Циферблат

     Каждая цифра на нем имеет свое лицо!.. Рисунки цифр, расположение и даже пустой промежуток между ними – эмоционально наполнены. У всякого эти ощущения индивидуальны. Что-то общедоступно, что-то понятно одному вам. А то и вам непонятно…
     В любом случае, всё это кажется любопытным.
     Вот что из этого любопытства получилось.


     5. Пять утра. Части тела, пущенные на свободу, соединились как им надо. Лежат разделенные, пока их веничком, зажатым в доброй руке, аккуратно не пододвигают одну к другой в новый порядок.
     Прикрытый во сне ли, в обиде, в истоме влажный глаз огромным веком - рядом с пяткой. Буратиний чуб, декоративная розетка уха, фрагмент ступни… Колено скрыто, но угадывается, как шар, накрытый платком фокусника. Умело брошенное одеяло разделяет части тела слепыми зонами, разрывает и намекает на возможное взаимодействие.
     Картина Пикассо. Хаос? Может быть. Но скажите, что здесь нет легкого, еле заметного, ироничного присутствия!..
     Звуки? Три – уже полноценный аккорд, один – соло. Нужно – в скрытой от глаз стадии оформления. Два!
     Цифры? Если строго, уже «четыре» - много. Но по ощущению, пятерка еще не отделилась от двойки, она связана с ней через тройку и еще не превратилась в сложные многочлены, молекулярные цепочки. В конце концов, школьная пятерка как-то успокаивала…
     Веко подрагивает. Летом за окном - уже светло, но людей почти нет. Подглядывать и видеть можно и в остальные часы, но в этот – легче всего. Для новичков.

     6. Настырные дела дня иногда дотягиваются и сюда. И тогда приходится терять невинность, вставать и идти занимать место в какую-нибудь будничную очередь. В поликлинику, за талоном к зубному.
     С шестерки начинается процесс бесконечного деления, самокопирования. Фракталы. Морозные узоры на стекле. Это, конечно, красиво, соблазняет, - смотри какие лопухи, хвосты павлиньи! Чего же тебе еще надо, коханый?
     Но мертво. Как фильтры в фотошопе.

     7. Стылая дрожь.
     Надо было вставать в пять!
     В пять ты еще себе хозяин. А в семь  уже поднимает необходимость. Времени ровно столько, чтобы успеть делать обязательное. Во рту затолкнутое туда вареное яйцо и далее по списку.
     Не выломиться. Включен приемник, сейчас - уже чтобы отогнать тишину пятичасового утра. На ходу - взгляд в окно, и свежие мысль и глаз бывают не по будничному остры. Но миллионы – в строй! Популярная цифра. Из приемника - попса, либо новости, жестко проложенные блоками подготовленных рубрик.

     8. Дядя Вася жил в областном центре. Два или три раза появился в деревне. Казался огромен, но то не так, - по дедовой линии высоких не было. Просто был толст, непропорционален. Весь - большая голова да громадное пузо! В городской жизни работал начальником. Был шутлив и громогласен. Его слышали через два дома в обе стороны. Знал необычные словечки. «Рубать» - в молодости служил моряком. С ним - всегда заговор. Привозил подарок. «Хотел телефон на проводе со звонком. Не оказалось», - и достал настольную игру «Поймай рыбку». Опускаешь за ширмочку с нарисованными на ней рыбами и водорослями удочку с ниткой и магнитом на конце, вытаскиваешь фигурку рыбы. Плотва, щука, окунь… - кто наберет больше очков. Но «просто забрасывание» и ожидание того характерного щелчка «когда клюет» были интереснее, хотя и было понятно, что «просто» примагничивается. Телефон, живой, настоящий, со звонком, и чтоб в трубке слышался голос, пробежавший по проводам, вспоминался, но изредка и без сожаления, как несбыточное, как что-то из тех далеких пределов, где «магнитные линии».
     А в другой раз привез компас.
     На воде был умел, свободен. Лежал на ней, не совершая никаких помогающих движений. Посередине реки плыл голым, бесстыдно раскинув конечности, медленно перемещался течением... Над водой, намагниченные, выступали части тела, лицо, пузо… Глядел в вечереющее небо, один с ним на один, совсем забыв про нас на берегу.
     Курил. На щеках, свечением изнутри, фиолетовый пушок. Изнутри же, из темных недр, и влажный кашель.
     С удовольствием напивался.
     Храпел колоссально, раскатывая дом по бревнышку!..
   О о О О О о о о-ктава, раскатистая, как его храп…
     Умер от рака.
     …впрочем, пора на работу.

     9. На улице - дымка и невидимое еще солнце откуда-то справа из-за пятиэтажек. Громадные, с острыми границами поля на земле - тени от домов - слепые, темно серые. На самом деле они пунцовые, и если браться рисовать, то надо к черному и белому примешивать, как это ни крамольно, красный или синий. Да хоть бы и желтый. В общем, «цвет».  Это всегда так неожиданно, - когда понимаешь, что то, что на обыденный взгляд кажется инородным, на самом деле является единственно правильным! Будто внезапно и легко складывается разорванная картинка, и всё заходит в свои пазы и вдруг поет. Это освежает и веселит… И даже очищает организм от шлаков.
     После полутемного подъезда свет бьет по глазам. Они – в щелки. Утренняя улыбка идиота становится гримасой. Тут и без того не все в порядке с лицом. При фотографировании, когда ему надо «придать выражение», помимо прочего всегда приходится, не размыкая губ, чуть приоткрывать рот, делать щель между зубами. Иначе, нижняя скула уходит вперед, и обнаруживается прикус. Как у той девятки. 9. При от природы близко посаженных глазах и глубокой вертикальной морщине между ними на лбу, получается мрачная картина. Впрочем, морщина иногда разглаживается, глаза неожиданно оказываются добрыми (скажу больше - другими быть просто не могут!), уголки губ уходят чуть назад и вверх, и из-под них показываются два острых, смущенных вампирских зуба.
     Что там происходит на наших лицах, этих райских, утерянных для нас пейзажах?.. Что в них усматривают другие? Ну, уж не то, что мы хотели, чтоб в них усматривали. «Наружу» то, что мы старательно изнутри пытаемся сконструировать, безжалостно превращается во что-то совсем другое.
     Видео – это магнитное изобретение нашего века сплошных новостей – хладнокровно демонстрирует фальшь. Потому так за себя неловко. Мы думаем, мы другие. А мы пронизанные и больные.
     И все-таки утро! Фиг с ним, с выражением! И пока оно, угрюмое, озабочено сверкой по карманам ключей и зажигалок, лоб, не тот, который снаружи, а который внутри, разглаженный, честный, безгрешный, спокойный, - этот лоб - в блаженном утреннем небе.
     Я умру солнечным прохладным утром. Не позже девяти. На улицах будет мало народу. Будет не страшно. Только грустно.


     10. Первая годовщина. Десять полноценных лет, как тяжеленькая свинцовая битка в ладошке. Ядрышко, драгоценность - ладно, уютно сжимаю, прячу... Десять лет. Понимаю, что теперь они во мне останутся навсегда, прячусь сам в темном коридоре нашей громадной коммуналки на Каменке во встроенный в стену шкаф. Сижу тихо. Что-то слушаю.
     Десять, 10. Уже видны зеленые дали дня. Через прогалину в сосновых лапах – внизу луговина, речка, дальше пригорки, поля с мерными копнами убранного хлеба, сизое небо, сулящее дневную жару… Уже видно откуда идем и куда придем, все видно, и незаметно вздымается и опадает округлый бок коровьева бока матушки-земли.

     11. Сладкая сердцевина утра. Тихий промежуток с терапевтическим действием. Радость становится спокойней, злоба глохнет, боль тупится. Обязанности даются легко, время – как воздух. В одиннадцать мы среди своих. В одиннадцать мы под защитой. Чай. В начинке нет-нет да и попадаются целые кусочки ореха.

     12. Полюс. Притопали своими же ножками прямо к нему, и мимо… И вдруг поняли, что идти дальше некуда, потому что это будет уже отдаление, и в небе то ли черное в белой короне солнце арктики, то ли белое в черном мареве солнце африки. Оно же, темно-красное, бесцеремонное - брызгает, мажет наотмашь. Как ребенок рисует. Пачкает, ляпает неаккуратно. Ликует.
     Но подглядывать за токованием духа – смертельно опасно! Вваливаемся в день.

     13. Предбанник. Хозплощадь. Технологическое пространство без запаха и ветра. Кинговщина. В Лангольерах всегда было 13 часов.
     И вообще, 12-13 - чересполосица. Солнце - и рядом серый день. Одна суетня, морок и топочение. Быстрее мимо! Прошло – и слава богу! От греха подальше.

     14. Старая графиня сидит перед зеркалом. Мы считаем ее уже глупой, все старики – выжившие из ума. Но она видит все, даже наши мысли, или нет, не так - она дает нам право на собственные мысли, догадываясь, что они могут быть всякие. Длинный нос, круглое зеркало… Такое ощущение, что она сидит перед ним всегда. Она смотрит туда даже когда с кем-то разговаривает. Она, конечно, оборачивается, но тогда туда смотрит ее ухо. В зеркале она видит не себя, она смотрит внутрь чего-то. Это заменяет ей телевизор и делает редкими выходы на улицу. Куда идти? - она-то знает настоящую всякую стоимость.
     Последнее время я бывал тут наскоками. Шальной, взволнованный, бессознательно давался ее распорядку: новости по приемнику, в сарай за дровами, топление печки, тарелка супа с вкусным привкусом приправы из пакетика, соль в стопочках между рамами. Но в моем настроении был снисходительный оттенок, главное происходило не здесь! Остаться, чтоб что-то в жизни этим изменить или измерить, - нет, это в голову и не приходило!
     Это сейчас всплывает, что была старой девой и когда-то работала модисткой. Смогла бы помочь? Силою своего вкуса к жизни и покорности ей смогла бы помочь обмануться! Это ли не главное.
     15. Потягушечки, и уже откинута одна рука. Секундное счастье.
     Где-то в это время там, на задах, в тени от потемневшей бревенчатой стены вечно актерствующий Чистозвонов оказался обыден и даже, вроде, немного испуган и оттого, наверное, - немного зол. Потревожили! Застукали. О чем был разговор неизвестно, но он стал собираться, складывать раскладушку, засовывать под мышку все время раскрывающуюся книжку. Лежал? Читал?! Спал?!! Разве это можно делать по собственной воле?.. Он лег, никого не спросясь, отдыхать в какой-то из послеобеденных моментов своей неизведанной взрослой жизни, которой доживет до вечера, ляжет спать. Завтра - новый день, и новые позволенные желания. А мы гуляем до упора, до тех пор, пока не позовут домой.
     Позже. Компания мальчишек все время осваивала новые места для купания. Ну, вот то, у моста. Или за Пятаком. Важно, чтоб была глубина, и тогда можно было нырять. В извилистой, мелкой речке места с глубиной были редки, каждый год на разных участках, что зависело, видимо, от половодья, которого мы не заставали. Отыскивалось такое место быстро, и на все лето становились родимым пятном, отличительной особенностью сезона. Следующей весной случалось новое половодье.
     За Пятаком место было глинистое, мутное. Ныряли с разбега, с берега, который крут, или с кочек что пониже. Чистозвонов - старше и потому длиннее всех. Не прыгает. У него единственного – полотенце. То лежит на нем, а то встанет, завернется и потом резко раскрывается, говоря при этом что-то непонятное: «Обнаженная Маха…», и все ходит, ходит между нами петушиной, балетной походкой, потрясывая красивыми ляжками. Временами  вдруг заговаривал патетично, будто со сцены.
     Еще позже. Остановились посредине деревни, разговариваем с ним, а он крутит в руках ключи с потрясающим брелоком-пистолетом и – обладатель такого сокровища! – фразы произносит жеманные, с экивоками, на которые сам тут же и разражается ржанием. У него какие-то дела со студентами из летнего лагеря. Идет туда, вечером - большой костер, а он – конферансье. «Вы не хотите выступить?» Выступить? Страшно… Но вдруг захотелось стремительного признания. Мы – это трио. Долговязый Игорь, Серега и я, самый младший и маленький. Орем на деревне песни, сидя у амбаров, в три гитары рвем струны.
     «А сейчас, сюрприз нашей программы! Трио из деревни! Песня про геологов!» Встали лесенкой дураков, сзади – костер. Серега остервенело задергал две струны в отрывистом рифе, квадратом позже вступил я, следуя рисунку на своем «басу» двумя октавами ниже. Игорь на «ритме» вступал третьим. Он вдруг задергался, вперед-назад, вперед-назад, складывая и разгибая в коленях ноги и извиваясь в такт ритму всем своим болезненно-тонким, долговязым телом. Это стало сюрпризом и для нас. «Геологу на свете жить нелегко. От дома он все время далеко. В дороге он все время, все время в пути. И тысячи килОметров позади». Закончили. Лавина овации. Костер горел, концерт продолжался, и мы ходили в толпе как звезды!
     Подошел Чистозвонов. Намекнул Игорю, как самому старшему, что-де лучше уйти, бить собираются. Неубедительно как-то намекнул, подумали, что опять жеманится, не придали значения, остались. Игоря побили сильно. Серегу не тронули, он был среднего роста, трудноопознаваем. Я вблизи казался, видимо, совсем ребенком. Вместо меня избили другого, такого же низкорослого, но по комплекции уже подходящего для битья. Я видел, как его отозвали в сторонку и куда-то увели. Обознались.
     И вот тут мы испугались. В деревню шли темным лесом, через болото, подолгу стояли, прислушиваясь, присматриваясь. Боялись засады.
     Слово за слово…
     Чистозвонов с раскладушкой в истомленнАй тем часом день, и… - совсем другое во времени и пространстве место. Асфальтированная дорога пологой ложбиной. Тут машины обычно разгоняются, показывают спину, уносятся на подъем, дальше… Тротуара нет, деревьев нет, тени нет, не спрятаться! Наглое автомобильное место. Солнце. Пыль. Дрема. Страна, страна… Три часа пополудни. Чистозвонов дремал, все дремлют, бросив мир, и хочется перекрыть дорогу, не пускать, защитить, потому что взять нас сейчас легче всего. Время суток, когда «плохие» места становятся опасны, и расширяются зрачки. Не шути!
     Я здесь живу. А вот вы, которые в автомобилях, где вы живете?
     В своих автомобилях?

     16. Там же. Часом позже. В истекшем промежутке миновали невидимую границу между днем и вечером. Дом, стоящий на повороте, в шестнадцать уже в тени высоких лип, что растут на противоположной стороне дороги. Сзади дома, за покосившимся забором, сад, в саду сливы. Мальчишки. Белобрысый (впрочем, в сумерках они все белобрысые) на переднем плане, ближе всех, самый любопытный, поднимаясь на цыпочках, заглядывает то ли в глаза, то ли в объектив видеокамеры. Жует. Что жуешь? А вот, - гордо показывает сливину, сорванную, видимо, в саду (кто-то из них на заднем плане еще копошится около забора), стирает с нее грязными пальцами пепельный налет и весело отправляет в рот. И эта смелая, неаккуратная, счастливая безалаберность на фоне вечерней задумчивости!.. Цифра «шесть» задумчиво отходит… Когда-то и ты был таким, а теперь…

     17. …а теперь, и сумерки, и сливы, и мальчишка – все накрыто этим пеплом, и ты сам уже еле различим в сумерках, - внезапно понимаешь, что жизнь текла-текла незаметно и уже больше чем наполовину вытекла из этого тела, и, что самое страшное, продолжает вытекать дальше, и дырку не заткнуть. А лучи заходящего солнца упругими стрелами лежат высоко над деревьями и бьют в отдаленные части ландшафта, и те становятся все красней…

     18. Там же. Пешком по обочине до тропинки, что уходит влево, юркает между кустами боярышника и поднимается к домам, к прогалине между ними, под лиственницы. Оглянуться. Пластиковая стена кафе как белая одежда на южном, загорелом теле. Из щели между домами вылезают сумерки этой стороны и рассаживаются в будто только для них недавно построенную, еще даже некрашенную беседку. У них нюх на эти беседки. Рассаживаются кто-как, кто на лавку, кто с ногами на спинку, посмотреть на пустыню частной автостоянки, которая и сделала их такими, на отсвет далекого заката на небе. Покалякать. Ну что, наливай! Пусть ты и не их, пусть ты просто проходил мимо и оказался здесь случайно, но если не выламываться и быть искренним, можно даже получить свою долю чуть меньше трети общего стакана.
     Да я вот здесь живу, на Фабричке, в пятиэтажном доме на перекрестке.
     Угу.
     Окна мои тоже выходят на эту сторону, на сторону заката, и в них сейчас тоже, наверное, отражается красное небо. И кажется, что дома никого нет. А потом зажжется свет, и это значит, что кто-то либо пришел, либо ему стало, наконец, темно, и он закончил сумерничать.
     Угу. Будешь еще?
     А потом зажгутся фонари на улице, и они будут освещать снаружи кроны деревьев, а тот свет из окна будет светить будто бы изнутри кроны и будет казаться, что он там в кроне живет. Живет, как может, и светит, как может, - эти уличные фонари такие яркие, с ними тяжело соперничать - но оттого и свет изнутри совсем как живой, мерцает, а свет фонарей – застывшее техническое благо.
     Угу.
     На самом деле, хоть он и живой, и хоть я никогда от него всерьез далеко не отдалялся и словно держал всегда в поле зрения, знаете, как в детстве, подсознательно гуляешь в зоне слышимости крика «Пора домой!», хоть это и так, меня мало что с ним связывает. Отец, мать. Это были люди, с которыми, так уж вышло-выпало на этом свете, я был вынужден находиться рядом. Тут было больше скорее долга, чем чего-то еще. Интересно, в каком возрасте я перестал их называть папой-мамой? Как-то вдруг стало стыдно произносить эти слова. Ей богу, иногда это горящее окно казалось мне слюдяным окошком керосинки.
     Ну, иди, иди, у тебя своя жизнь, у нас своя. Тебя, поди, заждались уже. Сколько, кстати, времени, на твоих золотых?
     Шесть. Иду, иду. Да и не кто меня не ждет. Так-то! Эх, ну пока.

     19. Кривая ухмылка из-за спины. В компании играют роли.
     Если, уходя, в расстройстве или просто срезая путь, не идти дворами старых шлакоблочных двухэтажек, виляя между стволами старых, в кронах беспорядочно разросшихся, опасно нависающих громадными дугами веток над проводами и кровлями, лип-кленов, между пнями их, уже отживших, между длинными прямыми маршами доживающих сараев, - если не идти этой короткой, но тоскливой дорогой, а свернуть влево на дорогу длиннее, тем самым, эту тоску, сумрак  и опасность будто сознательно обходя, дойдешь до одной пяти и двух девятиэтажек. Они - недавние, почитай что совсем новые, строительство их помнится. А до них тут был овраг с прудом и ручьем. Ручей пустили в трубу, пруд и овраг завалили мусором и землей, как могли распланировали местность и возвели эти три скалы, две громадные и одну, в стороне, чуть меньше. И живут тут потомки кочевников, встали, где ночь застала. Нет-нет, да и хочется иногда им вдруг повыть с балкона на звездное небо.
     «Неважное» место. Говорят, у пятиэтажки, стоящей на взгорке, на противоположной от девятиэтажек стороне засыпанного оврага, уже «сползает» фундамент.

     20. Впрочем, если кто-то тоскует – вот путник, рюкзак. Как профессионально упаковано, ни завязочки какой лишней, преступно бьющейся!.. Европа. Скучно.
     Зато ровненько. Привал. Можно отдохнуть и отдышаться. Никто не нагрубит и не устроит истерики.

     21. Перемена мест. Но все повторяется в ином обличье. Отзвук тройки. Вот, оказывается, из чего она состоит, вот что, оказывается, одаривает ее способностью тр-трещать, скрежетать и резать. Эта ноющая, еле плетущаяся за двойкой единица. Иногда прям волоком. Двойка, в тупой приверженности порядку и долгу, умоляет напрячься последний раз, дотянуть до блийжайшей границы четверти, «и на этом все». Обманывает, впереди будет еще целая четверть круга, но об этом пока лучше не думать, это потом, потом… Единица просит бросить ее и идти одной, потому что вместе не дойти, и они погубят дело, и надеется, что та ее все-таки не бросит. Ну и парочка! Кино про войну. Таки-доходят. Хором, не скрывая гордости, говорят: «Мы в паре». Двадцать-один «в тылу врага». Так, всё! Снимаем следующую серию! «Хороший-плохой полицейский».

     22. О чем предупреждают ДЕСЯТЬ? О том, что они не столь и добрые, о том, что они все-таки 22. Две четные. Придавит, мало не будет. К вечеру станем кроткими, прислушиваться будем да ничего не услышим явно. Храни нас бог.

     23. Крайний срок. Сейчас время начнет сжиматься, заворачиваться само в себя. Звонок в дверь как игла под ребра. Кого еще!.. Компания навеселе. Обознались квартирой. Медленно затворяю дверь, делая щель на лестничную площадку все уже. Оборачиваюсь. Не дать смазать тщательно разложенные эмоции и предметы, как в ритуале харакири. И не упустить момент.

     24. Запахи нужных мыслей находятся где-то между страницами недавно читаных книг.
     Двадцати пяти не будет. Скребемся о стенку реальности. Казалось бы, при таком разнообразии средств, этих - всего 24. Тут, конечно, как договориться, но удивляет нелюбознательность.
     Весь год не замечаем, а если вдруг замечаем - исчезает стрелка, - то екает внутри. Обычно же сторонимся, спим или притворно вскрикиваем «Ой, смотри, уже половина первого!»
     И вот, раз в год, слетаем с катушек, дразним, старательно подчеркиваем и сигнализируем, что заметили. Снова и снова скачем туда-сюда. Стараемся, чтобы и нас увидели. В Петропавловске-Камчатском… А я вот опять видел! Не поймаешь, не поймаешь! Наконец, входим и хозяйничаем. Кто орет и крушит, кто осматривается. Но головой потом утром трясти, скидывая наваждение, - и тем и другим.
     Сбрасывается счетчик.

     1. Остров Пасхи.
     С чистого листа. Итак, список. Первое…
     Стоять над бездной и медленно падать, подкошенному, не согнувшись. Задерживать дыхание и вдруг начинать дышать в этой воде, похожей на молоко. Растягивать время, заглядывать под складки жидкости, под закрученную, застывшую алебастровой лепниной волну в ее чистую, таинственную полутень, уходящую в очередной оборот. Рукой - боязно.
     Или она может оказаться водой в бассейне, то есть почти и не водой, и ты плывешь, плывешь в ней, как заведенный, потому что надо же в этой игрушечной воде что-то делать, и обнаруживаешь рядом столь же целеустремленно плывущего какого-нибудь жителя Фабрички, которого видишь часто на поселке, но проходишь мимо, не здороваясь, будто не знаком, а тут вдруг поздороваешься, и он мотнет тебе головой, и ты, в очередном толчке собрав у себя на носу валик воды, даже пробулькаешь, чтоб поддержать разговор, что-то наподобие «У-уббб», но потом, в раздевалке не произнесешь уже ни слова, и на улице Фабрички при очередной встрече опять не поздороваешься, отвернешься на что-то, якобы, тебя заинтересовавшее, потому что в глаза глядеть будет неловко… Так, отвернувшись, и пройдешь.
     Итак, первое…

     2. Жизнь тотально банальна.
     Средняя полоса России. Немудреная учеба, подруги, бухгалтерия, возможно, короткий промельк чего-то такого, что называют счастьем, семья, дети, будни-кастрюли, внуки, квартира в панельном доме, раздающийся на стуле зад, расхожие представления, пенсия, сумка-тележка, лавочка у подъезда, наследство в виде разваливающегося дома в деревне в тридцати пяти километрах от города, машина внука, смерть мужа, огород, смерть.
     Школа, техникум, невнятные мечты, первая девушка, что-то такое, что называют любовью, работа, костюм, женитьба на другой, машина, близкий друг Толян, неудачная попытка замутить свое дело, «левак» в гараже на диване, пиво, новая работа, ремонт в квартире, опять новая работа, опять ремонт, опять новая работа, уже охранником, зачем-то строительство около этой развалюхи в деревне кирпичной терраски, внезапно – инсульт, палочка, смерть.

     3. Мнимые объекты. Не видел, но постигаю. Явите, хочу потрогать. Э, нет! Показать, покажем, а руками не трогать. Издалека покажем.
     Возможно всё!
     Призеры фестиваля рекламы «Каннские львы». Старое кино. Толстая, циклопообразная бабища откуда-то из фильма про Синдбада грозно топит корабли, добирается до того, в котором, как заморские пряности, везут тальк от пота. Смена плана. Пещера. Холм белого порошка. Рядом великанша. У входа, случайно увиденный ею смуглый араб. Его лицо сводит судорога, араб дрожит, он думает, что сейчас умрет. Великанша поднимает в замахе руку и внезапно тонким голосом произносит что-то необходимое по сценарию, тычет под мышку белым тампоном, тычет и еще куда-то в складки живота, поднимая клубы талька. Она чрезвычайно довольна и великодушна. Араб, пользуясь ситуацией, смывается. За что наградили? Не за эту же глупость. За стерилизованную картинку, за подрагивание изображения и неровные оттенки серого. За пустоту.
     Из такой пустоты вывалились однажды три наши координаты. И повернулось, обратилось наружу лицо, и осветилось. И получились тени.

     4. А недавно, всем коллективом, на автобусе выбрались куда-то подальше областного центра. Вечером, после насыщенной экскурсиями программы, уселись на воздухе за длинным столом около санаторного, 50-х годов, корпуса. На траве, в покрытой кочками ложбине было сыро. Ножки белых пластмассовых стульев разъезжались. Травили помаленьку. Выпивали. Всяк старался подхватить и сказать перед всеми что-то остроумное. Толпой гоготали. Но все равно, как ни кучерявь, нет-нет да и поднималась над столом холодная тишина. Тут уж ничем не поможешь. А потом опять шум, скука. Встал, сославшись на усталость, попрощался и медленно, чтобы не подумали, что сбегаю, пренебрегаю, ушел. У входа в корпус оглянулся. Сидят неподвижно вокруг стола. Кто-то глянул вослед, кто-то снова начинал гоготать, кто-то и не заканчивал. Ну и слава богу!
     Серые казенные простыни! Спать.

     Впрочем, тут возможен вариант.
     Два плюс один, да плюс еще один. Последняя единица определенно избыточна. Появились элегантность и зло.  Между перекладинами-единицами, как гостиничная простыня, натянуто серое полотно океана. На его лавкрафтовом дне лежит нетронутый ужас.