3. Никогда не убивайте друг друга

Ашфиров повесил сумку с продуктами на ручку двери и полез за ключами. Ключи что-то долго не находились, так он был поглощен подслушанным сегодня утром разговором. Наконец бренчащая связка попалась под руку, и он, открыв дверь, вошел в квартиру. Не глядя бросив плащ на диван, он прошел на кухню, выгрузил продукты и сел за стол, обхватив голову руками. Черт возьми, что же делать-то... Ведь если эти двое уродов взялись за него, просто так они не отстанут. Честно говоря, уже несколько месяцев, после того как ушла от него жена, он был в таком состоянии, что, не задумываясь, убил бы обоих, если бы знал, что это поможет решить проблему. Но на их место встанут новые – такие же, и та же мысль придет в голову и им – ну как не ухватить то, что плохо лежит. Хватательный инстинкт зарвавшегося чиновника был нормой жизни в родном институте – воровали все, кому не лень, и тащили все, что попадалось. Нет, нужно сделать все по-другому, совсем по-другому. Не для того он восемь лет пахал в этой шараш-конторе за нищенскую зарплату, чтобы дарить им служебную квартиру просто так – единственную ценность, которая держала его в институте. Завтра банный день, и ермиловские будут там на сходняке, надо попить с ними водки и поболтать с Серегой-Дизелем наедине. У него с ним были особо доверительные отношения на почве общего увлечения тяжелым железом – зал с гантелями, штангами и тренажерами при бане был славный, и занимаясь в нем, Наиль как-то так легко и просто познакомился с верхушкой самой крупной в городе банды. Причем и дел-то никаких он с ними не имел вообще, но его почему-то уважали – скорее всего за простоту в отношениях. А может быть, за то, что даже уже узнав, с какими влиятельными людьми тренируется в одном зале, ни разу не попытался хоть как-то воспользоваться знакомством и попросить что-то для себя... Наиль знал, что Серега-Дизель обязательно даст дельный совет, да и зариться на хату не будет, хотя любой другой на его месте воспользовался бы случаем и сам бы подкатил к нему с наездом. Но Дизель никому словом даже не заикнется на эту тему – особая привычка, которая и сделала его в свое время кассиром местного общака. И еще – мать его была главным судьей района, и сама она да и сын ее здорово поднаторели во всяких закавыках закона и наверняка знали, как поступить. Раз уж беда бешеного и внезапного роста цен на жилье стала повальной, наверняка не у него первого открылась такая проблема, и должен уже быть где-то и кем-то отработан способ ее решения...
Дизель задумчиво потер нос, накатил стаканчик водки и внимательно посмотрел на него.
– Так говоришь, начальнички твои. А кто именно, не скажешь?
– Замдиректора по хозчасти и главный инженер.
– Знаю. Вершилов и Волков. Они давно у нас на крючке. Неспроста это, вот что я тебе скажу, ты просто всего не знаешь, квартира – это только полбеды. Даже если бы они так не взлетели в цене, все равно они бы тебя достали. Ты ведь им обоим дорогу перешел не по-малому. Вершилов твой всегда несколько хат служебных пустыми держал, своим работягам не давал, а просто сдавал всякой шушере в наем.
– Вот сволочь! Люди годами в общагах мучились, а он бабки сшибал. И добро бы разбогател сам, а то ведь пропивает все до копейки.
– Во-во. Когда директор института это обнаружил, он его, было дело, попер из замов, помнишь, а квартиры тебе дал и механику? Вот только недолго Вершилов страдал – новый зам тоже не прижился, хотел, чтобы с ним по-крупному делились. Тогда Вершилова обратно и вернули, больше просто никто не хотел в вашу шарашку идти на чужого дядю пахать. А с Волковым еще проще. Он все наряды на ремонты по энергетике пропускал через какой-то кооператив свой и навар имел очень даже не малый, а когда тебя назначили, ты все стал как положено делать – напрямую через директора, по строительным сметам. Вот он тебя и возненавидел, вот только подкопаться под тебя долго не мог, работаешь ты больно хорошо. Но сейчас-то точно найдут, за что зацепиться, слишком сладкий кусочек теперь – однушка в самом центре, уже сейчас на сорок кусков зеленых тянет, а будет еще дороже.
– Все ясно. Ну и что посоветуешь, не к директору же института лезть с этим, доказательств же никаких.
– Ни в коем случае. Он и сам может на твое имущество  пасть раззявить, тогда уж точно тебе против такого вепря не выстоять.   А  так,  молчком,  он  и  не вспомнит  о  твоей хате – у него таких хат четыре штуки в городе, а может, и больше уже – и все не однушки, а элита – комнат по пять-шесть, самая маленькая больше ста квадратов и с евроремонтом. А этих двоих жуликов обойдешь в два счета. Ну можем и мы наехать, да только не советую – у нас тоже все жестко, должен будешь потом расплачиваться до самой могилы - или долю от стоимости квартиры возьмут, или на всю жизнь под общак попадешь и пахать на нас будешь, а скорее – и то, и другое. Так что я своим ничего не скажу, а тебе – как другу, – вот что посоветую. Ты ребенка своего пропиши в хате, это ты имеешь право сделать, причем так, что они даже не узнают об этом до поры, до времени – документы через район пойдут, а не через институт. И тут же сразу от ее имени найми адвоката и подай в суд на приватизацию. Она несовершеннолетняя, по закону имеет право взять хату себе, и плевать, какие там сроки перевода из служебного фонда в муниципальный, суд ты выиграешь. Вот если бы ты от себя ее попробовал приватизировать, то проиграл бы, а если от ее имени – выиграешь. Но только будь готов – они тебя сейчас под любым предлогом будут пытаться уволить. Так что не тяни – завтра же, - он посмотрел на часы, - нет, уже сегодня утром езжай и все делай срочно.- Он накатил еще стаканчик водки, крякнув от удовольствия. – Ты, это, поосторожнее там, когда все сделаешь – они тебе этого не простят...
Они и не простили. Не своими руками, конечно, а просто “заказали” его. У этой категории людей и за меньшее, случалось, убивали...

Из города он все же уехал. Подал документы на развод, уволился сам и взял билет домой, в Уштум. Противно было до невозможности – предстояло еще неприятное объяснение с родителями, но Ашфиров знал, что они обругают его, как только можно, по простоте душевной, но потом успокоятся и все забудут, разве что мать будет долго ворчать и поминать старое лихо под плохое настроение, но это было такой ерундой по сравнению с тем, что было бы, останься он в Дальнегорске. Там его знала каждая собака, и любопытство многочисленных приятелей и просто знакомых уже достало его хуже горькой редьки. Да еще этот развод проклятущий – совсем не хотелось идти на суд, который после изменения законов был неизбежен даже при обоюдном согласии сторон, и он просто через силу пошел на разговор с Вероникой, предложив ей самое простое: сделать вид, что они давно не живут друг с другом, что семья распалась давно сама собой, так что и вопросов о причинах будет немного. Он дал ей доверенность, чтобы она сама представляла его интересы в суде, лишь бы не присутствовать там. В конце концов, не смотря на тяжесть разрыва, сволочью Вероника не была, и он ей продолжал доверять в разумных пределах. Конечно, можно было понять это и как трусость и уход от проблемы, но на самом деле он знал, что так будет только легче не только ему, но и ей. Особенно после того тяжелого разговора на последнем дне рождения у Дашки...
Он знал уже, что уедет, и что это будет последний день рождения дочери,  после которого, скорее всего, он уже не увидит ее никогда. Вообще-то он не любил эти семейные посиделки у тещи, а она упорно приглашала его на все дни рождения всех многочисленных родственников со стороны жены. Там всегда было много  еды, много водки, и не так уж и скучно после второго стакана, когда уже наплевать было на простоту и убогость народного застольного юмора. А еще была дочка, которую Наиль очень любил, хотя сама Дашка всегда была к нему довольно равнодушна, прожив всю жизнь с бабкой, которая была и главой семейства, и мамой, и папой, и всем не свете. Но все же даже эти скромные радости никак не скрашивали страшных  мучений, которые он там испытывал – ведь там же всегда оказывалась Вероника, и теща наивно пыталась их помирить, сажала рядом, говорила всякие глупости, и вообще была шелковой и ласковой с ним, называя даже иногда, в очередь с другими своим зятьями, лучшим зятем. Это немного не вязалось с теми вполне обычными натянутостями, которые случались, пока они с Вероникой еще жили у нее. Но потом он получил повышение, потом квартиру, потом они разошлись с Вероникой – и все это вместе как-то незаметно и автоматически перевело его в глазах тещи в разряд “хороших людей”. Никто из них не понимал, что ему невыносимо больно даже зайти в одну комнату с ней, даже увидеть ее издалека, больно так, что еще не прошедшая его к ней любовь ужасным и непостижимым способом постепенно превращалась в лютую ненависть, ломаясь и кривясь через эту адскую муку. А они все, и сама Вероника тоже, пытались поддерживать с ним более-менее дружеские отношения, а он сидел на этих междусобойчиках рядом с ней, слушая плоские шутки родственников, сам говорил какую-то хрень того же рода, Вероника что-то говорила ему, он что-то отвечал, чаще невпопад, пользуясь тем, что в пьяном состоянии никто особо не обратит на это внимания, ловил наконец тот удачный момент, когда уже прилично будет покинуть вечеринку, и уходил. И был несказанно рад, что уже не нужно больше мысленно держать левой рукой правую, чтобы не разнести все к чертовой бабушке, не поубивать их всех, а особенно ее – ту, которая так непоправимо и безжалостно растоптала его сердце. И он шел в пустую, так ненужную ему квартиру, пьяный в стельку, прямым и ровным шагом, не шатаясь и не сбиваясь, здороваясь и разговаривая со знакомыми вполне дружелюбно и осмысленно, так что никто даже и не замечал, что он пьян. Да он и сам не замечал, оттого что вместо эйфории чувствовал только еще более глубокое и мрачное усиление своей депрессии и своей ненависти ко всему миру. Только из-за этой аномальной реакции на алкоголь он и не спился, вне этих вечеринок не принимая ни капли спиртного. И еще никак не мог понять, какая же сила и какая власть не дает ему сделать что-то страшное, что держит его, что заставляет быть внешне таким выдержанным и дружелюбным, напряженно дружелюбным со всеми – как перетянутая струна, готовая вот-вот лопнуть... Перетянутые струны лопаются всегда – рано или поздно, – и он тоже взорвался наконец, не выдержав напряжения.
И все бы обошлось, может быть – не будь этого последнего дня рождения и последнего разговора. Ведь он уже собирался уезжать. Подумав, что же оставить такого на память ребенку, кроме этой проклятущей квартиры, которую он и воспринимал-то не как какую-то особую ценность, подобно измученным нищетой и бесквартирьем руссинцам, а просто как фон, как нормальное условие жизни – он решил, что должно быть какое-нибудь маленькое чудо, которое возможно еще и изменит Дашкину жизнь, сделав ее лучше и красивее. И он купил компьютер – подержанный IBM-486, на новый денег не хватило бы, тогда компы были еще очень дороги и для частного гражданина со скромной средней зарплатой почти неподъемны. Но Ашфиров, умея видеть многие черты будущего, знал, какое значение они будут иметь лет через пять, так что, кроме красивых интеллектуальных игрушек он рассчитывал подарить дочке шанс быть готовой к этим переменам, чему-то такому особенному научиться, чтобы когда-нибудь занять достойное ее место под солнцем. И вот теперь он, пыхтя и отдуваясь, тащил две большие сумки через весь город. Уже на подходе к месту он внезапно оглянулся и увидел догоняющую его Веронику. Она его еще не видела, но лицо ее было необычно грустным, совсем не праздничным. И тогда у него впервые мелькнула мысль, что может быть, и ей совсем не радостно видеть его постылую рожу. Тем не менее, он шагнул вперед и окликнул ее. Очень хотелось, чтобы она просто помогла ему донести эту штуку – руки уже не слушались...
Что-то такое случилось, какие-то неувязки, и взрослых на этот раз было немного, так что все были почти трезвые. Теща разошлась не на шутку – даже заставила их втроем с Дашкой сфотографироваться на память. Это было почти как семейная фотография – только вот той семьи, которой уже нет. Она хотела как лучше, и даже не поняла, что она сделала, видно было, что больно не только ему, но и что Вероника повесила нос – явно с ней что-то случилось. Наконец, застолье закончилось, и они с Дашкой и племянницей пошли в ее комнату – собирать и настраивать компьютер. Дети еще не вполне понимали, что это такое, мало у кого такая вещь была дома, и даже компьютерные игры еще не превратились во всеобщую детскую заразу, так что девочки заскучали и скоро занялись своими детскими делами, оставив их одних. Наиль даже не расстроился, он знал, что будет такая реакция, а чудо случится потом, и через несколько лет компьютер станет для детей самым желанным подарком. Теща тоже из каких-то своих соображений сунулась только раз в дверь и исчезла, слегка изменившись в лице. Вероника сидела рядом и смотрела, как он настраивает технику, но не смотрела на экран, а только на него. И вдруг положила свою руку на его ладонь, остановив движение мышки. “Проклятие, ну за что мне это, за какие грехи...” А он старался выглядеть таким беззаботным и успешным, как будто ему было хорошо  – актерский талант явно пропадал в нем, настолько здорово он врал. И вырядился стильно, что он хотел доказать... А Вероника смотрела на его ненормальную веселость, верила ему и становилась все грустнее, так что глаза ее блестели и наполнялись слезами. “Что же теперь делать-то, господи, только бы не убить ее...”  А она держала его за руку и говорила, говорила какие-то полусвязные глупости ни о чем... Ашфиров не выдержал, взял ее руку нежно и переложил ее осторожно на стол.
– Прошу тебя, не прикасайся больше ко мне, – ее лицо вытянулось и вдруг перекосилось в страшную болезненную гримасу. Себя он не видел, но знал, что вряд ли выглядит лучше. – Я так и не понял, он от тебя ушел, или ты от него. Но это ничего не меняет. Тогда, три года назад, ты даже не задумалась, что со мной стало из-за твоего поступка, ты была счастлива, и тебе было все равно, когда я умирал без тебя. Ты ушла от меня не спросив, хочу ли я этого, а теперь вот я не могу даже спросить тебя – хочешь ли ты вернуться. Ты не можешь вернуться, тебе некуда, меня больше нет, меня не существует. Нас с тобой вместе никогда не было. А может мы и были... Только я – это не тот, кого ты любила, и кого потом своими руками уничтожила. Я просто пустая мертвая оболочка, все сломалось, все умерло, тень чужих рук всегда будет стоять между нами, и если бы я позволил тебе вернуться, то когда ты  прикасалась бы ко мне – после него, – я не смог бы понять, кому из нас ты лгала... Мне больно даже быть рядом с тобой, не говоря уже о чем-то большем, и ты... ты ничем не сможешь мне помочь, тебе не вылечить меня от этого – никогда...
Он осекся, не в силах больше говорить. Вероника уронила голову и закрыла лицо руками.
– Прости меня, больше всего эти годы я мечтал, чтобы ты вернулась, или чтобы время повернулось назад и пошло по другому пути, и всего этого не было бы. Но ты не успела, я умер, умер...
Он выбежал в прихожую, схватил пальто в охапку и пулей вылетел на улицу...

И все же он ее немного обманул, старая боль, которую уже и так-то невозможно было выносить, свидетельствовала, что он все-таки еще жив, но она росла и росла куда-то уже совсем в запредельные высоты. Он уже не помнил, как долетел до квартиры. Он был жив, но, предсказав это своими словами, именно сейчас умирал. Сердце билось неровными толчками, выплескивая раскаленную кровь куда попало, отравленную кровь, несущую не жизнь, а только страдание. Слезы лились и лились из его глаз, но он старался молчать, старался задавить и победить боль, и только иногда по-звериному рычал в подушку, проклиная себя, ее, весь мир самыми страшными проклятиями. И когда изнеможение достигло предела, струна в нем лопнула, он пружиной взлетел в воздух и дико завыл в пустоту, потом упал на пол, и только одна мысль-чувство оставалась в нем стучать и стучать в больное сознание нелепой и ужасной молитвой: “Мне ничего больше не нужно, но я не могу больше терпеть этот ужас, прошу Тебя, умоляю Тебя, я не вынесу этой боли – дай мне смерти, смерти, смерти, смерти... Прошу Тебя, дай мне умереть, останови эту боль...” Что-то взорвалось внутри, мир вокруг потемнел, и ему открылось какое-то беспредельное пространство, заполненное ослепительным золотым светом. Боль ушла в этот золотой дым, ушла вместе с жизнью и со всеми чувствами, размеренные, качающие волны золота вливались в него, становилось тихо, хорошо, и так пусто-пусто, как будто больше ничего уже не мучает его, удары-выстрелы, сотрясавшие его грудь, медленно затихали, потом прекратились совсем, и поняв внезапно с чувством безмерной благодарности, что это его сердце, которое больше не бьется, он потерял сознание...