, дать ему конкретный совет. Но делать что-то надо. Не сидеть же, сложа руки, в ожидании участи. Наверно, надо сходить…Куда направлена жалоба? В обком?.. необходимо сходить в обком. Объяснить, так мол и так, его принудили поставить подпись, он не мог пойти против коллектива в котором работает. Главное – против директора он ничего не имеет, прекрасный руководитель, под его началом создан здоровый психологический климат. У него самого есть мнение, но он с ним полностью не согласен.    Нет, это не надо.
 И не стоит ему, муженьку преподобному, таращить в возмущении на нее глаза! Пусть запомнит: директор всегда прав, как бы он не прав не был! Сам ведь любит где нужно и без нужды повторять: больший батальон всегда прав. Директор – и есть больший батальон, по крайней мере – гораздо больший, чем все вместе взятые бездельники отдела.

    Да нет же, он не возмущается, он просто поражен ее сметливостью. Надо же, как он сам не додумался до такого простого и, между тем, оригинального, выигрышного на все сто процентов варианта – сходить в обком, покаяться.
 Правда, правда, она – чудо, умница! Нужно ему подстраховаться, укрепить тылы. Ай да жена, женушка, сокровище, Дом советов, юриспруденция, консультативный комитет ООН в едином, неповторимом, ни с чем не сравнимым лице. Решено: он так и сделает. Только так, не иначе.
 Он готов исцеловать и ее, и пыль от ее следов, облизать ей пятки, честное слово! Она не знает, как  он безгранично ее любит, так еще никто и никогда не любил. Он… он хоть из окна готов вниз головой сигануть ради нее. Что для нее сделать? Пусть едва только подумает, он тут же исполнит… Какой дурак, из-за таких-то пустяков, ведь это же теперь, когда она дала ему умный, ловкий совет…ведь это же сущие пустяки. И из-за них он напился? Больше – ни разу! Лучшая водка – это ее советы, ее практический, хваткий ум.

    Да ну его. Как выпьет, сразу же на руках ее носит по комнатам. Теперь она в два раза тяжелее, как бы не надорвался. Муж все-таки. Хватит, хватит, довольно! Она устала торчать у него на руках. Ей напрягаться нельзя. Пусть положит, где взял… А правда она дает дельные советы, наставляет его на путь истинный?

    Он же сказал: она – чудо, она – сокровище, он гордится своей женой. Сколько раз она выручала его. Миллион, миллион миллионов. Он без нее – никто. Честное слово. Без нее скитаться бы ему сейчас под забором бездомным псом. А знает ли она, как он ее любит? О, если б хоть на сотую долю она любила его так же. Его любовь безгранична. Честное пионерское! Можно он будет ночь напролет сидеть у изголовья и целовать ей ладони? И нет в жизни радости для него большей.

    Дурачок, любимый ее дурачок. Она ведь тоже не может без него. Ни дня, ни минуты. Только б не пил. Господи, откуда и за что подарен ей такой родной, самый близкий человек. Скажи ей хотя бы годом раньше, что она так сможет полюбить, привыкнуть, вжиться, впитаться  в него всеми соками, ни за что бы не поверила. Ни в жизнь! Надо же, ведь никто он был для нее и звали никак, пустой звук и вдруг –самое святое, без кого жизни себе не представляет!

    Неужели – пустой звук?

    Разумеется… Впрочем, не совсем. Он тогда, год назад, смотрел при случайных встречах как-то по-особенному. Не как большинство мужичков,  кидавших хищнические взгляды. Нежнее, ласковее, а между тем печальнее, да?

    Значит, пустой звук?... Да нет, обыкновенно смотрел, может немного с интересом, не более того.

    Он обиделся? На что? Но ведь и она для него была никем, ничем, совершенно посторонней, пока не сблизился с нею.

    Он не единожды говорил и может повторить, что, возможно, полюбил ее с первого взгляда, едва  увидев. Она, естественно, не помнит, когда и при каких обстоятельствах, а он – досконально, до мельчайших подробностей. Закроет глаза и наплывает сцена первой встречи: растворяются стеклянные двери «учреждения», и легко выцокивая красивыми ножками, она спешит мимо незамеченного его. Он оглаживает и прижимается к ней взглядом, и думает: есть же счастливчики, которых любят такие женщины. Она для него была тогда слишком стройна, сверкающе красива и недоступна. И все-таки, всего-то лишь интересна. Не более того. Хищнический интерес, как она выразилась.

    Обиделся, глупенький. На пустяк обиделся. Ей никто не нужен, кроме него. Иногда ей кажется, что знает его всю жизнь, с самого рождения. Всегда думала, мечтала, фантазировала      ждала только его одного. И счастливее минут нет, чем те, когда она слышит в коридоре его шаги, когда он открывает дверь и заполняет собой пространство прихожей, пространство ее одинокого ожидания.
 Для нее – все родное в нем, будто сама она. Неотъемлемая часть организма –легкие, сердце, глаза, руки…- все, все – он, муж, супруг, семья, любимый. Никогда не была нюней, с ним вдруг рассентиментальничалась. Доказательством ее любви служит уже то, что она носит под сердцем его ребенка, его кровинушку. Крохотный внутриутробный супруг, любимый. Он неразлучен с нею, он – в ней. Много это или мало, чтобы поверил ей и убедился, во сколько раз ее чувства привязанности к нему сильнее, прочнее, основательнее.

    А как она впервые затянула его в тенета своего уютного гнездышка! Затянула, затянула, нечего удивляться. Он был мальчиком-одуванчиком, безгрешным в мыслях и поступках своих. И чем завлекла – чашечкой жиденького кофе, такого жиденького, что на дне высматривался рисунок. Тогда он пил и думал: жадная, пожалела насыпать больше, экономия и бережливость, видите ли. Затем всю ночь напролет – ла-лы, ла-лы – ведь было же о чем-то говорить. Будто помешались на разговорах, выясняли, прощупывали словесами друг друга. Надо было действовать, а не заниматься попусту трепом. Но он был скромен, чист и безгрешен  и в придачу нерешителен. Интересно, если бы в первый же вечер он бросился на нее, как бы она отреагировала, как бы повела себя? Прогнала, или… или нет?

    Скажет тоже: скромненький мальчик – одуванчик, стеснительный девственник, дамский леденец. Он забыл, видно, как все было на самом деле. Сперва ее стихами завлекал, строил из себя такого умного-умного, гения-гения, с намеками песенками усыплял ее бдительность, забивал буйным  интеллектом. Она позволила ему лишь поцеловать ее разик, не более  (на том и должно все ограничиться). Ан, нет! Потом, спустя несколько дней, осмелев, заглянул к ней на работу  и предупредил, что вечером зайдет, чтобы забрать гитару. Гитара ему была нужна! Знаем, какая гитара!.. Говорит, пока, мол, он моет посуду, пусть она расстелет постельку. Она ведь не бросилась выполнять его распоряжения. Она оторопела от эдакой наглости. А как он  слезно просил  у нее прощения за глупость, сказанную по недомыслию. Забыл, память подвела?

    Но дело-то тем и закончилось. Важен финал, а не раскладывание фабульной канвы на составные. Правда? Финал же таков, что он остался у нее бесплатным приложением к гитаре. И постельку она расстелила. Правда, был грех:  стихами развлекал и на гитаре бряцал, но того требовал ритуал брачной игры, предложенный ею, и он рискованно поддался ему, полетел, сломя голову.

    Потому что безумно был влюблен в нее, сам говорил, и при этом еще поучал, что настоящая любовь – без страховки, сломя голову, как, мол, умеет любить он. А гитарой ее не тронул, поскольку, надо признать, поет он откровенно слабо, на троечку с натягом.

    Даже так? Что же она не сказала ему об этом в первый вечер, а сидела, затаив дыхание, слушала, внимала?

    Просто она воспитана в лучших традициях: не этично говорить в лицо человеку о недостатках, которыми он бравирует, точно достоинствами…

    Чем же он, в таком случае, пробил ее железобетонную душу? Что? Почему смеется? Куда она уставилась? Ах, вот оно что! Ну что же, это еще одно доказательство не только его духовной, но и физической полноценности.

    Нет, она думала о другом – разумеется, и этот момент в отношениях очень важен, может важнее даже, чем она раньше себе представляла, но она думала о другом – взгляд упал непроизвольно. Скорее всего тем и купил ее, что он по натуре совершеннейший ребенок: детскости, ребячества, мальчишества в нем – хоть отбавляй.
 За недостатки, роднуля, за недостатки и полюбила. Он ведь, нельзя сказать, что красив, может, симпатичен, в общем – обычное лицо. Есть мужчины много красивее: с черными, как смоль, волосами и лицом отточенным, точно выбитым из камня. Тем не менее, споткнулась она об его мальчишеский профиль и слабовольный характер.
 За что полюбила? Разве можно любить за что-то. Любят – вообще, вкупе, точно хищник заглатывает добычу, не разбирая, где у мышонка  уши, глаза или хвост. Пусть он припомнит, как скоротечно, нет, не то слово, каким взрывом, смерчем, вулканическим извержением начиналось у них. С нею никогда подобного не случалось. Будто весь свет, все живое слилось , превратилось в кашу и двигалось, колыхалось, вращалось где-то рядом, вокруг них. И они ничего не замечали, жили только друг для друга. Правда?
 И еще, инициатором всегда была она (он будто отошел в сторону и созерцал – будь что будет) Не стыдно признаться, она не думала его терять, такое у нее было впервые и хотелось – на всю жизнь. Да, да, это она повела его, точно теленочка на привязи, в ЗАГС. Только колокольчики побрякивали на его шее. Он ведь до последней минуты межевался, думал, вероятно, что можно еще все исправить, вылечить, как летний насморк. Она действовала быстро, решительно, высчитывая на несколько ходов вперед. Где надо давила, наседала на него, а где слезой промывала ему мозги. Если бы вела себя иначе, то он так бы и сосуществовал  вольготно и безответственно: тыркался бы  с вечера до утра, и однажды просто-напросто эти хождения опостылели ему или ей.

    Не опостылели. Она для него была  и есть – самое дорогое. И убегать он никуда не собирался. Такой вот характер – она правильно подметила – городской, рафинированный. А по поводу хождений : он всегда боялся только одного – опостылеть ей. Каждый раз с таким трепетом входил в прихожую, вчитывался в ее настроение и подстраивался под нее. Всегда помнил, как она в первый же вечер все разложила по полочкам, расставила точки над i: если кому-нибудь первому  надоест, лучше не скрывать, сказать сразу же – все, баста, больше здесь не появляйся или – не появлюсь! Неужели она рассчитывала так скоро и легко от него отделаться?

    Она боялась. Она из страха за то, что он может уйти, говорила так.

    А может потому, что ее уже подобным образом бросали, уходили, на прощание, хлопнув дверью на весь подъезд? Она никогда не рассказывала о той, другой жизни, которой жила до него. Почему? Он, например, все выложил, как на духу, до микроскопических подробностей о себе. О ней же он знает только по нечаянно оброненным фразам, и шпилькам, подкинутым в ее адрес ехидными подругами: она любит чернявых, смуглых. Как, хоть,  того звали? Все-таки неприятно быть в неведении и сидеть в кругу ее друзей будто оплеванным.

    Разве имеет теперь значение – после него. Как звали, так и закопали! Она рассказала все, что он хотел знать. Чего же еще ему надо?

    Важны подробности. Он не скупился на подробности, рассказывал о себе без утайки.

    А она его просила об этом? Нет! В чем он смеет ее виноватить? В том, что она ждала его всю жизнь? Или в том, что он  уже был раз женат? Думает, что ей легко и безболезненно было выслушивать покаяния о его бывшей жене и дочери?  Со слезами на глазах рассказывал, какая дочь у него умница, и как тяжело вспоминать о ней. Это не смуглый, случайный самец, это – семья, пусть бывшая, и он повязан до сих пор узами отцовства. Он может дать гарантии, что не вернется к своей бывшей?
 А ее гарантии – сынулька, который живет в ней. Будто испытывая ее терпение, без повода и нужды обязательно уколет воспоминаниями: конечно, ему есть с кем сравнивать ее. Но не упрекать в прошлой жизни. Для нее теперь ее бывших ухажеров не было. Вообще никого и никогда не было, и хорошо, если бы он это усвоил. Она же его ни единым словом, ни намеком не пыталась упрекнуть в его прошлом. Терпеливо сносила, переживала в себе, виду не подавала. Если хочет знать – не ему заводить разговоры о верности, чистоплотности, непогрешимости в  половых отношениях. Не ему.

    А кому?  Не тому ли, первому, десятилетней давности, чьи фотоснимки она бережно хранит в семейном альбоме? И стишата ему посвящала. Он ведь, кажется, был у нее «любимым дружком» не только по переписке.

    Она поняла. Ох, как она его поняла, раскусила, значит,  теперь он всю жизнь будет попрекать ее тем, что не он был первым. Как он смеет. Для чего, в таком случае, им быть вместе? Он ей никогда не простит. Какая она дура! Их ведь жизнь будет сплошным мучением – лучше разойтись! Да, она решила - им лучше разойтись. И не надо будет мучить друг друга ревностью.

    Не надо только слез. Ну, пусть она простит его. Сглупа болтнул. Он не хотел ее обидеть. Ему, откровенно говоря, плевать там и что у нее было. Плевать. Им еще вместе жить всю жизнь. Плакать не надо. Виноват, виноват он. Он никогда не упрекал ее. А ревность?... Что ж, ревность – чувство благородное, индикатор привязанности  и любви к собственности. Ревнует –значит любит, значит беспокоится о ней. Она для него – самое драгоценное. Все, все, утереть слезоньки и испить мировую. Глупенькая, куда он без нее? Только  в омут. К чему такая сырость – мокрость, чтобы подскальзываться на ровной дорожке? А им еще столько вместе топать по этой дорожке, и впереди кочки, ухабы: успеют – вся жизнь впереди – наплачутся.

    Фотоснимки он может разорвать и выбросить в помойное ведро. Она давно собиралась почистить семейный альбом от ненужного хлама.

    Шут с ними, дорогая, пусть лежат, они ему ни сколько не мешают. Появится у нее желание, сама и поступит с ними так, как подсказывает совесть.

    У него, кстати, тоже спрятаны снимки, где с бывшей они сняты на берегу моря: счастливая семейка, улыбки в фотообъективе а-ля мой дом – моя крепость. Пусть  извинит, она обнаружила снимки случайно, когда чистила его пиджак.

    Почему же она молчала? Честное слово, он ничего о них не знал, не подозревал. Видимо, запали в карман еще с тех времен, когда… в общем, понятно. Он рассказывал: его бывшая обожала разные фокусы. Фанатично преданная фамильной династии, она всеми силами и тайнами рекламного искусства боролась за собственный престиж. Ее уже тешило то, что он носил фотокарточки в кармане. Сейчас он возьмет и выбросит их в ведро, она может в этом не сомневаться. Куда запропастились его тапочки?

    Почему такие основательные приготовления, точно в экспедицию на Северный полюс? Покурить, в подъезд? Ну да, конечно, это так на него похоже. Только не долго, она будет волноваться, в подъезде полно хулиганов. И ключ пусть не забудет прихватить, ей тяжело подниматься, она чувствует себя неважно. Главное – дверь не забыть поплотней закрыть, по квартире сквозняки гуляют.

    И, все-таки, какое она имела право: не дождаться его? Кинуться на шею первому встречно-поперечному. Попе-реч-ному. Некоторые подробности ему известны. В основном из писем, которые она хранила, как реликвию, бережно, до плюшкинского фанатизма. Или не хранила, а забыла действительно выбросить из лени и нежелания ворошить прошлое. По поводу друга по переписке она ограничилась одной фразой: после, мол, у нее ни с кем ничего не было очень долго, очень… Но затем-то снова было: чернявенький, смугленький, еще какой? Она любила того, первого – умопомрачительно и отдала молодость, прелесть, страх и нежность первого прикосновения – не ему, а тому, первому.
 Глупо, ох, как глупо ревновать к прошлому, к праху, рассеянному во времени, забытому временем. Но не может он ничего с собою поделать, нутро у него такое поганое. И еще, он не может ей внушить мысль, хитро и тактично убедить, что она перед ним, все-таки, виновата, что не могла дождаться. Только за то, что он отдал себя ей в жертву и принял ее такой, какая она есть – она должна благоговеть перед мужниным образом.
 Да, он чувствует себя обиженным, да, ревнует и бесится из-за ее прошлого, но, ревнуя и обижаясь, он ведь терпит такие страдания, такие переносит глубинные стрессы. Он носит в себе боль хроническую, как носит в себе обреченный трещины в сердце, гнойники на печени, камни в почках.
 Письма он читал украдкой, в подъезде, пронося их под майкой. Гнусные письма, испещренные намеками, воспоминаниями и обещаниями скорых встреч. Страшные письма, страшные догадками; что могла она писать, и вернее всего писала  в соответствующем духе и настроении. Как она могла, какое имела право любить другого, не его, писать, думать, существовать не для него? Она права, он не сможет простить ей прошлого, вопреки желанию и необходимости домашнего покоя.
 Он понимает: нельзя, нельзя устраивать семейный быт на недоверии, презрении, ненависти к ее прошлому, но нельзя и не ревновать, потому что задушить этот студенческий пережиток невозможно, въелся глубоко и превратился в него самого,  в остов, в краеугольный камень его семейного существования. Он безболезненно отшвырнул навсегда свое прошлое. Где-то там, в другом мире и семье и правда имеется в наличие его ребенок. Но – в прошлом его, а теперь – чужой, точно случайно увиденный в окне  несущегося автобуса. Ребенок, вычлененный среди мелькнувших во дворе детсада – из-за яркой одежки. Не более. Не его ребенок, не его прошлое. Он и знать не хочет свою дочь, не болит за нее сердце, не дрогнет душа.
 Жестоко. Но и справедливо, поскольку всего себя он адресовал ей, жене, и не родившемуся еще сынульке. Однолюб, он боится только ее, властвует только над ней и разбрасываться любовью не собирается. Он безгрешен и чист перед ней. Его прошлое – детский насморк, ошибка сопливой восторженной молодости. Фотокарточка, вытянутая из кармана пиджака – тоже ошибка и результат его безалаберности.
 Хранить компрометирующие материалы в доступных для жениных рук местах – не безалаберность разве? ( Кстати, какое она имеет право рыться у него в карманах?) Не тактично, милая, низко. И все-таки, разве может она в чем-то упрекнуть его? Он верен – и только ей. Не изменяет.
 Есть одна слабость – приложиться вечерком. Может он спиртным заглушает в себе боль ревности, потому что жить, думая о том, что кто-то так же   нашептывал ей в ухо искренние признания, целовал, гладил, касался потным телом и услаждал свое животное начало – нескончаемая мука. Стоит ему лишь прикрыть глаза, он явственно видит, как кричит в оргазме, обвив чужие, волосатые руки она, его жена. Прошлое? Какое же это прошлое, если оно – вот, перед его взором, всегда с ним – мучительное орудие пыток памятью об ее распутстве. Чем он может отогнать от себя видения? Как похоронить обжигающие домысливания и обрести мудрое равнодушие. Если б было такое лекарство, чтобы раз – и навсегда! У спиртного действие недолгое: вечер, половина вечера, миг. А как ему жить все оставшееся время? Он и завтра не выдержит, и послезавтра… и все дни подряд. Напьется вдрабадан до ее крика отчаяния: « Опять?!». Да, опять! Только потому, что посвятил себя ей, жизни с нею. Она должна эту простую истину понять. Когда-нибудь да должна. И тогда он, может быть, соизволит простить ее.

    Она слушала, как пофыркивает ветер, и шуршат шторы. За стеной дробил чечетку сосед и, кажется, пахло керосином. Неприятный запах – предвестник нашествия тараканов. Она боялась, что ее может стошнить. И еще, он забыл почистить зубы – изо рта прет табаком. Сколько раз ему напоминала о такой мелочи. Язык устал повторять. Просто бесит его упрямство.
 Он молчал, заложив руки за голову, и прикрыв глаза, будто топляком уныривал в постель. Не от нее ли? Не от них ли? В такие минуты,  полного перемирия,  ей нравилось вслушиваться и вдумываться  в самою себя. Движение, толчок, переворот: «Как, как, что ты чувствуешь при этом?» - обычно приставал с расспросами он.
 Неожиданно, как воздушная яма. Ох! И словно выдохнуть невозможно, только вдыхаешь и вдыхаешь в себя воздух! За тонкой, почти прозрачной фактурой ее кожи спрятано такое чужое, неопознанное, и такое родное существо. Он будет похож на маму: обычно сыновья - удачливые и счастливые - похожи на матерей, дочери больше солидарны во внешности с отцами.
 Кстати, о птичках: надо ему намекнуть, что на раскладушке он сегодня не спит лишь потому, что должен в подробностях, еще раз рассказать о коллективной жалобе на директора. Надо стремительно думать, действовать, не хлопать ушами, работать на опережение, иначе могут случиться большие неприятности. Что у него за характер: обязательно влипнет в историю! Шашлык в шоколаде!  А если ему сперва объясниться с директором: так-то и так-то, войдите в мое положение, иначе не мог,  но думаю по другому? Поймет? Она спрашивает его: Поймет? В чем дело? Господи, да он спит, дрыхнет, пропойца, без задних ног. Пожарная лошадь!
Удивительно, как у него неприятности, тут же отключается, засыпает в момент. Эй, алло, он ее слышит? Он ее видит? Он ее знает? Он ее любит? Любит или только притворяется?

    Любит, любит. А как же. Он ее безумно любит. Честное слово.
   

       Октябрь, 1985 г.