Забытый солдат империи

ЗАБЫТЫЙ
СОЛДАТ ИМПЕРИИ
(главы из повести, опубликованной в Литресе)

1.(ретроспектива)
...За спинами пилотов зажглась лампочка, открылся люк и инструктор заорал:
— Давай! Пошел! Кто испугается — выкину!
Все то, о чем сотню раз говорилось на занятиях — как надо согнуться, как толкнуться, как держать руки — все это вылетело из головы Земцова, лишь только он увидел далеко внизу землю. Он и испугаться-то не успел. Шагнул как-то неловко, скорее пошатнулся от воздушного потока и вывалился из самолета. Ни обещанного динамического удара в момент раскрытия парашюта, ни бешеного раскручивания строп — он не почувствовал. Только когда громадное белое полотнище купола уже спокойно покачивалось над головой, Земцов пришел в себя.
Страха нет, одно лишь чувство полной, орлиной свободы растет и наполняет грудь. Вадиму хочется закричать, но в горле что-то клокочет и не выпускает воздух.
Сначала ему кажется, что парашют не снижается, а висит на одном месте. Но потом Земцов замечает, что все находящееся на земле понемногу растет в размерах. Он подтягивается на стропах, как учили, и усаживается поудобнее в лямках подвесной системы. Пустота пьянит голову. Внизу, сквозь воздушную дымку, виднеется совсем маленький белый крестик, сложенный из парашютных “столов”, фигурки, копошащиеся возле самолетиков и планеров, невдалеке — серпантин дороги, с бегущими по нему брусками автобусов и рефрижераторов. Дорога змеей уходит в горы.
Машинально, заученными до одурения на занятиях движениями, Земцов подтягивает стропы, чтобы развернуть парашют и увидеть, куда уходит шоссе. Там, за крайней грядой гор далекая чудная страна — Афганистан.
— Эй, длинный, длинный! Тебе говорят, ноги! Ноги!
Неожиданно до Земцова доходит, что этот крик в мегафон наземного наблюдателя аэроклуба адресуется к нему. Он группирует, как положено перед приземлением, ноги. Земля стремительно нарастает. Вадим с ужасом видит, что летит на какие-то деревья и тут же, в доли секунды, понимает, что это не деревья, а кустики травы, перекати-поле, и земля совсем рядом... Удар!

2.
... Он проснулся, пережив вновь в последнюю секунду сна тот свой, самый первый прыжок. Сколько лет назад это было? Пятнадцать. Господи, как летит время...
Где он? Ах да, Баку, гостиница. А человек, который храпит на соседней кровати — полковник Маликовский, журналист окружной газеты внутренних войск. Вчера их привезли в гостиницу уже в девятом часу вечера и запретили гулять по городу. Пришлось вылакать две бутылки водки прямо в номере.
В полутьме Земцов нашарил на тумбочке сигареты и зажигалку. Закурил.
— Что за свинья курит в комнате? — подал голос Маликовский. — Учи вас, штатских, учи. Водка-то осталась у нас?
— А что это за свиньи в Советской Армии, которые в семь часов утра ищут водку? — в тон ему ответил Земцов.
— Вадик, когда до тебя дойдет, что внутренние войска — не армия? Это, во-первых. Во-вторых, мы с тобой можем смело квасить до обеда, потому что борт пойдет в Степанакерт только к вечеру. Единственное, что ты успеешь сделать сегодня — выпить за ужином той же водки с командующим, а интервью будешь брать у него завтра. Так есть водка или нет? А то давай пошлем коридорного в краповом берете, пусть принесет.
Вход на их этаж гостиницы, где жили только военные, охраняли спецназовцы. Маликовскому было приказано, в случае какой нужды, обращаться к ним.
— Успокойся, Семен. У нас канистра коньячного спирта. Летуны вчера передали. Ты уже спал.
— К-какая канистра? — От этой неожиданной новости Маликовский даже вскочил с кровати. — Шутишь?
— Да что шутить. Вон она стоит. В этих краях пойла, как грязи.
Они наскоро привели себя в порядок и сели к столу. Маликовский вскрыл своим устрашающего вида охотничьим ножом банку тушенки из армейского пайка.
— Семен, только по чуть-чуть, что б голова не болела, и попросим, чтобы нам дали сопровождающих, посмотрим город. Я второй раз в Баку.
— Может, баб найдем?
— Тут есть две в соседнем номере.
— Откуда знаешь?
— Спать меньше надо. Патологоанатомы. В сумгаитских трупах ковыряются.
— Бр-р-р... Впрочем, не бывает страшных баб...
— ...а бывает мало водки, то есть коньячного спирта. Семен, они старше нас лет на пятнадцать. Старое, пропахшее трупами мясо...
Рассвело. Вадим подошел к окну. Оно выходило на центральную площадь города. Дивной красоты города, который, судя по всему, скоро станет для них таким же далеким и чужим, как какой-нибудь Тегеран или Бейрут.
...Заканчивалось лето 1991 года. Два дня назад Вадиму, собственному корреспонденту центральной газеты, позвонили из штаба округа и предложили облететь на вертолете все горячие точки Закавказья. Отказаться от такого предложения он не мог. Весь вчерашний день их военный борт шел через донские, кубанские и терские степи, потом вдоль каспийского берега Дагестана, пока не сел на каком-то маленьком аэродроме на окраине Баку.
Хотя Вадиму довелось немало полетать в своей жизни, этой длительный полет на военном вертолете, летящем очень низко — в пятидесяти-ста метрах над землей — произвел на него совершенно сказочное впечатление, абсолютно несравнимое с пребыванием в самолете. Из окна вертолета было видно всё. И пескаря, которого вытаскивал из воды рыбак, и бутылки на брезенте, вокруг которых расположилась шумная кампания, и даже совокупляющуюся парочку, над которой коварный пилот вертолета сделал вираж.
У Вадима от природы было очень хорошее зрение. Как-то в глазном кабинете ему сказали, что у него — 200-процентное зрение, так как 100 процентов — это всего лишь норма количества колбочек в сетчатке, а бывает и значительно больше. Теперь он возблагодарил Бога за этот природный “дефект” и жадно смотрел вниз, чувствуя себя то ли Алладином на ковре—самолете, то ли Воландом, летящим на шабаш вместе с Маргаритой.
“О, как прекрасна вечерняя земля!” Конечно, когда на ней не стреляют...
Как он любил Кавказ, свой Кавказ...

3. (ретроспектива)
Никогда — ни до, ни после — у Земцова не было такого скоропалительного романа с женщиной, как  в тот год. Никогда он не занимался любовью с женщиной через час после знакомства. И с какой женщиной!
...Тогда, десять лет назад, весь февраль Вадим испытывал приливы душевной импотенции, полное нежелание, да и неспособность писать в свою смертельно надоевшую газету. По пустяку поссорился с редактором из—за вычеркнутого абзаца в его плохой статье. Всю зиму выяснял отношения с женой, что закончилось переходом Вадима на жительство в квартиру холостого товарища. Он уже совсем был готов собрать чемодан и уехать куда-нибудь к белым медведям, хотя и знал, чем это ему грозит. И вдруг выход неожиданно предложил, а точнее, подсунул ему редактор. Шеф сказал, что в отпуск ведь можно уйти и зимой, а если еще поехать по “совершенно случайно” оказавшейся у него путевке в Дом творчества на Кавказ, к теплу и солнцу, то вообще получится на “пять с плюсом”.
...Возле гагринского железнодорожного вокзала Вадим нашел автобус на Пицунду. До отправления оставалось минут пятнадцать. Земцов курил у трапа. И тут...
Сказать, что она шла к автобусу — ничего не сказать. Так идет по лесу антилопа, пружиня каждый шаг и как бы пританцовывая. Женщина была очень высокой, почти такой же по росту, как сам Вадим. На ней была твидовая юбка ниже колена, удлиняющая и без того колоссальной длины ноги. В пошлом мужском пересказе это звучит так: ноги растут от зубов. Почему-то Вадим сразу понял, что она — натуральная блондинка и почти наверняка — не русская. Прибалтка или немка, на худой случай — полячка. Земцов уступил дорогу и, не задумываясь, пошел следом за ней по салону, прихватив с ранее облюбованного сиденья свою сумку. Взять ее увесистый чемодан — Вадим сделал и такую попытку — блондинка не позволила.  Он сел рядом.
— Мне кажется, здесь много свободных мест, мальчик, — сказала блондинка, по-смешному проглатывая букву “л”.
— Вы до Пицунды? Впервые здесь? — Он проигнорировал упрек.
Выяснилось, что впервые.
— Тогда я вам расскажу обо всем, что здесь есть по дороге. К тому же, я — журналист.
Она засмеялась:
— “К тому же я” — сама журналистка. Меня зовут  Эва. Я из Риги.
— Великолепно, коллега. Кстати, когда я последний раз был в Юрмале...
Они еще не успели доехать до цитрусового совхоза, что на полпути к Пицунде, когда уже знали друг о друге почти все — откуда, кем работают и куда едут. Разумеется, ехать им было в один и тот же Дом творчества. Вадим действовал почти наверняка — всю дорогу он рассказывал не столько о Пицунде, сколько о своей покойной бабушке, жившей когда-то в Риге, и о том, какой замечательный это город.
Но потом произошло такое, что вообще не укладывалось в представления Вадима о курортном романе...
У них были совершенно разные путевки, хоть их и поселили на одном этаже. Вадима — одного в двухкомнатный “люкс”, с широкой кроватью и диваном, с лоджией, выходящей на море (редактор употребил свои связи). Эву же подселили в комнату, где уже жила какая-то женщина. Единственное окно глядело на горы.
Спустя пятнадцать минут Эва вошла в его номер и издала рев раненой пантеры. Она заявила, что в социалистическом государстве не может быть такого хамства и таких нарушений прав женщин. Вадиму предстоит немедленно переехать в их комнату, а Эве и Люсе, так звали соседку по номеру, занять его “люкс”. Эва также сказала, что готова немедленно расплатиться за обмен в любой форме оплаты.
Вадим был совсем не против обмена. Это давало ему кое-какие преимущества в общении с Эвой. Он уже решил для себя, что “расплатой” будет их совместный поход в какой-нибудь ресторанчик. “Ну, не сегодня, так завтра”.
Через десять минут обмен был совершен, Люся отправилась в центр поселка за грузинским вином, а  Эва, в присутствии Вадима, начала ...снимать свою твидовую юбку.
Вадим раскрыл рот и так стоял, совершенно сбитый с толку происходящим. “Может быть, у них, латышей, принято переодеваться перед мужиками?”
— Я же сказала — расплата будет мгновенной. — Эва уже взялась за блузку.
“Это что — розыгрыш?” Земцов изумленно смотрел на Эву. “Ну да, сейчас я сниму брюки, а она пригласит Люсю, которая где—то рядом, и они будут смеяться до упада”.
Эва продолжала раздеваться. Оказалось, что у нее такая же красивая грудь, как и ноги. Она посмотрела на Вадима и расхохоталась, увидев его физиономию.
— Ты что, боишься? Забавные вы, русские! Азиаты. Дикари. Ты же меня захотел, как только увидел. Это я в Гаграх поняла, когда еще не вошла в автобус. В чем же дело, мальчик? Ты южанин, добирался сюда полдня, а я тряслась в поезде больше двух суток, едва не кончила от тряски. Мой Имар уже, наверное, перетрахал всех моих подруг за эти два дня. Ну, давай, смелее. В ванную на  две минуты и сюда. На меня.
Вадим машинально стал раздеваться, так и не веря происходящему.
— Быстрее. Люся придет через полчаса. — Эва легла и, казалось, ее ноги  длиннее кровати.
Она была настолько жадной в постели, что у Вадима появилось чувство, что его насилуют. 
Через двадцать минут они уже сидели в шезлонгах на лоджии и смотрели на море. Было начало марта. Градусов 16—18 тепла. Но на солнце становилось даже жарко. Вадим потянулся погладить ее коленку и подумал, что сейчас Эва его ударит за хамское поведение с незнакомой женщиной. Факт, что он только что с ней переспал, не укладывался в сознание, оставался для него абсолютно нереальным. Это было похоже на что? Да, точно, на тот первый прыжок с парашютом или на ту его давнюю стремительную поездку во Францию. Ах ты, черт! Эва засунула его руку под свой халат, надетый на голое тело, надежно укрепила ее на своей груди  и наградила долгим поцелуем.
— Все хорошо, мальчик. Ты мне понравился. На сколько дней ты приехал?
— На двадцать четыре.
— А я всего на двенадцать. Ну, ничего, остальное доберешь после моего отъезда с Люсей.
— Эва, постыдись...
— Это проза жизни, коллега...
Они смотрели на такое безмятежное море...

4.
Когда Вадим вылез из вертолета в Степанакерте, ему прямо в живот уперся короткоствольный десантный автомат. Автомат держал в руках солдат-азербайджанец. Он глупо улыбался, глядя Земцову в глаза, и раскачивался. Солдат был мертвецки пьян. Вадим осторожно отвел от себя дуло, облегченно вздохнул и пошел за вертолетчиками и Маликовским.
В штаб их везли в железном брюхе бронетранспортера. Земцов смотрел на незнакомый ему город через отверстие для стрельбы и не понимал — для чего их засунули в железяку. Город производил ощущение совершенно мирного. По улицам гуляли люди, работали магазины.
За два последующих дня они побывали в Агдаме, Мартуни, Шуше, в десятке азербайджанских и армянских сел.  И везде повторялось одно и тоже.  Военные с предосторожностями передавали их из рук в руки, засовывали в очередной “броник” и везли дальше, заставляя париться в духоте среди таких безобидных граждан двух закавказских республик. Вадиму это было обидно. Но, и это было весело, точно также военные поступали с Маликовским, словно у того на плечах были не настоящие полковничьи звезды, а в лучшем случае лычки юного воспитанника суворовского училища.
Войны, на которую ехал Земцов, он не увидел. Она, невидимая, была где-то рядом. В Мартуни их привезли в школу, где была расположена воинская часть. Ее командир, он же комендант города, майор, сидел в учительской и перебирал в руках... аттестаты зрелости.
— Вот, становлюсь временным директором школы, — объяснил он журналистам. — Мартуни — армянский город. Здесь учились ребята из соседних азербайджанских сел. Но теперь сюда и носа никто из них не покажет. Сами развозим аттестаты по селам. А что будем пить, господа офицеры? — командир переменил тему. — Прошу.
И жестом фокусника открыл холодильник. Там было все. Марочные коньяки, вина, все тот же коньячный спирт и прочее, абсолютно немыслимое для центральной России эпохи недавней горбачевской войны с алкоголизмом. Они пошли во двор школы, где солдаты запрудили горный ручей и сделали небольшой бассейн с ледяной водой. Им принесли сюда же какие-то диковинные армянские голубцы — баранину, завернутую в виноградные листья. Вернулся с дежурства наряд — пятеро солдат и сержант. Командир, слегка смутившись присутствия журналистов, все же разрешил ребятам выпить по стакану вина.
Было безмятежно хорошо. И тут где-то вдалеке протарахтела очередь из автомата. Все спешно оделись. Но командир сделал непреклонный жест — Вадим и Семен должны были остаться в школе. Вернувшись через час, командир рассказал грустную историю про их, с Маликовским, коллегу. Азербайджанцы, видимо, охотились за редактором местной газеты и знали номер машины редакции. Машину остановили на шоссе. За рулем сидел мужчина, рядом женщина. Муж и жена. Мужчину выволокли из машины и пропороли живот очередью из автомата. Те, кто нападал, не знали одного — редактором была женщина, а не ее муж.
— Так что же будем пить, господа офицеры? — У командира части, видимо, был приказ от начальства как следует напоить журналистов. Он, нарочито грассируя, повторил:
—”Господа офицеры?” — Тогда это было еще модно и свежо, был жив Тальков. За “господ” еще не били по морде, еще не изобрели словосочетания  “новые русские”.
Когда очередной “броник” увозил пьяных журналистов из Мартуни, врачи продолжали копаться в животе редакторского мужа, пытаясь сделать невозможное.
В осоловевшей голове Земцова навязчиво крутилась одна и та же мысль: почему в этом земном раю люди стреляют друг в друга?

5. (ретроспектива)
К Эве надо было привыкнуть. Когда Вадим, наконец, понял, что не только он является покорной временной собственностью Эвы (в этом не приходилось сомневаться), но и она — его полная собственность на целые две недели, все стало сказочно интересно. Причем, значительно интереснее, чем сразу после их свадьбы с женой. С Эвой можно и нужно было обращаться как с дорогой нарядной куклой. Как с чудесной, громадной куклой, повзрослевшей Суок из “Трех толстяков”, невесть почему вдруг подаренной кем-то Земцову. Странно, но когда о женщине говорят — “кукла”, это вызывает только отрицательные эмоции. На самом деле любой мужик — а все они остаются детьми до гробовой доски — мечтают, чтобы им подарили женщину-куклу. И Земцову выпал такой случай. Вадим, очень сдержанный от природы, вдруг стал с удовольствием советовать Эве, во что ей одеться, принимал участие в ее многочисленных переодеваниях, зачастую в присутствии Люси.
Невысокая черноволосая и довольно миловидная Люся впервые была на  курорте. Глядя, как на ее глазах бешеным темпом развивается любовный роман, она, видимо, считала, что все это в порядке вещей, что такова растленная курортная жизнь, хотя сама себя вела ниже травы. Вообще, первые дни Земцов не замечал ее присутствия в их компании и, если бы кто-то у него спросил, какого цвета волосы у “третьей лишней”, вряд ли бы смог дать ответ.
Земцов “дорвался”, почувствовал себя хозяином фантастической блондинки. И повел себя соответствующим образом. Вадима раздражали длинные юбки Эвы, скрывавшие ее красивые ноги. Он взял и расстегнул три нижние пуговицы на разрезе ее юбки, а на следующий день с удовлетворением отметил: и на других юбках нижние пуговицы расстегнуты. Эва с пониманием подыгрывала своему русскому любовнику. Она ему безумно нравилась, хотя он через пару дней с удивлением обнаружил, что достаточно грубые скандинавские черты лица Эвы делают ее и не такой уж красивой, как ему показалось в первые минуты. Но Эва ослепляла — своей фигурой, походкой, косметикой, странным ароматом неизвестных ему духов,  своей неславянской одеждой и шармом.
И странное дело: женщина, переспавшая с ним ровно через час после того, как он ее впервые увидел, вызывала у Вадима куда большее уважение, чем его прошлые подруги, расчетливо высчитывавшие, когда посещение постели уже укладывается в какие-то выдуманные правила “бонтона”. Как ни парадоксально, поведение Эвы было порядочнее и честнее. Они приехали на курорт, где значительная часть людей мечтает слегка отдохнуть от семейной жизни. И, изменяя своим женам и мужьям, как правило, вовсе не собираются с ними расставаться. Но нет ничего пошлее, чем прелюдия курортного романа, когда вполне серьезные мужчины и женщины говорят друг другу придуманные наспех, ничего не значащие слова. А Эва хладнокровно опустила эту прелюдию в небытие, предпочтя сразу перейти, если не к подлинным чувствам, то к подлинной страсти.
Во всем же остальном она была удивительно милой и понятливой. Вадим через силу — об этом ему было неинтересно с ней говорить — перекинулся парой профессиональных фраз о журналистике и понял, что имеет дело с равной.
С первого же дня они жили “втроем”, по четкому распорядку, фактически навязанному им Эвой. Утром она приходила к нему в номер на полчаса. Потом они завтракали и шли в центр, к “свечкам”, где был единственный в поселке зимний открытый бассейн с подогретой морской водой. Затем осматривали абхазский музей или раннехристианский собор, пили по бокалу вина в чудном кафе с круглой дырой в небо посредине, до их с Эвой был предобеденного уединения. И снова втроем шлялись по пляжу, глядя на стаи дельфинов, резвящиеся совсем близко от берегу в это время года. К вечеру сидели где-нибудь в кабачке на открытом воздухе, на чурбачках, среди реликтовых пицундских сосен. Каждая сосна была снабжена аккуратной жестянкой со своим порядковым номером. А потом допоздна резались в карты и пили изабеллу в номере “люкс”, пока Эва не вела Вадима в его лихо обмененные апартаменты. Она никогда не оставалась на ночь — это было ее единственным капризом. А, может быть, точным сексуальным расчетом — чтобы утром их вновь страстно тянуло друг к другу.
Так прошло десять дней. И каждый день приближал их неизбежную разлуку...