глава 19. Вторая попытка

Весна пришла в город в середине Марта. Это была двадцать седьмая весна в моей жизни, если учитывать и саму ту, в которую я родился. Прошло ровно двадцать шесть лет с того несчастного совпадения, благодаря которому я появился на свет. Анализируя свой пройденный путь, я всегда заостряюсь на последнем его отрезке, будто бы все, что было раньше, не существовало или, по крайней мере, происходило с кем-то другим.
Талая вода с шумом бежала с крыш по водосточным трубам, потом собиралась вдоль поребриков асфальтированных улиц в журчащие потоки и сквозь решетки канализации стекала мне на голову в буквальном смысле. Уже несколько недель я скрывался здесь от внешнего мира, общаясь только с крысами и самим собой.
Все Артуровское состояние и сумка с нехитрой одеждой исчезли вместе с Еленой в гиене огненной. Все, что осталось мне, было при мне и сейчас. Изрезанный, потертый, зябкий плащ, пропитанный вонью испражнений всего населения людского и животного, замшевая кепка на меху, штаны, ботинки на подошве "трактор", свитерок, рубашка и армейский пистолет "Гюрза" 38-го калибра.
Весна всегда наполняла жизнь радостным ожиданием чего-то. Пускай окружающее положение вещей было прежним и проблемы оставались проблемами, но сама атмосфера пробуждения вселяла уверенность, что что-то должно произойти, и это что-то обязательно будет хорошим. Мимолетный взгляд девичьих глаз в ответ на неприкрытое любование, или трель соловья, внезапно попавшая в унисон со звонком трамвая, не были простыми совпадениями в моем понимании, а являлись закономерностью, ведущей к счастливой развязке.
Так было всегда, но не сейчас. Не сейчас, когда последнее место в морге моего сна было уже занято. Не сейчас, когда враг мой был для меня не досягаем. Не сейчас, когда тот, кто должен был мне помочь, не мог этого сделать. Не сейчас, когда меня разыскивали все менты страны, и фотография моя была украшением передовиц всех печатных органов. Коварный паук сплел вокруг меня сети, обложил со всех сторон.
Я стал преступником года. "Вооружен и очень опасен" - кричали надписи под моей фотографией. Штерн видать действительно замучился со мной возиться и когда увидел, что и из подстроенного им огненного ада мне случайно удалось избежать, решил свалить на меня всю вину.
Он подкинул властям ниточку, тянущуюся еще с убиения несчастного Кеши, попавшего между двух половин пресса, до тех двух агентов, которых я уложил на прошлой неделе, спасая свою шкуру.
В Южном микрорайоне между двух бетонных заборов, ограждающих заводы Цементный и Металлоконструкции, тянется узкая асфальтированная дорога. На одном из ее поворотов, в самом углу под забором, есть канализационный люк, пожалуй единственный в городе, который не находится под неусыпным наблюдением властей. А все наверное оттого, что какой-нибудь двоечник-геодезист не нанес его на геоподоснову города. Этот люк моя последняя дверь во внешний мир. Когда движение тяжелых грузовиков и толп рабочего люда заканчивается под вечер или еще не началось с утра, я вылажу из своих катакомб, чтобы посмотреть на Солнце и подышать воздухом. И пусть даже Солнце в те оба периода либо встает либо садится, и чтобы увидеть его над неровным горизонтом города, приходиться подтягиваться над забором. И пусть даже воздух здесь пересыщен цементной пылью, запахом электросварки и карбида, я больше всего начал любить эти вылазки.
Есть вдоль дороги и решетки, куда стекает вода и днем пробивается свет. Обрывки старых газет падают оттуда вместе с грязевыми потоками, и я их с удовольствием читаю.
Ранним утром я с трудом уже приподнял люк своим многострадальным загривком и уселся прямо на асфальт, свесив ноги в вертикальный тоннель. Напротив меня на заборе сидела ворона, которая не обратила на меня внимания, так как была занята созерцанием другого действа. Под вороной вдоль забора ползла крыса. Ползла неуверенно шатаясь и тыкаясь в каждую кочку. Она была или ранена, или отравлена и, скорее всего, хорошо знала, что жить ей осталось недолго. Ворона это тоже знала, но жаждала ускорить процесс, поэтому слетела на асфальт, подскакала к крысе сзади и за хвост перетащила ее на середину дороги. Птица надеялась, что какая-нибудь машина раздавит животное, и даст ей возможность полакомиться теплыми внутренностями, но не знала ворона, что если я вылез из своего убежища, то не будет пока никого на этой промышленной трассе.
Крыса не могла сопротивляться, и когда ворона опять взлетела на прежнее место, медленно заковыляла к забору. Птица опять повторила все сначала, а животное опять потащилось на край. Этой крысой был я, а вороной Штерн. Он не мог заклевать меня сам, и мечтал сделать все чужими руками, и попировать на моих останках, вот только не было пока той машины, которая могла бы меня раздавить. А может быть и стоило доставить ему эту радость?
И какую же занимательную историю он придумал, целая криминально-любовная драма.
Молодой сотрудник Военного Научно-исследовательского института биологии и антропогенетики узнал о секретном эксперименте по внедрению в головной мозг препарата, способного вызвать разные сверх реакции. Человек с таким препаратом либо ничего не боялся, либо боялся всего, расширял свою память или напрочь забывал своих родителей.
Руководитель проекта не скрывал от властей, что этому молодому сотруднику после опытов над животными и ввели такую дозу, которая стимулирует мыслительные процессы. Но как побочный эффект, выявилась обостренная агрессивность и бесшабашная смелость.
Экспонат вышел из-под контроля и, завладев сердцем одной сотрудницы, взял ее в сообщницы и бежал с целью продать изобретение иностранным спецслужбам, ведь в качестве доказательства он мог предоставить самого себя, коему эта хрень была уже внедрена.
Но один милиционер, старый знакомый молодого человека, сел ему на хвост прямо перед побегом и припомнил старые дела с наркотиками, пообещав засадить в тюрьму. Внедренный препарат, расширивший возможности ума, подсказал злоумышленнику выход. И он провоцирует изнасилование, подставляя свою подругу в качестве приманки. Несчастный милиционер садится в тюрьму, презираемый всеми.
Но тут преступник знакомится с другой женщиной, преуспевающей журналисткой и влюбляется в нее, так как считает, что прежняя подруга изменила ему с позорным ментом, пусть даже измена эта произошла по его собственной просьбе. Он оказывается между двух огней и решает избавиться от прежней любовницы. Тут еще оболганный милиционер бежит из тюрьмы и застает "сладкую парочку" обнимающимися в машине. Он не знает, что планируется убийство, и переполненный долгом отмщения за себя, берет обоих в заложники и везет далеко от города, чтобы избавиться от них. Фортуна не на его стороне, и бежавший уголовник теряет бдительность, что дает возможность плененному убийце застрелить сначала его, а потом и свою подругу.
Пожилой академик, давно ушедший из института на пенсию, каким-то образом узнает о планах молодого сотрудника и неустанно следит за ним. Эта слежка и приводит его за город на место кровавой расправы. Академик тоже до зубов вооружен и шантажирует убийцу с целью войти в долю денег, вырученных за проданный секрет. Под дулом автомата тот соглашается.
Они вместе возвращаются в город, забирают с собой новую любовницу молодого сотрудника и едут в аэропорт. Но тут служба безопасности института, занятая поисками любовного дуэта, предающего государственные интересы, садиться им на хвост.
Злоумышленники жестоко расправляются с преследователями и в схватке, улучив момент, главарь шайки убивает и академика, чтобы не брать его в долю. Что произошло дальше остается загадкой для властей, и только последний взрыв за две тысячи километров от института ставит последнюю точку.
Власти предполагают, что с помощью соучастницы злоумышленник находит покупателей на свой препарат. Ему известно, что журналисты умеют добывать информацию, и он смело пользуется способностями своей подруги, а когда договор заключен, подкладывает бомбу в машину, дабы избавиться от последней свидетельницы. Но вот что-то разладился детонатор, и преступнику не удалось скрыться без последствий. Взрывная волна изрядно потрепала злоумышленника и дала возможность органам внутренних дел обнаружить его след.
Все доказательства на лицо.
Конечно, Штерн выступил главным свидетелем. Он, вероятно, предъявил тупорылому прокурору настой мухомора, который использовали еще викинги для повышения агрессивности, в качестве пресловутого препарата. Вытащил из земли один за другим все трупы, которые делал сам. Сфабриковал документы мифического эксперимента.
Остались открытыми только два вопроса. Почему я оставил сумку с деньгами, полученными от сделки, в машине, которую сам взорвал? И куда делись покупатели на мой препарат? Правда первый из них легко списывался на мое помешательство, а второй на дальновидность мафии и умение ее прятать концы.
Всю эту чушь мне дарила талая вода на обрывках газет, падающих через решетку, которые из номера в номер смаковали мои похождения. Я наклеивал их на сырые кирпичные стены своего закутка и думал на них глядючи: "Аи да я, аи да сукин сын, просто головорез какой-то".
Они пытались сунуться ко мне, когда я еще прятался в центре, но, потеряв двоих человек, решили выждать, когда я вылезу сам. Поэтому мне и пришлось убраться на окраину. У меня еще остались двадцать девять патронов, а бродячих собак, единственное свое пропитание, я могу давить и голыми руками.
Когда отец мой был еще жив, я задавал ему очень много вопросов, так как был существом неглупым и любопытным. Правда очень многие из них обрезались отцовским "не знаю", и я недоумевал и обижался. Увидев это, он как-то сказал: "Пойми сынок, все видел и все знает не тот, кто очень стар, а тот, кто уже умер". Потом, когда отец погиб вместе с матерью в автокатастрофе, я припомнил ему те слова, но мертвый папа уже ничего не мог сказать о том, что же он все-таки узнал нового после своей смерти.
Я тоже успел умереть. Хотя и понарошку, но тех мгновений холода было достаточно, чтобы не хотеть умирать по настоящему. Именно из-за этого страха я еще как-то должен был цепляться за жизнь. Эта была не боязнь неизвестности, которую испытывает каждый умирающий, а совершенно конкретный, присовокупленный к чему-то ужас. По сути своей человек не боится темноты, а лишь боится предполагаемого врага, которого не видит в этой темноте, то есть боится неизвестности. Я же совершенно четко знал, что в темной комнате сидит страшный зверь, и войди я туда — он непременно откусит мне голову, причем именно в тот момент, когда я меньше всего буду этого ожидать. Отношение к смерти вероятной и смерти обязательной различно так же, как и к страху тому и другому.
Где-то там сейчас Елена, а может быть она здесь, со мной, но только я не могу ее видеть и она меня тоже. Тогда мы должны чувствовать друг друга, но этого нет. Нет никого рядом. Вдруг произойдет так, что там не будет так одиноко? Ничтожный шанс встретиться снова, и мысли о нем больше похожи на апоплексический бред. Но пока есть вероятность, есть и надежда.
Сгусток горечи собирается в горле и давит слезы, которые застилают и без того ослепшие глаза. Все нутро пустеет, как будто "астрал" растворяется или просто исчезает. Я как пустой сосуд сразу становлюсь чувствительным и хрупким, только на дне моем, где-то внизу живота, еще плещутся остатки жалости, жалости к себе самому. Мой энергетический сгусток внезапно опять появляется в опустевшей посуде, и танцуя мячиком на селезенке, как на батуте, сотрясает все тело рыданиями, которые я не могу сдерживать. Но плакать приходится тихо, чтобы коридоры канализации не разнесли мое горе по ее разветвленной сети и тем более не выплеснули его наружу.
Зачем я пошел тогда за этим путеводителем? Задержался бы на полминуты, и зажарился бы вместе с ней. Мы бы умерли одновременно, и тогда нам не пришлось бы искать друг друга. Мы бы вместе вознеслись, сцепившись своими полями, и уже там никогда бы не расставались. А теперь, где мне ее искать?
Потом мне показалось, что детонатор мог быть на радиоуправлении, а взрывник сидел где-то высоко на крыше. Он мог знать, что у Елены нет прав, и что она не может сидеть за рулем. С большого расстояния он мог нас запросто перепутать, если учесть, что мы примерно одного роста, а длинные плащи носят как мужчины, так и женщины. Исходя из этих соображений, замысел Штерна предстал несколько в ином свете. Он хотел убить меня, а Елену взять живьем. Для закона она была фактически ни в чем не виновата, поэтому они использовали бы ее, как свидетеля. Однако, тогда осталось бы загадкой, кто взорвал эту чертову машину? Подумали бы на нее, но какой ей смысл проделывать такое, если я сгорел бы вместе с вымышленным препаратом, а мафия своих долгов не прощает. Тут все бы опять списали на мое сумасбродство, а удаление своей подруги перед самоубийством, пресса представила бы, как благородный жест, единственный и последний в моей жизни.
Менты скоро бы утратили интерес с бедной женщине, и тут Штерн заловил бы ее в свои сети. Вполне логично предположить, что он использовал бы ее, как приманку для Артура, которого смертельно боялся, и который был вне его досягаемости.
Выходит, что я виноват в смерти любимой, хотя и косвенно. Я ведь разрешил ей сидеть за рулем, а близорукий сапер решил, что в машине остался я. Штерн наверное убил его за такой промах, но его могучий мозг тут же смоделировал другой исход всего, и теперь я чувствовал себя как кошка, загнанная в угол стаей собак.
Возможно, он преследовал и другие, совершенно не ведомые мне убогому, цели. Я не успевал за силой его мысли и постоянно опаздывал с выводами, от чего постоянно получал по заднице. Неравной была схватка, и проиграл я ее по справедливости.
Вода не капает с потолка в моем ущелье, так как своды его пологи, стены сливаются с потолком образуя арочный тоннель. Влага каплями собирается в струйки и течет, спотыкаясь о цементные провалы между кирпичей. А весной плохо заживают раны, тем более в канализации, где микробы прямо-таки кишат в спертой атмосфере катакомб, и мне порою кажется, что при хорошем свете их можно разглядеть невооруженным глазом.
Изрезанные руки постоянно гноятся. Мне снилось как-то, что я уже весь состою из этой теплой вонючей гадости, и ни одной капли крови уже не осталось в моих венах.
Костер не горит из-за сырости и недостатка кислорода, а если и удается разжечь его, когда судьба дарит мне сухую газету, сразу становится жарко и душно. Крысы боятся огня и разбегаются в разные стороны. Они привыкли ко мне, да и я к ним тоже. А когда эхо доносит до нас громкие звуки из внешнего мира, они стаями жмутся к моим ногам, надеясь обрести в моем лице своего защитника. В тяжелом минуты сна, они залазят ко мне в карманы в поисках завалявшихся хлебных крошек, или за пазуху, чтобы погреться. Я не боюсь их, так же как и они меня, потому что мы в равных условиях.
Я знаю, что если придет смерть, то милые серые друзья основательно поработают над моим телом. В первую очередь они съедят хрящи на лице, мякоть паха, и может быть заберутся в живот. В таком случае мой труп можно будет выставлять рядом с обгоревшим остовом моей любви на ежегодном конкурсе красоты, который устроят для нас обитатели ада.
С каждым днем мысль о смерти кажется мне ближе и даже роднее. Там не будет у меня тела, а значит не чему будет болеть, там не будет врагов, так как ни я, ни кто-то другой не сможет принести вред кому бы то ни было. Возможно, там не будет и любви, если учесть со слов Штерна, что это только химия. Зато я не сомневаюсь, что там будет покой, там можно будет вдоволь поскучать и ни о чем не думать. Не представляю, что значит ни о чем не думать, но мне кажется, что это даже не так плохо. Просто превращусь в ничто.
Я задаю себе вопрос: а что будет в этом "ничто"? Помилуйте, но это же так просто. Элементарно! Кто-нибудь помнит себя до своего рождения? Попробуйте, ну? Вспомните, что вы делали во время восстания Спартака, или во время падения Бастилии. И распятого Христа вы тоже не помните? Не может быть!!! Вы все помните, вы всегда были и будете, а понятия рождения и смерти так же относительны, как искривления пространства и времени. Вы и раньше были в этом "ничто", и вы, стало быть, знаете, что там ничего нет. Вот туда-то вы и уйдете, когда карга с косой за вами придет. А неизвестность, о которой кричал Шекспир устами Гамлета, и понятия церкви о благе или наказании — блеф. Затуманивание мозгов. Не обманывайте себя, это самый страшный обман. Подумайте над тем, что было с вами до того, как вы родились? Вам было больно? Вам было скучно? ТАК ЧЕГО ЖЕ ВЫ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, БОИТЕСЬ?!
Если вы не знаете, я вам объясню.
У всякого нормального человека в течении жизни появляется набор стереотипов о понятии своего существования. С самого рождения он идет к тому, чтобы чего-нибудь достичь. Человек хочет благосостояния, хочет любви, морального спокойствия. Ему никогда не добраться до идеала, который он сам себе нарисовал, а значит у него есть самое главное - цель. Когда заходит разговор о смерти на любой стадии его движения к совершенству, становится жалко. Жалко потраченного труда, жалко, что невозможно попользоваться хоть каким-то плодом своего движения. Жалко, что достигнутое достанется другим. Элементарная человеческая жадность.
А как говорят о самоубийцах?
Слабохарактерные. Сумасшедшие. Задолжавшие. Покинутые. Преступники. Эгоисты.
Всемирно считается, что суицид преступление. Говорят, что люди, покончившие с собой трусы, и предатели. Их награждают всеми мыслимыми и немыслимыми эпитетами, но обязательно похабными и унизительными. Только вот громче всех говорят это те, кому совершить подобное просто напросто слабо. Они гадят в штаны при одной мысли о петле, и ругательными воплями пытаются оправдать перед собой свою трусость.
Странно как-то получается. Даже за самим собой я замечаю противоречия. А было ли там по настоящему холодно? Я явно это ощущал, но этого не могло происходить, так как ни единой составляющей из моих органов чувств в том состоянии я не имел. Значит, чувство вселенской стужи приходило изнутри. Это могло быть секундное воспоминание из последнего момента жизни, когда я полуголый, пронизываемый зимним ветром, падал на обледенелый асфальт. По логике "искупления огнем" это вполне верно, и соответствует принципу святой инквизиции. Конечно, гораздо приятнее утонуть в теплой ванне, чем заживо сгореть. Исход вроде бы один — смерть, уход из нашего мира, и по мнению этого самого мира - так оно и есть. Нет для них разницы падать с десятого или со сто десятого этажа, но нет ее лишь до тех пор, пока кто-нибудь из них не окажется в ситуации подобного падения.
Значит это, что погибший полярник будет мерзнуть вечно, а взорвавшийся на мине так и не соберет воедино все свои частички? Глупо, но "астрал" вероятно пользуется последним расположением телесных биотоков, и тут опять позавидовать можно самоубийцам, которые спокойно выбирают себе на уход комфортные условия. Боже мой! Какая чушь и несправедливость. Но если это не так, то откуда взялся во мне холод? Почему сожженные заживо попадают в рай, а повесившиеся задыхаются в низших подвалах ада? И как следует умереть мне, чтобы в вечной жизни я не чувствовал неудобств?
Скорее всего холод был единственным ощущением, так как умерев я сразу ожил, а "астрал" не успел трансформироваться и перейти в нормальное свое состояние — то есть в "ничто". Во всяком случае для того, чтобы ответить на эти вопросы есть одно единственное решение -попробовать самому.
Мне почему-то вдруг стало легче от этого вывода, и как-то потеплело на душе, а такое случается со мной лишь по пятницам и субботам.
Мои внутренние биологические часы хорошо настроены на летоисчисление внешнего мира. Это произошло по необходимости, когда мои наручные электронные часы напрочь отсырели. Только иногда сбиваются они, когда наверху устраивают праздники по недельным будням, но максимум они способны отстать или убежать на вполне понятную константу равную суткам.
По вечерам пятниц и в субботы в течении всего дня, когда люди отмывают запахи своих рабочих мест, кубометры грязной горячей воды сливаются в мое подземелье из белоснежных ванн респектабельных квартир и чердачных каморок. Эти потоки наполняют близлежащие коридоры канализации таким паром, что свет меркнет в глазах и, без того разветвленные лабиринты их становятся в обозримом сознании совершенно безнадежными. Становится так жарко, что я раздеваюсь до гола и принимаю паровые ванны. Грязная горячая сырость действует совсем неблаготворно на мои раны, но искушение попариться в бане слишком велико, тем более что я уже смирился со смертью. Я знаю, что она скоро придет и мы сыграем с ней в "ящик" на раздевание.
Грань, разделяющая во мне бытие и ничто, становится Уже с каждым днем. Она станет скоро тонкой, как кромка опасной бритвы и можно будет порезаться. Но я не хочу умереть от болезни, сгнив здесь заживо, или свариться в крутую из-за прорыва трубы в какой-нибудь теплосети, поэтому нужно спешить. Нельзя допустить, чтобы грань обострилась и было бы слишком поздно. Я хочу сохранить за собой статус самоубийцы, а не того несчастного изгоя, который погибнет жертвой несчастного случая, или будет пристрелен, как собака, когда расторопные детективы его все-таки найдут.
Штерн, конечно, расценит такой поступок, как слабость. Он решит, что я сдался, полностью капитулировал перед его гением, но мне это уже без разницы. Я крыса, запертая в клетке. Я полностью уподобился своему многочисленному соседу и изучил его повадки. А основная черта характера, какую я перенял у них — это полное отсутствие гордости. Какая теперь разница? Когда человек теряет все еще при жизни... То есть абсолютно все: любовь, цель и деньги. То ничего не может здесь его удержать.
У меня правда еще осталась обида, желание отомстить. Но у меня нет никаких шансов добраться до своего врага, у меня нет уже первоначальной злобы, чтобы отыскать эти шансы, а единственный способ попытаться воссоединиться с Еленой, это пойти следом за ней.
Штерну вероятно без разницы пристрелят меня или возьмут живьем, но пока я жив, я еще доставляю ему самим этим фактом кое-какое беспокойство. Пока я жив, он сидит с полной задницей иголок и ждет сообщений обо мне. Ничего, пускай помучается. Даже если я подохну прямо сейчас, они не скоро отыщут мой обработанный крысами труп, а когда найдут - не скоро опознают, а когда опознают, то не сразу сообщат. Даже мысль о таком ничтожном возмездии уже способна меня удовлетворить. Да уж, видно совсем я ослаб, и зажился на этом свете порядком.
Мое богатое, невостребованное никем воображение, вдруг во всех красках нарисовало мне картину собственной гибели.

Я достал свой пистолет из кармана плаща и вынул обойму. Там было только три патрона, а остальные валялись россыпью в другом кармане. Для цели, которую я поставил, достаточно было одного, поэтому я спокойно вернул обойму на место.
Крепко сжав рукоятку правой рукой, левой я оттянул до упора назад затворную раму и отпустил ее. Влекомая мощной пружиной, она вернулась в свое нормальное положение, зацепив по пути из "магазина" один патрон и вогнав его в патронник.
Теперь все было готово.
Я ясно себе представил, как вложил пистолет в рот, направив его стволом в мягкое небо. На языке сразу появился горьковатый вкус оружейного масла, свинца и пороха. На самом деле я ни разу не пробовал ни того, ни другого, ни третьего, но мне казалось, что если у них есть вообще вкусовые свойства, то они могут быть только такими.
Следующим действием я должен был нажать на спуск и я сделал это, но хитрая сила фантазии специально замедлила съемку почти до нуля, чтобы я смог увидеть детали.
Спущенный курок резко ударил по бойку, и эта толстая иголка заскользила по своему пазу, споткнувшись в конце концов о капсюль патрона. Капсюль вспыхнул от удара и от его огня начал разгораться порох. Ему было тесно в узкой гильзе, но в силу своих свойств он обязан был гореть.
Продукты горения начали распирать патрон и сдвинули пулю с места. Она деформируясь вошла в канал ствола и заспешила к выходу. Гильза оттолкнулась и пошла в обратную сторону, увлекая за собой затворную раму, дабы та по возвращению вытащила из обоймы новый патрон.
Две стихии разошлись.
Пуля покинула ствол. Освобожденные газы вырвались вслед за ней. Они наполнили рот переизбытком давления и даже разорвали мне правую щеку, ошметки которой прилипли к сырому кирпичу. Потом пуля вошла в небо, с успехом перечеркнула мозг и вынесла его наружу. Отупев от деформации, она не пробила в черепе дырочку, а полностью снесла затылочную кость, расплескав внутренности по пологому своду.
В то время затворная рама еще медленно двигалась назад, щекоча уголки рта скользким касанием, а ребристой прицельной планкой и мушкой вышибла мне изо рта наружу мои верхние передние зубы.
А потом запоздалое эхо выстрела еще долго гуляло по сводчатым коридорам, озадачивая сантехников и обращая в панику крыс.
Я так отчетливо представил себе все это, что мне стало жутко. Но я также знал основную ошибку не состоявшихся самоубийц. Дело в том, что они слишком много думают перед самым выстрелом. Жизнь прожитая проноситься в памяти, выделяя только хорошие картинки. Сердце переполняется надеждой на лучшее, и жалость к себе комком подкатывает к горлу, и уже нет сил в указательном пальце, который контролирует спусковой крючок.
Лучше не думай. Если подумал — не записывай. Если записал — не подписывайся. Если подписал - откажись. Но лучше не думай.
Эта цепь из армейского фольклора живо вернула меня к действительности. Я быстро, как только мог вытащил пистолет, резким движением дослал патрон в патронник, положил на язык холодную тяжесть ствола, уверенно спустил курок...