Вокзал

   Доктор Илья Васильевич Карпов был предупреждаем не единожды, что на Вокзале нужно быть осторожнее: орудует шайка ловких мошенников — воров, могущих стащить что угодно.
    Денек выдался  на редкость невыразительный:  пасмурный,  серенький, отовсюду что-то капало, нога то и дело попадала в лужи.
    Доктор Карпов возвращался от пациента в Москву,  где у  него была практика. С тугим докторским саквояжиком, поправляя очки, протиснулся он на ступени омнибуса-конки.  Стекла очков тотчас запотели: хотя на улице было не слишком холодно, влажность атмосферы, очевидно, была чересчур высока.
    Конка, медленно  грохоча,  тупыми зигзагами ползла через город, словно тянула время, выгадывая его для чего-то... хорошего? плохого? Для чего?..
    Илью Васильевича поначалу такое движение  очень  раздражало, он  ведь  и так опаздывал:  собирался поспеть домой к трем,  к обеду,  а сейчас — он мельком взглянул на золотые часы,  важно вытянув  их  на цепочке из жилетного кармана,  словно нашейный камень или готового утопленника,  и отметив попутно,  почему это  время связывается всегда в его сознании с вещами неизменно тяжелыми, мрачными,  погруженными во что-то зыбкое?  — сейчас было ровно половина  третьего,  и  репетир  как раз отбил один мелодичный удар,  — ну прямо топор гильотины,  переплавленный из  колокола!..  А  нужно еще добраться до Вокзала,  а там битый час тащиться на поезде!.. Н-да...
    В животе голодно и недовольно заурчало.
    Илья Васильевич в раздражении дернул головой и  тут  же  сам озлился  на  себя:  ну можно ли переживать по таким пустякам?!  Вон,  у давешнего пациента,  Ивана Аркадьевича Скопцова, — рак мозга,  а человечек живет себе, ничего не зная, даже вроде работает где-то,  только сознание теряет на улицах...  а  помрет много что через неделю.
    И Илья Васильевич, то и дело пальцами протирая стекла очков, покрепче сжал свой саквояж и принялся смотреть в окно.  Перемены в городе радовали его.  Там и тут из-за  строящихся особняков торчали горы ненужных,  сваленных как попало серийных автомобилей,  на которых можно было бы еще ездить и ездить; высотные здания из стекла и бетона  вновь сносились,  обращаясь в груды мусора и уступая место небольшим,  в два-три этажа, желтеньким и розовым строениям с колоннами,  портиками и подымающимися над крышами красными печными трубами.Кое-где на кострах, загнанно и стыдливо озираясь, вчерашние нищие сжигали одежную рвань: дешевые пуховики, джинсы,кожаные куртки, кепи и линялое нижнее белье; цепляясь за  туман,  плавал повсюду зловонный дым.  Женщины, стуча высокими каблучками, шли теперь по улицам плавно и раскованно, виляя бедрами, гордо приподняв подбородки, но не забывая при этом стыдливо опускать глаза; они зябко кутали плечики в норковые манто, прятали тонкие кисти рук в муфты из соболя и горностая; сопровождавшие  их дворецкие в позументах держали над их пирамидальными прическами a la antique допотопные черные зонты с рукоятями из черного дерева и слоновой кости.  Мужчины же сплошь были в цилиндрах.  Простой люд в центральных кварталах нынче встречался редко: городовые и квартальные надзиратели, застывшие у полосатых будок, зорко следили за порядком.
... Прошел по вагону кондуктор,  раздавая пассажирам билеты, какая-то дамочка в шляпке со страусиным пером явно не по погоде, державшая на коленях маленькую черную моську в кричаще-розовом банте,  принялась скандалить из-за гнутого алтына, неосторожно врученного ей кондуктором на сдачу...
    Вскоре объявили его остановку:  Вокзал!  — и Карпов поспешно сошел,  дабы поскорее занять очередь у билетной кассы: сегодня он  собрался           ехать         третьим       классом и на этом сэкономить.  Но очередь простолюдинов и оборванцев у кассы третьего класса была столь длинна,  столь дика,  столь смердяща и криклива, что, не простояв в ней и минуты, Илья Васильевич, недовольно дергая шеей,  поспешно  прошел в здание Вокзала,  твердо решив на сей раз отправиться, не смотря ни на что, первым классом.
    Однако, посмотрев расписание, он вновь горестно чертыхнулся: нужный ему поезд только что,  с минуту как ушел,  а  следующий должен  был быть лишь через сорок минут!.. 
   «Не могут согласовать расписание движения конки с  расписанием  движения  поездов!.. Безобразие!.. И куда смотрит Городской голова?!» — Илья Васильевич буквально кипел от гнева.
    Свободно купив билет в кассе первого класса,  он осведомился у дежурного по перрону, с какого пути пойдет состав; оказалось — с третьего, поезд уже стоял, но паровоз еще не цепляли, поэтому посадки не производилось.
   «И тут неразбериха, — посетовал Карпов. — Конечно, для станции выгодно: отъезжающие идут в буфет — выручка, оборот, дивиденды  — все растет,  ресторация процветает...» И он собирался было уже заглянуть в буфет,  как вдруг вспомнил: денег не осталось вовсе — истрачены целиком!  А чек, выписанный пациентом, к делу,  как говориться, не пришьешь... И Илья Васильевич принялся корить себя: как это он упустил такую важную вещь, — ведь специально,      нарочно хотел сэкономить на билете,  а вот взял  да  и все спустил на разорительно-щегольской первый класс; тогда как отправься он хоть тем же вторым — и  как  раз  хватило  бы  на обед...
    На чудом оставшуюся-таки мелочь он купил лишь два пирожка  с гниловатой, как показалось ему, капустой и,  выйдя на вокзальную площадь,  принялся злобно жевать их:  для уважающего себя доктора есть какие-то дрянные пирожки в буфете за столиком, на виду у почтенных горожан, важно поглощающих черную икру и камамбер — кстати, возможно, его потенциальных клиентов —  было просто немыслимо, унизительно и в высшей степени неразумно.
     Доев пирожки,  Илья  Васильевич бросил замасленную обертку в урну и принялся в тоске бродить по площади:  дождь почти прекратился,  а делать в здании Вокзала было совершенно нечего. Он пожалел,  что некуда присесть:  все скамьи были покрыты водой,— но тут же назначил себе как бы в наказание за собственную давешнюю глупость с билетом — оставаться на ногах вплоть до отхода поезда.  «Ничего, раз дурак, так и ходи, как дурак», — говорил он себе. 
    На площади кучками неподвижно стоял народ — в  основном  оборванцы,  но были граждане и поприличнее. Громоздились вещи, торговали чем-то с лотков.
— Эй,  барин!  —  окликнул его с кучи скарба веселый девичий голос. — Присесть не хотите ли? У нас сухо!..
     Илья Васильевич  подошел ближе.  На груде сваленных прямо на мокром асфальте чемоданов,  тюков,  коробок,  тряпья —  сидело несколько человек,  худо одетых;  рядышком, на чемоданах, примостилось еще несколько,  — в основном все старики,  но были и молодые девки.  И все какие-то сухонькие, низкорослые, смуглые — вроде усохших от голода цыган.
— Не откажусь, — Илья Васильевич, выбрав место помягче и посуше, сел прямо в тюки, в сторонке от остальных.
— Поезда ждете? — спросила сверху все та же девчушка.
— Жду,  — ответил Илья Васильевич, не оборачиваясь и уже тяготясь разговором.
— В Москву, небось?
— В Москву!..  — огрызнулся Илья Васильевич («Что ей от меня надо?»)
— А нам в Туркестан.
— Неблизко...
— Да, пешком не дойдешь, — иронично ответила девчушка, и тут Илья Васильевич почувствовал, что кто-то, до этого тихо сидевший внутри тряпья,  схватился за его саквояж и тянет его туда, к себе!
    Крепко со своей стороны вцепившись в ручку,  Илья Васильевич с силой дернул саквояж свой назад, резко встал и в озлоблении отпрыгнул в сторону. Мгновенно в голове возник неприятный и странный туман — вероятно, от резкого движения.
— Что... что это значит?! — не своим голосом крикнул оскорбленный Карпов. В ответ сидевшие на тряпье начали смеяться.
— А-а!..  А ты думал, мы просто так тебя звали?!  Эх,  барин, барин, — смеясь отвечала девчонка.
— Что?!  Какая наглость!  Я...  я сейчас жандармов позову! — отходя, визгливо крикнул Илья Васильевич, но в ответ оборванцы засмеялись так неудержимо-весело, так дружно, что он сразу поднял всю бесполезность подобных действий.
   «Конечно: вернусь,  а их и след простыл!  Надо бы хоть запомнить  лица,  а то вдруг это те самые жулики,  о которых давеча мне говорили?..» — и,  отойдя в сторону,  Илья Васильевич как мог незаметнее стал всматриваться то в одного, то в другого.  И вдруг точно молния ударила его: на миг ему показалось, что из  вороха  тряпья вынырнул и опять скрылся в нем давешний его пациент, Скопцов, тот, с раком мозга, — но только лицо его почему-то  изменилось до неузнаваемости.  Было оно теперь совсем нехорошее — маленькое, серое, сморщенное, как у макаки, и вовсе  без  волос  — один голый,  точно камень,  череп размером с бильярдный шар.
   «Чертовщина какая-то... Не может быть! Нет, померещилось...»
    Илья Васильевич отошел подальше  и  принялся  мерить  шагами площадь, коротая время до посадки на поезд.Его беспокоило одно: могло ли вообще так случиться, чтобы его пациент, оставленный им не далее каких-нибудь двух часов назад в практически бессознательном состоянии, и вдруг оказался здесь, да еще в столь подозрительном обществе — или это все легкий бред и наваждение?
    Так бродил он минут двадцать, ничего не замечая вокруг.
— Многоуважаемый!.. Эй, гражданин!..
    Илья Васильевич вздрогнул от неожиданности и обернулся: раскатистый голос прозвучал прямо над ухом.
— Я?
— Да, вы, вы!
    Перед Ильей Васильевичем возвышался крупный, крепкий жандарм с тяжелыми черными усами:
— Соизвольте потрудиться,  предъявите ваш документ! — козырнул усач.
— Документ?  Паспорт,  то есть?  Зачем?.. Ах, да, да, — Илья Васильевич принялся рыться в карманах,  поразившись тому, насколько деревянным отчего-то сразу сделался  голос,  точно у куклы,  — вероятно,  от испуга,  — но испуга-то он не чувствовал!..
— Служба, сами понимаете... — оправдывался жандарм, тяжеловесно переминаясь.
— Да-да... Вот, пожалуйста.
— Клопов.. э-э, виноват.. Карпов, так? Илья Васильевич? Доктор медицины?
— Ну да, это я, он самый. Москва, Охотный ряд, 20.
— Не путаете?
— Что вы... Зачем?..
    Жандарм принялся внимательно сравнивать фотографию в паспорте  с  лицом  Ильи Васильевича,  причем на Илью Васильевича смотрел он почему-то с явным отвращением, а вот на фотографию в паспорте, напротив, с большим интересом.
— Н-да. Паспорт-то не ваш! — наконец жестко изрек он.
— То есть как не мой? Можно? — Илья Васильевич протянул было руку, но жандарм отстранился:
— Э-э, нет. Только так: издали. Видно?
— Видно,  — Илья Васильевич всматривался в свою фотографическую карточку,  ровным  счетом  ничего не понимая:  фотография была  его!..
   Если бы  она оказалась чужой,  все объяснилось бы мгновенно: паспорт подложили те оборванцы на тюках, — но теперь...
— Узнаете? — жандарм смотрел на Илью Васильевича почти с ненавистью.
— Ну да,  это ведь я.  Что же вас не устраивает?  — в хриплом голосе Ильи Васильевича смешивались теперь раздражение и обида.
— Не устраивает? Хм... Карточка-то, гражданин доктор, не ваша!  На ней совсем другое лицо изображено,  а? Улавливаете? Со зрением-то у вас как?
— Нормально, то есть в очках...
— Ага. Тогда пройдемте со мной! — жандарм козырнул.
— Зачем? — Илья Васильевич все еще не мог понять, что происходит.
— Для выяснения личности.
— Моей?
— Ну,  ладно...Конечно,  вашей, не моей же?! И того, чей паспорт, разумеется.
— Но ведь в паспорте изображен я! Это мой паспорт!..
— Та-ак..  Ну, довольно мне дурочку ломать!.. Зеркало у вас есть с собой, гражданин доктор?
— Разумеется,  — Илья Васильевич поспешно принялся открывать саквояж.
— Не сметь! — вдруг рявкнул жандарм и выхватил чемоданчик из рук Ильи Васильевича. — Где оно?
— Оно? Там, сбоку, в кармашке.
— Так,  гражданин,  и мне, и вам спокойнее будет, — объяснял жандарм,  роясь в саквояжике. — Очень мне хочется на ваше лицо сейчас посмотреть, когда отпираться вам будет больше некуда...  доктор... Глядите! — и жандарм повернул к лицу Ильи Васильевича зеркало.

... Очнулся Илья Васильевич от резкого запаха нашатыря, бившего в нос.  Оказалось, что сидит он, вернее, полулежит на отполированной  до блеска скамье, огражденной барьером,  в вокзальном жандармском отделении,  а все тот же жандарм с усищами, наклонившись, изумленно тычет ему под нос стклянку из его собственного саквояжика.
 — Н-да,  не ожидали от вас, гражданин, — говорил жандарм. — По виду крепкий, да еще и дохтур, — ежели не врете.  А Илья  Васильевич  уже все вспомнил,  и прежний невыносимый ужас ледяными клещами объял его. Все дело было в зеркале: там, внутри,  едва он заглянул туда, на плечах своих вместо привычно-родного лица,  встретил он один костяной,  серый мартышечий череп величиною с кулак!..
— Господин сержант,  прошу вас,  — просипел Илья  Васильевич (теперь стало понятным,  почему сел его голос : шея тоже превращалась в кость!) — скорее возьмите этих цыган,  этих  оборванцев!..   Это   они!..   Наговор,  порча...  Заколдовали...  на тряпье... старики, но главное — девчонка! Она — ведьма!..
   Илья Васильевич в голос рыдал.
— Цыгане? — из-за стойки вырос другой жандарм, явно встревоженный. — Сержант, что он у тебя там плетет про воров?
— Где цыгане,  доктор? У нас, здесь?! — рявкнул, опомнившись, усатый.
— Там, на Вокзале, на площади...
— Цыгане?  На Вокзале?!. Да вы мне здесь что?! Сержант, всех задержать немедленно! — отдал приказ второй жандарм, оказавшийся, как разглядел теперь Илья Васильевич,  прапорщиком. — Этого... доктора тащи с собой,  для опознания! Я в караульную, отряжу тебе в подмогу первую смену — и тоже...А-а, чер-рт!..  Нельзя терять ни минуты!..  — и прапорщик выбежал вон, грохоча сапогами и на бегу придерживая рукой шашку.
    Сержант оказался не промах: издали, из-за угла здания приметив цыган, продолжавших понуро сидеть на своих тюках, он предпринял обходной маневр и, пластаясь по газонам,  укрываясь за деревьями  и кустами и волоком таща за собой Илью Васильевича,  подкрался к ним на расстояние сажен в десять — ближе было нельзя. Илья Васильевич, задыхаясь от быстрого передвижения,  бултыхался за ним,  недоверчиво ощупывая свою новую,  непривычно-маленькую, гладкую, как кегля, и очень холодную голову.  Он решительно не соображал, как такое могло произойти вообще — и в частности с ним, с доктором, с хитрым, осторожным и уважаемым человеком!..
— Они? — спросил жандарм, указывая на цыган.
— Они, они. Вон та девчонка наверху... Ведьма, ну ведьма!..
— От-т,  черти. А как ловко замаскировались! Эту шайку мы...
— Что?
— Разглашать не имею права. Но что это они? Смотрите!
    Но Илья Васильевич и сам видел:  цыгане снимались  с  места, медленно,  словно  нехотя  растаскивали свои тюки и корзины из общей кучи;  и уже двое,  согнувшись почти до земли под  непосильной тяжестью,  покачиваясь,  удалялись в направлении перрона. Там, грохоча, еле тянулся мимо транзитный товарный состав, и за его громыханьем  не  было слышно,  о чем нудно переругивались цыгане, толпясь вокруг своего барахла,  пиная друг друга и  размахивая руками.
— Уйдут,  паразиты, уйдут!.. — бормотал сержант. — Но что же Соловенко?  Где же он,  черт?!  Надо брать:  уйдут! Немедленно брать!..  За мной!  — и,  внезапно схватив Илью Васильевича за руку и оглушительно засвистев в свисток, сержант ринулся через площадь.
    Цыгане же,  подхватив  что  полегче,  бросились  врассыпную.  Большинство  прямо на ходу прыгало на платформы товарного состава и оттуда,  будучи уже вне досягаемости,  приплясывая и  с грохотом удаляясь, корчило сержанту рожи.
    Сержант успел лишь схватить за рукав маленького  замешкавшегося  цыганенка  —  но  тот  так резко дернулся,  что весь ярко-красный, в бледный горошек, рукав остался в пальцах сержанта, а цыганенка и след простыл.
— Ах,  черти,  ах,  черти! — кричал сержант. — Стоять!.. — и опять оглушительно свистел. — Упустили мы их, доктор, вот несчастье, упустили!..
    Из-за угла здания Вокзала выбежало несколько жандармов,  они растерянно ткнулись туда, сюда — но сами уже поняли, что опоздали.
— Смотрите, сержант! — скрипнул Илья Васильевич, увидев, что ворох тряпья, возле которого они стояли, внезапно зашевелился, и оттуда,  дергаясь и трепыхаясь, как оглушенная курица, начал выдергиваться человек.
    Сержант подкрался к куче.  А из нее вдруг выпрыгнуло небольшое, с ребенка, существо, в котором с ужасом и изумлением Илья Васильевич признал,  наконец,  совершенно непреложно Ивана Аркадьевича Скопцова, утреннего своего пациента, да только с такой же безжизненно-мартышечьей каменной головкой,  как теперь и у него самого!..
— Скопцов!.. — вырвалось у него против воли в тот самый миг, когда  сержант,  злобно топорща усищи,  готов был броситься на маленького негодяя.
    Скопцов извернулся и прыгнул прямо под ноги Илье Васильевичу.
— А-а,  Илья Васильевич,  дорогой!.. Вот встреча!.. — осклабился он.
— Что? Вы знакомы? — удивленно выкрикнул сержант.
— Разумеется.  Это  мой давешний пациент с 3-й Мещанской.  У него,— (шепотом)— рак мозга, и ему показан постельный режим... Я ничего не понимаю. Иван Аркадьевич!..
— Но доктор!..  — продолжал Скопцов, хватая Илью Васильевича за сюртук.  — Помилуйте!  Что это они сделали с вашей головой, а? Ай-яй-яй, как нехорошо!.. — он крутился вокруг Ильи Васильевича, подбегая то с одного боку, то с другого, и пытливо заглядывал в глаза.
— Доктор,  будьте  с ним поосторожнее,  — скороговоркой тихо предупреждал сержант. — Мне, кажется, знаком этот тип.
— Иван Аркадьевич, объясните мне, прошу вас, что происходит? Вы — здесь?  И в таком виде?  Расскажите,  наконец,  что здесь творится?! — взмолился Илья Васильевич.
— А-а, так вы еще не поняли? — заскрипел Скопцов. — Странно, странно... Но, право, что за мерзкая головенка, фу! — маленький уродец с отвращением глядел на доктора.
— У вас у самих такая же, — заметил Илья Васильевич.
— Как?  Что?! Что вы такое говорите? — неподдельно испугался Скопцов и тотчас же принялся ощупывать  свой  жалкий  костяной черепок. На мгновение он словно задохнулся от ужаса, но спустя пару секунд изо рта его с хрипом и бульканьем  посыпался  град таких  проклятий и отборных ругательств,  что,  кажется,  даже сержанту сделалось неуютно.
— Ах  они  мошенники!  — пискляво причитал Скопцов,  чуть не плача.  — Меня,  меня — своего!.. Так одурачить, самого меня?!  Нет,  нет, не верю!.. Какой подлый обман, какое ничтожное, гадкое воровство... Это низко, низко!.. Ищи теперь их; все пропало!..  Ладно — вы, но я, я-то как мог попасться?! Так мне, дураку...Казните меня, старого козла, господа: перед вами — цыганский барон!
— Но ведь это безумие!— потрясенный, бормотал Илья Васильевич.
— Какое там, чистый бизнес!— хохотал Скопцов.— Вы знаете, почем сейчас платят за голову в анатомическом театре?
—Так ты — Г о р е л ы й?!  —заглушая громыханье бесконечного состава, взревел жандарм,  до этого лишь пристально всматривавшийся в тщедушно дергавшуюся фигурку Скопцова. — Ну теперь не уйдешь,  ворюга! — и он опустил на его тощее плечо свою тяжелую ручищу.
   Однако Скопцов  извернулся,  как угорь,  подпрыгнул и вдруг кулаком ударил Илью Васильевича в левое ухо.  К ужасу  своему, Илья Васильевич увидел, что ухо его отскакивает и маленькой костяной долькой катится по мостовой,  а вслед за ухом слетает  с плеч голова,  вертясь, словно ядро и, глухо ударившись об асфальт,  раскрывается, точно шкатулка,  а  очки — очки,  расчеркнувшись сложным книксеном, с легким дребезжанием замирают неподалеку!.. Увиденное было до того странным,  что Илья Васильевич даже не догадался задуматься: а чем же,  собственно, он мог это увидеть, раз головы на нем уже не было?
    Жандарм меж тем,  не мешкая,  что есть силы саданул Скопцова по голове,  та тоже слетела с плеч и, упав на асфальт немного в стороне,  лопнула.  Скопцов тотчас подбежал к ней,  проворно наклонился,  ощупал руками и вдруг выругался  сухим  голоском, донесшимся изо рта его черепа, лежавшего перед ним на земле.
— Ах,  паразиты!  Вместо мозга сыр засунули!  То-то я гляжу, что ничего не помню!..  Доктор, смотрите-ка! — и, бережно подняв свой лопнувший череп, он протянул его Илье Васильевичу.
    Черепушка и впрямь была набита плохим, зеленоватым от плесени, сыром.
— А у вас что? — осведомился Скопцов.
— У меня,  кажется,  мозг,  — тупо сообщил Илья  Васильевич, присев над своим черепком и пальцем трогая прохладные на ощупь и упругие извилины маленького обезьяньего мозга.
— Смотрите,  они  вам  костей насовали,  — заметил Скопцов и ловко выдернул из черепа Ильи Васильевича две белые  треугольные кости, вставленные по краям мозга, возле ушей. — Это чтобы вы жили как в тумане.  Оп!..  — он выбросил кости в сторону, и тут же, внезапно увернувшись от вновь настигающей его жандармской руки,  схватил мартышечий череп Ильи Васильевича,  быстро нахлобучил его себе на окостеневшее горло и, словно соболь или белка,  пластаясь по асфальту, кинулся к кромке перрона, с которым прощался уже, покачиваясь, последний товарный вагон.  Оглушительная трель,  пущенная жандармом,  отчасти заглушила его последние слова.
    Весело дергаясь на подножке, словно простыня на ветру, Скопцов кривлялся и кричал:
— Меня-то вам не поймать!  Не ищите меня,  доктор!  Мне  еще нужно поквитаться с ними, да-с! А вам... вам за труды и заботу —  голову  мою завещаю... с сыром вместо мозга!.. Порадуйтесь на досуге! Прощайте!..
    Но Илья Васильевич стоял,  точно умерев:  жандарм  очевидно, второпях не вникнув в суть дела,  уже крепко нахлобучил ему на шею мерзкий мартышечий череп Скопцова,  заполненный  сыром,  и надев на него упавшие очки, наставительно заметил с чисто жандармским юмором:
— Не теряйте головы,  господин доктор, она вам еще послужит! — и, козырнув, добавил: — Пройдемте!
    И несчастный Илья Васильевич покорно поплелся туда, куда ему было указано:  мыслей он не имел теперь вовсе никаких,  а знал только,  что звать его Иван Аркадьевич Скопцов, что отроду ему пятьдесят один год,  что проживает он на 3-й Мещанской, и, наконец, что у него обнаружен рак мозга и доктор, смотревший его не далее как нынешним утром,  вывел,  что жить ему осталось от силы неделю...