Ласковые жернова -15

Армейская жизнь Пеньтюхову не в радость. Удочку не схватишь, не убежишь харюзов ловить в таежной речке вместо занятий по строевой или технической подготовке. Последняя, правда, не в тягость. Успел изучить в институте некоторые нужные предметы и сейчас вполне понимал, как работают многие узлы и блоки радиолокационной станции. И сам принцип действия РЛС, в основе которого лежит эффект Доплера, мог расписать не только с помощью казенных фраз, но и примерно так же, как сделал бы сам Кристианушко, объявись он в их части в качестве проверяющего – как применяют его открытие спустя столетие на практике.
Наверное, смогли бы немцу мозги запудрить нынешние армейцы – как и во все века, но только не себе. Как может изложить предмет сей курсант, у которого и «десятилетки» за спиной нет. Непонятно, как их вообще в такие войска отбирали. На занятиях таких «грамотеев» сажали за первые столы и постоянно донимали вопросами – что и как работает. Кто же мог сказать по предмету хотя бы пару связных фраз – сидели за спинами первых. Этих расспросами донимали меньше. И если они не засыпали, то жизнь их текла вполне спокойно. Но попробуй не усни, когда веки становятся свинцовыми от монотонного бубненья «кашпировских». Только сомкнул кто веки, уже и «шрайк» летит, потом пробежка. Спать пытались и с открытыми глазами. Получалось. Что тут такого? Вытаращил их и отлетает душа в сонные дали.
А в грезах Пеньтюхову виделся то Приполярный Урал, то Ерши, но чаще Якутия и рыжая девчонка Антонина. Везло Пеньтюхову на рыжих – то Юлька Ожогина, то Антонина. К последнему имени почему то еще и отчество – Петровна - клеилось и невольно начинал в голове прокручиваться мотив грустный, всякую надежду убивающий.
Прощай, Антонина Петровна,
Неспетая песня моя…
И песенное разумом виделось, как наиболее реальное продолжение их отношений. Но в душе что то противилось этому. Не может такого быть, чтоб не увидал Пеньтюхов больше глаз ее, не услыхал голоса Антонины – звонкого, ручеистого. Верилось в лучшее, грезилось прекрасное. А что еще остается солдату?

Добралась троица – Гера, Лелик и Пеньтюхов – до Алдана. С великими приключениями, которые не закончились приобретением туристического корму. До Чульмана пока добрались, совсем остались без денег. В полночь приехали в этот поселок. Ночевать – не то что на гостиницу троим, но и одному в коридоре раскладушку заказать - денег нет. Но и это бы ладно: лето и на улице до утра посидеть где-нибудь можно. Есть хочется – спасу нет. Особенно голод ощутим после всяческих праздненств – желудок привык на полные обороты перемалывать все в него попадающее. А тут вода и дым от табака.
Стоят студенты около автостанции, черепуют, где съестного раздобыть. Германа осенило вроде, скомандовал.
- Пошли… - и к ближайшему дому направился, в котором в столь поздний час еще окна светились. Постучал в дверь. Мужик вышел. Герман ему опомниться на дал, как обушком по темечку, скороговоркой выпалил.
- «Мы студенты едем на практику дайте нам хлеба и сахару», - именно так и произнес проситель - без всяких акцентов, потому и не поставлено ни одного знака препинания.
Мужик подумал, что студентам негде поужинать и послал. Не по известному адресу, а в столовую.
- Так у нас недалеко здесь столовая круглосуточная работает…- и растолковал, как ее отыскать. Студенты не стали объяснять мужику, что иное имели в виду. К столовой зашагали.
На какие-то жалкие грошики, найденные в самых закутках карманов, взяли по куску хлеба и по два стакана чаю – причем по одному стакану без сахара. Еще выкроили на пачку самых дешевых сигарет – «Шипка».
Чуть не залпом выпили чай, загрызли хлебушком. На крыльцо вышли, закурили. В брюхе, как было пусто, так и не прибавилось ничего, будто и не проглотили полкило пойла и по корочке. Сидят на ступеньках крыльца студенты, дым пускают в ночные выси. Опять Германа подбросила, нелегкая будто. Лелик с Петькой не отстают. Гера обратно в столовую и «юные друзья» следом. А «папаня» к девушке, что на раздаче стоит в столовке, подошел и снова скороговоркой, выкидывая из фразы все знаки запятые и точки за ненужностью, выпалил.
- «Девушка мы студенты едем на практику покормите нас в долг…»
Посмотрела девушка на бедолажных студентов. Другие были времена – не замахну¬ась на студентов, как на бродячих собак, ополовником, а помешала в баке оным слегка, чтоб погуще зачерпнулось и с премилой улыбкой налила шаромыжкам по тарелке борща. И еще одну тарелку протянула – с хлебом.
Поели студенты. Поблагодарили. После борща-то и на жестких сидениях на автостанции вполне приютно ночевалось. К тому же под лавкой огурец нашли, свежий зеленый, а, значит, на завтрак есть кое-что, чтоб кишку ублажить.
К чести Германа – после практики «разбогатевшие» Лелик с Петькой самолетом махнули в Россию, а их старший товарищ проделал тот же путь, но в обратном направлении. И девушке (к счастью, может, ее, кто знает, какие виды на нее имел ловелас, в тот день не было на смене) передал через сменщицу килограмм «Каракумов». Сменщица историю о голодных студентах-попрошайках слышала от подруги и, узнав с какой надобностью ищет ее подругу молодой бородатый мужик, рабочей по кухне радостно возвестила.
- Валь, смотри-ко, студенты долг возвратили. Да с какими процентами…
Утром дальше поехали студенты на том же автобусе. В Нимныре остановились пообедать. Снова были прошарены все карманы, даже те, которые были в рубахах и штанах, упакованных в рюкзаки. К найденному накануне вечером, но оставленному по общему согласю на обед, огурцу заказали в столовой по гарниру – макароны и по два куска хлеба. Рассчитываться – новый конфуз. Не хватает трех копеек. Пассажиры автобуса к тому времени вникли в «бедственное» положение студентов. Кто-то из стоящих позади в очереди несчастные три копейки за студентов заплатил под незлобливые смешки прочих пассажиров. Времена были иные. Только намекни бы студенты, что есть хотят – всяк взял бы им по котлете к макаронам. Но студенты народ гордый, пусть и нищий. Равнодушны и к богатству, и к бедности – не благо ли, которого так не хватет сейчас и которого не прихватить в наше время из того. Может, не так ахидно кинулись бы обогащаться одни и плевать им в спину другие. Да и к бедности нынешней, свалившейся на большинство людей наших, не относились бы, как к беде непоправимой те, кто попал в такое положение – часто незаслуженно….
В контору экспедиции попали студенты минут за двадцать до конца рабочего дня. Оформляться было уже поздно. Поэтому отправили студентов до следующего дня в общежитие. В общажке, устроившись, заняли у коменданта пять рублей – на баню.
Попарились с дорожки. Пивка попили, жидкого, светлого, явно разбавленного. Но после парилки и такое за милую душу пошло.
На следующий день в контору отправились с утра. Там студентов растолкали по разным геологическим партиям. При этом получилось, что Герман улетит в сваю партию не раньше, чем через неделю. Лелику предстояло добираться до базы партии на попутке. Пеньтюхова послали в кабинет, где ему все объяснят. Мол, если застанет там еще заместителя начальника партии, то его счастье - сегодня, может, и улетит, ибо в разнарядке стоял на тот день вертолет им.
Пеньтюхову повезло. В указанном кабинете-коморке, напоминающем больше склад, сидел здоровенный дядька с седой щетиной во все пухлые щеки, меж которыми на белоснежном фоне седины выделялся крупный лиловый нос. В глазах – хитринка. Левой руки по локоть нет. То ли вор, то ли бандит, одним словом.
- За воровство и оттяпали… - предположил мысленно Пеньтюхов, слышавший соответствующие рассказы о наказаниях за воровство, да и что еще он должен при своей неуемной фантазии подумать.
Объяснил Пеньтюхов дядьке – кто и зачем прибыл. Тот представился сначала по имени-отчеству, но следом в глазах что то сверкнуло добро и он добавил.
- Зови дядей Федей – все так кличут…
Глянул на Пеньтюхова пристально:
- Вятский?
- Не - е… От нас до Кирова чуть не тыща километров.
- А из какой тогда деревни?
- Из Ершей…
- Раз из Ершей – значит вятский. Отесель, если смотреть, то все, что за Уралом – либо Вятка, либо Москва. Тыща – туда, тыща – сюда…
Пеньтюхов промолчал – вятский, так вятский – лишь бы не обмишулил в чем детинушка.
А тот и не думал «мишулить». Наоборот, в карман полез и «десятку» оттуда выудил. Пеньтюхову протянул.
- На вот, студент, сходи и купи, если что надо – пасту, мыло. И приходи после обеда ко мне домой. Купим масла растительного канистру и – машина подойдет, в аэропорт поедем.
Адрес назвал еще и заставил Петьку повторить:
- А то вы все, вятские, верхогляды. Хлебом не корми – лишь бы ворон считать.
День был жаркий. Пеньтюхов пока за вещами в общежитие сбегал, взмок. Пивка купил – кружку всего. Тетрадку общую приобрел – для чего и сам толком не знает. И то, что дядя Федя советовал приобрести – зубную пасту и мыло, тоже затарил в свой рюкзачишко.
Дом, в котором дядя Федя обитал, нашел без труда. Квартиру нужную тоже. Дядя Федя его поджидал. Квартирка однокомнатная, уюта – ноль. То ли берлога, то ли чулан. На кухне хозяин восседает, На столе – две бутылки какого то бормотья. На сковороде яичница из десятка не менее яиц.
- Входи, Петро… Входи… Сейчас перекусим малость. Машина заедет…. Масла возьмем и в аэропорт.
За винцом да яишницей час пролетел, как минута. За окном машина просигналила.
- Это за нами. Возьми вон канистру в углу, Петь. На деньги, - две «десятки» протянул, – в магазин слетай за маслом. Потом вещи заберем и поедем. А шоферу скажи, чтоб сюда поднялся.
В аэропорт проехали через какие-то хитрые ворота – и шлагбаум есть, но язык не поворачивается так его назвать, ибо согнут он в немыслимую дугу.
- Интересно, какой же машиной его так скрутило, - подумал Пеньтюхов, глядя на шлагбаум, на одном конце которого висели два обода от автомобиля; а другой конец загнут вовнутрь территории и на конце завернут крючком – основанием книзу, а «жалом» воображаемым кверху. Возле «крючка» были две ухабины. Машину на них тряхануло. Кузов чиркнул по «крючку» шлагбаума. Последний слегка отошел в сторону, спружинил и хлестанул бы по борту поощутимее, но успели – проскочили.
Остановилась машина у ангара. Машину дядя Федя отпустил. Взял в единственную руку изрядно потертый портфель, по всему видать, перегруженный сверх меры – понятно чем, не в первый раз с замначем якшается. Пеньтюхову остались из груза – рюкзак и канистра. Подхватил он свою поклажу и следом за дядей Федей двинулся в ангар.
В огромном ангаре несколькими кучами громоздилось экспедиционное имущество и продукты питания. Каждая куча для отдельной партии. От каждой партии по замначу при грузе.
Сами снабженцы сидели небольшой компанией – человек пять на перевернутых ящиках из под водки, как в ресторации за одним «столом» - тоже перевернутым ящиком фанерным из под чая. На «столе» яства соответствующие – бутылка водки, банка тушенки с воткнутой в ее говяжье нутро алюминиевой вилкой и один стакан.
Дядя Федя подошел к ближайшей кучке добра, поставил возле нее портфель и Пеньтюхову указал.
- Ставь, сюда, Петь, и канистру, и рюкзак – это наша куча.
Сказав это, к сидящим кружком коллегам направился. Подошел, поздоровался со всеми. Петька в нерешительности возле затарки партейной стоит. Дядя Федя обернулся, увидел, что Пеньтюхов затормозился, позвал.
- Ты чо, Петька, там встал. Проходи сюда, Вот водяра стоит, - на «стол» указал, – у нас здесь «сибирский закон» - наливай, сколько хочешь, закусывай тем, что на столе найдешь.
Когда Петька приблизился к компании, ему любезно пододвинули ящик-стул. Дядя Федя уже маханул стакашек, занюхал корочкой хлеба, вилкой тушенки зацепил и в рот отправил. Поже¬вал малость и снова стал студента просвещать.
- Тут у нас, Петька, все свои – не стесняйся. Кто откуда приехал – и не разберешь. В основном сибиряки, но есть и земляки твои – из-за Урала. Вот – Серега, - указал на одного из замначей, – тоже вятский. Из Пензы…
После таких слов кто будет сомневаться в том, что все люди братья и произошли, согласно теории Дарвина, от одной блудливой и распутной, но плодовитой обезьяны. Петька к тому моменту уже налил себе с четверть стакана водки, и уже ко рту подносил стакашек, но, услыхав сказанное дядей Федей, поперхнулся раньше, чем выпил. Отставил потому стакан обратно на ящик, намазал тушенки на кусок хлеба и тогда лишь повторил попытку выпить. На сей раз водку впорхнула в луженящуюся к тому времени глотку легко и непринужденно. Даже не поморщился Пеньтюхов – что значит, когда выпивка по делу. Поставил снова уже пустой стакан на «стол» и принялся уплетать бутерброд.
Прошло с полчаса, как Пеньтюхов с дядей Федей прибыли в ангар и присоединились к веселой компании замначей партий, а казалось Петьке, что он уже был среди этой ухаристой братии, потому и чувствовал себя здесь вполне комфортно. После того, как он сжевал бутерброд, его стали расспрашивать, ненавязчиво, кто и что, откуда родом. Петька так же, стараясь придать себе степенный вид, в приличную компанию все же попал (заместители начальников партии – это не бичевское разношерстное «обчество»), неспешно отвечал на все вопросы. После разошелся все же и поведал весьма пространно, что родился в Сибири, но вырос в Ершах. Тут уж и вовсе посмотрели на него в компании с неким любопытство: не каждому угораздит вырасти в деревне с таким звучным названием – Ерши. Тут все сразу в головах слушателей всплывает: и характер предполагаемый ершовца, и судьба, и жизнь – они и так то у всех с загогулинами да закрючинами, а у ершовца так и вовсе заковыриста и забубенна.
Когда «допрос» подошел к концу – вопросы поиссякли к Петьке, а если и всплывали, то малозначащи и неинтересны, дядя Федя заговорил. Конечно, про какого то «вятского», а откуда он на самом деле, из какой российской «вятчины – отчины»– какая теперь разница. Говорил он степенно, произнося слова и укладывая их в нехитрую, но ладно скраиваемую вязь, кто он тот «вятский», за какие «колоски» срок схлопотал, сколько отсидел в зоне, а сколько на «химии» да поселении, на ком женился, сколько с женой прожил и сколько деток настрогал, да и про самих деток, что знал, упомянул. И потом следовал краткий эпилог, в котором заключена была вся суть рассказа про «вятского».
- Пьяный на моторке ехал, нагнулся воды пригоршней зачерпнуть и выпал. До сих пор не нашли…
Слушали дядю Федю внимательно, не перебивая и не вставляя вопросов с уточнениями и поправками. Видимо, уважали и почитали его здесь – и как старшего годами, и еще за что-то, про что Пеньтюхов не знал, но предполагал, что не за пустое. Просто так уважать не будут.
Вон, вспомнил ершовское, Ганибал Еремеич за гражданскую войну грамоты и награды имеет, в музее краеведческом в райцентре про него даже упомянуто, а никто его за героя и не почитает. Как звали в детстве Ганькой, так и сейчас зовут. А баушка – назови Ганьку революционером или героем – прямо закипает вся: «каки оне ливорцинеры – картежники да пьянь».
Про дядю Федю такого не скажешь, хотя и лицо – в фильме про басмачей бы ему сниматься в роли какого-нибудь злого бая – явно не трезвенника, и щетина какая-то дикая – от глаз во всю рожу, но начал рассказывать и изменилось все в человеке. Обличье воровское сменилось на милейшее и добрейшее, жесты, которые заключались в касании большим и указательным пальцем подбородка, имели каждый раз совершенно разные оттенки, как бы вносили в слова тихую, неслышную прелесть и придавали речи яркость и увлекательность. И преображался дядя Федя, ведя свой рассказ по извилистой, только ему известной стежке, в балагура и редкого баюна, которого слушают не столько за смысл и закрученность сюжета его баек, а за красоту и складность изложения.
До вечера просидели в ожидании вертолета. Около пяти часов пришел диспетчер по полетам. Выпил с мужиками «маленькую» и сказал.
- Отбой на сегодня…
- Да уж поняли… - недовольно промолвил кто то из ожидающих вылета, но в то же время облегченье почувствовали все – определенность часто желаннее отрицательного результата. Заперли ангар и побрели по домам «сидельцы».
Дядя Федя с Петькой из аэропорта направились в столовую. Перекусили и разошлись. Слегка навеселе, сытый и довольный заявился Пеньтюхов в общежитие, где его друзья сидели голодные. Дядя Федя, расставались когда, ссудил Пеньтюхову «троячишко» - на завтрак. Сейчас эта денежка очень пришлась кстати – Герман и Лелик весьма плотно поужинали.
Такая история продолжалась целую неделю. Пеньтюхов целый день просиживал в ангаре в ожидании вертолета, который в конце дня переносили – «железно» - на завтра. Затем ужинал с дядей Федей в столовке и, получив очередную «ссуду», возвращался в общажку к друзьям, где его, как два желторотика, ожидали проголодавшиеся друзья – один ждал вертолет, другой попутную машину – бензовоз, который должен был заехать за Леликом, но не заезжал.
Наконец настал день, когда поутру в ангаре застали Петька и дядя Федя непривычное оживление. И погода – ясно на все четыре стороны до бесконечности, и борты дали – сразу два ожидали погрузку. К великой радости Пеньтюхова, один в их партию. Сорок минут полета и вертолет, выписав положенный круг над речкой между двух цепочек холмов, плюхнулся на каменистую косу речки в полсотне метров от палаток. Выгрузили провиант. Вертолет взмыл. Минут пять удалялся, превращаясь в точку, вниз по реке. Затем эта точка юркнула за сопку и пропала. Еще раньше стих рокот вертолета. И тишина, неслыханная тишина приняла в свое лоно прибывших. Но, когда уши привыкли к ней, оказалось, что где-то недалеко побурливает на каменистом перекате река. И комары, разметанные было воздушной волной от винтов вертолета, пришли в себя и навалились всем скопом на свалившихся с небес пришельцев. А их зуд да писк напрочь разрушил идиллию таежной тишины.