МАМА УШЛА

         Вот почему-то вспомнилось  давнее лето. Последнее детсадовское, когда нас, уже семилеток, вывезли «на дачу» в таежное село. Если где-то на  земле и бывает рай, то в этот год он был там. Школьный  дом  на берегу таежной речки, в глубоких местах черной от торфяного настоя лесных болот, а на перекатах неожиданно светлой и прозрачной.
        Сосновый  бор совсем неподалеку, весь из каких-то солнечных сосен,  растущих среди белоснежного мха, а воздух между соснами в жаркие дни бывал почти осязаемо густым и насквозь  пропитанным сладковато-горьким запахом смолы. Через болотце от бора начиналась настоящая тайга, где можно было увидеть  огромную мохнатую ель «как в Кремле», украшенную новенькими блестящими шишками, и где вдруг обнаруживались то поляна, заросшая мелким березняком, то осинник, такой частый, что не везде руку просунешь.
        С другой стороны лежали бескрайние луга, а за ними текла большая река Северная Двина с пристанью, до  которой  нас, городских гостей, доставил однопалубный пароход-колесник «Виктор Гюго». Выполнив эту важную задачу, он солидно зачавкал красными, словно гусиные лапы, плицами гребных колес, пустил облако черного дыма и, коротко гуднув, отправился дальше по своим делам.
        Вот оттуда, от пристани, в один прекрасный день ко мне пришла мама. Она приехала утренним пароходом, чтобы вечером отправиться дальше. Она пришла, легко ступая по песчаной желтой дороге, которая была небезопасна из-за темно-зеленых коровьих лепешек. 
 Я даже обрадоваться не успел по-настоящему. Быстро сунув коробку с  привезенным ею гостинцем в тумбочку у своей кровати, я помчался показывать маме, как мы тут здорово живем.
        Мы с  нею  пошли в бор, где можно было отыскать белый грибок-боровичок. На берег, на склоне которого в густой траве пряталась бордовая земляника. В лес, где на полянке по разрешению воспитательницы мы, мальчишки, построили шалаш «для девочек на случай дождя» и куда девочкам, конечно, хода не было. Все-все надо было показать, даже поле, на котором мы не вполне законно собирали и ели сладкий горох.
        Потом был обед и... чудо: меня отпустили гулять с мамой вместо тихого часа. Ради такого случая я без хитростей выпил стакан теплого с пенкой молока, что всегда служило причиной головной боли. Отправившись на луг, где трава росла так густо, что мешала идти,  мы шли, приминая ее, и говорили о том,  как называются цветы, попадавшиеся среди разнотравья, и почему они так называются.
        Наконец мы устали и уселись отдохнуть, вернее, села мама, а я лег на траву, примостившись затылком  ей на колени, и смотрел в небо, которое, если смотреть так прямо вверх, представлялось бездонным и темно-голубым, почти синим. Мама щекотала мне лицо какой-то травкой, похожей на елочную ветку. И травка, и от нее мамины ладони пахли как-то вкусно. Не то чтобы яблоками, но этот запах заставлял вспомнить про свежие яблоки.
 И вдруг мама запела вполголоса:
 Колокольчики мои, цветики степные!
 Что глядите на меня темно-голубые?
 И о чем звените вы в день веселый мая,
 Средь некошеной травы головой качая?
         И лиловые колокольчики на нашем пригорке качали своими юбочками согласно и в такт. Она знала много песен, но эту не пела раньше никогда.  И как-то все совпало в тот момент: мама, небо, песня и яблоки, что до сих пор я вспоминаю это как ничем не омраченное, полное счастье.
         Но все кончается. Вечер, мама, изредка оглядываясь, уходит через луг на пристань. Солнце светит мне в глаза, мамина фигурка на фоне заходящего солнца кажется черным силуэтом, и только из-под ее ног с каждым шагом взметывается облачко пыли, просвечиваемое солнцем. Вот она оглянулась в последний раз, помахала на прощание и скрылась за пригорком. Мария Ивановна,  воспитательница, обняла меня за плечи: «Ну все, пойдем домой».
         Дачная жизнь вступила в свои права. Ужин, вечерняя сказка, потом мыть ноги и спать. Пока остальные толпились у тазиков с водой, я, вспомнив про гостинец, заскочил в спальню. В привезенной мамой восьмигранной коробке из-под детского набора «Мойдодыр» была пригоршня конфет и три небольших зеленых яблока. Такие яблоки всегда первыми привозили к нам на Север; кислые и твердые, они восхитительно пахнут летом. Зимой яблок в продаже не бывало, разве что в новогодних подарках. Вот этот запах и напомнил мне, что счастливый день закончился.
         Хотелось заплакать, а плакать мальчику нельзя. Поэтому я стиснул зубы,  и рев тоненькой ноткой просочился наружу, а слезы уже текли вовсю. Встревоженная воспитательница вбежала в комнату: «Что с тобой, кто тебя стукнул?» «Сам, сам. Ничего!» - отмахивался я, уже не стараясь сдерживаться. Ведь мама ушла. «Мама ушла», - выл я про себя, пытаясь скрыть истинную причину своего горя.  Почему-то казалось важным, чтобы никто не узнал, как я был счастлив сегодня, пока не ушла мама.      

 
         О том, что мамы больше нет, мне сообщил отец. По телефону. Путаясь в словах, он, из неловкой стариковской деликатности, старался не произнести слово «умерла». Впрочем, я все сразу понял. Утром, уходя на работу, я уже привычно подумал, что лучше бы Бог прибрал ее душу, настолько изболелась и стала жалкой телесная оболочка.
         Помню, в первый момент я даже удивился собственной тупой реакции. Вроде ничего не оборвалось в душе. Впрочем, мама уходила уже давно, сначала потихоньку, удивляя всех странными чудачествами и забавляя забывчивостью, потом все быстрее и все больше отдаляясь от нас. 
         Теперь-то я понимаю, что она пыталась дозваться до меня оттуда. Невнятной фразой, каким-то нелепым жестом. Чего ей хотелось, может, попрощаться со мной?   Может, ей просто было страшно уходить? Я не понял тогда, не смог понять, загнанный суетой повседневной.   Не остановился, чтоб хотя бы посмотреть ей вслед.
         Печальные хлопоты тоже обозначились каким-то странным событием. Когда маму выносили из квартиры, погас свет.  И вот от комнаты по коридору  до самой лестницы были расставлены разнокалиберные светильники, в  каждом доме есть какие-то свечи - подарочные, огарки в пыльных подсвечниках, которые лень или недосуг выбросить. Так ее и вынесли по украшенному колеблющимся светом коридору. И свет снова загорелся, так же внезапно, как и погас.
         Следующие дни прошли в беготне и заботах. Ничего не упустить, все заказать; гроб с винтами, чтоб не стучали на кладбище, автобус, поминки (на сколько человек?). Даже на похоронах не было минуты остановиться и подумать. Конвейер работает быстро, четко и ... бездушно, впрочем, людям, работающим там, нельзя давать волю эмоциям. Участок, памятник, оградка, соболезнования. Работа  и заботы, как всегда, спасали от горя.
         И вот, когда прошло несколько дней и все вроде бы уже улеглось, отец, разбирая бумаги, обнаружил завещание. На мое имя. В завещании говорилось, что мама оставляет мне  «все накопленные средства». Оставляет. Оставила. Вот это слово меня и подкосило.
         Горячая волна спазмом охватила и грудь, и горло так, что сил осталось только на тоненький вопль: «Ы-ы-ы...». Слезы сами покатились из глаз, как будто стояли там все эти дни, накапливая горечь. Обеспокоенные домашние прибежали: «Что с тобой, что?»
 «Ладно, ладно, - махал я на них рукой, выл и повторял про себя: «Мама ушла, мама ушла...» «Мама ушла», - вторил  я себе семилетнему, плакавшему пятьдесят лет назад по ушедшей маме. Мамы всегда уходят.
 КОЛОКОЛЬЧИКИ МОИ, ЦВЕТИКИ СТЕПНЫЕ, ЧТО ГЛЯДИТЕ НА МЕНЯ, ТЕМНО-ГОЛУБЫЕ...