Ласковые жернова -16

С каменистой косы груз надо было перенести в палатку – склад. Народ весь в маршрутах. Никто дядю Федю с Петькой не встретил, не ждал. Потому из «тягловой силы» оказался в лагере один Пеньтюхов. Потрудился парень до поту доброго, покуда перенес все продукты в палатку да разложил их по стеллажам, смастеренным из жердочек – каждый ящик ставил туда, куда укажет дядя Федя. А тот на табуретке, тоже самодельной, посиживает да студента шутейно подгоняет.
- Работай, Петька, работай… А то все студенты уже здесь, как гуси-утки перелетные, ты же один по автовокзалам урожай огурцов собираешь…
Что было делать неделю? Рассказал Пеньтюхов о злоключениях дорожных в ангаре. Посмеялись мужики. Но не это главное. Сколько про дорожные приключения алданских отпускников дядя Федя (затронули такую важнецкую тему) порассказал… Жаль не было тогда тяги у Пеньтюхова записывать интересное – хотя бы кратко в записную книжку. А то и тетрадку купил, для чего - не знает. Запиши тогда дяди Федины байки через одну хотя бы – после, когда тяга к писательству проснется, какая уникальная житейщина у него под рукой нашлась.
Наконец весь груз в складе уложен, согласно указаний и пожеланий дядьки. Вышел Пеньтюхов из душной палатки, рубаху стащил с себя – мокрая, до последней нитки от пота. Но только стащил ее, как сразу же рой комаров и оводов целой армадой пернатой навалились на таежную халяву. Петька к реке бегом припустил. Хотел с ходу в воду заскочить – пока бежал, башмаки скинул и штаны. Носки снимать не стал – постираю, мол, заодно. Но до речки добежать босиком – беда целая, камни, как тупые шилья в ступни впиваются, а «леxучие гологодранцы» так и норовят все гамузом вцепиться в тело. Доскакал, наконец, до воды. А она холоднющая. Замер, оглушенный таким «антагонизмом». С одной стороны, туча прихлебателей-кровопийц, с другой – вода «холодней штыка». Как тут быть? Не был бы Пеньтюхов Пеньтюховым, если не нашелся в такой ситуации. Вприпрыжку забежал по неглубокому плесу до середины реки и голову до пояса в воду сунул. Пускай, дескать, задницу грыpут, окаянные, а лицо спасу. Пока воздуху хватило, голову в воде держал. Но нужно выныривать из купели, не хочется. Взял и сел посреди реки – все равно вода с головы и спины в трусы затечет – промокнет и исподнее. Долго в ледяной воде не покупаешься. Вышел на косу – и знобит, и жарит одновременно. Да еще и комарье с оводами кружат, не отстают. Собрал раскиданные по дороге к речке вещи. Рубаху потную натянул – а куда деваться – и минуты без рубахи не высидишь. К кострищу подошел. Там дядя Федя уже чифир замутил.
- Чифиришь, Петь? – вопросом встретил купальщика.
- Нет…
- И правильно. Тогда чайку, вот, свежий заварил, жахни, – и указал на банку из-под зеленого горошка «глобус», обкопченную по бокам так, что зеленый рисунок и надписи едва проглядывались сквозь сажу, которая стояла рядом с небольшим догорающим костерком, накрытая по всем правилам бичевского этикета грязной брезентовой рукавицей…

Ни шатко ни валко «учебковая» канитель катилась к завершению. Отошли лбы от ударов «шрайки»; зажили мозли на ногах от неудобных неразношенных кирзачей, хлебнули курсанты картофельного лиха на уборке упомянутого корнеплода под осенним чахотошным и нудным дождем, где не столько собирали его, сколько затаптывали, потренировались в отыскании воздушных целей вблизи военного аэродрома, где МИГи совершали учебные полеты. Пережили и сержантский беспредел, последовавший на жалобу курсанта в письме матери на «неуставные отношения». Мать за дитятю вступиться решила и ничего лучше не придумала – письмо только что вступившему в должность Министру обороны Устинову отправила. Из канцелярии министерской, согласно закона круговорота жалоб – на кого пишешь, к тому она и возвращается для принятия «самых действенных и крутых мер по искоренению имеющих место недостатков в работе с личным составом» - вернулась «тележка» родительницы-заступницы в часть. Сержанта, про которого упоминалось в письме, показательно отчитали и послали дослуживать в Монголию. А оставшиеся сержанты, проявив затаенную солидарность, славно отыгрались на курсантах: по уставу коли все делать, то до такого состояния можно людей довести, что известные люди-автоматы – роботы и зомби – покажутся по сравнению с вымуштрованными курсантами особями с высоким умственным интеллектом. Муштра началась сразу после показательного мероприятия, с которого проштрафившегося сержанта отвели на «губу». Батареи развели после ужина по казармам и началась «жизнь по уставу», если это существование сравнимое с концлагерным, повернется язык называть жизнью. Отбой по горящей спичке, подьем тоже. Строевая подготовка до одури, физическая до изннемождения. Курсанты, привыкшие к некоторому послаблению к концу «учебки», плевались и матерились по адресу курсанта и его матушки. Сержантов ругали меньше, то ли из боязни, то ли от предчувствия, скоро сами будут младшими командирами и некоторые уже запоминали и примеряли на свой манер сержантские штучки.
В последнюю неделю октября проводились экзамены. По политподготовке, где главное – не молчать, а говорить, что на ум взбредет: «истины» и бредни, которые надо было пересказывать, сам черт и тот, кто выдумал, не разберет. По другим «подготовкам», где на кажущиеся высокими требования подход был тот же – не можешь, да и хрен с ним – мы сами не можем, а потому поможем. И помогали – где откровенной подсказкой, где неприкрываемым завышением оценок. Финалом экзаменационного действа были тактические учения со стрельбой холостыми патронами и швырянием взрывпакетов. Проводились учения по батарейно. Сначала – первая. Итог – все получили отличные оценки, но один курсант покалечил руку – взрывпакет взорвался в ней. Н а следующий день на учения повезли вторую батарею, в которой служил Пеньтюхов. Учитывая печальный опыт первого дня учений, решено было взрывпакетов не давать, чтобы руки не покалечили вояки. Руки-ноги никто не покалечил во второй батарее. Но пострадал – и тоже один служивый.
Какая же война без связи? Без оружия – винтовок, автоматов, взрывпакетов для отпугивания врага вместо гранат – обойтись можно, Но связь – дело первостатейное: не драть же горло командирам в чистом поле, командуя войском из блиндажей да укрытий. Для связи взяли рацию. К рации нужен аккумулятор – без него она бесполезный ящик, даже военным это понятно. Аккумулятор заправлен кислотой, внутри его свинцовые пластины, потому имеет он приличный вес. А тяжести в армии – что «чугуний», что «люмень», а свинец и подавно командиры не носят. Для этого есть младшие чины. Курсант таковым и является. Доверили одному из них аккумулятор до полигона доставить. Доставил, но по дороге курсант закемарил. Ящик в забытьи повернул боком, заливными отверстиями в сторону живота. Кислота потихоньку вытекла. Куда – уточнять не стоит, понятно и так. С ожогами отправили бедолагу в госпиталь. Были у него после таких ожогов впоследствии дети или нет – такую подробность сообщить автор не может. Наверно, все же были, ибо шкура солдатская все вытерпит и снесет…
После экзаменов курсантов стали распределять по частям. В первую партию – в Кантемировскую дивизию – Пеньтюхов не попал. Хотя и успешно прошел испытания, получив по всем отличные оценки – учли, видимо, его плебейскую студенческую сущность. Но со второй партией – Центральная Группа Войск – в Чехословакию угодил.
Два дня «мариновали» курсантов в палатке, установленной возле взлетной полосы в аэропорту Кольцово в городе Свердловске. Палатка – сарай огромный, кровати в два яруса, печка железная возле входа. На улице минус двадцать пять. Печь сколько ни кочегарь – все холодно. Но выдюжили курсанты – не померзли, не заболел никто. На третий день уже поздно вечером прозвучала команда собираться. Как и при всяких сборах, суматоха, крики – какое то стихийное движение, когда все почему то бегают бегом, натыкаясь друг на друга и поливая один другого заковыристым матом – будто специально приготовленным для этого случая.
Но все устроилось. Усадили всех, кто должен лететь, в самолет. Никого не забыли, не потеряли, уж где-где, а при отправки «живой силы» наша доблестная промахов не знает. Взлетел самолет, пробежав вдоль красных огоньков, означающих взлетную полосу, пронзил морозную дымку, висящую над землей, и выскочил к звездам.
За пару часов до отправки бросил в почтовый ящик Пеньтюхов письмо Антонине и вот улетает от нее в противоположную сторону. Сидя в самолете, он ощущал, не физически – душой и разумом, который пересчитывал минуты полета в сотни километров, ширящуюся между ними пропасть. Грустно, тоскливо стало. Что-то, придавило будто к удобному креслу. Рад бы без парашюта выпрыгнуть - такой безысходностью сковало его, какой не знавал до того момента даже тогда, когда рушилось, казалось, все: и учеба, и жизнь, и судьба, и карьера – в том примитивном расписанном смысле – школа, институт, работа…. Даже тогда, когда «погорели» с Леликом на четвертом курсе – угодили голубанчики 1-го января в седьмом часу утра в отрезвитель. Кажется, что может быть несуразнее – попасть с утра пораньше в «заведение». Оказывается, можно, если это такие ухари, как Петька и Лелик. Посмотрели за несколько дней до Нового года «Кинопанорамму», где показали отрывки и упоминули про завязку телевизионного фильма «Ирония судьбы…». Всех подробностей фильма не рассказали в телепередаче, но смысл Петька с Леликом уловили и в предновогодний вечер в компании с «тятей» Герой пошли в баню. Как и в фильме, с большим количеством водки и пива. Где их потом носило – известно лишь чертям. Про Германа понятно – зарулил к одной из своих кумушек, жившей поблизости от бани. А где надравшихся до чертиков двух «сусликов», как их иногда называл Герман и не только, носило всю ночь, и сами не помнят. Пеньтюхов лишь отрывочно помнит, что под утро пришли они на городскую елку. Какой-то шутник повесил на елку бутылку с водкой, и, как в масленницу, отъявленные шаромыги – Лелик и Петька, подзуживаемые кем-то, вызвались ее достать. Полез сперва Лелик. До бутылки добрался, обхватил ствол елки ногами и, открыв бутылку, стал убухивать зельице. Пеньтюхов возмутился и полез отнимать приз дедушки Мороза у ахидного Лелика, чтоб угостились и «хорошие люди», мерзнувшие внизу. Когда залез и, примостившись чуть ниже друга, стал дергать того за ногу, чтоб «не борзел», Лелик протянул «пузырь» и прохрипел.
- Пей, Петька… А они, – указал на стоящих внизу зевак, – козлы… Потому что козлы по деревьям не лазят… Вот, Петька, ты не козел…
Проговорив это, Лелик начал валиться на друга. Тот и приложиться к бутылке толком не успел. А тут валится туша на него. Как мог, удерживал Лелика, бутылку и себя. Но силы неравные – и действия, и противодействия. А раз так, то, согласно законам физики, начинается падение с ускорением. Свободное падение иначе. Пеньтюхов не зря цеплялся – не расшиблись суслики, руки-ноги не поломали. И бутылка не разбилась, хотя и вывернулась из рук державшего ее. Но Пеньтюхов ситуацию контролировал и, брякнувшись на землю, сразу же стал шарить вокруг себя, отыскивая потерю. Нашел почти сразу. Сделал два глотка и хотел Лелику протянуть. Протянул милиционеру…
В общагу пришли уже протрезвленные. А там компания сидит – вино попивают, «Ирониию судьбы…» посматривают. А Лелик с Петькой эту «иронию» уже на свой лад «во¬плотили в жизнь», как говаривалось в те времена.
«Ирония судьбы» Лелика и Петьки была печальней, чем у героев фильма. Те то играли роль, а наши «герои» люди приземленные – кто им даст «роль» и все их действия за игру примет? Про них все всерьез. Приказ об отчислении. Поездка на Север до весны в сейсморазведочную экспедицию, чтоб там попытаться «скосить» от армии до лета и восстановиться в институт. Но фокус не удался, ибо «факиры» мало что пьяны, еще и простодыры. В итоге Петька оказался у чехов, а Лелик в стройбате в городе Чехов. Ирония судьбы – что тут попишешь…
Самолет сделал промежуточную посадку в Риге, где курсантам предложили израсхо¬довать все имеющиеся у них деньги – будто перед газовой камерой, мол, вам все равно они не понадобятся, ничего не нужно вам «там». Ладно, золотые зубы не выдирали и то потому, наверное, что их ни у кого не было. После Риги, накупив всяких сладостей, сидели в самолете и усиленно потребляли шоколад, запивая его «Пепси-колой», от которых пучило брюха и икалось, того и гляди вырвет. Но не пропадать же деньгам. Дурни – лучше спрятали бы в задницу, как урки, рублишки свои, глядишь, и пригодились бы они в чужой земле. Про то, что валюты меж собой обмениваются, кто же знал в нашей стране горьких идеалистов.
В Риге шел снег с дождем, что после холодной палатки в Кольцово, было курсантам в радость. В Миловицах, куда приземлился самолет, и вовсе благодать. Бабье лето. Осень. Тепло. Деревья в желтый кафтан обряжены. Утренняя прохлада бодрит и обнадеживает – диво то какое – после морозов да в «бабье лето» угодить.
Снова целый день перетасовок, построений. Ожидания. Предположения. Расспросы. Вечером, темнять уже начало, погрузили Пеньтюхова с целой камандой таких же курсантов, не только кунгурской «учебки», но и других, в крытые брезентом автомобили и в путь. Почти всю ночь ехали по чужой земле.
Перед самым рассветом остановилась колонна перед воротами с красными звездами на створках. Прибыли. Вновь прибывших разместили в спортивном зале и предложили пару часов подремать – отдохнуть после долгой дороги.
Поутру снова начались тасовки, как в карточной игре. Пеньтюхов, видимо, оказался в «колоде» козырным. Долго его не мурыжили. Выцепил его какой то старший лейтенант одним из первых и в первую, как оказалось, батарею.
В канцелярии с ним побеседовали. Капитан и старший лейтенант, что «прикупил» его в «колоде» курсантов, были соответственно – командир батареи и командир взвода управления. Во взвод управления зачислили Петьку в соответствии со специальностью оператора станции отыскания воздушных целей, полученной в «учебке».
Полк, в котором предстояло служить Пеньтюхову, находился в Судетах, в Северной Моравии, и входил в состав гарнизона, где кроме зенитно-ракетного полка находились еще несколько различных воинских подразделений. Военный городок прилепился к окраине небольшого городка Брунталь. Казармы построены еще в довоенное время – комнаты жилые и служебные с высокими потолками, светлые и просторные. Территория вокруг казарм чиста и ухожена: дорожки и проезды либо булыжные, либо в недавнее время заасфальтированы, повсюду высажены деревья и декоративные кустарники. Лишь на задворьях оазисы родного российского расхристаннья – территортия хозвзвода, где лепились бестолково распланированные вспомогательные строения – мойка, заправка, котельная, склады и что-то похожее на свалку металлолома, хотя и имело вполне пристойное название – «открытый склад металлоизделий».
В батарее - 27 человек, разделены на три взвода. Первый взвод – управления и два пусковых установок. В экипаже станции, кроме Пеньтюхова, были еще четверо – сержант (как и Петька - первый оператор), два ефрейтора-«деда» - механик-водитель и второй оператор, а также прибывший в одно время с Пеньтюховым второй механик-водитель из винницкой «учебки» Толя.
Сержант тоже был «дедом», в свое время прошел через кунгурскую «учебку» и прибыл в полк, когда его только перевооружили из зенитно-артиллерийского в зенитно-ракетный. Он «дедовскими» штучками – подшей воротник, почисти сапоги, заправь кровать – не пользовался, все это делал сам - «косил», как про себя подумал Пеньтюхов, под «культурного». Именно «косил», а не был таковым – от денег, которые у молодых изымали «деды», не отказывался. Был в соответствии с «косотой» нудно вежлив, мелочно требователен, но за то не так вреден, как механик-водитель Саенко – хохол, ефрейтор – туповат и хамовит. И тоже ценил себя высоко – «дед» - это не хухры-мухры вам. Третий из дедов, Яша, относился к разряду пофигистов – ему все до лампочки: как ходят в столовую «молодые», какие у них подворотничкм (как, впрочем, и свой, который он подшивал сам, объясняя это «принципом не плачущего дитя» - чем бы ни тешиться, лишь бы время убить) и все время пытался что то читать. Наверное, последнее и есть самое разумное в такой обстановке – создать свой мирок в сознании и пребывать в нем, отрешившись от реального, и не впускать туда ни командира, ни друга, ни свата-брата. Вредная, скажете, позиция? Может. Но вреда от нее окружающему миру меньше, чем от бестолкового сования носа во все и вся.
Одного с Пеньтюховым призыва в батарее было семь человек. Но один сразу же откололся – художник и в батарею приходил лишь ночевать. Еще один солдат служил в батарее полгода, попав в нее после месячного пребывания в «карантине» - и был над «молодыми» вновь прибывшими не дедком, но вроде «старшего братка», как по пословице, «среди овец», но сам «овец».
После «учебок» - кунгурской и винницкой - в батарее было пятеро. Кроме Пеньтюхова, еще два оператора пусковых и два механика водителя. Страшной дедовщины, про которую прожужжали курсантам все уши в «учебке», не было. В парке, конечно, деды траки не красили битумом, растворенным в бензине, и машины не мыли. В карауле стояли в самые удобные смены и во время бодрствования, положенного по уставу караульной службы, подремывали. В наряде по кухне картошку чистили все – одним «молодым» не осилить, но к посудомойству не привлекались. В остальном вполне сносное житье – чем-то лучше, чем-то хуже по сравнению со службой в «учебке».
Зимой на «молодых» еще одна напасть навалилась служебная. Уборка снега. После снегопада «желающих поработать» - кто к ним относился, понятно, – поднимали за час или два (в зависимости от того, сколько снегу навалило) до общего подъема, к которому со снегоуборкой надо управиться и быть на физзарядке. И с этим можно мириться. Но другое обидно – такой климат в Судетах: навалит ночью снегу пропасть, сгребут его солдаты в кучи на обочинки дорожек, лед, что натоптали сразу после снегопада, соскребут, а к полудню такая оттепель навалится, что и без уборки снег весь растаял бы.
Одному из «молодых», Лехе Зубакову, лишь не повезло. У него во взводе служил «дикий джигит» - злобный и жестокий. По-русски говорил, коверкая слова. Когда сам «молодым» был, видать, хватил дедовского беспредела и теперь, став сам дедом, отыгрывался за былые унижения. К тому же упрямый – не прошибешь, не переубедишь. И с амбициями «крутого деда».
Леха Зубаков – парень мешковат, неповоротлив. А «джигит» решил из него сделать фигуристого гимнаста не иначе. Загонит на турник и приказывает – либо двадцать раз подтянуться, либо висеть на нем, пока «джигит» не сжалится. Леха, естественно, двадцать раз «ни в жись не подтянется». Повиснет, подтянется раз или два и соскакивает. А «джигит» - не ефрейтор даже, но покомандирствовать хочется – слюной брызжет, скачет вокруг Лехи да около, козлом-бараном обзывает. А Зубаков и не перечит – бараном и стоит, глазами невинными лупает на беснующегося «джигита». Однажды не выдержал – попытался к Лехиной заднице сапогом, к которому были приколочены по дополнительному каблуку приложиться, но чуть сам от своих «содедушек» не получил пинка, те тоже «джигитку» не особо жаловали, тоже дела приходилось с ним иметь, а с таким даже и наравне тяжко общаться. Указали ему: воспитывать, коли желаешь, воспитывай, но требуй «по уму», придирками не изводи человека и, тем более, бить при куче свидетелей не смей.
Что-то и есть может здравого в том, что на «молодых» сразу всех собак вешают: закалятся – крепче будут и любые трудности перенесут. Но в нашей российской действительности всякое здравое нововведение сразу же приобретает много пособников это разумное под свой манер подстроить, чтоб и самому к нему каким либо боком прислониться и с какого либо боку надкусить-отведать. В результате любое «разумное, доброе, вечное» становится посмешищем, выглядит проявлением очередной российской дури и уже становится «тормозом», с которым надо бороться. Последнее у нас особенно любят – хлебом не корми, только дай побороться с трудностями, с пережитками, с перегибами, за социальную справедливость, за мир во всем мире, против чумы, против холеры, на трудовом фронте, на идейно-политическом – и прочих нескончаемых «с», «за», «против», «на»…
Антонина уже на пятом курсе учится. Письма от нее редки, как и ответы ей. Пока Петька напишет да отправит, пока оно через многие тыщи верст до Иркутска дойдет – половину земной параллели преодолеет, покуда подруга далекая ответ напишет и письмо, уже ее, по той же параллели обратный путь проделает – сколько времени пройдет. Месяц и не менее. Получил весточку, отправил ответ и жди. Не думай и не мечтай, что придет какая-нибудь внерасчетная писулька, а коли придет – радость настоящая, не показная. Но такими радостями Антонина за полтора года Пеньтюхова так и не одарила. Слишком велико расстояние их разделило. А помноженное на время службы давало такой немыслимо большой результат – сравнимый с расстоянием от Земли до ближайшей космической цивилизации. Но где они, ближайшие соседи по разуму, обитают – ответа нет и, верно, быть не может, ибо если есть разумные существа во вселенной, то они прежде, чем объявиться, разведают, кто мы и что. Разведав же, сделают все, чтобы не знаться с нами – слишком далеки мы, земляне, от того, чтобы со свиным рылом в разумный мир на равных войти. Перевоспитывать же нас они не возьмутся – считать умеют, наверное, и знают, с кем поведешься, от того и наберешься. Поnом - что там, в иных цивилизациях, дураки живут? Вряд ли… По решению вселенского трибунала всех дураков пожизненно и до сотого колена ихнего к каторжным работам приговорили на самой отдаленной планет. Как эта планета каторжан вселенских назыается и говорить не надо…
До Нового года дослужился Пеньтюхов. Как он отличался от предыдущего, когда «Ирония судьбы…» с экрана, перепрыгнув всесоюзную премьеру, скакнула в жизнь Пеньтюхова. Ныне все по иному. Провожал тот беспутный год Петька на посту. Часовым. Ходит он между двух рядов боксов от КПП до калитки на хоздвор и мойку техники, топая по асфальту. Звуки шагов, многократно отражаясь от металлических боксов, затихали не сразу, а какое то время гуляли по парку бронетехники, сливаясь в какую то бессмысленную и громоподобную какофонь.
Снега не было. Небо звездно, на него и таращится Пеньтюхов, стараясь узрить что либо в его стылых бесконечностях. Между делом отламывает маленькие кусочки белого горячего хлеба от буханки, спрятанной за пазуху и стибренной с пекарни. Лениво пережевывает хлебушко, будто не хочет, а сам голоден. Душа иного требовала в новогоднюю ночь – потому и не елось-не жевалось. Но кто ему, «молодому», да еще и на пост – доставит чего посущественней. Никто, конечно. Наступление Нового года в чешском городке отметили выстрелами фейрверков, криками, которые в ночи далеко разносились и, сливаясь с грохотом шагов и эха от них, звучали вполне развесело и бодряще. Мысленно поздравил Пеньтюхов себя с праздником и еле слышно произнес какое то подобие тоста.
«Ну, будь здоров, беспутье…» - и затолкал в рот приличный кусок хлеба. Прожевал. Оглянулся в сторону КПП – окна темны. Дежурный офицер убежал домой – рюмку в семье тяпнуть за наступающий Новый год. А дежурные солдаты дрыхнут или кемарят. Вытащил из глубокого загашника сигаретку «Кэмэл», оттуда же извлек и коробок спичечный с парой спичек. Укрылся на всякий случай, чтоб с КПП не видно было. Закурил. Затягивался глубоко, чтоб все нутро перехватывало. Но «Кэмэл» не «Гуцульские» - лишь легкие слегка пощипывают. Но и так ладно. От тайности свершаемого и табака в голове слегка зашумело. И легче стало – два Новых года предстояло встречать в чужой стране. И вот уже один встретил. Один остался. Половина, условно говоря, позади. И еще пробормотал, ободряя себя.
- Даст Бог, переживем и следующий…
Мысли просветлели сразу. В них Антонина явилась желанной грезой – неспетая песенушка его. И видится…