Лимбо

Я бы хотел, друзья мои, рассказать Вам историю, которая заинтересовала меня очень давно. Эта история связывает жизни нескольких людей. И на первый взгляд кажется, что между ними нет никакого сходства. Но, как и в любой интересной истории, разгадку нужно найти самому. Поэтому право размышлять и искать причины я оставляю Вам. Сам же я в этот раз послужу лишь рассказчиком того, что слышал от одного человека, который узнал об этом от близкого своего друга, которому поведала историю сморщенная старушка с коричневой от прожитых лет кожей. А ей... Может быть, ей всё это приснилось, или она была хорошей выдумщицей. Или же просто видела всё это своими собственными, некогда ярко голубыми, а теперь поблекшими и усталыми глазами. Своим дурно пахнущим ртом она однажды поведала следующее:

История круга первого. Шелковый путь.
Этот молодой человек с гладко выбритыми щеками ходил по совсем недавно заасфальтированной улице, размахивая узким потёртым кожаным ремешком портфеля в одной руке и помятой сухой бумагой ежедневной газеты в другой. Переходя улицу на перекрестке, он строго следовал предписаниям пешеходного светофора. На его голове развевались длинные прямые волосы, настолько прямые и с виду здоровые, что хотелось их взять в руку и определить на ощупь - действительно ли они такие здоровые, как в рекламе шампуней или нет. Он постоянно улыбался, оголяя ряд ровных и белых зубов, улыбался даже тогда, когда, прогуливаясь с красивой и приличной женщиной с нежной матовой кожей и мягкими перчатками из замши, дважды споткнулся о высокие бордюры на одной и той же улице. Эта была улица, ведшая в тупик, где располагалось три восьмиэтажных дома, поставленных в форме буквы "П". В одном из этих домов и жил жизнерадостный человек. Ведя под руку и нежно дотрагиваясь до замшевых перчаток юной госпожи, он провожал её к себе домой, после чего ставни его окон плотно закрывались, а тяжёлые шторы голубого цвета смыкались, не позволяя рассмотреть ничего из того, что происходило внутри. Выходили они из тупика по той же улице. Женщина шла впереди, нервно стучала каблуками по свежему асфальту. Он шёл несколько позади, изредка поправлял дрожащей рукой её длинные светлые волосы и шаркал своими туфлями о тот же асфальт. Пройдя всю улицу, он сажал её на окружной трамвай, целовал её бледную руку, с которой она предусмотрительно снимала перчатку. Развернувшись обратно, он шёл очень медленно. В такие минуты его улыбка выглядела скорее растерянной, чем жизнерадостной. Он будто пожимал плечами и говорил про себя: "Ну, что тут такого?".
Однажды, когда этот молодой человек не спеша шёл к себе домой после очередной встречи и очередного расставания у трамвая, ему под ноги упал телевизор. От испуга с его лица слетела улыбка, он отпрыгнул от треснувшего телескопа и тихо кого-то проклял. Посмотрев наверх, откуда столь тяжеловесный предмет так неаккуратно слетел, он увидел открытое окно, из которого от ветра выглядывали светло-розовые занавески. Извинений не последовало, мало того, никто даже не появился из окна и не удосужился убедиться в том, что серьёзно пострадавших нет. Разочарованный тем, что такое совершенно обыденное происшествие прервало его, возможно, весьма возвышенный ход мыслей, мужчина решил подняться на шестой этаж и пообщаться с неосторожными владельцами уже бесполезной бытовой техники. Поднявшись на четвёртый этаж стандартного дома (все дома этой улицы были до боли похожи друг на друга, возможно, это было связано с каким-то сложным планом строительной компании, но, скорее всего, с недостатком воображения у архитекторов), наш герой остановился перед широкой дверью, обитой в нескольких местах порванным кожзаменителем, плотным и жестким, как резина. Решительно нажав на кнопку звонка, он получил лёгкий разряд тока и, негромко кого-то послав за чем-то, он стукнул в дверь широким кулаком. Никакого ответа не последовало. Он постучал ещё, через минуту - ещё раз. Кожзаменитель обивки оставлял на коже руки сложные красные узоры. Наконец, кто-то начал открывать дверь.
- Леонид Васильевич, Вы решили к нам зайти? Как чудно, как замечательно.
Молодой человек с недоверием всмотрелся в лицо старой женщины, которая в своём преклонном возрасте научилась не очень сильно шамкать беззубым ртом и не искажать родной язык неразборчивыми звуками.
- Проходите, проходите, уважаемый. Мы Вас сейчас примем.
Сказав "Мы", она имела в виду брата и сестру, живущих у неё на платной основе. Самой ей дела никакого не было до Леонида Васильевича, она тут же его и забыла, позвав Лиду к двери и вновь устроившись перечитывать газету за прошлую неделю.
Лида была женщиной двадцати шести лет, некрасивая и худая, она походила немного на больного белого фламинго. Её маленькую голову венчал короткий пучок блеклых русых волос, обвязанных широкой резинкой. Глаза её под еле различимыми бровями выражали безмерную усталость вне зависимости от времени года, состояния дел и вообще от её настроения, даже если оно было замечательное. Лидина юбка, оголявшая худые колени в огромных синяках, была похожа на увядший абажур с дешевой настольной лампы. Подойдя к двери, она прислонила указательный палец к тонким губам и знаками позвала Леонида за собой.
Они зашли в комнату, которую Лида разделяла со своим братом Виктором. В разных углах комнаты стояли две кровати с промятыми матрасами и небрежно наброшенными простынями. Рядом с каждой кроватью находилось по шкафу без дверей, наполненному различными вещами - от одежды до пустых картонных коробок. Таким образом, комната была практически симметрично заставлена относительно её центра. Самым же интересным в ней на настоящий момент было окно. Возле окна стоял широкий письменный стол, плотно примыкающий к единственному в комнате подоконнику. Именно из этого окна на Леонида упал телевизор. И теперь у этого окна, на столе, среди разбросанных письменных принадлежностей лежал Виктор. Он лежал на спине, его кисти свисали из окна на улицу, видимо, они там появились недавно, либо их снизу не было видно. Всем телом залезши на стол, брат Лиды не показывал теперь никаких признаков жизни, кроме частых и неожиданных подёргиваний оголённых ступней, которые были обращены к двери в комнату. Именно их в первую очередь и заметил Леонид.
- Опять?
Необходимо рассказать вам о том, как связана была жизнь Леонида Васильевича с безрадостной жизнью Лиды и Виктора, а также милой бабушки, которая была хозяйкой нынешнего места проживания брата и сестры. С этой бабушкой Леонид был знаком не очень близко, потому что его имя ускользало у бедной старушки из памяти, а значит, она не могла с ним полноценно пообщаться. Знали же они друг друга оттого, что вместе участвовали в подаче коллективной жалобы на мужчину на мотоцикле, который раньше поздно ночью возвращался домой на своём железном коне по густонаселенной улице. Стоит также сказать, что ржание этого коня было больше похоже на гул апокалипсиса, отчего просыпались все жители, обладающие хотя бы каким-то слухом. Тогда-то, благодаря усердию бабушки, которой нечего было делать, кроме как стоять в очередях с этой жалобой, и Леонида, который имел знакомых в чиновничьих кругах, мотоциклиста лишили его дорогого друга, а люди перестали ждать нашествия демонов каждую ночь. Квартиру бабушки Леонид не помнил, потому что ни разу в ней не был, да и не интересовался тем, как поживает столь упорная в своём стремлении помочь обществу пожилая женщина.
С Лидой и Виктором жизнь свела Леонида тогда, когда он был ещё один, никто не приходил к нему в гости, не пил с ним чай с сахаром. Тогда ещё не закрывались ставни окон, и не сдвигались шторы. Леонид сдавал бедной семье из двух человек свободную комнату. Лида и Виктор постоянно снимали одну из комнат на этой улице, потому что боялись переехать куда-нибудь ещё. К сожалению, им не удалось пожить у Леонида и двух месяцев. Вся сложность заключалась в том, что Виктор страдал от болезни. Его болезнь была сложным и непонятным для обывателя образом связана с мыслями в его голове и теми желаниями, которые вспыхивали там иногда так ярко, что составляли реальную угрозу для окружающих. Ему и его сестре пришлось искать другого квартиросъемщика сразу после того, как Виктор разбил рукой широкое настенное зеркало и вырвал из потолка красивую люстру со стеклянными шарами и подвесами. Лиде пришлось долго извиняться, рассчитаться сразу же и покинуть квартиру Леонида. Он тогда остался один, среди бесчисленного количества осколков блестящего стекла.
Теперь он держал мокрую тряпку у лба Виктора, скучающим взглядом оценивал вид из окна, где-то позади него журчала вода. Лида вышла и, закатывая рукава, знаками пригласила Леонида помочь. Они взяли обмякшее, но удивительно лёгкое тело её брата на руки и осторожно отнесли в ванную. Она поддерживала рукой голову брата, а он медленно опускал его тело в холодную воду, отчего рукава его рубашки моментально намокли и отяжелели. Вытирая руки полотенцем, он смотрел как Лида, держа за рыжие длинные волосы голову брата, одновременно достала сигарету, положила её в рот и закурила от маленькой цилиндрической зажигалки. Лицо её выражало полное безразличие:
- Спасибо. Ты можешь уйти...
Сделав ударение на втором слове, она будто безмолвно добавила "как ты всегда это делаешь". Несмотря на видимое полное равнодушие, она очень переживала. Сигарета в её руках дрожала сильнее, чем дрожало тело Виктора в ванне с ледяной водой. На руке, которой она держала его голову, быстро и ярко пульсировала артерия. Она смотрела себе под ноги и продолжала курить сигарету. Он надел пиджак и ушёл.
Старая квартиросъемщица не стала закрывать за ним дверь, поэтому он просто вышел на лестничную площадку и стал медленно спускаться вниз. Свободное время тяжелым бременем ложилось на всю его жизнь. Момент, когда ты расстался с теми немногими, кто разделил хотя бы несколько общих минут с тобой, подчёркивали красной мерцающей линией ту пустоту и замкнутость, которая ожидала Леонида дома. Выйдя из подъезда, он прошёл по тёмной улице, которую вечером освещало лишь два фонаря, расположенные в самом конце тупика и в самом начале, где его поставили, чтобы люди лишний раз не заходили сюда в поиске кратчайшего пути, а сразу же замечали большой предупреждающий знак, отбивающий желание тратить своё личное время. Несколько раз споткнувшись о стеклянные бутылки, разбросанные на тротуаре, он присел на скамью уже перед своим подъездом. Деревянная семья под зелёной местами осыпающейся краской уже остыла, и сидеть сначала было на ней не очень приятно. Но уже через минуту комфорт переходил на второй план, поскольку эта скамья позволяла любому сидящему на ней человеку делать то, что часто забывает делать каждый из нас. Откинувшись на жесткую, сколоченную из нескольких толстых реек, спинку, можно было смотреть на ночное небо. Вид, предстающий сидящему, был особенным. Леонид наслаждался им каждый раз, когда возвращался домой позже восьми часов вечера. Раньше - не получалось посмотреть на звёзды, которых не было видно, либо мешала детвора, прогуливающие собак или любопытные соседи. Сейчас же можно было в полной тишине смотреть, как лучи света фонаря, находящегося во дворе дома, замыкающего тупик, освещали углы дома со стороны улицы. А дальше, между этих двух высоких бетонных застывших глыб видны были длинные дома всей улицы, постепенно уходящие в темноту к середине и вновь появляющиеся в свету фонаря в самом начале улицы. Над всем же этим светил бледный, но различимый, далёкий и совершенно спокойный в своём мягком сиянии млечный путь.
Встав со старой скамьи, Леонид, тяжело ступая, двинулся в подъезд. На своей лестничной площадке он достал два ключа и с двумя оборотами каждого из них открыл дверь, покрытую тёмной тканевой обивкой, достаточно толстой, что позволяло ей заглушать звуки спускающихся женских каблуков или топот маленьких детских ног.
Рубашка и пиджак были брошены на широкий стул с мягкой обивкой, износившейся изрядно, что не мешало стулу быть одним из самых используемых в квартире предметов гарнитура. Пока разогревался чайник, Леонид разобрал постель, положил в рабочий портфель все необходимые бумаги и надел на ноги толстые, слегка покалывающие шерстяные носки. Вскипающий чайник начинал тихо свистеть, когда он снял его с плиты и налил полную кружку чая, который затем размешал с густым вишневым вареньем. Было уже за полночь, когда он, допив чай, устроился в кровати и под включенным светильником стал перечитывать письмо, написанное ему маленькой нежной ручкой с тонкими белыми пальчиками. Буквы письма были столь же маленькими и аккуратными, как руки, которые их создали. Возможно, эти буквы должны были вызывать умиление у читающего их, но Леонид чувствовал лишь тревогу и грусть. Положив письмо обратно в конверт, он выключил свет и по горло спрятался под тёплое, но немного сырое одеяло, которое было настолько толстым, что становилось немного тяжело дышать. Грусть и тревога не покидали Леонида до того момента, когда он полностью погрузился в сон.
Грязь и скука наполняет жизнь каждого человека, если он не знает уже, куда ему нужно идти, что делать. Грязь и скука заполняет когда-нибудь жизнь каждого человека. Если ты молод, у тебя всё ещё есть возможность доказать всему миру обратное, но чем дальше движется локомотив жизни, чем ближе он подходит к конечной станции, тем меньше надежд на то, что путь будет длиться вечно, на то, что путь будет пролегать среди красочных вершин гор и тихих низин, ласкающих взгляд приятным зелёным светом. Но даже в этом случае, у человека есть шанс отказаться, есть шанс спрыгнуть с поезда и побежать в сторону от рельсов, от колеи, проложенной сотнями людей до него. Отказаться можно ровно до того момента, когда ты сам подпишешь контракт и позволишь жизни начать его выполнять. Это близко к тому моменту, когда вода начинает проливаться через край стакана.
Перчатки лежали на тумбочке, а она лежала в наполненной ванной, с пеной, пузырьки, которые, щекоча кожу, лопались, создавая приятный шорох. Дверь в ванну была открыта, она напевала какую-то простую мелодию. Леонид сидел на стуле, за двумя оборотами замка, отделяющими его от остального мира, закрывающих их, его и её, в маленьком тесном помещении, в каждый угол которого доносился её тихий мелодичный голос. Он вытирал салфеткой свои жирные губы, они только что закончили обедать. Шторы были сдвинуты, ставни закрыты. Леонид, перестав вытирать шершавой салфеткой внезапно высохшие губы, встал и налил себе стакан воды. Она продолжала петь.
- Дорогая, прошу тебя, можно я немножко разберусь со своими мыслями?
- Да, милый мой, разбирайся, сколько хочешь. А я хочу петь, потому что мне радостно.
С этими словами она поднялась из пенной ванны и включила душ. Она продолжала петь. А он, схватившись за голову, сел обратно на стул. Руки сжимали его голову так сильно, что через ладони он слышал, как тикает часовой механизм на его левой руке. Стул под ним жалобно заскрипел. Она подошла к нему сзади, влажными, тёплыми руками раздвинула его руки. Потом она ладонями прикрыла ему глаза и приблизила свои влажные губы к его уху:
- Дорогой, я счастлива. Милый мой, всё прекрасно. Я не могу не петь...
Она нашептывала мелодию, а он не закрывал глаза под её ладонями. Наконец, Леонид встал, оторвав её руки от своего лица. Встав, он двинулся к окну.
- Леон, что с тобой?
Он схватил шторы и сорвал их с окна, потом, погнув щеколды, растворил ставни. Громко дыша, он обернулся, кулаки его сжимались, спину сводило от напряжения:
- Я же сказал, замолчи!
Его слова, сказанные грубым мужским голосом, словно саван окутали тело обнажённой женщины, стоящей посреди комнаты. Её белая кожа была ещё влажная после ванной, растрепанные мокрые волосы свободно падали на голые плечи. Она смотрела на него с удивлением, слегка наклонив направо голову. Свет, пробивавшийся через окно, резко-очерченным квадратом захватил её в свои руки. Словно картина в рамке, она простояла, немая от удивления, несколько секунд. Её руки затряслись.
- Ты псих! Ты ненормальный!
С этими словами она выпрыгнула из горящего квадрата и начала собирать с пола свою разбросанную одежду. Леонид отвернулся к окну, он смотрел во двор, на старые деревянные скамейки. Она оделась, взяла все свои вещи, затолкала их в маленькую сумочку, сделала два оборота дверного замка и выбежала на лестничную площадку.
Он смотрел, как она, несколько раз споткнувшись, шла по улице в направлении трамвайной остановки. Направив светящийся на солнце овал своего лица в сторону его окна, она увидела Леонида. Он закуривал сигарету. Она, отвернув голову, зашагала прочь ещё быстрее и через минуту скрылась за углом дома.
Леонид докурил сигарету и налил себе ещё стакан воды из графина. Выпив его сразу, он опустился на старый стул. Ему в глаза светило уже снижающееся солнце. Леонид, зажмурив глаза, представлял себе, как много жизней сейчас его окружает, совсем близко, за стенами, сколько жизней пряталось, теплилось в домах этой улицы, заканчивающейся тупиком. Все эти жизни питались переживаниями, разочарованиями и радостью. Люди, испытывающие эти чувства, грустившие и веселившиеся, сейчас также смотрели на заходящее солнце, на то, как медленно его свет освобождает место свету двух фонарей, разделённых таким большим расстоянием, что ночью они высвечивали два жёлтых пятна, похожих на уставшие, сморщенные солнца, которые должны были встретиться, но остаются далеко друг от друга, пока светят. Днём их в своё лоно принимает большое солнце, их старший сильный брат.
Вновь подойдя к открытому окну, Леонид закурил ещё одну сигарету. Солнце уже почти село, ветер начал развевать его светлые волосы, которые попадали в глаза. Он наблюдал за больным белым фламинго, которое, качаясь, спешило дойти до подъезда, в котором проживало. В руках у Лиды были огромные пакеты. Её распущенные волосы также развевались на ветру. Она посмотрела в сторону его окна, лицо её, показалось, было тёмно-розового цвета от падающих лучей заходящего солнца. Заметив его, она опустила один пакет на землю и стала размахивать свободной рукой. Она звала его к себе в квартиру. И он, согласившись, махнул ей в ответ. Распечатав новую пачку сигарет, выключив свет в ванной, Леонид закрыл входную дверь на два оборота ключа и начал спускаться по лестнице вниз.
На улице его встретил мелкий дождь, спускавшийся из ниоткуда взявшейся тучи, которая нависла над домами улицы, будто намереваясь покрыть их все своею мокрой серой ватой. Леонид поспешил к подъезду, где жила Лида. Она стояла в дверях подъезда, уже без сумок, и улыбалась. Дождь намочил её волосы, отчего они поднялись на её голове грустным бледным ёжиком. Он подбежал к ней и увлёк её в подъезд. В его голове вертелась детская песенка с милым мотивом, которую напевают влажные губы.
- Чего же ты стоишь и мокнешь?
- Я тебя ждала, ты же собирался придти.
- Я пришёл.
Её глаза, также промокшие под дождём, блестели и играли с его взглядом.
- Пошли наверх. У нас сюрприз.
Взявшись за руки, они побежали вверх по лестнице. Её худая рука скользила в его мокрой ладони. Дверь в квартиру была открыта. Прямо за дверью стоял Виктор. Он улыбался. Разглядывая их мокрые туфли, он быстро проговорил:
- Заходите, дамы и господа...
Они забежали внутрь, Лида принялась снимать с Леонида пальто, а Виктор отошёл в комнату. Бабушки не было ни видно, ни слышно. Леонид промолвил:
- Что ты делаешь, дай я сам!..
- Ни в коем случае, сегодня же такой день! Такой день!
Танцуя вокруг него, она снимала с него тонкий шарф. Он снял туфли.
- Пойдём, пойдём, я тебе покажу!
- Что такого особенного в этом дне?
Она тянула его за руку в их комнату. Посреди неё стоял Виктор, опустив руки и наклонив слегка голову. Перед ним стоял мольберт с чистым белоснежным полотном.
- Мы только что собрали! - заявила Лида.
Виктор смотрел в ноги Леониду и шептал что-то. Она поднесла ухо к его рту и воскликнула:
- Он хочет тебя нарисовать. Иди сюда.
Ею был поставлен стул из другой комнаты. Леонида посадили прямо перед письменным столом, за его спиной было закрытое окно. Она побежала куда-то и вернулась с двумя бокалами и бутылкой вина.
- Он не пьёт, а нам поможет выдержать несколько часов работы таланта, так ведь, Леонид?
Она разлила по бокалам красное терпкое вино. Они выпили и замолчали. Было включено радио. Леонид начал ерзать на стуле, но уже через пять минут он немного расслабился под действием вина. Лида сидела рядом на матрасе, разложенном прямо на полу. Она сняла носочки и теперь разминала пальчики на ногах. Леонид смотрел на это действо и большими глотками отпивал вино из бокала. После этого она легла на бок, и, глядя на Леонида, начала засыпать. Её глаза медленно закрывались по мере того, как опускались её веки. Уставшее и немного порозовевшее лицо её стало опускаться на матрас. Леонид сидел, не зная, чем себя занять. Он не видел лица Виктора, тот, видимо, и не хотел заводить беседу. Да и во время проживания у него Леонид не заметил за Виктором особой разговорчивости. Он был замкнут. Пришлось окунуться в свои измышления.
Где-то очень далеко теперь та, которая шептала ему на ухо. В его комнате сейчас абсолютно темно, поскольку ставни вновь закрыты, а шторы сдвинуты. Леонид несколько раз оглядывался, рассматривая ночное дождливое небо в окне позади себя. В конце концов, он остановился на разглядывании спящей Лиды. Она подложила худые кисти под свою голову, а грудь её медленно и едва заметно поднималась. Леонид стал ощущать, что сам начинает засыпать, что начинают болеть спина и голова. Но Виктор внезапно объявил:
- Я нарисовал тебя, Леонид.
Леонид встал и с недовольством отметил, что у него затекли ноги. Медленно подойдя к холсту, он заглянул за плечо Виктора. На картине был маленький мальчик, сидящий на высоком трехногом стуле. На нём был розовый детский костюмчик. В ногах у мальчика лежала кукла со светлыми волосами. Но Леонида бросило в дрожь от изображения лица мальчика. Крупными мазками чёрной, красной и ярко-жёлтой краски на лице был обрисован неестественно широко открытый рот. Мальчик кричал, закинув голову далеко назад. Он кричал так сильно, что растягивалась кожа в уголках его рта, а на шее взбухали маленькие вены. Во рту у мальчика была полная чернота.
Леонид в недоумении отступил на шаг назад. Он был испуган, смотрел то на картину, то на Виктора. Потом он решил его спросить:
- Виктор, что ты нарисовал?
Улыбнувшись, Виктор кивнул ему, а потом повернулся к картине и закричал. Он кричал также, закинув голову далеко назад и во всю ширину открыв рот. Он кричал, не повышая и не понижая тона, прерываясь лишь на доли секунды, чтобы вобрать в лёгкие ещё воздуха. Лида резко подняла голову с матраса, но не могла ничего понять, она не могла до конца проснуться. Леонид кричал Виктору:
- Перестань! Замолчи!
Он бил Виктора по плечу и пытался закрыть ему рот.
- Заткнись, чёрт возьми, заткнись!
Когда Лида начала подниматься с матраса и говорить что-то тихим успокаивающим голосом, Леонид взял с мольберта холст. Виктор при этом громко закашлялся. Холст был порван на четыре части, которые были брошены на письменный стол, пачкая его ещё не высохшими красками. Лида только успела подойти к Виктору, как он начал оседать на пол.
- Помоги!
Леонид подбежал и схватил брата Лиды под руки. Они опустили его на матрас.
- Надо его в ванну, в ванну и быстрее!
Лида побежала туда и включила холодную воду. Потом они вместе с Леонидом сняли с Виктора байковую рубашку и понесли тело в ванную комнату, где они его медленно опустили в воду. Лида поддерживала голову своей худой рукой. Леонид кружил по комнате вокруг мольберта и, схватившись за голову, что-то бормотал. Потом он зашёл в ванну, где на стуле сидела Лида, поставил свой стул напротив и сел там же. Лида приговаривала:
- Хороший мальчик. Милый мальчик, которого я так люблю... Которого я ТАК люблю...
Она смотрела в глаза Леониду, её глаза блестели от слёз. Она быстро и поверхностно дышала. Они долго сидели друг напротив друга. Кран с холодной водой был закрыт, но где-то слышался звук падающих капель, словно они оказались в какой-то подземной пещере из бело-розового кафеля. Леонид достал сигареты и закурил. Он пускал дым вверх, запрокинув голову, потом вновь глубоко затягивался едким сигаретным дымом. Лида достала из кармана помятую сигарету.
- Дай закурить.
Леонид подал ей зажигалку, она взяла её левой рукой, отпустив рыжие волосы брата. Ошеломлённый Леонид задержал дыхание и смотрел, как большая квадратная голова медленно опускается на дно наполненной ванны, как при ударе об её дно изо рта выпрыгивают серебристые пузыри воздуха, как широко открывается рот Виктора. Но тело его не двигается, глаза остаются закрытыми, лишь рот закрывается и открывается так широко, что видно все жёлтые зубы. Лида затягивается едким сигаретным дымом, закидывает голову назад и выдыхает, тонкой струйкой посылая его к потолку. Леонид, получив из её тонких рук свою зажигалку, поднимается со стула. Он проходит мимо кухни и видит, как за кухонным столом на стуле сидит обмякшее тело пожилой женщины. Он не видит, что перед ней на столе, к чему тянутся её старческие морщинистые руки. Он выходит на лестничную площадку и спускается на первый этаж.
Выбежав на улицу, он попадает в настоящий водопад. Его рубашка промокает насквозь, а ноги в носках попадают в глубокую лужу. Громко матерясь, он возвращается из тёмного двора в подъезд. Пройдя несколько шагов внутрь мимо почтовых ящиков, он наталкивается на дверцы противопожарного шкафа. Внутри шкафа топор с красной деревянной ручкой. Он пробует его в руке, наслаждается его шершавой ручкой, приятно возбуждающей нервы кожи на ладони.
- Ветер и дождь, всё нипочём...
Фигура человека без верхней одежды появляется на еле освещенной улице. Она движется вдоль домов, ступая по глубоким лужам. Человек несколько раз поскальзывается, но продолжает идти. Перед ним вырастает высокий бетонный столб фонаря. Левой рукой человек обнимает столб, его влажную бетонную кожу, жёсткую и неровную. Потом Леонид берёт топор двумя руками и ударяет им по столбу. Потом он ударяет ещё раз. Смахивая капли, стекающие со лба на глаза, он продолжает рубить столб топором. Его сердце бьётся так быстро, как только возможно. Он останавливается перевести дыхание и взглянуть на небо за светлым заревом фонаря.
Когда на руках образовались кровавые мозоли, а мышцы устали от бешеной работы, Леонид бросил загубленный топор на асфальт и обнял столб. Он закрыл глаза и представлял, что сидит дома на своём старом скрипящем стуле, пьёт крепкий чай с сахаром и разглядывает сдвинутые шторы. Сначала ему показалось, что позади него стояла Лида, и что она забросила шёлковый платок ему за голову, а теперь притягивает к себе. А потом он понял, что его взяли под руки и начинают нести в машину.


История круга второго. Трудный путь, вымощенный красными кирпичами.
Она забежала в трамвай, с дребезжащим звоном отправившийся по серого цвета рельсам. Её солнечного света волосы были истрепаны. Её губы были синими, оттого, что она была бесконечно сильно расстроена. Он вышвырнул её. Её голубые глаза потускнели, взгляд её был направлен внутрь себя, где душу красавицы ели чёрные цвета смолы черви. Руки с тонкими пальцами обхватили маленькую голову. Трамвай ехал медленно, неспешно проползая по потемневшим артериям улиц. В голове у неё не укладывалась мысль "Как он мог сделать со мной такое?!". Её глаза наполнились изумрудными слезами, стекающими по бледным щекам и каплей падающими с подбородка. Возле неё кто-то аккуратно сел на сидение:
- Малышка, что же ты? Что же ты плачешь, душенька?
В нос ударил запах развороченного миной винного погреба, как послевкусие пришла вонь тысячи сигарет, потушенных об оголённое горло. Рядом с ней сидел нищий, укутанный в толстый ватник, порванный в нескольких местах. В них из одеяния выползали на тусклый свет трамвайных ламп жёлтые прелые хлопья ваты. Над небритым земельного цвета лицом красуется грязно коричневая шапка.
- Отойдите от меня.
Она прижимается к стеклу трамвая.
- Миленькая, но глупенькая.
Он смотрит на неё своими серыми поблекшими глазами с жёлтой из-за больной печени белками. Она вся помещается в зрачке этого грязного человека - и её синие от негодования, сменившегося страхом, губы, и глаза цвета безоблачного неба в послеобеденное время, и кожа, цвета белой бумаги, такая же гладкая и без изъянов. Она смотрит по сторонам, вокруг нет ни души. Трамвай стоит на отводном пути, водителя нигде не видно. Она видит его подёргивающиеся губы, его толстую шею с провисшими складками кожи. Она видит блеск в бледно-голубых глазах.
- Уйдите, уйдите, уйдите!
Её сладкий голос срывается на крик. Глаза расширены, она видит, как его две толстые грязные руки в тряпичных перчатках с дырками, из которых вылезли толстые пальцы. На каждом пальце синего цвета ноготь, а под ним толстый слой чёрной неприглядной массы. Она видит, как его руки касаются её светлого платья, как они большими зловонными пятнами поднимаются выше. Она стонет, обе её руки царапают ногтями его лицо. А он отодвигает ворот платья, и грубые мозоли касаются её белой молочной кожи. Он двумя руками сжимает её грудь, а она, не в силах ничего сделать, лишь бьёт ладонями его по лицу. Он продолжает держать её за правую грудь и расстегивает свой ватник. Распространяется кислый запах грибков и плесени. Руки, которыми бьёт его она, всё чаще попадают по длинному мокрому языку, который он выставил вперёд:
- Глупенькая...
Он шепчет это слово, выдыхая пары спирта, и замолкает. Его руки обмякли, а тело откинулось на спинку сиденья. Над ними стоит пожилая женщина. В её руках древко от лопаты. Она оглушила нищего ударом по виску. Женщина немного громко дышала, но её дыхание не заглушало стон девушки у окна.
- Дура! Чего ж ты тут делаешь?
В ответ она получила лишь звук упавших на пол слёз. Женщина смягчила тон своего голоса:
- Как тебя зовут, несчастная?
Из пересохшего горла доносится:
- Наталья я.
- Так вот, Наташа, шла бы ты отсюда по-добру, по-здорову. Я тут мимо не часто хожу, и повезло тебе, что я вообще вас с этим заметила. А ведь могла мимо пройти. Не сидится вам дома!
Наталья, уткнувшись лицом в ладони, лишь тихо и скорбно плакала.
- Давай, Наташ, пошла отсюда. Иди давай! Иди домой.
Она встала и пошла. Споткнувшись о ступеньку трамвая, она выпала из дверей, и большие ссадины появились у неё на ладонях и коленях. На уровне колен на платье стали появляться кровавые пятна. На подкашивающихся ногах она пошла домой, провожаемая взглядом женщины, которая после того, как потеряла Наташу из виду, начала палкой приводить в чувство бомжа.
Холодная дверь в конце длинного синего коридора была открыта одним поворотом ключа и одним быстрым поворотом была закрыта. Наташа стояла у двери и рыдала, опустив голову. Ключи из её бледной ладони упали на пол. Она прошла в туфлях на кухню и налила себе холодный чай. За окном потемнело. Шёл мелкий моросящий дождь. Слышен был вой сирены, расположенной на крыше автомобиля скорой помощи. Слышно было, как плескался чай в дрожащей кружке. Почувствовав себя ещё холоднее от выпитого чая, Наталья закуталась в плед, лежавший на кухонном диванчике. Она легла на этот диванчик, зажмурила глаза и глухо застонала. Из уголков её глаз помчались вниз горячие слёзы, которые, как последнее тепло, выходили с болью и не оставляли больше никакой надежды. Она, проплакав несколько минут с закрытыми глазами, уснула, погрузившись в тревожный сумрак.
Часы показывали пять утра, когда она, вздрогнув, поднялась с дивана. Её разбудил грохот открывшегося окна. Оно распахнулось так резко, что ударилось о стену, и едва не разбились стёкла.
- Неужели я забыла его плотно закрыть?
Она, трясясь от холода, хотя и была завёрнута в диванный плед, пошла в спальню, громко стуча каблуками по голому полу. Чтобы не шуметь, она в коридоре сняла туфли. В окна спальни уже пробивались рассветные лучи, отчего она казалась светло-фиолетовой. Сильный ветер наполнил комнату холодным влажным воздухом. Дождя за окном не было.
Посреди комнаты стояла открытая коробка, а рядом с коробкой на голом полу сидела девочка. Она разглядывала содержимое коробки. Наталья, испугавшись, закашлялась. Она пыталась сначала сдержать кашель, но из-за высохшего и распухшего от рыданий горла ей этого не удалось. Девочка оглянулась на Наталью. Она тоже была испугана.
Девочка была в ночнушке, ей было не больше четырех лет. На голове у неё красовались пышные светлые волосы, в свете рассвета казавшиеся почти розовыми. Своими маленькими ручками она держала ёлочную игрушку - стеклянный шар тёмно-синего цвета. Её голубые глаза испуганно смотрели в глаза Натальи.
- Тётя...
Из её маленьких неловких рук выскочил шар и упал на пол. Едва соприкоснувшись с его поверхностью, он разлетелся на несколько десятков маленьких блестящих осколков, окруживших ножки девочки. Девочка, напуганная ещё больше, встала и протянула руки к Наталье:
- Тётя, здрасти...
Она начала идти к Наталье, но та сразу же подбежала к маленькой девочке и подхватила её на руки. Девочка оказалась очень лёгкой. Наталья понесла её на кухню:
- Тётя, а как тебя зовут?
Тихим голосом она ответила:
- Меня зовут Наташа, а тебя?
- И меня зовут Наташа!
Наталья посадила смеющуюся девочку на диван и включила чайник. Тут она увидела красный след, который тянулся за ней из спальни. Это была кровь. Её ноги были изрезаны осколками, оставшимися от игрушки. Едва не потеряв сознание от неожиданно пришедшей боли, она упала на пол. Тихо стоная, Наталья начала лежавшим на столике возле дивана пинцетом доставать стекло из своих изрезанных ступней.
- Я тогда буду Ната. А ты - Наташа!
Девочка снова засмеялась. Нагрелся чайник. Наташа на носочках дошла до ванной, где аккуратно нанесла зелёнку на порезы ступни, а также на ссадины, которые появились ещё вчера - на коленях и ладонях. Ступни она обмотала бинтами. Вернувшись на кухню, она налила в кружки горячий чай. Девочка с удовольствием пила его вместе с пряниками, лежавшими в тарелке на столе.
- У тебя такое красивое платье.
Платье Натальи было в кровавых пятнах и жирных пятнах от рук нищего.
- Что ты там делала, в комнате?
- Я играла, там были игрушки в коробке. Я хотела нарядить ими такую большую ёлку. Но ёлки не было...
Разочарованный голос девочки умолк, она о чём-то призадумалась.
- Поможешь мне нарядить ёлку?
- Сейчас, я там уберу стекляшки, хорошо?
Наталья смела осколки веником и выкинула их в мусорное ведро.
- Пойдём, Наточка.
- Мы пойдём наряжать ёлку?
- Да, мы пойдём наряжать ёлку.
Они зашли в спальную комнату и сели вокруг коробки с игрушками. Девочка стала доставать оттуда разные украшения и класть на пол. Наташа сначала смотрела на неё, а потом, вспомнив все свои несчастья, отвернулась и заплакала. Внезапно нежная детская ручка дёрнула её за плечо.
- Тётя Наташа, не плачь, смотри, что я тебе нашла!
В руках у девочки была пышная гирлянда, переливавшаяся серебряным цветом в лучах уже поднявшегося солнца.
- Давай я сделаю тебе корону.
Наташа улыбалась девочке, но не могла перестать плакать. Маленькие детские ручки уложили в несколько кругов гирлянду на голове плачущей женщины. Та смотрела с удивлением и умилением на маленького ребёнка.
- Я так хочу тебя обнять, Наточка. Иди сюда, давай я тебя обниму.
Девочка встала с пола и отбежала на несколько шагов, показывая язык:
- А ты меня догони! Догони-догони-догони!
Наташа тоже встала на больные ноги и, морщась от боли, пошла за девочкой.
- Не догонишь, не догонишь, не догонишь!
Девочка отбежала в конец комнаты. Наташа медленно пошла за ней. Ната забралась на подоконник и с неожиданной лёгкостью открыла окно.
- Не догонишь, не догонишь...
- Осторожно, деточка!
Наташа побежала к окну, но маленькая девочка уже споткнулась о его раму и начала исчезать в лучах солнечного света. Наташа успела схватить её за маленькую ножку, когда она уже почти вся выпала из окна. Но внезапно её руку стало тянуть из окна с такой силой, что она не могла даже удержаться за раму окна. Она не могла отпустить детскую ногу, и через доли секунды её ноги оторвались от пола, ещё через мгновение она выпала из окна вслед за девочкой. Но девочки перед ней никакой не было. В её руках был стеклянный шар, ёлочное украшение. И он лопнул в напрягшейся ладони Натальи. Она закричала и полетела в восьмиэтажную темноту.
Вокруг дома стояли машина скорой помощи, машина милиции и пожарная машина. Труп белокурой красавицы, лицо которой было трудно распознать, настолько она была изувечена, загружали на носилки. Наблюдавшие за этим, если они курили, все как один зажгли сигареты и глубоко затянулись вонючим белым дымом. Кто не курил - громко вздохнул и отвернулся в сторону солнца, приближавшегося к своему зениту.

История круга третьего. Сад, переставший пахнуть розами.
Глухой болью отзывалась холодная шея. Но это пройдёт, это пройдёт. Ударила меня, как легко меня теперь ударить.
Трамвай, кряхтя, посеменил в направлении тёмных улиц.
Он сидел на тёплой трубе, связывающей вентиляционную шахту с поверхностью, через её широкое горло выдыхался пар нескольких сотен человек, и бледным туманом в прохладном воздухе на доли секунды застывали их выпаренные слюни. Сидя на этой трубе, человек в порванном ватнике зевал и вздрагивал. Он боролся со сном уже четвёртые сутки, поскольку не мог найти себе уютного уголка, где бы получилось достойно отдохнуть. Разбухшая нога, от которой пахло гнилью, никак его не беспокоила. Уже давно не ощущалось никакой боли. Она начинала жить своей жизнью.
Владелец ноги, сгорбившийся и уставший - Жан. Он - нищий, которому с рождением дали красивое, элегантное имя. Но вся красота и элегантность исчезла, когда Жан потерял паспорт со своим именем, которое теперь стало как призрак, напоминая ему о чём-то, что, возможно, не имело к нему никакого отношения. Жан тяготился своим именем, потому что с ним редко кто разговаривал, и никто из них не называл его по имени. Это были пьяные грязные оборванцы, которые были названы совершенно обычно, которые никак не выделялись из тех помоев, в которых им приходилось проводить свои дни. Жан, преследуемый своим призраком, не мог до конца понять, что сделало его таким, какой он стал. Возможно, имя и есть ключ к тому, что держит его в оковах серых отбросов и помятых пластиковых бутылок. Жан часто рассуждал о своей судьбе, такой обыденной, но созданной под такой яркой афишей.
Хотя сейчас его мысли были заняты немного другим. Он смотрел на свои руки - грязные, с растрескавшимися в нескольких местах ногтями, с карамельного цвета мозолями размером с крупные монеты. Он смотрел, как под светом фонарей его руки блестели. Он поднёс их к лицу. Они пахли чем-то тёплым, чем-то, что связывало Жана с его именем, что-то далёкое, безрассудно простое и счастливое. Жан чувствовал, как тепло понемногу испаряется с его ладоней, как мягкий запах пропадает. Он прижал руки к своим небритым щекам. Его губы трясутся, он быстро моргает, и на его глазах появляются две маленькие слезы, словно капли росы на засохшей розе.
Его заставляет ухнуть неожиданно вернувшаяся боль в виске:
- Старая карга! Так и голову расшибить несчастному можно.
Он погрозил растрескавшимся кулаком пустоте, со стоном поднялся и пошёл по направлению к парку, волоча за собой онемевшую ногу.
- Бестолковые, дурные дни. Отвратительные, гадкие минуты...
Жан почувствовал, как первые капли дождя опустились на землю.
- Ещё того хуже...
Поскольку дождь начал усиливаться, а идти было некуда, Жан сел на землю возле большого ветвистого дуба с широкой кроной, который ловил своими листьями почти каждую каплю. Устроившись, он достал из кармана сигарету, помял её своими затвердевшими пальцами и положил в уголок рта. После этого из кармана был извлечен коробок со спичками, кончик сигареты засветился алым огоньком. После первой затяжки Жан закашлялся до слёз, потом, сплюнув в траву, продолжил курить.
Было очень тихо, дождь опускался на траву с едва различимым шорохом. По улицам перестали бегать неугомонные автомобили. Сон начал одолевать Жана. Он прислонился к стволу дерева и закинул руки за голову. Его бледно-голубые глаза смотрели на то, как между двух глыб небоскрёбов в маленьком кусочке удивительно чистого неба, стеснённого маленькими дождевыми облачками, виднелись две звезды. Одна, мерцая, привлекала к себе всё внимание. Её свет был немножко розоватый, тёплый и близкий. Чуть поодаль от неё постоянно горела другая звезда. Она, не мерцая, спокойно светила чуть голубоватыми лучами. Она была далека, холодна, безжизненна. Жан хмыкнул и закрыл глаза. Сначала перед его глазами виднелись две звезды, которые начинали кружиться в каком-то медленном размеренном танце. После этого они слились в одну и исчезли. А затем из темноты в его памяти стал возникать образ плакавшей, заблудившейся женщины с длинными светлыми волосами.
Жан смотрел на неё с тоской и печалью. Он поджал губы и прошептал: "Глупенькая". Жан засыпал и чувствовал, как на руке его оседает серебристая пыль, которая падает с неба, отражавшего образ белокурой красавицы. А она всё приближалась, приближалась к Жану. Она спустилась с неба и, вытягиваясь, хотела достать до его морщинистых и сальных губ своими светло-розовыми губками, пахнущими топлёным молоком. Когда эти губы произнесли одно слово "Жан", нищий недовольно что-то пробурчал и повернулся набок. Его целиком проглотил чёрный сон без сновидений.
Жан проснулся, когда в десяти метрах от него загудели две едва не столкнувшиеся машины. Он сразу же начал вставать, поскольку чувствовал, что отлежал себе все конечности и промёрз до самых костей. Его нога вновь горела тупой болью. Он, ощупав своё колено, почувствовал, как затвердела и увеличилась опухоль. Ему сильно захотелось курить, и он достал помятую сигарету без фильтра, закурил её и долго кашлял, наклонившись головой вниз. Когда кашель оставил его, Жан затянулся поглубже и вместе с дымом выдохнул:
- День начался.
Он пошёл вперёд, по направлению к большой городской свалке, находившейся на его восточной окраине. В глаза ему светило уже высоко поднявшееся солнце. Жан что-то недовольно пробурчал по этому поводу и продолжил идти.
Его сгорбившийся силуэт, прихрамывающий на одну разбухшую ногу, двигался по узкому тротуару вдоль улицы, по которой в разные стороны мчались разноцветные и блестящие автомобили. Фигура Жана терялась в пределах помойки, которую представлял собой весь город, ограждённый голыми полями с развороченной сухой землёй, которая жаждала продолжения дождя. Поля прямоугольниками врезались в зелёный массив леса, который надрывисто дышал, перерабатывая бензиновую отдушку. Лес далеко за горизонтом переходил в степь, не имеющую ни конца, ни края, пахнущую солёной грустью и тихим состраданием.