Как я оседлала Никиту Богословкого...

Предисловие

Какое всё же скучное это слово: «Предисловие», которое, правда, редко читают,  и правильно делают. Зачем в «блиц-формате» писать всё то, о чём, листая страницу за страницей, с увлечением и интересом будешь читать далее?..
Совсем другое дело, когда, дойдя до конца и перевернув последнюю страницу, почувствуешь вдруг лёгкое сожаление, что книга так быстро закончилась, что всё уже прочитано, а так хочется ещё что-то узнать о жизни полюбившихся вам героев.
 Только тогда, желая продлить наслаждение, можно вернуться к самому началу, почитав, заодно, и «Предисловие».
…В котором вы узнаете, что, если бы Никите Богословскому предложили написать, к примеру, книгу воспоминаний о собственной жизни, то разных скучных слов, вроде пресловутого «Предисловия», вы бы в ней не нашли.
Ни за какие награды не смог бы он, «серьёзно и обстоятельно», отображая «основные вехи» и отмечая «главные этапы становления и развития творческого пути», закончить этот свой труд. Быстро бы соскучился, не удержался бы и, через пару-тройку фраз, всё равно скатился бы на юмор.
Всё, от чего веяло «Масштабностью», «Серьёзностью» и «Перспективой», выводило его из себя, вызывало раздражение и желание убежать и исчезнуть. 
Обременённые «государственной важностью» выражения чиновничьих лиц, «протокольный этикет» он немедленно разбавлял острой шуткой, придуманной им тут же, иронией, вечной своей спутницей, и таким же вечным и постоянным — «вальяжным» состоянием души и тела.
Насилия над собой он не терпел и, невзирая ни на лица, ни на обстоятельства, посылал всё это подальше. Получалось красиво, между прочим.
Даже, заполняя «серьёзные» документы, он умудрялся вставлять в них разные значки, крючки и закорючки и портить анкетные бланки, обозначая себя то «Дитём», то «Террористом», то «Весьма приличным господином».
Чиновники, информированные о проделках Богословского, уныло и кисло улыбались, предлагая переписать бумажку заново, «как положено», и выдавали новый бланк.
Богословский не любил их. Зло высмеивал и открыто презирал, общаясь в случаях крайней необходимости.
Вообще с властью у него были довольно натянутые отношения. Власть Богословского не любила, хотя и «благосклонно» прикрывала глаза на некоторые его «шалости». 
Во время исполнения государственного гимна Богословский ронял «вдруг» что-то, и, чертыхаясь, лазил под стульями, разыскивая упавший предмет.
Или, становясь на одно колено, долго и старательно завязывал шнурок на ботинке красивым бантиком.
Его розыгрыши, шутки и анекдоты гуляли по всей Москве, обрастая скандальными подробностями, не всегда, кстати, свойственными Богословскому. «Авторство» их нередко приписывалось  Бернарду Шоу. Богословский не оспаривал и не обижался. Эта компания его вполне устраивала: «Не люблю никаких шоу, кроме Бернарда», — говорил он.
Больше всего он любил разыгрывать своих, падких до юмора, друзей-товарищей, которые на него не обижались. Хотя…  Всякое бывало. Доходило и до «Скорой».
Внешне он был обаятельным и, несмотря на невысокий рост, весьма привлекательным мужчиной. Отлично зная это, он заигрывал с дамами всех возрастов, отдавая, всё же, предпочтение молоденьким. Упрекнуть его трудно.  Одевался очень хорошо – дорого и стильно. Галстуков не носил никогда, только «бабочки», иногда меняя их на шарфики.
Особое место в облике Богословского занимали его очки, – большие, квадратные, в роговой оправе и дымчатые. В то время, когда все «очкарики» Советского Союза таскали на себе круглые, тяжёлые стекляшки с проволочными дужками, очки Богословского являли собой образец оптического дизайна и изящества, вызывая острую зависть сограждан. А Богословский приобретал их у Жана и Наташи, своих французских друзей, держащих в Париже прелестный магазин оптики.
Костюмы, рубашки и обувь Богословского также отдавали «парижским шиком». Он покупал или заказывал их в одном и том же магазине, у одного и того же портного, рядом с отелем, в котором всегда останавливался, и с хозяином которого был на дружеской ноге. С пятьдесят третьего года он был неизменно верен одной марке великолепного мужского парфюма – «Жан Марэ», который сам Жан Марэ ему и посылал, будучи большим поклонником музыки Богословского, а впоследствии его добрым приятелем.
Вообще, с Францией у Богословского связана вся жизнь. Родившись в Петербурге, в небогатой дворянской семье, говорить он начал по-французски, что впоследствии не помешало ему блестяще овладеть и родным русским. Через сорок лет он станет президентом Общества «СССР – Франция», первым и последним, вследствие распада СССР. Десятки раз побывает он в своей любимой Франции, обретя там друзей и товарищей: ярких, умных, талантливых …
С Мишелем Леграном он играл на рояле в четыре руки. Франсис Лемарк и Филипп-Жерар были его соавторами по песням. С Жаном Габеном шатался по парижским кафе. Великолепная Жанна Моро была, кажется, его любовницей. Мирей Матье он неизменно хвалил за красивую причёску, и только. Восхищался Далидой и Мишель Мерсье. А с Жаном Марэ чинно прогуливался по садам и паркам прекрасного Парижа…
Но больше всего он любил Ив Монтана. Он просто обожал его! Их бурные московские загулы долго и неодобрительно обсуждались столичной тусовкой – осторожной, злой и завистливой. Целую поэму в стихах написал Богословский, когда Ив Монтан и Симона Синьоре приехали в Москву, «поставив на уши» – если не хуже – всю литературно-артистическую богему Москвы.
Вот небольшой фрагмент:
Мужчины в чёрном элегантны.
На женщинах цветы и банты.
Во всём изысканнейший вкус -               
Пари – мари – де Франс – ля рюсс!

Но, что такое?.. Это странно!..
Все видят в свитере Монтана.
И в сером, тёплом, однотонном
Пришла Симона в платье скромном.

Все от смущенья очи в пол
И поскорей за круглый стол!

Себе Богословский лицемерно приписывал главное достоинство – российскую лень. Он лукавил. Его мозг был сродни «вечному двигателю», только не виртуальному, а самому, что ни на есть, реальному. Его ум, живой и быстрый, реагировал мгновенно, подмечая самую суть, которую он точно, легко и изящно излагал немедленно. Состояние покоя и приятного «ничегонеделания» было недоступно ему: он сочинял, читал, говорил по телефону, просматривал газеты, давал интервью, снимался, принимал гостей, много ездил… При этом был очень пунктуален. Гостей, приглашённых в дом к определённому времени, могла ожидать запертая дверь «гостеприимного» хозяина, если они, скажем, «задерживались». Сам Богословский никогда и никуда не опаздывал.
Надо признать, что производил он впечатление барина, отличаясь барскими же замашками: обожал большие автомобили, хорошую технику, не любил ходить пешком, скептически относился к народной музыке. Казался гурманом. На самом деле, к еде был довольно равнодушен. Под настроение мог, правда, съесть штук сто раков с тёмным пивом.  Очень любил цветную капусту, поджаренную в сухарях, китайскую лапшу, которую называл «волосы ангела», и первую черешню…
«Баловень судьбы», «Король розыгрышей», «Кумир Москвы» – вот некоторые характеристики маэстро.  Он с иронией воспринимал эти «бренды», так как не был тщеславен и к своей «известности» относился с большим сомнением. Совершенно независимый от общепринятых норм и стереотипов, он, ничуть не стесняясь, говорил, что «жизнь страны его особенно не интересует». Интересная работа, новые идеи, новые друзья и собственное благополучие – вот, примерно, то, что по-настоящему занимало его мысли.
Он не был диссидентом, но диссиденты ходили к нему в гости, говорили на диссидентские темы, пели диссидентские песни. Он никогда не был «невыездным», но, возвращаясь из-за границы, чемоданами вёз «запрещенную» литературу – его не проверяли.
 В этом безумном, безумном, безумном мире он жил легко и весело, красиво и эпатажно, богато и ярко, попирая все нормы серого бытия и здравого житейского смысла. Он успел попросить прощения за свои «злые» шутки. Возможно, когда-то они казались ему вполне безобидными. И эта его лёгкость, с которой он устраивал свою и чужие жизни, переступая грань, не заботясь о последствиях, о реакции и нервах, – в чём-то была сродни той лёгкости, с которой он «тащил» сквозь пласты чудовищного официоза одинокий голос человека, поющего про «дорогую подругу свою, а вокруг только ветер гудит в проводах».
Он один – автор, режиссёр и исполнитель собственной жизни.
Он – один.

*     *     *

Краткая биография

«Я родился в Петербурге в доме, где жил Н.А. Римский-Корсаков (Загородный проспект, 28).
В 1924 году переехал с семьёй на Казанскую ул., д. 8/10, где жил А.К. Глазунов. В Москве сначала жил в квартире знаменитого дирижёра Большого театра В. Сука (Б. Дмитровка, д. 5/6), а потом переехал в дом, где жил С.С. Прокофьев (в квартире подо мной, Камергерский пер., д. 4).
Теперь живу в доме, на котором висят мемориальные доски Б. Мокроусова и В. Мурадели.
Интересно, кто здесь будет жить после меня?
Никита Богословский».