29 февраля

Семнадцать лет прошло, как я увидел его впервые, и четыре года, как видел в последний раз. Я никому не рассказывал о наших встречах. И не потому, что некому в моем заснеженном на многие километры вокруг одиночестве. И не потому, что меня могли бы счесть за помешенного (одним чудаком больше – не велика беда). Просто встречи наши стали для меня совершенно иного порядка, чем обычные заштатные случаи, пусть и самые мистико-курьезные, которых полно у каждого на памяти. Я не любитель выносить сокровенное из своего сердца – на слуху оно теряет свое терпкое ощущение сокровенности и никогда уже больше не приносит то наслаждение, которым одаривает, будучи скрытым от чужих равнодушных или любопытных ушей и глаз. Как рыба, рожденная яркой перламутровой в глубине океана, блекнет, поднятая в сетях на поверхность, так чувство, должное существовать в тонких мирах сознания, бледнеет и опрощается, покинув зазеркалье личности и обретя словесную форму. Поэтому пойманные однажды в силки памяти чудесные таинственно-печальные переживания я старательно оберегал от постороннего вмешательства - я эгоистично пользовался ими сам.

Вот и теперь, еще накануне, я оказался в плену предчувствия нашего завтрашнего свидания. Почему он выбрал именно двадцать девятое февраля, я не знаю, даже не задавался этим вопросом - принимал как есть. Но и чтобы спросить, нужно было бы для начала пригласить его в дом. Я же словно примерзал в своем кресле, а он – проходил мимо. Я слышал за дверью лишь скрип снега под его ногами, потом видел в окно на кристальной слепящей снежной целине детскую фигурку, удаляющуюся вслед красному яблоку, скатывающемуся за рыжую кромку горизонта. Шел он, не оглядываясь, и лица его я никогда не видел. Откуда он появлялся и куда держал свой путь, кто он и почему один вдали от города, зачем, где, когда… Бесконечные вопросы пугали меня и заставляли отчаянно биться мое сердце, а при звуке его шагов, сбиваясь с привычного ритма, оно спотыкалось, дергалось, захлебывалось кровью. Дыхание перехватывало. Лоб жарко пылал, покрывался холодной испариной. И все это оставалось во мне страшным утомлением. Сил хватало лишь на то, чтобы долго, не вставая из кресла, смотреть, провожая его на закат.

И ничто не могло заставить меня выйти ему навстречу, задержать, ввести в дом – ведь, должно быть, холодно идти так по снежной пустыне вдогонку солнцу. Мне казалась кощунственной одна только эта мысль: все равно, что помешать священному течению времени, остановить на пять минут в своем падении солнце, чтобы дать мальчугану возможность отдохнуть в своем походе за ним. Ничто не сподвигнуло бы меня нарушить этот ритуальный ход. Он растворялся с последними лучами в вечернем угасающем поле, а я оставался разбитым от невозможности происходящего, какой-то жгучей неосуществленности ожидания.
Был уже поздний вечер. Я все сидел в своем стареньком, вытертым на подлокотниках кресле, доставшимся мне от родителей, и, глубоко утонув в нем, думал ни о чем. Трещали поленья в камине. Мрак в комнате – свет я не зажигал – разбавлялся нервными бликами пламени, мечущимся по потолку, стенам и гаснувшим в проеме двери в кухню, где темнота была густа и неподатлива. Ногам было тепло в длинной шерсти растянувшегося на ковре моего Пса, ньюфаундленда-трехлетки. Он изредка, не поднимая тяжелой головы, только треугольным глазом поглядывал на меня и, убедившись, что я не собираюсь покидать своего места, глубоко вздохнув, спокойно возвращался в свою чуткую собачью дремоту. Но, скоро увлекшись своими снами, он перестал обращать на меня внимание. Я подбрасывал поленья и, наблюдая, как огонь удовлетворенно потрескивая и выбрасывая в дымоход искры, принимал мои дары, снова засыпал.

Запоздалый зимний рассвет встретил меня в кресле. Но, несмотря на это, чувствовал я себя превосходно. Никакого утомления. Я был бодр и готов встретить новый день во всем его беспристрастии. Хотелось движения, почувствовать радость здорового тела и напряжения мышц. Поэтому до завтрака я позволил себе наколоть дров для камина, хотя их и было заготовлено впрок и предостаточно, но это был единственный способ утомить себя, если принять во внимание мою лень к традиционной утренней гимнастике.

Пес, потянувшись ото сна, направился на кухню к своей миске, но, найдя ее пустой, укоряюще посмотрел на меня снизу вверх своим треугольными глазками. Убедившись, глядя, как я одеваюсь, что я не спешу исправлять свою ошибку, он недовольно проворчал и вперевалочку направился за мной.

Утро защипало щеки, нос. Легкие втянули морозец и заставили содрогнуться всем телом. Я безотлагательно набросился на березовые кругляши – хлесткий звук удара топора и разлетающихся поленьев раскалывал промерзший воздух и слюдянистым эхом отскакивал от стен дома. Дверь приотворилась и в щель осторожно просунулась черная морда Пса. Затем он весь протиснулся и с лаем бросился на меня. Я поддался его неожиданному веселью и вскоре уже мы оба с ним валялись в снегу.

- Хватит. Хватит, -  прикрикнул я, чтобы унять его. – Помоги лучше.

Я протянул ему полено.

- Неси домой.

Сгрузив свою ношу  у камина, я накормил Пса и потом долго с удовольствием принимал душ. Кофе и булочки были моим завтраком. Поглощая сдобу, я вспоминал тетушку Анну, добровольно взвалившую на себя ответственность обеспечивать меня выпечкой, и ее бесконечные хлопоты относительно моего семейного устройства – поиску для меня невест.
“Какая дуреха сама тебя разыщет в твоем ските! – Вспыхивала она, когда я отвергал ее очередное протеже. – И что ты от людей бежишь? Спрятался в своей норе, как –  я не знаю кто – лешак какой-то. Так ведь и в холостяках проходишь все молодые годы. А там кому будешь нужен со всеми своими болячками!”

Я улыбнулся своим мыслям: моя суматошная добрая тетушка Анна.

“Ты со своим нелюдимым характером век бобылем промаешься, если я тебе не помогу, - говорит она уже спокойно и вынимает из пакетов разные вкусности, привезенные из города. – Ну чего ты ковыряешься, раздумываешь? Я ведь тебе не лежалый товар предлагаю. Смотри, девушки какие! Одна, правда, замужем успела побывать. Да и ты ведь не розовощекий мальчуган! – Распаляется снова она. – Детей, слава богу, не успела нарожать. Другая не была. Не ухмыляйся – не потому, что не брали. Брали! Да ждала своего принца. Вот и дождалась,” - слова свои она сопровождает мастерски разложенным пасьянсом из фотографий своих кандидаток в невесты.

- Удивительно, телефон молчит, - вслух произнес я, но, видимо, нельзя было этого делать – сглазил: он настойчиво потребовал меня к себе.

- Олег Станиславович, - обрадовано расплылся в улыбке (я это почувствовал) редактор, - вы дома. Хорошо, что я вас застал.

“О господи, какая удача, - подумал я в ответ, - было бы куда более странно, если бы меня в это время дома не оказалось”.

- Я бы хотел пригласить вас на дружеский вечер без повода у меня дома. Будут все знакомые вам люди, - поспешил уверить он меня, зная мою “любовь” к новым знакомствам. – И мы с женой были бы рады видеть вас.

“Неужели я так хорошо выгляжу, забившись в угол дивана, вымучивая заинтересованные улыбки и глубокомысленно соглашаясь со всеми глупостями, остроумно и просто умно сказанными гостями.”

- Хорошо. Буду. Да, в шесть вечера. Ждите.

Попрощавшись, я предупредительно выдернул штепсель, отгородившись напрочь от городской суеты и вынужденных разговоров с людьми, общение с которыми болезненно опустошает, ранит обязательностью и скрытым равнодушием.

Меня ждала рукопись, над которой я недавно закончил работать. Требовалось лишь легкая редакторская правка. Антипатия, резкая и пронзительная до тошноты, свойственная мне по отношению к завершенной работе, вдруг охватила меня. Я просидел битых четыре часа, но не смог заставить себя притронуться к исписанным будто чужим листам бумаги. Признавшись себе, что трудовая деятельность на сегодня этим закончилась, все же отдал долг творчеству и просидел отведенные мной на этот подвиг часы. Потом, как по звонку, встал из-за стола и пошел готовить скромный холостяцкий обед.

Не поддавшись умоляющему взгляду Пса и прикончив единолично остатки гуляша, я вернулся в кресло.

Ледяное обрамление стекла заискрилось, зарумянилось: солнце перевалило через дом и тяжело нависло над полем. По мере того, как оно оседало в снег, заигравший всеми тонами красного от слегка розового до жарко-пурпурного, готового вспыхнуть, во мне росла тревога и неустроенность. И причина тому была неподалеку от моего дома – я знал это, что усугубляло и приводило мои чувства в большее смятение.

Мой Пес в унисон моему состоянию (или у него было свое?) поскуливал, беспокойно озирался и не находил себе места.

Наконец. Скрип снега. Шаги, приближающиеся к дому. Пес метнулся к двери и, скуля, беспомощно уставился сквозь нее, напряженно следя за звуками. Они нарастали. Было мгновенье, когда шаги затихли, словно в нерешительности или раздумье, и я почти услышал стук в дверь, но это было только мое сердцебиение. Шаги уводили моего зачарованного странника от дома.
Намеревался ли он войти – нет, или он только справлялся с глубоким снегом, но этого мне хватило, оцепенение, атрофировавшее волю и мускулы, слетело, и мощная пружина во мне развернулась и выбросила меня из кресла. Я уловил горький запах утраты чего-то очень важного в своей жизни, что не повторяется и дается единожды. Сознание этого ожгло болью – он приходил последний раз, и больше я его не увижу и не услышу его слов.
Я настежь отбросил дверь.

- Малыш, - окликнул я, - входи.

Он оглянулся и, не раздумывая, повернул назад, вошел.
Пес с лаем бросился к нему. Я не успел его ни перехватить, ни испугаться. К удивлению, в собаке произошла странная перемена: непривычный к гостям за их редкостью, а потому не то, чтобы недружелюбный, а настороженный к посторонним в доме, он принялся облизывать мальчишке руки, норовя достать щеки, тереться головой, выказывая огромную собачью радость его появлению.

- Я тоже хочу завести собаку. А как его звать?

- Пес.

Он рассмеялся.

- Просто собака. Я бы тоже так назвал. Но родители против. Знаешь, всегда так, если у кого-то в детстве не жил пес в доме, то и, повзрослев, он никогда не согласится обзавестись им.

- Знаю. Мои родители мне тоже не разрешали иметь собаку. Этот лохматик – внук моего первого ньюфаундленда. И звать его также. А тот появился как-то неожиданно и странно.
Мальчуган прошел к камину и сел на ковер возле огня.

- Э.. послушай, - вспомнил я.

Он меня остановил.

- Какая разница в том, как меня зовут. Просто - человек.

- Ну все же. Хотя действительно.

Что-то необычное было в нем, в этом обыкновенном мальчишке: незнакомое, но отчего-то близкое и дорогое, скрытое от моего взгляда и памяти, покрытое слоем вековой пыли, как на старых чердачных книгах – дунь и прочтешь мысли когда-то кем-то оставленные в толстом переплете.

- Откуда ты?

- Из машины.

- Машины?

- Ну знаешь, большая такая “Волга”, с серебряным оленем на капоте.

- Нет, я не об этом.

- Знаю, что не об этом. Тебе хочется спросить, где я живу, кто мои родители, куда я иду. Так ведь?

- Признаться…

- А зачем? Удивительно. Взрослым, чтобы составить мнение о ком-то или о чем-то, необходимо узнать все, расспросив, что и как, кто и откуда. Они теряют с возрастом чутье. А ведь достаточно только взглянуть в лицо.

Только теперь я заметил на его щеке свежую царапину с запекшейся кровью. Я сделал импульсивное движение и коснулся своей щеки, в том месте, где у меня был с детства небольшой шрам. Мысли заметались птицами по уголкам памяти. Заснеженная дорога. Отец за рулем… Господи, машина. Это была старая громоздкая и просторная “Волга”. Мы с мамой на заднем сиденье. До отца рукой не достать. С встречной полосы навстречу выезжает грузовик. Мама кричит. Отец резко крутит руль. Машину выносит в кювет, и она переворачивается. Несколько раз. Как консервная банка, когда ее пнешь ногой. Всплывает отчетливо лицо матери. Она улыбается, зовет: “Котик, вставай, сынок, пора в школу”. Я ворочаюсь в постели: “Мам, ну дай еще поспать”.

- Сон губит жизнь. Нельзя дарить ему много времени, не успеешь сделать главное.

- А что главное?

- Этого никто не знает. Если бы человек узнал, что это такое – он непременно сделал бы это сразу и успокоился. Зачем что-то еще выдумывать, если главное уже сделано?

- Вот и все выдумываю и выдумываю, а до главного, видимо, мне еще далеко.

- Мало.

- Что мало?

- Мало выдумываешь. Так скоро не придешь.

- А что же мне делать?

- Работать, так мой папа говорит.

- Я работаю.

- Мало, - вздохнул он, - ты можешь и должен больше. У тебя, правда, нет стимула к этому. Ты одинок.

- Ты хочешь сказать…

- Я ничего не хочу сказать. Я думаю. Я думаю, что, если бы был я, была бы мама, был бы папа, то я бы, наконец, пришел. А потом, думаю, зачем приходить, если впереди одиночество и тоска.

- Ты говоришь загадками.

- Загадка – это то, чего мы не знаем. Мы не знаем, в первую очередь, себя. А разве можно обижаться на то, что не знаешь себя? Ну мне пора. Видишь, солнце садится.

Он направился к выходу.

- Оставайся.

- Зачем?

- Хотя бы не надолго.

- Зачем? Все равно ты не спросишь больше того, что спросишь. А этого тебе будет мало.

Неожиданно дверь распахнулась. Вошла женщина.

- Сынок, ты здесь? Простите, - обратилась она ко мне, - его везде ищу, а он у вас. Пойдем, котик, папа нас ждет.

Мальчуган хитро улыбнулся:
- Спасибо тебе.

Я стоял молча и слушал, как скрипит снег под их ногами. Мне стало необычайно легко и свободно, оттого что не идет теперь он один по холодному зимнему полю вслед солнцу. Пес, заскулив, метнулся к двери, мордой открыл и, вытиснувшись, бросился догонять мальчика.
Зазвонил телефон.

“Я же его отключил,” - подумал я.