Колобок. Глава 19

- 19 -

Что есть жизнь? Откуда взялась? Куда уходит? Остаётся что, когда сроки отведённые утекают? Вот ведь, кажется, только что росточек малый тянулся к солнышку, тащил силач-муравей свою поклажу, щегол-щёголь на прутике свистал, человек был, качал щекастенькую внуку в люльке, шанежки румяные из печи вынимал, и – хоп! – один лишь жёсткий матрас, в рулон свёрнутый на голых синих пружинах. Для чего живём на свете? Зачем нам это? Свету в том какой прок? Авраам родил Исаака. Выпестовал. Ходить, говорить, ложку держать выучил и в мир отпустил. Там Исаак родил Иакова. Иаков родил ещё кого-то с братьями. Расплодились, разлетелись, как пауки на ниточке, во все стороны, а дальше-то что? Взять, к примеру, пружину ту же. Пищаль я мастерю современную, так сколь их уж навил... Одну за другой, одну за другой. И опять. Из потоньше проволочки, из потолще; длиннее, короче; то упругая сверх меры выходит, то слабенькая, и следом ещё одну ново наново. Со счёту сбился. Так знаю же причину! Ведомо мне явственно, добиться до чего хочу, какая она мне потребна, пружинка-то. Чтоб собачка ходила мягко, звуков каких не издавала, не заедалась, но при том и от любого касательства не прыгала. И добьюсь обязательно, выделаю тютелька в тютельку. Выйдет пищаль в ношении ловкая да лёгкая, в бою надёжная, в изготовке да уходе простая. А Тот, интересно, который всю эту вселенную закрутил, сам-то знает ли, чего ради, чем должна история кончиться? Где то ружьё, в какое он нас вставить намерен, какое оно, куда намечено? Да и есть ли вообще... А кабы сама жизнь – тот предел? Мудрёно...

Али, наоборот, пареной репы проще: повезло ежели сюда припожаловать, знай, живи, пока живётся, не забивай голову безделицами ни себе, ни окружению. Не притязай на божьи промыслы, когда земных забот отрешить не в силах. Радуй да радуйся... Хорошо бы! Ан не каждый раз случается.

Старуха, небось, тоже услад алкала, о старости покойной, довольной грезила, полатях тёплых, перине пуховой. А досталась койка железная да одеяло байковое с клеймом фиолетовым в ногах. В палате хоть светло и смирно, бельё чистое, свежее, сестрички вокруг милосердные и радетельные, а всё – не дома. Да и дом-то... Страшное дело.

У самого беспощадного ворога нанести увечий настолько жестоких рука не поднимется. Будто нарочно её кто в огне держал. Ноги до красного мяса обгорели. И с боков, и позади, и спереди на стане поражения. В животе прореха проникающая чем-то вострым проткнута. Персты разбиты чуть не вдребезги. Волос вовсе нет. На темечке дыра до самого мозга пробитая. Вместо лика – сплошное кровавое излияние. Ни духу нет признаков, ни пульса не прощупывалось. В таком, описала Феофания, виде Хельфер Старуху в саниторию доставил.

Отрепье погорелое с неё быстро срезали, Фёкла в топку его моментально оттащила.

Антон Францевич рот в рот пострадавшей деятельно дышал, на грудину давил ритмически. Не помогло – взялся за длинную спицу, в сердце колол. Тоже попусту. Рассёк тогда лекарь Старухе грудь и прямо мять его принялся. До тех пор мял, пока своего не добился. Опомнилось старухино сердечко, забилось-застучало, погнало кровушку по жилам. А Хельфер, поколе Феофания брюшными занималась внутренностями, набросился на череп.

С большими ранами как управились, остальные порезы да ожоги прочистили, промазали дёгтем, полотенцами Старуху холщовыми укутали.

Четырнадцать раз петух кричал, а волшебные пальцы Хельфера и нежные ручки его драгоценных неутомимых сестричек всё тянули и тянули без устали и отчаяния умирающую с того света.

Через два дня лекаря сволокли в острог. Хлопоты по санитории легли на Феофанию.

Состояние старухино оставалось тяжёлым до крайности, но для жизни очевидной угрозы уж не было.

Накануне к полднику она в чувства пришла, бульону хлебнула немного наваристого куриного, пожелала попа призвать исповедаться и со мной говорить.

Лишь сказала Феофания об исповеди, подивился я. Как, мол, так, ведь от неминуемой кончины её будто избавили? Возразила сестра на это и права была, что, чтобы душу облегчить, смертного часа дожидать не обязательно. Надобно порой высказать грехи свои да сомнения, облечь в сущее и кинуть долу, чтоб не давили бесплотные на перси, не тянули каменным грузом в зыбь болотную.

О старухиных желаниях сообщили сию минуту во дворец Федулу и тем же вечером призвали неохватного отца Иоанна Толоконникова.

С попом они долгонько говорили, в палате ото всех, как положено, затворившись. Старик пришёл бабу навестить, и его, вестимо, не пустили. Он, как о попе услыхал, разволновался дико, запричитал, к Старухе взывая. На кого, голосил, ты меня покидаешь, матушка, как мне жить-то теперь без тебя, куда подеваться... Сёстрички его, как могли, успокаивали, уверяли что с ним Старуха останется, что нет никакой для неё опасности. Валерианы корня накапали, да всё без толку. Когда поп ушёл наконец, только тогда Старик унялся, бросился к Старухе и голос, пусть слабый да немощный, её услышал. На колени перед ней пал.

По темени уже заглянула Феофания в палату лампы притушить и видит, спит Старуха. Старик одеяло вокруг неё заботливо подоткнул, сам в ногах сидит, бинты бережно поглаживает, нашёптывает что-то однозвучно и покидать жену на минуту не собирается. Насилу Феофания его выдворила. Велела на другой день приходить.

Наутро заявился я, а Старуха, оказалось, преставилась.

Вернее, отошла она, знать, ещё ночью: перед самым рассветом дежурная сестричка с обходом двинулась, мимо старухиной палаты идёт, чует, тишь в ней нехорошая. Заглянула, Старуху окликнула. Не отозвалась Старуха, лежит недвижным коконом. Сестричка к ней подошла, выбившуюся простыню поправила, веко приподняла – ан глаз-то уж стеклянный! Остыла Старуха.

Отчего она померла, Феофания заключить затруднилась. Возможно, не выдержало натуги старое сердце или мозг повреждённый не совладал... Не всесильна пока наука лекарская. За одно себя сестра корила: что Старику на ночь в лечебнице остаться не позволила – как знать, не схватился ли бы он вовремя, помощь не призвал бы... Может, спасли бы Старуху и на этот раз.

Ну, потом надзиратели наехали, людишки Сыскного приказу, собаку-ищейку с собой брали. Та собака планомерно всякий закуток обнюхала, постороннего чего не нашла и с тем туда, откуда явилась, отбыла. Охранители тоже скорый осмотр произвели, составили документ, факт упокоения удостоверяющий, Феофанию и сестричек просили сей документ засвидетельствовать да вслед за собакой укатили.

У меня тоже в палате старухиной недоверия ничего, надо сказать, не вызвало. Лишь, как Фёкла бельё с постели снимать стала да за наволочку взялась, заприметил я на материи от сношенных редких зубов укус разборчивый. Грызла Старуха подушку, что ли? У Феофании справился. Допускаю, кивнула, такое случается. После пожара и операции от ожогов да травм сильнейшие должна была пациентка боли испытывать. Такие, что никакие снадобья обезболивающие, ни отвары маковые, ни морфин даже не придут на выручку. Вот и впивалась, чтоб хоть как-нибудь перетерпеть... Не удалось. Не снесла.

И Старик в этот день в саниторию не вернулся.