Тяжёлый случай - 9. Чужие

    
   29.
     Первый месяц в интернате для Таньки  пролетел быстро. Она привыкла к чёткому распорядку дня, к одинаковым для всех  толкованиям понятий "можно" и " нельзя". С одной стороны это было ограничением её свободы, но с другой –  всеобщим обозначением границ дозволенного.
   День был занят, поэтому о своей прежней жизни и родителях вспоминать было некогда. Вечером, когда в комнатах гасили свет, начиналось совсем другое. Проезжавшие по шоссе машины вспарывали огнями фар темноту южной ночи, ветер раскачивал уличные прожектора, и на стене Танькиной спальни оживали ночные тени. Собранные в пучки удлинённые иглы сосны пинии начинали трепетать на ветру -  Танька вздрагивала. Она вспоминала свою комнату, родителей и советчицу-пальму. После этого сон не шёл, а острые сосновые иглы, казалось, так и норовили вонзиться  в самую душу,  будто дано им право превращаться по ночам в уколы совести.

  Странно, почти не вспоминались ни подруга Светка, ни Славик. Весь этот неудавшийся поход на дискотеку отодвинулся на задний план воспоминаний и утратил значение. Новые знания о жизни, почерпнутые за последние два месяца в укрытии и интернате, превращали былую драму в маленькую уродливую карлицу, которой Танька теперь стыдилась. Она уже поняла, что никого из  новых  друзей и подруг родители не любили и не оберегали так, как любили и берегли её. Сказать всё это простыми и понятными словами она бы ни за что не смогла. Но иногда по ночам ей хотелось выть в голос и бежать отсюда, куда глаза глядят, чтобы в конце дороги оказаться дома и без объяснений, молча, повиснуть у отца на шее или уткнуться лицом в тёплую и мягкую грудь матери. Засыпая, Танька мечтала именно об этом, но почти всегда в такие минуты, непрошенные совсем, всплывали прощальные слова Доры о  всепрощающей родительской любви:
- Сомневаюсь, вот уж сомневаюсь, даже, если и любили прежде!


   Танька напряженно ждала, когда её письменное признание в обмане, врученное Доре после ещё одного лжесвидетельства, как-то подействует, и
справедливость начнёт восстанавливаться. Ей казалось, что новая социальная работница, разобравшись во всём, вызовет Таньку и скажет:
- Ты – бессовестная обманщица! Для тебя нет ничего святого! Чудовище! Но нет никаких причин держать тебя в интернате! Никакая ты не жертва! У тебя  самой  вместо сердца – булыжник! Собирай вещи и вон отсюда! Домой! К родителям! Проси у них прощения! Во всём виновата только ты сама!

     Однако ничего подобного не происходило, дни шли за днями без изменений. Танька, набравшись смелости, сама подошла к Нехаме и заявила, что хочет с ней поговорить. Социальная работница  с пониманием посмотрела   на девочку, но ответила рассеянно:
- Да, конечно, надо бы и с тобой поговорить! Текучка заела! Много срочных дел. Они не терпят отлагательства! А у тебя время есть! Суд  только через два месяца. И претензий к тебе ни у кого нет!

     Тон у Нехамы был мажорный, и это Таньку встревожило. Она  знала, что с ней всё не так просто и ясно, как казалось социальной работнице. Получалось, что чего-то про Таньку  она совсем не знает.
- Нам необходимо поговорить! Срочно!
- Не вижу причин для срочности, - ответила Нехама,- но, если настаиваешь,
прямо сейчас и поговорим! У меня как раз   есть несколько свободных минут.

    30.

    Танька не была готова сама повести разговор, но выбора у неё не было, поскольку социальная работница даже не подозревала, какой жар стыда и холод неизвестности подстёгивают потребность в разговоре. С её позиции, на самом деле,  оставалось достаточно времени до суда, а ни школа, ни интернат к Татьяне Зайчик не имели претензий. Поэтому и говорить не о чем.
- Что случилось? – задала она первый и не слишком оригинальный вопрос.
- Ничего, - растерянно ответила Танька.
- Если ничего, тогда о чём говорить?
-О моём признании…
-Каком признании?
-Как каком? Что я всё наврала…
- Наврала? Что наврала?
-Всё! Что меня родители били…
   Возникла пауза. Социальная работница задумалась: ложная информация в основании дела, назначенного к судебному разбирательству, разрушала суть обвинений.    Она разъедала каркас дела, как ничтожная ржавчина   разъедает  могучую металлическую конструкцию. Ложь Таньки, в которую, допустим, поверили, не особенно проверяя, превращала  усилия многих людей, в том числе и её коллег,  в бессмысленные действия за государственный счет, в ещё одну артель "Напрасный труд" и выставляла их  на публичное посмешище. Стоит ли ей вскрывать такие ошибки? Тут было о чём задуматься… 
- А они тебя не били? Кто же тогда тебя бил? – Нехама  стала говорить жёстко. - В твоей социальной папке нет противоречий, поэтому я тебя и не вызывала. Мери по два раза в неделю у меня, Рита  уже раза три побывала, а у тебя и у Стелы – полная ясность, все бумаги в порядке. Перед заседанием суда, естественно, обсудим линию поведения, а пока…
- Там неправда, - Танька побледнела. – Я написала всё, как было на самом деле, ещё в укрытии ночью написала…
- Что ты написала? Вот твоя папка: копия заявления, заключение медицинской экспертизы, судебное постановление и повестка в суд. Больше ничего!
- Я Доре отдала письмо, в котором призналась…
- Никакого письма  я не читала – нет здесь больше ничего!
- Все девочки видели, они могут подтвердить про письмо…
-Девочки видели?- Нехама с презрением посмотрела на Таньку и произнесла фразу, которая во многом предопределила последующие события:
-Кто этим девочкам поверит? Две воровки, а третья - вообще…-  на этом месте она осеклась, поскольку не имела права с воспитанницей говорить о проступках её подруг. – У меня нет других документов, может что-то потерялось? Попробуй ещё раз написать.

    Танька знала, что ещё раз ей не написать всего того, в чём она  тогда призналась Доре. С Дорой за ручку был пройден весь путь по дороге обиды, отчаяния, желания отомстить и клеветы на родителей.  Она рассчитывала на понимание сердобольной Доры,  которая во всём её поддерживала.
 Нехама была чужой, колючей и недоброжелательной.  Объяснить ей, как всё произошло, Танька  была не способна.

     Её мучил вопрос, куда делось написанное в убежище  письмо. Почему оно отсутствует в её личном деле? Она начала понимать, что это письмо не только разоблачало её обман, но и превращало Дору  в легковерную дуру, которой  смогла манипулировать четырнадцатилетняя девчонка. Дора защищала Таньку как жертву родительской агрессии. Признание, что на самом деле никакой  агрессии не было, делало бессмысленной работу Доры. Денежные  затраты на содержание Таньки в укрытии и интернате превращались в растрату и разбазаривание государственных средств.  Танька догадалась, что Дора, спасая свою репутацию, её признание выбросила.

     Значит,  родители до сих пор ничего не знают о том, что она раскаивается, места себе не находит. И свидетелей у неё нет. Не зря же Нехама сказала:" Кто им поверит?!" Ужас обуял Таньку. Она предала своих родителей.  Дора предала её. Круг замкнулся. Две подруги – воровки. Им никто не поверит. Третья – ещё хуже… Что может быть хуже этого? Тупик! Как жить дальше?

    Так одиноко и страшно ей не было даже в тот злополучный вечер, когда она сама себя отстегала скакалкой. Тогда ей поверили. Теперь никто не хотел ей верить. Мир отворачивался от неё. Все стали чужими. Она запуталась.


      31.

      В группе Ярон осваивал новую компьютерную игру. На его приглашение посмотреть Танька ответила раздраженно:
- Сам играй!
- Что так?
- Зуб болит, - не задумываясь, соврала девочка.
    Она тихо прошла в свою комнату, не раздеваясь, рухнула на постель и отвернулась к стенке. Слёз у неё не было, ей просто хотелось провалиться в глубокий и продолжительный сон, чтобы исчезло всё: и страх перед неопределённостью, и необходимость как-то действовать, и чувство  собственной вины.  Оно не отпускало ни на минуту. Танька знала, что сама виновата кругом, но как распутать эту паутину обмана, она не представляла.
 
  Ночью  не спалось. За окном бушевала такая буря, будто мир ещё вовсе не  был сотворён,  а только тьма витала над бездною. Ветер бесновался. Казалось,  будто пытаются дуть  изо всех сил в несколько скрученных бараньих рогов,  не зная настоящего шофара.* Этот могучий первобытный звук  внушал ужас. Иногда порывы ветра складывались в единый резонирующий гул, и казалось, что вся земля съёжилась от страха в ожидании страшной кары и грядущих разрушений.  Гигантские молнии то и дело прошивали ломаными серебряными нитями небесный свод,  нагнетая священный страх перед могуществом стихии. Трепетали ветки деревьев, дрожали листочки, и Танька, как завороженная, следила через оконное стекло за тем, как порывы ветра сдвигали колонны падающей с неба воды.

     Ближе к рассвету буря утихла, прекратилась гроза, огромная тяжёлая туча начала уползать на юг. Мелкие обрывки и клочья, пытаясь догнать её, то и дело меняли форму. Танька за ними следила, и они казались ей то бегущими по рыхлому снегу собачьими упряжками, то  усталыми караванами верблюдов.
  Когда взошло солнце,  небосвод разделился на две части. Одна уже сверкала  голубизной, и редкие кучевые облака на ней были белоснежными. Другую часть небосклона всё ещё заволакивала чёрная туча, готовая опять обрушиться ливнем на землю.

     Измученная бессонницей и тяжёлыми  мыслями Танька вышла на крыльцо. Мир пробуждался и оживал обновлённый: дождевая вода ушла в песок, будто её и не бывало, отовсюду слышались радостные птичьи голоса, а на востоке, над умытыми дождём фруктовыми садами, зависла в небе ярким коромыслом семицветная радуга.
   Была суббота.  Интернат, защищенный со всех сторон забором из ярких  богунвилий, спал крепким утренним сном. Танька  с наслаждением вдыхала прохладный напоённый озоном воздух и вслушивалась в звуки окружающего мира, будто искала у них подсказки. Ей очень хотелось, чтобы и её конфликт, как сегодняшняя ночная буря, разрешился сам собой.

      В эту минуту она услышала какой-то гул. Он шёл издалека, но, приближаясь, усиливался. Несколько вертолётов, идущих на небольшой высоте вдоль морского берега, развернулись и взяли курс  на восток.  Они летели туда, где совсем недавно Танька видела радугу. Радуга исчезла, а шум, произведённый лопастями военных вертолетов, вернул Таньку к реальности.
  Вроде бы мир, но и война не прекращается. С одной стороны – мирный процесс,  а с другой – жертвы мирного процесса. Ей стало не по себе:  она вдруг поняла причины родительского страха за её жизнь, их ужаса  перед дискотеками.

    Тихонечко она подкралась к воротам. Замки были на месте, сторож в будке спал, а под воротами из-за ночного ливня образовалась промоина. Танька легла на песок и, как ящерица, проскользнула по канавке под воротами.
   Где находится её дом, она представляла. Оставалось выйти на шоссе и остановить попутную машину.


          ( продолжение следует)