Учитель

Все то, что будет изложено ниже, можно назвать откупом, данью взбудораженной совести. Бумага стерпит при любых раскладах – совесть же не всегда готова терпеть. Ее можно просить, умолять, можно угрожать ей и требовать лояльности, но даже при самом удобном для души положении вещей, рано или поздно наступит предел. И тогда начнешь проклинать ясность памяти.


   Такой предел наступил и в моей жизни. Вчера утром на старом рынке я встретил Жука… Я не узнал его поначалу; и по всему было видно, что его предел наступил уже очень давно, да только перешагнуть - силы не хватило. Он сидел на грязной каменной лестнице у самых дверей магазина и просил милостыню. Правая рука была забинтована черным от пыли и крови бинтом, лицо выглядело не просто опухшим от пьянства и драк – оно было раздутым, как кожаный волейбольный мяч, глаз не было видно совсем, а от нижней губы через весь подбородок тянулся еще не успевший затянуться шрам.


  - Жук?.. Жук? Ты?


   Он поднял глаза – и мне вдруг стало очень неприятно, очень не по себе. Что-то было в его лице очень смущающее, неестественное, не свойственное вообще человеческому лицу.
  - Я… Вот неожиданность… Как ты?


   Я нес полнейшую околесицу, сам это понимал, но не мог остановиться, и не мог оторвать взгляда от его лица. Я спрашивал о жизни, о семье, вспоминал школу, говорил о том, что все можно исправить, что все дело в желании и силе воли… А он слушал меня очень внимательно, но в то же время не слушал совершенно. Не улыбался. Не хмурился. Просто смотрел на меня и словно бы оценивал.


  - Тебе, может, деньги нужны? А? Держи. У меня немного, но тебе сейчас нужнее.
   Я стал доставать кошелек, запутался в кармане, зачертыхался, а когда достал и открыл, и увидел, что денег, в принципе, много, заколебался. На одну секунду, на короткое мгновение заколебался, но этот полужест неуверенности не прошел мимо Жука. Он криво усмехнулся и покачал головой. 


  - Тогда… Может, тебе нужно что?


  - Отойди. Ты мешаешь мне работать.   


   Но я продолжал стоять и переминаться с ноги на ногу. Нужно было просто развернуться и уйти, но мне показалось, что это будет подлостью и предательством по отношению к человеку, которого ты когда-то называл своим другом. И вот тогда Жук начал смеяться. Сначала тихо, почти про себя, но с каждой секундой все громче и громче, пока его смех, грудной и прокуренный, не перешел в кашель. А потом он стянул с головы свою грязную вязанную шапочку и, то кашляя, то хохоча, с довольством нашкодившего ребенка стал левой рукой показывать мне фигу.


  - Шиш! Тебе! Шиш с маслом! Хер! Ты понял? Ты понял меня?


   Жук был абсолютно лыс. Не обрит наголо, а просто лыс. И еще я понял, что было не так в его лице: у него не было бровей. У него не было ни единого волоска на всей голове.


   Я попятился, а он захохотал или закашлял еще надсаднее и с каким-то оттенком глумливости. И в этот момент мне стало страшно; до такой степени страшно, что я развернулся и побежал прочь. А Жук продолжал кашлять, хохотать и выкрикивать мне в спину:


  - Шиш! Хер! Тебе! Хер на блюде! Ты понял? Ты меня понял?


   Весь день прошел как в тумане. Я шатался по городу, приходил домой, ел, смотрел телевизор, становился под ледяной душ и снова выбегал на улицу. В ушах стоял хохот, кашель; перед глазами было лицо Жука, ехидное и довольное, а под вечер я вспомнил его, Учителя, вспомнил школу и всю эту гнусную детскую историю.


   Мы иногда совершаем подлость, совершенно не осознавая этого. Поступок не кажется нам судьбоносным, способным изменить в корне всю человеческую жизнь. А если такое случается, то во всем всегда виноваты обстоятельства. Но это самоотвод. Потому что мы сами творим эти обстоятельства. Их творят наши поступки, наша подлость.


   Я вспомнил Ю. В., его глаза, когда он уходил, вспомнил Жука, себя и еще многих других людей… Я все – все вспомнил. Потом лег на пол своей комнаты и заплакал.






Тот день, когда я впервые увидел Ю.В., помнится мне очень ясно, четко и во всех подробностях. Я бежал утром в школу, как всегда опаздывая, с одной мыслью: успеть,  добежать. Путь пролегал через пустырь, довольно обширный и не заасфальтированный. Была ранняя весна, все таяло и лужи на вмятинах дороги, словно нарочно загораживали путь, а обочины ощеривались слякотными сугробами, соваться в которые было еще большей глупостью, чем пытаться обойти понатыканные тут и сям кляксы луж.


   Школа была как у всех. Такая обычная, трехэтажная, буквой «н». Наши мамы в таких учились, нашим детям предстоит учиться в таких же, а может быть еще и детям наших детей… Ничего особенного. И на тот самый первый урок я все–таки опоздал. Не потому что опоздал вообще, а потому что забыл сменную обувь. У входной двери дежурили щенки, седьмой класс; таким бы щелбан, саечку или пинок под жопу – и все в порядке, но рядом стояла Прося, Елена Ивановна Проселочная! Сплошной грех! Горькая святость! Вечно незамужняя и вечно злая. От такой пощады не жди. Мне оставалось засунуть гордость куда подальше и дожидаться звонка.


   Потом был коридор. Его я тоже помню очень хорошо. Урок уже начался и во всей школе тишина: она упала, она возникла вдруг, без приказа, - а ты один пытаешься что-то доказать гулкому холодному полу: тик – тук, тик – тук… Тик – и снова: тук… Становится страшно и стыдно. Страшишься ругани учителя, а стыдно оттого, что по существу ты-то ни в чем не виноват, только доказать этого не сможешь. То есть, ты может быть и виноват с какой-то абстрактной точки зрения, но сам себя таковым не считаешь. А весь класс (он знает всю соль! он все про тебя знает!)  будет молчать. И ты идешь по коридору: тик – тук, тик – тук… - и слушаешь звук собственных шагов с каким-то мазохистским восторгом.


   Дверь как всегда однотонно – желтая, с цифрой «14» наверху… Страшная дверь. Но открыть ее нужно. Ты еще не знаешь, что именно будет, если ты ее не откроешь, какое из века в век существующее наказание за этим последует, но именно незнание и толкает на единственно возможный шаг: открыть – стыд – казнь! Ручка двери становится теплой и мокрой, но нет времени задумываться над тем, что не в ручке дело, что это кожа на твоей ладони не уверена в холоде и правоте.


   Но я тогда открыл дверь, вошел и сразу же увидел Его!
Он сидел на стуле за учительским столом, что-то напряженно выискивал в мониторе ноутбука и совсем не замечал того, что дверь открылась, что я, собственно, вошел и стою сейчас перед ним, зол и напуган, нагл и не уверен в себе.


   Класс молчал. Это поразило меня сразу же, с первой секунды. Ни один учитель никогда не мог добиться подобного, даже наша классная, Бойцова Тамара Венедиктовна. Она кричала, наказывала, одаривала, уговаривала, но она никогда не залезала к нам в нутро. И ни один из учителей не залезал. А тут…


   Его первый вопрос был:


  - Кто?


   Он оторвался от ноутбука нехотя, лениво. И взгляд его тоже был ленивым, таким не в меру расслабленным, с чуть поднятыми бровями и вскользь.


  - Я?


  - Ты.


   Я назвал свою фамилию.


  - Почему опоздал?


  - Сменки нет.


  - Забыл?


  - Ну.


  - Чтоб завтра была. Садись.


   Последнюю фразу он произнес, уже не глядя на меня.


На ватных ногах я прошел на свое место и сел. И был удивлен, восхищен и взбешен одновременно. Он был не такой как все: не стал ругать и читать нотации, корить или убеждать – нет! Он просто поставил перед фактом: чтоб завтра была, - и все! Но сделал это как-то формально, по привычке, что ли. И было видно, что ему наплевать, есть ли у меня сменка или нет, принесу я ее завтра или не принесу.


   Класс наш был – оторви, да выброси! Каждый в отдельности еще ничего, но вместе – как собаки на собачьей свадьбе. Катя – Мини-юбка? Ее все по подъездам перелапали. Милана? Типичная заучка и стукач по призванию. Колдун? Подхалим и подлец. И прочая и прочая. В каждом, конечно, было что-то хорошее, истинно человеческое; ни один человек не может быть законченным гадом. Но я говорю в общем. Много было еще личностей, плохих и не очень, но речь не о них. Речь о Жуке!


   Он был главным кобелем на свадьбе. Абсолютно в каждом классе есть самый сильный парень, самая умная девочка, самый веселый, самый забитый и еще множество всяких самых-самых, но такие как Жук, были даже не в каждой школе. Он не был ни самым сильным, ни самым красивым, ни самым остроумным, ни самым богатым, ни самым самостоятельным, но в то же самое время, он был просто Самым! Абсолютное лидерство его не оспаривалось и не подвергалось никаким сомнениям. И подкупал он всех нас какой-то бесовской, не от мира сего харизмой, понять суть и природу которой, мы были не в состоянии.


   Жука уважали. Ему было дозволено очень многое. Учителя сходили с ума и проклинали все на свете, но его авторитет от этого становился только прочнее.


   Возможно, этот человек просто раньше нас всех понял обманчивую сущность условностей, которые окружают любого с самого детства. Туда не ходить, это не брать, руками не трогать, не выражаться, старшим не хамить, не пить, не курить… Список можно продолжать до бесконечности; и за каждым из этих «не» стоят рамки, границы возможного и допустимого. Всем нам в свое время хотелось эти границы перешагнуть, но мешала слепая вера в их незыблемость и прочность. А Жук просто первым раскусил, что прочнее человеческого «я» ничего нет и быть не может. И все его поступки являлись логическим следствием этого открытия: если нет условностей – все дозволено!


   Пьющая мать, отец в тюрьме, улица, не та компания, ранняя злость – все это было. Но было и в нем самом что-то такое, чего нельзя приобрести ни в какой компании, ни при каких жизненных обстоятельствах. Если тебя несправедливо обидели – иди к Жуку, он поможет; если настало время лишаться невинности, но не с кем – Жук договорится, если ты, конечно, этого стоишь. Но он мог попросить и воздать за услугу. Постоять на шухере! Заманить в подъезд симпатичную девушку!.. Да мало ли что! Он никогда не забывал одолжений. Он вообще ничего не забывал. И даже если ни о чем тебя не просил, то ты сам чувствовал себя обязанным и начинал вести себя в соответствии с этим чувством.


   А Ю.В. все сидел и смотрел в ноутбук. Я помню его глаза… Нет! Я помню взгляд: зеленый, глаза навыкате из-под редких бровей, немного стыдливый и… покорный. Именно этот взгляд возникает сейчас в голове, стоит хоть на мгновение закрыть глаза… Это невыносимо! Стыдно! Невыносимо стыдно!


   Он сидел и, казалось, не замечал нас. Был сам в себе, в своих мыслях. Над доской у нас висели часы. Такие совсем недавно повесили в каждый кабинет, и мы сверяли по ним время, оставшееся до звонка. Так вот. Часы эти остановились. Еще вчера ходили без перебоя, а сегодня с утра встали, и на мгновение показалось, что это он, Ю.В., мысленно приказал им остановиться, что это с его молчаливого одобрения часы задержали свой ход. И это был, своего рода, символ: время остановилось для нас; и когда часы пойдут снова – это будет новое время, совершенно иной этап нашей школьной жизни.


   Такая ситуация не могла длиться вечно, но в том-то и соль: ситуация не понимала, что Ю.В. не создан для нее, что он особенный, не такой. И Жук этого тоже не понимал!


    Когда по моим представлениям прошло около десяти минут, вдруг неудержимо захотелось засмеяться. Ведь смех – он как зараза: витает в воздухе в самые непростительные моменты. Нужен только маленький толчок, и он взорвется в воздухе, распыляясь звуком в наших глотках.


   Именно Жук очень вовремя уловил этот момент. Он вырвал листок из тетрадки и громко, во весь нос высморкался. И смех взорвался! И мы взорвались вместе со смехом!


   И сразу же - перемена! Куда девался тот сам в себе Ю.В.? Он не отвел глаз от монитора, не изменил позы, даже малейшего жеста не последовало, но взгляд (я его помню! такое нельзя забыть!)  огрубел. Взгляд твердел медленно, без присмотра, а когда дошел до своего самого крайнего минуса, Ю.В. вздернул голову и встал.


   Смех оборвался на полувздохе, но для Жука это был вызов. Какое-то время они внимательно изучали друг друга. Глаза в глаза, без обиняков и уловок. Жуку надо было просто отмолчаться; его ход сделан – теперь ответ учителя… Но Ю.В. как будто и не собирался ничего отвечать. Это не было продуманным  с его стороны или там спонтанно принятым решением… Он просто продолжал оставаться собой. И это-то подвело Жука. Он не выдержал первым.


  - Мы учиться сегодня будем вообще?


   Но учитель не реагировал. Он словно и не слышал этих слов. Или не слушал. Или не захотел услышать… Вся его сила сосредоточилась в глубине взгляда, и он буравил им Жука, растирая в пыль все конфликтные потуги. И в то же время глаза не казались злыми. Чуть-чуть жестковатыми – да, но без агрессии, без борьбы. Это был такой взгляд, который видит на раз всего тебя, со всеми твоими грехами и потрохами. И от взгляда, и от молчания, Жук смутился, и понес совершенную ахинею, проигрывая в пух и прах и заведомо понимая свое поражение.


  - Вы нам что-то не то показываете. Вы вообще… Бардак какой-то! Устроили цирк на уроке…


   Ю.В. продолжал молчать. А Жук все глубже и глубже проваливался в это молчание, как в трясину.


  - Мудило! 


   И снова тишина.


Жук озабоченно засопел, покраснел, замолчал, но взгляда не отводил. И по всему было видно - он твердо решил не произносить ни слова.


   И только тогда Ю.В. слегка улыбнулся… и поманил Жука пальцем. А когда тот подошел на ватных и неуверенных ногах, сказал всего одну фразу:


  - Закрой дверь с другой стороны.


   И тут же отвернулся. И подошел к окну.


Сказать, что мы были потрясены – ничего не сказать. Жук, непобедимый Жук, гроза всех учителей, послушно выходил из класса, как побитый после драки пес. Но, с другой стороны, чего-то подобного мы все и ожидали. Это была внезапная смерть!


   За первую четверть первого урока Ю.В. стал для нас почти Богом. Был прилюдно поставлен на свое место Жук, и - я уверен в этом – каждый в душе испытывал чувство удовлетворения. И за это же время учитель приобрел себе злейшего врага. Зарождалось противостояние, последствия которого мы в то время даже представить себе не могли.


   Этой одной фразой он раскрыл всего себя. Не знаю, как так вышло, но на  мгновение мне показалось, что я понял Ю.В. всего, со всеми его тараканами в красивой голове. После того, как Жук ушел, он повернулся к нам… Боже, как он был красив! Худой, высокий, впалые щеки, короткие волосы с небольшой кучерявинкой; джинсы на нем старые и потрепанные, рубашка не свежая и из-под двух на воротнике расстегнутых пуговиц пушатся густые волосы. Зато черные остроносые ботинки начищены до блеска. Но все это внешнее, все это не очень важное. Главное было в его глазах, в его манере держаться, в осанке. Чувствовалась гордость самим собой, но без самолюбования и манерности. И это было такое чувство, которое незамедлительно передавалось другим.


   А потом снова сел за компьютер. Текли секунды, минуты – и все мы начали понемногу привыкать. Ну, выгнал он Жука! Что с того? Ни одного учителя нет, с которым бы Жук не спорил. Ну, сидит! Ну, пялится в свой ноутбук! Мало ли людей с причудами?


   И он почувствовал. Даже не нас, не то, что каждый начал заниматься личными делами (строчить записки, списывать домашнюю работу к следующему уроку, перешептываться) – он воздух почувствовал… Изменилась атмосфера в классе. Он словно втянул воздух ноздрями и уловил гнильцу в запахе. И захлопнул свою игрушку. И начал вести урок.


   Не помню, что именно мы изучали и не могу сказать, что урок был потрясающим; но он был другим, не таким, к которым мы привыкли. В манере преподавать, в его личном отношении ко всему проклевывалась новизна для маленьких наших мозгов. И мы сидели и слушали, не переговариваясь, не смотря на часы. А когда прозвучал звонок, стало немножко грустно оттого, что вот все уже и закончилось, и нужно идти на ненавистную алгебру. А Ю.В. задал домашнее задание и снова сел за компьютер. Мы перестали существовать в его мире. Он снова был сам в себе.


Следующий урок должен был быть завтра. И я с каким-то внутренним зудом ожидал его. Что-то будет? Как поведет себя Ю.В.? А как поведет себя Жук?





…Это было похоже на взрыв звезды: осколки его слов, взглядов и жестов разлетались в разные стороны и безошибочно, с попаданием навылет врезались в наши сердца. Он говорил нам о Достоевском, о «Преступлении и наказании»,  и даже не имело значения, что именно он говорил, но вот как… Как! Его язык не был книжным, типично школярским, учительским, но в то же время Ю.В. не опускался и до нашего уровня. В его словах не было и тени панибратства, этакой бравады, которой часто грешили приходящие в школу молодые учителя. Ни одной фразой, ни жестом он не давал нам понять, что, мол, я свой, ребята, такой же, как и вы, верьте мне. Но все то, что он говорил, было для нас предельно понятным, ясным и четким, таким, что лучше и доходчивей нельзя и сказать. И в каждом слове была страсть, был настоящий огонь. Его голос то срывался на крик, то доходил до шепота, но никогда не становился ровным, обычным. Да Ю.В. словно и нас-то не замечал, и складывалось впечатление, что урок он ведет исключительно для себя самого. Он то оживленно жестикулировал, то замирал, как статуя – и все это было по-настоящему! А в глазах как будто бы читалось: «Я словно лист на ветру! Посмотрите, как я парю!».


   Когда Раскольников убивал – мы все сжимались от внезапного отвращения к этому человеку. И тут же, без перехода, Ю.В. рассказывал нам о сне Родиона, когда избивают лошадь – и нам становилось жалко и лошадь, и маленького мальчика… До слез в глазах, до спазмов в  гортанях. В этом сне учитель все-все раскладывал по полочкам, говорил, что отец героя, мол, прообраз Бога в его больном сознании, что лошадь – это душа… И мы верили, слепо верили каждому его слову.


   И никто не смеялся над Сонечкой, хотя Ю.В. предельно откровенно назвал вещи своими именами. А когда они читали с Раскольниковым Библию – мы все, от Мелены до Колдуна, читали вслед за ними. Откуда ни возьмись, в руках Ю.В. появилась настоящая Библия, и он медленно, с выражением и какой-то надорванной полуулыбкой стал нам зачитывать выбранные заранее места. Я вдруг почувствовал себя таким маленьким, ничтожным и никчемным, что захотелось завыть в голос от жалости к себе.


   Нам были неприятны Порфирий Петрович и Лужин. А когда Свидригайлов шел по направлению к Малой Неве – мы словно шли вслед за ним, шаг в шаг. И словно воочию мы видели Петровский остров, мокрую траву и деревянную мостовую… И спущенный курок отозвался эхом выстрела в наших душах! 


   Апофеозом стал финал! Я готов как перед Богом поклясться, что видел, видел падающего на колени Раскольникова, видел  дрожащую руку, осеняющую его крестным знамением… И Ю.В…. Он стал каким-то странным, глаза словно остекленели, замерли в одной точке… Нет, он не на нас смотрел, а куда-то вдаль, настолько далеко, что умом и представить невозможно! Он поднял правую руку и, по-прежнему не глядя на нас, медленно, с чувством и абсолютной искренностью перекрестил! И звезда взорвалась!


   Далеким отзвуком ненастоящего мира зазвенел звонок. А мы даже выдохнуть не смели. Но вот снова что-то изменилось в учителе. Он слегка приосанился, поправил растрепавшиеся волосы и стал смотреть уже прямо на нас. А потом без предупреждения отвернулся и подошел к окну.


  - Это не самый сильный роман Федора Михайловича! Но я думаю, что вы даже его не осилите. Можете даже не читать – все равно не поймете. Поэтому домашнего задания не задаю. Урок окончен.


   Это был удар под дых. Мы понуро собрали свои вещи и молча вышли из класса.
Весь следующий урок я думал о его последних словах. Была алгебра, скучная Зоя Иосифовна в своем скучном, ни разу не менявшемся платье что-то рассказывала про скучные формулы и графики… Но это было не то, все совсем не то. Мне сразу было понятно, что то, настоящее, уже ушло, кончилось. Но вместе с тем, невыразимо сильно хотелось его продлить, замуровать в вечности и никогда не отпускать; изо дня в день любоваться им, находить в этом настоящем поддержку и внутреннюю опору. И как только все уроки закончились, я побежал в библиотеку.


   Тетя Тася выслушала меня внимательно, но непонятная лукавая улыбка не сходила с ее морщинистого, желтого от беспрерывного курения лица. А глаза смотрели чуть-чуть насмешливо. Я уже выходил, когда она произнесла:


  - Дай Бог, родненький, дай Бог…


  - В смысле?


   Но она не ответила, отвернулась и села изучать свои бесчисленные карточки.
Я читал весь день и всю ночь, читал запойно, без перерыва, но все не мог утолить сухую жажду строк. Под утро провалился в сон, а когда проснулся, снова схватился за книгу. Я прогонял прочь родителей и друзей, не подходил к телефону и читал, читал… Я читал все выходные, до тех пор, пока оставались силы, и, просыпаясь, – продолжал читать. День и ночь поменялись местами. А если быть более точным – они просто перестали существовать. Какая, к черту, разница, светло за окном или нет? У меня есть книга, есть глаза и есть настольная лампа! А большего и не надо.


   …Я дочитал последнюю страницу, захлопнул книгу – громко, как дверь – и ошалелым взглядом уставился в потолок. Мне не хотелось плакать, не хотелось смеяться, не хотелось есть или пить – ничего не хотелось. В душе была абсолютная пустота, и в то же время, невероятная заполненность идеями и явлениями, о которых я раньше и понятия не имел. А попроси их сформулировать – не смог бы! Да и сейчас не могу! Но это было частью того, настоящего, о котором я думал все время. Ни мир вообще, ни мой собственный внутренний мир не перевернулись после прочтения; просто, когда я читал  - я словно бы смотрел на эти миры другими глазами. Смотрел я, - и не я одновременно. И та часть, которая была мной, удивлялась и восхищалась, а другая, доселе мне неизвестная, улыбалась и шептала: ты все это знал и раньше, всегда знал, и будешь знать всегда.


   Зачем люди читают книги? Зачем слушают музыку, ходят в театры и музеи? Для чего так пристально изучают все то, что зовется в жизни искусством? Раньше я думал, что все это нужно, чтобы стать мудрее, духовно богаче. Но не есть ли эта мысль величайшее заблуждение? Мудрость и истина всегда и изначально внутри каждого человека, а в произведениях искусства мы ищем лишь подтверждение ей, не больше. Книга не подскажет, как стать мудрее. Картина не научит понимать мир. Все это может лишь напомнить нам о том, что мы знаем или знали всегда, во веки вечные. Может помочь и научить прислушиваться к голосу собственной души, слушать и слышать ее. А следовать этому голосу или нет – личное дело каждого человека. На то и дана ему  свобода выбора.


   Понедельник - день тяжелый, но для меня он казался радостью, чем-то искристым и веселым. И глубоким. И правильным.


   Перед первым уроком, мы всегда встречались с ребятами во внутреннем дворике школы, около парника. Курили, обменивались впечатлениями от выходных. Каждый рассказывал, сколько он выпил, кому набил морду, с кем переспал… В этот раз все было не так. Шел мелкий дождь, но казалось, что льется с неба не вода – нет!.. Капли недосказанности, довольства и напряжения падают нам на головы. В сторонке от всех, хмурый, злой и невыспавшийся стоял Жук. Он неторопливо курил, время от времени сплевывая себе под ноги, и как будто не замечал никого.


   Когда я, довольный и радостный, подошел, он резко повернулся, внимательно посмотрел на меня и спросил:


  - Ну что? Читал?


  - Читал! – я весь так и сиял, так и светился.


   Но Жук поморщился, зло сплюнул в сторону и, сам с собой разговаривая, выдавил:


  - Ммм… да! Ловко он всех нас…



Какое-то время жизнь текла размеренно, без происшествий. Жук больше не шел на обострение отношений с Ю.В. Казалось, он примирился с тем, что учителя ему не одолеть. Но и особой теплоты между ними не возникало. Ю.В. вообще ко всем относился ровно, но если мы, со своей стороны, были близки к обожанию, если даже не к обожествлению, то Жук держался на стороже. Впрочем, внешне это никак не проявлялось. Вот только… к каждому уроку литературы он был подготовлен идеально. А когда отвечал – ответ был выше всяких похвал, отвечал он блестяще. И Ю.В. спокойно, без восторга, но и без сожаления ставил ему пятерки, а иногда даже хвалил.


   Нужно еще сказать, что со стороны преподавателей к молодому учителю было двоякое отношение. Весь педсостав как бы разделился на две группы: одни восхищались Ю.В., другие его на дух не переносили.


   Покажется странным, но любили его как раз те учителя, которые сами уже ничему толком не учили и отбывали в школе некую повинность, как бессрочные заключенные. Тетеньки и бабушки, от сорока пяти до семидесяти, воспитанники советских времен, которые не хотели, да и не могли переучиваться, которые до сих пор вспоминали старые времена, а некоторые продолжали в них жить. Зоя Иосифовна, всегда рассказывающая материал монотонно и тихо, не обращая внимания на гам и бардак, никогда не ставящая двоек и в целом милая, хорошая бабушка, но никакой педагог. Наталья Владимировна, учительница рисования, еще не старая, но уже не молодая и, судя по всему, переставшая полностью следить за своей внешностью. Эта наоборот, ставила всем подряд одни двойки, без устали орала, но и ее никто никогда не слушал. Петр Михайлович – историк по призванию, знающий столько всего о своем предмете, что простому смертному и не снилось. Он просто бредил историей, болел ей, как только может болеть одержимый чем-то человек. Всегда в костюмчике – тройке старого образца, всегда свеж и чист, аккуратно подстрижен, с небольшими прямоугольными очками на носу… Он был как бездонный колодец знаний; но в том-то вся и беда: не существовало на свете ведра, чтобы вычерпнуть эти знания. Было много еще других педагогов, хороших и не очень, добрых и раздраженных, и всех их объединяло чувство потерянности в этом мире, в этой культуре. А те из них, кто вроде бы и соответствовал времени, уже были во всем разочарованы:  в школе,  в детях,  в своих талантах. Они жили без особой цели – просто плыли по течению, авось, куда-нибудь и вывезет. И все они видели в Ю.В. идеал того, чем не смогли стать сами. И, не смотря на свой возраст, преклонялись перед ним, доверяли ему, советовались. И совершенно искренне любили.


   Другая половина была настроена враждебно. Возраст этих учителей не превышал тридцати лет. Можно сказать, что они были молоды, полны энтузиазма, устремлений и не лишены талантов. Их уроки были скорее интересны, чем нет; определенно чувствовалась искра, живой огонек в них самих и на их занятиях. Это были люди нового поколения, они перекраивали известные каноны педагогики и строили свои. С легкой руки, зачеркнув старую систему, они придумывали новую опытным путем: на ошибках, на недочетах, постоянно исправляя и улучшая ее. Но Ю.В. не вписывался в их систему. Точно так же, как Жук был другим для нас – он был другим для них. Мы Жука уважали, потому что безоговорочно признавали его лидерство; они Ю.В. терпеть не могли, потому что завидовали, но считать его лучше себя самих духу не хватало. Некоторые из них действительно были талантливыми учителями, но Ю.В…. Он был от Бога. Он не вписывался ни в одну из систем, был искренен и самобытен. И, наверное, сам это прекрасно понимал.


    Особняком стояла Баранчикова Нина Васильевна, директор нашей школы. Принято считать, что директора должны бояться, дрожать осенним листом на его уроках и с замирающим сердцем идти на ковер, если вызывают. Но с ней все было не так. Интеллигентная до мозга костей, всегда очень добрая, отзывчивая, но вместе с тем направляющая всю школьную жизнь в логичное и грамотное русло. Ее невозможно было бояться, на нее нельзя было сердиться или обижаться; не потому что она может наказать – нет! Но она была из той породы людей, которые убиваю взглядом: не жестким, не обвиняющим, а взглядом какой-то всепрощающей ласковости. И становится так стыдно, что лучше бы сквозь землю провалиться.


   Нина Васильевна находилась как бы меж двух огней. Нивелировала нападки одних и сглаживала восхищенные возгласы остальных. Она балансировала на краю, но всегда умудрялась сохранять равновесие. К Ю.В. она относилась, как мать к сыну: любить – любила, но и не слишком баловала. А что чувствовал по отношению к ней учитель… Не знаю. Его всегда было тяжело понять.





Перед тем, как рассказывать дальше, хочу сказать несколько слов о Жуке. Уж кем – кем, но плохим его назвать никак нельзя. У него были свои странности, которых никто не мог понять. Он мог не обратить внимания на личное оскорбления, но однажды жестоко избил Колдуна, за то, что тот стащил из школьного музея маленький макет корабля и просто так, от скуки, раздолбал его камнем.


    Корабли были слабостью Жука, его одержимостью, непонятной манией. Он мог часами рассказывать нам об истории флота и особенностях тех или иных парусников; забил весь свой дом макетами старинных кораблей, картинками морских сражений и штормящего моря. Он отдавался этой страсти весь, целиком, и не жалел о потраченном времени.


   Я спрашивал:


  - Почему корабли? Почему море? Что в них особенного?


  - Ты дурак! Ты ни черта не понимаешь! Корабли – это лучшее изобретение человечества. В них нет ничего лишнего: идеальны и форма, и строение… Все! У них душа есть. А у меня… В общем, у нас похожие души. Хрен его знает, как лучше объяснить. А море – это лучшее, что есть на свете. Когда выходишь в море – ты с ним один на один; или ты его – или оно тебя, третьего не дано. В этом вся правда жизни. Но даже если оно – тебя… Оно все равно остается красивым. Если оно – тебя, то обязательно красиво. Но даже если и ты – его, оно никогда не обидится. Потому что морю по-фигу на человека, на его состояние, на все его заморочки. А это тоже очень, очень правдиво. Мне тяжело объяснить – нужно просто сесть в шлюпку, взять в одну руку шкот, а в другую румпель – и тогда сам все поймешь.


  - Ты плавал? Сам?


  - Плавает говно в проруби. По морю ходят… Да чего я тебе объясняю? Не пошел бы ты?

 
   И я пошел. И так же пошел бы любой на моем месте.


Был еще один случай, характерный и показательный. В апреле наша компания всегда открывала купальный сезон. Мы приходили на речку, несколько секунд бултыхались, потом с ревом выскакивали из воды, устраивали короткий спарринг, бесились, прыгали, потом неторопливо курили и потягивали холодное пиво.


   Тогда нам казалось все это веселым и увлекательным, легким приключением, глотком свободы; и возникало внутреннее единение друг с другом. Но на деле мы были неровными нотам, взятыми аккордом на расстроенной гитаре: иллюзия гармонии еще сохраняется, но единого созвучия нет и быть не может.


   В тот день все шло по запланированному сценарию. Наигранная веселость казалась действительной, а ощущение неконтролируемости ближайших часов будоражило сознание вкупе с алкоголем. Все было, как я уже сказал, запланировано, предрешено: валяние на траве, пиво, сигареты, непринужденный треп. Это казалось естественным и правильным. И жизнь, раскинувшая крылья вокруг нас, казалась точно такой же. О, мы глотали ее, упивались ею, и не могли представить себе ничего лучшего на этом свете.


   Но! Неожиданность! Интрига! Тревога! Сладость! Манюня сказал: «Смотрите!», - и достал из сумки черный, с блестевшими на солнце маслянистыми разводам, пистолет. Настоящий. Боевой.


   Мы сначала не поверили. Колдун глупо улыбнулся, заморгал глазами, я тихо икнул, Жук напрягся и плотно сжал губы… То есть, мы поверили, что пистолет настоящий, поверили сразу же и безоговорочно, но рассудок никак не хотел совмещать пистолет и окружающую нас реальность. Есть отдельно мы, солнце, пиво, трава, сигареты, речка; есть отдельно пистолет; но все эти вещи вместе взятые отказывались сосуществовать друг с другом.


  - Плевое дело! Возвращался домой, а у парадника мент пьяный валяется, ну пьяный вусмерть. И все как положено: форма, удостоверение, даже фуражка где-то в траве валялась. А разило от него – за версту. Ну, я и не будь лохом, вытащил ствол. И свалил по тихому. А он даже не проснулся, даже не дернулся.


   Я сглолтнул.


  - И что с ним теперь будет?


  - Со стволом?


  - Придурок, с ментом…


  - А тебе не по-хер?


  - Под суд пойдет, - сказал Жук, - Так и надо. Не можешь пить – не мучай сраку.


  - Дай подержать. – произнес Колдун, но очень надсадно произнес, с надломом в охрипшем голосе.


  - Держи.


   Манюня протянул ему пистолет, но на полпути засомневался.


  - Только… Это, не дури. Палить не смей.


  - Само собой…


   Мы по очереди брали оружие, как передающееся красное знамя, целились в небо, в деревья, виртуально палили, губами изображая звук выстрела, но это уже не казалось игрой. Словно мы вошли в новый мир, познали некое таинство, скрывавшееся до этого за семью печатями. А когда очередь дошла до меня, и я взял в руки этот гладкий, холодный и совершенный кусок металла, что-то очень звучно щелкнуло в окружающем мире. Все вдруг показалось мне слабым и несовершенным, недоделанным, и сознание огромной внешней силы заполнило организм. Я на долю секунды стал Богом, стал неподвластен земным законам и условностям. И было все дозволено. Это чувство пугало и пьянило одновременно, но сплав ощущений был сладким, убийственно сладким и ярким. Я возвысился над людьми, а через них – над временем. И время покорно остановилось.


  - Продай его мне. – спокойно сказал Жук.


  - Обойдешься.


  - Продай, Манюня, я не поскуплюсь. И все долги твои забуду: будешь чист, как перед Богом.


  - Ты, что ли, Бог?


  - А хоть и я?


  - Ряхой не вышел.


  - Не хами. А я и от сестры твоей отстану. Ну? По рукам?


  - Да мне плевать, что ты там с ней мутишь.


   Манюня сказал неправду. И это всем было известно. Но ставки были слишком высоки.


  - На кой хрен он тебе? Запалишься ведь!..


  - Это мои проблемы.


   И Жук, видимо поняв бесполезность торга, повернулся ко мне.


  - Дай сюда!


  - Не смей. На месте закопаю.


  - Не ссы его, я с тобой. Ни черта он тебе не сделает. Просто отдай пистолет.


   Он протянул руку.


  - Я вам сейчас…


   Манюня вскочил и захотел подбежать ко мне.


И тут время, остановленное по моему приказанию, заявило о своих правах. А хмель силы ударил в голову. Я направил пистолет на товарища. Это было так просто сделать, что мысль о последствиях даже не пришла мне в голову. Манюня смотрел на направленный в его сторону ствол с испугом и удивлением. А по моим рукам вдруг прошла сладостная дрожь, и кто-то незримый, но пользующийся доверием, зашептал в самое ухо: нажми, на жми, нажми… В глубине сознания, конечно, вертелась трезвая мысль, что это игра, шутка, что ничего не случиться, но все тот же незримый доверительно нашептывал: почем ты уверен? а вдруг? а вдруг?


  - Ты башкой тронулся?


  - Нечего из меня пугало делать. Сначала договоритесь между собой, а потом залупайтесь.


  - Я тебе сейчас договорюсь! – Манюня сделал шаг по направлению ко мне.


   …Щелчок взведенного курка был сухим и трескучим. И этот звук как-то сразу расставил все по своим местам. Он словно проорал в наши уши: это не шутка, никакая не шутка, все по-настоящему, мальчики. Только в этот момент я испугался. Но отступать назад уже было нельзя. Не потому, что мне дали бы по морде за такое. Просто еще минуту назад я был хозяином пистолета, но в тот самый момент, когда я снял его с предохранителя, пистолет целиком и полностью завладел мной. Он стал повелителем, а я его рабом; и вкрадчивый голос зашептал уже громче: смелей, смелей!..


  - Посмотри на меня!


   Жук не волновался или делал вид. Казался спокойным, таким, как и всегда.


  - Не подходи!!! – я кричал, кричал и чувствовал, что начинаю плакать.


   Но Жук медленной походкой направился ко мне, как будто не слышал моих слов. Он шел и говорил:


  - Это очень просто. Это действительно очень просто. Ты веришь мне? Ты веришь? Это проще простого! Очень просто! Проще не бывает! Так просто, что тебе и не снилось.


   Он говорил и продолжал идти, а я чувствовал, как деревенеют руки и напрягается указательный палец. Я не хотел стрелять, не хотел никого убивать, но уже не я решал в этой игре: пистолет жил самостоятельной жизнью и управлял мной, как куклой. И я бы спустил курок. Не зная зачем, не ведая о причинах и следствиях, спустил бы… Жук опередил меня. Он точно почувствовал черту, переступать которую не стоит, остановился и сказал:


  - Отвернись!


   Я плакал, мычал сквозь зубы и качал головой. Нет, нет! И сил-то хватало только на это: плакать, мычать, качать головой…


  - Ты не торопись. Все получится. Просто отвернись в сторону. Ты сможешь. Это проще простого. Это действительно очень просто.


   Он говорил так долго. Все одно и то же. И в какой-то момент я поверил, и с силой, с невероятной натугой стал отворачиваться. Все внутри меня кричало: не смей, не смей! Но в этой дуэли Жук выигрывал. Он не меня переиграл вчистую, он пистолет обыграл; сломил его железную волю, раздавил, разобрал, как каменщик здание: по кирпичику, по крупинке.


   Я не помню, в какой момент Жук отбросил мою руку в сторону.
Раздался выстрел, который всех оглушил. Пистолет упал на песок, но никто не дернулся, чтобы подобрать его. А я обмяк, опал, как сдувшийся шарик и захныкал.


   Так же медленно Жук подошел к Манюне и сильно, без замаха дал ему в глаз. Потом он беззлобно пнул меня под дых. Подобрал пистолет и, сильно размахнувшись, с ненавистью в глазах, со злым выдохом, зашвырнул его в реку. Никто его не останавливал. Потом мы молча собрали вещи и пошли по домам. За всю дорогу никто ничего не сказал.


   Это было столкновение с явлением, размах которого мы не могли понять, до которого просто не доросли. И оно подмяло нас под себя. Сила Жука проявилась не в храбрости и хладнокровии, он просто смог оценить ситуацию со стороны и понять ее абсолютно правильно: в голом и неприкрытом значении. Мне кажется, в тот момент он не думал обо мне или себе, не думал о смерти, не помышлял о геройстве; но когда игра для нас стала реальностью, для Жука она продолжала оставаться игрой. Он просто играл с азартом и увлечением. И выиграл. Но как бы там ни было, он удержал меня от душегубства – хотя бы за это я ему благодарен. Хотя уверен, что он записал это в книгу моих долгов, чтобы напомнить при случае.


   К этому событию мы больше никогда не возвращались. Даже в разговорах. Даже между собой. Табу.




Все окончательно запуталось после истории с Настей Девиной. Она была самой тихой и незаметной девочкой в нашем классе. Она никогда ни с кем не разговаривала, не списывала домашние задания, у нее не было подруг, и с мальчиками она тоже не дружила. Странная девочка. А когда кто-нибудь с ней заговаривал, то Настя невероятно стеснялась, сильно краснела и старалась на все вопросы отвечать как можно тише и однословнее. Ее внутренний мир был и оставался загадкой для всех нас. Она пришла из другой школы в этом году и поначалу, как это водится, над ее нелюдимостью стали подшучивать, а после вообще откровенно издеваться. Гусарством и доблестью считалось подкинуть ей в портфель дохлую мышь, нарисовать какие нибудь непристойности в рабочей тетрадке, мимоходом толкнуть, ущипнуть, плюнуть в ухо… Вся подлость и отвратительность этих поступков как-то не приходила в голову; мы просто не задумывались над этим. И если постараться найти причину, то мы просто не видели в ней человека: Настя казалась вещью, бессловесным, но естественным атрибутом нашего класса. И отношение к ней было соответствующее.


   Беспричинно, но сильно и яростно ее возненавидел Жук. Инициатором всех подлостей по отношению к Насте был именно он, но делал все так хитро и осторожно, что комар носу не подточит. Его роль была ролью генератора идей – исполнители же всегда находились на стороне. Я, Манюня, Колдун, Катя – Мини-юбка, другие ребята… Жук предлагал – мы исполняли, а он всегда наблюдал со стороны.


   Самый интересный момент, ради которого все и затевается, это когда пакость обнаруживается. Здесь все веселит и доставляет неописуемое наслаждение: реакция бедолаги, его жесты, немного растерянный и виноватый взгляд… Она глядит поочередно на наши лица и пытается хотя бы в одном увидеть поддержку, жалость, немое сочувствие, но их нет. Все смеются; весь класс начинает глумливо хохотать, предчувствуя заранее, что именно смех и есть самое неприятное для Насти. Выдержать этот смех, вобрать его в себя и молча переварить нет никаких сил, и девочка садится за парту, закрывает лицо руками и начинает плакать.


   Я несколько раз спрашивал у Жука, за что он ее так ненавидит, но тот все больше отмалчивался или кривовато усмехался, и лишь раз его как будто прорвало.


  - Вы не хрена не понимаете! Таким, как она нет места в нашей жизни. Если таких Настенек будет много, они там, типа, размножаться, расплодятся… Короче, тогда просто сожрут нас, уничтожат, как мамонтов. Вот ты добрый, Колдун тоже пацан не злой, Манюня добреет время от времени… А она – добренькая! Не добрая, а именно добренькая. Терпеть таких не могу. Ненавижу. Любой человек – зверь! Зверем родился и помрет зверем. И скрывать эту натуру не надо. А она… А они… Никогда не угадаешь, чего от них ждать. Такие люди хуже зверей. Я бы к стенке их всех поставил без всякой жалости.


   Но у Ю.В. к Насте было совсем иное отношение. Причем, его мы тоже понять не могли. Он не покровительствовал ей, она не оказалась любимчиком – таковых у него вообще не было, - но между ними образовалось какое-то не высказанное  вслух понимание.


   Началось все с одной из наших издевок. Я уже не помню, как именно мы над ней подшутили, но факт в том, что когда Ю.В. зашел в класс, она сидела в углу кабинета, свернувшись калачиком, положила голову на колени, обхватив их руками для прочности, и беззвучно рыдала. Тело ее ежесекундно содрогалось, но из горла не выходило ни звука.


   Как только он зашел, мы замолчали и сразу же стали разбредаться по своим местам. А он сначала долго смотрел на Настю, а потом подошел к учительскому столу, сел, раскрыл ноутбук и уткнулся в него, словно ничего и не произошло, словно нет Насти Девиной в углу, нет тишины, а есть обычный урок литературы. Сейчас мне кажется, что он ждал, просто ждал, пока Настя успокоится, пока прекратятся рыдания и дрожь тела, но тогда мы ничего не могли понять. А потом он резко захлопнул крышку компьютера, встал, подошел к девочке… и обнял ее за плечи. Она продолжала сидеть, уткнув личико в мокрые коленки, а он просто обнимал ее, и ничего не происходило сверх этого. В этом легком и теплом жесте Ю.В. крылась какая-то тайна. А потом они встали, и Учитель, не торопясь и продолжая обнимать Настю за плечи, закрывая от наших глаз, вывел ее из класса. И за то короткое время, которое им понадобилось, чтобы преодолеть пространство от угла до двери, гулкий стыд прокатился по нашим головам, ворвался в них и захотел выйти слезами. Мы сдерживались изо всех сил, и, помнится, сдержались, но неприятный осадок от произошедшего надолго остался в душе. Я глядел на других ребят и видел, что они испытывают те же чувства, что и я; что все мы превратились в одно огромное, коллективное чувство жалости и стыда к самим себе. И понимание этого раздирало душу на части.


   А Жук… Ему было не стыдно, но вся его наглость, самоуверенность и ощущение собственной правоты как будто сквозь землю провалились. Выражение его лица было очень странным и очень сложным. Такое бывает у людей, впервые задумавшихся над тем, что они творят. Поступок и реакция на него все еще находятся в противоборстве, но уже застыли в точке нуля.      


   Ю.В. скоро вернулся в кабинет, собрал Настины вещи и вынес их за дверь. Впрочем, почти сразу же вернулся обратно и начал урок, словно ничего и не произошло. Не изменился ни его тон, ни выражение лица; в его словах нельзя было уловить и намека на случившееся. Не знаю как остальные, но я почти не слушал его. Просто сидел, думал, думал, продолжал жалеть себя и сгорать от стыда… Он не сказал ни слова, но своим поступком вдребезги разбил поступок наш. И заставил глядеть на эти осколки.


   С того момента наше отношение к Насте Девиной изменилось. Мы не старались завоевать ее дружбу или расположение, не лезли к ней с вопросами и извинениями; мы просто отстали от нее.


   И что-то незримое возникло между ней и Ю.В. Хотя внешне это тоже никак не проявлялось, но угадывалось очень четко по каким-то еле уловимым признакам: теплый взгляд, брошенный вскользь, ободряющая улыбка. Это было сближение на уровне родства душ, что-то одинаково светлое было и в ней и в нем, и оба чувствовали это. С его стороны это не было обычной жалостью преподавателя к забитому ребенку, а с ее – любовью школьницы к молодому красивому учителю. Нечто неизмеримо выше этих банальностей родилось между ним и Настей, и оба поверили в это и внутренне потянулись друг к другу.


   Жук не выглядел расстроенным или проигравшим. Случившееся он принял как данность и, казалось, отстал от Насти  окончательно. И это виделось тем более странным, что мы-то знали: Жук не терпит поражений и никогда не прощает обид. Как показало время, он просто затаился, решил выждать, переварить случившееся. И еще: он уже прекрасно знал, что открытая борьба ни к чему не приведет. Нужно было просто ждать. Что ж, ждать он умел.





А Ю.В. оставался таким же, как и был: спокойным, уверенным в себе, закрытым и восхитительным. И все сильнее крепло наше обожание. Ни один из уроков литературы не был похож на предыдущий. Ю.В. мог наплевать на программу, домашние задания, контрольные и все сорок пять минут урока читать нам стихи. Какие-то комментировал, но чаще читал без переходов, предупреждений и меняя эпохи по своей прихоти. Он читал так же неторопливо, как и разговаривал с нами, но благодаря этой неспешности, мы погружались в мир ритма и рифмы без напряжения, расслабленно и спокойно, утопали в этом мире и получали от захлебывания нечеловеческое удовольствие. Он топил нас в море поэзии, как котят, но это было лучшее, что с нами когда либо происходило. Рифмы проникали в душу через рот, нос, уши… Ничто не могло остановить этот поток. И мы захлебывались с радостью, помахав на прощание всем рукой.


   А мог сказать:


  - Сегодня отличная погода, тепло и солнечно. Айда на улицу!


   И мы гурьбой вываливались из класса и бежали на лужайку, утопая в смехе и солнечных лучах. Высаживались полукругом, Ю.В. закуривал сигаретку и начинал рассказывать нам о Чехове.


   Однажды по радио, я слушал, как кто-то из актеров читает поэму Блока «Двенадцать». Там есть такое место, где красноармеец говорит: «Холодно, товарищи! Холодно!». Тот актер на радио говорил это очень проникновенно, низким голосом и в целом создавалось ощущение торжественности момента. Но когда эту же поэму нам читал Ю.В., на том же самом месте он неестественно поежился, приподнял воротник пиджака и произнес, поморщившись, эту фразу очень буднично, без лишнего пафоса. Но именно от этой будничности и повеяло таким продирающим до костей холодом, что мы непроизвольно поежились вслед за ним.


   Он не заставлял нас читать литературу: он учил любить ее, понимать и принимать в свое сердце. И это было самое лучшее, что он мог для нас сделать.





Все случилось внезапно и абсолютно неожиданно. Никто, поначалу, ничего не понял. Но если быть совсем честным (а перед самим собой лгать невыгодно, никто твоей лжи не оценит), мы даже не пытались ничего понять. Осмысливать события – это труд, на который способен не каждый. Ведь куда легче принять их как данность, на заморачиваясь над сутью. Мы на этот труд были не способны. По крайней мере, я.


   Ю.В. иногда заходил в класс на перемене, оставлял ноутбук и личные вещи на столе и выходил покурить. Так было и в тот день. Мы слонялись от скуки по коридорам, потому что в класс заходить было нельзя: дежурившая Настя Девина мыла полы, и нужно было ждать, пока они высохнут. Это обычная традиция. К ней все привыкли и не придавали значения.


   Когда прозвенел звонок, все зашли, расселись по местам, стали доставать учебник, тетрадки, ручку и прочие принадлежности. Никакого беспокойства не было и в помине: ни в нас, ни в воздухе.


   Ю.В. зашел, привычно поздоровался, мы привычно встали. Он открыл свой ноутбук…
Сначала ничего было непонятно. Он придерживал рукой монитор и неотрывно смотрел на него. Это длилось пять секунд, десять, тридцать… Привыкшие к его странностям, мы старались не замечать тишины, и все были в предвкушении урока. Но уроку не суждено было начаться.


   Учитель поднял на нас глаза и медленно развернул аппарат в нашу сторону. Класс выдохнул. Весь монитор был заляпан белой краской.


  - Кто это сделал?


   Класс молчал.


  - Кто-нибудь заходил в кабинет?


   И снова без ответа.


  - Настя, кто-нибудь заходил в класс, пока ты дежурила?


   Девочка лихо замотала головой и, как мне показалось, вся сжалась, словно забившаяся в угол мышь.


  - Хорошо. Будем разбираться по-другому.


   Он повернулся и вышел, а мы все сразу загалдели, заелозили.


  - Ну ни хрена себе!..


  - Какая тварь…


  - Темную этой гадине, темную…


  - Кто сделал? Кто? Посмел? Скотина!!!


  - За что?


Все вмиг стали возбужденными, деловитыми. Стали высказывать предположения, строить версии. Мы всецело были на стороне учителя, но даже это не могло удержать нас от примитивности и узости мыслей. Что бы мы ни думали – это было своего рода приключением, не больше. И воспринимали мы ситуацию  как грустное, но увлекательное приключение.


  - А может быть Жук?


  - Этот кто там такой офонаревший?


  - Да нет, просто…


  - Вот и сиди – просто. Я мамой клянусь, что… Да ну вас на хрен!


   Это была самая серьезная клятва. Не поверить было нельзя.


А дальнейшее было как в тумане. Вошел Ю.В. с Ниной Васильевной, все притихли, успокоились. Не было нотаций и увещеваний, но для каждого из нас игра продолжалась, мы с нетерпением ожидали ее дальнейшего поворота. И даже чувство жалости и недовольства случившимся уступило место банальному любопытству. У каждого душа была с гнильцой – это оправдывало нас в собственных глазах. Нина Васильевна попросила всех открыть сумочки и портфели, и вместе с учителем прогулочным шагом пошла по рядам, внимательно заглядывая в сумку каждого. Мне было непонятно, что они ищут, что вообще за эксперимент происходит, но когда они поравнялись с партой, за которой сидела Настя Девина, все прояснилось.


   Настя сидела тихо, опустив глаза, упрямо направив их в одну точку. Она не оправдывалась, не защищалась и была похожа на овцу, которую ведут на бойню. А наше любопытство начало переходить все границы. Кто-то вытянул шею, в жирафьей попытке углядеть корень события, кто-то привстал, самые смелые вскочили и подошли… Всем было понятно, что разоблачение свершилось, но вот как именно – оставалось загадкой. А через какое-то время уже все толпились около Настиной парты.


   Когда я заглянул через головы, то увидел раскрытую дамскую сумочку, перепачканную белой краской.


  - Сядьте по местам. – сказала Баранчикова.


   Мы не противились. Да и зачем? Любопытство было удовлетворено, приключение исчерпало себя. Но тут необычно повел себя Ю.В. Он произнес:


  - Нина Васильевна, мне нужно поговорить с вами. С глазу на глаз.


  - Пойдемте ко мне в кабинет.


   У самых дверей учитель остановился, посмотрел на нас немного насмешливо и, уже уходя, бросил в сторону:


  - Без самоуправства мне тут.


   И вышел.


Потом была тишина. Никто не вставал с мест, не ругался, не волновался. Были перешептывания, были смешки, шушуканья… Но это и есть все то, что составляет настоящую тишину, которую можно слушать, и в то же время оставаться в своих мыслях; которая не напрягает, не давит, не раздражает. Ведь абсолютной тишины не бывает никогда – это сказки из дамских романов. Подобная тишина мертва по своей сути, а наша – жила, развивалась сама в себе, временами замирая на стыке света и темноты.


   Настя не изменила позы, не повернула головы, не моргнула. Все так же сидела без движения и смотрела в одну точку. Сейчас, когда уже все известно, я задаю себе вопрос: что она видела в этой точке? О чем она думала? Какие чувства рождались у нее в душе? Ведь нельзя оставаться спокойным и безучастным, когда в одну секунду рушится мир вокруг тебя. Пусть для нее этот мир не был прочен, не был любим и желанен, но, по крайней мере, он давал ей хоть какое-то чувство опоры; а сейчас и этот хрупкий мостик был сломан.


   Перешептывания продолжались.


  - Зачем?


  - Это все из-за писем…


  - Ну и?


  - Отомстила.


  - Вот тебе и тихая овечка…


   Не для кого не было секретом, что Настя писала для Ю.В. записки, периодически подкладывая их то в журнал, то в сумку, то просто на стол. О содержании этих писем мы могли только догадываться, но испорченные коллективным чувством, представляли в своем воображении самые пошлые картины. В глубине души, в эту пошлость никто не верил, но мысль о ней была весела сама по себе, без подкреплений и доказательств. Скабрезная ирония давала шанс отгородиться от понимания причинности Настиных посланий, помогала ни о чем не задумываться и жить в старом, устоявшемся настоящем.


   Ю.В. не стал проводить тот урок. Когда он вернулся, то сразу же всех распустил и одну Настю попросил задержаться. Я не знаю, о чем они говорили, и никто не знает, но только Настя на следующий день не пришла. Не пришла и позже. А потом мы узнали, что в ту же ночь она наглоталась каких-то таблеток и попала в реанимацию. Все обошлось, слава богу, Настя осталась жить, но ее родители забрали документы из школы и перевели ее в другую. Я ее больше никогда не видел.


   К собственному стыду надо добавить, что история эта очень скоро забылась. Даже в нашем собственном кругу было как-то неудобно об этом вспоминать; сразу же задевалась в душе непонятная струна и начинала звенеть стыдом и недосказанностью.


   История с Настей Девиной разрешилась так, как мы и не предполагали. В один из дней мы остались после уроков в классе – отмечать день рождения Жука. Все как обычно: сначала традиционное чаепитие и поздравления, а потом пьянка у него на квартире. Жук был доволен и не скрывал этого. Лицо его лоснилось от радости и чувства уверенности в себе, а сам он был похож на обернутую в красивый фантик подарочную конфету. Звучал ничего не значащий треп, кое-кто уже начал разминаться перед праздником, разливая водку под партой, дарились подарки… Все оборвалось на полуслове. В кабинет вошел Ю.В., тихо улыбнулся, как всегда, поприветствовал нас кивком головы и направился прямо к Жуку. Манюня поперхнулся водкой, Катька глупо хихикнула. Но когда учитель остановился – все смолкло. Тишина та была не живой и какой-то взрывоопасной, надорванной и в то же время завораживающей.


  - Вот, это тебе. Как новенький. Дарю.


   И Ю.В. протянул Жуку… чистый, гладкий, без единого пятнышка ноутбук.
Жук, не поднимая глаз, смотрел в пол, а мы все окаменели. На школьных часах, висевших сразу же над доской, задрожала секундная стрелка. Несколько глоток натужно сглотнули. Кто-то причмокнул губой по инерции.


  - Бери – бери, сегодня твой день. Заслужил.

 
   И вдруг учитель резко наклонился к нему, к самому уху и громко зашептал:


  - У тебя тогда на рукаве капли краски остались, всего несколько, но остались. Я бы и не заметил, если бы внимательно не присматривался. Недоглядел, брат, недоглядел.


   И так же резко Ю.В. отпрянул, выпрямился и легкой, пританцовывающей походкой вышел из класса…


   Это тяжело описывать. Все это так тяжело описывать, что я даже не знаю, имею ли право. Но я попробую. Мне это самому очень нужно, крайне нужно. На часах уже почти час ночи, но если я все и прямо сейчас не расскажу – не усну. Или сойду с ума. И даже неизвестно, что лучше.


   Жук заплакал. И было важно не то, что мы видели его слезы первый раз в жизни, но то, что плакал как будто бы совсем другой человек. Он не был тем Жуком, которого мы знали, которого боялись и уважали. В неуловимую долю секунды он перестал им быть. С таким равнодушием взиравший на разрушение чужих миров и основ, Жук в одночасье стал свидетелем крушения собственного мира. И мы стали этими свидетелями.


   Он плакал тихо, без рыданий, вообще без звука. Слезы неспешными ручейками текли по щекам, падали на пол, заползали под воротник, но Жук не шевелился, не стирал их и даже не сглатывал.


   Сначала он смотрел в пол прямо перед собой, потом поднял глаза и поочередно оглядел каждого из нас: внимательно, спокойно и без злости. В его взгляде не было стыда или раскаяния, но не было и уверенности в своей правоте. А самое главное – в глубине глаз не было его самого. И это все решало, окончательно и бесповоротно.


   Потом он взял ноутбук и, внимательно его разглядывая, направился медленным шагом к выходу; но у самой двери остановился и снова посмотрел на нас, таких молчаливых, таких не взрослых. И вдруг что-то в его взгляде изменилось: он стал рассеянным, отсутствующим и неимоверно глубоким и чистым, без жесткости и столь привычного былого цинизма. Жук смотрел то на нас, то на ноутбук… и вдруг я понял его, со всеми невысказанными вслух мыслями. Как когда-то боевой пистолет для меня, так теперь компьютер для Жука стал хозяином и повелителем, безраздельным властителем судеб, учителем. И Жук боролся. Он сжимал зубы до судорог в скулах, стискивал пальцами ровный матовый пластмасс, но взгляд его не изменялся, наоборот, все больше и больше становился неживым и совершенно нездешним…


   А потом Жук заорал. Горлом. Совершенно по звериному. И вдруг затрясся всем телом, затопал ногами, стал прыгать на месте и крутиться волчком. Совершая нечеловеческие усилия, дико шипя и брызгая слюной в разные стороны, он размахнулся и с силой, ненавистью и еще непонятно чем  зашвырнул ноутбук в окно.


   Звон разбитого стекла отозвался взрывом в голове. Колдун упал со стула, тихоня Леночка вскрикнула… Я на секунду отвел глаза от Жука, всего на одно мгновение, а когда снова посмотрел на него, то опять не узнал. Отсутствующий взгляд пропал, но прежний Жук тоже не вернулся. Прямо перед нами стоял озлобленный бесенок, и ненависть, казалось, искрилась на кончиках волос. Жук криво улыбался, а потом захохотал; и ни с того ни с сего начал орать:


   - Хрен вам всем! Хера лысого! Съели? Взяли? Хрен вам!

   
   Мы молчали. А он так же внезапно успокоился, расправил плечи, щелкнув сухожилиями, и, показав нам неприличный жест, вышел за дверь.


   То, что произошло перед нашими глазами, не укладывалось ни в какие рамки, было совершено вне правил и всяческих условий. Но это уже была не игра. Я весь день не мог найти себе места. Все пошло не так, все совершенно вышло из разряда обыкновенного и даже человеческого. Я все думал о том, что где-то уже видел этот отсутствующий, спокойный взгляд, с которым Жук так упорно боролся. Я точно помнил, что видел, но вот где именно, у кого… Перебрал всех знакомых и полузнакомых, друзей и даже родных… И не мог заснуть. И не мог вспомнить. Все завязалось в моем представлении в сумбурный узел, затянутый намертво. И уже засыпая, заставив себя не думать об этом, забыть и успокоиться, я вспомнил. Точно такие же глаза были у Насти Девиной!





С того дня в нашей жизни появился чистый адреналин. Ни сколько не изменился Ю.В., но зато совершенно другим стал Жук. Цеплялся к каждому из нас за малейшую ерунду, откровенно издевался над учителями и начал превращать уроки литературы в ад. Он как с цепи сорвался. Заявлялся в класс в нетрезвом виде, хамил и паясничал, бил пацанов и зло шутил над девчонками. И во всем этом поведении остро чувствовалась откровенная злость и в то же время неприкрытая тоска. Словно он сам страдал от того, что творил, но по какому-то закону уже не мог остановиться. А Ю.В. не то что не замечал, - просто не пресекал, но после каждой выходки взгляд его становился туше и грустнее.


   А очень скоро Жук совсем перестал ходить на уроки литературы. Он не убегал из школы, не прятался, но напротив, делал все демонстративно и с вызовом. Жук почти со всеми перестал общаться. У него появились какие-то новые знакомые сомнительного качества. Почти всегда эти ребята ждали его около школы после уроков и ни их вид, ни их взгляды не внушали доверия или даже малейшего расположения. А расспрашивать о чем-либо Жука было бессмысленно.


   Если внешне учитель никак не реагировал на происходящее, то внутри у него шла напряженная борьба с самим собой. Это чувствовалось по тому, как он стал вести уроки. Куда-то пропала та живительная искра, наполнявшая все его существо тихим светом. Слова стали суше, спокойнее, без импровизаций, пауз и недоговоренностей. Слушать Ю.В. по-прежнему было интересно, но не заметить внутреннего надлома, не почувствовать его было уже нельзя. Его внутренние противоречия обнажались на контрасте прошлого и настоящего. Словно художник, талантливо ворвавшийся в мир искусства своими первыми работами, вдруг исписался, потускнел и перестал волновать сердца.


   Отношения Жука и Ю.В. стали настолько сложными, что вышли за пределы нашего класса и слухами, сплетнями и недомолвками распространились по всей школе. Учителю это было неприятно, несколько раз его вызывала к себе Нина Васильевна, и они, запершись в директорском кабинете, подолгу о чем-то переговаривались. Смысл этих бесед угадать было не сложно. Мы по-своему жалели Ю.В., не высказывая это вслух, осуждали Жука, но позиция наша была половинчатой, была лишена конкретики, отдавала гнильцой и отсутствием твердого и определенного решения. С другой стороны, льстило внимание всей школы к нашему особому положению. И еще у каждого имелся шкурный интерес: чем закончится это странное противостояние?


   Запасы ненависти и злости у Жука оказались не безразмерными. Прошло немного времени, и все чаще его можно было увидеть стоящим у окна. Лицо было спокойное, немного задумчивое, взгляд рассеянный и незлобивый. К нему никто не подходил, и он тоже никого не тревожил, оставался сам в себе, в своих полетах и падениях. Но такая задумчивость не была сознательно выбранной моделью поведения. Жук не мог ее контролировать, и вспышки злости все еще прорывались в самые неожиданные моменты. Как будто в нем одновременно жили два совершенно разных человека, противоположные стороны одной медали, занимая попеременно в его душе лидирующее положение. Словно сама душа все еще сомневалась, какую сторону признать лицевой.






Исход был коротким и неожиданным, как вспышка молнии. Эта вспышка изменила меня, Жука, изменила всех нас; заставила новыми глазами, без пелены и очков, посмотреть на самих себя и определить степень виновности и прегрешений.


   Я опаздывал на физику, но нисколько не переживал из-за этого. Конец учебного года действует на всех расслабляющим, истомным образом: безразличие к учебе, к домашним заданиям, к урокам, к школе в целом, и вместе с тем все громче, отчетливей слышится громкий голос весны и солнца. Я поднимался по боковой лестнице, мысленно напевал какую-то песенку и, уже подойдя к пролету второго этажа, вдруг остановился. Рядом с учительской раздавались какие-то голоса.


  - Ты все сделала правильно. Давно уже пора поставить точку во всем этом сумасшествии.

 
  - Баранчикова будет недовольна, начнет выяснять…


  - Ничего она не сделает. Даже если узнает. Это… все очень условно.


  - Она лично просила меня не отвечать на запрос. Но если хотите знать мое мнение, вся эта история зашла слишком далеко. Нина Васильевна чересчур доверяет ему. Свыше всех норм допустимого.


  - Танечка, вы все сделали правильно. Даже если что и всплывет, то большинство будет на вашей стороне. Что вам сказали?


  - Сказали, что приедут немедленно.


  - И чудесно! Теперь это не наши заботы. И ни о чем не переживайте!


   Их невозможно было не узнать. Один принадлежал Татьяне Ивановне, секретарю директора, молодой девушке, только-только окончившей институт, а другой, успокаивающий, математичке из параллельного класса. Очень быстро разговор смолк, и женщины разошлись, каждая по своим делам, а я остался стоять. Почему-то учащенно забилось сердце, потяжелело дыхание. Не все было понятно в этом разговоре, точнее, ничего непонятно, но веяло от него какой-то нехорошей интригой. Разговор определенно касался Ю.В. – обе женщины терпеть его не могли, да и по поводу упомянутой истории все было ясно, но в чем именно таится главная опасность, я не мог понять. Внезапно звук сплевываемой слюны раздался прямо за спиной. Я обернулся… Передо мной стоял Жук.


  - Чего вылупился?


  - Я… ничего. О… Опаздываю. – От неожиданности я стал заикаться.


  - Нехорошо подслушивать.


  - А сам то?


  - Хлебало закрой, - ответил он вяло и с ленцой.


  - Ты… понял, о чем они?


  - И что?


  - Понял?


  - Ну, понял, тебе-то что?


  - Скажи!


  - Много будешь знать – состаришься.


   Мне вдруг стало обидно до слез за собственную тупость.


  - Ну, пожалуйста, Жук! Ну, скажи…


   Это было неправильно продолжение. На жалость Жук никогда не реагировал и только пуще прежнего начинал издеваться, но что-то в нем действительно изменилось за последнее время. Он посмотрел себе под ноги, что-то прикидывая, потом перевел взгляд на меня и, криво усмехнувшись как-то всем лицом, ото лба до подбородка, сказал:


  - Условие!


  - Какое?


  - До конца дня – никому ни звука! Вообще никому, ни одной живой душе.


  - Я согласен, согласен… - я стал заговариваться от радости, боясь, что Жук вдруг передумает.


  - Подумай хорошо! Очень хорошо подумай. Назад пути не будет!


  - Я согласен, Жук! Зуб даю – буду молчать, как рыба…


   Жук опять усмехнулся, цокнул языком и, почти смеясь, выдавил:


  - Ты сам согласился, запомни это, сам…


   Он низко склонился надо мной и  зашептал в самое ухо…


Я обезумел, рычал и плакал, хватал Жука за грудки в порыве отчаянной, бесцельной ярости и тряс его о стену, но он даже не думал сопротивляться, только смотрел мне прямо в глаза и хохотал. Я начал орать:


  - Зачем? Зачем? Зачем? Что ты делаешь, идиот? Что ты творишь!? Ты выродок! Ублюдок! Я ненавижу тебя!


   Он резким рывком отбросил меня к стене.


  - Чего нюни распустил? Сам виноват – я тебя предупреждал.


  - Да пошел ты…


  - Что?


   Жук вскинул руку и цепко, одними пальцами схватил меня за челюсть, придвинулся вплотную и зашептал:


  - Вякнешь – закопаю! Везде тебя найду! И стану твоим самым страшным кошмаром! А будешь молчать – друзья навеки!


   Меня затрясло от страха и отвращения к этому человеку, от сознания собственного бессилия и… снова от страха.


  - Ты не человек, Жук! Ты… - я не договорил и заплакал.


  Он сделал шаг назад, скрестил руки на груди, такие сильные и узловатые, и довольно улыбнулся.


  - Запомни, ты обещал! Ты дал слово! И сейчас время доказать, кто ты: баба или настоящий пацан.


   Жук подобрал с пола старую, потертую сумку с учебниками, и, не оборачиваясь в мою сторону, пошел на урок. Я слышал, как открылась дверь в кабинет, как раздались привычные извинения за опоздание…


   Мир качался подо мной. А может быть, это я терял устойчивость в этом мире. Улетучилась в никуда уверенность в себе, а чувство собственного достоинства вырыло в душе глубокую и удобную ямку, и закапалось там.


   Рано или поздно, но в жизни каждого человека возникает выбор, определяющий все его дальнейшее существование, измеряющий прочность и гибкость совести, уровень честности перед самим собой. Этот выбор может родиться из ничего, на пустяшной основе, но результат его всегда кардинально меняет человека, направляя жизнь по тому или иному руслу. Лично я не выдержал испытания, спасовал. Я сидел на холодном полу лестничного пролета, прислонившись спиной к стене, и сам себе казался лилипутом, маленьким карликом без имени и прошлого. Совершенно определенно зная, что нужно встать, найти Ю.В. и обо всем ему рассказать, не мог найти сил на подобный поступок. Каждый раз, когда уже напрягались ноги, когда оставалось сделать только одно маленькое внутреннее усилие, горячей волной накатывало чувство всеобжигающего страха, противного, мерзкого, но невозможно реального, и все волевые усилия сводились на нет!


   На урок я так и не пошел, и сорок минут пролетели невыразимо быстро. Когда раздался звонок, я вздрогнул, неуклюже поднялся с пола… и снова заплакал, на этот раз от отчаяния и собственной слабости, понимая, что никого уже не буду предупреждать, зная, что Жук победил в этой игре, а я остался один на один с собственным предательством.


   Предстоящий урок литературы не радовал. Я шел в кабинет с одной мыслью: только бы не столкнуться с Ю.В., не увидеть его глаз, не утонуть в них и в собственном стыде…


   Они пришли до начала урока. Два милиционера и семенящая за ними Нина Васильевна. Один из них сразу же обратился к Ю.В.:


  - Вы… - он назвал учителя по имени.


  - Я, а что случилось? – учитель выглядел удивленным.


  - Служить не хотите? От армии бегаете? Добегались.


  - Я… - он сразу все понял, - Вы не понимаете! Мне нельзя служить, у меня… дети!


  - Тогда вам нечего бояться, предоставите в военкомат свидетельства о рождении…


  - Я не боюсь, но… вы опять не понимаете! У меня ученики! Я – учитель!


  - Это черт знает что! – вмешалась Нина Васильевна. – Вы не имеете права!


  -  Вот постановление военкомата. – старший протянул ей какую-то бумагу. – Давайте не будем тянуть время.


  - Хорошо! – Ю.В. снова стал самим собой, спокойным и уверенным. – Мне можно завершить урок?


    Милиционеры переглянулись.


  - Ради бога! У нас время казенное, терпит. Мы подождем за дверью.


   Они вышли, и сразу прозвенел звонок.


Мы сидели тихо, боясь пошелохнуться, и как-то сразу стала ясна непоправимость произошедшего. Уже не предчувствие катастрофы – сама беда постучалась в дверь.


   Ю.В. подошел к окну, подумал о чем-то, посмотрел на солнце и довольно зажмурился. Он не выглядел расстроенным или смущенным, грустным или волнующимся… И только искорки разочарования проблескивали в глазах.


  - Начнем урок!


   И он начал его, и провел блестяще, как всегда!..


Ю.В. вышел за дверь, но и мы не могли сидеть на месте. Побросали учебники и сумки и гурьбой выкатились в рекреацию. Второй этаж был полон! Вся школа стеклась сюда из самых дальних уголков: учителя, дети, технички, гардеробщицы… Ю.В. забрал из учительской свои вещи и в сопровождении сотрудников… Они пошли по коридору, и все двинулись вслед за ними. Это была странная процессия, на уровне массового психоза. Никто не переговаривался, никто даже слова не произнес – абсолютная тишина, только шелест шагов… Внезапно остановились, и все остановились на небольшом расстоянии. Ю.В. обернулся, немного поморщился, как будто хотел что-то сказать, но передумал, отвернулся, и шествие возобновилось. Меня затерли к самой стене, и я видел учителя очень расплывчато. Никто не плакал. Никто еще не мог вобрать в себя полновесность момента.


   Толпа вывалилась во двор. Кто-то уселся на паребрике, кто-то начал тихо всхлипывать. Нина Васильевна стояла особняком ото всех, заламывала руки за спину и что-то беззвучно нашептывала себе под нос.


   Ю.В. выглядел немного смущенным, как будто стеснялся такого всеобщего внимания.
Открылся кузов машины, он забрался в него, споткнувшись о низкую подножку, хлопнула дверь… Машина заурчала и тронулась…


   И в этот момент произошло то, что потрясло всех. Жук, затерявшийся до этого в толпе, вдруг завыл, но очень гортанно, почти горлом и хрипло, растолкал всех стоящих вокруг себя и бросился вслед за машиной. Какое-то время он бежал вровень с ней, даже догнал на мгновение и ударил кулаком по борту, но когда автомобиль стал вырываться вперед, когда Жук понял, что уже не сможет его догнать, он отчаянно, дико, разрывая голосовые связки, путая буквы и звуки и захлебываясь от тоски, заорал:


  - Ю.В., ты нужен мне-е-е-е… Не уходи! Ю.В.!!!! Я люблю тебя, люблю –у-у-у…


   Машина набирала скорость, но Жук все бежал и кричал, спотыкался, но продолжал бежать. Он видел наверняка, что все это глупо, лишено смысла и цели, но никак не мог остановиться и бежал, бежал, бежал… И не переставал кричать…


  - Ты мне нужен!!!!!! Ты…. мне…. Люблю-у-у-у…. Ю.В – э-э-э-э…


   Звуки булькали в его горле, как не нашедшая выход кровь. Мы не видели его лица, его глаз, но и того, что слышали, было достаточно, чтобы осознать всю глубину, всю неизбывность тоски запутавшегося в самом себе ребенка. Мне показалось, что я увидел в оконном стекле учителя, что он как будто пытался протянуть руку, что-то кричал… И все поплыло перед глазами от хлынувших без предупреждения слез!


   А Жук все бежал и кричал! Бежал и кричал! И никак не мог прекратить этот бесцельный бег. Словно в движении пряталась некая отдушина, позволяющая не сойти с ума. Голос его стал тише, а потом он вдруг замедлил бег, остановился… и громко заорал… Это было нечеловеческое, не людское. Так может кричать только раненный в сердце зверь. Жук выл, скулил, орал, бесновался, а потом замолк и упал на колени.


   Пред тем как машина скрылась за поворотом, Жук выстрелил в воздух последние слова:


  - Прости меня –а-а-а!!!! Прости-и-и-и!!!!


   А потом он упал на асфальт и долго оставался лежать без движения. К нему никто не подошел. И по-прежнему все хранили молчание. Так же молча все двинулись обратно в школу, и вслед за всеми пошел и я.


   Я убеждал себя в том, что если бы и рассказал обо всем Ю.В., то это ничего бы не изменило, он не стал бы убегать и бросать всех нас, но глаза не соглашались с этими убеждениями и продолжали источать холодную соленую воду. Я плакал. Я был раздавлен. И я мучительно завидовал Жуку, лежащему сейчас на асфальте у самой школьной ограды.






Об этом событии было не принято говорить. Все очень быстро вернулось на круги своя. В школу пришла новая учительница литературы, и уроки опять стали скучной и неинтересной повинностью. Я очень быстро успокоился и перестал себя в чем-либо винить. Это вышло само собой, против воли и без желания. Просто забылось.


   Совсем другим стал Жук. Нелюдимым. Одиноким. С непрекращающейся тоской в глазах. Ни к кому не подходил. Ни с кем не разговаривал. На уроках вел себя смирно, не перечил учителям, и складывалось впечатление, что его ничто в этой жизни не интересует. Откуда-то пополз слух, что он пишет Ю.В. письма в армию, но слух был неподтвержденным и очень расплывчатым.


   А потом нам сообщили, что Ю.В. отправили в Чечню, но отслужил он только месяц. Отряд попал в засаду. Не выжил никто.


   Но к этой новости я отнесся уже спокойно. Конечно, поплакал ночью в подушку, показнил себя, поругал… И заснул. А наутро все показалось странно далеким, нездешним и совсем не настоящим. И жизнь продолжилась с прежними радостями.


   Жук – наоборот! Еще больше замкнулся в себе! Он совсем перестал разговаривать и даже на уроках не отвечал. Признаки болезни были налицо, и его забрали в психиатрическую лечебницу. Больше я его не видел и ничего не слышал о нем до недавнего времени…


   Наша встреча должна была состояться. Законы совести не резиновые, их нельзя раздувать до бесконечности – рано или поздно могут не выдержать, лопнуть и осыпаться на сердце всем-всем самым потаенным и неприглядным. Я знаю, что так, как Жук, не поступлю никогда, что, возможно, со временем забуду и эту нашу встречу, но никогда уже не исчезнут из моей жизни и совести, приснившиеся вчера глаза Ю.В.: спокойные, улыбающиеся и необыкновенно добрые, как ни у кого и никогда. Если это мой крест, то так тому и быть. Пускай!


   Теперь я знаю, о чем он думал, когда молчал и смотрел в окно. Он просто думал о нас, о детях, о своих детях. Человек не всегда волен в своих поступках, но всегда в ответе за них. В этом и состоит самый хитрый закон жизни, которому Ю.В. пытался нас научить, но который так бесследно прошел мимо всех нас, кроме двух человек, Насти и Жука. Но если этот так, если бесследно и впустую, то почему, черт возьми, это меня волнует и не дает заснуть?


   Я не знаю ответа.