Ласковые жернова -17

И видится, сидят они на берегу с дядей Федей. Всяк свой чифирный напиток попивает: замнач настоящий, по всем правилам заваренный, Пеньтюхов – «купеческий», с тогда еще не приевшимся запахом костра.
Дядя Федя расспрашивает Петьку про «вятские» края его. Тот и рад такому интересу к его далеким местам. Про Ерши целую «поэму» в прозе изрекает, будто речушка, что за кустами в перекат вливается и начинает журчать-беседовать, раскрашивая и живописуя, и народ тамошний, и уклад жизненный, и про людей на разный манер значимых, и бывальщину-небывальщину ершовскую – какая на ум пришла.
Наконец и народ потянулся к дому. Первым появился паренек лет четырнадцати с удочкой на плече. Дядя Федя его приметил, окликнул.
- Как улов, Ленька?
Тот, молча, приподнял над головой кукан – ивовый прут с развилинй – а на нем с десяток хариусов разной величины. Приставив удочку к дереву и уложив рыбу под навес палатки, Ленька подошел к кострищу и по мужицки степенно поздоровался с Пеньтюховым и дядей Федей за руку. Затем налил чаю в кружку и уселся на еловое бревно, на котором и сидели, и отщепывали растопку для костра. Чай горячий. Пришлось дужку кружки рукавом рубахи прихватить, чтоб руку не жгло. Дядя Федя посетовал.
- Куда снабженцы смотрели, когда кружки получали? Или не знают, что круглые дужки на кружке руку жгут.
Петька не понял.
- Так любые жгут, если кипятку налить.
- Любые, но не все. Вот эта, что у Леньки, обжигает руку. А вот эта, - и остатки чифира из своей кружки взмахом сверху вниз по дуге выплеснул, – никогда горячей не бывает – у нее ручка плоская с закругленными краями, смотри – и протянул посудинку Пеньтюхову.
Тот в руки взял, разглядывает, верно, иная форма дужки у дяди Фединой кружки. Повертел в руках, обратно протягивает хозяину.
Дядя Федя не берет.
- Ты, проверь, Фома неверующий, - протягивает посудинку.
Петька за чайником потянулся, но замнач остановил.
- До кипения доведи, потом испытывай.
Поставил Пеньтюхов чайник на угли горячие. И на Леньку невольно загляделся, как тот чай пьет – не спеша, с приличными по времени паузами, как бывалый таежник. Отметил все это Петька про себя и сравнил – вспомнил, каким он был в четырнадцать лет. Тоже рыбу ловил, но не такую. Пескарей да ершей с окушками наловит, баушке сунет – чисти. А сам молока с горбушкой черного хлеба, намазанного сверху бутербродным маргарином, напоминающим отдаленно (не в лучшую сторону) нынешние хваленые заморские масла, такую же кружку умолотит – будто гонится кто – так баушка говорила, глядя, как внучок заглатывает продукт. И из дому быстрей убегать, покуда «не запрягли» на работу – школьную, если учебный год идет, или домашнюю, если лето.
Солнце, скользнув по выгорелым крышам и бокам палатки, скатилось будто по склону сопки и, помелькав меж вершин разлапистых елей, цепляющихся корнями за зыбкую и кочковатую пойменную непролазнь, затаилось в загоризонтье. Но лучи его еще какое-то время скользили по склонам сопок, спотыкаясь о высоченные лиственницы, возвышающиеся над покатыми клобуками холмов; упирались в редкие облака, рваным кружевьем болтающиеся на закрайках небосвода.
Гуртм пред закатом повалили остальные жители таежного табора. Повылезли из лесных дебрей и, переодевшись в своей палатке-кибитке, собирались у костра. Дядя Федя достал из своих «закромов» бутылку спирта. Но пить сразу не стали. Сначала поговорили о новостях. Пеньтюхова представил дядя Федя, обратившись к одному из пришедших к костру последним.
- Вот, доставил тебе, Бронислав, работника. Из вятских краев будет. Из самих Ершей.
Тот, которого Брониславом назвали, к Пеньтюхову подошел, рукопожатием знакомство скрепили.
- В моей палатке и жить будешь. Ни топчана, ни лежака нет, на сегодняшнюю ночь надувной матрас дам свой, а завтра делай себе лежбище.
Петька кивнул – согласен. К этому времени и спирт уже развели водой, закуску какую то сообразили – хариус малосольный, хлеб и тушенка. Дядя Федя и тут из портфеля вытащил «диликантес» - свежий огурец. Петька увидал его – точь-в-точь, как тот, который в Чульмане на автовокзале нашли под лавками. Не удержался – прыснул от смеха. Его не поняли. Точнее, не так. Дядя Федя сразу же свое вставил насчет «малолетки», мол, что уже и срок успел «оттянуть» и сразу же начал что-то из житья – бытья изрекать, но женская часть общества на него начала ворчать недовольно.
- Опять, дядя Федя, похабщину…. Да еще и привез под стать себе…
Дядя Федя не смутился в отличие от Пеньтюхова – руку вперед выставил ладонью от себя, будто загораживаясь от жаркого огня или света.
- Жизненое, девки, жизненое…
- А может, сначала выпьем? – это уже Алексей Степаныч, начальник партии, вклинился в перебранку. С ним Пеньтюхов раньше познакомился. Пришел тот следом за Ленькой, сыном своим. Не на рыбалке Ленька был вовсе, а с батей, оказалось, в маршруты ходит, которые недалеко.
Выпили по первой. Повеселели. Ожили. Впрочем, и до этого грусти и печали на лицах не было. С устатку, после целого дня шатанья по лесам, много ли надо, чтоб хмель ударил в голову?
Немного полакомились хариусом со свежим хлебом. Еще по одной выпили. Пеньтюхов не столько разговоры слушал, сколько в лица вглядывался тех, с кем предстояло целое лето делить и кров, и нехитрую полевую еду.
Вот развеселая тетка со странным сочетанием имени и отчества – Лизка Ивановна, в котором уживались образно и дворовая девка какого-нибудь помещика с самым распространенным отчеством, добродушная хохотушка – симпатичная, ямочка на щеке и не старая вовсе – немного за тридцать. Полновата чуть, но не колобушка, а скорее «крепко сшита». Геофизик. Раньше работала где то на севере Якутии и вот – перебралась «на юг». Пеньтюхов сразу же вспомнил, как ответил один дедок-попутчик, когда возвращались они с практики из Воркуты, на вопрос: «Куда едешь?». «На юг – в Котлас». Занималась Лизка Ивановна гамма-спектрометрией.
У нее в помощниках студенты из какого-то южного университета – Денис и Зульфия. Они так троицей и вышли из леса. Дядя Федя их только увидал, лицо гримасой блаженства повело, и Петьке про них «жизненное» изрек.
- Лизка Ивановна с «голубками» катит…. Одних не отпускает, видать. А то придут – губы, как пельмени…
Затем по перекату перешли через реку еще двое – Бронислов с рабочим Серегой. С ве¬ховьев реки вернулся в лагерь геолог Семен с двумя студентками-практикантками, как и Пеньтюхов, после третьего курса. Про них дядя Федя тоже высказал свое суждение:
- Пастух Семен своих «телок» гонит…
Их шествие, если издалека смотреть, именно это и напоминало. Впереди Семен идет – на плече молоток с длинной ручкой, будто кнут пастушачий. А позади, сгорбившись от рюкзаков с образцами, «стадо» тащится – головы вперед склонены, ноги в траве да мелком ивняке скрыты от наблюдавших, Пеньтюхова и дяди Феди, ни дать ни взять – парнокопытные…
Надя черноволоса и круглолица. Пеньтюхов на нее глянул – лицо круглое, сразу же сравнение глупое вылезло – как решето. И вспомнил мужика ершовского – Саню. Тому уже лет пятьдесят. Тоже рожа караваем и веснушки. В детстве и вовсе теми крапинками весняными лицо сплошь было облеплено. Вот и прозвали - Решетенок. И по сию пору так зовут. По фамилии спроси Саню Ерошкина – полдеревни растеряется – не знаем. А про Решетенка полюбопытствуй – всяк укажет, где сыскать его…
Ее сокурсница Тоня – на «все сто» - противоположность полнейшая по обличью. Лицом светлое. Челка прямая выгоревших то ли рыжих, то ли русых волос из под косынки, накрученной по бабьи с узлом позади головы, будто кисть малярная раздерганная, вовсе стороны вкось загорелого лба клочковатыми тычинами топорщится. Но все это: и косынка, на старушечий манер повязанная, и челка расхристанных волос – не отвращают взор от овального лица, в котором, если еще к изъянам и острый носик причислить, все же больше привлекательного….
Все приходящие первым делом здоровались с дядей Федей, весело и непринужденно участвуя в его словесной игре, отвечая на шутку шуткой, на прикол тем же. С Пеньтюховым, здороваясь и знакомясь, становились серьезнее и уже действовали больше глазами, приглядываясь к новому члену коллектива. Петька тоже не торопился высказать что-либо, мало ли, ответишь глупо, после сколько придется отнекиваться и отбрыкиватся от прилипшей дурачины. Когда все свои да знают друг друга некоторое время, на глупость не так реагируют, как на неосторожное слово, человека незнакомого либо нового. Первое слово – вроде той «одежки», по которой встречают.
Переодевшись да умывшись, народ к кострищу собрался. И вот всей компанией, выпив по чуть-чуть разбавленного спирту, уселись за стол ужинать. Лизка Ивановна к этому времени уже на костре борщ разогрела. Разлили по глубоким эмалированным мискам похлебку. Дядя Федя за своим портфелем сходил – водярку из него выудил и на стол поставил. Разлили водку по кружкам. Выпили. Мужики залпом, хлебушка нюхнули и за борщ принялись, часто махая ложками, как и положено хорошим работникам. Дамская половина не была так едина в употреблении горячительного. Всяк на свой манер к действию подходил – кто морщась (то ли притворно, то ли на самом деле – душе женской куда приятнее вина легкие потреблять), кто, пытаясь мужикам подражать – залпом.
После еды да еще одной – «по маленькой» - разговоры пошли разные. Больше дядя Федя – «заслуженный артист Н-ской ГСП» - алданской бывальщиной слух собравшихся радовал. И, как обычно, начинал издалека, непременно про «вятского». Упомянув это сакраментальное «вятский», к Пеньтюхову взор обращал, будто он один был здесь такой, но чем-то пришелся этот паренек с несуразной фамилией по душе бывалому экспедишнику. Увлекшись рассказом, нет-нет и пропустит – скорее всего с умыслом, ибо всяко лыко у дяди Феди было в своей строке – «красное словцо». Девчата – было такое, поверьте – смущались и пеняли разохальнившемуся рассказчику.
- Дядя Федя, а без похабщины нельзя…
У того на этот случай был единственный красноречивый жест и слово:
- Жизненное, девчонки, жизненное… - и, когда девичий писк смолкал, продолжал свой рассказ. И получалось все так, будто мат и девичий протест, являются единым целым – убери мат, не будут дамы возмущаться и потеряет длиннотный рассказ дяди Феди всю прелесть и звучание.
Расходились по палаткам уже около полуночи. Перед тем еще долго чаи гоняли. А Пеньтюхова между делом еще и «порадовали».
- Мы по очереди готовим еду. Прилетающий варит, что ему на ум придет, на следующее утро.
Петька не возражал. Лишь уточнил – что готовить и к какому часу.
Лизка Ивановна – «мать» студентов-«голубков» - пояснила.
- Мы давно гречку не варили. Вот ее и можешь сварить на завтрак. Часам к шести, чтобы готово было все.
К шести приготовить чтобы, в пять надо подняться…
Любил Пеньтюхов поспать утречком, но, если будильник возле уха затрезвонит, вскочит. Поднялся кашеварить в половине пятого. Костер развел. Над костром ведро эмалированное приладил с водой. И ждет, когда вода закипит. Дождался. Вода кипит, надо крупу бросать, а сколько – не знает и спросить не у кого. Бухнул пять кружек эмалированных. Крупу и не видно в ведре – как в супчике жидком. Еще пяток – туда, потом еще. Со счету сбился. Вроде нормально должно получиться. Ведро подвинул к краю костра, где огонь поменьше, чтоб каша варилась, а не выкипала. Чайник на большой огонь повесил.
Сидит у костра - задумался. Глядь, крышка у ведра кверху поднимается. Каша через край вот-вот потечет. Сварилась, может? Попробовал – и не думала. Схватил черпак и в большую миску отчерпывает крупу неразварившуюся. Целую миску утащил в кусты – вылил. Прибежал, а там снова каша через верх пучится. Сколько так гречи извел – и не сосчитать. А потом еще и три банки тушенки бухнул. Едоки утром как глянули в ведро, за головы схватились. Три дня ели Петькину кашу – не выбрасывать же продукт. Если бы знали, сколько он в кусты той гречи недоваренной выкинул…

Со скрипом, неповоротливо и лениво отсчитал календарь зиму и весну. Дедам – дем¬ель, но и молодым облегченье – особенно тем, кто после «учебки» в часть прибыл. Новое появилось и в служебном положении Пеньтюхова. В соответствии с должностью оператора станции наведения корячилось ему сержантское звание – на манер того анекдотического –«если Пеньтюхов сержант, то я балерина». Толя-хохол про это в первый день службы узнал. Полгода думал, как бы ему тоже какое званьице отхватить. К дедам подъезжал, чтоб похлопотали - его командиром отделения станции наведения поставили. Те не дураки – выцыганили литровку «тришневого» вина, не разбавленного и не заткнутого половинкой пробки, а чтоб из магазина. Вино выпили. Хохла заверили, что комбату дали указание, а тот дедов уважает. Исполнит, как дедовья велели. Но Толян не угомонился. Стал стороной узнавать, какие присвоения званий младших командиров намечаются. Понял, что дедки его надули. Спросу с них нет. Кто уже отбыл домой; кто последние дни армейские прожигает, праздно шатаясь по городку, либо пребывая в преддембельских думах.
Пришлось самому подъезжать к комбату:
- Товарищ капитан, ну какой из Пеньтюхова сержант. Он же из тундры, ему только и командовать оленями.
Комбат тоже не в пустыне Сахаре вырос, под Архангельском. Но юмором обладал натурального одессита.
- Не вижу, - говорит, – разницы между оленями и баранами винницкими.
Но жалобливым просьбам хохла вняли. Известно давно, что «хохол без лычки, как дыра без затычки». Не стали противиться заведенным правилам – присвоили звание ефрейтора. На это счет тоже присказка есть, что «лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор». Тогда еще про занятие это древнейшее знали только понаслышке и толком не представляли, что проституцией займутся дети и внуки; а от всяческого ефрейторства лучше откупиться или «откосить».
Но Толяна эти поговорки не задевают. Возгордился. Побежал в магазин гарнизонный – «лычку» купил. Но не ефрейторскую узкую, а такую, как у старшин и старших сержантов на погонах – широкую. Края лычки подвернул – по миллиметру с каждой стороны и пришпандорил на погоны свои, также до невозможности отделанные всяческой не положенной по уставу мелочевкой. Ходит – кум королю – сержант не сержант, ефрейтор-не ефрейтор. Но не повезло – в тот же день попался на глаза патрулю. Прямо на глазах приказали спороть невиданную оказь с погон. Подчинился – а куда денешься – из-за несчастной лычки даже хохол на «губу» не хочет попасть.
Хитрей стал действовать Толян. Купил уже не две лычки ленты желтой, а два метра, чтоб не бегать после каждого «обрезания» в военторг. Упрямый. До самого дембеля тягался с патрульными. Срежет на глазах патрульных воровскую лычку – бежит в казарму новую нашивает; патруль снова заловит ушлого хохла – тот заново приладит полоску заветную…
В начале лета разговоры пошли, что на стрельбы полк поедет в Казахстан. Только неизвестно пока, какие батареи туда пошлют. Всем хотелось. Знали, что после успешных стрельб многие отправлялись в отпуск прямо с полигона.
У Пеньтюхова такая роль выигрышная, если он успешно сработает, то и вся батарея отстреляется – ему предстояло ракету-мишень на экране локатора отыскать, захватить лучом станции наведения. Лишь после этого следовал пуск ракеты зенитного комплекса.
Первая батарея, в которой служил младший сержант Пеньтюхов, на стрельбы поехала. Везли войско в товарных вагонах, в которых наделали нары в три яруса, сначала по Чехословакии; после по Украине в полном соответствии с географией. По мосту через Днепр проехали, в Саратове над Волгой колеса вагонов эшелона прогрохотали. Степи пошли – куда ни посмотри – пустота и безлюдье. Петька невольно про свое приершовье вспомнил: деревни вокруг пустели одна за другой, будто Мамай новый объявился и по деревням жестоким набегом прошел – все под корень выжигая, скоро и там такая же пустыня будет. За что? Почему…
Солдаты целые дни на нарах дощатых валяются на первых двух ярусах. В соответствии с послужным статусом – «дедушки» на верхнем ярусе; «молодые», чтоб успели «мухой» за водой шнырнуть или еще какое желание «батьков» исполнить, на нижнем ярусе. И в соответствии с тем же табелем о рангах – убейте меня, но не соглашусь, что «дедовшина» изобретение нижних чинов Армии, скорее наоборот, ибо лейтенант для капитана такой же шныренок (не говоря уж о генералах – для этих вся Россия шныри), как и рекрутенок для старослужащего срочника – офицеры занимали третий ярус нар. Тоже от безделья изнывают, отлеживая бока на полатях. Но им все же полегче – винцо попивают, в картишки режутся. Однажды в этом деле переусердствовали – подрались, как щенки шебутные за сиську мамкину. Нижним чинам потеха – не каждый день видеть приходиться «белокостье изнутря» - как они свинячатся, ни сколько не отличаясь в этом от прочего люда земного.
Прибыли на полигон после двухнедельного переезда. В степи жара несусветная. Ветер сухой обжигает. Но обживаться надо. Как в тайге – невольное сравнение из былых странствий всплыло в голове Петьки ленивым и тупым проблеском мысли да тут же и пропало: на таком ветру любая мысль, как пыль, в один миг улетучивается.
Палатки шатровые поставили. Технику к стрельбам готовить надо. Техника не своя, новенькая, а получена для проведения стрельб у другого полка, который уже провел учебные пуски. Пеньтюхов в станцию залез - пульт старый, как в «учебке» - со старого комплекса, списанного в утиль и устаревшего. Краска зеленая на боках обшелушилась, под ней желтая. Спросили у мужичков, что технику передавали во временное пользование, отчего. Оказалось, лет за десять до этого был этот комплекс в Африке на войне египетской. Стало ясно все – тяжко «воевать» с «трехлинейкой» против танков, кто это не знает. В книжках про то не писалось, но батьки-дедки понарассказывали про войну, выпив и вспомнив много горького и несуразного, жестко ложащегося в память пацанов.
Кое-как наладили технику. Представители завода-изготовителя для этого на полигоне постоянно «паслись». Для них из Чехословакии разных «пив» прихватили и везли неприкосновенными все две недели, не пытаясь посягнуть на этот запас даже по пьянке и с дикого похмелья. В холодную воду с утра бутылок наложат для мастеров, те целый день угощаются – довольные и дело на совесть ладят.
Пеньтюхов со своим отделением на подхвате у инженеров – то подать, то поднести. Но основная задача – сидеть в теньке и не мешаться, но быть всегда под рукой у мастеров. От жары голова не соображает, руки-ноги не шевелятся. Даже лежать без движений мука. А тут еще и на подхвате быть надо. Взводный Пеньтюхову приказал – сходи, дескать, из ведра воды холодной принеси. Пеньтюхов знает – в ведре с холодной водой пиво. Но ему то приказали воды принести.
Петька – голова дубовая – взял пустую бутылку и из ведра (в которое и технику мыть воду да соляру набирали, и масло отработанное сливали) воды набрал. Воду же холодную набирали из ямы, которую выкопали в низине – холодная, почти ледяная, и чтоб не пили ее солдаты, бухнули туда полбочки соляры. А Пеньтюхов – от жары мозги опухли – не сообразил, для чего вода, он же «из тундры», какой с него спрос. Принес воду, взводному отдал. Тот бутылку настройщику аппаратуры передал – сам пивко попивает.
Мужичок воду, принесенную Пеньтюховым, пьет, рожу у него от погани крутит. А он все равно ее заталкивает силком. Холодная. Да еще, думает, целебная, раз такой вкус приторный имеет. Петька на мужика смотрит и закипающим серым веществом никак не может въехать, зачем мужик такую гадость пьет, ведь и пивко есть, и за чаем могли бы сходить на кухню – для наладчиков в любое время вскипятят и заварят его. Зачем-то еще послали его. Мимо ведра идет, глянул, а там бутылка минералки обыкновенной – «Нарзан» - наклейкой вверх из воды поглядывает на пережаренного чукчу. Да еще и подмигивает – правильно, Пеньтюхов, не все же им изысканные пивка да воды минеральные лопать, отведайте и солдатского питейка – из всякой лужицы, из всякого копытца.
Понял Петька смысл огреха своего, но исправлять не стал. Раз пьет мужик пойло – значит, душа принимает. Раз принимает, Бог даст, не околеет. А пронесет коли, так спиртом неразведенным да «Карловой Варей» отопьется, оклемается…
День стрельб подошел. Батареи расставили по точкам. Мишень, знали, сначала пролетит в районе полигона на большой высоте. Затем, удалившись, чтоб лишнее горючее сжечь, развернется и, когда приблизится километров на двадцать, предстояло поразить ее – залпом из трех ракет. Каждая батарея должна выпустить по ракете.
Сначала все шло, как по писаному. Цель легко распознали, ибо других не было. Пролетела она на большой высоте. Ее сопровождали и наблюдали на экранах локаторов, пока она не пропала в «тени» сопок и различных помех.
Спустя малое время операторы вновь цель увидали. Доложили об этом командирам своим, как только высветился на экране штрих, означающий цель. Скользит визир по экрану, круги наматывая, и после каждого оборота цель высвечивает на новом месте. Определили дальность, высоту ракеты-мишени. Высота малая, что означает, что задача не так проста для решения. Предупреждали, что варианты всякие возможны, в том числе и такой – цель просвистает на малой высоте. Но тут началось непредвиденное, ибо до такого усложнения вряд ли бы додумались «умные головы» - можно и не сбить такую цель, а это позор и соответствующие выводы. То ли батареи неправильно расставлены, в топографии военные известно насколько сильны, недаром анекдот про них сложен (два дедка на завалинке сидят, махру переводят, на военных, подъехавших на машине целым гамузом, глядят и толкуют – военные, дескать, подъехали, карты разложили, сейчас дорогу спрашивать будут), то ли в программе ракеты-мишени сбой произошел.
Двигалась цель на такой малой высоте, что периодически исчезала с экранов локаторов – за сопками пряталась. Только захватит ее Пеньтюхов, скомандовать надо дальше, чтоб сопровождение включил второй оператор. А цель раз – и пропала, ушла в «тень» сопки. Покуда в другом месте высветится, покуда наведет визир Пеньтюхов для захвата ее, поздно - сорвалась. Совсем близко подлетела подлая. Еще пара срывов и выскакивать надо из станции да кирпичами цель сбивать. Но Пеньтюхов не был бы Пеньтюховым и поменял бы уж давно фамилию, чтоб скрыть бестолковость свою, но не был таковым. К тому же геофизику ли не проявить себя в таком деле – операторском. И за год с лишним службы вник во многие тонкости искусства воинского. После очередного срыва не стал ждать, когда цель объявится в новом месте, а медленно перемещает курсор по предполагаемой траектории мишени, отраженной на экране. Лишь та высветилась на экране, а Пеньтюхов уже поджидает ее. Миг всего потребовался, чтоб «захватом» зафиксировать появление хитромудрицы. И орет в следующий миг.
- Захват…
Вспыхнул на экране сигнал, свидетельствующий о том, что цель захвачена и сопровождается. Еще и взводный не дурак - ему карьеру военного надо делать, никак нельзя опростоволоситься – понял «хитрый ход мастей» и даже комбату не стал докладывать долго и тягомотно, что цель, «азимут такой-то, дальность такая-то и на запрос не отвечает». Схватился за ключ, блокирующий кнопку «пуска» боевой ракеты. Провернул его одной рукой, а другой на заветную кнопку надавил. После к докладу приступил, изрекая нудные словеса, коими должен был ублажить слух комбата пред тем, как тот провернет ключик и нажмет на «пуск». Но, если и дальше растолковывать эту муть, то и комбат должен командиру полка доложить о готовности к запуску ракеты. Это сколько же времени уйдет на болтовню…
Цель поразили. Зеваки, кто не был задействован в стрельбе и наблюдали действие - кто, где устроится, лишь бы видеть ракету и проследить ее полет – говорили потом, что ракета сошла с установки и полетела в горизонтальном, казалось, направлении, едва не коснулась холма и потом только попала в мишень.
Вылез мокрый от пота Пеньтюхов, сигаретку дешевую закурил. Взводный следом из станции выбрался. К Петьке подошел и сразу вопрос.
- Парадку взял, Петр? - впервые и единственный раз обратился к нему по имени, а не ка¬зенно – «младший сержант» да еще и с привеском «товарищ».
- Взял…
- В отпуск поедешь.
- Ладно бы…
Толян-хохол услыхал. Зависть хлестанула – как так – «тундра непролазная» в отпуск едет, а он, заслуженный и преданный, нет. Лишь остались наедине - к Петьке подъезжает:
- Слушай, Петь, уступи мне отпуск.
Поглядел на хохла Пеньтюхов. Да подумал – я, хоть и «тундра», но не до такой же степени. Даже отвечать не хотел – как дураку на «умно поставленный вопрос» ответить. Но тот не отстает. Банным листом будто прилип.
- Я, Петь, хочу съездить и жениться на Лиде.
Пеньтюхов и тут молчит. Лень от жары и так всего, как ржа проела, а тут еще и от «мудрого» хохла отбрыкиваться надо.
- Понимаешь, какое дело… - замялся – Всяко может быть… Вдруг не дождется и замуж выйдет.
- Так и что?
- Если замуж выйдет за меня, то дождаться обязана.
Пеньтюхов совсем в растерянность впал. Не знает, как растолковать хохлу, что хитрость помноженная на наглость и сдобренная придурковатостью, выражаясь языком математическим – величина даже не отрицательная, а скорее комплексная, то есть не имеющая смысла и в природе существовать не может.
Кое-как отделался от хохла. Но тот не угомонился – к замполиту побежал, выпросил отпуск. Съездил. Правда не женился…