Чужой. Гинекологическое
В тот же день она легла в больницу (она лихорадочно торопилась, как бы не проснулось то самое, что будет ныть, скулить и хвататься за полы ее плаща, как будто она что-то отпихнула ногой, а оно осталось в грязи у нее под ногами, и пока не защемит, не заноет, не сожмёт горло своими цепкими пальцами совесть, ещё можно было успеть избавиться от этого кошмара), она хотела избавиться не от своего ребёнка, и даже не от ребёнка вообще, а от части "этого человека" в себе - она впустила его в свою жизнь по своей девятнадцатилетней глупости, а он проник внутрь, и теперь ей никак было не избавиться от этого, как в фильме "Чужой"... Жизнь стала бы кошмаром от мысли об убийстве ребёнка, поэтому она убивала монстра, "Чужого". Только с началом действия наркоза плотину прорвало и затопило сознание, от которого можно было сойти с ума, от которого хотелось вырваться из собственного тела, из собственных мыслей, она чувствовала, что ее тело в крови, не в ее собственной, а в чьей-то чужой крови, но мысль, что она оставит часть этого человека в себе, была настолько недопустима, что даже в этих "поднаркозных" кошмарах эта мысль ее не посещала. Она так и осталась разрываемой между "убить это ничтожество, это убожество" - часть его, и "спасти своего ребёнка". Но сознание заблокировало доступ к этому уголку памяти, и, выйдя из наркоза, шатаясь, она брела "по стеночке" к своей палате (спасибо хоть помогли слезть со стола и обуться), потом, прямо в коридоре, ее рвало, как и всех остальных, кого сегодня "абортировали" - наркоз у них такой. Она была серо-зелёного цвета. Приехал муж и, не отпуская такси, быстренько собрал ее и вещи в охапку и поволок в машину. Дома она разрыдалась, кажется. А может, ей это приснилось. Он хотел сразу уйти на репетицию, потому что: а) у него радостное событие - она всё решила за него, не реагируя на его вялые протесты: "Может быть не надо так?" (ну да, он хотел быть хорошим - не зарабатывая ни гроша, он с удовольствием взвалил бы все траты на ее родителей и на нее, зато считал бы себя благородным, что "позволил жене оставить ребёнка"), б) он не понимал, даже представить себе не мог, что такое аборт и что чувствует женщина, когда решается на это, и когда проходит этот путь в несколько метров от палаты до операционной, как будто проходит босиком по битому стеклу, как будто столько раз убивает себя мысленно, сколько шагов делает в этом отрезке от материнства до сиротства, одиночества, пустоты.
Поздно взвешивать "за" и "против", надо только не думать теперь, не позволять себе думать об этом. Обезличить ребёнка настолько, чтоб он стал некой абстракцией, к которой невозможно испытывать ни жалость, ни любовь. И всё же когда она немного пришла в себя после операции, и к ней в палате подошёл врач, делавший аборт (она не помнит, что он спрашивал, о чём говорил, она его потом вообще не могла вспомнить, так прочна эта "блокировка" памяти), она спросила (единственный вопрос, который она ещё могла задать, что-то, что ее волновало ещё, ведь не могло же уйти всё сразу, бесследно, без всяких усилий, это была словно последняя вспышка агонии - угрызений совести или совести вообще), она спросила: "А пол ребёнка уже виден? Можете сказать, кто это был - мальчик или девочка?" Ей быстренько объяснили, что в 4-5 недель никакого пола ещё не видно, "Какой там пол, о чём Вы говорите!", и следующий вопрос прозвучал как-то глухо, словно издалека, она даже не поняла сразу, что это ее голос: "А что вы делаете с ними потом? Вы можете отдать мне моего ... ребёнка?" Лицо врача изменилось, вытянулось, он повернулся и быстро вышел из палаты, ничего не ответив. Очевидно, принял ее вопрос за постнаркозный бред. Впоследствии она жалела, что совсем ничего не знала о нём (или о ней), даже пола.
Свидетельство о публикации №209040501121