Добро и зло часть вторая

                Сергей  Авакян


                ДОБРО  И  ЗЛО
                роман



                ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

                РЕНЕ  ДЕ  МАРСИЛЬЯК

Глава первая
     Старый граф Филипп де Марсильяк устало поднялся с кресла, старческим шаркающим шагом прошел по коридору, вошел в гостиную, пересек ее и оказался на балконе, выходящим в обширный сад его парижского особняка, в который он переехал после гибели Шарля. Диана не пожелала более оставаться в Париже, который стал ей ненавистен, и удалилась в одно из своих поместий, увезя сына с собой.
     Стояла прекрасная летняя ночь. Легкий ветерок едва шевелил листья деревьев, о чем-то негромко с ними переговариваясь. Мириады звезд, рассыпанных по небу, весело перемигивались, видимо, тоже посылая друг другу какие-то сигналы, понятные только им одним и луне, ущербный диск которой плыл в безмолвном пространстве.
     Граф долго простоял на балконе, наслаждаясь трелями сверчков, расположившихся в разросшихся кустах сирени, и ушел, когда с севера набежали кучевые облака, и в воздухе запахло дождем. Он вошел в спальню, переоделся ко сну при помощи услужливого камердинера, помолился и лег в постель. В последние годы он спал мало и плохо. Часто просыпался и подолгу лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к тишине, в которой каждый шорох многократно усиливался и казался полновесным звуком. Иногда, не в силах уснуть, он вставал и начинал тихо ходить по просторной спальне. Если шел дождь или снег, он подходил к окну и мог стоять так часами, слушая шум дождя или любуясь хороводом снежинок. В такие минуты он всегда вспоминал Шарля, и его стариковское сердце болезненно сжималось. Нельзя сказать, что он не скорбел о своем втором сыне, но Артур был плодом кратковременного увлечения, а Шарль был рожден в любви. С момента гибели молодого графа прошло уже двадцать лет, но отец никак не мог простить себе, что не оказался рядом с сыном в ту роковую минуту. Он был уверен, что будь он тогда подле него, Шарль был бы сейчас жив, да и Артур не разделил бы с братом столь незавидную участь.
     Вот и сейчас на улице шелестел дождь, а Филипп де Марсильяк снова стоял у окна и думал о сыне. Никто из родных и друзей Шарля не сомневался, что де Ля Конт имеет к этому убийству самое прямое отношение, но сразу после гибели молодого графа барон бесследно исчез. Д’Аламбер, который считал своим долгом отомстить за смерть друга, затратил немало сил, средств и времени, чтобы отыскать де Ля Конта и покарать, но все его усилия были тщетны. Казалось, барон испарился. Если бы де Ля Конт остался в Париже, то Филипп де Марсильяк сам бы заставил его ответить за преступление. В то время ему было немногим более пятидесяти, но он был в прекрасной физической форме, и у де Ля Конта не было шансов на спасение. В свое время Филипп де Марсильяк был одним из лучших фехтовальщиков Франции, и даже чудо не могло спасти убийцу от разящего клинка графа. Но барон исчез, и сейчас старику пришлось смириться с мыслью, что кто-то другой совершит правосудие, отомстив за его сына. Тереза тоже пропала. Однажды утром ее не оказалось в доме, и никто не мог сказать, куда делась служанка. Филипп де Марсильяк долго простоял у окна, а потом тяжело вздохнул, вернулся в постель и забылся тревожным сном.
     В эту ночь, кроме старого графа, в доме не спал еще один человек. Этим человеком была Изольда. За последние двадцать лет она сильно постарела и выглядела значительно старше своих неполных шестидесяти лет. Гибель сына оказалась для нее непоправимым ударом, и она надеялась, что ей удастся перенести всю свою нерастраченную материнскую нежность на внука, но Диана увезла мальчика с собой, оставив несчастную женщину один на один со своим горем. Где-то в глубине души Изольда понимала, что Диана должна была так поступить, а ей было бы вполне достаточно, если бы Рене хоть изредка наведывался в Париж. Но мать не отпускала сына от себя, и мальчик рос среди лесов и полей материнского поместья, с каждым годом все более и более становясь похожим на отца. Порой, когда он верхом на взмыленной лошади возвращался с прогулки, Диане казалось, что она видит Шарля. При виде такой картины ее сердце начинало трепетать, на глаза наворачивались слезы, но она быстро утирала их, чтобы сын не застал мать в слезах. Он очень близко к сердцу воспринимал переживания матери и хмурился всякий раз, когда она расстраивалась.
     Изольда неподвижно сидела в спальне, накинув легкий пеньюар поверх ночной сорочки, и неотрывно смотрела в окно, за которым теплый летний дождь постепенно перешел в настоящий ливень. Изольда не любила дождей. Они наводили на нее скуку, и в такие минуты она думала о Шарле, еще острее ощущая боль утраты.
     «Почему Диана не оставила мальчика в Париже? – думала она, стараясь не обращать внимания на барабанную дробь дождевых капель по оконному стеклу. – Разве бы ему здесь было хуже, чем в поместье? Мы же ему не чужие!»
     Изольда обвела комнату отсутствующим взглядом, а потом взяла подсвечник, пересела к столу, положила перед собой лист бумаги и обмакнула перо в чернильницу. Она писала Диане и уже не в первый раз. Две несчастные женщины поддерживали переписку, но она носила нерегулярный характер. Каждая из них уверяла другую в любви и слала наилучшие пожелания, но все эти фразы были неестественными и шли не от сердца. Если бы они поделились тем, что творится у них в душе, то получился бы печальный рассказ о том, кого они любили больше жизни и кого потеряли так рано и так безвозвратно.
     Когда Диана выходила замуж она была счастлива и думала, что это счастье будет бесконечным. Она любила де Марсильяка так, как только может любить женщина, и  считала, что этого чувства вполне достаточно для построения безмятежного будущего. Но к несчастью очень скоро ей пришлось стать свидетельницей крушения всех своих надежд и счастье, которому она не видела конца, длилось всего около года.
     Изольда начала письмо как обычно. Она написала несколько фраз о любви, но потом, переполнявшие ее чувства хлынули наружу, слова полились сплошным потоком, и тон письма круто переменился. Теперь она уже не сдерживалась, а писала о том, о чем они обе молчали столь долгие годы. Она писала о Шарле. О том, как он появился на свет, как в первый раз ей улыбнулся и о том, как ей пришлось с ним расстаться. Изольда писала и торопливо утирала слезы, катившиеся по ее щекам, а в конце еще раз попросила Диану отпустить сына в Париж, чтобы она могла обнять внука.
     Закончив письмо, Изольда два раза его перечитала, и когда запечатывала, руки ее дрожали от волнения. Она так и не легла, и весь остаток ночи проплакала, вспоминая сына, а когда вышла к завтраку, глаза ее были красны от пролитых слез. Филипп де Марсильяк это заметил, но ничего не сказал. В последнее время Изольда стала очень раздражительной, и даже безобидные, совершенно естественные вопросы мужа выводили ее из себя. Она начинала кричать, обвинять мужа в придирчивости, и на целый день запиралась в своей комнате. На следующее утро, или уже к вечеру она просила прощения, но стоило графу проявить интерес к ее делам или самочувствию, как все начиналось с начала. Особенно болезненно Изольда реагировала на вопросы, касающиеся ее здоровья. Ей почему-то казалось, что муж считает ее больной. Она панически боялась визита врача, и когда с мостовой доносился стук колес экипажа, Изольда вскакивала и подходила к окну. Филипп де Марсильяк с болью наблюдал за переменой, происшедшей с женой, но ничего не предпринимал, надеясь, что все само собой уляжется и Изольда, наконец, успокоится. Граф терпеливо ждал, и иногда ему казалось, что все кончилось благополучно. Изольда по несколько дней была спокойна и рассудительна, но внезапно срывалась из-за какой-то мелочи, доставляя мужу лишние переживания. Со временем периоды спокойствия становились все короче, и Филипп де Марсильяк стал всерьез опасаться за здравость рассудка жены, но вдруг в одночасье все изменилось. Вот уже в течение месяца она ни разу не повысила голоса, и граф не знал, радоваться ему или печалиться. С одной стороны он был счастлив, но с другой – это могло быть затишьем перед бурей, которая окажется губительной.
     -Ты сегодня дурно спал, Филипп? У тебя усталый вид, - сказала Изольда, разламывая хрустящую булочку и обмакивая ее, в чашку с горячим шоколадом.
     -Нет, дорогая, тебе показалось, - ответил граф.
     -А я так вовсе не сомкнула глаз.
     Муж хотел справиться о здоровье, но вовремя спохватился и спросил другое.
     -Не спалось?
     -Да, я писала.
     -Писала? – переспросил Филипп де Марсильяк и с удивлением взглянул на жену.
     -Письмо, - ответила Изольда и едва заметно улыбнулась.
     Граф удивился еще больше. Но не тому, что жена писала письмо, а ее улыбке. С момента смерти Шарля это было впервые.
     -А кому ты писала? – спросил он, и вдруг задрожал. В другой раз такой вопрос мог вызвать у Изольды бурю негодования, но сейчас она ответила совершенно спокойно.
     -Я писала Диане и просила отпустить мальчика в Париж.
     -Не думаю, что она это сделает.
     -Я тоже, но не может же она лишить нас возможности повидать внука.
     -А что, если нам самим навестить ее, - предложил граф и заметил, как оживилось лицо жены.
     -Ты прав, Филипп! Безусловно, прав! – воскликнула Изольда. – Хорошо, что я его еще не отослала. Я сейчас же напишу другое, - и она, не закончив завтрака, поднялась из-за стола.
     Филипп де Марсильяк остался в столовой, а Изольда порывисто вошла в спальню, разорвала в клочья написанное ночью письмо, быстро написала другое и поспешила обратно. Она уже не просила Диану прислать внука, а, следуя совету мужа, спрашивала могут ли они нанести ей визит. В этом письме она уже не вспоминала Шарля, и второе послание было значительно короче предыдущего. Когда Изольда вошла в столовую, мужа там уже не было.
     -Где господин граф? – спросила она у слуг, которые убирали со стола.
     -Господин граф в саду.
     Изольда быстро вышла в сад и нашла мужа неторопливо прогуливающимся по аллеям,  не успевшим просохнуть после ночного ливня.
     -Вот, Филипп, прочти, - сказала она, поравнявшись с ним и протягивая письмо.
     Филипп де Марсильяк пробежал листок глазами и сказал:
     -Все очень хорошо. Отошли и подождем ответа. Я думаю, он не заставит себя ждать.
     Изольда кивнула, и уже через час в окрестности Блуа мчался гонец графини.

Глава вторая
     Спустя год после гибели Шарля Эрвер и Беатрис наконец-то встали перед священником, который обвенчал их, связав священными узами брака. Еще через два года, когда сыну Шарля исполнилось три у д’Аламбера родилась девочка, которую назвали Полиной. Однажды, вскоре после свадьбы, Беатрис вместе с мужем навестила свою подругу, желая поделиться с ней переполнявшим их счастьем, но, видя в ее глазах безысходную боль, даже если Диана улыбалась, поспешили вернуться в Париж, осознавая всю бестактность своего поступка и теперь ее навещала только Беатрис. Так Диане было легче с ней встречаться, и подруги долгие часы проводили за беседой. Диана почти все время говорила о Шарле, а Беатрис с нежностью смотрела на нее и думала, что если бы с Эрвером произошло что-то подобное, она не захотела бы, да и не смогла жить дольше без него. Когда Полине исполнилось пять Беатрис стала брать девочку с собой, и Рене нашел в ее лице подружку. К тому времени ему уже исполнилось восемь, он считал себя взрослым и относился к своей новой знакомой с некоторым покровительством. Дети почти все время проводили вместе, затевая веселые игры или в доме, или в саду и матери со счастливыми улыбками наблюдали за их нехитрыми развлечениями. Так продолжалось два года, но однажды Беатрис, возвращаясь в Париж, сильно простудилась и через месяц девочка осталась сиротой. Отец, который первое время был безутешен, отдал дочь на воспитание в монастырь кармелиток, но довольно часто ездил туда, чтобы девочка не забыла, что у нее есть отец, который очень ее любит.
     После смерти жены д’Аламбер стал наведываться к Диане и очень быстро стал для Рене примером достойным подражания. Эрвер учил мальчика сидеть в седле, владеть шпагой, плавать и много рассказывал о Шарле. Д’Аламбер был совсем неплохим рассказчиком и Рене с замиранием сердца слушал истории, которые преподносил ему Эрвер. Мальчик проникся к нему глубоким уважением, безгранично ему доверял и не без гордости называл его своим другом. Он очень скоро позабыл про Полину и с нетерпением ждал визитов д’Аламбера. Эрвер стал желанным гостем в доме Дианы и даже слуги, видя, как благоволит к нему хозяйка, встречали его с почтением. Д’Аламбер приезжал не столько для того, чтобы показать Рене очередной прием фехтования или научить на полном скаку переворачиваться в седле, а столько для того, чтобы поговорить с Дианой и услышать от нее слово сочувствия, хотя прекрасно понимал, что она сама нуждается в этом не меньше, чем он. Видимо, потеря близких сблизила их, но никто и никогда не помышлял о совместной жизни. Диана не могла видеть  рядом  с собой в качестве супруга ни одного мужчину, а Эрвер не желал своей дочери мачехи, даже если ей окажется Диана. Д’Алмберу, ко времени вдовства, исполнилось тридцать три, а Диане было двадцать восемь и вполне естественно, что между ними возникли отношения более нежные, чем просто дружба. Сначала они встречались только в присутствии слуг или Рене, но очень скоро стали тяготиться присутствием посторонних и пытались уединиться. Однажды, д’Аламбер приехал под вечер и остался ночевать, но провел ночь не в комнате для гостей, а в спальне Дианы. Молодая женщина не смогла устоять, а когда на утро осознала, что совершила, бросилась на колени перед портретом мужа, умоляя его о прощении, как будто он мог ее услышать. Она, обливаясь слезами раскаяния, простирала к нему руки, и вдруг ей показалось, что Шарль взглянул на нее с немым укором. Диана лишилась чувств и неделю пролежала в горячке, а д’Аламбер, который тоже осознавал всю низость своего поступка и испытывал чувство вины не только перед памятью друга, но и перед памятью жены, не появлялся два месяца. Но как-то он снова приехал и на протяжении всего вечера боялся остаться с Дианой наедине, а ночью она снова оказалась в его объятиях. После этой ночи молодые люди поняли, что беспомощны против своих чувств. Д’Аламбер почти в каждый свой визит оставался до утра, а Рене даже не подозревал, чем вызваны столь частые ночевки гостя в их доме. Так продолжалось довольно долго, и все это время Диана боялась, что сын, который уже вышел из детского возраста, обо всем узнает. Она знала, что Рене ее, скорее всего, возненавидит. Память отца была для него священна, и он не сможет простить предательства. Она пыталась поговорить с д’Аламбером и убедить его прекратить связь, но как только ощущала на губах вкус его поцелуя, забывала обо всем.
     Когда Полине исполнилось пятнадцать она покинула стены монастыря, получив приличное образование, и вернулась под родительский кров. Д’Аламбер, у которого к этому времени виски засеребрились сединой, не мог налюбоваться на свою дочь, которая стала настоящей красавицей, и однажды отправляясь в гости к Диане взял ее с собой. Графиня очень приветливо встретила девушку, а Рене, которому было уже восемнадцать, не сразу признал в гостье свою партнершу по детским играм, любуясь ее правильными чертами, чувствовал, как в его сердце разгорается пожар первой любви. Он влюбился так же, как когда-то его отец влюбился в Диану. Все женщины на свете перестали существовать для юного влюбленного, и не проходило дня, чтобы он не думал о любимой. Он подолгу стоял перед зеркалом, рассматривая свое отражение, и думал, достоин ли он любви такой красавицы, как Полина.
     Мать, заметив перемену в сыне, без труда догадалась, чем это вызвано, но не стала донимать его расспросами. Она считала, что не этично лезть в личную жизнь юноши, и он сам все расскажет, когда сочтет нужным. Однажды, когда Диана после обеда отдыхала в гостиной, Рене вошел к ней и спросил прямо с порога.
     -Матушка, я красив?
     Диана повернула голову и невольно полюбовалась сыном.
     -Конечно, дорогой, ты очень красив.
     -Меня может полюбить женщина?
     -Безусловно, и я думаю, что многие женщины почли бы за счастье быть твоей любимой.
     -А Полина может меня полюбить?
     -Мне кажется, что это вполне возможно.
     -О, матушка! – воскликнул Рене, устремляясь к Диане. – Если бы ваши слова оправдались, я бы стал самым счастливым человеком на земле.
     -Ты влюблен в Полину? – спросила графиня и слегка  улыбнулась, уверенная в ответе.
     -О, да, я люблю ее больше жизни.
     -А как ты думаешь, она об этом знает? – спросила Диана и заметила, как лицо сына залилось густым румянцем. – Дорогой, не надо стыдиться этого чувства. Любовь – самое прекрасное, что есть на свете.
     -Я поговорю с ней, - пообещал Рене, но прошло два года, а он так и не решился признаться Полине в переполнявших его чувствах.
     Когда гонец Изольды увидел из-за деревьев возвышающийся на вершине холма трехэтажный дом и, вонзив шпоры в бока лошади, пустил ее в карьер, Диана сидела в просторной гостиной. Сквозь распахнутые окна в комнату вливался яркий свет теплого летнего дня, наполненный веселым щебетом птиц. Рядом с ней в кресле сидел д’Аламбер, а за клавесином, стоящим у одного из окон сидела Полина и вдохновенно играла. Девушка, закрыв глаза, порхала пальцами по клавишам, а Диана и Эрвер с улыбкой наблюдали за ней. Полина взяла последний аккорд, когда у ворот раздался дробный стук копыт. Она поспешила к окну, надеясь увидеть Рене, но вместо него увидела незнакомого мужчину, который спрыгнул с взмыленной лошади. Улыбка, воцарившаяся на ее лице, сбежала, и она, понурив голову, опустилась на стул.
     -Что случилось, дорогая, кто там? – спросил д’Аламбер.
     -Не знаю, - ответила Полина равнодушным тоном.
     Ей было абсолютно все равно кто этот неизвестный, но Диана заметно заволновалась и с тревогой посмотрела на дверь, которая почти тут же отворилась и, слуга доложил, что прибыл вестовой.
     -Пусть войдет! – распорядилась хозяйка.
     В комнату вошел молодой человек лет двадцати пяти и, учтиво поклонившись всем присутствующим, подошел к Диане и протянул ей конверт.
     -От графини де Марсильяк, - произнес он.
     Диана взяла письмо, судорожно взломала печать и, пробежав послание глазами, облегченно вздохнула.
     -Ответ будет? – спросил гонец.
     -Да. Передайте графине, что я буду рада видеть ее у себя в любое удобное для нее время. Это все, а сейчас отдохните с дороги. Жерар, - обратилась она к слуге, который при упоминании своего имени возник на пороге, - распорядись, чтобы этого господина покормили и пусть позаботятся о его лошади.
     Жерар понимающе кивнул и увел посланца с собой, а Диана снова повернулась к гостям и попросила Полину сыграть еще что-нибудь. Девушка, которой уже не хотелось играть, взглянула на отца и, прочтя в его глазах просьбу уважить пожелание хозяйки, снова села за клавесин. Она собиралась играть что-нибудь грустное, соответственное с ее настроением, но едва успела коснуться клавиш, как с улицы донеслось заливистое конское ржание. Полина взглянула в окно и счастливо улыбнулась. С прогулки вернулся Рене. Он уехал рано утром и не знал, что д’Аламбер и Полина у них в гостях. Молодой человек вошел в гостиную прямо в скаковом костюме, разгоряченный быстрой скачкой, со слипшимися от пота волосами.
     -Ну, вот, наконец, и ты, а мы уже заждались, - произнесла Диана, поднимаясь навстречу сыну.
     -Простите, матушка, - сказал Рене, не спуская влюбленного взгляда с Полины, которая стыдливо потупилась, - я не знал, что у нас гости.
     Он поцеловал руку матери, дружески приветствовал д’Аламбера и благоговейно коснулся губами кисти Полины, щеки которой при этом зардели.
     -Ступай, переоденься и возвращайся, - сказала Диана, и Рене поспешно вышел.
     «Как он похож на Шарля», -  подумала мать, провожая сына взглядом.
     Рене вернулся через час. На нем был легкий костюм светло-песочного цвета, а от аккуратно уложенных волос исходил приятный аромат заморских благовоний.
     -Я приказала накрыть в саду, - сказала Диана, чтобы как-то нарушить молчание, воцарившееся в комнате, - а пока мы могли бы немного прогуляться. Здесь стало довольно душно.
     Все с готовностью согласились с предложением хозяйки и вскоре песок, которым были посыпаны аллеи парка, зашуршал под неторопливыми шагами этой малочисленной процессии. Первыми шли Диана и Эрвер, а Рене и Полина отстали шагов на пять. Рене специально замедлил шаг, чтобы взрослые ушли подальше, и он мог поговорить с Полиной. Он чувствовал, что более невозможно тянуть с объяснением и пока переодевался, в его голове сложилась довольно стройная речь, которая не изобиловала пышными сравнениями, и просто излагала чувства молодого человека. Ему казалось, что в таких выражениях будет проще говорить, но, оставшись наедине с возлюбленной, он позабыл все заготовленные фразы и теперь смущенно молчал, шагая рядом с Полиной.
     -Вы чем-то озабочены, Рене? – спросила девушка, когда они дошли до ограды парка и повернули обратно.
     -Да, вы правы и я не знаю, как мне избавиться от всего этого, - произнес юноша и посмотрел на свою собеседницу настолько нежным взглядом, каким только может смотреть влюбленный на предмет своего обожания.
     -Поговорите с вашей матушкой, - постаралась посоветовать Полина. – Она мудрая женщина и я уверена, что вы получите дельный совет.
     -Разговор с матерью не принесет мне облегчения, - с уверенностью заявил молодой человек. – Облегчение мне принесет только разговор с вами.
     -Со мной? – переспросила Полина и внимательно посмотрела на спутника. – Я с удовольствием вас выслушаю, но, честное слово, сомневаясь, что чем-то смогу быть вам полезной. Я ведь даже моложе вас и почти не имею жизненного опыта, но если хотите, попробуйте.
     -Дело не в возрасте и не в жизненном опыте, - произнес Рене, наклоняясь  к самому уху Полины. – Я люблю вас.
     Последние звуки его голоса еще не успели затихнуть, а девушка отскочила от него, как будто увидела рядом ядовитую змею.
     -Полина, - прошептал он, крайне удивленный ее поведением и сделал шаг по направлению к ней. – Мои слова оскорбили вас?
     -Нет, - сказала Полина, отступая на шаг при его приближении, - но прошу вас больше никогда не говорить таких слов.
     -Но почему? – спросил Рене и, помолчав несколько мгновений, продолжал с заметным волнением. – Ваше сердце отдано другому?
     -Нет, - ответила девушка и низко опустила голову, пряча от юноши полные слез глаза. – Нет, - повторила она, - но если вы мне друг, то обещайте, что никогда больше не вернетесь к этой теме.
     Слова Полины поставили его перед выбором. Выполнить ее просьбу, значит, навсегда позабыть о возможности еще раз сказать ей о своей любви. Не пообещать, и, может быть, потерять возлюбленную. Рене не знал, как поступить и готов был плакать от бессилия. Они прошли еще немного в полном молчании, и Полина не выдержала первой.
     -Что же вы молчите? – спросила она, когда они уже подходили к беседке, в тени которой был сервирован стол на четыре персоны. – Разве вы не можете мне этого обещать?
     -Просите все, что угодно, но не заставляйте меня лгать, - взмолился Рене и посмотрел на девушку взглядом полным надежды в том, что она поймет смысл его слов.
     -Почему же лгать? – удивилась Полина.
     -Вы же знаете, что я не могу дать такого обещания. В вас смысл моей жизни и я живу только потому, что надеюсь видеть вас здесь. Если вы лишите меня вашего общества, то и жизнь потеряет для меня всякий смысл. Я не смею просить вас об ответных чувствах, но позвольте мне хотя бы надеяться, - юноша говорил самозабвенно. В эту минуту ему казалось, что он действительно сведет счеты с жизнью, если девушка ему откажет.
     -Рене, умоляю вас, ни слова больше, - произнесла Полина дрожащим голосом и ускорила шаг.
     Несчастный влюбленный поспешил за ней и они почти одновременно подошли к столу, за которым уже сидели Диана и д’Аламбер. Полина села в удобное плетеное кресло, а Рене, расположившись напротив, стал сосредоточенно ковырять в траве веткой, которую сломал по дороге. Родители с первого взгляда поняли, что между молодыми людьми произошел разговор, который, видимо, обоим не доставил удовольствия. Ни Диана, ни Эрвер не сомневались в теме происшедшей беседы. Рене сам признался матери в любви к Полине, да и д’Аламбер не мог не заметить, какие чувства молодой человек питает к его дочери. Ему было бы очень приятно видеть сына друга в качестве своего зятя и стоило ему обронить хоть слово, как Полина беспрекословно повиновалась бы воле отца, но он не хотел влиять на чувства дочери и поэтому промолчал. Промолчал он еще и потому, что был уверен, если Полина и не влюблена, то, по крайней мере, неравнодушна к Рене и очень скоро молодые люди встанут под его родительское благословение.
     Рене, который воспринял слова девушки не иначе как вежливый, но категоричный отказ, было не до роскошного завтрака. Его тарелка осталась нетронутой, и по истечении получаса он попросил разрешения удалиться к себе, сославшись на внезапную головную боль.
     -Может, послать за лекарем? – спросила мать, когда сын поднялся из-за стола.
     -Нет, матушка, благодарю вас, но не стоит. Я просто дурно спал сегодня, - ответил Рене, силясь улыбнуться, и поспешил в дом.
     Сейчас ему никого не хотелось видеть, ни с кем говорить, и поэтому он был очень раздражен, когда, по истечении часа, в дверь его комнаты негромко, но настойчиво постучали. Рене лежал на кровати, и когда раздался стук, даже не пошевелился. Он не пошевелился и тогда, когда стук повторился и только, когда постучали в третий раз, Рене сорвался с места и распахнул дверь, намереваясь наговорить нарушителю его уединения грубостей, а, может быть, и с лестницы спустить. Каково же было его удивление, когда он увидел на пороге д’Аламбера, который миролюбиво улыбался. Раздражение, овладевшее Рене мгновенно улетучилось при виде друга. Ему вдруг показалось, что он больше всего хотел видеть именно его и поэтому отступил в сторону, приглашая гостя войти. Эрвер не заставил повторять приглашение и, переступив порог, плотно прикрыл за собой дверь.  Рене отошел к окну, а д’Аламбер опустился на стул и внимательно посмотрел на молодого человека.
     -Ты догадываешься, что побудило меня заглянуть к тебе? – спросил Эрвер после минутного молчания.
     -Нет, но думаю, вы мне скажите, - ответил Рене и как-то нервно поежился.
     Еще никогда его друг не начинал разговора с вопроса, а он знал, что если первая фраза сказана в виде вопроса, то д’Аламбер либо чем-то расстроен, либо чем-то встревожен, а как первое, так и второе не сулило приятной беседы.
     -Я пришел поговорить насчет Полины, - произнес д’Аламбер, побарабанив пальцами по столу у которого сидел.
     -О Полине? – переспросил Рене и снова нервно поежился.
     Он никогда не подозревал, что Эрвер осведомлен о его чувствах к девушке и теперь в тревоге ожидал продолжения.
     -Ты удивлен? – спросил д’Аламбер и посмотрел на собеседника с иронической усмешкой. – Не удивляйся. Ты еще не научился скрывать своих чувств и, быть может, это даже хорошо. Я не люблю притворства. А что до Полины, то я совсем не против ваших отношений, если, конечно, у тебя серьезные и честные намерения.
     -Мои намерения очень серьезны! – воскликнул Рене, не помня себя от счастья. – Я люблю вашу дочь, и никакая сила на свете не сможет изменить моих чувств к ней, но только я ей глубоко безразличен, - закончил он упавшим голосом и опустил голову.
     -Это не так, Рене, - сказал д’Аламбер и, подойдя к молодому человеку, положил ему руку на плечо. – Полина питает к тебе тоже нечто подобное, но девичья стыдливость не позволяет ей в этом признаться.
     -Откуда вы знаете? – спросил Рене, поднимая на гостя глаза полные слез отчаяния.
     -Я очень хорошо знаю свою дочь и читаю в ее сердце как в открытой книге. Она ничего не может скрыть от меня, и я надеюсь, что все утроится самым лучшим образом и в очень недалеком будущем.
     -Вы думаете? – спросил Рене и недоверчиво усмехнулся.
     Слезы высохли, и он воспринял слова д’Аламбера как утешение и желание смягчить горечь поражения.
     -Я в этом уверен! – твердо заявил Эрвер.
     -Благодарю вас за поддержку, но не могли бы вы сейчас оставить меня одного.
     Рене вдруг стал тяготиться обществом своего друга. Ему была неприятна такая трогательная забота, и он решил поскорее выпроводить гостя.
     -Хорошо, хорошо я ухожу, но ты подумай обо всем, что я тебе сказал.
     -Обязательно, - пообещал Рене и, закрыв за д’Аламбером дверь, снова бросился на кровать.
     Переговорив с Рене, д’Аламбер снова вернулся в беседку и, спустя два часа, отец с дочерью покинули гостеприимный дом графини. Проводив гостей, Диана прошла в свой будуар и, опустившись в кресло у окна, задумалась. Пока Эрвер убеждал Рене в ответных чувствах к нему своей дочери, Диана переговорила с Полиной и поняла, что девушка не испытывает к молодому человеку ничего, кроме искренней дружбы, и если любит его, то только как брата. Она всегда смотрела на Рене как на друга, и даже при всем своем желании не видела в нем мужчины. Графиня не могла желать сыну лучшей жены, чем Полина, и поэтому выслушала ее признание с вздохом сожаления. Д’Аламбер же, говоря Рене, что сердце дочери для него открытая книга, лгал, сам того не подозревая. Полина очень рано научилась управлять своими чувствами, и предоставляла взору отца только то, что тому хотелось, а все остальное скрывалось в далеких тайниках ее души.
     Последние дни Рене пребывал в скверном расположении духа. Заверения д’Аламбера в том, что Полина любит его, не утешали молодого человека, и он не очень верил словам своего друга. Рене перестал совершать утренние верховые прогулки, которые долгое время были для него своеобразным ритуалом, и часами бродил где-нибудь в глубине парка, прячась от всех и вся под раскидистыми кронами вековых дубов. Только этим молчаливым гигантам он доверял свои помыслы, которые были очень далеки от светлых, и никак не вязались с тем оптимизмом, источником коего должна быть молодость.
     Диана с грустью наблюдала за происшедшей с сыном переменой. Она ничем не могла его приободрить, и поэтому по истечении недели решила рассказать ему об истинном положении дел, чтобы он не тешил себя несбыточной надеждой и не терзался понапрасну. Она думала, что лучше всего сделать это вдалеке от всех, и однажды утром вышла в парк вслед за сыном.
     Рене прошел в самую дальнюю беседку, присел на скамью и, упершись ладонями в колени, уронил голову на грудь. В таком положении он просидел около получаса, а потом вдруг порывисто встал, несколько раз прошелся по беседке, и снова сел. Все это время Диана, не решаясь нарушить уединение сына, и притаившись за деревьями, наблюдала за его поведением. Прошло еще около получаса, пока, наконец терпение графини не иссякло и она покинула свое убежище. Диана поспешила к беседке, а Рене, погруженный в свои думы, даже не заметил ее приближения и поднял голову только тогда, когда мать вошла в беседку.
     -Я тебе не помешаю, дорогой? – произнесла она, отвечая на немой вопрос сына.
     Рене молча подвинулся и Диана, присев рядом, с нежностью и сочувствием посмотрела на него.
     -Что с тобой? – спросила она, пытаясь нарушить его упорное молчание.
     -Я глубоко несчастен, матушка, - произнес Рене, снова опуская голову и отводя взор, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.
     -В чем же твое несчастье? – снова спросила Диана.
     -Полина меня не любит, и я не вижу смысла в жизни, без нее, - он едва сдерживал рвавшиеся наружу слезы досады.
     -Не надо говорить таких страшных вещей. Пусть Полина тебя не любит, но она же не единственная девушка на свете, - произнесла мать, пытаясь утешить сына, и только сказав вторую фразу, поняла, что совершила ошибку.
     «Господи, - подумала Диана, - что я наделала. Он так удручен потерей любимой, а я предлагаю ему обратить внимание на какую-нибудь другую девушку».
     Услышав слова матери, Рене медленно повернул голову и внимательно посмотрел на нее. Глаза были абсолютно сухи, и в них не читалось ничего, кроме крайнего изумления, но взгляд был настолько пристальным, что Диана почувствовала, как по спине пробежал холодок. Однако у нее хватило самообладания не отвести взора.
     -Простите, матушка, но мне кажется, я не совсем понял смысл ваших слов.
     Голос молодого человека звучал как сталь, хотя он говорил полушепотом, и от его слов веяло каким-то мистическим холодом, как будто говорил не живой человек, а демон. Диана впервые видела сына в таком состоянии. Всегда почтительный и миролюбивый сейчас он был похож на хищника, который кружит вокруг намеченной жертвы, выбирая момент для нападения. Момент, который позволит ему одним ударом добиться полной победы. Мать и сын смотрели друг на друга, и Диана призывала на помощь все свое присутствие духа, чтобы только не опустить глаза. Ей казалось, что стоит только на мгновение отвернуться, как из-за спины Рене выскочит стая голодных волков и вонзит в ее тело холодную твердь своих страшных клыков. Диана смотрела на сына и уже в который раз отмечала его сходство с отцом. Она вспомнила, что точно так же Шарль смотрел на Габриэля, когда обличал его в организации преступления, целью которого было убийство Шарля и похищение Дианы. Графиня вспомнила мужа и кровь прилила у нее к голове от осознания того, что теперь она принадлежит другому и не как законная жена, а всего лишь как любовница. Рене, заметив, как покраснела мать объяснил это по-своему и саркастически улыбнулся. Эта улыбка, похожая на усмешку кровожадного убийцы прячущего за спиной кинжал, ввергла графиню в трепет и она произнесла, едва сдерживая волнение, которое было настолько велико, что голос ее заметно дрожал.
     -Ты, в самом деле, не совсем правильно понял, то, что я хотела сказать. Полина тебя не любит, но это совсем не значит, что ее чувства не могут измениться.
     Сказав эти слова, Диана с удивлением заметила, как переменилось выражение лица Рене. Все, что только что так пугало графиню исчезло, и теперь перед ней снова сидел ее горячо любимый сын полный почтения и миролюбия.
     -Вы действительно думаете, что чувства Полины ко мне могут перемениться в лучшую сторону? – спросил он, и глаза его снова увлажнились.
      -Во всяком случае, мне бы этого очень хотелось и я считаю, что это вполне возможно. Просто она еще слишком молода и давай не будем торопить события.
     -Матушка! – воскликнул Рене, опускаясь перед матерью на колено. – Вы возвращаете меня к жизни. Я целиком полагаюсь на вас, если это только позволительно и буду следовать вашим советам.
     -Я постараюсь помочь тебе, дорогой, а теперь давай вернемся в дом.
     Рене моментально вскочил на ноги и, предложив руку матери, направился с ней обратно.

Глава третья
     Д’Аламбер сидел в домашнем кабинете своего парижского дома, наслаждаясь уединением и прислушиваясь к затихающему шуму улицы, который наступал, когда город окунался в сумерки, очень быстро переходящие в ночь. Уже не было слышно криков уличных торговцев, предлагающих горожанам свой нехитрый товар, все реже стучали по мостовым колеса экипажей, и если прислушаться, то можно было расслышать вдалеке чеканный шаг ночного патруля.
     Комната постепенно погружалась в полумрак, и Эрвер, который не любил сидеть в темноте, встал, чтобы зажечь свечи, как вдруг в дверь тихо постучали. Д’Аламбер никого не ждал и подумал, что ему почудилось. Однако когда пламя свечей осветило комнату, стук снова повторился. Эрвер взглянул на часы. Стрелки показывали четверть десятого. Недоуменно пожав плечами, как бы удивляясь столь неурочному визиту, он отпер дверь. На пороге стояла Полина. Д'Аламбер удивился еще больше. Он не помнил случая, чтобы дочь выходила из своей комнаты после ужина.
     -Что случилось, дорогая? – спросил отец, подозревая, что дочь явилась к нему не ради желания поболтать перед сном о разных пустяках.
     -Простите, батюшка, но мне надо с вами поговорить, - произнесла Полина, и Эрвер с удивлением заметил, что она не опустила глаза, как делала это обычно.
     Такое поведение дочери еще больше убедило д’Аламбера в серьезности предстоящей беседы, и он отступил в сторону, приглашая ее войти. 
     -Слушаю тебя, - сказал д’Аламбер, садясь и предлагая то же самое сделать дочери.
     Но Полина осталась стоять и только отошла к окну. Ей казалось, что так будет легче говорить о том, что побудило ее придти к отцу в такой час.
     -Батюшка, - начала она после минутного молчания и, видимо, с трудом подбирая слова, - я пришла поговорить с вами о Рене.
     Пока Полина обдумывала с чего начать и говорила первую фразу, Эрвер внимательно наблюдал за дочерью, не сомневаясь, что ему без труда удастся угадать тему предстоящего разговора, но к своему великому удивлению заметил, что ничего не смог прочесть на ее лице. Правда, комната была освещена пламенем всего нескольких свечей, и лицо Полины было в тени, но не это явилось причиной. Девушка надежно спрятала свои чувства, и отец не смог добраться до тайников ее души. На памяти д’Аламбера не было случая, когда переживания дочери были для него секретом, но теперь он усомнился в справедливости собственного утверждения, что сердце Полины для него открытая книга.
     -О Рене? – переспросил д’Аламбер, придавая своему голосу удивленный тон, хотя на самом деле ему была приятна тема, предложенная дочерью.
     После их последнего возвращения из поместья графини прошла неделя, и все это время Эрвер ждал подобного разговора. Он был абсолютно уверен в том, о чем говорили молодые люди на прогулке в парке и молчание дочери приписывал девичьей застенчивости. Он так же не сомневался, что Полина в ответ на признание Рене попросила время подумать и пришла, чтобы сообщить о своей любви к молодому графу. Д’Аламбер очень хотел это услышать. Ему нужен был повод, чтобы снова наведаться в гости к Диане, а более удобный предлог трудно было придумать. Конечно, он мог приехать и просто так, но сообщение о близкой свадьбе Рене и Полины должно было заставить юного влюбленного не на шаг не отходить от своей нареченной и тогда он смог бы провести наедине с Дианой несколько упоительных часов. 
     -Батюшка, он признался мне в любви.
     -И что же ты ответила? – осведомился д’Аламбер, меняя удивленный тон на заинтересованный.
     -Ничего, - ответила Полина и устремила взгляд в окно, за которым уже успел сгуститься сумрак ночи.
    -Ты попросила время подумать? – спросил д’Аламбер, которого ответ дочери заставил задуматься всерьез.
     -Нет. Я люблю Рене, но только как брата, и не больше, - голос Полины звучал твердо. Было заметно, что она обдумала свое решение.
     Слова дочери оказались для Эрвера полной неожиданностью. Он несколько минут хранил молчание, и только нервно барабанил пальцами по подлокотнику кресла, собираясь с мыслями. Полина тоже молчала и неотрывно смотрела в окно. Если бы она сказала, что испытывает к Рене ответные чувства, то могла спокойно удалиться к себе, но сейчас было ясно, что разговор не окончен. Она не сомневалась, что отец попытается уговорить ее переменить свое решение, еще раз все обдумать, и приготовилась к отпору. Полина боялась только одного – приказа отца выйти за Рене. В ее сознании не укладывалось, что она может не повиноваться его воле, и девушка надеялась только на то, что родители не пожелают сделать несчастной свою дочь.
     Полина продолжала неподвижно стоять у окна, и в лунном свете, вливавшимся в комнату была похожа на ангела, сошедшего с небес, и опечаленного тем, что люди попрали те добродетели, которыми наделил их Бог, и приняли те пороки, которые предложил им Сатана. Девушка молчала, д’Аламбер тоже безмолвствовал, и чем дольше длилось молчание, тем больше возрастала решимость Полины, и, в конце концов она решила, что даже приказ отца не повлияет на нее и она ослушается воли родителя. Приняв такую линию поведения, она высоко вскинула свою красивую голову, и повернулась лицом к отцу, который продолжал сидеть в кресле и все также барабанил пальцами по подлокотнику. Но вдруг он порывисто встал, подошел к дочери и, нежно обняв за плечи, привлек к себе.
     -Я не мог желать лучшего зятя, чем Рене, но раз уж ты его не любишь, я не могу неволить тебя. Поступай, как знаешь, но, прошу тебя, назови того, кто покорил твое сердце.
     Эрвер говорил тихо, с нежностью перебирая шелковистые локоны дочери, а она, прижавшись к его груди, готова была плакать и благодарить отца за понимание и нежелание принуждать ее поступать вопреки воле.
     -Я не знаю его, батюшка, - произнесла она, еще крепче прижимаясь к сильной груди отца. – Я его никогда не видела и мое сердце свободно.
     -Так значит, еще нет человека, который покорил сердце моей красавицы? – спросил Эрвер, которому вдруг подумалось, что ему удастся влюбить свою дочь в Рене.
     -Да, батюшка, это так.
     -Ну, что ж, - сказал д’Аламбер, разжимая объятия, - я рад, что ты со мной поделилась. А теперь ступай, уже поздно.
     Полина подставила лоб под поцелуй и поспешила к себе. Через час она уже спала безмятежным сном, а д’Аламбер снова сидел в кресле и сосредоточенно думал. Он хотел придумать что-нибудь такое, что заставило бы Полину влюбиться в Рене. Слова дочери о том, что ее сердце свободно подсказывали Эрверу благополучный исход его затеи. Отец не сомневался в том, что если дочь еще ни разу не испытывала любви, то ему без труда удастся убедить ее в том, что чувство дружбы, которое она питает к юному графу не что иное, как зарождающаяся любовь и стоит ей только приоткрыть свое сердце навстречу словам Рене, как чувство любви вспыхнет в ее душе негасимым пламенем. Д’Аламбер был доволен, что не стал настаивать, а предоставил Полине самой сделать выбор и разобраться в своих чувствах. Хотя он и не мог теперь похвастаться тем, что свободно читает в сердце дочери, но надеялся, что ненавязчиво сможет подвести ее к признанию, которое ему очень бы хотелось услышать. Больше всего он хотел устроить брак дочери и Рене, чтобы чаще видеться с Дианой и, может быть, когда-нибудь уговорить ее соединить свою судьбу с его. Эрверу и самому не нравилось, что они встречаются урывками и все время боятся быть замеченными, но он не представлял себе жизни без Дианы и каждый день, проведенный без нее, был для него мукой. Только огромным усилием воли он заставлял себя не показывать виду и делать то, что делал обычно: есть, спать, гулять, беседовать с дочерью или встречаться с друзьями, которых в Париже у него было не так уж и мало.
     Д’Аламбер просидел в кресле всю ночь и поднялся, только когда в окне забрезжил свет нового дня, а пламя свечей как-то поблекло и уже не освещало комнату, а наполняло ее каким-то матовым туманом. Эрвер задул фитили, которые начинали коптить, и быстро пройдя по коридорам своего обширного особняка, вышел в сад. Он любил гулять здесь по утрам, особенно если утро было таким теплым и ясным как в этот день. Д’Аламбер припомнил, какое сегодня число и лицо его помрачнело. Сегодня была годовщина смерти Шарля, и он не мог понять как едва не позабыл об этом. В этот день он никогда не навещал Диану, повинуясь ее воле и, оставаясь в Париже, всегда ходил к тому дому, где его другу были нанесены раны, которые оборвали его едва начавшуюся жизнь.   
     Обуреваемый тяжелыми воспоминаниями он дошел до конца аллеи, и когда повернул обратно, увидел дочь, которая стремительно шла ему навстречу. Еще издали Эрвер заметил, что Полина нервно теребит в руках кружевной носовой платок. Увидев это, отец понял, что дочь чем-то сильно взволнована. В таком состоянии она всегда комкала в руках платок. Д’Аламбер тоже ускорил шаг, желая узнать, что заставило Полину встать в такую рань. Это тоже было ей несвойственно.
     -Что случилось? – спросил д’Аламбер беря дочь под руку и преднамеренно замедляя шаг, чтобы дать ей возможность отдышаться.
     -Пройдемся немного, и я вам все расскажу, - попросила Полина.
     -Ну, что ж, с удовольствием составлю тебе компанию, - согласился отец и увлек дочь в глубь парка.
     -Батюшка, - сказала Полина, когда они отошли довольно далеко, и никто кроме окружавших их лип не мог слышать разговора, - я прошу отнестись к моим словам со всей серьезностью.
     -Ты меня заинтриговала, - произнес Эрвер с легкой улыбкой, - но я слушаю тебя очень внимательно.
     -Не надо смеяться, - попыталась обидеться Полина.
     -Что ты, дорогая, у меня и в мыслях  не было ничего подобного, - сказа д’Аламбер, удивляясь тому как дочь за несколько дней превратилась из беззаботной девочки во взрослую девушку.
     -Я много думала о ваших словах и хочу сказать, что готова выйти замуж за Рене, если вы того желаете, - произнесла Полина на едином дыхании и низко опустила голову, как бы стыдясь своих слов.
     По мере того как она говорила, тон ее голоса постепенно понижался и последние ее слова д’Аламбер едва расслышал. Эрвер никак не ожидал услышать что-либо подобное. От неожиданности он даже остановился и с недоумением взглянул на дочь, которая тоже остановилась.
     -Ты говоришь это серьезно? – спросил д’Аламбер, силясь справиться с охватившим его волнением, которое было вызвано предчувствием скорого осуществления его мечтаний.
     -Да, батюшка, - произнесла Полина, не поднимая головы и понижая голос до шепота.
     -Но вчера ты говорила совсем обратное, - напомнил отец, которому хотелось кричать от радости.
     -Я сказала, что никогда никого не любила и поэтому не знаю, что это такое. А раз так, то почему бы мне не попытаться полюбить Рене, тем более, если вам это будет приятно. К тому же он меня любит, и я думаю, не станет делать меня несчастной.
     -Разумеется, ты будешь с ним счастлива, но я не хочу, чтобы ты делала такой ответственный шаг только из одного желания угодить мне. Любовь это такое чувство, которое нельзя вызвать только усилием воли. Оно должно само пробудиться в твоей душе и заполнить тебя всю. Подумай еще раз и очень хорошенько. Представь что произойдет, если уже будучи женой Рене ты встретишь человека, которого полюбишь по-настоящему.
     -Я знаю, батюшка, что вы желаете мне добра и благодарна вам, но я все обдумала, делаю это по доброй воле, и можете сообщить Рене о моем согласии.
     -Что ж, раз ты все решила, тогда собирайся, и едем.
     Полина круто развернулась, чтобы скрыть от отца навернувшиеся на глаза слезы и поспешила в дом, а д’Аламбер еще долго неторопливо прогуливался по парку, пытаясь понять, что заставило его дочь так круто перемениться всего за одну ночь. Вчера он мучительно изыскивал пути для устройства брака Полины и Рене, а тут все разрешилось так просто, и эта простота наполняла душу Эрвера необъяснимой тревогой. Ему казалось, что решение дочери продиктовано не умом, не сердцем, а каким-то минутным порывом, хотя он не мог назвать Полину импульсивной натурой.
     Эрвер рассчитывал отбыть на следующее утро или хотя бы через день, но Полина под различными предлогами откладывала отъезд. Ей вдруг стало страшно. Она знала, что не любит Рене, и никакая сила на свете не заставит ее смотреть на него не как на брата и поэтому не представляла себя его женой. Девушка уже хотела обо всем рассказать отцу и попросить прощения за то, что она вселила в его сердце несбыточную надежду, но не знала, как это сделать. Полина не сомневалась, что отец никогда не простит ей такого поступка и, скрепив сердце, молчала, предоставив событиям развиваться без ее вмешательства. Отъезд откладывался со дня на день, пока, наконец дочь не сообщила, что предпочитает остаться в Париже. Отец ожидал нечто подобное, поэтому не стал возражать и, нежно простившись с дочерью, тронулся в путь.
   
Глава четвертая
    Карета д’Аламбера едва покинула пределы Парижа, когда Полина приказала заложить коляску и, спрятав лицо под густой вуалью, поехала кататься по городу. Она часто так делала, и поэтому ни слуг, ни кучера не удивило желание хозяйки. Однако для незамужней девушки было неприлично разъезжать в открытой коляске в одиночку, и поэтому Полина взяла с собой одну из своих горничных, которая была беззаветно предана госпоже и, не задумываясь, умерла бы за нее.
     Коляска быстро катила по парижским улицам под резвый перестук копыт лошади, и Полина радовалась погожему дню. Она откинула вуаль, и, подавшись вперед, подставила лицо встречному ветру, который легкими прикосновениями ласкал красивое лицо девушки. Наконец, вдоволь насладившись поцелуями ветра, она со счастливой улыбкой откинулась на спинку сиденья. Ей вдруг страстно захотелось поехать в какой-нибудь кабачок в пригороде и сытно позавтракать в тени деревьев. Но она понимала, что сейчас ее желание не осуществимо. Девушке неприлично появляться в придорожной харчевне без мужчины. Полина это прекрасно знала, и приказала ехать в магазин готового платья, чтобы покупкой нового наряда заменить несостоявшийся завтрак на природе. Коляска поехала по указанному адресу, но не прошло и нескольких минут, как на тротуаре что-то взорвалось, а следом раздался истошный женский крик. Конь испуганно шарахнулся в сторону, кучер от неожиданности  вылетел с козел, и легкая коляска, увлекаемая обезумевшей лошадью, понеслась по улице. Когда кучер увидел, что произошло, то страшно побледнел и бросился в погоню, но нет на свете такого человека, который мог бы догнать коня. Служанка Полины от страха лишилась чувств, а сама госпожа закрыла лицо ладонями, чтобы не видеть своего последнего часа. Она не знала, сколько прошло времени, прежде чем почувствовала, что они уже не несутся, а стоят на месте. Полина решила, что она уже находится в потустороннем мире, и, медленно отнимая руки от лица, мечтала увидеть ангелов, а не чертей. Девушка вспоминала все свои поступки, и, не найдя ни одного дурного, надеялась, что Господь сочтет ее праведницей и призовет к себе, не позволив сгореть в пламени ада. Наконец, она опустила руки и взглянула перед собой. Однако, к своему великому удивлению, она увидела ни ангелов, ни чертей, а молодого мужчину, который держал лошадь под уздцы и приветливо ей улыбался. Полина поняла, что жива, но, все еще не веря в свое чудесное спасение, осмотрелась и узнала одну из парижских улиц.
     -Доброе утро, сударыня, - произнес молодой человек, откидывая со лба прядь темно-каштановых волос резким движением головы.
     -Доброе утро, - ответила Полина. – Кто вы?
     -Анри де Ногарэ, - представился незнакомец, и кивнул головой, отчего прядь волос снова упала ему на лоб.
     Молодые люди некоторое время смотрели друг на друга, но вдруг Полина резко опустила вуаль. Она почувствовала, что краснеет под взглядом молодого человека, и не хотела, чтобы он заметил ее смущения. Анри де Ногарэ еще некоторое время постоял у коляски, крепко держа лошадь, которая время от времени делала попытки вырваться. Ему то и дело приходилось одергивать коня, заставляя его оставаться на месте. Спустя несколько минут появился кучер, в распахнутой куртке, без шапки, с взъерошенными волосами. Обливаясь потом, он тяжело дышал. Добравшись до коляски, он ухватился за ее край, чтобы не упасть, и не в силах сказать даже слова, все время кивал головой, пытаясь выразить признательность молодому человеку, который спас его госпожу от гибели. Служанка, тем временем, тоже очнулась и с интересом рассматривала их спасителя. Она не могла не заметить, что молодой человек красив собой, и кокетливо ему улыбнулась. Анри поймал эту улыбку и послал ответную. Полина, которая не заметила поведения служанки, подумала, что эта улыбка адресована ей, и опустила голову.
     Прошла еще минута, но вот кучер смог отдышаться и, сердечно поблагодарив спасителя, влез на свое место. Де Ногарэ опустил повод, кучер взмахнул кнутом, и через минуту коляска скрылась за углом. Полина забыла о наряде, который хотела купить, и приказала ехать домой. Сейчас все ее помыслы были направлены к спасителю, и пока коляска катила по улицам, она раз за разом восстанавливала в памяти это лицо с правильными чертами и приветливой белозубой улыбкой. Она видела его в первый раз, но ей почему-то казалось, что они уже когда-то  встречались.
     Приехав домой, Полина удалилась в свою комнату и, присев у окна, взяла в руки книгу. Ее глаза забегали по строчкам, но она не воспринимала содержание, и уже не в первый раз перечитывала одну и ту же страницу. Мысли девушки были заняты образом молодого человека, и вдруг она призналась себе, что снова хочет его увидеть. Она помнила его имя, но не представляла, как найти своего спасителя. Ездить по улицам в надежде на случайную встречу было безумием. И если даже она его увидит, то, что скажет? Если она заговорит с ним первой, то он, вероятно сочтет ее ветреной кокеткой и даже не захочет общаться, а если промолчать, то он может ее и не узнать. Ведь ее лицо было открыто всего несколько мгновений, и вполне возможно, что молодой человек его не запомнил. Кроме всего прочего, она не могла показаться в коляске с открытым лицом. Правила приличия требовали наличия вуали. Итак, возможность случайной встречи на улице отпадала, и Полина, отложив книгу, стала придумывать другие способы для продолжения знакомства. Она просидела у окна около получаса, а потом встала и призвала к себе горничную, с которой ездила утром.
     -Жанна, - произнесла Полина, когда служанка возникла на пороге, - ты помнишь имя того человека, который спас нас сегодня?
     -Я запомню это имя на всю жизнь, госпожа.
     -Так вот, я хочу знать, где он живет. Я должна написать ему письмо и поблагодарить за оказанную услугу.
     -Хорошо, госпожа, я постараюсь, - пообещала горничная и исчезла.
     Полина считала Жанну самой сообразительной из всех слуг в доме, и не сомневалась, что ее любимая горничная в очень короткий срок выполнит поручение. Служанка действительно отличалась изворотливостью ума и наблюдательностью. Она всегда и во всем, подмечала какие-нибудь незначительные детали, на которые другой не обратил бы внимание. Все, что попадало в поле зрения Жанны, запечатлевалось в ее миниатюрной головке с поразительной отчетливостью. К тому же она обладала почти феноменальной памятью, и без труда могла до мельчайших подробностей восстановить события даже годичной давности.
     Итак, Жанна, получив распоряжение госпожи, прихватила корзинку и поспешила на рынок. Она не сомневалась, что утреннее происшествие известно всему городу, а рынок то место, где новости обсуждаются наиболее живо. Служанка была уверена, что ей придется услышать немало небылиц и чудовищно извращенных фактов. Однако, будучи непосредственной участницей событий, она сможет отделить правду от вымысла, и, может быть, случайно узнать побольше о спасителе.
     Но не только поручение графини заставило горничную так рьяно взяться за дело. Она и сама хотела разыскать этого молодого дворянина. Если Полина еще не знала, как назвать то чувство, которое она испытывала к Анри де Ногарэ, то Жанна была уверена, что влюблена, и влюблена безвозвратно. Этот человек в одночасье стал ее кумиром, и она готова была во всем беспрекословно ему повиноваться. Жанна бесконечно любила юную графиню и всегда вместе с ней переживала ее радости и печали, но тут в ней заговорила женщина, которая готова драться за свое счастье, и либо умереть, либо победить. Она никогда не посмела бы лгать своей госпоже, и если узнает адрес, то передаст его хозяйке, но письмо, которое та обещала написать, отнесет сама. Так она еще раз сможет увидеть человека, который одной улыбкой на век покорил ее сердце.
     Прогноз служанки полностью оправдался. Весь рынок только и говорил, что об утреннем происшествии. Жанна ходила между торговыми рядами, прислушиваясь к разговорам, и порой опускала голову, чтобы скрыть улыбку, которая выступала у нее на губах всякий раз, когда она слышала то, чего вообще не было. Причем говоривший небылицу был так красноречив, как будто сам был очевидцем и едва ли не лично принимал участие в спасении некой юной особы и ее спутницы. Другой описывал внешность тех, кто находился в коляске, но их портреты даже отдаленно не походили на оригиналы. Жанне то и дело хотелось вмешаться в разговор, но она хранила молчание и продолжала покупать продукты, прислушиваясь к разговорам. Она сделала очередную покупку и уже хотела пройти дальше, но долетевшая до нее фраза заставила ее остановиться и она обернулась.
     -Анри де Ногарэ при смерти, - говорила торговка соленьями, вытирая руки полой передника. – Да и как может быть иначе, если конь едва не растоптал его. А конь-то был огромный. Это так же точно как, то, что меня зовут Леа.
     -Ничего подобного, - противоречила ей ее соседка, уперев руки в бока. – Конь был самый обыкновенный и молодой де Ногарэ не пострадал. Да если бы и так, то ему сразу бы оказали помощь. Все ведь произошло у порога его дома.
     Когда Жанна услышала эту фразу все остальные перестали для нее существовать, и она спешно покинула рынок. Служанка хотела идти домой, но ноги понесли ее в другую сторону, и через полчаса она оказалась на том самом месте, где утром они встретились с де Ногарэ. Она осматривалась по сторонам, стараясь угадать нужный дом, но вот двери того, напротив которого она стояла, открылись, и на пороге возник их утренний спаситель. Жанна бесшумной тенью скользнула в подворотню, раньше, чем он успел ее заметить, и затаилась. Увидев властителя своих дум на пороге роскошного особняка из белого камня, она удивилась самой себе, как сразу не догадалась, что он может жить только в самом красивом доме. Молодой человек с минуту постоял на пороге, а потом быстро спустился вниз и скрылся за углом. Жанна покинула свое убежище и почти бегом кинулась домой. Ее душа ликовала. Она выполнила поручение графини и еще раз увидела любимого.
     Послав служанку с поручением, Полина почувствовала успокоение, и снова, присев у окна, раскрыла книгу. На этот раз чтение ее захватило, и она с головой погрузилась в мир страстей, который раскрылся перед ней во всем своем многообразии. Она одну за другой перелистывала страницы, сопереживая героям, и прочла почти половину, когда вдруг почувствовала, что не одна в комнате. Полина резко захлопнула книгу и повернула голову. На пороге стояла ее верная служанка, на лице которой царило выражение бесконечного счастья.
     -Рассказывай, - попросила хозяйка и встала, чтобы размять затекшие от долгого сидения ноги.
     -Он живет в том доме, напротив которого остановил коляску, - ответила горничная и с некоторым лукавством взглянула на госпожу.
     -А чему ты улыбаешься? – спросила Полина.
     -Я еще раз его видела, - ответила Жанна, которая уже готова была признаться госпоже в своей любви к их спасителю.    
     -Тебе-то что за дело? – снова спросила Полина, которой вдруг опять овладело волнение.
     В голосе хозяйки служанка явно почувствовала неудовольствие и низко опустила голову.
     -Простите, госпожа, - едва слышно пролепетала Жанна, пытаясь удержать слезы, которые жгли ей глаза.
     -Ступай, - отпустила Полина горничную, и та, выйдя из комнаты, закрыла ладонями лицо, по которому ручьем бежали слезы.
     В силу своей природной сообразительности девушка догадалась, что госпожа тоже влюблена в ее избранника, а это означало, что она проиграла битву за счастье, даже не вступив в нее.
      Сейчас Жанна плакала не оттого, что разгневала свою госпожу, а от осознания того, что ее возлюбленный дворянин, а она простолюдинка. Эта разница в положении, которую она на время упустила из виду, рушила все ее надежды, и несчастная девушка вынуждена была без борьбы уйти в сторону. Она должна была уступить место той, кто родился под счастливой звездой и обладал титулом и богатством. Если бы на месте де Ногарэ оказался любой другой, Жанна радовалась бы за свою госпожу, но сейчас она не могла представить себе, как сможет и дальше прислуживать своей счастливой сопернице. Она решила уйти из дома и, утерев слезы, отправилась в свою каморку, чтобы собрать небольшой узелок, в который могли поместиться все ее вещи. Любовь к госпоже угасла вместе с потерей любимого, и девушку уже ничто не держало в этих стенах. Отец, которого она обожала, и который служил в этом доме с незапамятных времен, скончался два года назад. И Жанна, поцеловав портрет родителя, который висел над ее кроватью, незамеченной выскользнула из дома и смешалась с толпой.
     Теперь она не знала, где будет ночевать и на что жить, но грядущая неизвестность не пугала девушку. Жанна считала, что поступила правильно, уйдя, никого не предупредив, и если бы не горечь поражения в борьбе за любимого, она была бы вполне счастлива. Сейчас она уже не испытывала к Полине того обожания, которое царило в ее сердце все те годы, которые она провела в услужении у графини. Жанна перебирала в уме их отношения, и находила, что хозяйка довольно часто была придирчивой, или просто капризной. Порой она начинала помыкать своей горничной, как рабыней, и издеваться над ней, выражая неудовольствие ее работой, а та, в силу любви к госпоже, безропотно сносила все оскорбления, и только виновато улыбалась.
     Над городом уже сгустились сумерки, уличные фонари засветились желтыми глазками, а Жанна все бродила по улицам, низко опустив голову. Она не обращала внимания на взгляды проходящих мимо мужчин, которые пытались угадать в ней девушку легкого поведения, коими с наступлением ночи наполнялись столичные мостовые. Она сильно устала, проголодалась, и уже еле передвигала ноги. Жанна остановилась на перекрестке, чтобы перевести дух и, посмотрев перед собой, увидела напротив светящиеся окна харчевни. Ей очень хотелось есть и она, надеясь, что ее скудных сбережений хватит для того, чтобы утолить голод, стала переходить улицу. Она сделала всего несколько шагов, и вдруг услышала лошадиное ржание у себя над ухом. Жанна вскинула глаза и в ужасе отшатнулась. Прямо над ней склонились две лошадиные головы. Девушка отпрянула на два шага и, посмотрев поверх лошадиных голов, увидела кучера, который, привстав на козлах, сжимал в правой руке кнут.
     -Ты, что, дуреха, совсем ослепла? Чего под колеса кидаешься? Жить надоело? – кричал кучер, явно недовольный тем, что ему пришлось остановиться.
     -Простите, пожалуйста, я задумалась, - произнесла Жанна, опуская голову.
     -Задумалась она! – продолжал негодовать кучер. – А мне какое дело, задумалась ты, или нет? Проваливай, и не загораживай дорогу.
     -Простите, - еще раз произнесла Жанна и отошла в сторону.
     Кучер взмахнул бичом, но в следующую секунду опустил кнут. Девушка, немало удивленная таким поведением доселе разгневанного кучера, посмотрела на роскошный экипаж, под колесами которого едва не оказалась. Ей вдруг показалось, что такой конец был бы для нее наилучшим исходом, так как она не представляла себе жизни без своего возлюбленного.
     Тем временем, дверца кареты открылась, и на тротуар спрыгнул молодой человек. Жанна взглянула на него, и невольно попятилась. Перед ней стоял Анри де Ногарэ. 
     -Вот так встреча! – произнес де Ногарэ, широко улыбаясь и подходя ближе.
     -Это вы? – только и смогла вымолвить девушка, справившись с шоком, вызванным внезапным появлением того, кого она больше всего желала увидеть и, вместе с тем, с кем она никогда и нигде не хотела встречаться.
     -Да, это я, а что ты здесь делаешь? В такой час, да еще одна? – спросил молодой человек и подошел к Жанне почти вплотную.
     -Я. Я тут… – начала служанка, но не найдя слов запнулась и опустила голову.
     -Может быть, ты голодна? – высказал де Ногарэ предположение, заметив, что они стоят на пороге харчевни.
     -Нет, что вы! – встрепенулась девушка.
     -Зато я страшно голоден и приглашаю тебя отужинать со мной, - сказал Шарль и, не дожидаясь согласия собеседницы подхватил ее под руку и увлек за собой.
     Они оказались в большой комнате, всю обстановку которой составляли десяток столов, расставленных вдоль стен так, что между ними оставалось довольно много свободного места. С потолка на толстой цепи свешивалась массивная люстра с множеством свечей. Многие из них изрядно коптили, уже почти не давая света, и в помещении было несколько мрачновато. В харчевне было многолюдно, но Анри удалось заметить свободный столик, и он, увлекая за собой оробевшую девушку, поспешил его занять. Как только они сели, к ним подбежала молодая официантка и остановилась в ожидании заказа. Де Ногарэ посмотрел на Жанну, приглашая ее выбрать блюда, но служанка не могла произнести ни слова, и тогда Анри заказал все, основываясь на личном вкусе. Он вообще был большим гурманом, и не сомневался, что кушанья, которые ей подадут, понравятся его спутнице. Официантка, получив заказ, молниеносно исчезла, а Жанна, которую поведение де Ногарэ поначалу ввергло в трепет и лишило дара речи, постепенно стала приходить в себя и воспринимать окружающую обстановку.
     Не прошло и десяти минут, когда перед ними возникло все, что было заказано, и Анри, пожелав девушке приятного аппетита, приступил к трапезе, с удовольствием поглощая закуски и запивая их большими глотками вина. Жанна некоторое время наблюдала за ним с нескрываемым любопытством. Она впервые видела, чтобы дворянин ел с таким аппетитом, да еще позабыв о столовых приборах и разламывая мясо руками.
     -Почему ты не ешь? – спросил де Ногарэ, опорожняя очередной бокал вина. – Попробуй. Это вкусно.
     Жанна отправила в рот несколько кусочков, и только тут в ней снова проснулось чувство голода, которое с минуты встречи с де Ногарэ, примолкло. Она тоже стала с аппетитом есть, а Анри, который успел слегка захмелеть, с улыбкой наблюдал за ней. Он все время пододвигал ей новые тарелки и полнее наполнял бокал.
     Они провели в харчевне несколько часов, и когда вышли на улицу, была уже глубокая ночь.
     -Что же ты все-таки делала здесь одна в такой час? – вернулся де Ногарэ к вопросу на который не получил ответ, когда они подошли к его карете и слуга распахнул дверцу экипажа.
     -Я ушла из дома, - честно призналась девушка и низко опустила голову.
     -Почему? – удивился Анри.
     -Так надо было, - едва слышно произнесла служанка, не поднимая головы.
     -Где же ты будешь ночевать? – поинтересовался де Ногарэ, который вдруг проникся к бедной девушке сочувствием и захотел ей помочь.
     -Не знаю, - все также тихо ответила Жанна, и еще ниже опустила голову. – Может быть, в гостинице.
     -А у тебя есть деньги?
     -Немного есть.
     Этот ответ Шарль едва расслышал и по его тону понял, что денег нет, или почти нет.
     -Садись в карету! – сказал он, стараясь придать своему голосу повелительный тон, чтобы не позволить собеседнице отказаться. – Сегодня переночуешь у меня, а завтра подумаем, что делать.
     -Нет, что вы, сударь! Нет! – яростно запротестовала девушка и попятилась.
     -Садись! Не бойся, - повторил Анри, но уже совсем другим тоном, который дышал доброжелательностью, и, взяв Жанну под руку, снова подвел к карете.
     -Сударь, мне, наверное, лучше остаться, - она снова попыталась отказаться, хотя чувствовала, что ей уже трудно это сделать.
     -Садись, садись, - подбодрил ее де Ногарэ и слегка подтолкнул вперед.
     Последние его слова окончательно сломили сопротивление служанки и она, опершись о подставленную руку, быстро вскочила внутрь. Де Ногарэ сел рядом, дверца захлопнулась, кучер взмахнул бичом, и карета покатила по парижским улицам, погрузившимся в покой.

Глава пятая
     Получив от горничной адрес спасителя, Полина долго размышляла, как ей поступить. Ехать с визитом к мужчине, которого она видела впервые, было неприлично, а переписка, которую она могла начать, написав письмо с выражением благодарности, ее не удовлетворяла. Полина хотела встретиться с Анри, но так, чтобы эта встреча могла показаться случайной.
     До глубокой ночи Полина мучилась, изыскивая пути для осуществления своего замысла, а когда поняла, что бессильна придумать что-либо приемлемое, решила призвать к себе свою любимую горничную в надежде на то, что изворотливый ум служанки поможет ей справиться с трудностями. Она протянула руку и позвонила в серебряный колокольчик. Обычно, когда его трель раздавалась в соседней, со спальней графини, комнате, служанка срывалась с места и спешила на зов, но сейчас Полина не услышала знакомых торопливых шагов. Она позвонила еще раз, но и тут никто не откликнулся. За дверью царила тишина. Полина подумала, что служанка крепко спит, и решила ее разбудить, но какого же было ее удивление, когда она увидела, что постель нетронута, а в комнате нет никаких вещей горничной.
     «Куда она подевалась?» - спрашивала себя Полина, обводя взглядом стены опустевшей комнаты.
     Она вернулась в спальню, несколько раз прошлась по спальне, а потом нетерпеливо позвонила в медный колокольчик и повернулась лицом к двери. Через минуту в комнату вбежала заспанная камеристка.
     -Ты не знаешь где Жанна? – резко спросила Полина, когда девушка остановилась на пороге.
     -Нет, госпожа, - ответила служанка, несколько робея под взглядом хозяйки, который действительно не предвещал ничего хорошего.
     -А когда ты видела ее в последний раз? – задала Полина очередной вопрос.
     -Еще днем, госпожа, - пролепетала служанка, не понимая, чем вызван гнев графини и почему она спрашивает ее о местонахождении своей любимицы.
     Полина продолжала расспрашивать свою камеристку, но та не могла дать хозяйке исчерпывающих ответов, поскольку сама ничего не знала о замыслах Жанны и даже не предполагала, что кто-либо посмеет самовольно покинуть дом. Наконец, после часа допроса, Полина убедилась, что горничная ничего не знает и, следовательно не может быть ей полезна. Она отпустила служанку, а сама подошла к окну и, устремив взгляд в темноту, задумалась. Для нее было совершенно ясно, что Жанна сбежала, и теперь ее мысли занимал только один вопрос: «Что заставило горничную пойти на этот крайний шаг и отплатить черной неблагодарностью за все то хорошее, что ее семья сделала для бедной девушки». 
     Пока Полина предавалась таким мыслям Жанна в сопровождении Анри вошла в роскошный особняк. Слуги, которые встретили хозяина у входа, с некоторым недоверием, подозрением и даже враждебностью посмотрели на девушку, думая, что это новая служанка, но следующая фраза де Ногарэ заставила их резко переменить свое отношение к гостье.
     -Проводите мадемуазель в комнату для гостей и проследите, чтобы она ни в чем не испытывала недостатка.
     К Жанне подскочили две молоденькие горничные и, рассыпаясь в комплиментах, проводили ее в одну из комнат второго этажа, помогли ей раздеться, уложили в постель и, пожелав сладких сновидений, бесшумно удалились. Жанна очень устала и как только ее голова коснулась подушки, девушка погрузилась в сон. Впервые в жизни она спала на широкой кровати застеленной шелковыми простынями, а справа висел шнурок из скрученных шелковых ниток, дернув за который она могла вызвать горничную и дать какое-либо поручение.
     Жанна мирно спала, а Шарль, прошел в гостиную, наполнил вином большой кубок и вышел на балкон. От выпитого в харчевне в его голове царил легкий дурман, но он не чувствовал ни дурноты, ни тошноты, которая обычно появляется, если количество выпитого вина весьма изрядно. Это была та степень опьянения, которая будоражит кровь, веселит душу и уничтожает все существующие проблемы. В другой раз Шарль отправился бы спать, но сейчас в его доме находилась девушка, которая с первого взгляда проникла к нему в душу и сегодня вечером, встретив ее у харчевни, он был искренне рад.  Это пока была не любовь, и он не стремился ввести ее в свет, но ему хотелось быть рядом с ней, говорить и помочь тем, чем он только сможет. Стоя на балконе и наслаждаясь легкой прохладой короткой летней ночи, он думал о гостье и вдруг в его памяти всплыл образ другой девушки, которая тоже была в коляске. Он поставил их рядом, и его симпатии оказались на стороне той, что сейчас находилась в его доме. Он, конечно, не мог не признать, что и другая девушка тоже очень красива, но Шарль никогда не гонялся за красотой. Его больше интересовал внутренний мир человека, а не внешняя оболочка. И тут что-то ему подсказывало, что внутренний мир его ночной спутницы гораздо богаче, чем  той, кто утром был вместе с ней в коляске. По их внешнему виду он сразу понял, что одна из них госпожа, а другая – служанка, но его ничуть не удивило, что к служанке он испытывает больший интерес, чем к особе своего круга. Ему вообще нравилось вращаться среди простонародья, и он нередко переодевшись в костюм ремесленника или крестьянина, отправлялся бродить по городским улицам. Продолжая думать о служанке, он вдруг почувствовал, что ему страстно хочется с ней увидеться. Шарль залпом осушил кубок, который держал в руке и отправился в комнату, которую отвели гостье. Выйдя в полутемный коридор, он слегка пошатнулся, но быстро овладел собой и, стараясь производить как можно меньше шума, двинулся вперед. После каждого шага он на несколько секунд останавливался, прислушиваясь к тишине.
     Жанна безмятежно спала, когда в дверь ее комнаты тихо постучали. Сквозь сон девушка подумала, что это ей приснилось и повернулась на другой бок, но стук повторился и она, мгновенно проснувшись, села в постели, боязливо оглядываясь по сторонам. Несколько секунд все было тихо, но вот снова раздался этот негромкий, но настойчивый стук. Жанна испугалась, но переборов страх, соскользнула с кровати и на цыпочках подошла к двери.      
     -Кто там? – тихо спросила она, надеясь ничего не услышать в ответ.
     -Это я, Анри, открой, - донеслось из-за двери.
     -Нет, сударь, что вы! – прошептала девушка, чувствуя, как бешено заколотилось ее сердце.
     -Открой, умоляю тебя. Мне надо с тобой поговорить. Не бойся!
     -Сударь, я заклинаю вас, уходите. Ради всего святого.
     Жанна гнала Анри, но, вместе с тем, ей не хотелось, чтобы он уходил. Противоречивые чувства раздирали сердце девушки. Понятие девичьей чести не позволяло ей отпереть дверь, но страсть влюбленной женщины неодолимо тянула руку к задвижке. Шепот де Ногарэ звучал для нее как голос свыше, и она отчетливо понимала, что если Анри скажет еще хоть одно слово, ей не устоять. Она до боли закусила губу и ждала.
     -Хорошо, не открывай, но хотя бы выслушай меня, - начал де Ногарэ, но не успел договорить. С внутренней стороны раздался щелчок, и он оказался лицом к лицу с Жанной.
     -Сударь, зачем вы здесь? – спросила Жанна дрожащим голосом и отступила на шаг.
     -Не бойся меня, - произнес Анри, стараясь придать своему голосу дружелюбный тон, и почти вплотную подходя к девушке.
     В комнате не горел ночник, и только бледный свет луны, лившийся через окно, слабо освещал комнату. Но, тем не менее, де Ногарэ видел, как горят в темноте глаза Жанны, и чувствовал, что его неодолимо тянет к этой девушке, которая волей случая оказалась в его доме.
     -Уходите, сударь, заклинаю вас, - прошептала Жанна, отходя еще на шаг и скрещивая руки на груди.
     -Я только хочу поговорить с тобой, - сказал де Ногарэ, не меняя тона, и снова подошел.
     -Сударь, вам не надо здесь быть, - продолжала служанка, но уже не отступая.
     Анри ничего не ответил, а только взял ее за плечи и нежно привлек к себе. Девушка не сопротивлялась. Она, напротив, крепко прижалась к его сильной груди, ее голова покоилась у него на плече, а он только гладил ее по шелковистым локонам и повторял:
     -Все будет хорошо. Никто и никогда не посмеет тебя обидеть. Расскажи, что случилось?
     Так прошло несколько минут, но вот Жанна подняла голову, взоры молодых людей встретились, и через секунду уста прилипли к устам. Голова Анри кружилась, и он покрывал лицо и шею девушки горячими поцелуями. Руки Жанны, которые поначалу обвивали его шею, безвольно повисли вдоль тела. Спустя минуту ночная сорочка, соскользнув с плеч, упала к ее ногам, а Шарль подхватил девушку на руки и, как бесценное сокровище, положил на кровать.
     Всю ночь молодые люди предавались любовным утехам, и только когда в окне забрезжил свет нового дня, де Ногарэ уснул счастливый и усталый, а Жанна так и не сомкнула глаз. Сейчас в ней жило две женщины. Одна лежала на кровати и с нежностью смотрела на любовника, а другая стояла в дверях и с немым укором взирала на нее саму. В этом строгом и сухом взгляде не чувствовалось ни жалости, ни сочувствия, а только презрение и безграничное осуждение. «Любимый», - шептала первая. «Потаскуха», - звучало в другом конце комнаты.
     Жанна продолжала смотреть на безмятежно спавшего Анри, стараясь убедить себя, что в ее поступке нет ничего постыдного, но слова той женщины, что стояла у двери, овладевали ее сознанием все больше и больше, пока, наконец, не заполнили его полностью. А осуждающий голос, заглушив голос любви, продолжал звучать, и Жанна, стараясь спастись от него, отвернулась к стене, накрыла голову подушкой, и заплакала, кусая губы, чтобы заглушить рыдания. Но как она не старалась, у нее ничего не получалось, и глухие всхлипывания доносились из-под подушки. Эти заглушаемые стенания разбудили Анри и он, увидев девушку, спрятавшую голову под подушку, решил выяснить, что ее так расстроило. Он повернулся и осторожно взял ее за плечо. Но как только его рука коснулась тела девушки, Жанна закричала, и резко выскочив из постели, отшатнулась к стене. Сейчас она даже не подумала, что на ней совершенно ничего нет.
     -Что случилось? – спросил Анри, любуясь стройной фигурой девушки.
     Жанна перехватила его взгляд и, залившись стыдливым румянцем, бросилась к ночной сорочке, которая так и осталась лежать на ковре, и быстро подхватив ее, прикрылась.
     -Тебе приснилось что-то страшное? – снова спросил де Ногарэ, садясь на кровати.
     -Может быть, - ответила Жанна, не желая ни с кем делиться своими переживаниями.
     -Успокойся. Это всего лишь сон. К тому же я рядом и никто не посмеет тебя обидеть. Иди, ложись. Еще слишком рано.
     -Слуги привыкли вставать на рассвете.
     -Перестать, - протянул Анри, широко улыбаясь и протягивая к ней руки, - ты же здесь не слуга, а гостья.
     -Все равно вам лучше уйти. Я хочу одеться.
     -Ты гонишь меня? – спросил де Ногарэ, пытаясь изобразить обиду.
     Да, - почти выкрикнула Жанна, стараясь придать своему голосу твердость, - уходите!
     -А как же сегодняшняя ночь? Неужели тебе было плохо? – поинтересовался Анри и встал.
     На нем тоже ничего не было, и служанка поспешно отвернулась, так как считала неприличным смотреть на голого мужчину.
     -Иди сюда, - позвал он ее и сделал два шага навстречу.
     -Нет, сударь, уходите, а то, что было сегодня ночью – ошибка.
     -Ошибка? – переспросил де Ногарэ, даже не пытаясь скрыть удивления. – Ты называешь это ошибкой?
     -Да, ошибкой, но я не виню вас. Я сама во всем виновата и мне одной отвечать, а сейчас я прошу вас, уходите, - повторила Жанна, едва сдерживая слезы, которые готовы были вырваться наружу и уже жгли ей глаза.
     Ей не хотелось плакать при нем, и она гнала его.
     -Хорошо, - уступил де Ногарэ, - раз ты настаиваешь, я уйду, но, надеюсь, мы не договорили и еще продолжим этот разговор.
     -Уходите, - твердила Жанна.
     Анри ничего не ответил, и, быстро одевшись, вышел. Как только за ним закрылась дверь, Жанна заперла ее и, бросившись на кровать, дала волю чувствам. Слезы хлынули ручьем и подушка, в которую она зарылась лицом, очень скоро стала мокрой от слез. Она плакала до тех пор, пока не кончились слезы, а потом забралась под одеяло, свернулась калачиком и уснула. Жанна проспала почти весь день, и когда открыла глаза, солнце уже давно прошло зенит и заметно склонилось на запад. Она быстро поднялась и, бесшумно ступая босыми ногами, подошла к двери и, затаив дыхание, прислушалась. За дверью не было слышно ни звука,  и только снизу доносились голоса. Жанна отошла за ширму, быстро оделась и снова вернулась к двери. С другой стороны было по-прежнему тихо. Она осторожно отодвинула задвижку и, приоткрыв дверь, выглянула в образовавшуюся щель. Ей почему-то казалось, что она непременно увидит де Ногарэ, который, сгорая от страсти, снова заключит ее в объятия и покроет поцелуями, но в коридоре никого не было. Сейчас единственным желанием служанки было как можно скорее покинуть этот дом, и покинуть не замеченной. Однако она не представляла себе, как это сделать среди бела дня, когда кругом полно слуг, да и хозяин может появиться в любой момент. Не успела она об этом даже подумать, как на лестнице появился Анри, и Жанна, резко захлопнув дверь, прижалась к ней спиной. Она чувствовала, как стучит ее сердце, а по лицу катится пот, и умоляла Господа только об одном: «Лишь бы де Ногарэ не попытался снова ее увидеть». Жанна не желала этой встречи, надеясь, что разлука поможет ей погасить тот огонь любви к молодому дворянину, который бушевал в ее душе.
     Анри не успел заметить, что дверь ведущая в комнату гостьи была приоткрыта, и когда, поднявшись увидел, что дверь все так же закрыта, скорчил недовольную мину. В течение дня он уже несколько раз стучался в эту дверь и столько же раз отступал не получив ответа. Поначалу он думал, что девушка крепко спит после бессонной ночи, но потом решил, что она просто не хочет его впускать лишь потому, чтобы слуги случайно не заметили, что он к ней входит. Де Ногарэ улыбнулся своим мыслям и согласился отложить свидание на более позднее время. Он не сомневался, что сегодняшнюю ночь, а, может быть, и несколько последующих, проведет в ее комнате. В первую минуту знакомства служанка была интересна ему как личность, но теперь его интересовали только ее внешние данные, и он относился к ней как пылкий любовник, который не хочет принимать отказа и лишать себя удовольствия. Анри был абсолютно уверен, что покорил сердце девушки, и она не посмеет ему отказать, а если даже и так, то он возьмет ее силой. Она в его доме и он не станет особенно церемониться со служанкой.
     Жанна ничего не знала, да и не могла знать, о бесчестных замыслах де Ногарэ, но страх перед искушением, против которого она не сможет устоять, если ночью Анри снова постучится в ее дверь, заставлял девушку думать о побеге. Выйти отсюда так, как она вошла было невозможно, и служанка бросилась к окну. Она настежь распахнула створки и выглянула наружу. Окно выходило в глухой переулок и располагалось на высоте двадцати или двадцати пяти футов. Прыгать с такой высоты было равносильно самоубийству, но желание вырваться было слишком велико и Жанна, лихорадочно осматривалась по сторонам ища спасения. Но вот ее взгляд упал на кровать, и сердце возликовала. Она бросилась к кровати, сорвала простыни и, разрывая их на лоскуты стала связывать между собой. Очень скоро у нее в руках оказалось некое подобие веревки достаточной длины. Привязав один конец к ножке кровати она выбросила другой – наружу и встав на подоконник стала медленно спускаться вниз. В этот переулок почти никто никогда не заглядывал, и поэтому прохожие не могли заметить девушку, которая покидала дом столь необычным образом. Прошло совсем немного времени, и вот Жанна ощутила под ногами твердь мостовой. Она отпустила веревку, прижала к груди свой небольшой узелок и заспешила прочь. Она уходила не только из этого дома, но и из города в целом. Изыскивая пути побега она вдруг вспомнила про своего родственника – брата матери, который содержал кузницу в окрестностях Амьена. Жанна смутно помнила этого человека, которого видела только раз или два, да и то в далеком детстве, но мать всегда ей говорила, что он очень добр и девушка надеялась, что дядя не откажется приютить племянницу.
     До наступления ночи де Ногарэ просидел в своем кабинете, а когда слуги отправились спать и все в доме погрузилось в покой он переобулся в мягкие комнатные туфли, облачился в просторный пестрый халат и уверенной походкой направился в комнату Жанны. Подойдя к двери, он на секунду остановился, прислушиваясь к тишине, и постучал. На стук никто не отозвался. Он постучал более настойчиво, но и этот призыв остался без ответа.
     -Открой, прошу тебя, - с горячностью зашептал де Ногарэ, припадая губами к двери и продолжая легко постукивать.
     За дверь царила мертвая тишина. Около получаса он тщетно звал служанку. Ему никто не отвечал.
     -Открой, я приказываю, - произнес он в полный голос, чувствуя, как теряет самообладание.
     Но когда и на это требование никто не отреагировал, бешенство охватило Анри. Упорство служанки, которую он уже  считал почти соей рабыней, вывело его из себя и он, что было сил ударил в дверь ногой. Задвижка не выдержала, дверь распахнулась настежь и де Ногарэ, переступив порог, замер на месте. Он увидел распахнутое окно, из которого наружу свешивалась веревка, скрученная из простыней. Анри бросился к окну и высунулся почти наполовину. Он старался обнаружить следы беглянки, но во тьме летней ночи ничего нельзя было разглядеть. Когда он, скрежеща зубами от бессильной ярости трепал связанные простыни, до его слуха донеслись торопливые шаги множества ног. Это прислуга, разбуженная шумом, подумала, что в дом проникли грабители, и спешила на помощь господину, которому могла угрожать опасность. Однако, застав господина в целости и сохранности, все замерли на месте, не зная как теперь себя вести.
     -Подите все прочь! – прикрикнул на них де Ногарэ, и слуги удалились так же поспешно, как и появились.
     Оставшись один, он еще раз осмотрел самодельную веревку, закрыл окно и процедил, сквозь зубы:
     -Я никому не позволю смеяться над собой и убью эту маленькую потаскушку!

Глава шестая
     Когда карета д’Аламбера остановилась у порога дома Дианы, графиня отдыхала в саду, прячась от палящего зноя под раскидистыми кронами вековых дубов. Сейчас она никого не хотела видеть, и даже известие о приезде Эрвера не заставило ее переменить позу и пошевелиться.      
     -Скажи ему, что я нездорова и смогу уделить ему время только за ужином, а пока проводи господина графа в комнату для гостей.
     Лакей, немало удивленный равнодушным тоном графини, не стал вступать в переговоры, а поспешил исполнить поручение и молниеносно исчез. Диане было досадно, что д’Аламбер приехал именно сейчас. Именно тогда, когда она больше всего хотела остаться одна. И если бы на месте Эрвера оказался кто угодно другой, она бы под любым предлогом спровадила гостя обратно. Но так поступить с д’Аламбером  Диана не могла.
     Досада, вызванная неожиданным визитом, и нежелание видеть кого бы то ни было, объяснялась ее размолвкой с сыном. Размолвкой настолько серьезной, что она даже грозила окончательным разрывом. Это произошло сразу после последнего посещения д’Аламбера. Она вышла проводить гостя, и случайно, по чистой рассеянности, оставила на столе в гостиной шкатулку, в которой хранила особенно дорогие ее  сердцу вещи. Среди них были письма Шарля, локон волос Рене, его первый выпавший молочный зуб, и множество подобных мелочей. Шкатулка была раскрыта, и когда Рене проходил мимо, то заметил золотой медальон, который лежал рядом со шкатулкой и которого он раньше никогда не видел. Движимый любопытством, он взял его и, повертев в пальцах, открыл. Каково же было его удивление, когда он увидел два портрета. На одном была изображена его мать, а на другом д’Аламбер. От предчувствия предательства у него даже потемнело в глазах, а Диана, вернувшись в дом, заметила мертвенную бледность сына. Увидев раскрытую шкатулку, она почти догадалась, что произошло, но все-таки надеялась, что не самое страшное.
     -Что с тобой, дорогой? Ты что-то очень побледнел, - произнесла Диана, стараясь сохранять спокойствие.
     Рене молча вытянул руку и разжал кулак. На ладони лежал тот самый медальон, который нынешней ночью подарил ей Эрвер, и который она по неосторожности оставила рядом со шкатулкой, а не убрала внутрь.
     -Ты рылся в моих вещах? – спросила мать, пытаясь негодовать.
     -Почему я вижу здесь портрет д’Аламбера, а не отца? – в свою очередь спросил Рене, пропуская вопрос матери мимо ушей.
     -Потому что я люблю этого человека, - ответила Диана, не желая скрывать от сына истинного положения дел.
     Она, надеялась, на понимание юноши, который сам был влюблен и мог понять, что происходит в сердце матери.
     Однако ее надеждам не суждено было осуществиться. Слова матери подействовали на сына, как пламя факела на бочку с порохом, и Диане было страшно вспомнить, что произошло потом. На нее обрушился такой шквал обвинений в предательстве и осквернении памяти покойного мужа, что Диана продержалась не более минуты, а потом закрыла лицо ладонями и скрылась в своей комнате. Даже упав на кровать и обливаясь слезами отчаяния, она слышала голос сына. Через минуту во дворе раздался дробный стук копыт, и Диана, подойдя к окну, увидела лишь облако пыли, поднятое копытами уносящейся вдаль лошади.
     Рене проскакал в бешеном галопе не менее десяти лье, прежде чем остановился перед кабачком  «Веселый мельник». Голова его пылала, в висках стучала кровь, и он решил на некоторое время остановиться здесь, чтобы все обдумать и выбрать линию поведения. Он боготворил свою мать, и не мог понять, как она могла полюбить д’Аламбера, когда рядом с ней когда-то был такой мужчина, как де Марсильяк.  Рене не верил, да и не хотел верить, что кто-то на свете может сравниться с его отцом, и хотя всегда считал д’Аламбера достойным человеком, но никогда не предполагал, что он завоюет сердце матери, вытеснив из него образ погибшего мужа.
     Он провел в кабачке несколько дней, безвылазно сидя в скудно обставленной комнатке, а потом сел в седло и, легко тронув коня, поехал, не разбирая дороги и полагаясь на своего скакуна.
     Рене отсутствовал уже десять дней, и Диана удивлялась тому спокойствию, которое царило в ее душе. Она всегда сильно переживала, когда сын уезжал покататься верхом, а тут материнское сердце было безмятежно. Мать чувствовала, что с сыном все в порядке, а остальное ее мало волновало. Конечно, последний разговор с Рене не прошел для нее бесследно и от него все еще остался горький осадок, который ощущался почти физически. Однако она была твердо уверена, что когда Рене вернется, они смогут спокойно поговорить, и она убедит сына, что, полюбив д’Аламбера, не предала память де Марсильяка, и последний навсегда останется в ее сердце.
     Диана продолжала полулежать в большом плетеном кресле, а д’Аламбер, крайне удивленный столь холодным приемом, нервно ходил по отведенной ему комнате, заложив руки за спину и с силой тиская пальцы. Когда слуга сообщил о легком недомогании хозяйки, Эрвер изъявил желание немедленно ее навестить, но его не пустили в покои графини. По поведению слуг, которые относились к нему с прежней почтительностью, но вместе с тем с некоторой осторожностью, он догадывался, что выбрал для визита не самое удачное время. Но отступать было поздно, и он надеялся, что разговор с Дианой поставит все на свои места и избавит его душу от все возрастающего чувства тревоги. Так прошло около часа, но вот д’Аламбер остановился перед окном и, открыв его, выглянул наружу. Перед ним лежал просторный парк, по тенистым аллеям которого он столько раз гулял, но сейчас д’Аламберу казалось, что он видит его впервые. Ему вдруг захотелось еще раз пройтись по посыпанным песком дорожкам, послушать неторопливое журчание фонтана или просто посидеть в какой-нибудь уютной беседке увитой плющом. До ужина, за которым с ним обещала увидеться Диана, было еще довольно много времени и д’Аламбер быстро покинул комнату, спустился вниз и вышел в парк. В первое мгновение он даже зажмурился от ослепительно-яркого света и поспешил под тень деревьев. Оказавшись под спасительными кронами лиственных гигантов, он неторопливо пошел в глубь парка, но не прошел и ста шагов, как вдруг увидел Диану, которая полулежала в просторном кресле. Глаза ее были закрыты, одна рука свесилась с подлокотника, и Эрвер заметил в траве раскрытую книгу. Он с обожанием посмотрел на любимую и, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить ее, подошел. Сейчас, при виде спящей женщины, он даже не думал о том, что Диана его обманула, сославшись больной. Это было ему абсолютно безразлично, потому что вот уже несколько лет он не знал большего счастья, чем общество Дианы. Д’Аламбер осторожно опустился в кресло напротив и залюбовался этим безукоризненным овалом лица, роскошными локонами аккуратно уложенными заботливой и умелой рукой, стройной фигурой линии которой угадывались под складками платья. Не шевелясь и затаив дыхание д’Аламбер просидел около получаса, но вот веки Дианы задрожали, и она открыла глаза. Увидев перед собой Эрвера, она не встрепенулась, не испугалась и не удивилась. Казалось, она была готова увидеть его здесь. Она даже не изменила позы, а только сладко потянулась и произнесла совершенно равнодушным тоном:
     -Добрый день, Эрвер, но, признаться, я не ждала вас.
     -Что случилось, дорогая? – спросил д’Аламбер, немало удивленный и еще более огорченный таким холодным приемом.
     -Ах, Эрвер, даже не спрашивайте,  - ответила Диана, переходя из полулежащего положения в сидячее.
     -Что-то с Рене? – поинтересовался д’Аламбер, несколько встревоженный последними словами хозяйки.
     -Надеюсь, что с ним все в порядке, - несколько неопределенно ответила молодая женщина.
     -А разве его нет дома? – задал Эрвер очередной вопрос.
     -Он уехал, - со вздохом ответила Диана.
     -Куда? – спросил д’Аламбер, которого начала раздражать такая манера поведения графини.
     Он помнил, что всякий раз, когда приезжал сюда, Диана засыпала его рассказами обо всем, что происходило в его отсутствие, не давая ему даже слово вставить, а сейчас она отвечала с явной неохотой, и каждое слово приходилось вытаскивать из нее как бы клещами.
     -Думаю, в Париж.
     -А что ему там делать?
     -Ну, как же! У него же там все-таки живут бабушка с дедом, наверное, он решил их навестить.
     -А почему он уехал так скоропалительно?
     -Потому что он узнал о нас с тобой, - произнесла Диана, внимательно посмотрев на  д’Аламбера, который в первую секунду смертельно побледнел, но быстро овладел собой и даже едва заметно улыбнулся.
     -Чему ты улыбаешься? – спросила Диана с некоторым негодованием. – Ты находишь это смешным?
     -Слава Богу, что все наконец разрешилось! – воскликнул Эрвер и, упав перед Дианой на одно колено прижался губами к ее кисти.
     -Объясни, пожалуйста, чему ты так рад? – произнесла она, резко отнимая руку. – Ты ведь не слышал всего того, что сказал мне Рене. Я думала, что сгорю со стыда!
     -Ради Бога, дорогая, не сердись, - заговорил д’Аламбер, снова беря ее за руку. – Я действительно рад, что все выяснилось. Теперь нам не надо больше таиться, но не это главное. Полина согласна выйти замуж за Рене и я очень сожалею, что его нет дома. Мне кажется, что такая новость примирила бы всех, и мы могли бы начать приготовления к празднику.
     Весть о согласии Полины в одно мгновение преобразила Диану и она, с радостным возгласом бросилась на шею д’Аламберу.
     Эрвер и Диана еще долго сидели в беседке, обсуждая предстоящую помолвку молодых людей, а затем и венчание. Им хотелось обставить все с исключительной роскошью, чтобы этот день запомнился их детям на всю жизнь. Пока Диана и д’Аламбер беседовали в парке, в Париж уже мчался гонец графини, чтобы сообщить юноше радостную весть и попросить его немедленно вернуться обратно, дабы должным образом подготовиться к столь знаменательному событию.
     В то утро, когда д’Аламбер приехал к Диане, в Париже появился Рене. Он въехал в город вслед за разношерстной толпой торговцев, которые спешили на рынок. Сейчас ему не хотелось привлекать к себе чье-нибудь внимание, и он нарочно выбирал самые глухие переулки. Рене был настолько поглощен своими мыслями, что даже не интересовался, где находится, и только когда увидел, освещенные лучами восходящего солнца, величественные башни Нотр-Дам де Пари, понял, что он в столице. Первым его желанием было покинуть шумный город и удалиться в какое-нибудь тихое предместье, но через минуту он решил, что сможет обрести желанное уединение в доме деда, и отправился на поиски того дома, где когда-то появился на свет, и где его отец провел последние дни. Думы  об  отце воскресили в его памяти клятву, которую он дал себе еще в детстве: «Найти убийцу Шарля де Марсильяк и покарать!». Никогда еще желание мести не было в нем столь велико, и теперь Рене был даже рад, что оказался в Париже. Ему казалось, что убийца ходит где-то по этим улицам, а значит, очень скоро он сможет отомстить за смерть отца. Правда, он не знал убийцу в лицо, но зато навсегда запомнил его имя. Рене радовала встреча с убийцей отца, но страшила встреча с Полиной и д’Аламбером, которая тоже была возможна. Он все еще страстно любил Полину, но к Эрверу испытывал весьма противоречивые чувства. Желание во всем подражать д’Аламберу исчезло, когда он увидел его портрет в медальоне, а вместе с ним и возможность называть его своим другом. Понятие дружбы было для Рене свято, и юноша не сомневался, что своим поведением д’Аламбер предал его, а предательство он простить не мог. Сейчас ему казалось, что только кровью можно смыть то пятно позора, которым заклеймил его Эрвер, и Рене почти физически ощущал неизбежность дуэли. Он знал, что д’Аламбер владеет шпагой лучше него, но смерть не страшила молодого человека, потому что только умерев или убив предателя, он мог восстановить свою честь, которая, по его глубокому убеждению, была бессовестно поругана. Обуреваемый такими мыслями, он, наконец добрался до отцовского дома. Рене сидел в седле перед решетчатой оградой, и с некоторым благоговением осматривал двухэтажный особняк, который был уже почти не виден из-за разросшихся лип. Он смотрел на окна, которые проглядывали сквозь ветви деревьев, и ему казалось, что он слышит шаги отца, которого он совершенно не помнил и видел только на портрете. Сердце юноши болезненно сжалось, а на глазах выступили слезы.
     Филипп де Марсильяк и Изольда готовились к отъезду, когда женщина подошла к окну и, вскрикнув, всплеснула руками. Муж, услышав крик жены, поспешно вошел в комнату.
     -Что случилось, Изольда? – спросил он.
     -Наш мальчик вернулся, - пролепетала графиня. – Наш Шарль здесь.
     Филипп с сожалением посмотрел на жену, и, торопливо подойдя к окну, взглянул на всадника, который стоял перед воротами. Увидев седока, он сам едва заметно покачнулся. Граф, конечно, узнал в нем Рене, но сходство было настолько велико, что и в самом деле можно было подумать, будто Шарль де Марсильяк воскрес из мертвых.
     -Успокойся, дорогая, - обратился он к жене, которая, прижав руки к груди, подняла глаза к потолку и беззвучно шевелила губами, - это – Рене.
     -Рене? – переспросила Изольда, перестав молиться. – Господи, он приехал, но почему его не проведут в дом? Почему он до сих пор на улице?
     Она быстро вышла, и через секунду к воротам уже бежали слуги, чтобы проводить гостя в дом. Въехав во двор, Рене проехал по аллее, посыпанной мелким гравием, и спешился у широкой мраморной лестницы. Он быстро поднялся по ступеням, и увидел на пороге бабушку, которую поддерживал под руку Филипп де Марсильяк. Рене широко улыбнулся, и старики лишний раз убедились в сходстве отца и сына. Даже улыбка была точно такой же.    
     Рене обосновался в доме своего отца, надеясь в тишине разобраться в том, что произошло, но вместо желаемого уединения попал под плотную опеку бабушки, которая ни на минуту не выпускала его из поля зрения. А когда Филипп де Марсильяк намекал ей, что не плохо было бы оставить внука в покое, она бросала на мужа недоуменно-негодующие взгляды и ничего не меняла в своем поведении.
     Юный граф гостил в Париже уже вторую неделю и каждый день с утра отправлялся на длительные пешие прогулки, чтобы только ускользнуть из-под опеки бабушки, которая его очень утомляла. Гонец Дианы, который прибыл с тем, чтобы вернуть сына к матери, был отправлен обратно с пространным письмом от Рене, в котором он просил прощение за то, что не сможет прибыть немедленно, так как возникли обстоятельства, которые требуют его пребывания в столице. Разумеется, у него не было в Париже никаких срочных дел. Ему просто не хотелось возвращаться, и Диана, прочитав письмо сына, все прекрасно поняла. Когда гонец вернулся, д’Аламбер все еще гостил у нее, и Диана была даже рада, что Рене отказался возвращаться сейчас. Она считала, что ему незачем лишний раз встречаться с Эрвером. А если он будет в таком возбужденном состоянии, в каком покинул дом, то последствие встречи не сулило ничего хорошего. Диана, конечно, была далека от мысли о дуэли и думала, что сын снова уедет, так и не объяснившись с матерью и не поняв ее до конца.
     Рене же, в свою очередь, очень хотел вернуться, но прежде он считал необходимым встретиться с Полиной и услышать от нее самой, что она согласна стать его женой. Письмо матери, которое передал ему гонец, он воспринял как приманку, и теперь, отправляясь на прогулки, искал встречи с любимой. Конечно, проще всего было отправиться к ней с визитом, но он опасался встречи с д’Аламбером, а ему не хотелось убивать отца на глазах дочери. Находясь в Париже, он с каждым днем все более и более укреплялся в уверенности, что в предстоящем поединке, который был неизбежен, победителем будет он! Правда на его стороне, и провидение не допустит, чтобы предательство одержало верх! Если бы Рене знал, что д’Аламбер сейчас гостит у его матери, то сразу бы поспешил к Полине, но он был уверен, что Эрвер дома, и часами бродил около его особняка, надеясь, что Полина выйдет и им удастся поговорить.
     Наконец, по истечении десяти дней, убедившись, что ожидание не приносит желаемого результата, он решил нанести Полине визит. За эти десять дней он не видел, чтобы кто-то вышел из дома, и было вполне вероятно, что хозяева отсутствуют, но молодой человек решил попытаться, и на следующий день с утра отправился в дом д’Аламбера. Полина никого не ждала, и целыми днями просиживала с книгой в руках и думами о де Ногарэ. Она так и не решилась написать ему. К тому же рядом с ней не было ее преданной Жанны, а больше никому из слуг Полина не доверяла. Ей почему-то казалось, что горничные шпионят за ней, и если к ним в руки попадет ее письмо, то они бессовестно его вскроют. В действительности все было совсем не так, и прислуга никогда бы не посмела интересоваться корреспонденцией хозяев. Полина не писала еще и потому, что надеялась на возвращение Жанны. Она уже не сердилась на служанку и готова была простить ее, но та так и не появилась. И вот Полина снова сидела у окна, когда ей доложили, что у ворот стоит Рене де Марсильяк и просит принять его. Девушка выпрямилась на стуле, напряглась, как тетива лука, и, резко повернув голову, с недоверием взглянула на горничную.
     -Как ты сказала? – спросила  она.
     -Рене де Марсильяк, - повторила служанка, не понимая, что так взволновало хозяйку.
     -Проводи его в гостиную и попроси подождать, - распорядилась Полина и порывисто встала.
     Рене стоял у окна в просторной гостиной и неотрывно смотрел на парижан, которые сплошным потоком лились по мостовой. Отдельные струи этого людского потока текли неторопливо, и, казалось, даже как-то лениво, а другие мчались стремительно, видимо куда-то торопясь и опаздывая. Молодой человек, наблюдая за спешащими, задумался о суетности жизни, которая сама по себе есть только миг между прошлым и будущим, и никакой спешкой нельзя увеличить тот  промежуток, который тебе отпущен свыше, и совершить больше, чем предначертано. Еще никто из смертных не смог повелевать судьбой, и никому, из живущих на свете, это не под силу. Человек может многому научиться, ко всему привыкнуть, но изменить судьбу – нет. Порой, когда человеку что-то удается, он считает, что смог покорить судьбу, но это только счастливое стечение обстоятельств. А если смертный начинает мнить себя властителем судьбы, то очень скоро получает такой удар, от которого уже не в силах оправиться. Каждый из живущих, хочет быть свободным и независимым. Он может быть таковым, но только не от судьбы, которая у каждого своя, и которая не терпит неповиновения.
     Такие мысли проносились в голове Рене, когда он услышал позади шорох платья и, обернувшись, увидел Полину, которая, встретившись с ним взглядом, едва заметно улыбнулась и опустила глаза.
     -Доброе утро, - произнес Рене, подходя и целуя протянутую ему руку.
     -Здравствуйте, Рене, я очень рада вас видеть, однако, если вы к батюшке, то его нет дома.
     Упоминание о д’Аламбере всколыхнуло в душе молодого человека неприятные ощущения. Он даже почувствовал приступ тошноты, но быстро овладел собой и произнес, стараясь придать своему голосу спокойный и миролюбивый тон:
     -Очень жаль, что господин граф отсутствует, и я не могу засвидетельствовать ему своего почтения, но я, собственно, к вам.
     -Что ж, с удовольствием уделю вам время и буду рада оказаться полезной. Прошу вас, - и Полина указала гостю на кресло подле себя. 
     -Дело, которое привело меня к вам, - начал Рене, оставшись стоять, - имеет для меня первостепенное значение…
     -Вы меня заинтриговали, - прервала она собеседника, поднимая на него глаза, почти догадавшись, о чем пойдет речь и, стараясь как-то избежать разговора, который был ей заранее неприятен.
     -Все очень просто. Я хочу знать, обдумали ли вы мое предложение и приняли ли окончательное решение. Собственно, для этого я и приехал в Париж. Если решение еще не принято, я немедленно откланяюсь, и буду ждать столько, сколько потребуется.
     От гонца матери Рене узнал, что Полина дала согласие, но говорить ей об этом не решился и разыграл неосведомленность.    
     Рене ждал ответа, но Полина не торопилась отвечать и внимательно смотрела на стоящего подле нее молодого человека, который сгорал от нетерпения и трепетал от страха. Рене боялся отказа, но и согласие страшило его не меньше. Он уже пожалел, что пришел сюда и заговорил о своих чувствах. Взглянув в глаза Полины, он на секунду забыл об измене д’Аламбера, но теперь не представлял себе, как сможет жить с дочерью своего врага. Он смотрел на Полину, и сердце его пылало любовью, а разум требовал отказа. Сейчас ему хотелось этого больше всего. Хотя отказ и оставит  в его сердце незаживающую рану, но, по крайней мере, избавит от необходимости вступать с д’Аламбером в переговоры и вставать под его благословение. Прошло несколько минут, но вот Полина глубоко вздохнула и произнесла, все также смотря в глаза Рене:
     -Я долго думала над вашим предложением, и, признаться, не вижу причин, в силу которых должна отказать. Я согласна стать вашей женой, но вы должны знать, что я не испытываю к вам тех чувств, которые вы питаете ко мне. Во всяком случае, пока не испытываю.
     Пока Полина говорила, в ее душе шла жестокая борьба. Она хотела кричать: «Я не могу стать вашей женой, потому что люблю другого!», - но вместо этого говорила совсем противоположное, повинуясь слову, которое дала отцу, и не в силах нарушить обещание. В другой раз Рене бросился бы к ее ногам и покрыл руки любимой горячими поцелуями, но сейчас он покойно выслушал Полину, остался неподвижен, и даже ни один мускул не дрогнул на его лице. Девушка смотрела на него с некоторым недоумением, и какое-то смутное чувство подсказывало ей, что Рене был уверен в ответе и поэтому приехал с визитом.
     -Что ж, - сказал он, выдержав паузу, - в таком случае, я отправляюсь обратно, чтобы начать приготовления, и надеюсь в самом скором времени видеть вас у себя.
     -Непременно, - пообещала Полина, и, проводив гостя, вернулась в свою комнату, опустилась на стул у окна, и взяла в руки книгу.
     «Рубикон перейден», - произнесла она про себя, и погрузилась в чтение.
     Она быстро перелистывала страницы, и уже не думала о де Ногарэ. После разговора с Рене, он как-то сразу вылетел из ее сознания, и теперь ее мысли находились в состоянии покоя. К предстоящей свадьбе она относилась абсолютно равнодушно, и ее ничуть не волновало столь знаменательное событие в жизни каждой девушки. Сейчас она даже не думала о своей нелюбви к Рене, и считала, что для счастливого брака вполне достаточно его любви. Она, в свою очередь, собиралась быть верной женой и хорошей матерью.

Глава седьмая
     Рене пробыл в Париже еще два дня, а потом, сославшись на неотложные дела, нежно простился с бабушкой и дедом, и засобирался в обратный путь. Стояло теплое летнее утро, когда он покинул пределы столицы. Рене еще никогда не уезжал из дома так надолго и так далеко. Казалось, он должен был бы спешить, но конь шел почти шагом, а всадник был погружен в невеселые мысли, которые тяжким грузом давили на его сознание. Согласие Полины совсем его не радовало, хотя он горячо любил ее и не желал видеть рядом с собой в качестве жены никого кроме нее. Слова Полины о том, что она его не любит глубоко запали ему в душу, и Рене понимал, что предстоящий брак будет непоправимой ошибкой и превратит их жизнь в сплошной кошмар. Он никогда не сможет отделаться от мысли о том, что нелюбим, будет вечно подозревать жену в измене и, в конце концов либо сойдет с ума, либо покончит жизнь самоубийством. Сейчас он уже не думал о том, что она дочь д’Аламбера и даже готов был простить его, если тот поклянется, что никогда больше не переступит порога их дома. Мысли, которые на минуту отвлеклись на д’Аламбера, снова вернулись к Полине и Рене, натянув повод, остановился. Ему вдруг захотелось вернуться в Париж и сказать Полине, что он возвращает ей ее слово, но в следующую минуту  снова тронул коня.   
     От Парижа до Блуа, в окрестностях которого находилось обширное поместье Дианы, было два дня пути, но Рене потратил на дорогу пять дней. Он почти весь путь проехал шагом и только последние два лье промчался галопом. Ему хотелось скачкой разогнать одолевавшие его думы и предстать перед матерью, не отягощенным тяжкими раздумьями. Бешеный галоп действительно несколько его успокоил, и когда он остановился у порога на его лице не было заметно даже малейших следов недавних переживаний. Рене спешился и, бросив поводья подбежавшим слугам, вошел в дом. Он огляделся по сторонам надеясь не найти следов присутствия д’Аламбера, а потом прошел в гостиную. В комнате никого не было, и это обстоятельство немало удивило юношу. Он очень хорошо знал, что мать проводит в этой комнате довольно много времени. Диану почти всегда можно было здесь найти, но в этот час ее в гостиной не оказалось. Рене осматривался по сторонам и вдруг заметил служанку матери, которая вдруг появилась на пороге. Юный граф поманил ее пальцем и девушка, опустив голову, подошла.
    -Где графиня? – спросил Рене.
    -Госпожа графиня в своей комнате, - ответила служанка, и ему показалось, что она еще что-то хотела добавить.
     Рене внимательно посмотрел на девушку, ожидая продолжения, но служанка больше ничего не сказала, и он, отпустив ее, направился в комнату матери. Шагая по коридору Рене чувствовал, как в нем зарождается и ширится чувство тревоги. Ему вдруг показалось, что матери угрожает опасность и он, ускорив шаг почти вбежал в комнату Дианы. Рене настежь распахнул дверь, переступил порог, и у него потемнело в глазах. В комнате находились Диана и д’Аламбер. Эрвер сжимал ее в объятиях, а она, прильнув к нему, замерла в блаженном покое. На шум отворяемой двери они одновременно повернули головы и Диана, увидев на пороге сына высвободилась из объятий д’Аламбера и отскочила.
     -Что здесь происходит? – спросил Рене и голос его зазвенел как сталь.
     -Дорогой, господин граф приехал с визитом, - заговорила Диана, стараясь улыбаться.
     -Матушка, - произнес Рене, бледнея от гнева, - я, кажется, вполне ясно дал вам понять, что не желаю видеть этого человека в нашем доме, и я не понимаю, что он здесь делает?
     -Рене, как ты можешь так говорить? – начала Диана не на шутку напуганная словами сына. – Господин граф наш друг и насколько я помню, ты всегда был рад его приезду.
     -Я радовался приезду друга, но я не потерплю визитов предателя.
     -Рене, позволь я тебе все объясню… - вмешался д’Аламбер.
     -Самое лучшее, сударь, что вы можете сделать, - резко прервал его Рене, - это - убраться отсюда и забыть сюда дорогу.
     -Но, Рене, - взмолилась Диана, с ужасом наблюдая, как меняется выражение лица Эрвера, - как ты можешь так говорить. Ведь Полина твоя невеста.
     -Я уже имел честь говорить с нею и смею вас заверить, что эти сведения сильно преувеличены. Полина меня не любит и я, в угоду собственным желаниям, не стану делать девушку несчастной. Не стану именно потому, что люблю ее. Она свободна в своем выборе, и я желаю ей счастья.
     Пока Рене говорил д’Аламбер смотрел на него с нескрываемым негодованием. Голубые глаза Эрвера потемнели, а на скулах заходили желваки.
     -Как вы смеете так поступать с девушкой? – произнес д’Аламбер, делая шаг навстречу Рене.
     -Как, сударь, вы еще здесь? – как бы удивляясь, спросил Рене.
     Последняя фраза молодого человека вывела Эрвера из состояния равновесия, кровь бросилась ему в голову.
     -Мальчишка! – закричал он, хватаясь за эфес шпаги.
     Рене, заметив его движение, в мгновение она выхватил свою. Диана хотела броситься между ними, но сын одним взглядом заставил мать остаться на месте.
     -Я убью тебя, - произнес д’Аламбер и медленно обнажил шпагу.
     -Я к вашим услугам.
     Эрвер бросился вперед и через несколько секунд его клинок прошелся по щеке Рене. Из разреза засочилась кровь и Диана, увидав это подумала, что ее сын убит и без чувств упала в кресло.
     Рене, обозленный удачей противника, перешел в наступление, но д’Аламбер легко отразил атаку и сделал обманное движение. Юный граф попался, и клинок Эрвера беспрепятственно устремился в грудь Рене. На губах д’Аламбера выступила торжествующая улыбка победителя, но вот в глазах застыл ужас. В пылу схватки он забыл, что перед ним сын Дианы, но вот увидел перед собой лицо юного графа и резко опустил шпагу. Рене, который мгновение назад был на волосок от смерти, сделал глубокий выпад, и окровавленное острие его шпаги вышло из спины д’Аламбера.
     -Правосудие свершилось, - произнес Рене, и вырвал клинок из тела противника.
     -Я умираю, - заговорил д’Аламбер слабеющим голосом, медленно оседая на пол и зажимая рукой рану, из которой струилась кровь, - но хочу, чтобы вы знали. Ваша мать самая прекрасная женщина на свете и простите, что я посмел полюбить ее. Но на свете есть еще один человек, который мне очень дорог. Моя дочь. Умоляю вас, позаботьтесь о ней.
     Рене хотел пообещать, что выполнит просьбу умирающего, но Эрвер испустил дух и юноша промолчал. Он осмотрелся по сторонам и, заметив мать, которая все еще лежала без чувств, поспешил к ней. Сын опустился на колени подле кресла и прижался губами к ее кисти. Так прошло несколько минут, но вот он почувствовал, что рука пошевелилась, и поднял глаза. Диана пришла в себя, но не изменила позы, а только обводила стены комнаты взглядом, как будто видела их впервые. Рене испугался, что мать помешалась, и тихо спросил:
     -Матушка, вы узнаете меня?
     Диана повернула к нему лицо, и он увидел глаза, в которых ничего не читалось. Она посмотрела на сына, провела рукой по его волосам и произнесла:
     -Здравствуй, Шарль. Как же долго я тебя ждала.
     -Матушка, - цепенея от ужаса, произнес Рене, - это я. Неужели вы меня не узнаете.
     -Все хорошо, Шарль, теперь мы вместе, - сказала Диана и, откинувшись на спинку кресла, снова закрыла глаза.      
     Рене медленно поднялся и, зажав виски руками, чтобы унять бешено стучащую кровь, пошатывающейся походкой вышел из комнаты. Он решил навсегда покинуть поместье, чтобы не видеть безумства матери и, поселившись где-нибудь в глуши вести жизнь отшельника. Д’Аламбер был первым человеком, который пал от его руки и сейчас Рене не понимал, как он мог убить того, кто никогда не причинял ему зла, и вся вина которого была лишь в том, что он полюбил женщину. Юный граф дошел до дверей ведущих в парк, когда до его слуха донесся истошный женский крик. Это одна из горничных вошла в комнату и застала страшную картину. На полу, в луже запекшейся крови, лежал человек, а в кресле полулежала хозяйка, не подавая никаких признаков жизни. На крик горничной поспешили другие слуги и Рене, закрыв уши, бросился в парк, чтобы не слышать топота ног, который в его воспаленном сознании походил на топот стада диких буйволов мчащихся прямо не него. Он убежал  подальше в парк и, остановившись  у высокой каменной ограды, взглянул на свои ладони. В первую минуту он подумал, что ему показалось. Он крепко зажмурился и снова медленно открыл глаза. Картина не изменилась – ладони были в крови. Это была его кровь, которую он отирал с израненной щеки, но сейчас Рене забыл о ране и не сомневался, что это кровь д’Аламбера, которая теперь навечно останется на его руках. Какой-то мистический ужас обуял сердце юноши и он, упав на колени, молитвенно сложил руки. Еще никогда Рене не молился так долго и так горячо. Он взывал к Господу и просил у всевышнего совета, поскольку не знал, как поступить в создавшейся ситуации. Наконец, по прошествии нескольких часов, когда солнечный диск прошел зенит, он поднялся с колен и устало побрел к дому, чтобы проститься с матерью, даже если она его не узнает. Рене вошел в дом и, сопровождаемый испуганными взглядами слуг, поднялся на второй этаж. Перед дверью в комнату матери он на минуту остановился, и только потом переступил порог. Диана уже пришла в себя, и, стоя на коленях, склонилась над телом д’Аламбера. На шум шагов она подняла голову, и Рене увидел глаза матери, распухшие и покрасневшие от пролитых слез, но уже не такие пустые, как несколько часов назад. Сейчас в них застыло выражение безысходной грусти и непонимания происходящего.
     -Это ты, Рене, - только произнесла она, и снова опустила голову.
     Сын смотрел на мать и не знал, что сказать. Все заготовленные слова вылетели у него из головы, и он стоял в нерешительности, не зная уйти ему или остаться. Только одно обстоятельство его успокаивало – мать узнает его, а значит она в здравом уме и его отъезд не оставит в одиночестве умалишенную женщину.
     -Какое несчастье, Рене. Какое несчастье, - заговорила Диана, снова поднимая на сына заплаканные глаза. – Бедная девочка, как она сможет пережить смерть отца?
     Рене думал, что мать станет говорить о своих чувствах к д’Аламберу, но она заговорила о Полине, и юный граф вторично ужаснулся своему поступку. Он вспомнил, что Полина обещала в скором времени приехать к ним, и не представлял, как посмотрит ей в глаза, как сообщит о смерти родителя. Диана снова склонилась над телом, а Рене удалился в свою комнату и просидел там до следующего утра. За все это время он ни на минуту не сомкнул глаз и даже не помышлял о сне. Юный граф стоял у высокого окна и, упершись лбом в стекло, смотрел на расстилавшиеся перед ним поля поспевающей пшеницы с частоколом леса на горизонте, который в вечерних сумерках из зеленого превратился в голубой. Стоял конец августа, и ночи уже не были столь скоротечны, как два месяца назад, когда закат почти сразу сменялся рассветом. Теперь, после захода солнца над землей расстилалось тяжелое звездотканное покрывало ночи. Но сейчас Рене не думал о красотах природы. В его голове роились совсем другие мысли, которые проносились в его сознании сталкиваясь, налезая друг на друга и мешая сосредоточиться. От беспорядка мыслей у него даже заболела голова, и он крепче прижался лбом к оконному стеклу прохлада которого, казалось, несла успокоение. Больше всего он думал о Полине, и когда ему удавалось выстроить мысли в стройный ряд в них внезапно врезались думы о матери или д’Аламбере и все начиналось сначала. Рене долго мучился этой сумятицей в голове, но, в конце концов ему удалось привести мысли в порядок и если он думал о ком-то одном, то двое других ему уже не мешали.
     Боль в голове прошла  и Рене, отойдя от окна, за которым уже ничего нельзя было рассмотреть, опустился в кресло. Как только он сел мысли снова засуетились, но это суета была кратковременной, и очень скоро все снова успокоилось. Стоя у окна, он почти целиком был поглощен мыслями о Полине, а теперь в основном думал о матери. Рене был уверен, что девушка его никогда не простит и, возможно, возненавидит, но сейчас он уже не считал себя столь виноватым как тогда, когда молился в парке. Ему казалось, что он сможет спокойно встретиться с ней и объяснить, что заставило его обнажить оружие против ее отца. Он мысленно беседовал с ней и удивлялся тому, как спокойно можно говорить, если отбросить эмоции. Вопрос о скорой встрече с Полиной его больше не занимал, и он обратился к матери. Тут все оказалось значительно сложнее. Нужно было найти такие слова, которые позволили бы внести ясность в их весьма запутанные отношения. Рене думал и никак не мог найти нужных слов. Все, что приходило ему в голову, было слишком казенно, тривиально и он мучительно искал другие выражения. Ему хотелось, чтобы мать поняла, что двигало им в ту минуту, и простила. Простила перед тем, как он расстанутся, и, быть может, навсегда. 
     Рене не зажигал света и сидел почти в кромешной темноте, которую рассеивал только бледный свет месяца, но вот этот источник света тоже пропал и юный граф, повернув голову, задрожал. В оконном проеме четко вырисовывалась человеческая фигура, которая как будто висела в воздухе. Холодный пот прошиб юношу и он, медленно поднявшись, попятился к двери. Призрак медленно вплыл в комнату и остановился в нескольких шагах от Рене, который прижался к двери и не в силах был пошевелиться.
     -Кто ты? – наконец выдавил он из себя по прошествии нескольких минут.
     -Ты не узнаешь меня? – спросил призрак.
     При звуке этого голоса, который, казалось, доносился из глубин преисподней, Рене едва не лишился рассудка.
     -Отец, - прошептал он, охваченный мистическим ужасом.
     -Скоро рассвет и у нас очень мало времени, - произнес призрак, - а мне надо поговорить с тобой.
     -Я вас слушаю, - Рене несколько пришел в себя, и голос его звучал более спокойно, чем в первую минуту.
     -Не перебивай меня, прошу тебя, и слушай. Я больше никогда не смогу явиться к тебе или кому-нибудь другому, а потому запомни мои слова и постарайся понять. Твоя мать самая честнейшая и добропорядочная женщина на свете, и она не оскорбила меня, полюбив другого. Эта любовь была вполне естественна и если ты не смог понять ее, то только в силу своей молодости. Однако я не хочу называть тебя несмышленышем, потому что ты уже довольно взрослый мужчина и прошу тебя не оставлять мать. Твое решение уехать - слишком поспешно. Подумай еще раз. А теперь, прощай. Мне пора.
     Рене сделал шаг навстречу, но фигура растаяла в воздухе, и уже ничто не напоминало о ее недавнем присутствии, а он до рассвета простоял по середине комнаты. Когда в окне забрезжил рассвет, он приказал подать умываться и, приведя себя в порядок, направился в комнату матери. Слова отца звучали у него в ушах, и сейчас он со стыдом думал о своем решении уехать.
     Диана, которая после смерти возлюбленного  была на грани умственного помешательства и в первые минуты не узнавала окружающего мира, вернулась в реальность и сидя за туалетным столиком, раскладывала пасьянс только для того, чтобы чем-то заняться и не смотреть на то место, где лежал д’Аламбер, пока его, вместе с ковром, не унесли в другую комнату. Она машинально перекладывала карты, когда услышала позади звук шагов и как-то пугливо оглянулась. На пороге комнаты стоял Рене.
     -Доброе утро, матушка, - произнес сын и внимательно посмотрел в глаза матери, стараясь угадать, смирилась ли она с потерей или до сих пор не осознает утраты.
     -Доброе утро, дорогой. Проходи, посиди со мной немного.
     Обернувшись, Диана невольно бросила взгляд на место гибели д’Аламбера и едва заметным жестом смахнула набежавшую слезу. Рене подошел и, опустившись в кресло подле матери, нежно взял ее за руку. Он хотел этой нехитрой лаской как-то ее успокоить и придать уверенности в том разговоре, который должен был состояться.
     -Как ты спал, дорогой? – спросила Диана после некоторого молчания, и с нежностью взглянула на сына.
     Рене давно привык к этому взгляду, но сейчас заметил, что сквозь обычную нежность проглядывает что-то, похожее на удивление.
    -Спасибо, матушка, не плохо, - соврал Рене, не желая доставлять матери лишнее беспокойство сообщением о бессонной ночи и тем более визитом духа его отца.
     -Я так вовсе не сомкнула глаз, - как бы жалуясь, произнесла Диана, и тихо всхлипнула. – Все это так ужасно.
     Меньше всего Рене хотел говорить на эту тему, потому что так и не смог найти нужных слов, а произносить стандартные фразы не хотел.
     -Наверное, надо сообщить Полине, - произнесла Диана, нарушая затянувшееся молчание.
     -Думаю, она скоро сама прибудет, - ответил Рене и заметил, как изменилось лицо матери.
     Выражение грусти мгновенно сменилось некоторой тревогой, граничащей с испугом.
     -Почему ты так думаешь? – спросила она и внимательно посмотрела на сына.
     -Она сама мне об этом сказала, когда я видел ее в Париже.
     -Ты виделся с ней в Париже?
     -Да, я заезжал к ней с визитом.
     -Зачем? – задала Диана очередной вопрос.
     -Я говорил с ней о нашей свадьбе, но сейчас это совершенно невозможно, - ответил Рене и хотел еще что-то добавить, но слезы матери, хлынувшие ручьем, заставили его замолчать.
     -И как нам теперь быть? – спросила Диана, немного успокоившись.
     -Надо похоронить д’Аламбера, - произнес Рене. – нельзя же оставлять его здесь.
     Диана снова поднесла платок к глазам и произнесла с тяжелым вздохом:
     -Да, дорогой, ты, наверное, прав. Распорядись обо всем. У меня просто нет сил.
     Рене согласно кивнул, и покинул комнату, оставив мать наедине с ее думами, которые были весьма безрадостны, но, спустя час, вернулся. Пока сын отсутствовал, Диана предавалась мыслям о своей дальнейшей судьбе. Любовь к д’Аламберу не затмила любовь к мужу, но заполнила ту пустоту, которая образовалась в ее душе после гибели Шарля. Теперь д’Аламбер тоже был мертв, и несчастная женщина старалась найти выход из создавшейся ситуации. Она безумно любила сына, но каждый взгляд на него возвращал ее к тем страшным событиям, которые совсем недавно развернулись у нее перед глазами. Диана даже не думала обвинять сына, но все-таки не понимала, как человек, в душе которого горит огонь любви, может не понять другого, с которым происходит нечто подобное. Она сидела спиной к двери, рассматривая в зеркало свое отображение, но вот снова повернулась, взглянула туда, где лежал д’Аламбер, и вдруг подумала, что сейчас ей лучше всего было бы умереть. Диана посмотрела на туалетный столик, и рука непроизвольно потянулась к миниатюрным серебряным ножничкам, лежащим на его полированной поверхности. Она даже взяла их, и, повертев в пальцах, поднесла к запястью, но когда холодный металл коснулся кожи, Диана с испугом отшвырнула их в угол и взглянула на руку. Рука была цела, и она, облегченно вздохнув, взяла в руки чашку с пудрой, чтобы стереть с лица следы переживаний. Когда бледность щек скрылась под слоем пудры, ей подумалось, что самое разумное для нее – это удалиться в монастырь. Там, в тишине, она сможет предаваться молитвам, прося Господа защитить ее сына. Диане очень понравилась эта идея, и она стала убеждать себя, что ей больше незачем жить среди людей, и ее место за высокими стенами обители. Очень скоро эта мысль полностью овладела ее сознанием, и Диана с нетерпением ждала возвращения Рене, чтобы поделиться с ним своими замыслами. Она не сомневалась, что сын согласится с ней и одобрит ее выбор, но он отреагировал совершенно иначе. Когда мать поведала сыну о своих планах, он резко встал и начал ходить по комнате.
    -Что с тобой, дорогой? – спросила Диана, удивленная поведением сына.
     -Матушка, как вы можете об этом говорить? Как вы можете об этом даже думать? – возмущался Рене, меря комнату шагами. – Монастырь! Какой монастырь! Заживо похоронить себя? Нет, я не позволю вам этого сделать!
     Где-то в глубине души Рене понимал, почему мать хочет уйти в монастырь. Гибель д’Аламбера заставляла ее искать уединения, но мысль о том, что мать проведет остаток жизни в окружении аскетичных сестер-монахинь, была для него невыносима, и он протестовал. Рене говорил, а Диана слушала, и ее сердце наполнялось состоянием покоя, которого оно было лишено в последнее время. После разговора, который произошел между ними накануне отъезда сына, мать усомнилась в его чувствах к ней, но сейчас, к своей великой радости, убедилась, что заблуждалась. Сын любит ее по-прежнему, и мать была уверена, что никакая сила на свете не сможет поколебать эту сыновью любовь. Рене продолжал говорить, а у Дианы на губах застыла умиротворенная улыбка. В эту минуту даже потеря д’Аламбера отступила для нее на второй план.

Глава восьмая
     После похорон д’Аламбера прошла неделя. Рене стоял на просторной открытой террасе, в задумчивости свесив голову на грудь. Раньше они с матерью любили посидеть здесь в послеобеденные часы и поговорить о чем-нибудь, что было интересно им обоим. Теперь Диана почти не выходила из своей комнаты, и молодому человеку долгие часы приходилось проводить в одиночестве. Он все также продолжал совершать по утрам верховые прогулки, но они были уже значительно короче, чем прежде, и конь уже не мчался, закусив удила, а двигался чаще шагом, изредка переходя на рысь.
     Стояли первые числа сентября. Природа вокруг готовилась примерять золотой осенний наряд, а Рене, который в последнее время разучился радоваться красотам природы, был погружен в думы. Тревожные думы, которые навевали поведение матери. Диана вдруг стала очень набожна, и каждый день в их доме появлялись две монахини, которые по несколько часов проводили в ее комнате. Рене, который довольно скептически смотрел на все, что было связано с Богом, расспрашивал мать о причинах этих регулярных визитов, но она всякий раз старалась перевести разговор на другую тему, или же просто отмалчивалась. Но он и без разъяснений матери знал, что все это означает. Диана не вняла его словам, и все-таки готовилась стать монахиней. Каждый раз, когда они встречались за столом в столовой, он с болью в сердце смотрел на мать, которая с каждым днем становилась все молчаливее, и на вопросы сына давала односложные ответы.
     Рене встряхнул головой, разгоняя гнетущие его мысли, и поднял голову. Как только его взгляд упал на дорогу, ведущую к дому, он заметил небольшую темную точку, которая быстро приближалась, увеличиваясь в размерах, и очень скоро превратилась в карету, запряженную  парой великолепных лошадей. Юный граф сразу понял, что это едет Полина, и поспешил к матери, чтобы сообщить ей о прибытии гостьи, которую ждали оба, но каждый со своими, весьма противоречивыми чувствами. Если Диана не знала, как скажет девушке о смерти ее отца, то Рене был уверен, что сможет сделать это совершенно спокойно. Диана готова была осыпать Полину ласками, а Рене собирался ограничиться фразами, предписанными этикетом. Диана надеялась, что ей все-таки удастся убедить Полину в невиновности сына и помирить молодых людей. Рене же менее всего хотел этого, и готов был выставить себя безжалостным убийцей.
     Поначалу Диана восприняла известие о прибытие Полины совершенно спокойно, и, казалось, даже не поняла смысл слов Рене, но через минуту порывисто встала и быстро вышла из комнаты. Рене спешно последовал за матерью. Диана появилась на пороге дома как раз в тот момент, когда карета Полины остановилась у ступеней широкой лестницы, и девушка, опираясь на руки слуг, покидала экипаж. Рене, появившийся на несколько секунд позже матери, хотел поспешить ей на помощь, но Полина уже ловко спрыгнула на землю и, приветливо улыбнувшись Диане, поспешила ей навстречу. Рене тоже не остался без знака внимания, и поймал на себе приветливый взгляд. Этот взгляд снова зашевелил в нем чувство влюбленного, но он быстро овладел собой, полностью осознавая, что никакие отношения между ними невозможны. 
    Диана старалась держаться непринужденно, но когда заключила Полину в объятия и прижалась щекой к щеке, то быстро заморгала глазами, чтобы согнать навернувшиеся слезы. Рене галантно поцеловал протянутую ему руку, и проводил гостью в гостиную, которая уже несколько дней пустовала. Диана последовала за ними, обдумывая, в каких выражениях сообщить Полине о гибели д’Аламбера. Она подбирала слова, которые могли бы подготовить девушку к столь страшному известию. Но она так ничего не смогла придумать, и теперь с ужасом ожидала развития событий, последствия которых могли оказаться не предсказуемы. Когда все трое вошли в комнату, Диана предложила Полине кресло, сама села напротив, а Рене отошел к окну. Завязался обычный разговор, но по поведению матери и сына Полина догадалась, что произошли какие-то события, о которых ни Диана, ни Рене не хотят говорить. Ее воспитание не позволяло ей вмешиваться в чужие тайны, но женская интуиция подсказывала, что и она причастна к этим событиям. Прошло еще несколько минут, но вдруг Полина резко переменила тему разговора и задала вопрос, которого так боялась Диана, и которого с нетерпением ждал Рене.
     -Скажите, а мой батюшка не навещал вас в последнее время?
     -Он был здесь совсем недавно, - ответила Диана и невольно отвела взор.
     -Как давно он уехал? – спросила Диана, взволнованная поведением хозяйки.
     -Он не уехал, - тихо ответила Диана.
     -Значит, он все еще здесь?
     -Нет, - еще тише ответила Диана. Настолько тихо, что Полина едва расслышала ответ.
     -Он погиб, - донесся от окна голос Рене, а Диана прижала платок к глазам, и плечи ее затряслись от рыданий.
     На минуту в комнате воцарилось молчание, а потом Полина медленно повернула голову в сторону Рене и спросила:
     -Как погиб?
     -Он погиб на дуэли, - ответил молодой человек, не отводя взора, в отличие от  матери, и сохраняя спокойствие.
     Он уже заранее подготовился к этому разговору и держался уверенно.
     -На дуэли? – переспросила Полина. – Какая дуэль? С кем?
     -Его противником был я, - ответил Рене, и Полина на несколько минут превратилась в статую, а в глазах замерло выражение крайнего изумления.
     Услышав слова сына, Диана перестала плакать и посмотрела на него так же изумленно, как и Полина. Диана никак не ожидала, что сын сможет говорить о смерти д’Аламбера так спокойно и так открыто. Теперь, после признания Рене, все ее надежды на примирение молодых людей рушились, и она с тревогой смотрела на Полину, ожидая реакции. Ни мать, ни сын не могли угадать поведение девушки, и молча наблюдали за ней. Прошло несколько томительных минут, но вот Полина пошевелилась и, встав, медленно подошла к Рене, почти вплотную.
     -Когда это случилось? – спросила она, глядя на него снизу вверх.
     -Девять дней назад, - ответил Рене, выдержав взгляд, в котором, однако, не читалось ни ненависти, ни гнева.
     -Его уже похоронили? – снова спросила Полина, все так же не спуская с Рене пристального взгляда.
     Она, казалось, хотела заставить его отвести взор, но молодой человек, не отрываясь смотрел ей в глаза.
     -Неделю назад, - последовал ответ.
     -Я хочу побывать на его могиле, - произнесла Полина и опустила голову. – Пожалуйста, проводите меня туда.
     Рене предложил девушке руку, и они покинули гостиную, сопровождаемые взглядом Дианы, в котором не читалось ничего, кроме безграничной нежности к Сыну и признательности к Полине, которая не стала кричать и обвинять их в предательстве и убийстве. Диана, которая, провожая молодых людей встала, снова опустилась в кресло, а Рене и Полина покинули дом. Рене предложил воспользоваться экипажем, но Полина выразила желание пройтись, и они зашагали по дороге к кладбищу, до которого было не более полу лье. За всю дорогу молодые люди не обмолвились ни единым словом, да, собственно, никто из них и не стремился завести разговор. И не потому, что им не о чем было говорить, а потому, что Рене, глядя на Полину, видел, сколь сосредоточено ее лицо. Девушка была погружена в свои раздумья, и он не решался ей мешать. Полина действительно думала, и была благодарна Рене, за то, что он не донимает ее разговорами.
     Полина шла опираясь на руку Рене и с удивлением замечала, что не испытывает к нему тех чувств, которые должен испытывать человек к убийце отца. В ней не было той жгучей жажды мести, которая клокотала в душе Рене по отношению к де Ля Конту. Полину не жег огонь ненависти, и она вообще не желала ему зла. Она безусловно любила отца, но сейчас не испытывала ничего кроме досады. Досады от того, что именно клинок Рене оборвал жизнь д’Аламбера. Полина предалась воспоминаниям и отвлеклась от дум только тогда, когда впереди зазеленела дубовая роща. Это было простое кладбище без пышных надгробий и величественных склепов. Здесь, под простыми деревянными крестами, многие из которых покосились от времени, лежали люди, не имевшие громких титулов или заслуг перед отечеством, но без которых заслуги титулованных особ были невозможны. Здесь покоились так же и те, кто верой и правдой служил Диане и умер за те долгие двадцать лет, которые она провела в поместье после смерти мужа. Рене и Полина медленно шли по аллеям, обсаженным раскидистыми дубами, как вдруг юноша резко остановился.
     -Это здесь? – спросила Полина.
     -Нет. Это могила Пассена. Кучера моего отца.
     -А где могила моего?
     Рене без труда уловил в ее голосе раздражение и повел ее дальше. Они дошли почти до конца аллеи, прежде чем Рене взглядом указал Полине на свежий холмик, усыпанный цветами и увенчанный свежим сосновым крестом с медной табличкой. Полина вопросительно посмотрела на Рене и, получив от него утвердительный кивок медленно приблизилась к кургану из цветов. Остановившись перед крестом, она склонила колени, молитвенно сложила руки и опустила голову. Рене отошел в сторону и присел на траву, чтобы не мешать ей. Полина долго стояла на коленях, и солнце стало скатываться за верхушки леса, когда она поднялась. Рене резко встал и сделал несколько шагов. На шум она обернулась и быстро опустила вуаль, но юный граф успел заметить распухшие губы и покрасневшие глаза. Видимо Полина все это время плакала, но он не услышал ни единого, даже слабого всхлипывания.
     -Пойдемте, уже поздно, - сказал он, подходя и предлагая ей руку.   
     -Да, Рене, пойдемте, - согласила Полина, и еще раз обернувшись на могилу отца, оперлась на руку своего спутника.
     Почти всю дорогу они молчали, и только когда подходили к дому  Полина как бы между прочим произнесла:
     -Я помню о своем обещании и сдержу слово.
     -О чем вы, Полина? – спросил Рене, который уже не думал о возможной свадьбе.
     -Я о вашем предложении. Если вы все еще хотите венчаться со мной, то можете назначить день! – почти выкрикнула она. И, оттолкнув руку, на которую до этого опиралась, вбежала по ступеням и скрылась в доме.   
     Рене еще некоторое время стоял в растерянности. Он готов был отказаться от Полины, но последние ее слова заставили его задуматься. Полина была согласна стать его женой, но он почему-то не верил ей, и не сомневался, что она действовала импульсивно, и, может быть, даже не отдавала отчета своим поступкам. Простояв несколько минут, он развернулся и неторопливо пошел в обратную сторону. Ему не хотелось находиться в замкнутом пространстве, и, выйдя за ворота, Рене присел на большой камень, лежащий на обочине. Он сломал ветку растущего рядом куста, и начал чертить в придорожной пыли какие-то загадочные иероглифы, которые и сам не мог разобрать из-за наступившей ночи. Он ковырял веткой, стараясь не думать о словах Полины, но они звучали в его мозгу, а в душе снова разгорался огонь любви. До сегодняшнего дня Рене думал, что смог погасить это пламя, но в действительности оно только подернулось пеплом, под которым еще тлели угли. Слова Полины как будто сдули этот верхний слой золы, и костер ожил. Рене старался погасить это пламя, но чем больше он этого хотел, тем сильнее оно разгоралось, и, в конце концов юноша был вынужден признать свое поражение. Любовь к Полине не угасла, а казалось, еще более окрепла, и он сознался, что желает этого брака, как никогда прежде. Все его заверения в нежелании связывать свою жизнь с Полиной оказались простой бравадой.
     Рене просидел на камне всю ночь, а когда солнечные лучи осветили землю на столько, что можно было разобрать начертанные ночью знаки, то в дорожной пыли четко читалось только одно слово «Полина». Он, видимо, начертил его машинально и рука двигалась, не поддаваясь разуму. Рене долго смотрел на надпись, и уже хотел затереть ее, но в это время над ним нависла набежавшая черная туча, закрывшая половину небосвода, и в горячую пыль упали первые тяжелые дождевые капли. Начинался ливень, и Рене, не желая понапрасну мокнуть под дождем, вскочил на ноги и бросился к дому. Это заняло у него не больше минуты, но дождь набирал силу с такой скоростью, что когда Рене оказался в доме, с неба сплошной стеной низвергались потоки воды. Не было ни грома, ни молний. Это была не кратковременная весенняя гроза, после которой так легко дышится, а затяжной осенний ливень, который может растянуться на весь день, навевая уныние своей монотонностью.
     -Где ты был, дорогой? Мы ужасно волновались, - услышал он за спиной, когда ступил на первую ступеньку лестницы, чтобы подняться к себе наверх и немного отдохнуть после бессонной ночи.
     Рене оглянулся. В нескольких шагах от него стояли Диана и Полина.
     -Доброе утро, - откликнулся Рене, возвращаясь назад, и целуя руку, сначала матери, а потом Полине. – Я гулял.
     -Всю ночь? – удивилась Диана.
     -Я не заметил, как она прошла.
     -Ты не промок? На улице просто потоп.
     -Нет, я гулял поблизости и успел добежать.
     -Ты, наверное, устал?
     -Немного. А что?
     -Ничего срочного. Я хотела с тобой поговорить, но это может подождать. Ступай, отдохни.
     -Матушка, я могу отдохнуть и после, а сейчас с удовольствием вас послушаю.
     Рене, конечно, с большим удовольствием отправился к себе и проспал несколько часов, но он заметил, что мать почти после каждого слова поворачивалась к Полине, и его очень интересовало, чем вызвано такое ее поведение. Даже если бы он падал с ног от усталости, то все равно остался. Он предполагал, что предстоящий разговор будет не безынтересен, и не хотел откладывать его на потом. Он предложил руку Полине, и все трое последовали в столовую. Диана и Полина устроились в креслах друг против друга, а Рене хотел, как и прежде, отойти к окну. Однако мать попросила его сесть подле нее, и он, опустившись в кресло, оказался почти лицом к лицу с Полиной. Диана не торопилась начинать разговор, а Рене, взглянув на Полину, к своему великому удивлению, заметил на ее губах некое подобие улыбки. Но это длилось только мгновение. Встретившись взглядом с Рене, она быстро опустила голову, и улыбка сбежала с ее лица.  Рене перевел взгляд на мать, и только тут Диана нарушила молчание, обращаясь к сыну:
    -Дорогой, Полина рассказала мне о вашем вчерашнем разговоре, и я думаю, что все можно устроить самым наилучшим образом и в недалеком будущем.
     -Я согласен с вами, матушка, но мне кажется, что не стоит торопить события. Надо подождать хотя бы год.
     -Год? – встрепенулась Диана. – Почему так долго?
     Рене ничего не ответил, и в разговор вмешалась Полина.
     -Я думаю, Рене совершенно прав. Должен пройти срок траура. Обо мне могут дурно подумать, если я выйду замуж сейчас.
     -Ах, простите меня! – воскликнула Диана, прижимая руки к груди. – Я действительно не подумала. Да, конечно надо подождать. Надеюсь, ничего не изменится и через год все устроится.
     На этом разговор закончился, и все трое разошлись по своим комнатам. Рене наконец-то получил возможность отдохнуть, но он не лег, хотя и чувствовал усталость. Но эта усталость была не следствием бессонной ночи. Она пришла от разговора, который только что состоялся. Было, похоже, что Полина действительно готова выйти за него, и Рене думал, как отвратить ее от этого шага, который превратит их жизнь в кошмар. Он не мог понять, почему она согласилась, если не любит его, и почему не отказала теперь, когда он убил ее отца. Рене не мог этого понять и это его пугало.
     В свои двадцать лет он считал себя вполне взрослым человеком, но не обладал достаточным жизненным опытом. Обычно, когда ему было трудно, он обращался за советом либо к матери, либо к д’Аламберу, но сейчас остался совершенно один. Д’Аламбер был мертв, а все помыслы Дианы направлены на его будущую свадьбу и она не станет его слушать. Рене понял, что ему не на кого рассчитывать, кроме как на самого себя, и боялся принять неправильное решение. Юный граф находился на грани отчаяния, когда вдруг вспомнил про деда. Его лицо при этом сразу просветлело, и он облегченно вздохнул. Рене не сомневался, что старик сможет дать ему совет, или подсказать, как поступить. Успокоившись, он подошел к окну и взглянул на мутную пелену дождя, которая белесым покрывалом шуршала снаружи, роняя на оконное стекло капли, похожие на слезы.
     Рене простоял у окна до вечера. Он отказался от обеда и вышел только к ужину. Ему хотелось в уединении еще раз все обдумать и, может быть, самостоятельно найти приемлемое решение. Но все его усилия были тщетны, и он лишний раз убедился, что визит в Париж необходим. Рене собирался отправиться на следующее утро, и сообщил об этом дамам, когда все собрались за столом.
     Полина спокойно восприняла слова Рене, а Диана сильно разволновалась. Она видела, что произошло после возвращения сына, и считала, что столица дурно влияет на Рене, а родители Шарля настраивают его против нее. Это, конечно, было не так. Хотя Диана и не была близко с ними знакома, но за все эти годы у нее ни разу не было повода усомниться в их хорошем к ней отношении. Диана не хотела отпускать сына и сделала слабую попытку его удержать. Но Рене остался непреклонен, и с первыми лучами солнца его карета выехала за ворота и покатила по дороге в Париж. Полина тоже не стала задерживаться, и через два дня уехала. Диана снова осталась одна. Теперь д’Аламбер уже не мог скрасить эти часы одиночества, и она предавалась воспоминаниям, или беседовала с монахинями, которые с отъездом молодых людей возобновили свои визиты.

Глава девятая
     Приехав в Париж, Рене остановился в гостинице. Он специально не поехал в дом деда, чтобы не попасть под опеку бабушки. Хотя он и приехал в столицу именно к деду, но решил повременить с визитом. Сейчас он больше всего хотел остаться один, и ему казалось, что этого одиночества можно добиться только в гостиничном номере. Рене выбрал не самую дорогую гостиницу, стараясь казаться как можно более неприметным, а по возможности и вовсе раствориться в разноликой толпе постояльцев. Однако и здесь ему не удалось остаться наедине со своими мыслями. В гостинице с утра до утра слышались то крик, то плач, то шум потасовки, то пьяные песни, а тонкие перегородки между номерами были не в силах погасить все эти звуки. Рене промучался неделю, а потом съехал и удалился в столичное предместье. Здесь ему удалось снять небольшой дом, и он получил то, к чему так стремился. Теперь его окружали тишина и покой. Мысли, в беспорядке разбросанные в мозгу, постепенно собрались вместе, и он получил возможность здраво рассуждать.
     Слова Полины не давали ему покоя. Невозможность их брака была для него совершенно очевидна, и он не сомневался, что Полина тоже это понимает, и только из-за какого-то необъяснимого упрямства делает вид, что ничего не произошло. Его успокаивало только то, что венчание отложили на год, и он полагал, что у него достаточно времени для окончательного выяснения отношений. Времени действительно было много, но Рене решил не откладывать объяснение на потом, и однажды утром отправился к ней с визитом. Он помнил, что Полина осталась у его матери, но подумал, что она могла уже вернуться, и не ошибся.
     Только  вернувшись в Париж и переступив порог родного дома, Полина полностью ощутила степень утраты. Дом, который она так любила и считала уютным, в одночасье стал холодным и пустым. Она ходила по комнатам, окидывая их взглядом, и, казалось, не узнавала. Она  останавливалась перед картинами итальянских живописцев, которыми всегда восхищалась, но сейчас, посмотрев на них отсутствующим взглядом, отходила. Книги, которых было довольно много, и которыми она тоже живо интересовалась, тоже ее не интересовали и заманчивое поблескивание их корешков, оставалось без внимания. Полина сильно изменилась, и слуги, чувствуя это изменение, старались ступать тише, а с наступлением ночи из людской уже не доносились песни и смех.
     По возвращении в Париж, Полина не выходила из дома, и ее все время не покидало чувство тревоги, происхождение которого она не могла объяснить. Полина ходила по комнатам, понимая, что только активные действия, причем, все равно какие, смогут избавить ее от той тревоги, которая постепенно превращалась в страх. Она хотела действовать, но какая-то неведомая сила сковывала ее действия, и ей оставалось надеяться только на влияние извне. Полина ждала, и когда ей доложили, что прибыл граф де Марсильяк, она даже обрадовалась, посчитав, что это как раз то, что поможет ей избавиться от чувства, которое причиняло уже почти физическую боль.
     -Проводите его в гостиную, - распорядилась она.
     Рене провели по коридору, и когда он переступил порог, Полина поднялась ему навстречу.
     -Доброе утро, Рене, - приветствовала она гостя, протягивая ему руку, которую молодой человек с почтением поцеловал.
     -Как вы себя чувствуете? – спросил Рене, когда они устроились в креслах друг против друга.
     -Спасибо, хорошо, - ответила Полина со вздохом.
     -Я приехал сказать, что возвращаю вам ваше слово и вы вольны в своем выборе.
     -Я уже сделала свой выбор, - произнесла Полина, всем своим видом давая понять, что ей неприятен этот разговор.
     Рене понял, что разговор принимает беспредметный характер, сменил тему, и, поговорив около получаса о совершенно посторонних вещах, откланялся. Теперь он отправился к деду, поскольку чувствовал, что он нуждается в совете, а Полина прошла в кабинет отца и села за стол. Визит Рене сорвал с нее оковы бездействия, и она решила написать письмо де Ногарэ и попросить его о встрече. Текст письма сложился у нее в голове еще во время разговора с Рене, но когда она пододвинула к себе бумагу и обмакнула перо в чернильницу, все заготовленные фразы вылетели у нее из головы. Однако она все же склонилась над столом, но не написав и двух строк, отбросила перо и разорвала бумагу в клочья. Полина взяла чистый лист, но через минуту его постигла такая же незавидная участь. Она рвала лист за листом, пока, наконец, у нее не получилось то, чего она хотела. Полина рассчитывала написать нечто вроде записки, а получилось пространное послание. Девушка перечитала его, исправила некоторые не понравившиеся ей выражения, переписала набело, запечатала, и через пять минут слуга уже спешил по означенному адресу. Посыльный без труда отыскал нужный дом и, повинуясь распоряжению госпожи, передал письмо лично из рук в руки. Де Ногарэ принял конверт и, взглянув на почерк, удивленно поднял брови. Он не узнал его. Анри кинул курьеру золотой, и когда тот удалился с низким поклоном, нетерпеливым жестом сломал печать. После бегства Жанны он почти все время находился в скверном расположении духа. Анри считал себя осмеянным и хотел сурово наказать беглянку. Он по всему Парижу разослал своих людей, обещая щедрое вознаграждение, но все поиски были тщетны. Казалось, Жанна испарилась. Анри вскрыл письмо и быстро заскользил взглядом по строчкам. По мере чтения лицо его светлело, и в конце он довольно улыбнулся. Де Ногарэ вспомнил ту девушку, которую однажды спас, и теперь не сомневался, что она поможет ему отыскать служанку. Если бы не желание наказать Жанну, которое не давало ему покоя, он, может быть, и уклонился от встречи, но сейчас приказал заложить экипаж, выбрал из своей коллекции драгоценностей самое роскошное украшение, и поехал к Полине.
     Тем временем Рене добрался до дома деда. Старый граф Филипп де Марсильяк очень обрадовался приезду внука, а Изольда так разволновалась, что ей даже сделалось дурно. Но она довольно быстро оправилась, и со слезами умиления наблюдала за внуком, пока тот с дедом беседовали на террасе. Филипп внимательно выслушал Рене, ни разу его не перебив, а когда внук закончил рассказ, еще некоторое время хранил молчание. Рене пристально смотрел на деда, а тот, покручивая ус, глядел на него с легким прищуром, но без тени насмешки. В его глазах читалось сочувствие.
     -Ты спрашиваешь моего совета? – спросил старик, нарушая воцарившееся молчание.
      -Я на это надеюсь, - ответил Рене.
     -Что я могу тебе посоветовать? Поступай так, как подсказывает тебе твое сердце. Советчик может ошибиться, а сердце никогда, если, конечно, ты научишься его слушать.
     -Спасибо, - поблагодарил Рене.
     Он был действительно благодарен деду за то, что тот не стал читать длительных нравоучительных нотаций, а коротко и просто сказал, как надо поступить. Рене был вполне удовлетворен беседой, мысли пришли в состояние покоя, и он решил, что не имеет больше смысла избегать общества деда и бабушки.
     Полина с нетерпением ждала возвращения посланца, но тот вернулся без ответа, и она печально опустила голову. Однако через два часа ей доложили, что у ворот стоит Анри де Ногарэ. Полина счастливо улыбнулась, и, приказав проводить гостя, сама поспешила ему навстречу.
     -Добрый день, сударь, - произнесла Полина, встречая Анри на пороге гостиной и протягивая ему руку. – Я очень рада видеть вас в своем доме.
     -Сударыня, - ответил де Ногарэ, целуя девушке руку, - ваше письмо взволновало меня до глубины души, и я не мог остаться безучастным.
     -Вы очень любезны, - ответила Полина, провожая гостя в комнату и предлагая ему кресло.
     -Прежде всего, позвольте преподнести вам скромный подарок, - с этими словами Анри протянул Полине небольшую шкатулку красного дерева, которую до этого старательно прятал за спиной.
     Девушка взяла шкатулку и, открыв ее, ахнула. На мягкой бархатной подкладке лежала диадема, усыпанная драгоценными камнями, которые переливались всеми цветами радуги.
     -Сударь, это слишком дорогой подарок и я не могу его принять, - попыталась отказаться Полина.
     -Сударыня, умоляю вас, не обижайте меня отказом. Вы королева моего сердца, а королеве надлежит носить корону.
     Слова Анри сломили робкое сопротивление Полины. Она приняла дар, и, вторично предложив гостю сесть, приказала подать сладости. Через минуту перед ними появилась ваза с засахаренными фруктами, и Анри, который был большим сладкоежкой, за время беседы, продлившейся около двух часов, съел почти все. Поглощая сладости и болтая о разных пустяках, Анри надеялся, что Полина сама коснется темы служанки, но та даже словом о ней не обмолвилась. Однако де Ногарэ не хотел уходить, не добившись хоть каких-нибудь результатов, и, когда в вазе осталось всего несколько маленьких кусочков, спросил:
     -А как чувствует себя та молодая особа, которая была в то утро вместе с вами?
     -Это – моя бывшая служанка, - ответила Полина, едва заметно передернув плечами. Упоминание о Жанне было ей неприятно.
     -Отчего же – бывшая? – спросил де Ногарэ.
     -Вскоре после происшествия она исчезла, и я о ней больше ничего не знаю.
     -Какая жалость, - осторожно произнес Анри, поскольку не знал об истинном отношении госпожи к служанке.
     -Это действительно – жалость. Хоть я на нее немного и сердита, но Жанна была моим доверенным лицом, а с ее уходом я даже не знаю, кому могу доверять.
     -Неужели вы совсем ничего не знаете о ней или ее родных? – продолжал расспрашивать де Ногарэ, чувствуя, что удача ему улыбается.
     При упоминании о родных служанки Полина как-то встрепенулась, и по губам пробежало некое подобие улыбки. Анри это заметил и насторожился.
     -Ну, конечно! – воскликнула она, всплеснув руками. – Как я не догадалась. Она, конечно же, подалась в Амьен.
     -В Амьен? – переспросил Анри.
     -Да, именно в Амьен. Ее дядя держит кузницу в окрестностях, и наверняка Жанна отправилась к нему.
     Де Ногарэ был счастлив. Он узнал все, что хотел, и, поблагодарив Полину за радушный прием, уехал. Теперь вопрос о поимке Жанны и возвращении ее в его дом он считал делом нескольких дней, и, сидя в карете, с удовольствием представлял, как служанка на коленях будет молить его о пощаде. А он будет великодушен и простит ее, но только после того, как она искупит свою вину ласками. Анри вернулся домой и сразу призвал к себе личного телохранителя Клода Лангремона. Через минуту на пороге кабинета возник высокий худощавый мужчина лет тридцати. Его жесткое лицо производило отталкивающее впечатление, а единственный глаз излучал свет, от которого кровь стыла в жилах. Второй глаз он потерял еще в молодости, и теперь прикрывал зияющую пустотой глазницу черной лентой. Он появился в доме шесть лет назад, когда Анри исполнилось пятнадцать, отец нанял его для обучения сына фехтованию. Подросток проявлял большое старание и довольно быстро достиг известного мастерства. Учитель, выполнив порученную ему работу, должен был уйти, но Анри успел к нему привыкнуть и упросил отца не рассчитывать Клода. Так Лангремон остался в доме, и всегда сопровождал Анри, выполняя роль телохранителя. Поначалу юноше нравились их длительные пешие прогулки, но со временем он стал стыдиться этой опеки и старался уйти из дома без сопровождения. Лангремон не возражал, но когда Анри покидал дом, он неотступно следовал за ним, так, что тот даже не подозревал, что находится под неусыпным надзором. За долгие шесть лет Анри привык доверять своему телохранителю, и считал, что только он может вернуть Жанну. Де Ногарэ не знал человека с более несгибаемым характером и железной волей. Казалось, для него нет ничего невозможного. К тому же Лангремон обладал немалой физической силой, а в данном случае это могло оказаться весьма кстати. Когда телохранитель появился в комнате, Анри взглянул ему в лицо и лишний раз убедился в правильности своего выбора.
     -Ты помнишь ту девушку, что однажды ночевала здесь, а потом сбежала через окно?
     Телохранитель утвердительно кивнул. Он обладал феноменальной памятью на лица, и раз увидев человека, не забывал его никогда.
     -Так вот, - продолжал Анри, - у меня есть сведения, что она, возможно, скрывается в окрестностях Амьена у кузнеца, который приходится ей, кажется дядей. Поезжай туда и привези ее! Только, прошу тебя, без лишнего кровопролития, - добавил де Ногарэ, заметив, каким дьявольским блеском вспыхнул единственный глаз телохранителя. – Ты все понял?
     Лангремон снова утвердительно кивнул и, развернувшись, направился к дверям, но Анри остановил его:
     -Вот еще что. Ни один волос не должен упасть с ее головы.
     Телохранитель, оглянувшись через плечо, понимающе посмотрел на господина, и исчез, а Анри с самодовольной улыбкой откинулся на спинку кресла.
     На рассвете следующего дня карета, запряженная четверкой лошадей, покинула пределы Парижа и покатила по дороге в Амьен. В карете сидел Лангремон, полный желания выполнить приказ. В другой раз он, может быть, взял бы с собой несколько человек, но сейчас чувствовал, что хозяин не поскупится с вознаграждением, а телохранитель очень любил деньги и не хотел ни с кем делиться. Задача, стоящая перед ним, представлялась ему пустяковой, и он собирался управиться за один-два дня, не считая дороги.
     В это утро Анри специально вышел на балкон, чтобы проводить карету. Ему не очень понравилось, что Лангремон отправился только в сопровождении кучера, но он привык доверять телохранителю. Тот не всегда поступал ординарно, но всегда выходил победителем. Анри проводил экипаж взглядом, и когда стук его колес потонул в шуме просыпающегося города, он вернулся в комнату и написал Полине письмо, в котором попросил ее о встрече. Вчера он провел в ее обществе более двух часов и не мог не отметить, что его новая знакомая очень красива. К тому же она была умна, и это обстоятельство приятно удивило де Ногарэ. Он привык  к тому, что девицы его круга могут только жеманно вздыхать и кокетливо опускать глаза. Разговор с Полиной доставил Анри удовольствие, и ему хотелось продлить это знакомство. Он не сомневался, что Полина согласится на свидание, и с нетерпением ждал возвращения гонца. Посланец вернулся спустя несколько часов, в течение которых Анри не находил себе места, и протянул хозяину сложенный вчетверо  листок. Де Ногарэ порывисто развернул записку и прочел то, что хотел прочесть. Записка состояла всего из нескольких строк, но Анри был вполне удовлетворен ее содержанием. Встреча была назначена на вечер, и у него было достаточно времени, чтобы подготовиться. Он уже не хотел говорить о Жанне, потому что такой активный интерес к служанке мог не понравиться хозяйке, а сейчас Анри хотел говорить и делать только то, что могло доставить Полине удовольствие. Впервые в жизни он испытывал некоторый трепет перед встречей с дамой. Обычно он всегда был уверен в себе, а порой даже несколько излишне, но тут почему-то нервничал, и где-то в глубине души считал свой поступок опрометчивым и уже жалел о нем. Но изменить что-либо было уже не в его силах, и он готовился к предстоящему свиданию, как полководец готовится к решающей битве, от которой зависит судьба не только отдельных людей, но и судьба целого государства.
     Время тянулось для него бесконечно долго, и за несколько часов до назначенного часа он отправился в один из кабачков парижского предместья, где и было назначено свидание. Анри казалось, что на свежем воздухе, в тени деревьев, ему удастся успокоиться, но, приехав  на место, он стал свидетелем крушения своих надежд. Когда он увидел место, где должна была появиться Полина, и когда представил себе ее появление, его обуял какой-то мистический ужас, и он, обливаясь холодным потом, забился в угол кареты. Его бил нервный озноб, как будто ему предстояла встреча не с красивой девушкой, а со страшным безжалостным и кровожадным чудовищем. В таком полуобморочном состоянии он провел несколько часов. Ему уже хотелось ехать обратно, но в это время на дороге заклубилось облако пыли, и Анри заметил быстро приближающуюся карету. Он понял, что это едет Полина, и вдруг почувствовал, как озноб прошел, пот испарился, и к нему снова вернулась его прежняя уверенность. Карета подъехала и остановилась рядом. Анри проворно покинул свой экипаж и поспешил на встречу Полине. Слуги распахнули дверцу и хотели помочь госпоже выйти, но Анри опередил их, и девушка покинула карету, опираясь на его крепкую руку.
     -Я очень рад, что вы приехали, - произнес он, когда они сели за столик в тени могучего платана.
     -Я же обещала, - сказала Полина, как бы удивляясь и вместе с тем укоряя собеседника в сомнениях относительно ее честности.
     -Конечно, я понимаю, - забормотал Анри, которому вдруг показалось, что его слова обидели девушку. – Но я, действительно, очень рад.
     -Почему вы выбрали именно это место? – спросила Полина, переводя разговор на другую тему.
     -Вам здесь не нравится?
     -Почему же? Довольно уютно.
     -Я часто здесь бываю, и подумал, что ужин на свежем воздухе гораздо приятнее, чем внутри, среди запаха кухни и ругани пьяных крестьян или ремесленников.
     -Ужин на свежем воздухе – это и в самом деле не плохо, - согласилась Полина.
     Де Ногарэ заказал самый роскошный ужин, который только могли здесь приготовить, и когда стол был заставлен тарелками, пригласил Полину отведать предложенных яств. Девушка не заставила повторять предложение дважды, и с аппетитом приступила к ужину, тем более что чувствовала некоторый голод. Письмо Анри ее взволновало, и она отказалась от обеда, рисуя в своем воображении предстоящее свидание. Полина в основном молчала, зато де Ногарэ, который после бокала вина почувствовал себя хозяином положения, говорил без умолку, рассказывая различные истории, многие из которых были весьма забавны и вызывали на губах слушательницы улыбку, а иногда и неподдельный смех. За ужином они не заметили как стемнело, и теперь источником света был только фонарь, который свешивался на шелковом шнурке прямо с ветки. Фонарь висел довольно высоко, ярко освещая стол, но, оставляя в тени лица тех, кто сидел вокруг. Эта игра света и тени вполне устраивала молодых людей, сидящих за столом. Их души были полны сложных переживаний. В силу молодости они не могли владеть своими чувствами, и все, о чем они думали, читалось на их лицах. Но никто из них не хотел, чтобы один видел лицо другого. Полина смотрела на Анри и чувствовала, как неодолимо ее влечет к этому молодому красавцу. О Рене она даже не вспоминала и, казалось, вовсе забыла о его существовании. Сейчас де Ногарэ был безраздельным властелином ее сердца, и девушка даже не пыталась протестовать, хотя свобода была для нее превыше всего. В ее душе вспыхнул огонек любви, который очень быстро превратился в настоящий пожар. Ее сердце переполнялось беспричинной радостью, и Полина испытывала доселе неведомое ей чувство. В другой раз она, может быть, и испугалась этого своего нового состояния, но сейчас огонь любви заглушил все остальные чувства, наполняя ее блаженным спокойствием.
     Анри тоже смотрел на Полину, и близость этой девушки будила в нем желания, в которых ему стыдно было признаться даже самому себе. Он вспоминал всех девушек с которыми был знаком и не мог не признать, что некоторые из них были красивее Полины, но ни одна не вызывала в нем каких-либо чувств. Все они были похожи на заводных кукол, и только в лице Полины он встретил живое существо способное чувствовать, переживать, думать и говорить.
     Молодые люди смотрели друг на друга и не догадывались, что думают об одном и том же. Если Полина не знала, как назвать возникшее в ней чувство к де Ногарэ, то Анри прекрасно понимал, что с ним происходит и был почти счастлив. Почти потому, что не знал, может ли он рассчитывать на любовь Полины и это сомнение мешало его счастью стать безграничным. Сидя напротив Полины, он казнил себя за желание наказать Жанну и жалел о той поспешности с которой отправил Лангремона. Он не сомневался, что телохранитель привезет служанку, но никакого наказания не последует. Он только спросит ее: «Хочет ли она вернуться к своей бывшей госпоже?» - и если получит отрицательный ответ, то самолично отвезет ее туда, куда та пожелает и даст ей денег.
     Ужин подходил к концу, когда у кабачка остановилась еще одна карета, и пассажир быстро вошел в помещение. Де Ногарэ не обратил на это никакого внимания, а Полина вдруг вздрогнула, и какой-то нервный тик пробежал по ее лицу. Новоприбывшего невозможно было разглядеть, но Полина в этом позднем посетителе узнала Рене. Женская интуиция ее не обманула. Это действительно был де Марсильяк, который переезжал из съемного загородного дома в особняк деда. Рене рассчитывал, что успеет засветло, но сборы заняли слишком много времени, и ночь застигла его в дороге. Конечно, было еще не очень поздно, но он не хотел беспокоить стариков и решил переночевать в придорожной харчевне. Рене вышел почти сразу и сел за свободный столик. Между ними было не больше пятнадцати шагов, и Рене не узнал Полину только потому, что было темно. Де Ногарэ, немного захмелев, что-то рассказывал, а Полина, делая вид, что слушает, не сводила взгляда с Рене, следя за каждым его жестом и стараясь понять, как он здесь оказался. Поначалу она подумала, что он следит за ней, но де Марсильяк ни разу не посмотрел в их сторону. Полина смотрела на Рене и чувствовала, что уже почти не слушает Анри, и его слова доносятся откуда-то издалека. Де Ногарэ же не заметил перемены произошедшей с его спутницей и продолжал говорить, но вот Полина вдруг слегка наклонилась к нему и тихо произнесла:
     -Давайте вернемся. Уже поздно и я немного устала.
     Полина специально говорила тихо, чтобы даже случайно не привлечь внимания Рене, но де Ногарэ не видел причин для шепота и говорил в полный голос.
     -Как вам угодно, но честное слово, Полина, неужели вам здесь не нравится?
     -Очень нравится, но я действительно устала… - продолжала Полина, понижая голос почти до шепота, но, посмотрев в сторону, где сидел Рене осеклась на полуслове.
     Рене услышал имя, которое произнес де Ногарэ и теперь неотрывно смотрел на нее.
     -Ну, хорошо, - уступил Анри, - раз вы устали мы возвращаемся.
     Он поднялся, опершись о стол, и проводил Полину до кареты, но уже не такой твердой походкой как тогда, когда приехал сюда. Количество выпитого вина дало о себе знать. Полина уже собиралась сесть в экипаж, когда он попросил у нее разрешения ехать вместе. Полина была сильно удивлена подобной просьбой и, не разобравшись в ситуации, согласилась. Анри мгновенно вскочил внутрь и экипаж тронулся. Карета де Ногарэ последовала следом.
     Рене проводил обе кареты немигающим взглядом, но как только они скрылись из виду, он вскочил с места и, садясь в карету, крикнул кучеру:
     -За этими двумя! Быстро!
     Кучер взмахнул бичом, и экипаж покатился по темной дороге. Очень быстро Рене различил покачивающиеся впереди габаритные огни и приказал кучеру не выпускать их из виду, но и не приближаться. Рене не знал, зачем он едет за Полиной, и ему хотелось развернуться, но какая-то неведомая сила, какое-то чувство похожее не ревность заставляло его продолжать преследование. Он старался убедить себя, что не ревнует и едет только для того, чтобы в случае опасности придти на выручку, но в действительность всё обстояло совершенно иначе. В его душе творилось, что-то невообразимое. Он хорошо помнил, что вернул Полине данное ею слово, но это совсем не означало, что он перестал любить ее. Наоборот, осознавая, что они никогда не смогут быть вместе, он полюбил ее еще больше и теперь, видя ее с другим, не мог оставаться безучастным. Он бешено ревновал, но не как пылкий любовник, а как отец, которому не хочется признать, что его обожаемая дочь стала взрослой.
     Как только карета Полины покинула постоялый двор, Анри опустился перед девушкой на колени и, заключив ее руки в свои, заговорил о переполнявших его чувствах. Де Ногарэ говорил самозабвенно, и почти после каждой фразы на несколько секунд прижимался губами к нежным кистям Полины. Она не отнимала рук и не опускала взор, а смотрела прямо в глаза молодому человеку. Анри тоже не отводил взгляда, потому что слова его были искренны и продиктованы сердцем. Ему не в чем было упрекнуть себя по отношению к Полине. Он проговорил всю дорогу, и когда карета остановилась у дома Полины, а на углу - карета де Марсильяка, Анри спросил:
     -Скажите, я могу хотя бы надеяться?
     -Я напишу вам, Анри, - ответила Полина, и де Ногарэ с ликующим сердцем покинул экипаж.
     Карета въехала в распахнутые настежь ворота и зашуршала колесами по посыпанным песком аллеям, а Анри сел в свой экипаж и приказал ехать обратно в кабачок. Он вдруг почувствовал приступ жажды, происхождение которого  он приписывал любовному огню в его душе, и хотел залить этот пожар вином.
     Рене видел, как спутник Полины покинул ее карету и быстро куда-то умчался. Уже одно то, что этот человек не переступил порога дома Полины, придало ему спокойствие. Возвращаться обратно не имело смысла, и он отправился в дом деда, где своим поздним визитом переполошил и хозяев, и слуг. Но очень скоро все успокоилось, все разошлись по своим комнатам, и дом до утра погрузился в сон.   
     В эту ночь, которая закончилась промозглым осенним дождем, не спали двое. Де Ногарэ, который напился до беспамятства, и Полина. Вернувшись домой, она переоделась ко сну, легла в постель, но тут же сбросила одеяло и села на кровати. Она не зажигала света и, сидя в одной белоснежной сорочке, была похожа на мраморную статую, сделанную рукой искусного скульптора. Ее действительно можно было принять за безжизненное изваяние, и только светящиеся глаза свидетельствовали о том, что это живой человек. Полина долго просидела, прислушиваясь к шелесту листьев за окном, а когда почувствовала легкий озноб, снова забралась в постель и натянула одеяло до подбородка. Полина пыталась согреться, но озноб не проходил, и через минуту ее трясло, как в лихорадке. Холодный пот струился по ее побледневшим щекам. Она пыталась звать на помощь, но из широко раскрытого рта вырывались какие-то слабые нечленораздельные звуки. Девушка боязливо осматривалась по сторонам, ища спасения, и вот ее, наполненный страхом, взгляд упал на окно. Трясясь, как от холода, она встала, пошатывающейся походкой подошла, и, распахнув створки, высунулась наружу. Если бы кто-нибудь в это время увидел возникшую в темном проеме фигуру, то не сомневался бы, что встретил привидение. От прохладного воздуха, хлынувшего навстречу, ей стало значительно лучше. Она успокоилась, закрыла окно, накинула пеньюар и села в кресло. Признание Анри, сделанное в карете, не могло оставить ее безучастной. Она безоговорочно верила каждому его слову, хотелось закричать: «Я люблю тебя!» - и только внезапное появление Рене не позволило ей сказать эти три слова. Она обещала написать, но и это можно было расценить как признание, и Полина не собиралась тянуть с ответом, но сначала ей хотелось увидеться с Рене и объяснить истинное положение дел. Полина жаждала этой встречи, как никогда прежде, но она не имела представления, где искать юного графа. Но когда, около полудня, дождь прекратился и ветер разогнал тучи, Рене сам переступил порог ее дома. Молодые люди хотели говорить об одном и том же, поэтому объяснение не заняло много времени, и меньше, чем через полчаса, Рене вышел, а Полина написала де Ногарэ, который спал беспробудным сном.   

Глава десятая
     Анри проспал более суток, и когда открыл глаза за окном светило солнце. Де Ногарэ поднял голову, которая как будто была налита свинцом, и, приподняв отяжелевшие веки, огляделся. В первую минуту он не узнал обстановки и несколько испугался, но постепенно стал замечать знакомые предметы, и, поняв, что находится в своей спальне, со вздохом облегчения уронил голову на подушку. Через минуту он снова поднял голову, наполненную дурманящим туманом, и, желая разогнать остатки опьянения, тряхнул ею. В то же самое мгновение он глухо застонал и рухнул на кровать. Острая жгучая боль пронзила голову и раскаленным прутом прошла по всему телу. Анри обхватил голову руками, но от этого прикосновения боль стала еще более нестерпимой, и он, распластавшись на кровати, застыл, ожидая конца. Он не сомневался, что настали его последние мгновения, потому что не представлял, как человек может вынести такие мучения. Он сел на кровати, но по истечении часа снова забрался в постель, чтобы выспаться и, может быть, избавиться от головной боли, которая как будто тисками сжимала голову. Он отвернулся к стене и закрыл глаза, но в это время услышал звук приблмжающихся шагов и обернувшись увидел камердинера, который протягивал ему записку. Анри взглянул на почерк и хмель в мгновение ока выветрился из его сознания. Даже голова перестала болеть, и только сердце чаще обычного застучало в груди. Он узнал почерк Полины. Он сделал слуге знак удалиться и, оставшись один, развернул записку, но прежде чем прочитать покрыл листок страстными поцелуями. Когда на послании Полины не осталось ни единого участка, которого бы не коснулись его губы, он, наконец, ознакомился с содержанием. Полина благодарила его за прекрасно проведенный вечер и заверяла в своей искренней дружбе. По мере чтения лицо Анри светлело, а сердце переполнялось радостью.  Теперь он был абсолютно уверен в ответных чувствах Полины, и признание, скрытое под дружбой, приписывал девичьей скромности. Он несколько раз перечитал записку, а потом сел к столу и быстро написал ответ, назначив свидание у заброшенной мельницы, как только стемнеет. Заброшенная мельница находилась на окраине города и пользовалась дурной славой. Поговаривали, что там обитают привидения, а по ночам под ее крышей собираются мертвецы, с находящегося неподалеку кладбища. Анри это прекрасно знал, но не верил во все сказки  про потусторонние силы. В детстве он провел там не одну ночь, но ни разу не встретил ни приведений, ни мертвецов. Тишину старых стен нарушал только шелест крыльев летучих мышей, которые гроздьями висели под высокой крышей. Анри специально назначил свидание именно там. Этим он хотел проверить чувства девушки. Если она любит его, то обязательно придет. А если откажется от свидания, то он с сожалением вынужден будет признать, что она ничем не отличается от всех остальных девушек, которые признают романтику приключений  и остроту ощущений только в романах. Анри запечатал письмо и, отправив курьера, приготовился ждать ответа. Только отослав гонца, он подумал, что погорячился, назначив девушке свидание в таком месте, которое больше подошло бы для дуэли. Анри уже хотел написать новое письмо и извиниться, но отложил перо и решил дождаться ответа. Ему вдруг показалось, что ответом будет категоричный отказ, и тогда он сам поедет к Полине. Там он попытается обратить все в шутку, а потом отправиться вместе с ней в какой-нибудь уютный кабачок и прекрасно проведет вечер. Слуга, возвращения которого так ждал Анри, появился спустя два часа. Записки не было, но на словах он передал, что дама обещала быть в означенном месте точно в срок. Во время ожидания Анри окончательно уверовал в то, что Полина откажется от свидания, и теперь сообщение слуги немного его насторожило. Во время написания письма он не думал ни о чем кроме желания увидеться с Полиной, но позже понял, что совершил оплошность и никак не предполагал, что она согласится явиться в такое место, да не в очень урочное время. Анри был уверен, что Полина приедет не одна и тогда он не сможет сказать ей всего того, что хотел. Сейчас он еще не знал о по-юношески отчаянной натуре своей возлюбленной и не догадывался, что Полина собиралась выскользнуть из дома незамеченной, чтобы никто не мог помешать ей встретиться с любимым. Прочитав письмо Анри, она сначала пришла в недоумение, а потом почувствовала, как кровь внезапно обогатилась адреналином в предвкушении приключения, которое сулила предстоящая поездка на окраину города в темное время суток. Полина впервые в жизни отправлялась на подобную прогулку одна, но не испытывала страха. Ей даже было интересно прокатиться по ночным улицам и, может быть, узнать, чем живет город после захода солнца.
     Тем временем, Лангремон добрался до окрестностей Амьена и еще издали заметил кузницу. Он подъехал ближе и разглядел распахнутую настежь дверь. Внутри ничего нельзя было разглядеть, но из темноты доносились методичные удары молота. Видимо, работа кипела, и подмастерье старательно раздувал кузнечные меха, потому что из трубы черными клубами валил дым. Клод остановил карету, и, облегченно вздохнув, откинулся на спинку сиденья. Он не сомневался, что это именно то место, где скрывается беглянка, и был доволен, что так скоро отыскал ее убежище. Теперь надо было только дождаться ее появления, а дальше он все сделает быстро и без лишнего шума. Она и оглянуться не успеет, как окажется в карете, а в резвости лошадей он был уверен.
     Пока Клод предавался таким мыслям, удары молота прекратились, и на пороге кузницы появился мужчина. Лангремон взглянул на его огромную фигуру, которая заслоняла собой почти весь дверной проем, и ему показалось, что он видит великана, сошедшего со страниц какой-нибудь баллады. Мужчина остановился на пороге и, подставив разгоряченное работой лицо прохладному ветру, стал вытирать руки полой передника. Он продолжал стирать приставшую к ладоням и пальцам копоть, а могучие бицепсы пушечными ядрами перекатывались под кожей. Наконец, кузнец закончил с руками и, не обращая внимания на незнакомую карету, направился к дому, который находился от кузницы на расстоянии не более тридцати шагов. Это был большой бревенчатый дом, поставленный на высокий каменный фундамент. Клод следил за ним, не отрывая глаз, и когда кузнец ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей на просторную террасу, на пороге появилась стройная девушка. Заметив девушку, Лангремон припал к окну, и хотя было довольно далеко, сумел своим единственным глазом опознать Жанну. Это действительно была она. Покинув дом де Ногарэ, она на рассвете оказалась за пределами Парижа, и, передвигаясь либо пешком, либо на попутных телегах, добралась до Амьена. Здесь она отыскала дядю и осталась под гостеприимной кровлей его дома. Вся многочисленная семья кузнеца радушно встретила родственницу хозяина. Жена кузнеца отнеслась к ней  с материнской нежностью, а три сына и пять дочерей искренне полюбили кузину и очень быстро подружились.
     Кузнеца звали Огюст Рожемон, и было ему пятьдесят лет, из которых он половину орудовал молотом. В двадцать лет он женился на дочери мелкого землевладельца, у которого в то время арендовал участок земли. После венчания молодожены уехали из родных мест и стали колесить по стране, ища укромный уголок, в котором они могли бы свить свое гнездо. Огюст торопился, чтобы жена не родила в дороге, но женщина никак не могла зачать, и только по истечении пяти лет подарила мужу первенца. Это был крупный розовощекий мальчик, которого назвали Жан. К тому времени супруги обосновались под Амьеном, и Огюст стал осваивать искусство кузнечного дела. Ему уже не хотелось работать на кого-то, и он открыл свое дело. Довольно быстро он овладел новой профессией в совершенстве, о новом кузнеце заговорила округа, и к нему потянулись клиенты, каждый из которых оставался доволен выполнением заказа. Жану к тому времени исполнился год. Огюст уже не задумывался над тем, чем будет кормить семью, и еще через год у них родился второй сын. Этого назвали Пьер. Молодой семье не на что было жаловаться. Муж работал на кузне, а жена занималась домашними делами. Прошло еще два года, и  у Огюста родился третий сын. Мальчика нарекли Доминик. Счастливый отец был наверху блаженства. У него росло три сына, и он не сомневался, что все они пойдут по его стопам, и значит, будет кому передать кузницу, когда огромный молот станет слишком тяжел для него. Только жена немного печалилась. Она очень хотела дочь, чтобы вырастить помощницу по хозяйству. Она часто обращалась к Господу с просьбой даровать ей девочку, и вскоре Всевышний внял ее мольбам. Это была долгожданная  дочь, и мать не могла нарадоваться на крошечное существо, мирно посапывающее у нее на руках. Девочку назвали Мария. Однако этим прибавление в семействе Рожемонов не кончилось, и следом за Марией родились еще четыре дочери. Клотильда, Луиза, Сюзанна и Матильда. Последняя появилась на свет всего три года назад. Все без исключения не чаяли души в малышке, а с появлением в доме Жанны девочка обрела в ее лице заботливую и ласковую няню.
     К этому времени сыновья уже давно вышли из детского и даже отроческого возраста, превратившись почти во взрослых мужчин. Каждый из них унаследовал у отца силу, и иногда Огюст с радостью наблюдал, как любой из его сыновей с легкостью орудует тяжелым молотом. Еще с детских лет он стал преподносить им уроки кузнечного мастерства, и мальчики с завидным усердием постигали премудрости дела, которым им придется заниматься в жизни.
     Лангремон проводил кузнеца взглядом и подумал, что девушку можно будет увезти, когда она окажется довольно далеко от дома и одна. Он понимал, что если попытаться захватить ее здесь, то она может успеть позвать на помощь, и этот великан без особых усилий свернет ему шею. Клод решил запастись терпением, веря, что удача ему улыбнется, и приказал кучеру ехать на ближайший постоялый двор.
     Анри сидел на большом камне у ворот мельницы, до подбородка закутавшись в подбитый мехом плащ, чтобы хоть как-то защититься от холодного пронизывающего ветра. Внутри, конечно, было бы теплее и глаза не слезились, но Анри боялся пропустить появление Полины, и не двигался с места, время - от времени надвигая шляпу поглубже на лоб. Сейчас он уже не испытывал того трепета, который  охватил его накануне первого свидания. Анри был спокоен, и испытывал только некоторое нетерпение, которое,  впрочем, не доставляло ему неудобств.
     По потемневшему небу бежали кучевые облака, похожие на огромные черные чудовища, а между ними и землей с молниеносной быстротой носились летучие мыши. Время шло, а Полина все не появлялась, и Анри уже стал подумывать, что случилось нечто непредвиденное. Какое-то происшествие, помешавшее Полине придти. Анри даже не допускал мысли, что Полина могла просто передумать. Он встал и начал нервно прохаживаться. Но не столь переживания, вызванные опозданием, заставили его двигаться. Он изрядно продрог и хотел немного согреться. Прошло еще около четверти часа, и тут Анри заметил замаячившую вдали фигуру. Прикрывшись ладонью от ветра, он внимательно вгляделся в темноту ночи, и, разглядев всадника, сокрушенно вздохнул. Однако всадник не проехал мимо, а направился прямо к мельнице. Лица невозможно было разглядеть, но не ночь была тому причиной. Длинный черный плащ ниспадал с плеч, а лицо скрывалось под капюшоном, который даже в яркий солнечный день помог бы человеку остаться не узнанным. Анри насторожило внезапное появление незнакомца, и правая рука сама собой потянулась к эфесу шпаги. Этот жест не ускользнул от внимания всадника, но он не остановился и даже не придержал коня, а продолжал приближаться. Он подъехал почти вплотную, и, выпростав из-под плаща правую руку, поднял ее в приветствии. Анри, не снимая руки с эфеса, внимательно следил за каждым его жестом. Всадник ловко спрыгнул с седла и, привязав коня, откинул капюшон. По плечам рассыпались тяжелые локоны, и только тут Анри узнал Полину, которая была облачена в мужское платье.
     -Прошу прощения, что заставила вас ждать, - произнесла Полина, протягивая Анри руку, - я никак не могла выбраться раньше.
     -Что вы, не стоит извинений, - ответил Анри, целуя руку,  - я и сам недавно подошел.
     -Вы пешком? – спросила Полина, оглядываясь по сторонам и не замечая поблизости никаких средств передвижения.
     -Да, знаете ли. Я люблю пешие прогулки, - ответил де Ногарэ, и, как бы невзначай, предложил. – Может, войдем внутрь? Здесь довольно прохладно.
     -Вы боитесь холода? – спросила Полина, и Анри заметил, как в темноте сверкнули два лукавых огонька в ее глазах, а очаровательная улыбка обнажила ровный ряд жемчужно-белых зубов.
     -Я нет, но для вас это может оказаться не безопасным, - произнес Анри.
     Полина стояла спиной к ветру, а Анри стоял напротив, и, беседуя с девушкой, старался смотреть на нее, но вместе с тем думал о том, как увернуться от порывов ветра, которые больно резали глаза. Поэтому он и предложил скрыться за стенами мельницы.
    -Не беспокойтесь о моем здоровье, - со смехом ответила Полина, но в это время ветер резко переменил направление и, вырвавшись из-за угла, больно ударил ее по лицу. Смех моментально смолк, и теперь уже она сама предложила войти внутрь.
     Молодые люди растаяли в кромешной тьме, но как только они переступили порог, Анри высек искру и зажег фонарь, висевший у входа. Пламя фитиля рассеяло мрак, и Полина получила возможность оглядеться. Слева от входа наверх вела широкая лестница, довольно прочная на вид. Вдоль остальных стен валялся всякий хлам, а справа в углу виднелась небольшая скамья. Полина скинула плащ и направилась к скамье, а Анри залюбовался ее стройной фигурой, которую мужской костюм подчеркивал еще больше. Полина хотела сесть, но он поспешил остановить ее.
     -Подождите! Вы можете испачкаться.
      Он быстро подошел и, сняв плащ, застелил им скамейку. Полина, поблагодарив, села, а он, повинуясь правилам этикета, остался стоять. Девушка сидела, скрестив руки на коленях,   и, слегка опустив голову, ждала, что скажет Анри, а он никак не мог найти первых слов, и нервно покусывал губу, впав в состояние растерянности.
     -Почему вы назначили встречу именно здесь? – спросила Полина, нарушая молчание и, видимо, окончательно разуверившись в том, что де Ногарэ когда-нибудь скажет хоть слово.
     -Честно признаться, не знаю, - ответил Анри, чувствуя, как с трудом ворочается его язык, который вдруг невероятно отяжелел.
     -Это довольно мрачное место, - произнесла Полина, и еще раз, но теперь более внимательно, прошлась взглядом по стенам мельницы.
     -Может быть, но я выбрал его потому, что мне надо с вами очень серьезно поговорить, и я не хочу, чтобы кто-нибудь, даже случайно, мог услышать хоть слово.
     -Вы меня заинтриговали, Анри, - произнесла Полина, поднимая глаза. – Неужели вы задумали заговор? – и девушка улыбнулась.
     -Нет! Я не задумал заговор! Я люблю вас, вы это знаете, и я умоляю ответить мне. Я приму любой ответ, но не томите меня неизвестностью. Мое сердце разрывается на части, и я не знаю покоя, - произнес Анри, и, опустившись на колени перед Полиной, торопливо заговорил о том, какие муки ему приходиться терпеть.
     Слова полились сплошным потоком, а Полина сидела, не говоря ни слова, не прерывая Анри, и ее рука покоилась в его крепких ладонях. Анри все говорил и говорил, сам удивляясь охватившему его красноречию, и, казалось, этому не будет конца, но вот Полина вздохнула, и он сразу замолчал, осекшись на полуслове.
     -Вы требуете немедленного ответа? – спросила Полина, и как-то загадочно посмотрела на Анри.
     -Да, - ответил де Ногарэ, трепеща от близости развязки.
     -И вы обещаете, что примете любой ответ? – с недоверием спросила Полина.
     -Да, - выдавил из себя Анри и уронил голову на грудь.
     Ему вдруг показалось, что в своих признаниях зашел слишком далеко, и он не имел права требовать односложного ответа. Полина молчала, а он стоял с опущенной головой, уверовав в поражение и, проклиная свое нетерпение, которое погубило его счастье, когда оно было так близко.
     -Хорошо, Анри, - произнесла Полина после молчания длившегося несколько минут и глубоко вздохнула, - я отвечу, как вы того требуете. Я люблю вас и не понимаю, зачем вы заставили меня произнести эти три слова? Ведь и без них все было ясно. Неужели вы не заметили? – спросила она с едва заметной укоризной.
     -Заметил, но мне казалось, что это невозможно, - ответил Анри, которому хотелось прыгать и кричать от радости.
     -От чего же? – удивилась Полина.
     -Я не знаю, - признался де Ногарэ и снова опустил голову, которую при признании Полины резко поднял.
     -Сядьте, Анри, - пригласила его Полина и даже немного подвинулась, но молодой человек не тронулся с места.
     -Вы выйдете за меня замуж? – спросил он, не выпуская руки Полины, и снова поднял голову.
     -Не торопите меня, Анри.
     -Опять общие фразы! – с досадой воскликнул де Ногарэ и резко встал.
     -Выслушайте меня, прошу вас.
     -Если вы любите меня, то я не понимаю вашего отказа!
     -Я не отказываю вам Анри, а прошу всего лишь немного подождать, пока пройдет срок траура.
     -У вас произошло несчастье?
     -Да. Недавно я потеряла отца, - тихо ответила Полина и отвернулась, чтобы скрыть набежавшие на глаза слезы.
     -О, простите меня! – воскликнул Анри, и снова упав перед Полиной на колени, прижался губами к ее рукам.
     Так прошло несколько часов и только когда восток посветлел, предвещая наступление нового дня молодые люди расстались. Полина вскочила в седло, спрятала лицо под капюшоном плаща и заторопилась обратно. Анри проводил ее взглядом и когда затих стук копыт, вернулся в мельницу и опустился на скамью, которая еще хранила робость признания. Он облокотился спиной о стену и, закрыв глаза, задумался. Сейчас ему меньше всего хотелось возвращаться домой. Он стремился к уединению, чтобы еще раз в тишине осмыслить то состояние, в котором он теперь находился. Состояние влюбленности. Анри долго просидел на скамье, размышляя над словами Полины. Ему вдруг почему-то показалось, что она была неискренна в своих словах и сказала их только для того, чтобы прекратить разговор, который, видимо, был ей неприятен. Но в таком случае он не находил объяснения появлению Полины на свидании. Анри не мог, да и не хотел верить, что девушкой двигало только любопытство или жажда приключений. В конце концов, он запутался в своих умозаключениях, которые исключали друг друга. Анри даже почувствовал легкую головную боль и, покинув мельницу, заспешил домой. Однако он не смог провести дома даже двух часов и оседлав коня покинул особняк. Вскоре Анри спешился у заброшенной мельницы. Привязав коня, он присел на камень, на котором прошлой ночью ждал Полину. Так он, размышляя о своей дальнейшей судьбе, просидел несколько часов, и когда короткий осенний день стал угасать, он вскочил в седло и поехал к Полине. Его начинал бить какой-то внутренний озноб, и он надеялся, что в обществе любимой найдет успокоение.

Глава одиннадцатая
     Повинуясь неумолимому закону природы дни сменяли друг друга, становясь все короче и холоднее. Анри виделся с Полиной каждый день. Он уже не назначал ей свиданий где-то на окраине, а почти все время проводил у нее. Если погода была солнечная и ничто не предвещало дождя, они ездили обедать в какой-нибудь кабачок в пригороде, а потом долго катались по предместьям. В их отношениях уже не было того трепета или той нежности, которая обычно существует между влюбленными. Молодые люди вели себя совершенно естественно и после разговора в заброшенной мельнице уже не возвращались к вопросу о своих чувствах. Анри уже не старался казаться лучше, чем он есть на самом деле, а Полина отбросила излишнюю скромность, и каждый из них был счастлив, что им не приходиться следить за своим поведением или подбирать какие-то особенные слова для разговора.
     Анри безмятежно спал, вернувшись с лчередного свидания с любимой, когда в дверь его спальни тихо постучали. В другой раз он бы отреагировал мгновенно, но сейчас ему не хотелось прерывать сладких сновидений и он, решив, что ему это показалось, повернулся на другой бок.  Человек, стоявший за дверью, прислушался к тишине и, не уловив ни звука, снова постучал. На этот раз Анри уже не сомневался, что кто-то стоит снаружи. Он недовольно заворочался, зажег ночник и сердито произнес:
     -Войдите!
     Дверь открылась, в комнату вошел мужчина, и Анри, взглянув на вошедшего, одним движением сел на кровати. На пороге стоял Лангремон, и в полумраке комнаты его единственный глаз светился дьявольским блеском.
     -Она здесь, - сказал Лангремон, когда Анри зажег свечи и торопливо натянул халат.
     -Где?
     -В той самой комнате.
     -Она снова не сбежит?
     -Нет. Руки у нее связаны, да и кучер при ней.
     -Ты связал ее? – с негодованием спросил Анри.
     -Мне пришлось это сделать, иначе она выцарапала бы мне и второй глаз.
     -Она сопротивлялась?
     -И довольно отчаянно, - ответил Лангрэмон, и только тут Анри заметил на его бледно-матовых щеках царапины.
     -Она знает, куда ее привезли?
     -Нет. Я завязал ей глаза.
     -Хорошо, ступай.
     Лангремон вышел, а Анри разбудил камердинера и приказал подать одеваться. Заспанный слуга не сразу понял приказ хозяина, и только когда Анри прикрикнул на него, бросился выполнять распоряжение. Спросонья он часто ошибался, подавая предметы туалета не в том порядке, и все время думал, куда собирается хозяин среди ночи, да еще так тщательно принаряжается. Наконец, Анри закончил одеваться, умастил волосы дорогими заморскими благовониями, и, оставив слугу в недоумении, вышел в коридор. Весь дом спал, погруженный в тишину и покой, и только в одной комнате металась девушка, пытаясь развязать руки и избавиться от повязки на глазах. Ей очень хотелось позвать на помощь, но она понимала, что никого из близких поблизости нет, и она в яростном бессилии до боли кусала губы, чтобы только не заплакать и не показать мучителям свою слабость. Прошло около получаса бесплодных попыток, и она, поняв всю тщетность своих усилий, в изнеможении опустилась на пол и уронила голову на грудь. Она даже не представляла, где она, что ее ожидает, и вспоминала, как очутилась в заточении.
     Остановившись в доме дяди, Жанна два раза в неделю ходила в церковь, которая находилась на расстоянии не более одного лье. Иногда, если в кузне было немного работы, ее сопровождал один из братьев, но чаще всего она ходила одна. Местный кюре, человек уже преклонных лет, сразу проникся симпатией к новой юной прихожанке, и Жанне нравилось проводить жаркое время дня под высокими церковными сводами, беседуя со священником на богословские темы. Но кюре был сведущ не только в вопросах богословия. Он обладал энциклопедическими познаниями, и не было ни одной темы, на которую он не смог бы поговорить. Старик рассказывал Жанне множество любопытных историй, но больше всего ей нравилось слушать рассказы о стародавних временах. Она всегда просила священника рассказать что-нибудь из этой области, и он с упоением говорил о давно минувших веках. В молодости ему довелось побывать в Египте, и он рассказывал о величественных усыпальницах древних фараонов, рассказывал и о многом другом, а девушка с замиранием сердца слушала его неторопливую речь.
     Вот и в тот злосчастный день она снова засобиралась в церковь. Братья остались в кузнице, и Жанна, наслаждаясь прохладой осеннего утра, спешила на встречу с кюре. Когда церковь уже показалась на пригорке, Жанна услышала позади какой-то топот. Она обернулась и увидела быстро приближающуюся карету. Девушка отступила в сторону, чтобы пропустить куда-то мчащийся экипаж, но когда карета проносилась мимо, дверца внезапно распахнулась, и чьи-то сильные руки рывком втащили ее внутрь. Жанна хотела закричать, но грубая ладонь зажала ей рот, и вместо крика из ее груди вырвался только сдавленный стон. Она повернула голову и увидела перед собой лицо одноглазого человека, которое, казалось, было высечено из камня. Жанна сильно испугалась и попыталась вырваться. Она укусила ладонь, зажимавшую ей рот, и когда похититель отдернул руку, стала, что было сил колотить его и звать на помощь. Одноглазый в первую минуту опешил от такого яростного сопротивления, но быстро овладел собой и без труда одолел слабую девушку. Он грубо заломил ей руки за спину, быстро связал, и чтобы заглушить крики о помощи завязал рот платком. Жанна, потеряв возможность сопротивляться, забилась в угол кареты, ожидая смертного часа, но похититель даже не дотронулся до нее. Через час он развязал платок, но Жанна уже не пыталась звать на помощь, а только со страхом смотрела на мужчину, который сидел напротив нее.
     -Не бойтесь, - вдруг сказал одноглазый, - я не причиню вам зла.
     Жанна ничего не ответила, и до конца поездки молчание не нарушалось. Так, не останавливаясь, они  ехали сутки, а потом одноглазый, не говоря ни слова, завязал ей глаза, и через минуту Жанна услышала, как колеса кареты застучали по мостовой. Она поняла, что они въехали в город, но понятия не имела в какой. Ей очень хотелось спросить об этом у похитителя, но она не рассчитывала на ответ. Кроме того, страх настолько сковал ее, что она не могла произнести ни слова. Вскоре карета остановилась, Жанну вывели, куда-то провели и посадили на что-то мягкое. Бедная девушка боязливо озиралась по сторонам, но вот ей поднесли бокал воды, который она с жадностью выпила, и только потом подумала, что ее могли отравить. Но эти опасения оказались напрасны. Она находилась в полной тишине. Руки затекли и онемели, а окружавшая ее кромешная тьма наполняла ее сердце мистическим ужасом. Ей вдруг стало казаться, что она в страшном склепе, и к ней со всех сторон тянутся костлявые руки скелетов. Жанна упала на пол и стала кататься по нему, надеясь, что повязка спадет, и веревки ослабнут. Но все было тщетно. Она довела себя до изнеможения, и, обессилев, осталась сидеть на полу.
     Жанна не знала, сколько она так просидела, но вот она услышала шаги, чьи-то сильные руки подняли ее с пола, развязали веревки и сорвали повязку. Жанна зажмурилась от яркого света и прикрыла глаза рукой, а когда отняла руку, то не поверила своим глазам. Перед ней стоял Анри де Ногарэ. Тот самый человек, от которого она когда-то сбежала. Девушка не сомневалась, что ее ждут страшные истязания, но глаза молодого человека светились приветливо, и он даже улыбался. Не в силах выдержать его взгляда, она опустила голову и стала растирать руки, на которых веревка оставила глубокие следы.
     -Ну, здравствуй, Жанна, - произнес де Ногарэ, нарушая молчание и присаживаясь рядом с ней.
     Жанна хотела пересесть, но он удержал ее за руку и взглянул на запястье.
     -Больно? – спросил он, и немного помассировал руку девушки.
     -Что вам от меня надо? – в свою очередь спросила Жанна, стараясь унять дрожь в голосе и сдержать душившие ее слезы.
     -Зачем ты сбежала? – Анри задал вопрос, который его действительно интересовал. Но если первоначально он хотел задать его с повелительной интонацией, то теперь почти просил ответа.
     Любовь к Полине разрушила обиду на Жанну, и он, в самом деле не желал ей зла.
     -Можно попросить стакан воды? – тихо произнесла Жанна, глотая слезы и не поднимая головы.
     -Конечно, - отозвался Анри.
     Он подошел к столу, на котором стоял графин с водой, и уже взялся за него, но тут обернулся и спросил:
     -Ты, наверное, голодна?
     -Нет, нет, - заторопилась Жанна.
     -А я голоден, - ответил он, и Жанна вспомнила их встречу около харчевни в ту ночь, когда она ушла от хозяйки. – Сейчас что-нибудь придумаем,  - сказал Анри и исчез.
     Жанна снова осталась одна. Волнение немного улеглось и, оглядевшись, она узнала ту комнату, в которой когда-то переночевала. А вот и окно, через которое она бежала. Сейчас тоже можно было попытаться совершить побег, но ей уже этого не хотелось. Если де Ногарэ нашел ее один раз, то найдет и в другой. Жанна смирилась с тем, что проиграла и решила сдаться на милость победителя. Она надеялась только на то, что он проявит милосердие, и наказание не будет слишком суровым.
     Анри вернулся через час с корзиной, доверху набитой всякой снедью. Он не стал будить кухарку, и набрал то, что нашел в кухне. Заодно он спустился в погреб и прихватил две бутылки отменного вина.
     -Давай будем пировать, - сказал он, доставая все, что ему удалось раздобыть.
     Жанна смотрела на еду и чувствовала, что действительно проголодалась, но не представляла, как сможет есть вместе с ним. Она ждала наказания, а он предлагает ей ужин так, как будто они давние хорошие друзья и расстались только вчера.
     -Что же ты? – Анри сделал приглашающий жест, откупорил бутылку и, наполнив бокалы, протянул один Жанне.
     Девушка, не осознавая происходящего, приняла бокал, сделала несколько глотков и отправила в рот маленький кусочек сыра.
     -Тебе что, не нравится угощение? – спросил Анри, а Жанна, посмотрев на него, снова вспомнила ужин в харчевне. Сейчас, как и тогда, он ел с большим аппетитом, запивая пищу большими глотками вина.    
     Анри провел в комнате Жанны всю ночь и оставил девушку, когда в окне забрезжил рассвет. Жанна проводила его отсутствующим взглядом, а когда за ним закрылась дверь, упала на кровать и забылась тревожным сном. Она проспала до вечера, а с наступлением ночи в комнату снова вошел де Ногарэ. На этот раз Жанна спокойно отреагировала на появление Анри. Казалось, она даже ждала его.
     -Ты не убежала? – спросил Анри с улыбкой.
     -Вы бы меня все равно нашли, - тихо ответила девушка, но не опустила голову, а напротив пристально смотрела на стоящего в нескольких шагах от нее молодого человека.
     Эта немая дуэль длилась несколько минут и Жанна победила. Анри отвел взор и, желая скрыть смущение, торопливо отошел к окну. Жанна осталась сидеть и только проследила за ним глазами.
     -Почему же ты все-таки сбежала? – спросил он, не оборачиваясь.
     -Я не знаю, - все так же тихо произнесла Жанна и на этот раз опустила голову.
     -Ты хочешь вернуться? – неожиданно спросил он и круто обернулся.
     -Куда? – поинтересовалась Жанна, несколько отшатнувшись при столь резком его движении.
     -Или в дом своей прежней хозяйке, или в кузницу. Куда пожелаешь.
     -Вы готовы меня отпустить? – девушка не поверила в услышанное, и от удивления даже встала.
     -Если ты хочешь уйти, то можешь сделать это завтра утром.
     -Зачем же тогда было похищать меня? – в недоумении спросила Жанна, и снова села.
     -Твой побег я воспринял как личное оскорбление, как пощечину, - заговорил Анри, стараясь не смотреть на Жанну, - и послал своего человека за тобой, чтобы разыскать и вернуть во что бы то ни стало. Я хотел причинить тебе страшную боль, заставить страдать, потому что считал, что только так я могу смыть то пятно позора, которым, как я думал, ты меня запятнала. Но пока Лангремон искал тебя, произошли события, которые круто изменили все мое мировоззрение и заставили на многие вещи взглянуть иначе. Ты говоришь, что не знаешь почему сбежала. Нет, ты знаешь, и я знаю, но тебе мешает признаться в этом девичья застенчивость. Да, я хотел, чтобы ты осталась в моем доме! Да, я хотел, чтобы ты стала моей любовницей, но потом вдруг все в одночасье изменилось. У меня как будто открылись глаза, и я понял как низко надо было пасть, чтобы начать охоту на беззащитную девушку только за то, что она не пожелала стать игрушкой в руках чванливого и самовлюбленного богача. Когда я осознал всю мерзость своего поступка мой человек уже уехал. Вернуть его я уже не мог. Но теперь, когда ты здесь я готов отпустить тебя и даже дать денег, хотя понимаю, что золотом нельзя загладить обиду.
     Анри извинялся, хотя до мозга костей был аристократом и еще месяц назад даже не мог себе представить, что будет говорить простолюдинке нечто подобное. Он закончил и, тяжело вздохнув, посмотрел на Жанну, которая при первых его словах закрыла лицо ладонями и склонилась к коленям. Щеки ее пылали, в висках стучала кровь, а из глаз текли слезы. Анри постоял с минуту, а потом подошел и легко тронул ее за плечо. Как только он до нее дотронулся, Жанна распрямилась с быстротой сжатой пружины, вскочила с места и, повиснув на шее Анри, спрятала лицо у него на груди. В первое мгновение молодой человек опешил, но потом нежно обнял девушку и стал гладить ее по голове, стараясь успокоить. Эти нехитрые ласки вскоре возымели свое действие. Поток слез прекратился, и Жанна, все еще всхлипывая, высвободилась из объятий Анри.
     -Простите меня, - произнесла она и отошла на несколько шагов.
     -Мне не за что тебя прощать, - Анри сделал шаг по направлению к ней.
     -Не надо, - Жанна боязливо попятилась. – Это будет неправильно.
     -Не бойся, - сказал Анри с улыбкой, - я не причиню тебе зла, - и он, сделав несколько шагов, нежно привлек девушку к себе.
     Жанна не сопротивлялась.  В ней снова проснулись почти уснувшие чувства, но Анри не стремился к физической близости. Он усадил Жанну рядом с собой и попросил рассказать, что произошло с ней после того, как она сбежала. Девушка начала рассказ, с трудом веря в то, что все так и закончится. Сначала она говорила неуверенно. Волнение, вызванное словами Анри, давало себя знать, но постепенно она успокоилась, и рассказ стал более связным. Де Ногарэ слушал ее, не перебивая, и только легко поглаживая руку, на запястье которой уже не было заметно следов веревки. Если бы не любовь к Полине, он, может быть, и заставил бы Жанну уступить ему, но сейчас не мог подобным поступком осквернить то светлое чувство, которое в течение вот уже двух месяцев освещало душу и согревало сердце.
     -Ты хочешь вернуться к дяде? – произнес Анри, когда Жанна закончила рассказ.
     -Да, мне бы этого очень хотелось.
     -Хорошо. Утром Лангремон проводит тебя. Он довезет тебя до места.
     -Нет! – в страхе воскликнула Жанна, и даже отскочила.
     -Что случилось?
     -Я боюсь этого одноглазого человека и не поеду с ним!
     -Не бойся. Это он только на вид такой страшный. Правда, он обошелся с тобой не очень вежливо, но это моя вина. Во всяком случае, так мне будет спокойнее. Я ему вполне доверяю и знаю, что в случае чего, он не даст тебя в обиду.
     Жанне было даже страшно смотреть на одноглазого, а мысль о том, что ей придется провести в его обществе около двух дней, пугала ее больше, чем все муки ада. Но слова Анри о воспитанности и благочестивости Лангремона заставили ее перебороть страх, и на утро она села в карету. Как только экипаж тронулся, и за окном побежали парижские кварталы, сердце девушки снова обуял ужас. Она смотрела на бесстрастное лицо одноглазого, на его огромные руки, и не сомневалась, что как только карета покинет пределы города, он ее задушит. Ей захотелось выскочить из кареты, и бежать, взывая о помощи, но страх  сковал движения, сдавил горло, и она, забившись в угол кареты, наблюдала за Лангремоном, который с равнодушным видом смотрел в окно.
     Анри долго стоял на балконе, провожая карету взглядом, и когда она скрылась из вида, вернулся в дом, прошел в библиотеку и просидел там до полудня. Ему хотелось поехать к Полине, но он решил дождаться возвращения Лангремона, которое, по его подсчетам, должно было состояться дней через пять. Он не видел причин, в силу которых его телохранитель должен был задерживаться в пути, а до Амьена было не очень далеко. Это не Ванн, не Нанси и даже не Кале.
     Анри ждал возвращения Лангремона, а тем временем Рене скучал в роскошном доме своего поместья, который с уходом Дианы в монастырь, казался покинутым. По возвращении из Парижа сын, как только мог уговаривал мать отказаться от желания стать монахиней. Он называл ее решение безумием и требовал привести хотя бы один довод, в силу которого женщина находящаяся в расцвете сил добровольно уходит в монастырь и заживо хоронит себя за мрачными стенами обители среди монахинь, которые в своих одеяниях похожи на тени из потустороннего мира. Диана слушала сына, согласно кивая головой, а когда он на минуту умолкал тяжело вздыхала и повторяла одно и то же:
     -Я очень устала, дорогой. Так будет лучше и там я смогу быть ближе к Шарлю.
     В такие минуты Рене казалось, что мать лишилась рассудка. Он опускался перед ней на колени, сжимал ее ладони в своих, даже не думая, что может этим пожатием причинить ей боль, и заглядывал в глаза. Сын надеялся встретить тот лучистый взгляд, который встречал его, когда он возвращался с конных прогулок потный и счастливый, но вместо этого на него смотрели потускневшие глаза женщины, которая уже пресытилась жизнью и больше не ждет ничего хорошего. Рене не верил, что это его мать. Порой ему даже хотелось, чтобы мать помешалась. Тогда бы монашки перестали посещать их дом и оставили Диану в покое. При каждом их появлении Рене испытывал неодолимое желание придушить их и чтобы справиться с волнением на ведь день уезжал из дома. Когда они оставались одни он часто заставал мать, рассматривающую медальон с портретом д’Аламбера. Если она замечала сына, то быстро захлопывала крышку, прятала его и торопливо утирала слезы, а потом натянуто улыбалась, стараясь быть веселой и беспечной. Такие сцены особенно больно ранили Рене. Он не помнил отца, но боготворил тот образ, который создал себе по рассказам, он с уважением относился к д’Аламберу, пока не увидел этот злосчастный медальон. Сейчас, по прошествии времени, он понимал, что его шокировала не столько связь матери и Эрвера, сколько тайна, которой они окутали свои отношения. Рене был уверен, что если бы у них хватило смелости поговорить с ним открыто, то он, вероятно, смирился. Это было бы для него тяжело, но д’Аламбер остался бы жив, и мать не стремилась удалиться от всего мирского. Рене делал все, что было в его силах, но не смог остановить мать и теперь думал, что именно смерть Эрвера явилась той каплей, которая переполнила чашу ее страданий. Муж погиб, даже не услышав, как сын пролопочет: «папа», а человек, которого она полюбила пал от руки того, за кого она, не задумываясь отдала бы жизнь.
     После сцены прощания, которая наложила на него мрачную тень предстоящего одиночества, Рене впал в состояние апатии. Ничто его не интересовало, и он часами бродил по дому или сидел, уставившись в одну точку. Конечно, он мог бы уехать в Париж к деду с бабушкой, последним близким людям, которые у него остались, но их общество, безусловно, приятное, не могло дать того, что давало общение с матерью. Рене чувствовал себя покинутым, и с ужасом наблюдал, как скорлупа одиночества, образовавшаяся вокруг него, постепенно превращается в панцирь. Страх перед вечным заточением и неминуемым умопомешательством заставлял действовать, и однажды Рене в отчаянии бросился на эту преграду, как обреченный на гибель вступает в последний бой. И если герой погибает, увенчав себя неувядаемой славой, то юный граф не погиб. Он победил, и страшные оковы разлетелись вдребезги под ударами его молодости. Рене сорвал с себя цепи бездействия и постепенно вернулся к привычным занятиям. Он снова стал совершать верховые прогулки по утрам, а после обеда читал в библиотеке. Так проходили дни, и однажды Рене заметил, что в его голове то и дело проносятся какие-то рифмованные строки. Он стал записывать их, и вскоре у него накопилась целая стопка исписанных листков. Он никогда не испытывал тягу к сочинительству, но, попробовав, почувствовал влечение, и порой целыми ночами просиживал за столом, перебирая исписанные страницы или создавая новые. Подавляющее большинство из того, что писал Рене, носило любовный характер, и было посвящено Полине. Девушке, которую он по-настоящему любил, и которую без борьбы уступал другому, которого он даже не знал и никогда не видел. Проводя в одиночестве долгие дни, он стал подумывать о большом путешествии и только одно удерживало его во Франции. Он должен был найти убийцу отца и отомстить. Рене провел в поместье все лето, почти всю осень и с наступлением холодов отправился в Париж. Теперь все его помыслы были направлены на поиски того, кто двадцать лет назад предательски убил Шарля де Марсильяка.       
     Париж, с его полумиллионным населением и всегда похожий на муравейник, встречал любого приезжающего кричащими контрастами. Величие и великолепие центра сменялось убожеством и нищетой окраин. Широкие, вымощенные булыжником мостовые, сменялись грязными зловонными канавами, а роскошные особняки – жалкими лачугами. Но, не смотря на все это, многие из тех, кто жил в провинции лезли из кожи вон, чтобы обосноваться в столице, которая, разумеется, не могла принять всех желающих. Большинство искателей лучшей жизни становились свидетелями крушения своих радужных надежд и были вынуждены возвращаться в провинцию. Только единицы, только те, кто зубами и ногтями цеплялся за любой клочок парижской земли, оставались в городе и уже через год с гордостью называли себя парижанами и не желали вспоминать о своей жизни вне пределов столицы. Но Рене, как и мать, не любил Парижа. Ему не нравилась его сутолока, его шум, его, бросающаяся в глаза, роскошь, порой граничащая с безвкусицей, его глубокая нищета. Он любил тишину и спокойствие своего поместья. Где с балкона по утрам открывается завораживающий вид на бескрайние поля, окаймленные лесом, где вода в ручьях чиста и прозрачна, а щебет птиц ласкает слух. Но, тем не менее, Рене всегда возвращался в этот нелюбимый им город. Сначала его влекло сюда чувство любви, а теперь – жажда мести. К его счастью тот, кого он любил и тот, кому собирался мстить, были разными людьми и вообще никогда не встречались.
     Путь от поместья Дианы до Парижа можно было проделать за два дня, но у Рене дорога заняла целых пять дней. Он почти все время ехал шагом и подолгу задерживался в каждой придорожной харчевне. Он заходил в эти дешевые кабачки, даже если не хотел есть или пить. Ему просто хотелось посидеть и подумать, а подумать было о чем. Он страстно хотел найти убийцу отца, но как отыскать человека в огромном городе. Рене хорошо помнил, как дед не раз говорил о том, что подобное преступление в духе барона де Ля Конта, но юный де Марсильяк никогда не видел этого человека, и надеялся только на случай. Он твердо верил в то, что совершает благородное дело, и не сомневался, что провидение будет к нему благосклонно. Приехав в Париж и остановившись в доме деда, он уходил утром и долго бродил по улицам, и возвращался домой только под вечер, уставшим и продрогшим. Поначалу старики расспрашивали внука о причинах столь длительных прогулок, а Рене отвечал, что ему нравится Париж и он хочет полюбоваться его красотами. Когда Филипп и Изольда поняли, что им не добиться сколь-нибудь вразумительного ответа, то оставили свои расспросы, и Рене был за это им очень признателен. Изольда очень сокрушалась по поводу скрытности внука, а Филипп догадывался, с какой целью Рене колесит по парижским улицам, и надеялся, что молодой человек сам обратиться к нему за советом и все расскажет. Две недели Рене хранил молчание, но потом не выдержал, и однажды, когда дом погрузился в сон и покой, осторожно прошел в библиотеку. Ему очень хотелось поговорить с дедом, и он знал, что старый граф любит почитать перед сном. Он бесшумно проскользнул в дверь, и как только прикрыл ее, до него донесся голос деда:
     -Я знал, что ты придешь.
     Рене бросил взгляд по сторонам, но не заметил старика.
     -Дедушка? – произнес Рене, и голос его задрожал, как тогда, когда к нему явился дух отца.
     -Я здесь. Проходи, - донеслось из-за высокой спинки кресла.
     -Как вы узнали, что это именно я? – спросил внук, проходя вперед и садясь напротив деда.
     -А кому еще придет в голову ходить по дому среди ночи? Рассказывай.
     -Что рассказывать? – спросил Рене.
     -Нашел того, кого искал?
     -Я его даже не знаю, - с досадой произнес Рене.
     -Я, может быть, и смог бы тебе помочь, но у меня нет доказательств, что это дело именно его рук. Дай мне несколько дней, чтобы все выяснить, а потом поищем вместе.
     Рене, не задумываясь, согласился, и, пожелав деду спокойной ночи, отправился спать. Он был очень возбужден и не рассчитывал, что сможет уснуть, но, как только голова коснулась подушки, веки отяжелели и, влетевший в комнату Морфей, накрыл его своим покрывалом.

Глава двенадцатая
     В самом начале зимы, когда в Париже выпал первый снег, в марсельский порт вошел корабль, прибывший из далекой Америки. Корабль бросил якорь, и на берег, в числе других пассажиров, сошла женщина, лицо которой скрывалось под густой вуалью, в сопровождении мужчины лет сорока пяти. Эта пара, которая ничем не отличалась от множества других, за исключением того, что не имела при себе почти никакого багажа, кроме небольшого саквояжа, быстро покинула порт и, наняв экипаж, направилась в гостиницу. Даже в карете женщина не откинула вуали, а мужчина поставил саквояж к себе на колени и крепко взялся за ручку, как будто боялся, что именно сейчас его поклажу попытаются украсть. Мужчина был высокого роста, худощавый, с продолговатым, немного бледным лицом. Из-под шляпы выглядывали волосы цвета соломы, прямые и тонкие, как нити. Только голубые глаза украшали этот портрет, лишенный привлекательности. Костюм его, с некоторым притязанием на изысканность, был, тем не менее, достаточно неряшлив, и невозможно было определить, к какому сословию принадлежит обладатель этого странного одеяния. Его можно было принять как за мелкого землевладельца, так и за городского буржуа. Однако он держался с таким достоинством, как будто принадлежал к древнему и знатному роду.
     Дорога до гостиницы не заняла много времени, и путешественники, сняв самый лучший номер, поспешили уединиться. Только, оставшись наедине со своим супругом, женщина откинула вуаль. На вид ей было лет сорок, но глаза сохранили молодой блеск, а лицо все еще было привлекательно. Женщина оглядела отведенные им апартаменты и повернулась к мужу.
     -По-моему, все прекрасно, Луи, как ты считаешь?
     -Да, дорогая, на первое время это для нас приемлемо, но я не собираюсь здесь задерживаться.
     -Ты, все-таки, намерен вернуться?
     -Ты удивляешь меня, Тереза. Двадцать лет я скитался по свету, как бродяга, не имея своего угла, а теперь, когда я в нескольких днях пути от дома, ты предлагаешь мне остановиться.
     -Нет, Луи, что ты. Я совсем не это хотела сказать, - торопливо заговорила женщина, которая услышала в голосе мужа нотки неудовольствия, и чтобы избежать вспышки гнева, поспешила его успокоить. – Я…
     -Да, Тереза, ты права, - перебил он ее, - но не думаю, что сейчас кто-то из этой семейки жив, а если даже и так, то вряд ли кто меня узнает.
     Этим мужчиной был барон Луи де Ля Конт, а женщиной – его жена Тереза. Это именно ее он когда-то подослал в дом Шарля де Марсильяка. Долгие годы он скрывался за границей, избегая возможной мести со стороны родных и друзей Шарля, а теперь вернулся, уверенный в том, что все его враги отошли в мир иной, и об ужасной бойне двадцатилетней давности уже никто не вспоминает. Он, конечно, знал, что у де Марсильяка остался сын, но он не придавал этому значения. Ля Конт был уверен, что этот юнец для него не опасен, и поэтому, не обращая внимания на предупреждения супруги, торопился в Париж.
     Де Ля Конт и Тереза пробыли в Марселе три дня, а на рассвете четвертого пассажирский дилижанс, мерно покачиваясь на рессорах, вез их в столицу. Дорога была не близкой, но барон проводил все время, играя в шахматы с одним виноторговцем, который оказался очень не плохим партнером. Хотя он играл чуть слабее де Ля Конта, но последнему каждая победа давалась не легко, а один опрометчивый ход и вовсе приводил к поражению. Тереза почти все время читала. Ей было совсем не интересно занятие мужа, в отличии от жены виноторговца, которая активно болела за своего супруга, печалясь проигрышам и радуясь победам. Кроме них четверых в дилижансе ехали еще две монахини, и супружеская чета с мальчиком лет шести. Мальчика очень интересовало движения деревянных фигурок на расчерченной доске, и он, сидя у отца  на коленях, часами наблюдал за игрой.
     Путешествие прошло без происшествий, и к полудню шестого дня дилижанс прибыл в Париж. Виноторговец тепло простился с партнером, поблагодарив его за приятную игру, и отправился улаживать свои дела. А де Ля Конт и Тереза отправились в дом барона, который  долгие двадцать лет  находился на попечении слуг и  который иногда навещал  кузен де Ля Конта. К тому времени он уже получил сан епископа и готовился примерить кардинальскую шапку. Приезжая в Париж, Исаак следил за тем, чтобы дом содержался в чистоте и порядке. Священник верил в возвращение брата, и не хотел, чтобы их родовое гнездо встретило скитальца пустотой и запущенностью. Слуги, оставшиеся в доме после исчезновения барона, ненавидели двоюродного брата хозяина, но подчинялись, опасаясь проклятия, которое он обещал наслать на них, если они попытаются увиливать от работы.
     Де Ля Конт, который не успел забыть родной город, без труда отыскал свой дом, и каково же было его удивление, когда он, переступив порог, увидел идеальную чистоту и порядок. Старые слуги с радостными возгласами спешили навстречу своему господину, а новые, которые успели появиться за время его отсутствия, поглядывали на него с ожиданием. Они не знали, как отнесется к ним хозяин. Барон, который всегда смотрел на  людей не его круга свысока, и сейчас не изменил своей привычке. Он молча выслушал заверения слуг в преданности, а потом представил им их новую госпожу, и, оставив жену на попечении горничных, отправился в свой кабинет, который так часто вспоминал, сидя в дешевых гостиницах или грязных кабаках. Де Ля Конт вошел в комнату и огляделся. Все было по-прежнему. Ни один предмет обстановки не изменил своего места, и даже книга, оставленная им на столе, была раскрыта на той самой странице, которую он не успел перевернуть. С учащенно бьющимся сердцем он прошел вперед и осторожно опустился в кресло. Еще до отъезда он просиживал здесь долгие часы, изобретая планы устранения де Марсильяка, и здесь было написано то письмо, которое помогло заманить в ловушку его заклятого врага. Вспомнив о смерти де Марсильяка, барон довольно улыбнулся, но в следующий момент улыбка сбежала с его лица. На нем выступило выражение мертвенной бледности, а лоб покрылся крупными каплями пота. Он снова вспомнил о сыне де Марсильяка, и подумал, что поступил опрометчиво, не принимая его в расчет. Сейчас, тогдашнему младенцу, должно было быть уже двадцать лет, а это соперник, и очень опасный. Душа труса, которая всегда жила в нем, боязливо затрепетала. Ему вдруг показалось, что именно сейчас в комнату войдет этот юноша и потребует отчета за совершенное злодеяние. Де Ля Конт посмотрел на дверь и заметил, что она медленно открывается. Он вжался в кресло и даже поднял руку, как бы стараясь защититься, но в комнату вошел Исаак и барон мгновенно изменил позу.
     -Здравствуй, Луи, - произнес епископ и широко распахнул объятия. – Наконец-то я могу обнять тебя.
     -Исаак, брат мой дорогой! – воскликнул де Ля Конт, поднимаясь навстречу гостю.
     Братья обнялись и долго не разжимали объятий. А потом сели друг против друга, и де Ля Конт рассказал кузену обо всем, что приключилось с ним за эти долгие двадцать лет. Епископ внимательно выслушал рассказ, и когда барон закончил, поведал ему о происшедших в Париже переменах. Он знал, что больше всего Луи будет интересовать информация, связанная с семьей де Марсильяк, и подготовился к этому. Все эти годы он через своих наймитов следил за представителями этой фамилии, и шпионы за щедрое вознаграждение докладывали ему едва ли не о каждом шаге старого графа, его жены и Рене, когда тот появлялся в Париже. Лазутчики епископа не смогли добраться до поместья Дианы, но обо всем, что происходило в Париже, он знал доподлинно. Де Ля Конт с жадностью ловил каждое слово, и когда Исаак упомянул о кончине  д’Аламбера, из груди барона вырвался вздох облегчения, а губы исказила довольная усмешка. Он откровенно боялся этого человека, но с его смертью все его страхи улетучились, и теперь даже визит юного графа не страшил его. Без такой поддержки он ничего не сможет, а если начнет досаждать, то Исаак всегда сможет упрятать его за решетку до конца дней. Рассказ брата привел барона в приподнятое настроение духа, и он приказал слугам накрыть самый роскошный ужин, который они только смогут приготовить.
     -Хочу познакомить тебя с женой, - сказал де Ля Конт, когда братья поднялись, чтобы проследовать в столовую.
     -Ты женат? – искренне удивился Исаак.
     -Да, и уже довольно давно.
     -Кто же она?
     -Тереза.
     -Тереза? – в недоумении воскликнул епископ и с недоверием посмотрел на брата. – Эта шпионка?
     -Она же работала на меня, так что ты напрасно волнуешься.
     -Ты безумец, - произнес священник, и во время ужина не произнес ни слова.
     Он только исподлобья наблюдал за новоявленной хозяйкой, которая была нарочито весела и звонко смеялась над остротами мужа, которые порой были довольно плоскими, и даже пошлыми.
     После разговора с дедом Рене безвылазно сидел дома, ожидая помощи от старого графа, который, как казалось молодому человеку, не торопился с выполнением своего обещания. Каждый день после полудня он куда-то уезжал и возвращался только с наступлением сумерек. Рене был вынужден весь день проводить в обществе бабушки, которая была несказанно рада, что ее обожаемый внук перестал бегать по улицам и предпочел домашние тепло и уют зябкой сырости парижской зимы. Возвращаясь домой, старый граф надолго запирался в своем кабинете и сидел там до глубокой ночи. Чаще всего он был не один. Всякий раз люди менялись, и Изольда, всматриваясь в их лица, не могла припомнить, чтобы когда-либо видела кого-нибудь из них в доме. Рене тоже не нравилось, что дед общается с какими-то подозрительными личностями, которые больше походили на разбойников с большой дороги, чем на добропорядочных граждан. Однако он держал свои чувства при себе, считая, что старик знает, что делает, и не нуждается в советах, а тем более в поучениях. Так прошло десять дней, и однажды, вернувшись с очередной поездки, Филипп де Марсильяк призвал внука к себе. Рене поспешил на зов. Ему казалось, что земля горит у него под ногами, и он, стоя перед дедом, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
     -Барон де Ля Конт в Париже, - произнес старик, немного отдышавшись. – Он долго отсутствовал, но теперь вернулся.
     -Где он? – Рене едва устоял на месте.
     Ему хотелось немедленно мчаться в логово этого злодея и пригвоздить к стене, как паука.
     -Он в своем доме, но прошу тебя, не предпринимай никаких действий без моего ведома.
     -Но, дедушка! – воскликнул Рене, ошарашенный просьбой старика. – Этот негодяй убил моего отца. Я двадцать лет мечтал отомстить, и теперь, когда он рядом, вы просите меня не торопиться?
     -Я не прошу, Рене, я требую. В доме барона полно слуг, и не будет ничего хорошего, если они убьют и тебя. Тогда уже точно никто не сможет отомстить за смерть Шарля. Будь благоразумен и все произойдет само собой.
     По тону деда Рене понял, что спорить бесполезно, и, понурив голову, побрел обратно. Если поначалу он не чувствовал ног, то теперь с трудом передвигал их, как будто к ним приковали огромные тяжелые гири. Для юного графа потянулись безрадостные дни, а барон, который после известия о гибели д’Аламбера воспрял духом, наоборот наслаждался жизнью. Правда, он не был принят при дворе и не стал членом Государственного Совета, но барон не очень переживал по этому поводу. Карьера его уже не интересовала. Он целыми днями катался в карете, а ночью устраивал пышные застолья, душой которых неизменно была Тереза. На эти пиры он приглашал всех знакомых, которых застал в Париже, и гости были рады поесть и попить за чужой счет. Епископ не присутствовал на этих ночных оргиях, но, присматриваясь к брату, заметил, что тот всегда и во всем подчиняется жене. Тереза, действительно, захватила главенство в доме, превратив мужа в послушное орудие исполнения своей воли, своих желаний и капризов. Такое положение в семье показалось священнику неправильным, и однажды он намекнул об этом кузену. Де Ля Конт отшутился. Но все-таки принял замечание к сведению, и как-то решил продемонстрировать жене, что он глава семьи. Но главенство в семье он понимал как безграничную власть. Когда все его распоряжения беспрекословно выполняются, а домочадцы смотрят на него, как на бога, ждут его слов, как манны небесной, и даже в мыслях не смеют ему перечить. Будучи уверенным в правильности своих умозаключений, он однажды грубо прикрикнул на жену и повернулся к ней, желая насладиться той поспешностью, с которой она бросится выполнять его поручение. Но Тереза даже не тронулась с места. Она медленно повернула голову, и барон съежился в кресле. Ему показалось, что на него взглянула медуза Гаргона.
     -Ты что это кричишь на меня? Из ума выжил? – спросила Тереза, не спуская с мужа испепеляющего взгляда.
     -Я попросил подать мне книгу и не понимаю твоего тона, - де Ля Конт старался говорить спокойно.
     Он снова вспомнил слова брата о том, что главой семьи должен быть мужчина.
     -А сам взять не мог? – поинтересовалась жена, но уже более миролюбиво.
     -А что мешает тебе сделать это? Я только попросил, а ведь мог и приказать! – барон снова повысил голос.
     -С каких это пор ты можешь мне приказывать? – спросила Тереза и с усмешкой взглянула на мужа.
     -Я твой муж, в конце концов, и ты обязана мне повиноваться! – почти закричал де Ля Конт.
     -Можешь командовать слугами, а я уж как-нибудь сама разберусь, чего должна и чего нет.
     -Тереза! – воскликнул Луи и даже поднялся с кресла, но взгляд жены заставил его снова сесть.
     -Я очень хорошо помню, что меня зовут Тереза, - заговорила она, четко выговаривая слова, каждое из которых иголкой вонзалось в тело барона. Но следующая фраза прожгла его раскаленным железом. – Я также очень хорошо помню, что произошло двадцать лет назад, и тебе лучше не забывать, кто тогда помог тебе. А будешь кричать на меня, я пойду и расскажу всем!
     -Что ты, дорогая, это я просто пошутил, - залепетал барон, стараясь незаметно смахнуть со лба крупные капли пота.
     Тереза круто развернулась, вышла, но через минуту вернулась и бросила на стол книгу.
     -На, читай, - и она снова вышла.
     Барон взял книгу, раскрыл ее, но строчки смешивались перед глазами, а слова жены все еще звучали в ушах. Да, он помнил, что именно благодаря стараниям Терезы заманил де Марсильяка в ловушку, но никак не предполагал, что она решиться выдать его. Они столько лет провели вместе, всегда понимали друг друга, и ему не верилось, что теперь из-за пустяка она готова все разрушить.
     «Нет, она говорит все это не всерьез», - пытался успокоить себя де Ля Конт, но не чувствовал облегчения, и решил поговорить с братом. Епископ обладал завидным хладнокровием, всегда трезво смотрел на вещи и мог посоветовать что-нибудь дельное. Луи не знал, когда Исаак снова появится в Париже, и решил сам нанести ему визит. Он приказал слугам готовиться к отъезду, а ночью сказал жене, что собирается навестить брата и уезжает завтра утром.
     -Зачем тебе ехать в Амьен? – спросила Тереза. – Исаак был здесь всего две недели назад. Неужели ты так соскучился, что не можешь дождаться его приезда?
     -Это все, конечно, так, но мне надо поговорить с ним об одном очень важном деле, которое не терпит отлагательства.
     -Каком деле? Мне, кажется, что у тебя не должно быть от меня секретов.
     -Что ты, дорогая, никаких секретов. Дело касается сына де Марсильяка, - де Ля Конт с хода придумал благовидный предлог.
     -А что случилось?
     -Пока, к счастью, ничего, и я хочу, чтобы все так и оставалось. Надо нейтрализовать этого юнца.
     -Зачем же для этого ехать в Амьен? – удивилась Тереза, которая, несмотря на всю свою проницательность поверила в выдумку мужа. – Для чего же тогда я? Если тебя волнует возможная активность мальчика, я сама займусь этим.
     Луи нечем было возразить, и он, скрипя сердце, согласился отменить поездку. А Рене не находил себе места. Он как зверь в клетке метался по дедовскому дому, до тех пор, пока однажды утром, пока все спали, не вышел на улицу с одним единственным намерением пойти к барону и убить его, даже если самому придется погибнуть. Холодный воздух зимнего утра остудил его разгоряченную голову, и он подумал, что для начала было бы неплохо хотя бы взглянуть на то место, где обитает этот злодей. Дед не назвал ему точного адреса, и он пошел, надеясь на удачу. Кварталы сменяли друг друга, а он, плохо ориентируясь в  столице, все кружил по запутанному лабиринту парижских улиц. Так он проблуждал около двух часов, пока не почувствовал холода и стал искать какую-нибудь харчевню, чтобы отогреться и снова продолжить поиски, хотя и не надеялся на их благоприятный исход. Он прошел еще около ста шагов и набрел на небольшой кабачок, который ютился в полуподвале большого и мрачного трехэтажного строения напоминающего то ли дешевую гостинцу, толи ночлежку для бездомных. Рене не стал задерживаться на пороге. Он быстро спустился по ступеням, толкнул дверь и переступил порог. Он оказался в просторном помещении  под низкими закопченными сводами которого пахло жареным луком, дешевым вином и потом. Кабачок был освещен всего несколькими запыленными лампами, так что самые дальние его закутки тонули в густом полумраке. Если в таком закутке сидел человек, то с порога его невозможно было рассмотреть, а он в свою очередь прекрасно видел всех входящих и мог зорко следить за происходящим. В первую минуту Рене едва не стошнило от ударившей в нос смеси запахов, но он справился, прошел вперед, сел за свободный столик и заказал подогретого вина. Его слегка знобило, и он хотел хоть как-то согреться. Сидя за столиком и ожидая выполнения заказа, он огляделся. Народу было немного, и большая часть кабачка пустовала. Это с наступлением темноты здесь собирались завсегдатаи. Рене был даже рад, что почти никого нет, потому что сразу понял, где находится, и знал, что в таких местах не любят новичков. А если таковой и появляется, то он должен доказать свое право входить в эти стены. Посетители таких заведений почти всегда прятали под полой куртки нож, и часто ночные застолья кончались поножовщиной. Вскоре перед Рене возникла большая кружка теплого напитка, и он, с удовольствием потягивая питье, невольно стал прислушиваться к разговору, который за соседним столом вели два молодых человека. По одежде их нельзя было принять за простолюдинов, и Рене удивился, что люди, в карманах которых, по-видимому, никогда не гулял ветер, выбрали для времяпрепровождения такое место. Тут Рене поймал себя на мысли, что и он не испытывает недостатка в средствах, однако, тоже оказался здесь. Но он зашел сюда погреться, а эти двое расположились надолго. Их стол был заставлен тарелками и бутылками. Это показалось Рене несколько странным, и он стал внимательно прислушиваться к разговору, хотя в этом не было необходимости. Приятели уже изрядно выпили, и не заботились о неразглашении тех тайн, которые собирались поведать друг другу.
     -А я тебе говорю, что она будет моей! – говорил один. Мужчина лет тридцати, с костисто-угловатым лицом и гладко зачесанными назад волосами цвета вороного крыла.
     -Ерунда, дружище, - говорил другой. Второй был примерно одних лет с собеседником, но лицо его располагало к себе своей открытостью, а пепельного цвета волосы тяжелыми локонами падали на плечи и красивыми прядями прикрывали лоб.
     -Ты не веришь мне? – запальчиво воскликнул первый.
     -Не верю, - спокойно ответил второй. – Она может все рассказать мужу, и он вызовет тебя на дуэль.
     -Никогда! Никогда он этого не сделает. Де Ля Конт – трус! Он даже в парк собственного дома выходит с охраной.
     -Если он трус, зачем же ты посещаешь его дом? Тебе что, нравится пить и  есть за его счет?
     -Плевать я хотел на его угощения! Мне нравится его жена, и я оседлаю эту лошадку.
     -Она же на десять лет старше тебя.
     -Ну и что из того? Она еще вполне в соку, да к тому же взрослые женщины мне больше по душе. Они все знают и умеют, а этих малышек-недотрог надо еще учить.
     -Как бы там ни было, но думаю, у тебя нет шансов, - произнес второй, как бы подводя итог беседе.
     -А хочешь пари! – в негодовании воскликнул первый и даже поднялся из-за стола.
     -Пари? – переспросил его собеседник.
     -Да, пари. Ровно через месяц она станет моей!
     -А какие условия? – с заинтересованностью спросил второй. Видимо, предложение сотрапезника ему понравилось.
     -Если я выиграю, то в течении месяца будешь кормить меня обедами в том кабачке, который укажу, а если проиграю, то тоже самое буду делать я по отношению к тебе.
     -Согласен, - произнес второй без колебаний.
     -Договорились.
     Молодые люди расплатились и покинули кабачок. Рене, не задерживаясь, последовал за ними. Он чувствовал, что удача ему улыбается, и эти двое приведут его к цели. Приятели быстро шли по улице о чем-то оживленно переговариваясь, а Рене неотступно следовал за ними, даже не думая о том, что если они обернуться, то неминуемо заметят слежку. Они прошли несколько кварталов, прежде чем молодые люди, простившись, разошлись в разные стороны, а Рене без колебаний последовал за черноволосым. Так друг за другом они шли довольно долго, и вдруг черноволосый неожиданно скрылся в одном из домов. Рене остановился в нескольких шагах от двери, за которую нырнул преследуемый, не зная, как теперь себя вести. Ждать на улице его вторичного появления было неразумно, и не потому, что такое упорное ожидание могло вызвать подозрение, а потому, что можно было просто замерзнуть. Рене оглядывался по сторонам, стараясь найти убежище, в котором можно было укрыться от холода, но ничего подходящего не заметил. Юный граф простоял несколько минут, размышляя над создавшимся положением, и уже хотел уйти, но тут из дома вышел черноволосый и быстро зашагал в обратном направлении. Рене двинулся за ним. На этот раз мужчина, видимо, заметил слежку, потому что несколько раз оглядывался, бросая на преследователя подозрительные взгляды. Он сворачивал с улицы на улицу, а Рене не выпускал его из виду, пока черноволосый неожиданно не остановился.
     -Послушайте, милейший, - заговорил он, окинув Рене оценивающим взглядом, - вы не похожи ни на шпиона, ни на грабителя, и, может быть, объясните причину столь откровенной слежки. Что вам угодно?
     -Мне угодно встретиться с бароном де Ля Контом, - сказал Рене, не стараясь разыграть удивление, и не пытаясь скрыть своих истинных намерений.
     -А причем здесь я? – спросил черноволосый, и его лицо нервно задергалось.
     -Мне кажется, что вы можете мне помочь.
     -Я не могу вам помочь. Я не знаю о ком вы говорите.
     -Вы произнесли это имя в кабачке, и я уверен, что вы с ним знакомы.
     -Послушайте, милейший, а вам не кажется, что вы слишком навязчивы, - произнес черноволосый и сделал шаг навстречу Рене. – Шли бы вы своей дорогой, а то как бы не случилось неприятностей.
     -Помогите мне встретиться с бароном, - почти просящим голосом проговорил Рене.
     -Убирайтесь прочь! – закричал черноволосый и схватился за эфес.
     Рене заметил это его движение, но даже не шелохнулся. Он знал, что никто не станет драться среди бела дня, да еще на улице, где полно прохожих. Для выяснения отношений подобного рода существовали другие часы и более укромные места.
     -Я уйду, но только после того, как вы мне поможете.
     Мужчина отпустил эфес, и посмотрел на стоящего перед ним юношу с нескрываемым удивлением.
     -Послушайте, милейший, а зачем вам так понадобился де Ля Конт?
     -У меня к нему разговор. Строго конфиденциальный.
     -Боже мой, какая таинственность, - произнес черноволосый с усмешкой. – Хорошо, я покажу вам дом, но аудиенции будете добиваться сами.
     -Я буду вам бесконечно признателен.
     -Следуйте за мной, - сказал черноволосый и быстро зашагал.
     Рене едва поспевал за ним. Через четверть часа такой быстрой ходьбы, они подошли к длинному двухэтажному строению, сложенному из серого камня.
     -Это здесь, - кинул через плечо черноволосый, и поспешно удалился.
     Рене снова остался один. Ему не хотелось маячить под окнами, и он, скрывшись за углом, внимательно оглядел окрестности, чтобы в следующий раз найти его без посторонней помощи. Рене заметил неподалеку магазин готового платья и лавку мясника. Этих ориентиров было вполне достаточно, и он, плотнее закутавшись в плащ, снова посмотрел на дом. Дворец барона производил довольно мрачное впечатление, и трудно было поверить, что здесь живет человек, причисляющий себя к дворянству. Такое обиталище скорее подошло бы для какого-нибудь алхимика. Рене долго простоял на углу, надеясь, что барон покажется на пороге, но, так и не дождавшись, ушел. Пока юный граф мерз на улице, де Ля Конт мирно спал. Он почти никогда не вставал раньше полудня в отличие от жены, которая большую часть жизни была служанкой и привыкла подниматься с первыми лучами солнца.
     Рене возвращался домой в самом лучшем расположении духа, но когда переступил порог, его приподнятое настроение улетучилось. Он встретил деда, и взгляд старика не предвещал ничего хорошего.
     -Где ты был? – строго спросил Филипп.
     -Гулял, - ответил Рене, старясь сохранить спокойствие, чтобы не позволить волнению выдать его.
     -По-моему, не самое лучшее время для прогулок, - тон старого графа не менялся.
     -На улице, действительно, довольно прохладно, но я получил истинное удовольствие, - произнес внук, стараясь не смотреть на деда.
     Он чувствовал, что уже почти не в силах справиться с волнением и старательно отводил взор. Старый граф продолжал пристально смотреть на Рене, а потом пригласил его в свой кабинет, и когда они остались наедине, спросил:
     -Ты нашел его?
     -Только дом, но его самого, к сожалению, не видел, - ответил Рене, прекрасно понимая, о чем идет речь.
     -А как ты можешь об этом знать, если никогда его не видел? – поинтересовался Филипп.
     -Я долго простоял на улице, но из дома никто не вышел.
     -Завтра снова пойдешь туда?
     -Да, - твердо произнес юный граф и дед понял, что не имеет смысла отговаривать внука.
     -Пусть свершится то, что должно, но умоляю тебя, будь осторожен и не рискуй понапрасну.
     -Не волнуйтесь, дедушка, я буду осторожен.
     Разговор закончился и Рене, покинув кабинет деда, с облегчением вздохнул. Он ожидал длительных нравоучений или гневных обвинений в безрассудстве, а в действительности старый граф одобрил его действия. Теперь он получил свободу действий и ему нужен был только удобный случай. Рене помнил слова черноволосого о том, что барон никогда и нигде не ходит без охраны, но он надеялся, что когда-нибудь им удастся встретиться один на один. Тогда только ловкость, хладнокровие и выносливость будут решать их судьбу. В своих силах Рене не сомневался и сетовал только на то, что у него, может быть, недостаточно практики. Юный граф не знал, что барон довольно неплохой фехтовальщик и только в силу трусости почти никогда не обнажал клинка.
      На следующий день Рене снова отправился к дому барона, надеясь на этот раз его увидеть. Однако де Ля Конт не собирался выходить. Он сидел в своей спальне, свесив ноги с кровати, и, поминутно вытирая холодный пот, струившийся по его бледному лицу. Вчера вечером один из гостей рассказал историю о молодом человеке, который очень интересовался адресом барона. Де Ля Конт сразу понял о ком идет речь, и всю ночь не сомкнул глаз. Он даже не погасил светильник, и все время просидел на кровати, вздрагивая при каждом шорохе и поминутно проверяя, крепко ли заперты дверь и окно. Рассвет не принес желаемого облегчения, а, наоборот, усилил страх. Он слышал шум, доносящийся с первого этажа, и был уверен, что де Марсильяку будет легче проникнуть в дом, воспользовавшись всеобщей суматохой. Так он просидел до тех пор, пока за дверью не раздался голос жены.
     -Луи, когда ты, наконец, проснешься? Уже почти час!
     Барон ничего не ответил, и только пробурчал себе под нос какие-то нечленораздельные ругательства. Тереза, не дождавшись ответа, обозвала мужа «совой», и вернулась к домашним делам. Де Ля Конт просидел еще около часа, а потом призвал камердинера и приказал подать одеваться. Он решил спуститься вниз и быть поближе к слугам, чтобы успеть позвать на помощь, если де Марсильяку удастся проникнуть в дом.
     «Я не боюсь его, - убеждал себя барон, пока слуга занимался его прической, - у меня в доме около сорока человек, а он один. Этот юнец не сделает даже шага. Мои люди просто разорвут его на части и скормят воронам. Глупо бояться какого-то мальчика. Я сумел справиться с его отцом, неужели я не сумею справиться с ним. Смогу, и очень легко. Я раздавлю его как букашку!»
     Ему почти удалось заставить себя поверить в отсутствие страха перед сыном его врага, и он решил прокатиться в карете. Он приказал заложить экипаж, и быстро спустился вниз, но когда вышел к ожидавшей его карете, страхи вернулись. Барон вызвал свою охрану и сел в карету только тогда, когда шестеро вооруженных до зубов всадников встали по обе стороны экипажа. Кучер взмахнул бичом, карета тронулась с места, и стук ее колес смешался с дробным цокотом копыт эскорта.
     Рене, который тоже сидел в карете, увидел де Ля Конта, но не стал преследовать, поскольку понимал всю бесполезность подобных действий. Такая солидная охрана могла дать отпор кому угодно, а уж справиться с одним человеком для них и вовсе не составило бы труда. Они даже не стали бы обнажать оружия, а просто растоптали бы его конями. Юному графу снова пришлось вернуться, но на этот раз он уже не был в столь приподнятом настроении, как накануне. Его планы об осуществлении святой мести были под угрозой срыва, и Рене считал, что только чудо или счастливая случайность помогут им воплотиться в действительность. По своей натуре он не был жестоким или кровожадным, но память отца взывала о мщении, и отступить было невозможно. Отступление он расценил бы как предательство и возненавидел бы сам себя.
     Несколько дней он провел дома в поисках путей, которые привели бы его к де Ля Конту, и, в конце концов, решил вызвать его на дуэль. Он даже удивился, что такая естественная мысль не пришла ему в голову сразу. Он поделился с дедом своими соображениями, но старик, внимательно выслушав его, сокрушенно покачал головой и сказал, что барон откажется от поединка, а слово «честь» для него и вовсе пустой звук. Если бы он дорожил этим понятием, то не стал бы нанимать наемных убийц, а встретился с Шарлем в честном бою. Рене ничего не оставалось, как согласиться с доводами деда, и он снова погрузился в раздумья. Ездить к дому барона в надежде на то, что он отправиться в поездку без охраны было пустой затеей, и Рене, не видя выхода, грустнел с каждым днем. Изольда, видя тоску внука, старалась как-то развеселить его, но он только натянуто улыбался и старался уединиться.
     Прошел месяц, и после Рождества грянули сильные морозы. Холод сковал все своими ледяными объятиями, и люди старались без крайней необходимости не выходить на улицу. Окна домов мороз разрисовал затейливыми узорами, а заиндевелые деревья сиротливо стояли вдоль опустевших улиц. Казалось, город вымер, и только дым, поднимавшийся над трубами, да монотонный гул колоколов на Нотр-Дам свидетельствовали о том, что в этом царстве холода еще есть жизнь.
     На Рождество Филипп де Марсильяк давал званный обед и костюмированный бал. Он сам ходил к дверям встречать гостей и сильно простудился. Болезнь цепко ухватилась за ослабленный организм старика, и он слег. Лучшие парижские врачи склонялись над его кроватью, прописывали различные снадобья и растирания, но все их усилия не приносили больному облегчения, и он угасал с каждым днем. Рене не отходил от постели деда, а Изольда, обливаясь слезами отчаяния, часами простаивала на коленях в часовне перед распятием, умоляя Господа излечить ее мужа и не дать ей умереть от разлуки с любимым. Несчастная женщина истово молилась, но Всевышний не внял ее мольбам, и однажды ночью Филипп де Марсильяк тихо скончался. За несколько дней до смерти он вдруг почувствовал облегчение, и даже повеселел. Все в доме воспряли духом, и только врач, который пользовался особым доверием старого графа, смотрел на это улучшение с опаской. А Филиппу становилось все лучше. К нему вернулся аппетит, а бессонница, мучившая его, куда-то отступила. И вот в ту злосчастную ночь он снова спокойно уснул и больше не проснулся. Смерть графа после столь заметного улучшения стала для всех неожиданностью, и слуги, которые искренне любили своего господина, ходили какие-то потерянные. После погребения мужа в фамильном склепе, Изольда тоже слегла в горячке, но через неделю поправилась, а Рене лишился мудрого советчика и пребывал в скверном расположении духа. Барон все еще был жив и здоров, а его дед скончался. Сердце юного графа переполнялось негодованием, и он решил действовать, не смотря ни на что и вопреки здравому смыслу. Если холодный прагматизм не принес желаемого результата, то какая-нибудь безумная идея должна была дать свои плоды.
     Барон не выходил без охраны,  и Рене решил сыграть на этом. В сопровождении своих головорезов, де Ля Конт чувствовал себя в безопасности, а значит, бдительность ослаблена, и если все точно рассчитать, то можно надеяться на успех. Юному графу, почти ослепленному яростью, пришла в голову безумная идея: подкараулить карету барона, вскочить в нее на ходу, убить де Ля Конта одним ударом и исчезнуть в бездне столичных переулков. Внезапность внесет сумятицу, и у него будет время, чтобы скрыться. Но в этом случае удар должен быть смертельным. Рене предполагал, что де Ля Конт может надеть вниз кольчугу и ему придется бить в незащищенное место – в шею или в глаз. Он не стал посвящать бабушку в свои планы, считая это не женским делом, да и если бы дед был жив, то  Рене не поделился даже с ним. План созрел, но юноша не торопился с его осуществлением. Когда холода спали, он снова стал ходить к дому барона, который с завидным постоянством отправлялся на прогулки. Два месяца Рене посвятил тому, чтобы изучить его маршрут, который не отличался разнообразием. В первых числах марта он был готов, и часы де Ля Конта отсчитывали последние мгновения. Конечно, Рене понимал, что его поступок сродни нападению разбойника с большой дороги, но если барон бесчестный человек, то и он имеет право на подобные действия.
     Рене стоял в нише парадного одного из домов, в нескольких кварталах от особняка барона, и терпеливо ждал. Время, которое он посвятил изучению маршрута поездок де Ля Конта, не было потрачено даром. Юный граф знал, что барон обязательно проедет здесь, если, конечно, в последний момент не изменит своей привычке. С мостовой его не было заметно, и это вполне устраивало молодого человека. Он рассчитывал только на внезапность, а фигура человека, который явно кого-то поджидает, могла вызвать подозрение. Хотя улица и находилась недалеко от центра, но была немноголюдной, и это обстоятельство тоже устраивало Рене. Значит, никакой случайный прохожий не сможет помешать ему.
     С утра шел дождь, но потом распогодилось, и робкое мартовское солнце смогло пробиться сквозь пелену серых облаков. Это было еще не раскаленное июльское светило, но все же не такое тусклое, как зимой. Рене в задумчивости смотрел на мостовую, булыжники которой блестели, умытые дождем.
     Часы на центральной площади пробили двенадцать, потом – час, два, а карета все не появлялась. Рене стало овладевать нетерпение, и он уже, наверное, в сотый раз оценивал занятую им позицию, снова и снова убеждаясь, что она выбрана очень удачно. В этом месте улица сужалась, и всадники не смогут окружить карету с двух сторон. Им придется выстроиться в один ряд друг за другом, и на несколько секунд карета окажется незащищенной. Стрелки часов стали приближаться к трем, когда Рене услышал перестук колес, перемежающийся с цокотом копыт. Он, стараясь оставаться незамеченным, выглянул из своего убежища, и сразу узнал карету де Ля Конта. Экипаж приближался, и Рене, сжав под полой куртки рукоятку кинжала, еще раз посмотрел на темнеющую напротив арку проходного двора, которая должна была стать его спасением. Карета подъехала еще ближе, и охрана, как и предполагал Рене, выстроилась позади. Для де Марсильяка настал решающий момент. Нервы его натянулись, как тетива лука, и весь он превратился в туго сжатую пружину. Карета поравнялась с парадным, и Рене бросился вперед. Он одним прыжком преодолел расстояние от стены до кареты и, распахнув дверь, вскочил внутрь. В следующее мгновение раздался истошный крик барона. Эхо этого душераздирающего вопля еще не успело затихнуть, как из противоположной дверцы кареты выскочил человек и бросился бежать. Всадники, которые в первое мгновение опешили, пришли в себя, и двое бросились в погоню. Но им не удалось догнать беглеца, который как будто растворился в паутине переулков. Когда охрана поняла, что их господин подвергся нападению, то поспешила к карете, желая оказать посильную помощь, если барон вдруг ранен. Но при первом взгляде внутрь всем стало ясно, что помощь уже не требуется. Барон неподвижно сидел, откинувшись на спинку сидения. Голова запрокинута назад, лицо залито кровью, а из левой глазницы торчала рукоятка кинжала. Он был мертв. Лезвие вошло в мозг, и де Ля Конт скончался на месте.

Глава тринадцатая
     Когда, спустя два дня, епископу сообщили о смерти барона, он пришел в бешенство. Исаак, как помешанный, бегал по просторным залам своего амьенского дома, изрыгая проклятия и грозя превратить жизнь убийцы и всей его родни в кромешный ад на земле. Он прогнал тех, кто составлял охрану де Ля Конта, кучера барона, и из человека, который в своих поступках всегда руководствовался здравым смыслом, превратился в истерика. Любая, даже незначительная мелочь, на которую он раньше, может быть, и не обратил бы внимания, теперь вызывала приступы безудержного гнева. А когда Тереза, похоронив мужа, приехала к нему за советом, он и вовсе набросился на нее с кулаками, так что несчастная женщина вынуждена была спасаться бегством. Иногда епископ на целый день запирался в своем кабинете, не желая никого видеть, и, сидя в полной тишине, рисовал в своем воспаленном воображении кровавые картины расправы над Рене. Когда, двадцать лет назад, он платил наемникам за убийство Шарля де Марсильяк, то был уверен, что совершает благое дело. В его сознании не укладывалось, что кто-то может желать отомстить за содеянное. Он не видел в поступке кузена ничего преступного, а Рене готов был отправить на плаху. Наконец, в его голове созрел план мести, и он, отобрав из своих людей десять человек, которым доверял, отправил их в Париж, приказав им привезти Рене, но только живого.
      «Я самолично распну мерзавца, и буду наслаждаться его муками. Он пожалеет, что родился на свет! Еще никто и никогда не смел поднять руку на представителя фамилии де Ля Конт!»
     Головорезы епископа, которым приказание хозяина пришлось по вкусу, быстро собрались в дорогу и, спустя два дня, въехали в Париж. Они без труда отыскали особняк де Марсильяка и, разделившись на пары, установили за домом круглосуточное наблюдение. Десять дней они дежурили под окнами, поджидая Рене, но тот не появлялся. Возвращаться с пустыми руками было для них равносильно самоубийству, и они продолжали ждать. Но их ожидание было напрасным. Рене не мог появиться, потому что его просто не было в Париже. Он уехал на следующий день после убийства де Ля Конта. Перед отъездом он предложил бабушке поехать вместе с ним, но Изольда отказалась и Рене, тепло простившись со старушкой, уехал один. Им уже не суждено было увидеться. Рене вернулся в свое поместье и обосновался там. Уже ничто не заставляло его сниматься с места, и он собирался провести всю жизнь в тиши и уединении.
     А люди Исаака, отчаявшись дождаться Рене, как-то утром схватили одного из слуг, который вышел из дома, и стали допытываться, где юный граф. Слуга, не выдержав побоев, сказал, что господин уехал в поместье, но куда именно не знает. Головорезы не поверили ему и продолжали избивать, пока не забили досмерти. Только когда слуга скончался, они поняли, что он действительно сказал все, что знал. Теперь они знали, что Рене нет в Париже, и они зря потеряли время. Хватать еще одного слугу и снова пытать его не имело смысла. Они решили проникнуть в дом, нанявшись на работу, и, может быть, узнать, где сейчас скрывается де Марсильяк. Они были уверены, что он сбежал, опасаясь расправы, но Рене даже не думал об этом. Он сделал все, что должен был сделать, и больше ничто не удерживало его в столице.
     Рене никогда не видел епископа и не подозревал о родственных связях между священником и бароном. Поэтому он даже не догадывался, что его ищут. Он безмятежно жил среди лесов и полей своего поместья, и только одно обстоятельство мешало этой безмятежности превратиться в счастье. Рядом с ним не было его матери. О Полине он теперь и не вспоминал. Не задолго до отъезда он случайно увидел ее в обществе блестящего кавалера. Девушка счастливо улыбалась своему спутнику, и была так увлечена беседой, что даже не заметила его, хотя они прошли совсем рядом. Рене не обиделся, а наоборот, обрадовался. Ему не хотелось будоражить уснувшие чувства, и он, глядя вслед удаляющейся влюбленной паре, искренне пожелал им счастья. Сейчас больше всего на свете он хотел, чтобы мать вернулась, но к своему несчастью понимал, что этого никогда не случится. Оттуда, куда ушла Диана, не было возврата, и ему оставалось надеяться только на то, что когда-нибудь они встретятся на небесах. Там нет высоких монастырских стен, нет зависти и злости, нет злословия и лести. Там все честны, добры друг к другу и вольны, как птицы. Но до встречи с матерью было еще очень далеко, и Рене снова вернулся к сочинительству, которым однажды увлекся. Он часто засиживался глубоко за полночь, и порой долго в сумраке ночи мерцал золотистый квадратик светящегося окна. Рене писал по ночам, а днем садился к клавесину и, небрежно перебирая клавиши, подбирал какой-нибудь незатейливый мотив. Если раньше его стихи носили восторженный, патетический характер, то теперь были более склонны к философии, к вопросам бытия, к месту человека в жизни, и к смерти. Рене не собирался умирать, но к этой теме он обращался особенно часто. За свою короткую жизнь он видел три смерти, и каждая из них казалась ему нелепостью. Даже смерть де Ля Конта казалась ему нелепостью. Нет, он не простил, но сейчас думал, что можно было найти другой путь для восстановления справедливости, а не нападать из-за угла, как наемный убийца. Рене навсегда запомнил, как исказилось от страха лицо барона, когда он занес над ним кинжал, и помнил, как потом отмывал кровь, которая, брызнув из раны, запачкала камзол.
     Итак, Рене жил в поместье, а люди епископа, которым, вопреки их надеждам, не удалось проникнуть в дом де Марсильяка, вынуждены были вернуться и сообщить хозяину то немногое, что им удалось узнать. Выслушав их доклад, Исаак пришел в ярость. Он топал ногами, размахивал руками, и смотрел на своих головорезов налитыми кровью глазами. Но вдруг его ярость угасла, и он, поспешно отойдя к окну, пробурчал:
     -Убирайтесь с глаз моих.
     Все десять человек торопливо покинули кабинет, а епископ сел к столу, уронил голову на руки, и по его щекам потекли слезы. Это были слезы скорби и обиды. Скорби по брату, и обида от того, что ему не удалось уничтожить Рене так скоро, как хотелось бы. Но Исаак был не тот человек, который станет долго предаваться унынию. Слезы вскоре высохли, и он порывисто встал.
     «Что ж, - подумал епископ, - пока я потерпел неудачу, но война еще не проиграна, и у меня будет возможность взять реванш. От этих недотеп мало проку, но есть человек, который сможет мне помочь».
     Исаак приказал заложить экипаж и отправился в Париж. Он вдруг вспомнил про Терезу. Она некоторое время служила в доме де Марсильяка и, наверняка, что-нибудь слышала. Правда, совсем недавно он готов был ее поколотить, но епископ не придавал этому значения. Он потерял брата, и она должна была понять. Садясь в карету, он приказал кучеру не жалеть лошадей и возница нещадно хлестал бедных животных, которые, выпучив глаза и закусив удила, мчались что было сил.
     Тереза никого не ждала, и уж меньше всего епископа, и поэтому немного растерялась, когда он возник на пороге.
     -Простите, я не ждала вас, - произнесла она, присаживаясь в реверансе и с опаской глядя на гостя.
     Она не забыла, как бежала из его дома, и ей казалось, что этот неожиданный визит тоже не сулит ничего хорошего.
     -Что ты, Тереза, мы же почти родственники, - сказал Исаак, стараясь придать своему голосу миролюбивый тон и расположить женщину к откровенной беседе, - и мне кажется, что нам не надо официальных приглашений, чтобы навестить друг друга. Разве я не прав?
     -Разумеется, правы, - поспешила согласиться Тереза, все так же глядя на епископа.
     Ей не верилось, что всего за несколько дней он так переменился. Она предчувствовала, что этот визит вызван какой-то необходимостью, и заняла выжидательную позицию.
     -Я приехал поговорить, тем более, думаю, нам есть, что сказать друг другу, - произнес Исаак, и в свою очередь испытующе посмотрел на Терезу, но она не отвела взора.
     -Прошу вас, - она сделала приглашающий жест, села, и епископ опустился в кресло напротив.
     Они помолчали минуту, глядя друг на друга, а потом Исаак начал говорить о брате. Он возвышал его, и даже недостатки возводил в ранг достоинств. Трусость он называл осторожностью, капризность – твердостью характера, пьяные кутежи – щедростью натуры, а бесчестность переименовал в благородство. Тереза не возражала и согласно кивала головой. Она провела рядом с де Ля Контом ни один год, и прекрасно знала, что он не обладал ни одним из тех качеств, которые приписывал ему епископ, но решила не возражать. А Исаак, вдоволь нахвалив кузена, перешел к главному. Он заговорил о де Марсильяке, и перед Терезой предстал лживый, мстительный и беспринципный человек. Она не знала Рене, но хорошо помнила его отца, и не верила ни единому слову епископа, но все так же согласно кивала головой. Исаак подумал, что ему удалось убедить Терезу в ничтожности Рене, и попросил ее вспомнить, не знает ли она о каком-нибудь поместье, где мог укрыться юный граф. Тереза хорошо помнила, что Диана не раз упоминала о поместье близ Блуа. Она не видела причин, в силу которых должна выгораживать убийцу мужа, и все рассказала епископу. К тому же она боялась, что он снова впадет в ярость, и не хотела вторично переживать то, что уже однажды довелось. Исаак же, услышав рассказ Терезы, буквально просиял от счастья. Теперь он знал, где искать Рене, и не сомневался, что сможет расправиться с ним в самое ближайшее время. Он распрощался с Терезой, и уехал обратно, чтобы поскорее отправить своих головорезов в Блуа. Однако по дороге он подумал, что простое убийство будет для де Марсильяка слишком легким наказанием. Он решил устроить над де Марсильяком показательный процесс. Заточить его в темницу, подвергнуть изощренным пыткам, и только после этого передать в руки палача. Осуществление этих планов требовало подготовки, а значит времени, и отправка головорезов в Блуа откладывалась на неопределенный срок. Эта отсрочка несколько портила приподнятое настроение епископа, которое не покидало его вот уже несколько дней, но он не очень расстраивался по этому поводу. Предвкушение того, что он увидит мучения Рене, переполняло его сердце злорадством, и ради этого Исаак готов был пожертвовать временем.
     Рене, который ничего не знал о коварных планах священника, постепенно свыкся с одиночеством, и каждое утро совершал длительные пешие прогулки. Он часами гулял по окрестностям, радуясь солнцу, которое с каждым днем припекало все жарче, и, любуясь перепаханными полями, которые начали покрываться свежей зеленью. Если он заходил в лес, то с упоением прислушивался к щебету птиц, вернувшихся из теплых стран и занимавшихся устройством гнезд. Иногда Рене ходил к реке и мог часами смотреть на воду. Ему нравилось приходить сюда и, слушая неумолчный шелест волн, размышлять. После возвращения из Парижа, его все чаще и чаще занимал вопрос о предназначении человека в жизни. Рене не хотелось верить, что он появился на свет только для того, чтобы отомстить за смерть отца. Ему хотелось совершить что-нибудь значительное. Такое, о чем не устали бы говорить и не перестали бы чувствовать. Он хотел оставить о себе память, и понимал, что для него это возможно только в стихах. Возвращаясь домой, он по несколько раз перечитывал свои творения, и всякий раз находил их несовершенными и недостойными чьего-либо внимания. Но он не останавливался и продолжал писать. Порой ему казалось, что наконец-то он создал что-то стоящее. Тогда Рене счастливый засыпал, а на утро видел в своем шедевре массу недостатков, и его снова охватывало разочарование. Так, в бесконечных поисках проходило время, и вот, однажды, он снова сидел на своем любимом камне на берегу, как вдруг услышал голоса. Обернувшись через плечо, он увидел двух девушек, которые шли к реке, о чем-то оживленно беседуя. Видимо разговор доставлял им удовольствие, потому что они весело улыбались друг другу. Рене проворно спрыгнул с камня и скрылся в камышовых зарослях. Девушки вышли на берег.
     -Какая сегодня прекрасная погода, - сказала одна из них, широко раскидывая руки и подставляя лицо солнцу.
     -Погода действительно прекрасная, - согласилась другая, - но только немного жарко.
     -Давай искупаемся, - предложила первая.
    -Как же мы будем купаться, Бланка, если не захватили с собой купальных костюмов? – спросила вторая.
     -Какие купальные костюмы, Маргарита? Кто нас здесь увидит? – со смехом ответила Бланка и распустила шнуровку платья.
    -Нет, Бланка, все же это неприлично, - возразила Маргарита.
     -Перестань, глупышка, - говорила Бланка, продолжая раздеваться.
     Рене, притаившийся в камышах, затаил дыхание и боялся пошевелиться. По всем правилам он должен был уйти, но шум камышей мог выдать его присутствие, и Рене не трогался с места. Тем временем Бланка разделась и осторожно попробовав воду ногой сделала первый шаг. Зайдя в воду по пояс, она повернулась к подруге, приглашая ее сделать то же самое, но Маргарита отказалась и не тронулась с места.
     -Ну, как хочешь, - отступила Бланка и поплыла на середину реки.
     Купание длилось около четверти часа, а потом она счастливая выскочила на берег и растянулась на траве. Пока Бланка с веселым смехом плескалась в воде, Рене получил возможность более внимательно рассмотреть Маргариту. На вид ей было не более восемнадцати лет. Стройная и высокая, с немного мелкими, но правильными чертами лица, в ореоле белокурых локонов, она была очень красива. А когда Бланка выбралась на берег, Рене получил возможность рассмотреть и ее. Она была года на два моложе Маргариты. Ее фигура тоже не была лишена стройности, а без одежды она вообще походила на античную статую, изваянную рукой искусного скульптора. Ее черные, как смоль, волосы, рассыпанные по плечам, красиво подчеркивали белизну кожи, и по внешним данным она не уступала подруге.
     -А что это у вас за сосед? – спросила Маргарита, присаживаясь рядом с Бланкой.
     -Не знаю. Он приехал в начале весны, но я его так толком и не видела.   
     -Он что, не выходит из дома?
    -Отчего же, выходит каждый день, и как помешанный бродит по полям. По-моему, он большая бука.
     -Он молод?
     -На старика не похож.
     -А что о нем говорят?
     -Я не спрашивала. Правда, матушка собирается нанести ему визит, но я думаю, это не очень хорошая идея.
     -Почему же? – удивилась Маргарита. – Ведь вы соседи.
     -Ну и что из того, - равнодушным тоном произнесла Бланка и, поднявшись, стала одеваться.
     Рене, который, разумеется, прекрасно слышал каждое слово, сразу понял, что говорят о нем, и не мог не отметить, что Маргариту он интересует гораздо больше, чем Бланку. Из разговора Рене понял, что Маргарита приехала сюда погостить, а о Бланке он слышал впервые. Правда, он знал, что рядом с ними находятся владения одного состоятельного землевладельца, но никогда с ним не встречался и не слышал о его семье. Видимо, Бланка приходилась ему дочерью. К тому же Рене очень заинтересовали слова о возможности предстоящего визита. Он надеялся, что гости не заставят себя ждать и приедут не только мать с дочерью, но и Маргарита. Эта статная девушка заинтересовала Рене, и он хотел познакомиться с ней поближе.
     Вскоре подруги покинули берег, и когда их стройные фигурки исчезли за деревьями, Рене, быстро выбравшись из камышей, заспешил домой. Он стремительно поднялся к себе, заперся на задвижку, и, присев к столу, написал стихотворение, текст которого сложился по дороге к дому. Рене перечитал написанное, и понял, что из-под его пера вышла ода в честь девушки, которую он увидел впервые, да и то сквозь стебли камышей. Он отложил лист, спустился в парк и, неторопливо прогуливаясь по аллеям, стал думать о случайной встрече, которой могло и не быть. Прислушиваясь к шороху гравия под ногами, он чувствовал, как образ Маргариты постепенно овладевает его мыслями. Рене не стал этому противиться, и вскоре все, о чем он думал до сих пор, отошло на второй план, и Маргарита безраздельно воцарилась в его сознании. Он почувствовал то же самое, что некогда испытывал к Полине. В его памяти были еще достаточно свежи воспоминания о его первой влюбленности, но он не закрыл сердце для нового чувства, хотя ни на что не рассчитывал. Молодому сердцу было необходимо состояние влюбленности. Только так оно может биться в полную силу, разгоняя кровь и воспаляя сознание. Рене даже не знал, увидит ли он еще Маргариту, но то состояние, в которое он впал, вполне его устраивало. Он решил отдаться ему всецело и стал сочинять новые стихи, которые складывались на удивление легко и строчки гладко ложились одна к другой.
     Рене снова полюбил и вовсе не стыдился этого чувства. Ночь он провел без сна, а с наступлением утра, направился к реке, надеясь еще раз увидеть Маргариту, но вспомнил про Бланку и остановился.
     «Лучше остаться дома», - подумал Рене и повернул обратно, но не успел сделать и десяти шагов, как услышал знакомые голоса и с ловкостью кошки скрылся за кустами. Через минуту мимо него прошли Бланка и Маргарита, а он отправился домой.
     Два дня он не выходил из дома, а утром третьего у порога остановился вестовой. Рене вышел ему навстречу и получил письмо с приглашением госпожи дю Валь, отобедать у нее.
     -Передай госпоже дю Валь, - сказал Рене, - что я весьма польщен приглашением и непременно буду.
     Гонец кивнул, давая понять, что сообщение принято к сведению и умчался прочь, а Рене стал готовиться к визиту. Он принял ванну, обильно приправленную заморскими благовониями, и выбрал из своего обширного гардероба самый изысканный костюм, который очень нравился Диане и очень ему шел. К назначенному часу все было готово и Рене, легко запрыгнул в карету и направился на встречу, к которой стремился и которую ждал. Его абсолютно не интересовали ни мадам дю Валь, ни Бланка – он хотел увидеть Маргариту. Дом госпожи дю Валь находился с другой стороны леса на расстоянии всего двух лье и границей между поместьем Рене и владениями госпожи дю Валь была как раз тропа, ведущая к реке. Поместье Рене было очень обширно, а дю Вали владели участком земли всего в двадцать акров. Глава семейства занимался торговлей и почти все время находился в разъездах, а сама госпожа дю Валь почти безвыездно жила в Блуа. Дочь училась в пансионе, но вот окончила его, получив хорошее образование и мать решила некоторое время пожить вдали от городского шума. Приехав сюда неделю назад она занялась обустройством жилища и, закончив с этим решила пригласить в гости соседа, чтобы соблюсти правила приличия, а заодно познакомиться и узнать, что он за человек.
     Дом госпожи дю Валь хотя и стоял высоко над землей, но был одноэтажный, и в сравнении с трехэтажной громадой дома Рене казался игрушечным. Карета остановилась перед парадной лестницей. Рене быстро поднялся по ступеням, и у дверей его встретил услужливый лакей, который, отвесив низкий поклон, попросил гостя следовать за ним. Он провел Рене по коридору и ввел в небольшую, но светлую и со вкусом обставленную комнату, которая, видимо, служила хозяевам гостиной. В комнате находились Бланка, Маргарита, а также дама, которая и являлась госпожой дю Валь. На вид ей не было еще и сорока.
     -Ах, любезный граф, вот, наконец, и вы, - произнесла мадам дю Валь, поднимаясь навстречу гостю и приветливо улыбаясь.
     Она устремилась к де Марсильяку так, как будто они уже давно знакомы и встретились после долгой разлуки. Бланка с Маргаритой последовали за хозяйкой, но более сдержанно. Рене взглянул в лицо мадам дю Валь, перевел взгляд на Бланку, и не заметил различия. Мать и дочь были похожи, как две капли воды. Годы не оставили на лице госпожи дю Валь никаких следов, и оно было гладким и жизнерадостным, как у девушки, которая не знает никаких забот, а только наслаждается жизнью. Глядя на мадам дю Валь, Рене видел все тот же миндалевидный разрез глаз, тот же слегка вздернутый нос, тот же рисунок губ и тот же овальный подбородок. Различными у матери и дочери были только платья и прически. Де Марсильяк не знал, откуда хозяйка могла узнать о его титуле, но решил не задерживаться на этом вопросе и произнес:
     -Сударыня, для меня большая честь быть в вашем доме. Это, наверное, самое прекрасное из того, что довелось мне видеть, - с этими словами он склонился и поцеловал протянутую ему руку, от которой исходил дурманящий аромат лаванды и жасмина.
     -Благодарю вас, граф, и разрешите представить вам мою дочь.
     Бланка приблизилась и, присев в реверансе, протянула ему руку, кокетливо потупив взор. Рене поцеловал руку девушки и почувствовал тот же самый запах.
     -А это моя племянница Маргарита, - продолжала госпожа дю Валь, и сделала девушке знак подойти.
     Рене наклонился к руке Маргариты и не почувствовал никакого запаха. Рука не была умощена дорогими благовониями, и источала приятное тепло, в отличие от рук матери и дочери, которые были холодны, как мрамор.
     После процедуры знакомства мадам дю Валь предложила гостю кресло, сама устроилась напротив и, пока накрывали стол к обеду, решила занять графа беседой. Рене ожидал, что разговор пойдет о погоде или урожае, но мадам дю Валь говорила о живописи, музыке, литературе и расспрашивала об интересах молодого человека. Бланка и Маргарита не принимали участия в разговоре. Когда все расселись, дочь хозяйки взяла в руки вышивание, а племянница – раскрыла книгу.
     Поначалу Рене чувствовал себя довольно скованно, но постепенно освоился, и когда, после обеда, все четверо перешли из столовой в гостиную, он стал рассказывать различные забавные истории. Мать и дочь весело смеялись, а Маргарита только улыбалась. Правда, эта улыбка не была натянутой, и Рене казалось, что она улыбается не рассказу, а ему. Маргарита, действительно, очень рассеяно слушала рассказы Рене. Она смотрела на него и, хотя прекрасно знала, что видит его в первый раз, ее не покидало ощущение того, что они уже давно и близко знакомы. У нее возникло к молодому графу чувство симпатии, происхождение которого она не могла объяснить, да и не стремилась сделать это. Бланка, почти не останавливаясь, смеялась, а мадам дю Валь сразу увидела в графе потенциального мужа для дочери и теперь хотела узнать о нем как можно больше.
     -Скажите, любезный граф, а где ваш отец? – спросила она, когда Рене на минуту замолчал.
     Де Марсильяк взглянул на хозяйку, и мадам дю Валь заметила, как потемнели его ясные глаза, а брови почти вплотную сошлись на переносице. Хозяйка заметила происшедшую с гостем перемену и пожалела о своей поспешности. Она уже хотела что-то сказать, чтобы как-то сгладить допущенную ее бестактность, но Рене, тряхнув головой, произнес:
     -Мой отец трагически погиб вскоре после моего рождения.
     -О, простите, Бога ради, - произнесла мадам дю Валь прижимая руки к груди, но, услышав ответ на первый вопрос – задала второй. – Надеюсь, ваша матушка в добром здравии?
     -Благодарю вас, матушка, слава Богу, здорова, но она сейчас в отъезде и вернется не скоро.
     Рене не хотелось говорить о том, что мать ушла в монастырь, и он сходу отправил ее в путешествие. Любопытство мадам дю Валь было полностью удовлетворено, и она решила, что этот молодой красавец вполне подходит ее дочери. А Рене, проведя в доме госпожи дю Валь еще около получаса, откланялся. Хозяйка вышла его проводить, и на пороге Рене пригласил их к себе. Мадам дю Валь, рассыпавшись в благодарностях, заверила, что они непременно будут у него, и Рене уехал. 
     Когда карета Рене потонула в предвечерних сумерках, которые, двигаясь с востока, мягкими волнами накатывались на землю, мадам дю Валь вернулась в дом и, пройдя в гостиную, опустилась в кресло. Сейчас она была в комнате одна. Бланка с Маргаритой разошлись по своим комнатам и мадам дю Валь, сидя в тишине, предавалась думам, которые не покидали ее с того самого момента, как де Марсильяк переступил порог этой комнаты.
     Она всегда считала себя счастливой, и только одно обстоятельство мешала ей в полной мере насладиться счастьем. Они не были приняты при дворе. Семья дю Валь принадлежала к среднему дворянству, а представителям этого сословия путь в высший свет был закрыт. Но мадам дю Валь всегда лелеяла надежду попасть  в высшее общество, и поэтому решила выдать дочь за де Марсильяка. Сейчас ее абсолютно не интересовало, испытывает ли Бланка к Рене хоть какие-то чувства. Мадам дю Валь почему-то решила, что де Марсильяк влюбился в ее дочь, а раз так, то она сможет уговорить Бланку принять его предложение, которое, по ее глубокому убеждению, не заставит себя ждать. Она расскажет дочери о тех безграничных перспективах, которые откроются перед ней, если она станет госпожой де Марсильяк, и Бланка с радостью даст согласие. К тому же де Марсильяк молод, красив и богат, что само по себе тоже немаловажно. Мадам дю Валь решила, что надо не мешкая переговорить с дочерью, и направилась в ее спальню. Бланка уже переоделась ко сну и собиралась лечь в постель, когда на пороге ее комнаты появилась мать.
     -Что-то случилось, матушка? – спросила она, и отпустила горничную, которая при появлении хозяйки присела в глубоком реверансе.
     -Хорошо, что ты еще не легла. Нам надо серьезно поговорить.
     -Слушаю вас, - произнесла Бланка, и, накинув пеньюар, села в кресло.
     Она была не мало удивлена столь неожиданным визитом. Обычно мать никогда не приходила к ней в такой час, а предупреждение о предстоящем серьезном разговоре заинтриговало девушку.
     -Как тебе понравился наш гость? – спросила мадам дю Валь и внимательно посмотрела на дочь, желая не только услышать, но и увидеть то, что ей хотелось, но выражение лица Бланки не изменилось.
     -По-моему, вполне приличный молодой человек, - ответила она совершенно равнодушным тоном, который не понравился матери.
    Бланка не могла не признать, что молодой граф красив, но ей нравились мужчины другого типа. Кроме того, она считала, что он слишком молод, а если и думала о влюбленности, то только в мужчину раза в два старше нее. Она полагала, что юноша не способен на настоящее чувство, и только зрелый мужчина может осчастливить женщину любовью. Но все это было пока только в мечтах, и не о чем подобном она еще всерьез не задумывалась.
     -И это все, что ты можешь сказать? – спросила мать, явно не довольная ответом дочери.
     -А что же вы хотели услышать? Я ведь его даже ни разу раньше не видела, - Бланка почувствовала неудовольствие матери, но не понимала, чем оно вызвано, и поэтому слегка растерялась.
     -Неужели ты не заметила, что де Марсильяк влюблен в тебя. Это же было видно невооруженным глазом!
     -Матушка, как вы можете так говорить? Мы едва знакомы!
     Слова мадам дю Валь напугали девушку. Бланка смотрела на мать, надеясь, что она вот-вот рассмеется и все обратится в шутку, но мадам дю Валь даже не улыбнулась. Наоборот, она хранила выражение непоколебимого спокойствия. Ни один мускул не шевельнулся на ее красивом лице, и она немигающим взглядом смотрела на дочь. От этого пристального взгляда Бланке стало как-то не по себе. Она нервно поежилась, плотнее закуталась в легкий полупрозрачный пеньюар и, дрожащим от волнения голосом, спросила:
     -Матушка, вы верно шутите?
     -Нет, дорогая, я говорю вполне серьезно, - произнесла мадам дю Валь, и по тону ее голоса Бланка поняла, что это действительно не шутка.
     -Но я же его совсем не знаю, - девушка готова была разрыдаться.
     -У тебя будет на это время, но, думаю, это излишне, - продолжала мадам дю Валь, и ее тон отвергал любые возражения.
     Дочь уже не знала, что ответить. Она только смотрела на мать, а на ресницах дрожали слезы.
     -Подумай, какая прекрасная жизнь тебя ожидает, если ты станешь его женой, - произнесла мадам дю Валь, делая вид, что не замечает состояния дочери. – Ну, спокойной ночи, дорогая, - закончила она и, поцеловав дочь в лоб, вышла.
      Бланка прислушалась к затихающим в коридоре шагам, и когда они замерли где-то вдалеке, ничком упала на кровать, и разразилась слезами, которые даже не пыталась скрыть. Горничная, услышав всхлипывания молодой госпожи, вбежала в комнату и, увидев хозяйку, обливающуюся слезами, поспешила к ней, желая успокоить.    
     -Что с вами? – спросила она, присаживаясь рядом.
     Бланка медленно подняла голову и повернула к служанке заплаканное лицо.
     -Обними  меня, Мари, - произнесла она прерывающимся голосом, и бросилась на шею горничной.
     -Успокойтесь, мадемуазель, не надо так убиваться. Ничего страшного не произошло, - тихо говорила служанка, гладя Бланку по голове.
     -Меня продали, как вещь, Мари! Понимаешь, как вещь! – всхлипывая говорила Бланка, крепче прижимаясь к горничной, а поток слез все усиливался.
     Служанка поняла, что госпожа находится на грани истерики. Она высвободилась из объятий несчастной девушки, быстро подошла к туалетному столику, налила полный стакан воды и плеснула в лицо Бланки. Холодная вода подействовала успокаивающе. Девушка сразу перестала плакать, и, широко раскрытыми глазами, посмотрела на камеристку. А та снова наполнила стакан и протянула его хозяйке.
     -Выпейте, мадемуазель, и успокойтесь. Никто вас не продаст.
     Бланка приняла стакан и, стуча зубами по краю, выпила.
     -А теперь ложитесь и постарайтесь уснуть, - служанка уложила госпожу  в постель, заботливо укрыла ее и, погасив свет, ушла в другую комнату.
     Рене вернулся домой, когда уже совсем стемнело. Войдя в дом, он призвал мажордома и сообщил, что завтра к обеду он ждет гостей. Старик понимающе кивнул, а Рене прошел в свою спальню, не раздеваясь лег, и моментально уснул. Когда он открыл глаза, солнце стояло уже высоко, и утро было в самом разгаре. Рене быстро встал, привел себя в порядок и сошел вниз. Первым, кого он встретил, был мажордом. Этот человек служил в доме уже не один десяток лет, и до сих пор никто из хозяев не мог упрекнуть его в небрежном исполнении своих обязанностей. Рене не был исключением. Увидев хозяина, старик поклонился настолько низко, насколько позволял его преклонный возраст, а, выпрямившись, доложил, что к приему гостей все готово. Рене, который желал самолично проверить приготовления, остался доволен осмотром, и вышел на балкон. Отсюда хорошо просматривалась дорога, ведущая к дому, и любой, кто приближался, не мог остаться незамеченным. Де Марсильяк стоял, опершись о перилла, и, подставив лицо ласковому ветру, всматривался вдаль. Ему хотелось первому заметить карету. Время шло, становилось жарко, а дорога все оставалась пустынной. Рене, жмурясь от ослепительного солнца, продолжал стоять на балконе, и, наконец, вдалеке показалось небольшое облачко пыли, которое с каждой минутой увеличивалось. Очень скоро из этой бесформенной массы вынырнула стремительно приближающаяся карета. Рене устремился вниз, на ходу отдавая короткие распоряжения, вышел на террасу и приказал открыть ворота. Спустя минуту, экипаж, въехав во двор, остановился, и Рене поспешил вниз, чтобы помочь дамам выйти. Первой вышла мадам дю Валь, следом карету покинула Бланка, и последней была Маргарита. Когда она, опираясь на его руку, выходила из кареты, он слегка пожал изящную кисть и почувствовал ответное пожатие. Рене устремил на девушку переполненный признательностью взгляд, и только потому, что лицо Маргариты было прикрыто вуалью, не заметил ответного. Встретив гостей, Рене пригласил их в дом и провел в просторную гостиную, которая поражала великолепием убранства и роскошью обстановки. Если бы на месте мадам дю Валь оказался ее муж, он воспринял бы эту кричащую роскошь, как насмешку над скромностью их жилища, хотя у Рене и в мыслях не было ничего подобного. Однако мадам дю Валь об этом даже не задумывалась. Увидев дом де Марсильяка еще из окна кареты, она поразилась его грандиозности, а теперь, с нескрываемой восхищенной завистью, осматривала окружающую обстановку. Она догадывалась, что граф богат, но никак не предполагала, что настолько. Когда она, наконец вдоволь насладилась осмотром, то лишний раз похвалила себя за то, что выбрала в мужья дочери именно этого человека. Мадам дю Валь мечтала не только о великосветских приемах, но и о роскошных туалетах, что в ее представлении было невозможно одно без другого. И хотя их семья жила в достатке, но все-таки не могла позволить себе тратить деньги на дорогих портных и бриллиантовые украшения. А когда ее дочь станет госпожой де Марсильяк, они навсегда позабудут про магазины готового платья. К их услугам будут самые лучшие мастерские, а в ювелирных магазинах их имена будут внесены в списки самых уважаемых клиентов. Воображение мадам дю Валь разыгралось, и она не замечала, что Рене, Бланка и Маргарита, которые в это время вели непринужденную беседу, начали бросать в ее сторону заинтересованно настороженные взгляды. Эти взгляды были вызваны тем, что мадам дю Валь, которая отличалась словоохотливостью и всегда принимала в разговорах самое активное участие, за последний час не промолвила ни слова.
     -Матушка, вам нехорошо? - спросила Бланка, заметив в глазах матери нездоровый блеск.   
     -Ты что-то сказала, дорогая? – встрепенулась мадам дю Валь.
     -Вы хорошо себя чувствуете, тетушка? – участливо спросила Маргарита, которая тоже впервые видела свою родственницу в таком состоянии.
     -Да, превосходно, - попыталась заверить всех мадам дю Валь, - только немного душно.
     Это было первое, что пришло ей в голову в качестве оправдания, и фраза была сказана невпопад. На улице действительно было жарко, но в гостиной царила благодатная прохлада.
     -Здесь действительно довольно душно, - произнес Рене, спеша поддержать гостью, чтобы не поставить ее в смешное положение. – Может быть, лучше пройти в сад.
     -Да, да, в сад, - заторопилась мадам дю Валь.
     Рене предложил ей руку, и все четверо прошли в сад, где устроились в одной из уютных беседок, увитых плющом, и провели там время до обеда. После пышного застолья, которое изобиловало изысканными блюдами и отменными напитками, мадам дю Валь и Бланка попросили разрешения отдохнуть. Мать хотела в одиночестве выработать дальнейшую линию поведения, чтобы не потерять столь завидного жениха, а дочь, после переживаний минувшей ночи, выглядела немного осунувшейся. Слуги проводили дам в отведенные им комнаты, и Рене с Маргаритой остались наедине.
     -Вы, наверное, очень скучаете здесь? – спросила Маргарита, когда они спустились в парк, и не спеша двинулись по их тенистым аллеям.
     -Вовсе нет, - ответил Рене, ненавязчиво любуясь красивым профилем девушки.
     По внешним данным Бланка ничуть не уступала кузине, но ее поведение на берегу оставило в душе де Марсильяка неприятный осадок. Если бы тогда Маргарита последовала примеру сестры, то он бы не стал посвящать ей стихи. Маргарита проявила чувство внутреннего такта, и это очень импонировало Рене. Когда он смотрел на Бланку, то видел в ней только женщину. А в Маргарите он, прежде всего, видел личность с богатым внутренним миром, и только потом – женщину. Женщину, которая ему очень нравилась, но, вместе с тем, не будила плотских желаний.
     -Но здесь же нет никаких развлечений, - произнесла Маргарита, когда они сделали еще несколько шагов.
     -Я не люблю развлечений. В них ничего нет, кроме внешнего блеска. Внутренний мир пуст, а мне это не интересно.
     -Чем же вы тогда занимаетесь? – снова спросила Маргарита, и с интересом взглянула на Рене.
     Она впервые встретила молодого человека, который преднамеренно избегает развлечений. Маргарита, как и подавляющее большинство молодежи, любила балы, маскарады, и все, где много музыки и веселья. Но, задумавшись над словами Рене, она не могла не отметить, что он прав. Все это проходило, ничего не оставляя в душе, и на утро забывалось.
     -Вы спрашиваете, чем я занимаюсь? Когда вернемся, покажу, - пообещал Рене.
     Они дошли до конца аллеи, и когда повернули обратно, Рене спросил:
     -Вы тоже живете в Блуа?
     -Нет, мы живем в Дижоне. Мой батюшка владеет виноградниками в его окрестностях.
     Рене не стал более расспрашивать, но Маргарита сама рассказала о своей семье. Повествование было не продолжительным, и когда они вошли в гостиную, она закончила. 
     -Так что вы хотели мне показать? – спросила она, устраиваясь в удобном кресле.
    -Сейчас, - откликнулся де Марсильяк.
     Он присел к клавесину и пропел одно из своих стихотворений, которое считал наиболее удачным.
     -Что это? – спросила Маргарита, когда Рене закончил.
     Для нее не было удивительно, что дворянин умеет играть на клавесине.
     -Это моя песня, - признался Рене.
     -Ваша? – в изумлении воскликнула девушка. – Вы пишете песни?
     -Иногда, - ответил Рене.
     На прогулке ему казалось, что это позабавит Маргариту, но теперь он не был уверен в правильности своего поступка. По ее тону нельзя было определить, как она отнеслась к его занятию. Рене уже жалел об этом, но следующая фраза окрылила его.
     -Это восхитительно! У вас есть что-нибудь еще?
     -Пожалуй.
     -Спойте, прошу вас!
     Де Марсильяк не стал капризничать и заставлять его упрашивать. Он снова коснулся клавиш и спел еще две песни, которые были встречены аплодисментами. Рене был польщен. Маргарита была первым человеком, который услышал его сочинения, и ее мнение было для него крайне важно.
     -Вам действительно понравилось? – спросил он, садясь напротив.
     -Конечно, я не стала бы лгать в угоду вам, - произнесла Маргарита и приветливо улыбнулась.
     Рене заключил ее руку в свои, и, опустившись на колено, прижался губами к ее нежной кисти. Она не отняла руки, а только глубоко вздохнула и бегло огляделась по сторонам, как будто боялась, что кто-то увидит эту сцену. Но в комнате никого не было. В это время в коридоре послышались шаги. Маргарита резко отняла руку, а Рене быстро вернулся на место, но успел шепнуть ей:
     -Сегодня в полночь я буду ждать вас в парке.
     Маргарита хотела категорично отказаться, но в это время в комнату вошла мадам дю Валь, и девушка, сама того не желая, кивнула головой, а Рене, при появлении гостьи, встал. 
     Уединившись в приготовленной для нее комнате, мадам дю Валь опустилась в кресло у окна, и в ее воображении одна за другой стали вырисовываться картины жизни всей ее семьи, когда они получат доступ к тем богатствам, которыми обладает де Марсильяк. Алчность овладела всем ее существом и затуманила рассудок. Мадам дю Валь видела себя обладательницей несметных сокровищ и улыбалась жадной улыбкой, а пальцы шевелились сами собой, как будто перебирая золотые монеты. Но вдруг мрачная тень пробежала по ее лицу, и выражение мгновенно изменилось. Теперь оно выражало тревогу, и даже страх. Она вспомнила про Маргариту и увидела в ней соперницу. Мадам дю Валь любила племянницу и всегда относилась к ней с почти материнской нежностью, но тут она возненавидела ее. Девушка могла стать преградой на пути дочери к де Марсильяку, и это препятствие необходимо было устранить. Мадам дю Валь решила как можно скорее вернуться в Блуа, а там, под каким-нибудь благовидным предлогом, отправить Маргариту к матери. Потом можно будет снова вернуться, и у Бланки уже не будет конкурентки. Хотя она и уверяла дочь в том, что де Марсильяк влюблен в нее, но сама не была в этом уверена, и боялась, что чары Маргариты разрушат все ее планы. Подумав об этом, она порывисто встала и поспешила на поиски племянницы и Рене, чтобы находиться подле них и помешать их сближению. Когда она вошла, то заметила, как неестественно быстро встал Рене, а щеки Маргариты залились румянцем. Она поняла, какую непростительную ошибку совершила, позволив остаться им наедине. И уже не сомневалась, что между ними наверняка произошел разговор, которого нельзя было допустить. От гнева у нее потемнело в глазах, и ей показалось, что сердце остановилось. Но мадам дю Валь быстро овладела собой, не считая битву проигранной, и, натянув на лицо улыбку, которая больше походила на оскал хищного зверя, приблизилась к молодым.
     -Надеюсь, сударыня, вы хорошо отдохнули? – спросил Рене, отвешивая учтивый поклон.
     -Благодарю вас, граф, превосходно, - ответила мадам дю Валь, глядя на молодого человека с ненавистью, которую она изо всех сил старалась скрыть, чтобы окончательно не разрушить задуманное.
     «Может быть, ничего и не было, - подумала она, переводя взгляд на племянницу. – Может, я все себе напридумывала, но как бы там ни было надо срочно возвращаться. Это общение может плохо кончиться».
     -А где Бланка? – спросила она после минутного молчания, в течение которого все трое переводили друг на друга пристальные взгляды.
     Мадам дю Валь хотела заставить молодых людей опустить глаза, но те спокойно выдержали этот взгляд и тем самым вынудили ее первой нарушить молчание.
     -Она еще не спускалась, - ответил Рене, - но если вы хотите, я могу немедленно послать за ней, - и он потянулся к серебряному колокольчику, чтобы вызвать слугу.
     -Не надо никого звать, - остановила его мадам дю Валь, - я думаю, Маргарите будет приятно самой сходить за ней. Не правда ли, дорогая? – обратилась она к племяннице.
     -Конечно, тетушка, - отозвалась Маргарита, и поспешно покинула комнату.
     Мадам дю Валь проводила девушку каким-то загадочным взглядом, и повернулась к Рене.
     -Любезный  граф, - произнесла гостья, пристально глядя на хозяина, который ничуть не тушевался под этим немигающим взором, - я очень благодарна вам за гостеприимство, но, к сожалению, мы вынуждены откланяться. Нам надо быть в Блуа.
     Рене понял, что решение мадам дю Валь ставит под угрозу срыва его сегодняшнее свидание с Маргаритой, и предпринял попытку задержать их хотя бы до завтрашнего утра.
     -Сударыня, - сказал он, стараясь изобразить искреннюю досаду, - неужели вы покинете меня  так скоро и лишите вашего общества и общества вашей дочери?
     О Маргарите он преднамеренно не упомянул. При его словах лицо мадам дю Валь просияло. Теперь она не сомневалась, что Бланка ему не безразлична, и ей нечего опасаться племянницы, раз он про нее даже не вспомнил.
     -Но, милый граф, нам, честное слово, неудобно стеснять вас, - произнесла мадам дю Валь, опуская взор, но ровно настолько, чтобы иметь возможность видеть лицо собеседника.
    -Что вы, сударыня, ваше присутствие не может стеснить меня, и я почту за честь, если вы соизволите остаться здесь еще на два-три дня. Неужели ваши дела столь неотложны?
     Объяснение, к которому стремилась мадам дю Валь, и от которого Рене не стал бы уклоняться, так и не состоялось. Мадам дю Валь не смогла найти нужных слов, чтобы направить разговор в интересующее ее русло, а открыто предлагать свою дочь, как товар, ей не позволяли материнские чувства. Однако предложение графа задержаться у него на несколько дней, вселило в нее уверенность. Она считала, что за эти два-три дня ей удастся найти необходимые слова, вслед за которыми со стороны Рене последует предложение руки и сердца. Родители невесты, как положено, попросят время на разговор с дочерью, а еще через месяц молодые встанут перед алтарем и поклянутся любить друг друга до гроба. В воображении мадам дю Валь все было просто, и ей казалось, что и в действительности будет не намного сложнее.
     Дальнейшая их беседа носила светский характер. Они говорили о погоде. Мадам дю Валь знала, что на великосветских приемах это самая распространенная тема, но не могла понять, почему. Только поговорив с Рене, она смогла разгадать эту загадку. Разговоры о погоде можно вести сколько угодно долго, и они ни к чему не обязывают собеседников. Никто из них не может быть оскорблен, обижен или осмеян. Мадам дю Валь, беседуя с Рене, старалась научиться правильно вести разговор, чтобы, попав в высшее общество, не оказаться всеобщим посмешищем.
     Маргарита осторожно открыла дверь и переступила порог. Бланка мирно спала, но когда Маргарита сделала по направлению к кровати несколько шагов, девушка вдруг открыла глаза и, заметив сестру, приветливо улыбнулась.
     -Прости, дорогая, я тебя разбудила, - произнесла Маргарита, останавливаясь на полпути к кровати.
     -Что ты, - возразила Бланка, - я уже проснулась.
     Она откинула легкое покрывало, которым была укрыта, и сев на кровати просящим взглядом указала сестре на место рядом. Маргарита подсела. Бланка огляделась по сторонам, как будто хотела убедиться, что их никто не подслушивает и, наклонившись к самому ухо Маргариты, быстро прошептала:
     -Матушка хочет выдать меня замуж за Рене. Представляешь, какой ужас!
     -Почему же ужас? – спросила Маргарита, которой стоило немалых усилий сохранить спокойствие.
     «Какой лицемер! Какой бесчестный обманщик! – воскликнула про себя Маргарита. – Собирается жениться и назначает свидание другой. Ну, ничего, сегодня я все выскажу ему в лицо и посмотрю, как он будет изворачиваться. Разумеется, он будет клясться, что ничего не знает, но я не поверю ни единому его слову!»
     -Ужас, потому что я не хочу за него замуж, но не знаю, как сказать об этом матушке.
     -Отчего же не хочешь? Он молод, красив, богат. Чего же еще желать?
     -Но я не люблю его! – едва не плача призналась Бланка.
     -А он любит тебя? – спросила Маргарита, и голос ее задрожал.
     -Матушка говорит, что да, но я знаю, что это не так. Влюбленные ведут себя совершенно иначе, наверное. Помоги мне! – Бланка расплакалась и уткнулась сестре в плечо.
     -Не плачь, не надо. Успокойся. Все будет хорошо, - говорила Маргарита и подумала, что несправедливо обвинила Рене во лжи и лицемерии.
     «Может быть, он действительно ничего не знает о планах тетушки. Нет, я определенно пойду на свидание! Надо все до конца выяснить, а то мы все окажемся персонажами плохой комедии».
     Маргарите, наконец, удалось успокоить кузину, и когда та привела себя в порядок, сестры спустились в гостиную, где нашли мило беседующих мадам дю Валь и де Марсильяка. Бланка внимательно посмотрела на молодого человека, стараясь найти в нем хоть что-нибудь, что заставило бы ее взглянуть на него как на мужчину, с которым ей суждено связать свою жизнь, но ничего не увидела. Перед ней стоял молодой красивый мужчина, к которому она просто приехала в гости, но скоро уедет и все забудется. А если им суждено встретиться еще когда-нибудь, то только как хорошим знакомым, и не больше. А Маргарита, в свою очередь, смотрела на Рене совсем иначе. Чувство симпатии, которое возникло в ней к молодому графу при знакомстве, постепенно переросло в нечто большее. Такое, что она еще никогда ни к кому не испытывала. Девушку страшили, но одновременно и радовали возникшие в ней чувства. Она не знала любовь ли это, но хотела, чтобы это было именно так. Разговор с сестрой сначала взволновал ее, но потом немного успокоил. Однако она прекрасно  знала характер тетки, и помнила, что мадам дю Валь, идя к намеченной цели, не останавливается ни перед чем и действует любыми доступными средствами. Маргарита понимала, что нежелание Бланки выходить замуж за де Марсильяка в расчет приниматься не будет, и ей придется бороться за свою любовь. Бороться против собственной тетки, к которой она хорошо относилась и не хотела портить с ней отношения. Но если она вступит в борьбу, то разрыв неизбежен, и разрыв окончательный. Если мадам дю Валь не получит де Марсильяка, то никогда не простит племянницу.
     Бланка, повернув голову, взглянула на сестру и заметила какой-то особенный блеск в ее голубых глазах, бездонных, как омуты. Хотя она и не была искушена в любви, но сразу поняла, чем вызвано это свечение, и обрадовалась за кузину. Но в следующую минуту эта радость сменилась тревогой. Она тоже хорошо знала характер матери. Бланка всегда безропотно подчинялась воле родителей, которые отнюдь не были тиранами и относились к дочери с любовью. Но при всем при этом, Бланка не допускала мысли, что кто-то может перечить матушке, и уж тем более идти наперекор ее воле.
     На шум шагов мадам дю Валь медленно повернулась в кресле, и Маргарита быстро опустила ресницы, прикрыв огонь любви. Ей не хотелось, чтобы тетка, которая отличалась проницательностью, о чем-нибудь догадалась.
     -А вот, наконец, и ты, дорогая, - произнесла мать, вставая и направляясь к дочери. – Мы уже заждались.
     -Простите, матушка, что заставила вас ждать, - ответила Бланка.
     -Ничего. Мы прекрасно провели время, и граф любезно предложил нам погостить у него еще два-три дня. Я не смогла отказать и, надеюсь, вы ничего не имеете против.
     -Что вы, матушка, напротив, - Бланка поспешила опередить Маргариту, которая своим согласием могла себя выдать. – Общество господина графа весьма приятно, и мы рады, что сможем провести здесь еще некоторое время.
     Маргарита посмотрела на кузину с некоторым удивлением, а мадам дю Валь просто просияла от восторга. Она и сама хотела сказать нечто подобное, но не смогла подобрать слов, а дочь в такой элегантной форме и так красноречиво призналась де Марсильяку в любви, что он, как честный человек, обязан жениться. Мадам дю Валь считала дело решенным, и присутствие Маргариты ее больше не волновало. Она перестала видеть в ней соперницу, и к мадам дю Валь снова вернулись те чувства, которые она всегда испытывала к племяннице.
     Вечер прошел за картами и Рене, который был превосходным игроком, слегка поддавался мадам дю Валь, которая очень старалась и радовалась как ребенок, когда ей удавалось взять больше взяток. В итоге она оказалась в выигрыше, и часы пробили одиннадцать, когда все разошлись по своим комнатам. Мадам дю Валь готова была играть и дальше, думая, что удача ей улыбается, но де Марсильяк, помня о свидании, стал с завидным постоянством отыгрывать проигранные деньги и мадам дю Валь, которая удивлялась переменчивости фортуны и опасалась лишиться выигрыша, пожелала прекратить игру. Когда гости выходили из комнаты, Бланка шепнула кузине:
     -Зайди ко мне.
     Маргарита согласно кивнула, и когда мадам дю Валь вошла в свою комнату, незамеченной проскользнула в спальню Бланки.
     -Иди, иди сюда, - поманила Бланка кузину с заговорщическим видом, когда та переступила порог ее комнаты.
     -Что случилось? – Маргарита была удивлена той таинственностью, которую напустила на себя сестра.
     -Ты влюблена в де Марсильяка? – спросила Бланка, понижая голос до шепота.
     -С чего ты взяла? – встрепенулась Маргарита.
     -Я же не слепая. Ты так сегодня на него смотрела.
     -Я нормально на него смотрела. Тебе показалось.
     -Не бойся, сестренка, я на твоей стороне, - произнесла Бланка, прижимаясь к Маргарите.
     -Спасибо, но твоя помощь не требуется. Между нами ничего нет.
     Маргарите очень хотелось поделиться с Бланкой и рассказать о тех чувствах, которые она испытывала к Рене, но прирожденная осторожность заставляла ее молчать и отрицать очевидное. К тому же она опасалась, что Бланка действует по указанию матери, хотя ей и претило  подозревать сестру в предательстве.
     Однако ответы сестры не устраивали Бланку и она все новыми и новыми вопросами пыталась вызвать ее на откровенность. Но Маргарита не сказала ни единого лишнего слова и вскоре покинула комнату сестры, оставив ее в досадном недоумении.
     Бланка действовала по собственной инициативе, и ей действительно хотелось помочь сестре, правда она не знала, как и чем. Кроме того, ей очень хотелось знать, что испытывает влюбленная женщина, чтобы когда-нибудь самой не принять простое увлечение за влюбленность и не совершить ошибки, о которой придется жалеть всю жизнь. Она даже несколько обиделась на сестру за ее скрытность, но не стала распалять себя и вскоре уснула. Весь дом погрузился в покой, и только Рене и Маргарита бодрствовали, ожидая заветного часа, который приближался с каждым ударом маятника. Когда до полуночи оставалось менее четверти часа Рене не в силах больше находиться в замкнутом пространстве комнаты, спустился в парк. Стрелки часов медленно, но неумолимо приближались к двенадцати, а де Марсильяк нетерпеливо прохаживался по аллее, на которой бледный свет всплывшей луны нарисовал светлую дорожку. Рене ждал Маргариту с нетерпением влюбленного и, вместе с тем, ему хотелось, чтобы она не пришла сейчас. Он считал, что не должен был назначать свидание девушке, которую едва знает, да еще в такой час. Он очень надеялся, что она не придет, и он не обидится, даже если ему придется прождать всю ночь. Он поймет ее, а на утро сделает вид, как будто ничего не произошло. Часы пробили двенадцать, и вместе с их последним ударом он услышал легкий шорох гравия. Рене обернулся и увидел стройную фигуру Маргариты, которая торопливо приближалась.
     -Вы все-таки пришли, - сказал он с трепетом в голосе и заключил ладони девушки в свои.
     -Я же дала согласие, - ответила Маргарита, не отнимая рук и неотрывно глядя ему в глаза.
     Глаза Маргариты излучали тот же самый свет, что и в гостиной. Из-за темноты Рене не мог его видеть, но ему казалось, что взгляд возлюбленной излучает тепло и он почти физически это чувствует.
     -Вас никто не видел? – спросил он только для того, чтобы не молчать, хотя понимал, что вопрос бестактен и в некоторой степени оскорбителен.
     Создавалось впечатление, что он вор, который забрался в чужой дом и опасается быть застигнутым на месте преступления.
    -Нет, все уже спят.
    -Может быть, вы согласитесь немного пройтись со мной? – спросил Рене, надеясь, что она откажется и ему удастся прекратить свидание.
     Присутствие Маргариты ночью в темной аллее парка наполняло его существо нервозностью, и он хотел, чтобы она ушла.
     -Почему бы и нет, - ответила Маргарита, не видя в предложении молодого графа ничего неприличного.
    Она полагалась на его честность и не опасалась, что он причинит ей зло. Де Марсильяку ничего не оставалось, как предложить ей руку и они двинулись в глубь парка. По мере того, как они удалялись от дома, Рене все более и более успокаивался, и когда они свернули на одну из боковых аллей он уже вполне владел собой и удивлялся, как он мог желать прекращения свидания, если одно присутствие этой девушки наполняет его мятущуюся душу умиротворением. Они миновали несколько беседок, которые тоже, казалось, уснули и остановились у скамейки приютившейся под кроной могучего дуба, который, наверное, помнил еще первых обитателей здешних мест. Маргарита села, а Рене опустился перед ней на колено.
    -Рене, я пришла, чтобы сказать вам, что это наше первое и последнее свидание, - сказал Маргарита с глубоким вздохом.
     Было заметно, что эти слова дались ей нелегко.
     -Почему? – спросил де Марсильяк и с неподдельным недоумением взглянул на девушку. – Что случилось?
     -Вы же прекрасно знаете, что случилось.
     -Клянусь, я ничего не знаю, - произнес Рене, крепко сжимая ладони возлюбленной.
     -Неужели вы будите отрицать, что вскоре женитесь на Бланке? – спросила Маргарита, и только из-за темноты Рене не заметил слез в ее глазах.
     -Я женюсь на Бланке? – шепотом переспросил он, выдавливая из себя каждое слово. – Кто вам внушил этот бред? Неужели вы не видите, что я люблю вас! Только вас! И не могу любить никого кроме вас! Только ради вас я еще хожу по этой земле и дышу этим воздухом! Я радуюсь каждому новому дню, потому что и вы ему радуетесь! Вы же все это видите! Вы не можете это не видеть! И видя все это, вы говорите мне о Бланке! Скажите, чем я заслужил такую кару? Чем я вас обидел? Неужели любовь это преступление?
     -Я знаю, Рене, что вы любите меня, - произнесла Маргарита уже не в силах сдержать слез, - и я тоже люблю вас, но слово дворянина.
     -Какое слово дворянина? – воскликнул Рене и вскочил на ноги. – Я никому и никогда ничего не обещал.
     -Но тетушка…- попыталась возразить Маргарита, захлебываясь от рыданий.
     -Тем более ей. Если ей не терпится выдать дочь замуж, это ее право, но я не понимаю, почему она решила, что этим человеком должен стать я.
     -Она говорит, что вы обещали, - продолжала всхлипывать Маргарита.
     -Господи, - простонал Рене и, схватившись за голову, и как подкошенный сел рядом с Маргаритой. – Господи, какая гнусная ложь.
     -Вы не обещали? – спросила Маргарита, слезы которой сразу высохли.
     -Конечно, нет. У нас разговора ни о чем подобном не было, да и быть не могло. Я бы сразу дал ей понять, что никакие отношения, кроме добрососедских, между мною и Бланкой невозможны. Когда она вам сказала об этом?
     -Сегодня перед сном.
     -Хорошо, посмотрим, что она скажет завтра утром.
     -А, что будет завтра утром? – поинтересовалась Маргарита и с испугом взглянула на Рене.
     Ей не понравился этот предупреждающе-угрожающий тон. – Надеюсь, вы не собираетесь… - она не знала, как закончить.
     -Нет, что вы, - ответил де Марсильяк, - все будет в рамках приличий.
     После этого объяснения, которое крайне взволновало обоих молодых людей, разговор перешел в другое русло. Рене рассказывал ей, как он жил до встречи с нею, а Маргарита поведала историю своей жизни. Их рассказы в некоторых моментах были схожи, и де Марсильяк увидел в этом знак свыше. Люди со схожими судьбами предназначены друг для друга и нет силы, которая могла бы помешать им соединиться. Они проговорили всю ночь, и когда перед рассветом прощались, Рене поцеловал девушку и получил ответный. Маргарита, залившись стыдливым румянцем, быстро удалилась, а де Марсильяк, ошалевший от счастья, отправился бродить по окрестностям и вернулся только через несколько часов, когда все в доме поднялись и гости ждали хозяина, который как будто испарился.   
     -Прошу прощения за опоздание, - сказал он, появляясь на пороге гостиной. – Надеюсь, мое отсутствие не доставило вам неудобств.
     Дамы поднялись, чтобы приветствовать его, а он, отвесив всем троим учтивый поклон, послал Маргарите взгляд, полный любви. Мадам дю Валь не могла этого не заметить, а, взглянув на племянницу, которая вся зарделась, едва не лишилась чувств. Все ее существо протестовало, а в душе бушевал костер ярости. Она готова была выцарапать де Марсильяку глаза и задушить Маргариту. Мадам дю Валь даже почувствовала, как у нее зачесались ладони и она, повернувшись к Рене, произнесла с плохо скрываемой ненавистью:
     -Что вы, любезный граф, мы ничуть не скучали. У вас в доме столько примечательного, - говорила мадам дю Валь, а де Марсильяк слышал в ее голосе рычание загнанного в угол зверя, который приготовился к последней в своей жизни схватке.
     Если бы не несметные богатства молодого графа, обладательницей которых она себя видела, ей, может быть, было бы даже приятно, что Маргарита нашла любовь и будет счастлива. Но сейчас она не могла с этим смириться. Мадам дю Валь думала, что ловко расставила ловушку и де Марсильяку не вырваться, но он ускользнул из капкана, и она готова была плакать от досады. С каким самодовольством она только вчера сообщила Маргарите, что граф дал честное слово, и с каким униженным видом ей придется покинуть это роскошное поместье, где она мечтала все устроить по своему усмотрению.
     -Что ж, мне приятно это слышать, - произнес Рене, делая вид, что не замечает состояния гостьи, - а теперь, прошу всех к столу.
     -К сожалению, любезный граф, - перебила его мадам дю Валь, - мы не можем составить вам компанию. Дела первостепенной важности требуют моего пребывания в Блуа, и мы вынуждены ехать немедля!
     -Сударыня, - произнес Рене, разыгрывая сожаление, - неужели вы так скоро покинете меня. А я надеялся, что сегодня мы совершим прогулку и я покажу вам свои владения.
     -Благодарю вас, граф, - процедила мадам дю Валь сквозь зубы, - но как-нибудь в другой раз.
     -Ловлю вас на слове, - произнес Рене, не переставая улыбаться, и, проводив гостей до ожидавшей их кареты, снова шепнул Маргарите. – Сегодня, как стемнеет, у реки.
     -Я постараюсь, - едва слышно обронила девушка, и села в экипаж.
     Кучер взмахнул бичом, и через минуту карета потонула в облаке придорожной пыли. Рене вернулся в дом, плотно позавтракал, и, присев к клавесину, стал подбирать мелодию к стихотворению, которое сочинил сегодня утром, гуляя по окрестностям. Мотив никак не получался, но он упорно перебирал клавиши, пока, наконец, не добился желаемого результата. Он похвалил себя за настойчивость, и, спустившись в парк, отыскал ту скамейку, на которой вчера признался в любви и услышал ответное признание. Он сел на скамейку, облокотился спиной о ствол дерева и закрыл глаза. Как только веки смежились, он увидел Маргариту, которая со счастливой улыбкой парила в воздухе. Он открыл глаза. Видение исчезло. Рене снова закрыл глаза, и снова Маргарита заскользила в пространстве. Так он просидел до вечера, а потом, наскоро перекусив, отправился к реке, не сомневаясь, что Маргарита придет. Он прекрасно понимал, что неотложные дела в Блуа это всего лишь    предлог, и был уверен, что мадам дю Валь сейчас в своем поместье. А если она даже и в городе, то Маргарита вполне могла отказаться от поездки. Не станет же тетка увозить племянницу насильно.
     Дорога до реки заняла у Рене не менее часа, и когда он вышел на берег, солнце только начало садиться. Он присел на траву и приготовился ждать.
     Двадцать лет – много это или мало? Одни в этом возрасте только вступают во взрослую жизнь, а другие за эти два десятка лет переживают столько, что хватило бы на несколько жизней. К этой категории людей относился граф Рене де Марсильяк. С детских лет он не был ограничен в самостоятельности, и если совершал ошибку, то больше никогда не повторял ее. Взрослея на глазах у матери, которая, не забывая, что ее мальчик должен стать мужчиной, никогда не окружала его чрезмерной опекой и не уберегала от набивания шишек, Рене рано вышел из детского возраста. Общаясь с д’Аламбером, который долго был его другом и который так трагически погиб, мальчик постигал премудрости военного дела. А учителя, которых наняла для него мать, сумели привить ученику чувство прекрасного, и научили его всему тому, что должен знать и уметь представитель высшего дворянства. Рене нравилось учиться, и у своих преподавателей он заслужил репутацию усердного ученика, который быстро усваивает премудрости различных наук. Итак, к восемнадцати годам он был уже вполне сформировавшейся личностью и достойной сменой своего предательски убитого отца.    
     Двадцать лет это своеобразный рубеж. Одни осторожно переступают эту чету, а другие неудержимо устремляются вперед, презирая опасности и сметая препятствия. Только такие, и добиваются каких-то результатов, если, конечно, не теряют голову и не мнят себя властелинами вселенной. Рене относился к их числу. Он никогда не считал себя повелителем судьбы и всегда трезво оценивал свои возможности. Многие дивились здравости его суждений и отказывались верить, что этому умудренному жизненным опытом мужу только-только минуло двадцать. Единственное, чему он отдавался самозабвенно и безрассудно, была – верховая езда. Рене превосходно держался в седле и, садясь верхом сливался с конем в единое целое. Всадник и лошадь прекрасно понимали друг друга. Рене мог часами скакать по полям и лесам, перепрыгивая через поваленные деревья и перескакивая овраги, не взирая на то, что любая, даже самая незначительная оплошность, могла иметь трагические последствия.
     Однако Рене состоял не из одних достоинств. Он, как и любой смертный, имел свои недостатки. Самым главным была вспыльчивость, которая присутствовала, не смотря на его, казалось бы, невозмутимое спокойствие. Порой было достаточно одного неосторожно слова или даже жеста, чтобы вызвать бурю негодования. Правда, он всеми силами старался от этого избавиться и иногда до боли в пальцах сжимал кулаки, чтобы сдержаться. Со временем ему это почти удалось, и нужен был какой-нибудь неординарный случай, чтобы вывести его из состояния равновесия.
     Двадцать лет. Немногие в этом возрасте остаются без родных и близких. Но Рене не миновала эта печальная участь. И теперь ему приходилось рассчитывать только на самого себя. Многие, оказавшиеся в таком положении терялись, не зная что делать и как себя вести, но только не Рене. Ему, разумеется, горько было осознавать, что он остался в одиночестве, но он не согнулся. Он стойко выдержал этот удар и нашел в себе силы вести полноценную жизнь.
     Двадцать лет. Это время, когда в человеке начинает просыпаться такое чувство как любовь. Рене не оказался исключением. Он тоже полюбил. Но эта любовь оказалась безответной. Тогда он, смирившись гордо отошел в сторону, но в скором времени встретил другую девушку. Он вторично испытал чувство любви, и на этот раз любовь оказалась взаимной.
     Солнце, отбрасывая на темнеющее небо кровавые всполохи заката, медленно скатывалось за верхушки леса, а кратковременные сумерки уже накрывались звезднотканным покрывалом ночи. Рене поднялся и стал всматриваться во все сгущающийся мрак. До наступления полной темноты оставалось совсем немного, когда он заметил знакомую фигуру и поспешил навстречу. Через минуту Маргарита упала в его объятия и положила голову ему на плечо.
     -Мадам дю Валь действительно уехала в Блуа? – спросил Рене, когда они вернулись к реке.
     -Нет, сразу по возвращении тетушка слегла и сейчас Бланка не отходит от нее.
     -Это понятно, она же все-таки ее мать.
     -Я и не возражаю, но мне, наверное, придется вернуться домой.
     -Как вернуться? – воскликнул Рене, и с тревогой посмотрел на Маргариту.
     -Вы же понимаете, что после всего того, что произошло, я не могу оставаться в доме тетушки.
     -Но есть мой дом! – сказал Рене, который не хотел отпускать возлюбленную, и в отчаянии предложил самый неприемлемый вариант.
     -Как вы себе это представляете? – спросила Маргарита.
     -Ах, да, простите, - произнес он, только теперь осознавая всю нелепость своего предложения.
     -Так что, мне придется уехать, - повторила Маргарита и тяжело вздохнула.         
     -Нет, любимая! – воскликнул Рене, и, порывисто обняв девушку, привлек ее к себе. – Нет, я не могу допустить, чтобы мы так расстались!
     -Но что же делать, Рене? – спросила Маргарита, которой разлука с любимым тоже причиняла боль.
     -Я сниму дом в деревне и дам тебе слуг из числа своих. До деревни не более лье, и мы сможем видеться каждый день.
     -Ты, правда, сможешь это сделать? – спросила Маргарита, увидев в предложении Рене спасение.
     -Конечно, завтра с утра я все устрою, а к обеду ты приедешь, и я отвезу тебя в твой новый дом.
     Они, незаметно для самих себя, перешли на «ты».
     -Спасибо, Рене, - тихо произнесла Маргарита, и ее руки, которые до этого упирались в сильную грудь графа, обвились вокруг его шеи.
     Де Марсильяк заглянул в глаза девушки, и их губы слились в долгом поцелуе. Они провели на берегу всю ночь, и только с рассветом Маргарита вернулась в дом мадам дю Валь, а Рене поспешил обратно, чтобы выбрать для любимой дом, в котором ей не стыдно было бы поселиться на некоторое время. Дом, который должен был стать обителью Маргариты, Рене нашел сразу. Дом священника. Это был добротный каменный дом, довольно просторный и светлый. Настоятель церкви, отец Бове, который славился своей добропорядочностью и человеколюбием, согласился приютить девушку, и Рене с легким сердцем вернулся домой, чтобы встретить Маргариту и проводить в ее новое жилище.
     В доме мадам дю Валь Маргариту никто не удерживал. Даже Бланка простилась с ней довольно сухо, а хозяйка и вовсе не пожелала ее видеть. Маргарита, собственно, ни на что другое и не рассчитывала. Она покинула дом, двери которого всегда были для нее открыты, а теперь захлопнулись, и навсегда. Спустя несколько часов она переступила порог дома священника. Маргарита, которая была не очень прихотлива в комфорте, пришла в восторг, а горничная, которая повсюду ее сопровождала, полностью разделяла радость госпожи. Рене прислал к Маргарите одного из своих конюхов вместе с самой смирной лошадью из своей конюшни, и каждое утро они совершали длительные верховые прогулки. Маргарита оказалась довольно неплохой наездницей, часто устраивала состязания, и граф всегда слегка придерживал своего коня, позволяя девушке одержать верх. Она подозревала, что Рене ей поддается, но не подавала виду и искренне радовалась победам.
     Де Марсильяк был счастлив, и, наслаждаясь любовью, жил безмятежной жизнью. А тем временем Исаак все подготовил к судебному процессу, и однажды утром по направлению к Блуа отправилась карета с судебным исполнителем. Проводив экипаж взглядом, епископ довольно улыбнулся. Теперь он не сомневался, что де Марсильяку пришел конец.   
     За всю свою жизнь Исаак не сделал ни одного доброго дела. Он всегда и во всем руководствовался только своими интересами и делал только то, что было ему выгодно, не думая о том, что его деяния могут принести кому-то вред или причинить боль. Читая проповеди, он говорил о человеколюбии и доброте, а в жизни действовал наоборот. Только с братом он был мил и обходителен, но с его смертью он и вовсе потерял способность говорить добрые слова, и теперь даже проповеди были начинены грозными предупреждениями о страшном судном дне. Он обвинял прихожан во всех смертных грехах, и люди со страхом смотрели на его высокую фигуру, которая, возвышаясь над кафедрой, грозила им муками ада. И сейчас, готовясь устроить над де Марсильяком судилище, он ни минуты не колебался. Рене убил его брата, и епископ жаждал расправы. Расправы беспощадной, и ужасающей в своей жестокости. Он никак не мог выбрать, какой казни предать де Марсильяка. Все они казались ему слишком легкими, а он хотел, чтобы Рене мучился. Наконец, он решил помимо убийства обвинить графа в ереси, в связи с Сатаной, и отправить его на костер.
     Лошади неторопливо пощипывали сочную траву, спрятанную под тенью деревьев и не выжженную жарким июльским солнцем, а Рене и Маргарита сидели на берегу реки, и вели неторопливую беседу, строя планы на Будущее. Ни мадам дю Валь, ни Бланка больше не появлялись, а Маргарита все еще жила в доме священника, который проникся к своей постоялице искренней симпатией, а ее набожность еще больше расположила старика к ней. Дом священника почти вплотную примыкал к церкви, и Маргарита много времени проводила под высокими сводами храма, приклонив колена и шепча молитвы. Несколько дней назад Рене сделал ей предложение руки и сердца, и она попросила время на раздумье, хотя очень его любила и не представляла себе жизни без него. Встречаясь с Рене, Маргарита все время ждала этого, и все-таки его слова застали ее врасплох. Когда он, с трудом подбирая слова, попросил ее руки, она даже испугалась, а потом едва слышно прошептала, что пока не готова дать окончательный ответ, и попросила несколько дней. Рене безропотно согласился, хотя по его виду было заметно, что он рассчитывал совсем на другой ответ, и огорчен отсрочкой. Маргарита готова была расплакаться, видя, как огорчен Рене, но сдержалась, и, вернувшись с прогулки, бросилась на колени перед священником, прося совета. Отец Бове внимательно ее выслушал, и сказал, что любовь это не порок, а благо. Маргарита поблагодарила святого отца, и сегодня сообщила Рене, что принимает его предложение, но прежде он должен представиться ее родителям, чтобы все было, как положено. Рене, которого крылья любви подняли над землей, готов был немедленно ехать в Дижон, но Маргарита попросила его немного обождать. Сначала должна вернуться она, а только потом сможет приехать и он.
     -Опять ожидание, - с горечью в голосе произнес Рене, глядя на возлюбленную глазами, полными тоски.
     -Прости, любимый, это всего несколько дней, - попыталась она приободрить его. – Думай лучше о том, что нас ожидает в будущем.
     -Маргарита, каждый час без тебя для меня мука, а тут целых несколько дней, - не переставал сокрушаться Рене.
      -Я чувствую тоже самое, и чтобы не продлевать наши мучения, уезжаю завтра утром.
     -Как завтра? – воскликнул Рене и с тревогой посмотрел на Маргариту. – Уже завтра?
     -Да, любимый. Так что несколько дней тебе придется покататься одному.
     -Можно я поеду следом? – попросил Рене и устремил на Маргариту умоляющий взгляд.
     -Нет, Рене, ты останешься здесь, и будешь ждать моего письма.
     Отказ был категоричным, но тон дышал любовью.
     Пока Рене и Маргарита растягивали свидание, не в силах расстаться, перед его домом остановилась карета, и из нее вышел человек в одежде судебного исполнителя, в сопровождении двух представителей суда и одного военного в чине капитана. Слуг не мало взволновал столь неожиданный визит, а судебный исполнитель уверенно поднялся по ступеням и вошел в дом. Но тут на его пути встал седовласый старик, и гостю пришлось остановиться.
     -Что вам угодно, господа? – спросил мажордом, глядя на посетителей с высоты своего роста и не испытывая к ним расположения.
     -Дома ли господин граф? – осведомился судебный исполнитель.
     -Как прикажете доложить?
     -Доложите, что прибыл господин де Брисак, судебный исполнитель.
     -Господин граф отсутствует, - спокойно произнес старик, на которого словосочетание «судебный исполнитель» не произвело никакого действия вопреки ожиданиям де Брисака.
     -Что ж, тогда мы его подождем, - сказал де Брисак и, пройдя в гостиную, бесцеремонно развалился в кресле.
     Представители суда присели на диван, а военный отошел к окну.
     -Может быть, вы объясните, что происходит? – спросил мажордом, взбешенный таким поведением незваных гостей.
     -Мы приехали арестовать господина графа, - ответил судебный исполнитель, внимательно глядя на старика в надежде, что хоть сейчас он проявит  какое-то волнение, и не ошибся.
     Мажордом, действительно, не ожидал ничего подобного.
     -За что? – спросил он, чувствуя, как его ноги слабеют.
     -Он обвиняется в убийстве барона де Ля Конта, и должен предстать перед судом. Так что, мы не уедем отсюда без него. И попросите слуг не покидать пределов дома. Не надо навлекать на себя неприятности.
     Старик медленно повернулся и направился к дверям, а когда вышел, де Брисак обратился к военному.
     -Следите за воротами, Лемарк, и сообщите, если кто-то выйдет.
     Капитан кивнул и стал смотреть в указанном направлении.
     Лошади шли шагом, а Рене и Маргарита, взявшись за руки, с любовью и грустью смотрели друг на друга. Близость разлуки переполняла их сердца печалью, и сейчас они не хотели говорить, потому что не могли найти слов, которыми можно было бы выразить охватившие их чувства. Так, не говоря ни слова, они доехали до перекрестка. Здесь они еще раз взглянули друг другу в глаза, и разъехались в разные стороны. Маргарита, пустив коня рысью, поскакала к дому священника, а Рене, проводив ее взглядом, поехал к себе. Он не торопил коня, и, свесив голову на грудь, был погружен в свои думы. Но не успел он проехать и половины пути, как из-за придорожных кустов вышел человек, и остановил коня, взяв его под уздцы. В первое мгновение Рене подумал, что подвергся нападению, и его правая рука автоматически потянулась к эфесу шпаги, но тут он взглянул в лицо человека и узнал одного из своих слуг.
     -Что случилось? – спросил де Марсильяк, опуская руку и глядя на слугу, который был сильно взволнован и даже напуган.
     -Господин граф, - заговорил слуга, заикаясь от волнения, - приехали какие-то господа и хотят вас арестовать. Может, вам пока не возвращаться?
     -Арестовать? – переспросил Рене, чувствуя, что его безмятежная жизнь кончилась. – Но за что?
     -Они говорят, что вы кого-то убили, и вас будут судить, - продолжал слуга, едва не плача. – Господин граф, уезжайте, ради Бога.
     -Похоже, что кому-то мое существование стоит поперек горла, - произнес он, как бы обращаясь к самому себе, а потом повернулся к слуге. – Знаешь разбитый дуб? – спросил Рене, и, получив в ответ утвердительный кивок, продолжал. – Сегодня ночью принесешь мне туда одежду попроще, и денег, а мой костюм разбросаешь на берегу реки неподалеку от Черного омута. Знаешь, где это? - слуга снова утвердительно кивнул. – Ну, все, ступай, - отпустил Рене слугу и, развернув коня, поскакал в деревню.
     Горничная Маргариты укладывала вещи, готовясь к отъезду, когда за окном раздался дробный стук копыт и следом кто-то сильно постучал в дверь. Девушка бросилась к окну и увидела дворянина, который колотил в дверь кулаком. Она остановилась в нерешительности, не зная, стоит ли пускать в дом незнакомого человека, но потом все-таки решила открыть. Но не из-за того, что вдруг почувствовала к нему доверие, а из-за того, что понимала – дверь долго не выдержит и незнакомец все равно войдет. Горничная поспешила в коридор и отодвинула задвижку. Из окна она плохо рассмотрела гостя, а теперь перед ней стоял красавец, слишком молодой для зрелого мужчины и взрослый для юноши.
    -Где Маргарита? – спросил де Марсильяк после минутного молчания, во время которого горничная любовалась его правильными чертами и успела пожалеть о спешном отъезде госпожи, который помешает ей увлечься этим прекрасным незнакомцем.
     Она всегда тянулась к людям благородного происхождения, и героями тех двух романов, которые она в свои двадцать лет успела пережить, были дворяне.
     -Госпожа в церкви, - ответила горничная, приседая в реверансе.
     -А ты кто? – спросил Рене.
     -Я Фина, камеристка, ответила девушка, польщенная вниманием, и снова пожалела о близком отъезде.
     -Спасибо, - обронил де Марсильяк и направился к церкви.
     Горничная хотела его удержать, чтобы еще немного поговорить, но не знала как, и теперь с грустью посмотрела ему вслед. Рене вошел в церковь, где даже в жаркий день было прохладно, и когда глаза немного привыкли к царившему в храме полумраку, увидел Маргариту, которая стояла на коленях перед большим распятием. Он тихо подошел и опустился рядом. Маргарита повернула голову, и даже в полумраке Рене заметил, как округлились от удивления ее глаза.
     -Рене? – прошептала она, прерывая молитву.
     -Надо поговорить, - произнес он тоже шепотом. – Я подожду на улице, - добавил он, и покинул церковь.
     Маргарита снова молитвенно сложила руки, но неожиданный визит любимого не позволил ей продолжать, и она вышла через минуту.
     -Что случилось, Рене? Почему ты здесь? – спросила она, подходя к де Марсильяку, который ждал ее, сидя на ступенях храма.
     -Случилось, - ответил Рене, поднимаясь.
     -Ты меня пугаешь, - волнение Маргариты было не поддельным.
     -Мне, наверное, придется уехать.
     -Уехать? – переспросила девушка, волнение которой сменилось тревогой. – Но куда?
     -Пока не знаю, - ответил Рене почти равнодушным тоном.
     -А зачем? – спокойствие любимого пугало ее.
     -Видимо, кому-то не по нраву мое пребывание во Франции, да и вообще на этом свете.
     -Господи, Рене, что же все-таки произошло?
     -Сейчас в моем доме сидят люди, которые хотят меня арестовать и отдать под суд.
     -О, Боже, но ты же ни в чем не виноват!
     -Это знаем я и ты, а остальным это не известно, и суд примет во внимание не мои признания, а показания тех, кому я мешаю. Так что, я уезжаю.
     -Хочешь, я поеду с тобой, - предложила Маргарита, которая считала своим долгом поддержать любимого в столь тяжелую для него минуту.
     Рене с нежностью посмотрел на нее.
     -Нет, любимая, не стоит. Тебе лучше вернуться домой, и забыть обо мне.
     -Но, Рене…- Маргарита разрыдалась и бросилась к нему на грудь.
     -Успокойся, любимая, - произнес он, нежно обнимая девушку. – Больше всего на свете я хотел бы уехать с тобой, но это невозможно. Я не знаю, куда еду, где и на что буду жить, и не могу обрекать тебя на страдания, которых ты не заслужила.   
     -Я готова страдать, я готова голодать, лишь бы быть рядом с тобой.
     -А твои родители? А твое честное имя?
     -Я готова пожертвовать всем, - говорила Маргарита, орошая грудь любимого слезами.
     -Нет, - твердо ответил де Марсильяк, и отстранил ее от себя, - я не могу принять такой жертвы. Я люблю тебя, и именно поэтому отказываюсь взять тебя с собой.
     -Нет, не уходи! – воскликнула она, всхлипывая, и сделала шаг по направлению к нему.
     -Прощай, - только произнес он и, вскочив в седло, умчался.
     -Я всегда буду ждать тебя, - говорила Маргарита, глядя в след уносящейся лошади. – Я буду ждать тебя всю жизнь, и если нам не суждено увидеться, то я умру с твоим именем на устах.   
    Она еще долго смотрела в ту сторону, куда уехал де Марсильяк, а потом вошла в дом, присела у окна и так, не шевелясь, просидела до вечера. Ночью у нее начался жар и она, мечась на постели, звала любимого. Перепуганная горничная, обеспокоенный священник и озадаченный сельский лекарь приняли все это за бред. Никакие компрессы не помогали и только когда, врач сделал ей кровопускание, она немного успокоилась.
     Рене, сердце которого разрывалось от расставания с любимой, въехал в лес и остановился у дуба, где назначил слуге встречу. В другой раз он, может быть, вел бы себя более осмотрительно, избегая возможной ловушки, но сейчас мысли де Марсильяка были заняты совсем другим. К тому же он был уверен в преданности слуги и не допускал мысли о том, что тот приведет сюда его тюремщиков. Он спешился и присел на траву. Голова его раскалывалась и он, прислонившись головой к стволу дерева, старался унять бешено пульсирующую кровь. Облегчения не наступало. Тогда он лег, и только когда прохлада земли принесла некоторое успокоение, Рене подумал о матери. Лежа на траве, он благодарил судьбу за то, что несчастная женщина не стала свидетельницей травли ее сына.
     Солнце стало садиться и в лесу быстро стемнело. Сидя под дубом Рене прислушивался к звукам ночного леса, но вот к ним присоединился еще один. Рене повернул голову и увидел покачивающийся свет фонаря, который быстро приближался. Де Марсильяк вскочил на ноги и, скрывшись за толстым стволом, затаился. Через минуту к дубу вышел слуга. В одной руке он держал фонарь, в другой – сверток.
     -Господин граф, - тихо позвал слуга.
     Рене вышел из укрытия.
     -Принес? – спросил он.
     Слуга молча протянул сверток. Де Марсильяк развернул его и увидел то, что хотел.
     -Помоги мне, - попросил Рене, и расстегнул камзол.
     Слуга поставил фонарь на землю, помог господину переодеться, а потом достал из-за пазухи увесистый кошелек.
     -Ты помнишь, что я тебе сказал? – спросил он, пряча деньги в карман куртки.
     -Да, господин граф, разбросать одежду на берегу у Черного омута.
     -Правильно. Коня тоже оставишь там, но не привязывай. Я думаю, утром он сам найдет дорогу домой. А теперь прощай.
     -Прощайте, господин граф. Храни вас Бог, - ответил слуга и Рене быстро пошел прочь.
     Слуга собрал одежду господина, взял коня под уздцы и направился к реке.
     Лемарк, который из окна гостиной наблюдал за воротами, не мог видеть слугу, который встретил графа днем, а вечером отнес ему деньги и одежду. Слуга знал, что за воротами наверняка будут следить и поэтому пользовался маленькой калиткой в ограде парка, о которой знали только он, мажордом, садовник и сам хозяин. 
     Де Брисак и прибывшие с ним напрасно ждали возвращения де Марсильяка. Хозяин не явился ни к обеду, ни к ужину. Они прождали всю ночь, а когда наутро, не выспавшиеся, голодные и злые, появились на пороге, то увидели, как в ворота медленно вошла лошадь, с уздечкой, под седлом, но без всадника.
     -Чей это конь? – спросил капитан одного из слуг.
     -Господина графа, - ответил слуга, не понимая, куда мог деться хозяин.
    -А где же сам господин граф? – поинтересовался офицер.
     -Не знаю, - ответил все тот же слуга, в недоумении пожимая плечами. – Может, случилось что?
     -А что с ним могло случиться? – продолжал расспрашивать военный.
     Но этот его вопрос остался без ответа. Конь стоял посреди двора, низко опустив голову, а слуги, не обращая внимания на судебного исполнителя и его спутников, собирались по двое-трое, и полушепотом обсуждали, что могло произойти с их хозяином. Они выдвигали самые различные предположения, пока не договорились до того, что надо идти на поиски. Слуга, который вечером относил хозяину одежду, не отговаривал других, чтобы не вызвать подозрений, а, наоборот, активнее остальных предлагал организовать поиски. После недолгого обсуждения все пришли к мнению, что это самое разумное, и десять человек, возглавляемые тем, кто помог де Марсильяку скрыться, вышли за ворота. Де Брисак и Лемарк отправились с ними, а два представителя суда остались дома на тот случай, если де Марсильяк внезапно вернется. Этим двум не очень хотелось оставаться в доме, видя как враждебно все на них смотрят, но они находились в подчинении судебного исполнителя и вынуждены были выполнять его распоряжения. Поиски были не продолжительными. Слуга, незаметно для остальных, вывел всех к Черному омуту, и тут все увидели разбросанную на берегу одежду. Слуги сразу узнали костюм своего господина, а де Брисак и Лемарк угрюмо смотрели на воду, которая навсегда поглотила того, за кем они приехали.
     -Туда ему и дорога, - произнес де Брисак, но так, чтобы не услышали слуги, которые со скорбным видом собирали вещи де Марсильяка.
     Он сделал знак офицеру следовать за ним, и уже через несколько часов карета, приехавшая за де Марсильяком, покидала его дом, но, разумеется, без него.
     Рене шел всю ночь, а на рассвете, падая от усталости, спрятался в кустах, подальше от посторонних глаз, и уснул. Он проспал несколько часов, а, проснувшись, почувствовал голод. Он не ел уже более суток, и желудок требовал пищи. К тому же его начинала мучить жажда, и он, оглядываясь по сторонам, искал какой-нибудь ручеек, но поблизости ничего подобного не оказалось. Он встал и пошел дальше, надеясь, что успеет добраться до человеческого жилья прежде, чем упадет на лесной дороге. Спустя полчаса он, наконец, вышел из леса, и к своему ликованию увидел впереди, шагах в трехстах, частокол постоялого двора. Собрав остаток сил, он поспешил туда, и вскоре перед ним оказалась миска горячей похлебки, большой кусок хлеба и кружка молодого вина.
     Де Марсильяк, которого можно было принять за мелкого землевладельца, не спеша ел чечевичную похлебку, когда в помещение вошли четверо мужчин и уселись за соседний столик. Трое из них были одеты как простые горожане, а четвертый  - в мундире капитана. Они заказали жареного мяса, сыра, вина, и принялись с аппетитом есть. Глядя на их активно работающие челюсти, можно было подумать, что они не ели уже несколько дней, а у де Марсильяка от этого вида даже желудок свело. Он отвернулся, стараясь не смотреть, и хотел побыстрее доесть, чтобы уйти, но фраза, произнесенная одним из его соседей, заставила Рене задержаться.
     -Его преосвященство будет, конечно, недоволен тем, что нам не удалось арестовать этого де Марсильяка, но судьба сама его наказала.
     -Я думаю, епископ все равно будет удовлетворен результатами, - вмешался офицер. – Пусть мы его не арестовали, но он все-таки умер, а это самое главное.
     -Так-то оно так, - снова заговорил тот, кто начал разговор, - но его преосвященство хотел устроить показательный процесс, чтобы все было по закону, а теперь получается, что столько сил, средств и времени потрачено впустую.
     С первых же слов Рене понял, что это именно те, кто приехал арестовывать его. Он понял так же и то, что они не знают его в лицо. В противном случае, они арестовали бы его здесь. Из подслушанного разговора, де Марсильяку стало ясно, что за ним охотится какой-то епископ, который, видимо, состоял с де Ля Контом в родстве. Благоразумие подсказывало ему, что оставаться во Франции и вступать в борьбу со столь могущественным соперником равносильно самоубийству, и он еще более укрепился в решении покинуть родину, хотя первоначально у него мелькнула мысль вернуться обратно. Но, основываясь на высказываниях офицера и его спутников, де Марсильяк не сомневался, что епископ не успокоится, пока лично не увидит его трупа, а, значит, поиски  будут продолжаться. По всем законам логики Рене надо было спешить, но он, вопреки всему, решил не торопиться. Он закончил с похлебкой и, подозвав хозяина, попросил комнату на несколько дней. Рене осознавал, что ему не добраться до одного из портов Франции раньше, чем епископ узнает о безрезультатности поездки. Де Марсильяк не знал, станет ли священник предпринимать какие-либо действия для окончательного выяснения обстановки, но в любом случае лучше было отсидеться в неприметном кабачке. К тому же ему не хотелось и дальше двигаться пешком. Пеший путешественник всегда вызывает подозрения, особенно если не похож на крестьянина или ремесленника. А Рене по своему внешнему виду сильно отличался как от одного, так и от другого. Он помнил, что по этой дороге регулярно ходят дилижансы, которые колесят по стране, и хотел продолжить путь именно в таком экипаже. Мелкий землевладелец, за которого его можно было принять, ни у кого не вызовет подозрений.
     Из окна отведенной ему комнаты он видел, как отъехала приезжавшая за ним карета. Рене проводил ее взглядом и задумался о том, куда ему лучше ехать, на юг или на север. От того места, где он находился, ближе всего было до Гавра. При благоприятном стечении обстоятельств туда можно было добраться дня за три-четыре. Де Марсильяк решил ехать в этот город, хотя и осознавал, что если епископ не поверит в его смерть, то пошлет своих шпионов именно туда, чтобы предотвратить побег. Рене знал, что сильно рискует, и благоразумнее было бы отправиться в огромный Марсель, где человеку легко затеряться, но все-таки не изменил принятого решения. Дилижанс, идущий до Гавра появился только через два дня, и де Марсильяк уехал.
     Исаак с нетерпением ждал возвращения де Брисака и стоял у окна, когда во двор его дома въехала карета. Епископ довольно улыбнулся, но увидя, что из экипажа вышли только те, кого он посылал, помрачнел. Ему не хотелось верить в то, что де Марсильяк снова ускользнул, и все его усилия оказались напрасны.
     -Почему вы вернулись одни? – гневно спросил он, когда все четверо вошли в комнату и учтиво поклонились. – Как вы посмели вернуться одни? Где де Марсильяк? – продолжал епископ, даже не отвечая на приветствие.
     -Де Марсильяка больше нет, - ответил де Брисак.
     -Как больше нет, вы что, упустили его?
     -Он утонул, - вставил капитан.
     -Утонул? – переспросил Исаак и с недоверием посмотрел на офицера.
     -Да, ваше преосвященство, утонул, - подтвердил де Брисак.
     -Вы видели тело? – спросил епископ, которого и радовала и огорчала смерть его врага.
     Радовала, потому что он избавился от де Марсильяка, а огорчала потому, что ему не удалось стать свидетелем его конца.
     -Нет, тела мы не видели, - признался де Брисак. – мы видели только одежду на берегу.
    -Что? – взревел Исаак. – Вы не видели тела и еще смеете утверждать, что он мертв?
     -Но его одежда, - попытался оправдаться судебный исполнитель.
     -Одежда, дорогой господин де Брисак, это не доказательство. Доказательство – это тело. Зачем я только сделал вас судебным исполнителем? Скажите мне, зачем? Затем, чтобы какой-то юнец обвел вас, старого лиса, вокруг пальца, как мальчишку? Молчите, де Брисак? Молчите?
     Исаак был в бешенстве. Лицо его побагровело, глаза пылали, губы дергались, и он нервно ходил по своему просторному кабинету, топая ногами и хрустя пальцами.
     -Но, ваше преосвященство, он не знал, что мы приехали, на момент нашего прибытия его не было дома, - заговорил де Брисак, которого гнев епископа приводил в трепет.
     Все его благополучие зависело от этого человека, и он не хотел терять то, что имел.
     -А о том, что слуги могли его предупредить вы, конечно, не подумали, - сказал епископ, которого оправдания судебного исполнителя совсем не успокаивали, а только еще больше распаляли.
     -Я все время следил за воротами, но никто не выходил, - вмешался военный.
     -А вас, Лемарк, - епископ повернулся к капитану, - я вовсе разжалую в рядовые. Мне кажется капитанские нашивки вам не к лицу. А что до ворот, то я уверен, что слуги гораздо лучше вас знакомы с планом поместья, и, наверняка, знали какой-нибудь потайной ход. Вы, как я полагаю, стояли у окна, а надо было стоять за воротами и следить за дорогой. Неужели вы настолько глупы, что не могли сообразить такой простой вещи?
     Все четверо стояли перед разгневанным епископом, низко опустив головы и не зная, что сказать в свое оправдание. Им казалось, что священник прав, и де Марсильяк действительно сымитировал свою смерть, будучи предупрежденным кем-то из слуг. Они не могли доказать обратное, и смиренно ждали приговора.
     -Убирайтесь с глаз моих! – закончил Исаак, и когда мужчины спешно покинули кабинет, снова подошел к окну.
     В его душе не было даже крупицы сомнения в том, что де Марсильяк жив, и теперь он думал только о том, как и где перехватить его. Исаак предполагал, что граф попытается покинуть Францию, если уже не покинул, но у него не было ни людей, ни времени, ни полномочий, чтобы закрыть все порты государства. К тому же никто из его людей не знал де Марсильяка в лицо, а сам он не мог позволить себе ездить из порта в порт и заглядывать в лица всем тем, кто хочет сесть на корабль. Время и обстоятельства были против него, но он все же решил попробовать, и, приказав заложить карету, велел кучеру, не жалея лошадей, ехать в Гавр. От поместья де Марсильяка до этого города было ближе всего, и епископ не исключал возможности, что граф, стремясь как можно быстрее покинуть Францию, отправится именно сюда. Спустя два дня карета епископа въехала в Гавр. Этот портовый город встретил священника многоголосьем разноликой толпы, но все же не таким шумным, каким встречал гостей огромный Марсель, который вечно напоминал потревоженный улей. Под видом простого путешественника епископ остановился в дешевой портовой гостинице, и каждое утро отправлялся на причалы, надеясь заметить знакомое лицо. Еще через два дня в Гавр прибыл дилижанс, одним из пассажиров которого был Рене. Де Марсильяк остановился в той же гостинице, что и Исаак. Рене не знал епископа в лицо, зато священник прекрасно помнил молодого графа. Он несколько раз видел его, выходящим из парижского особняка, и до сих пор не мог понять, почему тогда не нанял наемных убийц и не избавился от этого юнца. Видимо, он просто не принял его всерьез, и не думал, что именно с этой стороны брату будет грозить смертельная опасность. Номер, который снял Рене, по иронии судьбы оказался как раз напротив номера, в котором остановился епископ. Двух непримиримых врагов разделял только узкий гостиничный коридор.
     Дилижанс прибыл в город под вечер, и Рене, разыскав ночлег, сразу устроился спать, чтобы наутро отправиться в порт и, может быть, попасть на какое-нибудь судно. Сейчас ему было все равно, куда плыть. Только бы уехать из Франции. В его кошельке было еще достаточно золота, чтобы заплатить за проезд и как-нибудь устроиться на новом месте. Он считал, что поступил правильно, отказавшись взять Маргариту с собой. Одному ему будет проще. Рене не знал, да и не мог знать о болезни любимой, которая покинула дом отца Бове только тогда, когда он приехал в Гавр.
     Рене проснулся на рассвете. Жаркое июльское солнце только-только поднималось над городом, с каждой минутой отвоевывая у ночи все новые и новые участки. Дом за домом, улицу за улицей. Птицы, уснувшие в кронах деревьев, проснулись с веселым щебетом, радуясь новому дню. Примерно через час на улицах появились первые прохожие, и лавочники загремели крепкими засовами, открывая тяжелые ставни своих магазинов. Порт просыпался раньше, чем весь остальной город, и когда Рене, умывшись и позавтракав, выходил из номера, на причалах уже вовсю кипела жизнь. Де Марсильяк вышел из своей комнаты и тут из комнаты напротив вышел высокий мужчина с слегка продолговатым, но тщательно выбритым и красивым лицом. Рене склонил голову в знак приветствия, и мужчина тоже ответил кивком головы, а когда граф направился к лестнице, он проводил его немигающим взглядом и кровожадно улыбнулся.   
     -Благодарю тебя, Господи, - произнес он и поспешил за молодым человеком.
     Удача плыла к нему в руки, и он не хотел ее упустить. Теперь ему нельзя было выпускать де Марсильяка из вида и он, стараясь остаться незамеченным, неотступно следовал за ним. Рене, который ни о чем не подозревал, вышел на пристань и направился к кораблю, который, судя по всему, готовился к отплытию.
     -Куда направляется этот корабль? – спросил он, подходя и обращаясь к нескольким матросам, которые паковали какие-то вещи в мешки и передавали их на борт.
     -В Англию, будь она проклята, - ответил один из матросов и туго затянул узел на очередном мешке.
     -Не могли бы вы взять на борт пассажира?
     -Спросите у капитана, - ответил все тот же матрос, не проявляя не малейшего удивления по поводу просьбы незнакомого человека.
     Видимо, это было вполне привычным делом.
     -А где можно видеть капитана? – задал де Марсильяк очередной вопрос.
     -В таверне.
     Рене поблагодарил и направился в портовый кабачок. Отойдя на несколько шагов он обернулся, и прочитал название корабля.
     -«Молния», - повторил он вслух, чтобы лучше запомнить и пошел дальше, но, не пройдя и двадцати шагов, снова обернулся.
     Когда он оборачивался в первый раз, ему показалось, что он заметил своего соседа по гостинице, который как будто попытался скрыться и быть не узнанным. Обернувшись во второй раз, он был абсолютно уверен, что это именно он и тот снова скрылся за углом.
     «Интересно, - подумал Рене, - зачем он за мной следит? А, может, и не следит?»
     Он принял преследование за случайное совпадение, но когда входил в таверну, оглянулся в третий раз и снова увидел это красивое лицо, выглядывающее из-за угла.
     «Странно», - подумал де Марсильяк и, пожав плечами, вошел в кабак.
     В таверне почти никого не было за исключением хозяина и немолодого мужчины,  который одиноко сидел за столом. Низко склонив седую голову. Рене решил, что это и есть капитан «Молнии» и, подойдя, попросил разрешения сесть. Мужчина поднял голову, и на графа взглянула пара ясных, но немного глубоко посаженных глаз на лице бронзового цвета обрамленного седой аккуратно подстриженной бородой. Он смерил молодого человека взглядом и утвердительно кивнул. Де Марсильяк опустился на скамью и заказал две бутылки вина.
     -Сударь, я хотел бы просить вас об одолжении, - сказал он, наполняя кружки.
     -Об одолжении? – переспросил мужчина и одним глотком осушил кружку почти наполовину. – Вы просите об одолжении старину Жофре? А почему вы решили, что я вам его окажу? Уж не потому ли, что вы угощаете меня вином? А?
     -Вовсе нет, а потому, что если вы согласитесь взять меня на борт в качестве пассажира, я вам очень хорошо заплачу.
     -А вы надеялись прокатиться даром? – поинтересовался мужчина и саркастически улыбнулся.
     -Конечно, нет, и я не хотел вас обидеть…
     -Еще никому не удавалось обидеть старину Жофре! – перебил Рене его собеседник и, выпив вторую половину кружки вопросительно посмотрел на него. Де Марсильяк тут же снова ее наполнил.
     -Так я могу рассчитывать на вашу помощь?
     -«Молния» снимется с якоря в шесть часов утра. Опоздаете, пеняйте на себя.
     -Я буду вовремя, - пообещал де Марсильяк и покинул таверну.
    Выходя из кабачка, он рассчитывал снова увидеть своего соседа, но не заметил его и принял все это за случайное совпадение, а через минуту и вовсе забыл об этом. Сейчас его мысли были заняты предстоящим путешествием, и он думал только о том, как не опоздать к назначенному часу.  Он редко вставал с первыми лучами солнца, а завтра это надо было сделать обязательно, и Рене решил, что вовсе не будет ложиться
     Проводив де Марсильяка до таверны, Исаак поспешно вернулся в гостиницу. Там он разыскал кучера, двух слуг, которые его сопровождали, и заперся с ними в номере. Они долго и приглушенно о чем-то разговаривали, а потом трое мужчин торопливо покинули гостиницу и направились к таверне. Епископ остался в номере ждать их возвращения.
     Рене неторопливо возвращался в гостиницу, когда к нему вдруг подбежал незнакомый мужчина и, схватив за рукав, заставил остановиться. Де Марсильяк вопрошающе взглянул на него.
     -Сударь, у меня есть для вас важное сообщение. Уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени, - заговорил мужчина вкрадчивым голосом и с ненавязчивой настойчивостью потянул Рене за рукав, приглашая следовать за собой.
     -Откуда вы знаете, что ваше сообщение адресовано именно мне, - спросил де Марсильяк, которому все это показалось странным, и он, несмотря на призывы незнакомца, не двигался с места.
     -Сударь, - продолжал мужчина, придавая своему голосу тон разочарования, - кто же не знает графа де Марсильяк. Даже этот смешной костюм не может скрыть благородного происхождения.
     -Вы ошибаетесь. Я не какой-то там де Мартиньяк и вовсе не граф, - Рене преднамеренно исковеркал свою фамилию.
     -Сударь вы можете обмануть кого угодно, но только не меня. Я знал вас еще младенцем и был другом вашего отца.
     Упоминание об отце усыпило бдительность Рене, и он сразу проникся к незнакомцу доверием.
     -Вы знали моего отца? – спросил он с волнением в голосе.
     -Да, но после его гибели я вынужден был покинуть Францию, и вернулся совсем недавно.
     -Почему же вы не открылись сразу? – удивился Рене.
     -Осторожность, мой друг, осторожность. Всегда надо помнить, что за тобой может кто-то подсматривать, тебя может кто-то подслушивать. В наше время опасно быть беспечным. Я и сам, как видите, в костюме, который разнится с моим происхождением,  - говорил незнакомец, все больше и больше располагая графа к себе, и вдруг спросил. – Ну, как, вы готовы выслушать то, что я имею вам сообщить?
     -Конечно, говорите, - с готовностью откликнулся де Марсильяк.
     Человек огляделся по сторонам и тихо сказал:
     -Отойдем в сторону. Я не хочу, чтобы кто-то, даже случайно, услышал хоть слово, - он развернулся и зашагал в ту сторону, где располагались склады.
     Рене послушно последовал за ним, но как только они завернули за угол, де Марсильяк получил сильный удар сзади по голове и, не издав ни звука, упал. Теряя сознание, он почувствовал, как его подхватили чьи-то сильные руки и куда-то потащили, а потом бросили. Рене потерял сознание, но не столько от боли, сколько от запаха рыбы, который усиливался по мере того, как его тащили, и теперь был повсюду. Когда его бросили, кто-то сильно пнул его ногой в бок, прозвучало: «Готов, гаденыш», - и все смолкло. Человек, который выдавал себя за друга отца Рене, был кучер Исаака, а по голове графа ударил один из слуг священника.
     Когда они, сочтя де Марсильяка мертвым, бросили его на кучу дохлой рыбы и отправились обратно в гостиницу, епископ, который все это время сидел у окна, уже начал терять терпение и проявлять волнение. Ему вдруг показалось, что его безупречный план по уничтожению де Марсильяка провалился и граф снова ушел от возмездия, которое, по мнению, Исаака, было вполне заслуженно и должно было стать неминуемо. Волнение его росло с каждой минутой, но вот он увидел кучера в сопровождении слуг, и безжалостное сердце священника переполнилось радостью. Но это была не радость человека, сделавшего доброе дело, а радость палача, который с особой изощренностью казнил человека.
     -Надеюсь, все прошло хорошо? – спросил Исаак, когда кучер и слуги переступили порог комнаты.
     -Да, ваше преосвященство, ему уже не суждено подняться. Он валяется на куче дохлой рыбы, и сегодня ночью бездомные собаки о нем позаботятся, - ответил кучер, который среди этой троицы был за старшего.
     Выслушав доклад кучера, епископ довольно улыбнулся и приказал готовиться к отъезду. Но он не мог уехать, не увидев трупа своего врага, и, пока слуги паковали вещи, он вместе с кучером отправился к месту нападения. Кучер проводил хозяина, и Исаак увидел де Марсильяка, который неподвижно лежал на куче дохлой рыбы.
     -Будь ты проклят, змеиное отродье, - произнес он, и, круто развернувшись, зашагал прочь.
     Кучер еще раз пнул графа и поспешил за епископом.
     Солнце клонилось к закату, когда карета Исаака покинула Гавр. Обычно путешественники не отправлялись в дорогу на ночь глядя, но епископ пренебрегал привычками и не верил в приметы. Он спешил вернуться домой, и, приняв горячую ванну, смыть с себя запахи портового города, которые вызывали у него зуд.
     Когда совсем стемнело и легкий бриз, волнуя море, приводил в движение отражающийся в воде диск луны, де Марсильяк слабо пошевелил рукой. Он постепенно приходил в сознание, движения становились все более осознанными, и, наконец, он, упершись обеими руками в скользкую массу, с тихим стоном поднялся. Блуждающим взглядом, перед которым все еще плыли разноцветные круги, он осмотрелся по сторонам, и, приложив руку к голове, которая, казалось, готова лопнуть, ощутил что-то теплое и липкое. Он отнял руку и взглянул на ладонь. В темноте он не увидел, что рука испачкана кровью. Плохо соображая, где он находится, де Марсильяк несколько минут простоял на месте, а потом пошатывающейся походкой двинулся вперед. Рене, с трудом передвигая ноги, медленно шел, поминутно прикладывая руку к раскалывающейся голове и стараясь этими нехитрыми движениями хоть как-то унять боль. Он часто останавливался, опираясь рукой о стену или ствол дерева, немного переводил дух и снова двигался дальше, хотя и не знал куда идти. Его шатало, голова кружилась, но он упорно шел, потому что только в движении видел свое спасение. Рене стремился добраться до какого-нибудь дома и попросить о помощи. Наконец, глубокой ночью, почти полностью обессилевший он подошел к небольшому аккуратному дому и осторожно постучал в окно. Почти сразу внутри вспыхнул огонек свечи, и в окне показалось испуганное женское лицо.
     -Помогите, - простонал де Марсильяк, медленно оседая на землю.
     Он снова потерял сознание.

Глава четырнадцатая
     Епископ пребывал в самом лучшем расположении духа. Последнее время, после того, как он увидел тело де Марсильяка на куче дохлой рыбы, приподнятое настроение его вообще не покидало, но этот день был для него особенным. Полчаса назад он простился с легатом папы, который приезжал сообщить, что вопрос о его возведении в сан кардинала решен положительно. И в первых числах нового года его святейшество надеется видеть его в Ватикане, чтобы торжественно возложить на него кардинальскую шапку, которую он честно заслужил многолетним и добросовестным трудом. Стояли последние августовские дни, и Исаак умолял время двигаться быстрее. Ему не терпелось облачиться в красную мантию кардинала. Вершиной мечтаний епископа было белоснежное одеяние папы, и он не сомневался, что после смерти нынешнего понтифика, конклав единодушно выберет его. За долгие годы епископства ему уже успел опротиветь провинциальный Амьен, а комнаты особняка казались маленькими, неуютными, темными, и он мечтал о просторных и светлых кардинальских покоях. Теперь уже никто и ничто не могло остановить Исаака, ему удалось избавиться о де Марсильяка, и пусть не так, как он мечтал, но, тем не менее граф мертв, и уже никакая сила на свете не в силах помешать осуществлению его честолюбивых планов.
     Исаак стоял на просторной открытой террасе своего амьенского дома, подставив лицо ласковым солнечным лучам, и с удовольствием смотрел в ту сторону, куда уехала карета посланца папы. Но вскоре его мысли переключились на другое, и он стал думать о том, как завладеть обширным поместьем де Марсильяка, которое после смерти графа осталось без хозяина. Это не составило бы для епископа особого труда, если бы не одно немаловажное обстоятельство, которого он не учел. Благодаря его страстному желанию видеть де Марсильяка мертвым, граф остался жив. Когда он увидел его на куче дохлой рыбы, то даже не соизволил подойти. Он безоговорочно уверовал в кончину графа и поспешно покинул Гавр. Конечно, никто не стал бы упрекать его в том, что он без видимых причин покинул свою паству. Епископ, разумеется, всегда мог найти и назвать несколько причин, объясняющих его отсутствие, но не считал возможным хоть кому-то давать повод говорить о нем нелестно. Исаак знал, что у него есть завистники, которые пресмыкаются перед ним только потому, что он в фаворе у папы, и которые готовы втоптать его в грязь и разорвать на части, если он оступится и упадет. Именно в силу этих  соображений он не стал задерживаться в Гавре и поспешил обратно.
     Мысль о захвате поместья де Марсильяка вскоре полностью им овладела, и он уже не мог думать ни о чем другом. Он снова обратился к де Брисаку с предложением описать имущество графа, и тем самым реабилитировать себя в его глазах. А заодно забыть тот досадный случай, когда де Марсильяку удалось ускользнуть. Теперь задача, стоящая перед де Брисаком, была легко выполнима, и ее удачное разрешение восстановит между ним и епископом те дружеские отношения, которые после бегства графа оказались на грани разрыва. Исаак говорил, что всегда высоко ценил профессиональные качества судебного исполнителя, не скупился на похвалы, и де Брисак с готовностью согласился взяться за дело, уверяя священника, что приложит все силы для выполнения столь почетной миссии. Епископ нарочито дружески с ним простился, и де Брисак, взяв в сопровождающие все тех же двух представителей суда и Лемарка, вторично отправился в поместье де Марсильяка, но уже с совсем другой целью. Сейчас он не сомневался в успехе. Де Марсильяк мертв, а слуги, если не из уважения к его чину, то хотя бы из страха, не станут мешать. В случае неповиновения он всегда может пригрозить им тюрьмой или каторгой, и они, не чувствуя за своей спиной защиты в лице хозяина будут послушно выполнять его распоряжения. В первый свой приезд де Брисак не покидал гостиной, но даже по убранству одной этой комнаты он мог составить хотя бы приблизительное представление размера состояния де Марсильяка. В его глазах оно было огромно, и судебный исполнитель не сомневался, что епископ, завладев всеми этими сокровищами, щедро его вознаградит. Настолько щедро, что он сможет оставить службу, купить дом где-нибудь в окрестностях Парижа, и вместе с семьей жить на ренту, которая обеспечит ему безбедную старость, а двум дочерям солидное приданное. К тому же покровительство столь могущественного человека, как епископ, сулило немалые выгоды. Де Брисак еще не знал, что священник не намерен делиться ни с ним, ни с кем-либо другим. Он хотел быть единоличным обладателем всего этого, а судебный исполнитель был всего лишь ключом, который поможет ему открыть сокровищницу де Марсильяка.
     Расчет де Брисака относительно поведения слуг полностью оправдался. Все они во главе с мажордомом понуро стояли во дворе, пока судебный исполнитель с видом хозяина ходил по комнатам, а двое представителей суда семенили за ним, и, поминутно окуная перья в чернильницы, записывали в толстые тетради все, что видели. Де Брисак ходил из комнаты в комнату, поднимался по лестницам, устланным дорогими коврами, и видел, что даже в самых смелых расчетах был далек от действительности. Целый день он ходил по дому, и только к ночи закончил. Довольные проделанной работой, они сытно поужинали и расположились на ночлег в самых лучших комнатах, а судебный исполнитель выбрал себе спальню де Марсильяка. Он не опасался, что слуги придушат его во сне, да они и не собирались этого делать. Они с тупым безразличием наблюдали за всем происходящим, и думали о том, куда лучше податься, когда здесь появится новый хозяин. Все до одного верой и правдой служили де Марсильяку, и никто из них не желал другого господина. Наутро де Брисак, выспавшийся и довольный, покинул поместье.
     -Я хочу, чтобы к приезду вашего нового хозяина все блестело и сверкало! – сказал он слугам, садясь в карету.
     Кучер взмахнул бичом, карета выехала за ворота, а слуги разошлись по дому. Никто ничего не хотел делать, а мажордом даже стал подумывать о том, чтобы спалить дворец. Сама мысль о том, что всем этим будет распоряжаться кто-то другой, была для него невыносима.
     Карета судебного исполнителя проехала чуть более полулье, когда ей повстречался всадник на прекрасной лошади, который даже не подумал посторониться, чтобы пропустить приближающийся экипаж. Он ехал по середине, и кучер де Брисака сам был вынужден свернуть с дороги. Всадник с невозмутимым видом проехал мимо. Ни де Брисак, ни его спутники не знали де Марсильяка в лицо, иначе они неминуемо узнали бы в наезднике графа.
     Это действительно был де Марсильяк. Благодаря заботливому уходу супружеской четы, жившей в доме, на пороге которого он упал, Рене быстро поправился. Рана оказалась не опасной, и его здоровью ничего не угрожало. Окрепнув окончательно и сердечно простившись с хозяевами, он вовсе передумал уезжать из Франции, и решил разыскать того священника, который так его ненавидит. Он, конечно, не мог вызвать его на дуэль, но посмотреть ему в глаза был вполне в состоянии. Рене решил вернуться, и теперь был менее, чем в получасе езды от родового поместья. Пропустив всадника, карета судебного исполнителя продолжала путь, и вскоре скрылась из вида, а де Марсильяк въехал в ворота. Слуги, заинтригованные неожиданным визитером, вышли навстречу и замерли в изумлении, которое через минуту сменилось ликованием, и они, с радостными возгласами, бросились к хозяину, который чудесным образом избежал смерти и вернулся. Мажордом, привлеченный радостными криками слуг, вышел, и глаза старика увлажнились. Он, разумеется, узнал господина, и его стариковское сердце сладостно заныло. Де Марсильяк ловко спрыгнул с коня, быстро поднялся по ступеням и тепло поздоровался со стариком. Мажордом отдал несколько коротких распоряжений и проводил хозяина в дом. Пока граф, умывшись с дороги, завтракал он неподвижно стоял рядом, а затем вместе с ним вошел в кабинет и рассказал о визите и действиях судебного исполнителя.
     -Что ж, - произнес де Марсильяк, выслушав доклад мажордома, - похоже, они слишком рано меня похоронили. Спасибо, ступай.
     Старик вышел, а граф подошел к стене и открыл потайной шкаф. Здесь, в глубокой нише стены, хранились бумаги, удостоверяющие его право собственности на поместье и никакой, даже самый продажный суд, не сможет не принять их во внимание.
     «Хотел бы я посмотреть на того, кто пожелал наложить лапу на мое поместье. Уж не тот ли это священник, которому мое существование отравляет жизнь. Ну, ничего, скоро я все выясню и мы с вами, святой отец, побеседуем».
     Рене положил бумаги на место, закрыл тайник и, сев в кресло, стал обдумывать дальнейшую линию своего поведения.
     Дни сменяли друг друга, а он не предпринимал никаких действий. Де Марсильяк занял выжидательную позицию. Ему совсем не хотелось рыскать по стране в поисках священника, о котором он ничего не знал или того, кто хотел захватить его дом и он рассчитывал, что новоиспеченный хозяин скоро появится сам. Тогда Рене еще не знал, что святой отец и человек, позарившийся на его владения одно и то же лицо. В таком ожидании прошел месяц, и только в последних числах сентября перед домом де Марсильяка остановилась карета, запряженная четверкой великолепных лошадей в сопровождении четырех всадников. Заслышав перестук колес, Рене поспешил к окну и увидел, как спешившиеся всадники помогают выйти из кареты человеку облаченному в епископскую сутану. Мужчина вышел, поднял голову, и граф не поверил своим глазам. На пороге его дома стоял тот самый человек, которого он встретил в гаврской гостинице.
     «Так вот кто охотится за мной. Ну, что ж, ваше преосвященство, милости просим».
     Он покинул кабинет и в коридоре столкнулся с мажордомом, который спешил к нему за распоряжениями. 
     -Не чините им никаких препятствий, а когда епископ окажется один, сообщи мне. Ты знаешь, где меня найти.
     Старик кивнул и де Марсильяк скрылся в одной из потайных комнат, о существовании которых знал только хозяин и двое-трое самых доверенных слуг.
     Епископ, которого величественный вид дома де Марсильяка не мог оставить равнодушным, по-хозяйски расхаживал по комнатам, любуясь богатством обстановки. Пока священник, мня себя обладателем всего этого великолепия, ходил по дому, слуги, следуя распоряжениям мажордома, завели с всадниками, сопровождающими епископа, доверительный разговор. Всадники тоже были из простонародья, и тема для беседы быстро нашлась. Поговорив с полчаса, всадникам предложили выпить с дороги по стаканчику вина. Охрана епископа согласилась, и компания удалилась в парк, где в одной из беседок и решили устроить пирушку. Всадники с удовольствием поглощали вино, в которое, по указанию мажордома, подмешали сонное зелье, а епископ, в сопровождении двух слуг, продолжал осмотр дома.
     -А это кабинет господина графа, - сказал один из слуг и распахнул перед епископом одну из дверей.
     Священник переступил порог, и глаза его вспыхнули огнем победителя. Вот она святая святых его врага, теперь он здесь властелин и слуги графа подобострастно прислуживают ему.
     -Ступайте! – пренебрежительно бросил он слугам, уверенно прошел вперед, сел за письменный стол и с самодовольной улыбкой откинулся на спинку кресла.   
     Епископ, сидя в кабинете де Марсильяка, упивался победой, а его охрана и кучер спали беспробудным сном. Когда все пятеро крепко уснули, мажордом разыскал хозяина и сообщил, что епископ в его кабинете, и никто не сможет им помешать. Рене поблагодарил, старик бесшумно удалился, а граф направился в свой кабинет. Он шел, не стараясь производить как можно меньше шума, и звук его шагов гулким эхом отражался от сводчатого потолка коридора. Исаак все так же сидел в кресле, когда в коридоре послышались шаги, но священник не обратил на это внимания, думая, что это идет кто-то из его людей. Шаги приблизились и замерли у двери.
     -Войдите! – крикнул Исаак, не дожидаясь просяще-робкого стука в дверь.
     Дверь открылась, и в комнату вошел де Марсильяк.
     -Спасибо, ваше преосвященство, - спокойно произнес Рене, - но я привык входить в свой кабинет, не спрашивая разрешения.
     Увидев на пороге хозяина дома, который был цел и невредим, епископ стал белее мела, и начал истово креститься дрожащей рукой.
     -Не надо, ваше преосвященство, я не призрак. Я живой человек.
     -Изыди, Сатана, изыди, - шептал Исаак, едва заметно шевеля губами.
    -Я не Сатана, я граф Рене де Марсильяк, и я никуда не уйду, - медленно, с расстановкой произнес молодой граф, и, почти вплотную подойдя к столу, устремил на епископа немигающий взгляд.
     Исаак зажмурился, но в следующую минуту открыл глаза.
     -Нет, - прошептал он, вжимаясь в спинку кресла.
     -Да, - ответил де Марсильяк, опираясь руками о край стола и наклоняясь к нему.
     Лицо епископа посинело, и он, схватившись одной рукой за сердце, а другой – за горло, стал судорожно глотать воздух, глядя на графа широко раскрытыми глазами, в которых не читалось ничего, кроме животного страха. Рене, не меняя позы, наблюдал за этими конвульсиями. Постепенно движения священника становились все более резкими. Видимо, начиналась агония. Прошло около минуты, и вот епископ изогнулся в кресле всем телом, и, издав сдавленный стон, который, казалось, нехотя оторвался от почерневших губ, рухнул в кресло. Он был мертв.
     -Правосудие свершилось, - произнес де Марсильяк, глядя на остывающий труп священника.
     Граф вышел и приказал слугам перенести тело в какую-нибудь комнату, а проснувшимся людям епископа, которые проспали до утра, сказали, что их господин умер ночью от апоплексического удара. Рене сам сообщил об этом, и не заметил, чтобы известие о смерти хозяина сильно их опечалило. Они только опустили головы и попросили разрешение похоронить его, как подобает. Де Марсильяк не стал возражать. На следующий день в сельской церкви произошло отпевание усопшего и похороны на местном кладбище. После церемонии похорон к Рене подошел кучер Исаака и попросил принять его на службу. Прибывшие с епископом всадники тоже выразили желание служить ему. Со смертью священника они лишились места, и им уже незачем было возвращаться в Амьен. Рене, немного подумав, согласился, и штат его слуг увеличился на пять человек.
     Прошло еще две недели, и однажды утром де Марсильяк засобирался в дорогу. Он вскочил в седло и, взяв в сопровождающие только одного слугу, того самого, который помог ему бежать, помчался в Дижон. Он спешил к Маргарите, которая полтора года спустя передала ему на руки крохотное  живое существо – их сына.