Воспитанник

Саша брякнул, не поворачивая головы:
-Ну и дурак, товарищ генерал.
Генерал, конечно, был и дурак, но не глух; он побагровел и брякнул точно так же не поворачивая головы:
-Ко мне!
Саша сделал вид что не слышит. Непосредственный начальник, старшина, такой же красный как генерал и такой же отчаявшийся как Саша, подлетел к нему, и пользуясь тем что генерал не видит, отсыпал воспитаннику беззвучного но чувствительного пинка. Саша повернул голову с заплаканными глазами, вытянулся в струнку, и явился пред генераловы очи.
-Воспитанник оркестра Военно-Медицинской Академии Гусев! – гаркнул он, и сглотнул спазм. Семнадцатилетний мозг его решительно не понимал, как это его лишат свидания! Как это его не отпустят! Как это, ему что-то запретят?! И горло предательски забивалось, мешая чеканить дебильный рапорт.
-Ты что-то сказал, сынок?
-Никак нет, товарищ генерал, просто... просто...
Старшина за спиной у генерала побледнел, потом посерел. Он и так-то был серого цвета, а тут с ним совсем сделалось плохо. Но когда Саша начинал объясняться, ему трудно было себя остановить...
-Просто...
-Не просто! Ты воспитанник, или куда?! У нас праздник на носу, а ты там по городу шляться?! Да это, дружок...
-Да я не шляться!
-Молчать! – рявкнул ошалевший генерал. Попытки объясниться явно не предусматривались уставом. Впрочем, последнего Саша всё равно не знал.
-Сидеть будешь в вашей студии вонючей, пока не отсреляетесь! Заднее слово!
Генерал, в горячке допустивший грубоватый и похабный речевой ляп, развернулся и пошёл. А воспитанник в этот момент сделал то единственное, чего не мог не сделать, и чего ему не простили потом ещё месяц. Он развернулся в другую сторону, и тоже пошёл. Калитка училищного плаца, где происходил конфиденциальный разговор, хлопнула перед носом совсем обезумевшего и потерявшего цвет старшины, и Саша твёрдо двинулся прямо в город. Чего ему это будет стоить он не знал, не думал, и, хотя коленки уже мелко да предательски тряслись, думать не хотел. Он шагал через Малую Неву, удивляясь, почему ни старшина, ни боевые товарищи – солдаты и воспитанники оркестра - не бегут вдогонку. Но на всякий случай, перейдя мост он юркнул в подворотню, и стал пробираться в дебри Петроградской стороны двориками и проулками.
Обыкновенная и туманная до мозолей история его знакомства с некоей Катей. Необыкновенна в ней только сама Катя, но всю эту историю мы опустим. Скажем лишь, что приключилась она в пятницу, и была в его жизни первой. Каким-то задним, десятым или, может, миллионным чувством, Саша понял, что если не увидит Катю в понедельник, то история эта сразу и кончится.  А голова уже кружилась, Перед глазами всё плавало, да и засиделся воспитанник в нецелованных. В оркестре даже посмеивались, хотя один Бог весть, откуда они знают. И поэтому в понедельник днём не было силы, способной удержать его в душных серо-ватных стенах Академии.
Саша подчинился тем силам которые были действенны, и пробирался теперь двориками и переулками к огромному общежитию, что высится над Финским заливом, как Останкинская башня над Москвой.
Катя приняла его так, как и следовало принять, но эту историю мы тоже опустим. Она, конечно, красива, но узнаваема и обыкновенна. Под утро, не показавшись родителям, Саша явился на службу. И следующую сцену нам лучше опустить. Просто потому, что она нецензурна, неинтересна, и кончилась сцена тем, что шеф, подполковник музыкальной службы, вытирая платочком лысину, умиротворённо и грустно проговорил:
-Ладно, тебя на гаупт-вахту, конечно, не посадят,  – подполковник любил щеголять военными словечками... – Я поговорю об этом. Но мне, конечно, такую трёпку устроят. Это что ж это такое, генерала, считай, к той-то матери послать, вслух, да в глаза... Зарываешься ты сынок. Уже, собственно, зарвался.
Старшина сделал угрожающее движение, но Саша не отреагировал, и старшина так же устало и грустно сел на старенький диван, согнав стаю мошек. Шеф поднял на воспитанника глаза полные вечной скорби известного народа, и продолжил:
-Скажи спасибо, что у нас концерт на носу. Иначе мне было бы нечем бить, и ты бы отсидел всё положеное. Ты понимаешь, вообще, что наделал?
Саша вжал голову в плечи так, чтобы выглядеть виноватым, и не кивнуть одновременно.
-Ну и что тебе объяснять? Ну что я тебе толковал!? Саша, говорил, ты вступаешь в оркестр, и вступаешь во взрослую жизнь, говорил. Ну и чего мы довступались? Взрослая она взрослая, а что толку?
Шеф надолго умолк. Саша усилием воли прикусил язык – так ему хотелось предложить свою помощь, схожу, мол, платочек вам отожму. Платочек и правда нуждался в отжиме. Наконец, шеф перестал теребить им покрасневшую лысину и проговорил:
-В общем, таково: неделю в наказание ты будешь жить в оркестре. Без разрешения моего либо старшины из студии ни ногой. Дежуришь на телефоне по вечерам. Позвони родителям, чтоб не дёргались. Есть будешь в солдатской столовой, спать здесь вот на диванчике. – Шеф махнул рукой на старшину, тот поёрзал на диване, подняв новую стаю мошек. – Слава, проследи.
-Так точно.
Старшина встал, открыл дверь и обратился к воспитаннику, поправляя ему галстук на шее:
-Иди, давай. В порядок форму приведи, что за володух в оркестре.
Саша уже полгода как бросил попытки перевести некоторые оркестровые слова на нормальный русский язык. Слова «жмур», «синюй» и «володух» вошли в его речь, незаметно для него самого, вместе с богатейшими залежами русской брани. Сейчас он щёлкнул каблучком, и исчез под возмущённые взгляды начальства. Самым целесообразным теперь было на часик скрыться в сортире, где можно посидеть за газеткой, не дёргаясь на телефонные звонки и зычные окрики старшины.

Начальство Академии без особого труда списало сашину выходку в разряд нелепых шуток, и на следующий день о Саше, позабыло. Но попадаться на глаза офицерам из строевого отдела Академии – единственного, иногда вспоминавшего об оркестре – не стоило. И Саша терпеливо сидел в студии, питаясь лапшою быстрого приготовления и хлебом, который ему таскали из столовой товарищи. Солдатской столовой он старался избежать, и не без оснований, ибо рота охраны, питавшаяся там, недолюбливала музыкантов, как гопник очкарика. Однако на третий день старшина доходчивым древнерусским языком объяснил, что от столовой ему никуда не деться, ибо надо же отметить в каких-то бумажках, что наказание соблюдается. И Саша, напялив на уши грустную фуражку, поплёлся вдоль жёлтых стен Академии туда, где ему должны были выдать миску каши с прожилками, и прозрачный кусок хлеба.
На входе в столовую стоял грустный-прегрустный солдатик. Завидев воспитанника, он близоруко сощурился, потянулся было стрельнуть сигаретку, но разглядев его, ещё грустнее опустил голову и отвернулся к стене. Я, дескать тебя не вижу, ты меня, дескать, тоже. Саша вошёл в помещение столовой, чувствуя себя страусом в курятнике. Надевать камуфляжную форму ему не позволяло детское щегольство, казавшееся тогда чувством собственного достоинства. Он гордился тем, что может носить китель и брюки парадного образца, тогда как другие носить их могут лишь на парад. Но войдя в столовую, он об этом пожалел. Внимание этих ребят лучше было не привлекать вовсе, а уж тем более выпендриваясь вне устава.
Трогать его, однако, никто не стал. Наверное, одной из причин были двое хмурых офицеров за столиком у окна. Они чавкали и зыркали по сторонам, явно стесняя нижние чины. Саша подошёл к окошечку, за которым пряталась толстая крашеная тётка, и робко проговорил:
-Дайте мне, пожалуйста... – Он смущённо смолк, смеряемый невероятным взглядом тётки, которая смотрела на него как на павиана. То ли её выбил из колеи внешний вид, то ли обращение, этого Саша сказать не мог, но она не сразу поняла, чего от неё хотят. Когда же поняла, то потянулась к своим кастрюлям, однако кашу и суп не отдала, а придирчиво рявкнула:
-Поднос твой где, а? Я что тебе тут обезьяна, прыгать тут? Ты что первый раз тут? Поднос давай, тоже мне, тут...
Саша растерялся, запутавшись в «тутах», однако сообразил что не получит еды без пластикового подноса. Они валялись в углу в железной корзине. Тётка недовольно швырнула на поднос две тарелки и кружку, умудрившись не расплескать ни капли цветной жижи, а вот Саша расплескал добрую половину, пока дошёл до столика. Он хотел бы подсесть поближе к офицерам, что казалось безопасней, но не решился, и забился в угол.
Когда воспитанник одолевал последние капли компота, офицеров уже не было, зато объявился шумный и грузный солдатик с расстёгнутым воротом и без фуражки. Он весело подошёл к окошку, озирая столовую взглядом победителя, и даже покровительственно похлопал кого-то по плечу. Солдатик критично оглядел поставленные на поднос тарелки, и аккуратно поставил одну из них обратно в окошко:
-Это чё, я из этого есть что ли буду?
Недовольное «бу-бу-бу» донеслось из окошка.
-Так я же это... – он вытер рукавом прыщавую щёку, и хихикнул, оглядываясь – я же вам не собака, прально?
«Бубубу» - уже погромче донеслось из окошка.
-Нет, я прально говорю, я же не собака, что я из собачьей миски буду есть?! Вы посмотрите – солдатик обратился к благодарной публике, притихшей за столиками – это же собачья миска, а не человечья! Нет, я что, неясно говорю, я не буду вам это жрать, как собака из собачьей миски, мне посуду дайте!
За окошком взвизгнули, и «бубубу» приобрело уже более чёткое, матерное оформление.
-Вы не поняли, я вам не свинья, и не собака на цепи из собачьих мисок жрать. Что хотите делайте! Давайте сюда посуду! – Он шмякнул миску об окошко, и направился к ближайшему столу. Громыхнул стулом, развалился, отставив ногу, и рыгнул, вытерев рукавом вторую прыщавую щёку.
В этот самый момент в столовую вошёл старшина. Не их, оркестровый, но почему-то похожий на него как две капли воды. Такой же усталый, подтянутый, жёлто-серый. Молчаливый и угрюмый, с лицом в рытвинах. Он молча прошёл к окошку, не обратив внимания на подобравшихся солдат, особенно весёлого, с расстёгнутым воротом, который так и вовсе вскочил, и снова сел, положив перед собой обе руки.
-Товарищ сержант! Товарищ сержант! – толстая тётка непонятным образом высунулась из окошка на половину своего роста, и только что руки не протянула к молчаливому старшине – вы скажите тут своему солдату, чтобы вёл себя по человечески, а то есть, понимаете ли, из посуды хотят, а мне эти миски для кого дадены, я не знаю? Мне для кого дадены, я вас спрашиваю, вы что мне тут устраиваете базар в столовой, кричите, как у себя дома, у себя дома что ли? Из чего все едят, из того и будете есть, или я вам тут что, персональную посуду буду что ли выискивать? Ишь тоже, нашёлся умник, вы товарищ сержант скажите тут, чтобы ели все как люди, а то приходят тут, бузу устраивают, кто за ними кашу убирать будет, посмотрите вот что устроили, я что ли за ними буду убирать...
Старшина молча стоял под ливнем тёткиного крика, стекавшем с него, как с гуся вода, и смотрел, не моргая на солдатика, который, несчастный, уменьшился вдвое, подобрал ножки, и сидел смирно, хлопая удивлёнными глазами...
-Да я что, разве вам говорю... Вы мне не несите, я же не прошу другой посуды... Эту миску просто прошу убрать, а другого же я не говорю... – пытался он бормотать, но перекричать изливающиеся потоки женского возмущения, конечно, не мог. Сержант устало повёл рукой, словно огораживаясь от трещавших по обе руки солдатика и поварихи, и тихо-тихо сказал:
-Серенко, как пообедаю, подойдёшь ко мне.
И всё. Больше он не сказал ничего. Пока не съел две тарелки и не вытер губы платком. Сделал он это, почему-то, за тем столиком, где сидел воспитанник, и даже не взглянул на него, застенчиво улыбавшегося с другой стороны стола. Ещё меньше внимания он обратил на весёлого солдатика, который сжавшись, медленным чётким шагом выходил из столовой, кося глазами.

Саша вышел на улицу, где солнце варило людей в собственном поту, а машины, гудя, толпились у каждого светофора. Он шёл вдоль жёлтых пыльных стен Академии, и думал о себе, как о состоявшемся мужчине. Потому что всё, что теперь происходит значения не имеет совсем. Значение имеет только то, что в понедельник он увидел-таки свою Катю, и может теперь спокойно переждать неделю, а если придётся, то и две.