Смута… Это чувство живет в душе каждого русского человека. С этим чувством рождаются и уходят в могилу. Это чувство ежедневно напоминает о себе тяжелыми мыслями.
- «Как жить?», - думают одни, имея ввиду, - «на что жить?»
- «Как жить?» - вторят им другие, имея ввиду, - «зачем?»
И даже если человек сверхблагополучен, смута, как вулканическая лава, спрятанная в его душе под тяжелыми глыбами комфорта, ждет своего часа, чтобы однажды огненной струей вырваться на волю и в одночасье превратить в пепел все то, что с потом и кровью наживалось годами.
Наверное, нет способа вывести русского человека из состояния неуравновешенности и ожидания катастрофы. И нет лучшего способа доставить человеку чувство умиротворения, чем дать возможность своими глазами увидеть эту катастрофу.
- Блажен, кто мир сей посетил в его минуты роковые, - сказал поэт и как в воду глядел. Блаженство – оно же счастье. А счастье – это с-часть-е, кусочек, долька от всеобщего пирога. Несчастливый – это значит обездоленный. Обычно счастье - эту маленькую, но очень личную дольку, выпрашивают у Бога. Но как приятно самому нахватать целую охапку разных кусков и осколков того, что осталось от взорвавшегося мира.
Поэтому личная катастрофа, при всей её очевидной душевной полезности, все же не идет в сравнение с катастрофой общества, нации, церкви. Тут уж каждый находит себе столько удовлетворения, сколько сможет поднять и унести. Смута желанна. Потому что она одних, кто ищет грязи, пачкает, а других, кто от грязи бежит, очищает.
И все же смута страшна своей фатальностью и непредсказуемостью. И всякому смертному хочется обойтись без нее. Это свойственно русской душе – желать одновременно противоположного: и соленого и сладкого, и счастья и обездоленности, и вражды и мира.
1.
Сколь сломано перьев и копий в поиске первопричин величайшей российской смуты – Революции 1917 года. Список виновных в разрушении Российской империи пополняется беспрерывно. Это и жиды в коктейле с масонами, это и американские банки, это и поверженная Германия, это и мировая закулиса, это и Священный Синод РПЦ, это и сам царь-государь, по природной мягкотелости проспавший свой скипетр вкупе с державой. Да это и сам русский народ, взиравший на явленную тайну беззакония с добродушием юродивого. В этом списке, безусловно, точном и беспристрастном, не хватает еще одного запала – той части русского общества, которая жаждала Смуты не с целью личного обогащения и возвышения, а с целью получения очищающих страданий.
Русское общество традиционно православное. И в какой бы грязи не тонул российский свет с полусветом, всегда в нем найдутся те, кто мечтал бы смыть с себя эту грязь. Ведь и за любым столом найдется человек, что пьет через силу. И в любом «бомжатнике» отыщется тот, кто мечтает о бане.
А в царской России роскошного девятнадцатого века - России, победившей антихриста-Наполеона; России цветущей и пахнувшей на всю планету; России, легко терявшей ненужные ей земли, подобно пьяной бабе, роняющей с телеги горшки и чугунки; России сытой, уверенной и насмешливо-добродушной – страдания были в дефиците. Все ужасы народной жизни переживались, в основном, на страницах романов, а также горестных поэм. «Кому на Руси жить хорошо?» - вопрошал Николай Некрасов и не находил ответа. Видимо, из-за того, что сам не понимал, какой смысл несет в себе слово «плохо».
Россия хотела страдать от голода, а ей говорили: «ну еще одну ложечку, душенька, за маму, ам». Россия хотела умирать от холода, а ей говорили: «ну, что ты, голубушка, такое уже две недели как не носят». Россия хотела принести себя в жертву, а ей говорили: «Бог простит, иди с миром». Россия хотела Любви, а над ней просто смеялись и предлагали учебник по физиологии. И как тут было не возжелать Смуты?
Но, как всегда, когда есть личный спрос, находится достойное предложение. На целую армию потенциальных жертвователей объявился не менее многочисленный отряд эгоистов, которые с удовольствием принимали любые жертвы, утешая себя возвышенной философией обычного себялюбия. Вот эти-то армии жертвователей и себялюбцев одновременно приближали Великую Смуту, потому что одним хотелось жертвовать еще больше, а другим, соответственно, хапать и наслаждаться.
2.
То, что Смута грядет, в конце девятнадцатого века не сомневался никто. Но лишь немногие видели пути сквозь нее, пути к счастью и покою. И два самых главных пути указали великие ясновидцы Л.И. Толстой и Ф.М. Достоевский.
Лев Николаевич Толстой был очень умным человеком. «Ну, очень умным», - так бы сказали даже сегодня. Он принадлежал тем изощренным умам, которые и во младенчестве попытались бы, если бы им только позволили, вскипятить молоко собственной матери для полного уничтожения вредоносных бактерий, которые там наверняка присутствуют.
Господь наградил Льва Николаевича великим даром – писать грандиозные полотна. Но выдающийся ум Льва Николаевича постоянно сражался с собственным литературным дарованием, поправляя его и указывая ему место. Именно поэтому граф семь раз переписывал «Войну и мир», хотя роман, по свидетельству близких, был великолепен еще в первом варианте. Толстой собственной алгеброй поверял Божественную гармонию. И если кто не так давно перечитывал «Войну и мир», то он не может не согласиться с тем, что философские рассуждения Толстого, не без усилий втиснутые автором в идеальный текст, никаких чувств не вызывают, кроме почтительности и недоумения.
Вот если некий садовник, вскопал землю, посадил семена и полил водичкой, то кто, по-вашему, вырастил чудесные цветы, Бог, природа или садовник? Все садовники по простоте своей садовнической души считают, что они-то как раз все и вырастили. Но Толстой был «очень умный», и он понимал, что еще тут кто-то постарался. И дабы превзойти своими трудами этого невидимого «кого-то», он изрезал лепестки роз в кружева и перекрасил красные тюльпаны в синий цвет. Чтобы уж никто не сомневался, кто здесь настоящий творец. И, что Дар Божий без его, Толстого, обработки – просто ничто.
Но, к сожалению, Лев Николаевич не принял к сведению слова Спасителя о том, что не то сквернит человека, что входит в него, а только то, что из него выходит. И, действительно, попробуйте уронить на рубашку человека то, что «входит в него» - котлету, торт, или же плеснуть напитком, и вы только запачкаете ему одежду, но никак его не оскорбите. А вот попробуйте испачкать рубашку тем, «что из него выходит» - слюной, носовыми выделениями или еще, чем похлеще, и вы, разумеется, тяжко оскорбите его.
Слово Господне, выходящее из уст Его – вот, что не может оскорбить человека. И задача литератора в том и состоит, чтобы донести это Слово до читателя, не привнося в него своих собственных измышлений. А все, что исходит из уст человека, или же из его воспаленного ума, и есть оскорбление для окружающих, чему мы частые свидетели. Я не могу сказать, что рассуждения Толстого есть оскорбление здравому рассудку, но и утешения для этого здравого рассудка в них мало.
Но не было равных Льву Николаевичу, потому он и делал, что хотел, взирая на Божий Дар глазами опытного лаборанта. К какой же армии он принадлежал, жертвователей либо эгоистов? На этот вопрос дает ответ его роман «Анна Каренина», в котором он и предлагает рецепт всем желающим пережить завтрашнюю Смуту.
С первого взгляда Анна Каренина – ужасная женщина. И зачем только про таких романы писать! Она сломала жизнь сразу трем мужчинам. Каренину она испортила карьеру, Вронскому – личную жизнь, а Сереже– и то, и другое, потому что он – сын падшей женщины. И все это Анна сотворила своими сумасбродными выходками. Супружеские измены в высшем свете – не выдающееся событие, а спорт для одних, и источник вдохновения для других. Все изменяют, чего греха таить. А если возрастная разница у супругов исчисляется десятками лет, то измена в таком мезальянсе еще и поощряется. Бегала бы Анна на сторону втихую, так, как это делает весь свет, никто бы слова не сказал. Зачем нужно было устраивать скандальный развод и разрушать устоявшиеся порядки?
Но дело в том, что Анна – жертвователь. И она не может ничего делать по чуть-чуть и потихоньку. Она растрачивает всю себя, не оставляя ничего на черный день. Совсем еще юной девушкой она выходит за старика Алексея Александровича Каренина, отдавая ему свои цветущие годы, и он получает ее жертву безо всяких усилий со своей стороны. Мало того, он, не стоящий ее мизинца, уверен, что это, наоборот, она недостойна его. И все из-за того, что свадьбу провинциалки с богатым вельможей устроила тетка Анны, якобы поставив Каренина в такое двусмысленное положение, что Каренин «вынужден был жениться». Это обычное мужское лукавство, которое превращает мужчину в своих глазах из искателя руки в благодетеля. Про таких мужей как Каренин говорят: «Досталась гадине виноградина». Каренин в собственном мнении безусловный благодетель, променявший свою «старческую свободу» на «вынужденную неволю». И ему удивительно, что Анна не молится на него, не благодарит его ежедневно и со слезами на глазах. И что она не подражает ему, не разделяет его увлечений, как, скажем, трещание суставами пальцев. Нет, чтобы вместе с супругом потрещать за компанию, вот было бы всем весело. Интересно, что после того как Анна покидает Алексея Александровича, он ударяется в религию. Обычно люди уходят в религию из-за тяжелых невосполнимых утрат, которые порывают связь с миром, ставшим в один момент блеклым и неинтересным. Это может быть смерть детей или любимых людей. «Где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше». И если любимый человек покинул бренный мир и переселился в мир невидимый, то сердце любящего человека также покидает этот свет, чтобы следовать за своим возлюбленным, пусть даже мысленно. Вот так и уходят в монастыри.
Что же потерял Каренин такого великого, что мир в его глазах потерял всякую ценность? Любимую женщину? Но если бы он действительно любил Анну, он бы не причинял ей такого зла как разлучение с ребенком. Он бы ее мог простить и вернуть. А если бы он не любил Анну, он мог бы утешиться с другой женщиной. Человек он богатый и знатный, в невестах недостатка бы не было. Какая катастрофа произошла, что Каренин потерял связь с миром? Каренин потерял в своих глазах блестящее положение в свете, которое ему обеспечивала, в том числе, и молодая красавица жена. Из вершителя судеб он превратился в объект сожаления. А личными заслугами, в том числе и на любовном фронте, он поправить положение уже не мог. Каренин уходит в религию, потому что без Анны он в мире ничтожество, пусть даже титулованное.
Но, добро бы было, если б эгоист Каренин принимал всю жертву Анны, пока она еще была полностью в его власти. Нет, его мелкой душе вполне было достаточно удовлетворенного самолюбия, поэтому большая часть жертвы Анны оставалась невостребованной. Тогда Анна тратит себя на устройство личной жизни родственников, по первому зову мчась из Петербурга в Москву, чтобы спасти семью своего легкомысленного брата. Но еще остается много нерастраченной энергии в ее душе. И тогда в ее жизни появляется Алексей Вронский, тонкий ценитель хороших женщин и лошадей. Злой ли человек Вронский? Помилосердствуйте, разве может быть тонкий ценитель быть злым? Наоборот, он желает Анне только добра и счастья, впрочем, как желал добра и бедной лошадке Фру-фру, сломавшей себе хребет на скачках, и которую пришлось застрелить, чтобы она не мучилась.
Надо сказать, что автор для своих героев – практически бог. Что захочет с ними, то и сделает. Толстой мог довести Анну и до ночлежного дома, если бы только пожелал. Но в отношении к Анне Лев Николаевич выразил все свое отношение к русским жертвователям – глубокое презрение. Жертвенность – это черта, по мнению графа, людей слабых, никчемных и бесполезных, которые должны и обязательно станут пищей для людей энергичных и нужных. Почему же Толстой не дал ей яда или не повесил в будуаре? Зачем нужно было убивать Каренину таким варварским способом? Думается, не Анну граф швырнул на рельсы, а всю презираемую им Россию – любящую и жертвенную. И не под колеса поезда, а под несущийся навстречу с ревом двадцатый век.
Жертвенность Лев Николаевич понимал совсем по-другому. Человек он был светский и в свое время испытал на себе все салонные радости. Затем с негодованием отринул их, но не как душевную пагубу, а от изрядного пресыщения. Известно выражение «платоническая любовь» - любовь без интимных отношений. Но платоническая любовь не имеет никакого отношения ни к обычному человеческому чувству, ни, тем более, к христианской любви, основанной на милосердии и сострадании. Платоническая любовь названа в честь философа Платона, который был настолько пресыщен и девочками, и мальчиками, что мог получать сексуальное удовлетворение просто от созерцания. Платоническая любовь – это высшая форма разврата. Подобно тому и толстовская жертвенность ничего общего с христианским самопожертвованием не имеет. Толстовская жертвенность – это способ заниматься пороком еще в более утонченном виде. Это уступка мнимым для Толстого ценностям, для получения возможности более глубокого нравственного падения.
Что есть разврат? Мыслю, что это слово все же произведено от слова «врата», а не от слов «вращаться» и «отвращаться», как это принято считать. Представьте, что вы отправляетесь на белом пароходе в кругосветное плавание. А у оставленной вами квартиры нет дверей. Да-да, она не просто незаперта или приоткрыта – у нее полностью отсутствуют входные двери. И всякий проходящий мимо вашей квартиры доброхот может поинтересоваться, все ли там на месте. Ну, что же вам было делать, если буквально за пять минут до отъезда в порт, вам позвонили и сказали, что без входных дверей на пароход не пустят, и вам в срочном порядке пришлось их снимать с петель и грузить в такси.
Состояние разврата души, мне кажется, подобно состоянию квартиры, оставленной без дверей: заходи, кто хочет, бери, что пожелаешь и делай, что заблагорассудится. Душа развратника находится в том же положении: он бросает на произвол судьбы все Богом данные духовные ценности ради осуществления желаемых пороков.
Есть три вида развратников. Первые знают, что они падшие люди и уже с этим смирились. Они не прячутся и развратничают прямо на глазах у общества, придумывая себе любые оправдания. Вторые, все-таки, придерживаются каких-то приличий и предаются порокам только в компании себе подобных и лишь когда их не могут видеть жены, дети, родители и подчиненные, то есть те, для которых они утешение или образец для подражания. И третий вид – это развратники тайные. Это люди, не то, что получившие хорошее воспитание, а, скорее, воспитанные в условиях жесткого табуирования. Слово «нельзя» они всосали с молоком матери, и это главное слово, которым они начинают и заканчивают свои размышления о жизни. Они глубоко презирают первые две группы, но страсть к порокам у них не менее, а более сильна, чем у тех, кого они считают ниже себя. И чтобы удовлетворить свои низменные страсти, они пускаются в самые невероятные проекты.
В романе «Воскресение» Толстой описывает такого человека. Это Дмитрий Нехлюдов. Напомню содержание романа. На суде, где князь Нехлюдов был присяжным заседателем, он увидел молодую женщину Екатерину Маслову, которую когда-то соблазнил и бросил. После того она была вынуждена покинуть родные пенаты и, в конце концов, очутилась в публичном доме. И теперь попала под суд по обвинению в убийстве с целью ограбления. И тогда князь Нехлюдов решает, что поскольку он причина ее падения, а значит, и ее испорченной жизни, то он должен искупить свою вину перед ней, совершив личное жертвоприношение. Во-первых, он порывает со своей богатой невестой – княжной Корчагиной. Во-вторых, он раздает свое имение, то есть земли, своим бывшим крепостным крестьянам. И все это делается для того, чтобы жениться на Масловой и вырвать ее из дурного общества. Ради этой благородной цели Нехлюдов даже едет за Масловой в Сибирь, куда ее отправляют по приговору суда. Об этом Нехлюдов объявляет всему высшему свету, вызвав немало пересудов. Многие остались в недоумении: как можно бросить богатую невесту и немалое состояние ради публичной девки? Видимо, надо обладать бесконечно чистой душой и святыми чувствами, чтобы на такое решиться. Вроде, и нам остается только поразиться и умилиться такому душевному героизму князя, но остаются вопросы.
Маслова - наверняка не единственная, кому Нехлюдов принес зло. Скажем, он был на войне и убивал людей. Почему бы ему не разыскать вдов убиенных им солдат и не принять участие в их судьбе? Может быть, потому что Маслова – красивая молодая женщина, а вдовы – нет?
Бывали случаи тогда, а они есть и теперь, что с целью «общественной реабилитации» мужчины женились на проститутках. Но такие браки во все времена осуждались, поскольку цель таких браков – разврат, а не воспитание здоровых детей. По словам пророка: «Мерзость пред Богом блудница, вышедшая замуж». И если бы Нехлюдову все же хотелось иметь личную распутную женщину для «воскресения» и «реабилитации», то почему он не заимел ее раньше? Не потому ли, что боялся общественного порицания? А здесь налицо как собственное «раскаяние», так и чужое «воскресение».
Почему Маслова стала проституткой? Ведь Толстой в романе предлагал ей работу прачки. Но Катя увидела тяжелые условия труда прачек, узнала, что можно быстро состариться и заболеть, и решила стать путаной. Там, по ее мнению, и работа полегче, и старость далеко за горами и заболеть невозможно. К тому же заработки – раз в сто выше, чем у прачек. Стоит поработать «девочкой по вызову» два-три года, а потом, сколотив изрядное состояние, можно устраивать богатую жизнь. Спросите любую проститутку – они все так считают. И Толстой согласился с подобными доводами Масловой в пользу этого вынужденного, но необходимого занятия. А потом и нас убеждает в «бедности» и «несчастности» падшей Катеньки. А нас и убеждать-то не надо. Мы все глубоко озабочены трудной судьбой советских проституток, зная их тяжелый и неблагодарный труд. Вот только случаев, когда девушки бросают эту древнюю профессию ради детей и семьи, по пальцам перечесть. И даже если путана выйдет замуж, она рано или поздно вернется к привычной торговле телом. Уж слишком затягивает эта профессия. Почему же Нехлюдов, зная, что проститутки с трудом расстаются со своим прошлым, рассчитывает сделать из Масловой порядочную женщину? Он что – безумец? Нет, он не безумец. На самом деле, он не собирается никого реабилитировать.
Думаю, что дело в личной самооценке Нехлюдова, чьими устами Толстой критикует все государственный и общественные институты России. Нехлюдов – обличитель. Он отторгает грязь этой жизни и презирает саму жизнь. И на его белом плаще обличителя греховного мира не может оказаться ни единого пятнышка. Он – светоч и столп общества. Поэтому все людские слабости находятся под жестким собственным «табу». Но известно, что запрет – это инкубатор греха. И Нехлюдов не мог не вырастить у себя в душе страстных порочных желаний, которые однажды бы все равно снесли бы дверь его души, явив миру показательный разврат. Кроме того, гораздо приятнее быть философом, этаким Маниловым, чем полезным членом общества. Манилов ничего не делает, ни за что не отвечает и только рассуждает на приятные темы. А почтенному отцу надо трудиться. Потому Нехлюдов и не хочет ни жениться (семья – это такая скука!), ни управлять имением (ведь нужны же знания, ответственность и любовь к людям!).
И вот тут подворачивается Катя Маслова. И Нехлюдов придумывает замечательную историю «искупления», которая сделает его одновременно и мучеником в чужих глазах, и хозяином прелестной распутницы, и светским бездельником. Женитьба на Масловой - уважительная причина не жениться на княжне Корчагиной. Он не хочет жениться на Корчагиной, потому что она порядочная девушка. Она не читает «Камасутру», и муж ей нужен только для рождения детей. Маслову же можно взять бесплатно и без ухаживаний – он же ее «благодетель и спаситель». Правда, она тоже не читала «Камасутру», зато может любому показать, чего нет в этой древней книге. А детей Нехлюдову даром не надо.
Крестьян же Нехлюдов «отпускает» довольно оригинальным способом: он не дает им землю в собственность, потому что иметь землю в собственности, по его мнению, тяжкий грех, но сдает землю крестьянам в аренду. А арендная плата должна по плану Нехлюдова поступать в некий общественный фонд, якобы для оказания помощи этим же крестьянам. То есть, Нехлюдов замыслил создать колхоз, в котором земля не принадлежит никому, но деньги за ее использование должны поступать в общую казну – фонд. Но, угадайте, кто бы, в конце концов, оказался председателем этого фонда? Конечно, Нехлюдов! И он бы получал деньги безо всякой моральной и материальной ответственности перед крестьянами. По сути, он выбросил неграмотных крестьян на произвол судьбы – на самостоятельное выживание, а, вернее, вымирание, а вот свой интерес учел в полном объеме.
Бог установил между сильными и слабыми мира сего определенный вид отношений. Сильные – это отцы, а слабые – это дети. Дети должны работать на отцов, помогать им и подчиняться. А отцы должны обучать детей, воспитывать, защищать, судить, наказывать и поощрять. Но Нехлюдов не желает быть отцом своим крестьянам, и он делает вид, что отказывается от своей выгоды, хотя, как Толстой повторяет несколько раз, ему очень нужны деньги. А, тем более, для устройства романтической жизни с Масловой. Потому он и выдумывает трюк с «освобождением крестьянства», чтобы получить и личное освобождение от неприятных обязанностей, и деньги. Вот это, собственно, и есть основа толстовской «религии» - получения порочных удовольствий за чужой счет, минимальными средствами и с видимым соблюдением всех приличий.
Толстовство пережило двадцатый век и прекрасно живет и сегодня. Вспомните фильм Петра Тодоровского «Военно-полевой роман». Герой, которого играет Николай Бурляев – явный толстовец, воспитанный в интеллигентной семье, где табуирование для детей является основным педагогическим приемом. На войне он встретил женщину – любовницу комбата. Полюбил ли он ее? Ничуть. Любящий человек не будет ошиваться недалеко от постели, где отдается другому его любимая. Он или избавится от соперника, или уйдет куда подальше. Но герой Бурляева Саша торчит у землянки с «земляникой», чтобы уловить хотя бы запашок оной. Чтобы хотя бы «прикоснуться сердцем» к сладенькому. Так лакеи допивают остатки из недопитых господских бокалов на неубранном столе.
После войны он снова встречает эту женщину. Любовник ее убит, сама она торгует пирожками на улице. У «военных жен» трудно складывается мирная судьба. Вот тут-то и разыгрывается фантазия Саши по «спасению» и «воскресению». Воодушевленный собственной миссией он даже притаскивает эту женщину к себе домой знакомить с обалдевшей от такого поворота судьбы женой. Если бы «воскреситель» не был озабочен своими похотями, а действительно хотел делать добро, он мог бы спокойно помогать сиротам и инвалидам, которых после войны оказалось множество. Но он безо всяких просьб начинает принимать участие в судьбе красотки, хотя она вполне может устроить свою жизнь сама. И иначе, чем поиском «земляники», его поведение назвать нельзя.
Но совершенно необязательно, таким образом, прикрывать собственные сексуальные фантазии. Этим способом «воскресения» можно прикрывать все что угодно, любой грех – и гордость, и жадность, и властолюбие. В девяностых годах, когда активно восстанавливалась православная церковь, и люди заново знакомились с христианством, я узнал про молодого человека, который притащил в квартиру, где он жил с женой и годовалым ребенком, вокзального бомжа. Я могу только догадываться, какие чувства испытала молодая женщина, которой приходилось купать дитя в ванне, где перед этим отпаривали бродягу. Но про собственный акт «христианского милосердия» ее муж рассказывал знакомым охотно и с удовольствием
А еще один православный батюшка подобрал на улице несколько «бичей» и поселил их в комнате, где переодевались рабочие храма. И хотя народ пришел в ужас, иерей был непоколебим. Видимо, воспитывал у рабочей паствы чувство «христианского смирения» перед решением православного начальства.
Вот это и есть истинное толстовство! Видимое благое намерение и скрытое греховное удовлетворение. Организация якобы «доброго дела» чужими руками и за чужой счет, для того, чтобы ублажить свои низменные страсти. А Анна Каренина в глазах Толстого –неудачница, которая неправильно понимает «жертвенность», и не получает от нее тайных наслаждений. Она, глупенькая, хочет, чтобы «все было по-честному». А такие, по мнению графа, должны вымирать как динозавры. И он растаптывает Каренину без пощады и сожаления.
3.
Не понимал граф, что, вообще-то, главное назначение аристократии – хранение духовности и вечных истин (иначе бы не бросился в поле землю пахать). Для того-то во все времена и содержит аристократию трудовой народ. То, что Анна – хранитель главной христианской ценности – жертвенности, для него не имеет значения. Граф Толстой – яркий представитель армии эгоистов. И одоление смуты он предлагает столь же эгоистичное.
Но для образца подражания Толстому нужен герой. И это не Каренин с Вронским, хотя они такие же махровые эгоисты, как и сам граф. Нет, Толстой к своим собратьям относится с иронией, понимая, что Смута унесет в небытие и Карениных, и Вронских. Ему нужен стойкий ко всем катаклизмам тип, который может пережить все, что угодно: потоп, пожар и даже проникающую радиацию. Ему нужен замечательный клещ, которому плевать на чужие слезы и страдания, потому что он сам никогда не плакал и не страдал. Ему нужен изумительный таракан, который пересидит любую войну за печкой, вернее, в личном штабном вагоне. Ему нужен энергичный клоп, который переползет через любую гору трупов, находя пищу у себя под ногами. И только так, по мнению Льва Николаевича, можно пережить грядущую Смуту. И граф находит этого героя. Имя ему - Константин Дмитриевич Левин.
Некоторые интернет-поклонники графа утверждают, что Левин совсем даже не Левин, а Лёвин, то есть русский, а не еврей. Что в результате происков литературной реакции буква «ё» в печати была заменена буквой «е», а это и вызвало такое недоразумение с героем романа. И хотя я сам лично претерпел от этой возмутительной диверсии – моя фамилия Новоселов также утратила точки над «ё», потерпевшим я себя не считаю, и присоединяться к «Ё-протестантам» не склонен. А, тем более, в случае с Левиным.
Дело в том, что граф Толстой принадлежал к высшему кругу общества и описывал реальных представителей знаменитых родов, слегка, правда, искажая их фамилии. Так Волконские у него превратились в Болконских, а Оболенские – в Облонских. И если бы он хотел показать Константина Дмитриевича отпрыском действительно старинного рода, он бы взял, к примеру, Бестужева и переделал бы его, скажем, в Бесстыжева. Но Толстой этого не делает. Почему? Потому что Толстому нужен именно еврей. Жесткий, бесстрастный и беспринципный. Только таким Лев Николаевич видит своего героя. И поскольку Толстой большой художник, он прекрасно знает, где проходит граница между авторским вымыслом и Истиной. И он не может назвать еврея каким-нибудь графом Наружкиным, ему нужен только Левин.
Как поясняет нам Википедия, общепринятая этимология этой фамилии происходит от Леви — названия иудейского жреческого сословия левитов. И кому как Толстому этого не знать? Вот только как ввести Левина в высшее петербургское общество? Как пройти ему дотошный светский фэйс-контроль?
И тут Лев Николаевич, подобно доктору Франкенштейну, начинает из мертвых кусков мяса, из черт, присущих только русским или только евреям, творить невиданного миру гибрида. Забегая вперед, скажу, что гению Толстого это удалось. Созданный им мутант-аристократ впоследствии не только ожил, но и захватил полмира.
Но, чтобы доказать, что Константин Дмитриевич в конечном счете оказался истинным евреем и при этом не получить на лоб клеймо антисемита, нам нужен независимый эксперт, которому бы могли доверять все стороны, в том числе и глубоко возмущенные. И на эту должность я приглашаю писателя Отто Вейнингера. Вернее, Михаила Меньшикова, который в своей работе «Еврей о евреях» изложил главные мысли этого иудейского автора. Я постараюсь избежать комментариев Меньшикова, а буду приводить слова самого Вейнингера, благо цитат из его книги "Пол и характер" у Меньшикова предостаточно. И пусть граф Толстой спорит Вейнингером, опровергает его, либо соглашается.
Почему же Левин появляется на страницах романа о женщине? Не логичнее ли было бы его противопоставить героям мужских боевиков? Ничуть. Михаил Меньшиков утверждает: «Еврейство опасно тем, что принадлежит (в глазах Вейнингера) к низшему человеческому типу — к женскому». И далее цитирует самого Отто:“Если еврей чужд государственности, то это одно уже указывает на то, что у него, как и у женщины, нет личности”. Ну, что же, тогда граф Толстой безупречен: противопоставление одного женского типа другому вполне логично и является нормальным художественным приемом. Оговорюсь, что Меньшиков категорически не разделяет мнения Вейнингера о женщинах, когда последний называет их «низшими существами», и я Михаила в этом столь же решительно поддерживаю.
Итак, с Константином Дмитриевичем Левиным мы знакомимся в приемной Стивы Облонского по следующей характеристике сторожа: - «Какой-то, ваше превосходительство, без спросу влез, только я отвернулся». И более точного определения Левину Толстой уже не даст.
Явив Константина Дмитриевича глазам читателя, Толстой тут же производит его в дворяне: «Дом; Левиных и Щербацких были старые дворянские московские дом;..».
Вот тут Вейнингер возражает графу: " Как не существует в действительности достоинства женщин, так же мало мыслимо представление о еврейском "gentleman". Настоящему еврею недостает того внутреннего благородства, из которого вытекает достоинство собственного и уважение чужого "я". Не существует еврейского дворянства, и это тем замечательнее, что у евреев в течение тысячелетий действует интеллектуальный подбор...”
Ну, что же было делать Толстому? Он же должен ввести Левина в свет для утверждения и победы над разлагающимся петербургским обществом! Приходится идти на подлог, используя авторское право. Но подобную ложь ему приходится впоследствии искупать изрядным куском правды, описывая мерзкую жизнь брата Константина Левина – Николая. И эта, с первого взгляда ненужная история бесславной жизни, на самом деле ясно дает понять истинное происхождение семьи Левиных. Но Толстой компенсирует своему протеже Константину такой моральный холокост, даруя ему три тысячи десятин в Каразинском уезде.
О характере Константина Дмитриевича Толстой не может сказать ничего определенного. Нет в его герое ярких запоминающихся черт. И Вейнингер объясняет, почему выдающийся писатель, не смотря на весь свой талант, в этом случае бессилен и не может описать своего любимца. Вейнингер говорит, что еврей “никогда не бывает ни очень добрым, ни очень злым; по существу своему он ни то ни сё, но, скорее всего, он низок. У еврея нет твердости, но также и нежности — скорее он жесток и мягок. Он не отесан, не тонок, не груб, не вежлив. Он не царь и не вождь, но и не ленник, не вассал.
От теплоты его несет потом, а холод его дает туман. Его самоограничение становится всегда худосочием, его полнота — одутловатостью. Хотя его не влечет желание поцеловать весь мир, он все же остается навязчивым по отношению к этому миру ”.
“В еврее добро и зло еще не дифференцировались друг от друга”. И вот это вполне правдивый портрет Константина Левина.
Далее Толстой-Франкенштейн начинает пришивать мертвому телу еврея куски здоровой человеческой нравственности: «Во время своего студенчества он (Левин) чуть было не влюбился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского. Потом он начал влюбляться во вторую. Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только не мог разобрать, в какую именно. Но и Натали, только что показалась в свет, вышла замуж за дипломата Львова. Кити еще была ребенок, когда Левин вышел из университета. ... Но когда в нынешнем году, в начале зимы, Левин приехал в Москву после года в деревне и увидал Щербацких, он понял, в кого из трех ему действительно суждено было влюбиться». Вейнингер поправляет графа: «Еврей всегда сладострастнее, похотливее, хотя обладает меньшей половой потентностью...» И здесь я должен согласиться с Отто, припомнив, что по утверждению Толстого дома Левиных и Щербацких были очень дружны, и единственные девицы, с которыми Константин мог общаться – это были Щербацкие. Вейнингер прав: влюбляться во всех, кто попался на глаза – это не влюбленность, это сладострастие и похоть.
Толстой: «Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Убеждение Левина в том, что этого не может быть, основывалось на том, что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Кити, а сама Кити не может любить его».
Что это, комплекс неполноценности? Заниженная самооценка? Думаю, нет. Это полное отсутствие влюбленности как таковой, потому что влюбленный человек не может комплексовать и считать себя ниже кого-либо, так как сама любовь делает его в собственных глазах выше и значительнее любого из соперников.
Но, тем не менее, Толстой настаивает на любви Левин, возможно, путая ее с эротоманией: «Но, пробыв два месяца один в деревне, он убедился, что это не было одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не решив вопроса: будет или не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств в том, что ему будет отказано. И он приехал теперь в Москву с твердым решением сделать предложение и жениться, если его примут».
Перед отъездом он зашел посоветоваться к своему скотнику, с которым, видимо, всегда советовался о приобретении коров, свиноматок и другой полезной живности: «Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: "Что, Николай! хочу жениться", и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: "И давно пора, Константин Дмитрич".
Таким образом, скотник благословил новое хозяйственное приобретение, и Левин с легким сердцем поехал жениться. Добравшись до Щербацких и, дождавшись, когда маменьки не будет в комнате, он сделал Кити роковое предложение: - «Я хотел сказать... я хотел сказать... Я за этим приехал... - что... быть моею женой!» О любви, как может убедиться всякий, в тот день не было произнесено ни слова. И хотя Лев Николаевич и настаивает на влюбленности Левина, тот, видимо, решил ее пока не объявлять, мало ли что. И правильно сделал – Левину было отказано. Кити Щербацкая была влюблена в Алексея Вронского и ждала его предложения.
"Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее, - думал Левин, вышедши от Щербацких и пешком направляясь к брату. - И не гожусь я для других людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости. Если бы была гордость, я не поставил бы себя в такое положение". И он представлял себе Вронского, счастливого, доброго, умного и спокойного, никогда, наверное, не бывавшего в том ужасном положении, в котором он был нынче вечером. "Да, она должна была выбрать его. Так надо, и жаловаться мне не на кого и не за что. Виноват я сам. Какое право имел я думать, что она захочет соединить свою жизнь с моею? Кто я? И что я? Ничтожный человек, никому и ни для кого ненужный".
Вейнингер комментирует печальные мысли Левина: «Что незнакомо ему совсем — это способность переживать потрясения». Отказали – и отказали, пойдем в другое место. И Левин уезжает в деревню, чтобы проявить всю свою широкую натуру.
«В половине июля к Левину явился староста сестриной деревни, находившейся за двадцать верст от Покровского, с отчетом о ходе дел и о покосе. Главный доход с имения сестры получался за заливные луга. В прежние годы покосы разбирались мужиками по двадцати рублей за десятину. Когда Левин взял именье в управление, он, осмотрев покосы, нашел, что они стоят дороже, и назначил цену за десятину двадцать пять рублей».
Разве можно себе представить вновь назначенного директора завода, который в первые же дни вступления в должность снижает зарплату рабочим только потому, что надо экономить? Разве можно представить себе нового управляющего, который режет работникам расценки только потому, что ему достанется больше денег? А здесь все-таки земля, где сохранились патриархальные, семейные отношения! Здесь личные связи имеют основное значение! Но Левину на семейный уклад деревни, где помещик – отец, а крестьяне – дети, наплевать. Его больше заботит обстоятельство, что то, что можно продать дороже, дороже не продается. И не смотря на то, что цена десятины складывалась годами, а то и десятилетиями, Левин в одночасье ее ломает. Выгода, по мнению дельца– вот настоящая царица полей, а не какая-то там кукуруза! И это показало настоящее отношение Левина к крестьянам. Крестьяне для него даже не скот рабочий, а просто природное явление, с которым надо бороться: «Он пошел на покос и осмотрел стога. В стогах не могло быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел сейчас же вызвать возившие сено подводы, поднять один стог и перевезти в сарай. Из стога вышло только тридцать два воза. Несмотря на уверения старосты о пухлявости сена и о том, как оно улеглось в стогах, и на его божбу о том, что все было по-божески, Левин настаивал на своем, что сено делили без его приказа и что он потому не принимает этого сена за пятьдесят возов в стогу. После долгих споров дело решили тем, чтобы мужикам принять эти одиннадцать стогов, считая по пятидесяти возов, на свою долю, а на господскую долю выделять вновь. Переговоры эти и дележ копен продолжались до полдника. Когда последнее сено было разделено, Левин, поручив остальное наблюдение конторщику, присел на отмеченной тычинкой ракитника копне, любуясь на кипящий народом луг».
Замечательно, что когда Толстой начнет описывать интеллектуальную деятельность Левина, он упомянет о книге Константина Дмитриевича: «Левин начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего». То есть человеческая душа рассматривается Левиным даже не как бюрократическое понятие «человеческий фактор», а некое мертвое расчетное условие, вроде лошадиной силы. Тут даже Вейнингер руками бы развел. Ну, а животных Левин вообще приравнял к механизмам. Вот, к примеру, он заходит в гости в деревне к своей будущей родственнице Дарье Александровне (Долли): «После обеда Дарья Александровна, сидя с ним одна на балконе, наговорила о Кити.
- Вы знаете? Кити приедет сюда и проведет со мною лето.
- Право? - сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы переменить разговор, сказал: - Так прислать вам двух коров? Если вы хотите считаться, то извольте заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам не совестно.
- Нет, благодарствуйте. У нас устроилось.
- Ну, так я ваших коров посмотрю, и, если позволите, я распоряжусь, как их кормить. Все дело в корме.
И Левин, чтобы только отвлечь разговор, изложил Дарье Александровне теорию молочного хозяйства, состоящую в том, что корова есть только машина для переработки корма в молоко, и т. д.»
В православной традиции иметь двух отцов и трех матерей: Отца Небесного и отца земного, Пресвятую Богородицу, земную мать и мать-землю. Крестьяне всегда относились к земле как к Матери. Даже плевать на землю запрещалось. Земля кормила, поила, давала достаток. Но превращать землю в источник наживы, выкачивать из нее все соки ради денег считалось таким же грехом, как и угнетение собственной матери. Поэтому все планы Левина по переустройству хозяйства принимались крестьянами в штыки. С одной стороны, они считали работу на земле благом и удовольствием, пусть и тяжелым. И менять свое трудное счастье на пачку ассигнаций они не хотели. С другой стороны, они не хотели связываться с Левиным, справедливо полагая, что он их все равно обманет: «трудность состояла в непобедимом недоверии крестьян к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, кроме желания обобрать их сколько можно. Они были твердо уверены, что настоящая цель его (что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им».
В чем же состоял план Левина? Толстой от нас ничего не скрывает: «Представьте себе, … что вы нашли средство заинтересовывать рабочих в успехе работы и нашли ту же середину в усовершенствованиях, которую они признают, - и вы, не истощая почвы, получите вдвое, втрое против прежнего. Разделите пополам, отдайте половину рабочей силе; та разность, которая вам останется, будет больше, и рабочей силе достанется больше. А чтобы сделать это, надо спустить уровень хозяйства и заинтересовать рабочих в успехе хозяйства». Константин Дмитриевич желал устроить с крестьянами паевые хозяйства, предполагая, что если дать работнику процент от урожая или другого конечного результата, то рабочий на радостях начнет трудиться в два, в три раза больше, а также быстрее. По сути, он хотел устроить на земле акционерное общество. Разве плохо? Конечно, плохо, ведь это настоящий обман. И доказательство тому – паевые хозяйства девяностых годов двадцатого столетия. А именно – всеобщая «ваучеризация». Или другой пример. Еще совсем недавно мы все были свидетелями тому, как акционировались промышленные предприятия. Цель акционирования была столь же благородна – сделать рабочих настоящими хозяевами своих предприятий. Ну, и где же оказались эти «хозяева» в двадцать первом веке? За забором своих разворованных хозяйств. А кто теперь владеет их собственностью? И где их паи и акции? Разумеется у потомков толстовского героя. Так что, несмотря на то, что прогрессивным планам объегоривания крестьян более ста лет, они продолжают возбуждать умы по сей день. И дело Левина живет и побеждает.
Но мужички быстро раскусили хитрого барина. И никто не согласился на его сельскохозяйственные аферы, начиная с приказчика и заканчивая последним огородником. Мудр был народ. Все прекрасно видели, что деньги – это единственная ценность в глазах Левина. И речь идет даже не о скупости и жадности. Речь идет о религиозном поклонении золотому тельцу. Упущенная выгода, чья бы она ни была из окружения Левина, это самое тяжкое преступление перед идолом Константина Дмитриевича – мешком денег. Это кощунство и публичное поругание святынь. И тогда Левин, обычно сдержанный и спокойный, совершенно выходит из себя.
Показателен такой случай. В деревню к Левину прибывает Стива Облонский. Он приехал продать рощу, принадлежащую своей жене, для того, чтобы поправить семейный бюджет. Толстой не раз скорбит на страницах романа, что из-за праздного образа жизни главы семьи, Долли не может купить одежду себе и детям. И вот семейный добытчик Стива принимается за поправку семейного бюджета. И, как это ожидалось, делает это не лучшим образом. А по-другому и не могло быть. Человек, проживший всю жизнь в Петербурге и не умеющий отличить дуба от вяза, начинает торговать лесом. Разумеется, тут же найдутся охотники на этом погреться. Но хотя Стива ничего не понимает в лесном хозяйстве, то уж в жизни он кое-что смыслит. Он подозревает, что упускает прибыль, которую Толстой оценивает в тридцать тысяч рублей, но остается совершенно спокойным. И не только из-за своего природного добродушия.
Ну, во-первых, роща принадлежит жене, и потому на свои веселые приключения Стива их истратить не может. Надо детям одежду купить, долги раздать и на жизнь оставить. Так что как ни старайся, а вся прибыль уйдет на содержание семьи, то есть пропадет для Стивы безвозвратно. Во-вторых, Стива может себе представить, сколько кровососов у простого русского мужика, которому Стива продает лес. Это и чиновники всех мастей, и помещики, и полицейские, и пожарные, и налоговая, и СЭС. И те дополнительные тридцать тысяч, которые мужик-перекупщик выручит у Стивы, он, скорее всего, раздаст всей этой армии местных нахлебников, оставив себе малую толику. А уездные кровопийцы тоже, оказывается, доноры. Они сложат подаяние в конвертики и повезут их губернским чиновникам. А губернские, в свою очередь, переложат денежки в саквояжики и повезут чиновникам питерским. А питерские чиновники упакуют ассигнации в коробки из-под бытовой техники или ксероксной бумаги и повезут министрам. А все члены российского правительства – лучшие друзья и однокашники Стивы Облонского! Ну, и на радостях они непременно упросят Стиву составить им компанию в походе по питерским ресторанам. А после похода они все усядутся за карточный стол, и тогда удача может улыбнуться Стиве, как она недавно улыбалась министрам. И он возьмет эти самые жалкие тридцать тысяч за один вечер легко и в приятной компании. И все вернется на круги своя. И воцарится на земле справедливость.
Проследив весь этот длинный путь «упущенных» тридцати тысяч от мужика-перекупщика до своего кармана, мудрый Стива благословляет этот путь. К тому же, как вы понимаете, эти самые тысячи по достижении своей цели уже будут принадлежать не Долли, а Стиве, и их не надо будет тратить на покупку одежды, раздачу долгов и прочую, не стоящую внимания ерунду.
Но Константин Дмитриевич не понимает такого простого устройства вещей и круговорота денег в природе. И благодушие Стивы он воспринимает как оскорбление своей веры. Казалось бы, какое ему дело до того, как Облонский продает свою собственность? Ему-то что за дело до чужих денег? Но бог Левина – это цена товара, и она должна находиться на максимально недосягаемой высоте, как это и положено богу. Принижение цены – это унижение бога. И не важно, что у покупателя нет таких денег, а продавцу столько не нужно. На глазах у Левина попирается основы его религиозной нравственности, и он не может этого стерпеть:
- «Ты уже совсем кончил о лесе с Рябининым? - спросил Левин.
- Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь тысяч. Восемь вперед, а остальные на шесть лет. Я долго с этим возился. Никто больше не давал.
- Это значит, ты даром отдал лес, - мрачно сказал Левин.
- То есть почему же даром? - с добродушною улыбкой сказал Степан Аркадьич, зная, что теперь все будет нехорошо для Левина.
- Потому, что лес стоит по крайней мере пятьсот рублей за десятину, - отвечал Левин.
- Ах, эти мне сельские хозяева! - шутливо сказал Степан Аркадьич. - Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!.. А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я все расчел, - сказал он, - и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. …станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Левин презрительно улыбнулся. …
- Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, - сказал он, - а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?
- Как счесть деревья? - смеясь, сказал Степан Аркадьич, все желая вывести приятеля из его дурного расположения духа. - Сочесть пески, лучи планет хотя и мог бы ум высокий...
- Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стоит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
- Ну, полно увлекаться, - жалостно сказал Степан Аркадьич, - отчего же никто не давал?
- Оттого, что у него стачки с купцами; он дал отступного. Я со всеми ими имел дела, я их знаю. Ведь это не купцы, а барышники. Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.
- Ну, полно! Ты не в духе.
- Нисколько, - мрачно сказал Левин».
Вейнингер: «Не веря ни во что, он поэтому и бежит в царство материального. Только отсюда и вытекает его жадность к деньгам. И все же он даже и не настоящий делец. Все "нереальное", "несолидное" в поведении еврейского торговца есть проявление еврейского существа, лишенного всякой внутренней тождественности».
Но, может быть, попытки Левина преобразовать сельское хозяйство все-таки имеют глубокий смысл, по нашему невежеству нам недоступный? Ведь российское сельское хозяйство со времен царя Гороха не может выкарабкаться из непрекращающегося упадка. Взять бы рекомендации Левина и внедрить прямо сейчас и, глядишь, как мечтал Аркадий Райкин, «у нас на заборах вместо ворон индюки сидеть будут». Но грандиозные реформы Левина – это, прежде всего, планы самого графа Толстого. Собственные чаяния и надежды он излагал устами своего героя. Видимо, у самого Льва Николаевича был богатый опыт улучшения жизни, как помещика, так и крестьян. Тем более, что технические и финансовые возможности у Толстого имелись. По свидетельству Михаила Меньшикова один только Маркс предлагал писателю двести тысяч рублей за издание в Германии его произведений. Думаю, что и отечественные издатели платили не меньшие гонорары. А Толстой при жизни был популярен – его читала вся грамотная Россия. Поместье и крепостные у графа тоже имелись. Казалось бы: вставайте, граф, вас ждут великие дела. Создавайте коммуну, кибуц, колхоз, акционерное общество – что заблагорассудится, и получайте бешеные доходы, как и планировал Левин. А, главное, пусть богатеет народ, пусть развивается, получает образование и становится достойным деловым партнером, а также любимым другом всех «князьев и графьев». И тогда социальное напряжение исчезнет, и все станут братьями, а также сестрами, что в духе толстовских деклараций.
Но вот что пишет Меньшиков в статье «Толстой и власть», цитируя графского друга В.Г. Черткова: «Бедственное положение крестьян Ясной Поляны до того велико, что более половины населения не находит себе дела и выселяется в ближайшие города, на юг, в Москву. Деревня не растет, замерла. Я знаю Ясную Поляну скоро 25 лет, и за все это время как были в деревне семьдесят жалких домиков, так и до сих пор. Чуть кто подрастает в доме, его уже отправляют в извозчики в Тулу либо рабочим на завод. А девушки из-за куска хлеба идут самым печальным торным путем. Избы полуразваленные, с раскрытыми крышами, имеются еще и избы по-черному, то есть в печке нет трубы и весь дым идет из устья в хату и наполняет ее во время топки от потолка до полу; стены покрыты сажей пальца на два. Люди обескровлены, с гноящимися глазами, страдают головными болями, простуживаются от врывающегося в открытые двери во время топки холода». Как-то не стыкуется это признание с огромными гонорарами Толстого и его стремлением к всеобщему народному счастью. Все «аграрные реформы» Левина, то есть Толстого, есть самая настоящая маниловщина, если не сказать хуже. Толстой в паре с Левиным просто морочат голову публике своими наукообразными рассуждениями о благе народном, что их обоих одинаково характеризует.
4.
Но, меж тем, наметившаяся связь Кити и Вронского рассыпается в прах. Алексей Вронский, этот представитель, по словам Толстого, «золоченой молодежи», вообще ни на ком не собирается жениться. Его привлекают легкие романтические приключения. На глазах всего света он начинает ухаживать за Анной Карениной. У Левина вновь появляется шанс и, ободряемый намеками окружающих, он возобновляет свои попытки.
Вейнингер: «Евреи выдают дочерей за христиан, но почти никогда не женятся на христианках. Им выгоднее, чтобы окружающие их народы были не евреями, а лишь объевреенными духовно, и этого им удается достигать иногда блистательно». Помилосердствуйте, голубчик Отто, как это не женятся на христианках! Что же, Толстой все выдумал? А как прикажете понимать многочисленные современные браки христианок и евреев? И ведь связывают свою жизнь с иудеями не какие-нибудь там неудачницы, а лучшие представительницы женского пола! Красавицы и умницы!
Для того, чтобы понять правоту и Отто Вейнингера, и Льва Толстого нам необходимо сделать отступление, в котором мы должны разобраться в истинном назначении брака в жизни людей и о месте чувственной любви в этом браке.
Мы как-то уже свыклись с советской мыслью, что брак – это государственное, а в крайнем случае, церковное, оформление отношений между мужчиной и женщиной. Каких отношений? Безусловно, любовных. То есть, между мужчиной и женщиной должна возникнуть симпатия, затем вспыхнуть любовь, которая, пройдя всевозможные жизненные испытания, может быть закреплена документально. А впоследствии или в процессе испытаний, может появиться потомство. Помните строки из популярной советской песни «про жизнь»? «И вершина любви – это чудо великое – дети». То есть, по мнению советских лириков, любовь – это гора, а вершина ее – дети. И достигнет этой вершины тот, кто на нее заберется, а не повернет с полпути назад, чего-нибудь вдруг испугавшись.
Но то, что мы считаем классикой этого жанра, на самом деле классикой не является, да и к самому семейному жанру не имеет никакого отношения. Дети – это не венец отношений, не заключительная стадия любви, а наоборот – стартовая. Это не конечный пункт отношений мужчины и женщины, а только начало. Это не завершение любви, а точка отсчета, даже если ее еще пока не видно.
Зверь не роет лично для себя нору – на чистом воздухе спать полезнее. И птица не вьет гнездо лично для себя. Усилия зверей и птиц направлены только для одного – создать комфортные и безопасные условия для будущего, еще не родившегося потомства. И человеческий брак – это прежде всего нравственное и материальное условие для появления полноценных детей. Семья нужна только для продолжения рода и воспитания нового поколения. И супружеская любовь необходима не для веселого времяпровождения, а для того, чтобы не рассыпалась семья, и не пострадали уже появившиеся дети. Супруги могут обходиться друг без друга, а вот дети без родителей – с трудом. И только, чтобы не нанести детям непоправимую травму, супруги обязаны поддерживать семью, даже если это им не очень хочется.
Большинство из нас работает. Кто-то торгует за прилавком, кто-то правит автомобилем, а кто-то сидит за компьютером и строит козни первым двум. И у каждого работающего есть напарник, сменщик и коллега по работе. И все прекрасно понимают, какое имеет значение личные отношения с партнером по работе. Плохие отношения в коллективе могут свести на нет весь труд. Поэтому, какие бы ни были у всех нас непростые характеры, мы изо всех сил стараемся поддерживать с напарниками дружеские отношения. Мы терпим их ворчание, мы их подменяем на работе, мы им даем в долг, дарим подарки и пьем с ними водку, выслушивая их горькие исповеди. Зачем? Затем, что результат работы, которого мы добиваемся, а, стало быть, наше благосостояние куда дороже наших личных симпатий-антипатий, и мы насильно принуждаем себя к дружеским отношениям, наступив на горло «собственной песни» любимого «я». И, о, чудо! Уволившись через несколько лет с работы, мы вдруг обнаруживаем, что дружеские чувства к бывшим напарникам, насильно воспитанные в себе, никуда не исчезли. Потребность встречаться и общаться остается на долгие годы.
Показателен, в этом случае, и армейский пример. Молодых людей вопреки их воле отрывают от дома, насильно свозят в одно место и из-под палки собирают в подразделения. Всячески угнетаемые и унижаемые, а также подвергаемые всевозможным опасностям, через многие годы после демобилизации они вдруг начинают понимать, что ближе и роднее, чем «военные братки» у них не было людей и не будет. На протяжении многих лет они будут стараться приобретать себе друзей, но настоящая дружба, оказывается, появилась в результате насилия и вопреки их желания. Вот ведь феномен!
Ну, а если бы мы подбирали себе работу не по специальности или деньгам, а по отношению к будущим напарникам? Ведь мы же уже выяснили, что дружба в работе – это один из главных факторов. Попробуем теперь мысленно поставить телегу впереди лошади, то есть сначала дружба, а потом работа. Вот мы ходим по фирмам в поиске работы, заглядываемся на будущих коллег. Этот нам не нравится – у него уши торчат. Другой одет неопрятно. Третий чего-то улыбается как идиот. Наконец, находим приличного партнера. Правда, зарплату предлагают мизерную, и делать надо то, что никогда не умели, но ведь это все ерунда, потому что главное – дружба с понравившимся напарником. Счастье – это же когда тебя понимают, правда? Вспомните-ка героя Ростоцкого в фильме «Доживем до понедельника». Самое основное в работе – это чтобы было с кем поговорить по душам или наоборот – водочки попить да помолчать благостно. Абсурд, скажете вы? И даже не в этом дело. А дело в том, что при таком подходе порученная работа никогда не будет сделана, потому что ценности переставлены – дружба на первом месте, а работа – на втором. И работа будет, рано или поздно, принесена в жертву дружбе. Но несделанная работа – это работа неоплаченная. А отсюда нищета, раздражение и, как следствие, конец дружбы.
Вот вам и ответ, почему в старину судьбу молодых решали родители, не особо вникая в личные симпатии женихов и невест. Создание семьи было слишком ответственным делом, чтобы его можно было доверить зеленой молодежи. Да и не так будущие родители желают детей, как будущие деды хотят внуков. Вот они-то, деды, и начинали себе, грубо говоря, черепа греть: как бы им получше-то внуков нарожать. А у дедов для организации детского комфорта и денег, и возможностей побольше, чем у молодого поколения. Вот и сговаривались два таких дедка за тесным столиком, как им такое деликатное дельце, как продолжение рода, получше обделать. И денежки считали, и гнездышко для молодых вили. А потом честным пирком да за свадебку.
Семья – это такая же работа, как и работа за деньги. И цель этой работы – воспитание детей. И ради этой великой цели необходимо также терпеть, уступать, смиряться и угнетать собственное «я». И первый урок такого угнетения молодым давали собственные отцы. Потому что они решали с кем парень или девушка будут служить этой большой цели. Да, девушке не очень нравится сосватанный жених, но разве она посмеет пойти против воли отца? Разве что в ноги броситься и упросить… Да, пусть парню не по душе невеста, но разве он дерзнет лишиться родительского благословения, а с ним и материального вспомоществования? Да и уважение к родителям немалого стоит. Но, вот в чем еще один феномен. Молодые люди, повенчанные насильно ради служения будущему поколению, для достижения этой цели вынуждены были идти друг другу на уступки, как если бы они были партнерами по бизнесу. Они заставляли себя любить друг друга, как партнеры по бизнесу заставляют себя дружить, даже если это им не очень хочется. И, о, чудо! Вот эта вымученная насильственная любовь, в конце концов, оказывалась крепче, сильнее и долговечнее тех чувств, которые возникли бы у молодых людей, если бы они искали свою любовь самостоятельно. Точно так же, как вынужденная дружба военных, рожденная опасной службой, переживает любые сроки, так и насильственная любовь супругов оказывается вечной. «Стерпится – слюбится», - говорили в старину, имея ввиду, что любовь рождается из терпения и замыкается на нем.
Смысл женской эмансипации – в воплощении того абсурда, чтобы семью не просто создавали молодые люди, а еще и инициатором брака выступала девушка. Иными словами, чтобы не лошадь тащила бы телегу, что было бы привычнее и полезнее, а телега бежала перед лошадью, показывая ей дорогу. Вот как передает Толстой переживания матери Катерины Александровны – княгини Щербацкой: "Нынче уж так не выдают замуж, как прежде", - думали и говорили все эти молодые девушки и все даже старые люди. Но как же нынче выдают замуж, княгиня ни от кого не могла узнать. Французский обычай - родителям решать судьбу детей - был не принят, осуждался. Английский обычай - совершенной свободы девушки - был тоже не принят и невозможен в русском обществе. Русский обычай сватовства считался чем-то безобразным, над ним смеялись, все и сама княгиня. Но как надо выходить и выдавать замуж, никто не знал. Все, с кем княгине случалось толковать об этом, говорили ей одно: "Помилуйте, в наше время уж пора оставить эту старину. Ведь молодым людям в брак вступать, а не родителям; стало быть, и надо оставить молодых людей устраиваться, как они знают". Но хорошо было говорить так тем, у кого не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья. И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, она не могла верить этому, как не могла бы верить тому, что в какое бы то ни было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты. И потому княгиня беспокоилась с Кити больше, чем со старшими дочерьми».
Ну, хорошо, согласимся с утверждением, что не родителям вместе жить, а детям. Но объясните, почему девушка, а не молодой человек, должна быть инициатором брачных отношений? Почему телега, порой уже загруженная донельзя – внебрачными детьми, должна носиться по полям в поисках хоть какой-нибудь лошади? Не проще ли лошади призадуматься о своем лошадином предназначении и найти себе телегу по силам и возможностям?
Один мой знакомый торгует разливным пивом. И я, наблюдая за этим янтарным напитком, пришел к выводу, что пиво намного мудрее современных представительниц женского пола. Однажды я следил за пивом целый день и сделал массу интересных открытий. Оказывается пиво никогда и ни за кем не бегает. Представьте себе: десять часов утра, а потом одиннадцать и двенадцать: посетителей в магазине практически нет, а пиво спит себе спокойно в кеге и ни о чем не переживает. Оно не переживает, что выручки в магазине нет. Оно не переживает, что вдруг в стране победили сторонники «сухого закона», и никто его не купит и не возьмет к себе домой. Смотрите, уже практически два часа дня, а оно не вскакивает и не начинает «икру метать». Оно не выбегает на улицу, не дергает прохожих за рукав и не кричит: «Возьми меня». А прохожий бы вырывался и отвечал: «да у меня дела!». –« Да я же вкусное», - жалобно пищало бы пиво, -«смотри, как я пенюсь и искрюсь на солнце!» - «Да у меня денег нет», - отбивался бы прохожий. –«Да потом отдашь», - убеждало бы пиво. И прохожий отпивал бы его и скрывался бы навсегда.
Но пиво, оказывается, не такое уж дурное. Оно не носится по улице и никому не навязывается. Почему? Да потому, что пиво – тонкий психолог. Да, уже без четверти пять, и оно уже не такое свежее, как сутками ранее, но впереди восемнадцать ноль-ноль. А пиво хорошо знает, что в это время с работы пойдут мужики, эти выпивохи несчастные. И не надо никого из них дергать зайти и напиться, это сделает их собственный черт. И тогда мужики зайдут в магазин и потребуют его, пиво, возможно даже в грубой и неизысканной форме. Правда, тут есть одно обстоятельство. Пиво не может отказать мужчине только потому, что у него уши оттопырены или мама злая. Есть мужику восемнадцать лет? Есть. Есть у него деньги в кармане? Есть. И пиво отдается такому с радостью и без остатка. Ну, разве что попенится капризно, чтобы мужики слюнями умылись – и не больше.
Ну, почему же девушки не поступают как пиво? Ведь черт дергает мужчин не только пиво попить, но и тянет на другие удовольствия, скажем, пообщаться с прекрасным полом. Да и определяться с выбором мужчине гораздо удобнее, чем женщине. Он свободнее в перемещениях, он вольнее в обращении, да он просто сильнее физически, что тоже может окончательно решить женскую судьбу. Почему же выбор делает женщина, а не мужчина? Ведь если он хочет пить и у него есть деньги, то почему бы ему не купить напиток? А если у него есть желание создать семью, и он может заплатить силами и чувствами за ее создание, то почему бы ему самому не выбрать женщину, которая, на его взгляд, ему больше всего подходит?
Думается, что корень зла в навязанных обществу сладких идеях «освобождения женщины». Распространению пагубных идей «эмансипации» немало способствовали сами мужчины, потому что женская самостоятельность и женский выбор общей судьбы освобождали их от ответственности за семью, детей и качество семейного цемента – любви. Когда последнее слово остается за женщиной – это удобно. Немножко обидно, но удобно. Это несет мужской душе комфорт и полную свободу действий. И я, как мужчина, вынужден это признать. Но при таком положении истинное назначение семьи – воспитание детей отодвигается не то, что на задний план, а за горизонт, где и теряется безвозвратно.
Но мы имеем, что имеем. И об любовных отношениях сегодня заботятся, прежде всего, девушки. Они по собственной инициативе с кем-то там начинают встречаться (а вы помните, что «уже два часа, никто не берет, а свежесть проходит»), потом от этих «некто» кого-то и рожают. И уже нагруженная неизвестного происхождения детьми телега, теперь может отдохнуть от поисков праведных и помечтать о белой сказочной лошади, которая однажды прискачет и увезет ее в рай земной. И если это и есть счастье, то я – главнокомандующий объединенными силами НАТО. Прошу любить и жаловать.
5.
Кити Щербацкая была из тех девушек, которые, не слушая мать и отца, не принимая во внимания хотения потенциальных мужей, следуют советам собственного сердца. Она решила выйти замуж за Вронского, не особенно пытаясь выяснить, что он за человек, какие у него вкусы и стремления. Возможно, что кто-либо из старших мог ей посоветовать не увлекаться этим «золоченым», потому что ему не нужна семья и не нужны дети. Но, боюсь, что и это мало бы помогло, ведь Кити уже научилась «запрягать телегу впереди лошади», и для нее любовь была главнее семьи. Сначала любовь, потом, как ее оформление, брак, - вот как думала Кити. Она полюбила Вронского и, после его ухода, оказалась на грани нравственной катастрофы. Толстой даже говорит, что любовная неудача вызвала болезнь девушки. Неясно только, была ли причиной такого стресса отверженная любовь, либо осознание стратегического промаха. Ведь Кити продолжала считать, что девушки должны сами устраивать собственную жизнь. Не мужчины должны добиваться руки Кити, а она должна заставить какого-нибудь мужчину на себе жениться. Ведь в этом и есть, по ее мнению, проявление женского ума и доблести. А, зная наших мужчин, можно догадаться, какую тяжелую задачу она перед собой поставила.
И вот тут подворачивается Левин. Как мы помним, Вейнингер, с молчаливого согласия Толстого, отказывает ему в настоящих мужских качествах и приравнивает его к женщине. Но, тем не менее, внешне он очень похож на мужчину. При желании можно выдать даже за героя. К тому же, Левин управляем. Он не будет волочиться за первыми красавицами света или исчезать на долгие годы. Его можно сделать ручным и показывать подругам без опаски. Его можно даже оставлять на улице без таких противоугонных средств, как трехместная детская коляска. И Кити решается выйти замуж за Левина, когда он об этом еще и не подозревает. И еще сотни тысяч славянских девушек вслед за Кити станут женами иудеев по своему произволению.
Так вот почему и Вейнингер, и Толстой оба правы. Евреи действительно не женятся на христианках. Это эмансипированные христианки женятся, простите, выходят замуж за евреев. Они выходят замуж за евреев потому, что на их внутренних циферблатах уже два часа, а они, подобно пиву, теряют свежесть. Они выходят замуж за евреев потому, что, как они считают, уже настала пора и дальше тянуть нельзя. Они выходят за евреев, потому что привыкли сами принимать решения за мужчин, а евреи против этого не возражают, как возражали бы христиане. Они выходят замуж за евреев, не подозревая, что тем самым наносят своей душе непоправимый вред и делают заложниками семейной бездуховности своих собственных детей. Но кто может бросить в них камень?
Вокруг Левина начинается движение. Общие знакомые начинают намекать Левину, что его акции на брачной бирже пошли в рост, а биржевые индексы ему приветливо заулыбались. И Левин смекает, что он может воплотить свою заветную мечту и наконец-то обзавестись женщиной. И он снова навещает дом Щербацких, где ему уже рады.
Но перед тем как сделать предложение руки и сердца, надо объясниться в любви. Так требует обычай, да и Толстого нельзя подводить. Старик же в самом деле считает Левина влюбленным. Да и не всякая женщина не пойдет замуж без объяснений. Женщине нужно признание в любви в любой доступной форме. Пусть мужчина не владеет высоким «штилем», пусть безумно стесняется, пусть даже хряпнет рюмку для храбрости, но он должен озвучить свои чувства. Хотя бы для того, чтобы эти его слова напомнили ему потом как-нибудь в самый неподходящий момент. Похоже, что и нашему хитроумному герою не избежать столь тяжкой процедуры. И он решается. Послушаем Толстого: "Как же я останусь один без нее?" - с ужасом подумал он и взял мелок. - Постойте, - сказал он, садясь к столу. - Я давно хотел спросить у вас одну вещь.
Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
- Пожалуйста, спросите.
- Вот, - сказал он и написал начальные буквы: к, в, м, о, э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили: когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?" Не было никакой вероятности, чтоб она могла понять эту сложную фразу; но он посмотрел на нее с таким видом, что жизнь его зависит от того, поймет ли она эти слова.
Она взглянула на него серьезно, потом оперла нахмуренный лоб на руку и стала читать. Изредка она взглядывала на него, спрашивая у него взглядом: "То ли это, что я думаю?"
- Я поняла, - сказала она, покраснев.
- Какое это слово? - сказал он, указывая на н, которым означалось слово никогда.
- Это слово значит никогда, - сказала она, - но это неправда!
Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она написала: т, я, н, м, и, о.
Он вдруг просиял: он понял. Это значило: "тогда я не могла иначе ответить".
Он взглянул на нее вопросительно, робко.
- Только тогда?
- Да, - отвечала ее улыбка.
- А т... А теперь? - спросил он.
- Ну, так вот прочтите. Я скажу то, чего бы желала. Очень бы желала! - Она записала начальные буквы: ч, в, м, з, и, п, ч, б. Это значило: "чтобы вы могли забыть и простить, что было".
Он схватил мел напряженными, дрожащими пальцами и, сломав его, написал начальные буквы следующего: "мне нечего забывать и прощать, я не переставал любить вас".
Она взглянула на него с остановившеюся улыбкой.
- Я поняла, - шепотом сказала она.
Он сел и написал длинную фразу. Она все поняла и, не спрашивая его: так ли? взяла мел и тотчас же ответила.
Он долго не мог понять того, что она записала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих счастьем глазах ее он понял все, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и записала ответ: Да.
Левин встал и проводил Кити до дверей.
В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром».
Похоже, Кити очень надо было замуж выйти, а Льву Николаевичу ее туда выдать, если они вдвоем решили признать эту совершеннейшую абракодабру любовным откровением. – «Я поняла», - сказала она, покраснев». Но отчего же покраснела Кити? Может быть от собственного лукавства? Или все-таки от смелой догадки, рванувшейся из самого сердца? Бедная, бедная Кити! Ну, хорошо, она по молодости и неопытности решилась на такую авантюру, но граф-то, граф-то куда смотрел? Стреляный, его сиятельство, вроде воробей, а на такую мякину купился! Ведь те, кто имел дело с подобного сорта людьми, знает, что у них такой набор букв может означать что угодно: и любовное предложение, и долговую расписку и даже стихи для мамочки. И отказаться впоследствии от этих букв проще простого. Ведь что для жулика главное? Главное, вовремя нарисовать любой набор знаков, а уж впечатлительный клиент должен сам себе вообразить, что ему будет угодно. И когда воспаленный ум клиента догадается, что эти загадочные знаки и есть его сокровенная мечта, вот тут-то можно и впиваться в него мертвой хваткой и держаться до самой смерти.
Подобное «любовное» объяснение трудно запомнить и воспроизвести. И если кто-то не верит, то может сам попробовать. Заметьте, однако, что слов «я люблю тебя» сказано не было. Такое признание и есть, и его нет одновременно. И никто из «влюбленных» через несколько лет не сможет уверенно сказать, было ли вообще объяснение в любви. Но, тем не менее, в тот момент Катерина Александровна приняла тарабарщину, написанную мелом, за то, что хотела принять – за необходимое признание. Она даже в качестве благодарности взяла на себя заботу объясниться с родителями, так что Левину осталось только принять поздравления и родительское благословение, которое он тут же получил от старших Щербацких, и которое он у них пусть формально, но так и не попросил.
Вейнингер сообщает по этому поводу следующее: «Нет народа в мире, где так мало женились бы по любви, как у евреев, — лишнее доказательство бездушия всякого абсолютного еврея» и «Главная задача нравственного закона у евреев - "множиться", как у представителей низших органических существ».
Впрочем, клятвы в любви, хоть и с запозданием, но, все же, были. Это были клятвы Кити. Ведь жених формально объяснился, и невеста должна ответить тем же. Все по-еврейски – «дашь на дашь». Левин не мог жениться без того, чтобы невеста не убедила его в своих искренних к нему чувствах: - «Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня... Если... лучше скажи, - говорил он, не глядя на нее. - Я буду несчастлив. Пускай все говорят, что хотят; все лучше, чем несчастье... Все лучше теперь, пока есть время...
Я не понимаю, - испуганно отвечала она, - то есть что ты хочешь отказаться... что не надо?
- Да, если ты не любишь меня.
- Ты с ума сошел! - вскрикнула она, покраснев от досады».
Получив от Кити заверения в любви, Левин окончательно успокоился и начал готовиться к свадьбе.
5.
В те времена ЗАГСов не было, венчали в церквях, там же и выдавали свидетельства о браке. Но для того, чтобы приступить к таинству венчания, необходимо было пройти таинство исповеди, а перед этим и таинство крещения, если брачующийся был другой веры. Межконфессионные браки на Руси были запрещены. Левин был крещеным человеком, так что одно препятствие отпадало, а о других моментах он не заботился. "Делайте, что хотите, если вам это весело. Я счастлив, и счастье мое не может быть ни больше, ни меньше, что бы вы ни делали", - думал он». Но Стива развеял его мечтания: - Однако послушай, - сказал раз Степан Аркадьич Левину, возвратившись из деревни, где он все устроил для приезда молодых, - есть у тебя свидетельство о том, что ты был на духу?
- Нет. А что?
- Без этого нельзя венчать.
- Ай, ай, ай! - вскрикнул Левин. - Я ведь, кажется, уже лет девять не говел. Я и не подумал.
- Хорош! - смеясь, сказал Степан Аркадьич, - а меня же называешь нигилистом! Однако ведь это нельзя. Тебе надо говеть.
- Когда же? Четыре дня осталось.
Степан Аркадьич устроил и это. И Левин стал говеть. Для Левина, как для человека неверующего и вместе с тем уважающего верования других людей, присутствие и участие во всяких церковных обрядах было очень тяжело».
Почему же церковные обряды тяжелы для Левина? Слово Вейнингеру: “Глубже всего познается еврейская сущность в иррелигиозности еврея. Еврей есть ничто в глубочайшей своей основе именно потому, что он не верит ни во что”, “их богопочитание не имеет ни малейшего родства с истинной религией. Ревностнее всего они накинулись на дарвинизм и на смехотворную теорию происхождения человека от обезьяны. Этим же влечением к материи объясняется то, что химия в значительной мере в руках евреев. Растворение в материю, потребность все растворить в ней предполагает отсутствие умопостигаемого "я" и, по существу, является потребностью еврейской”.“В христианине заложены гордость и смирение, в еврее — заносчивость и низкопоклонство. Там — сознание и самоуничижение, здесь — высокомерие и раболепие».
Но, на удачу Левина, сама еврейская религия позволяет иудеям на словах исповедовать любую веру, в зависимости от обстоятельств. И Левин, скрепя сердце, начинает проходить бессмысленные, с его точки зрения обряды, лишь бы достичь своей цели – женитьбы.
«Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить в себе юношеские воспоминания того сильного религиозного чувства, которое он пережил от шестнадцати до семнадцати лет. Но тотчас же убедился, что это для него совершенно невозможно. Он попытался смотреть на все это, как на не имеющий значения пустой обычай, подобный обычаю делания визитов; но почувствовал, что и этого он никак не мог сделать. Левин находился в отношении к религии, как и большинство его современников, в самом неопределенном положении. Верить он не мог, а вместе с тем он не был твердо убежден в том, чтобы все это было несправедливо. И поэтому, не будучи в состоянии верить в значительность того, что он делал, ни смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность, во все время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая то, чего сам не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.
Во время службы он то слушал молитвы, стараясь приписывать им значение такое, которое бы не расходилось с его взглядами, то, чувствуя, что он не может понимать и должен осуждать их, старался не слушать их, а занимался своими мыслями, наблюдениями и воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью во время этого праздного стояния в церкви бродили в его голове.
Он отстоял обедню, всенощную и вечерние правила и на другой день, встав раньше обыкновенного, не пив чаю, пришел в восемь часов утра в церковь для слушания утренних правил и исповеди».
«Еврей, — говорит Вейнингер, — неблагочестивый человек в самом широком смысле». «Еврей — иррелигиозный человек, далекий, насколько это возможно, от всякой веры. Всякая вера героична, еврей же не знает ни мужества, ни страха — этих чувств угрожаемой веры. О, если бы еврей был хоть честным материалистом, хоть ограниченным поклонником идеи развития! Но он не критик, а лишь критикан».
Критиканство Левина заходит слишком далеко. Он не просто смиряется с вынужденной необходимостью прикидываться верующим человеком. Он в мнимой простоте глумится над самим христианским таинством, не только не исповедывая свои грехи, но и восставая против православной веры: «Старичок священник, с редкою полуседою бородой, с усталыми добрыми глазами, стоял у аналоя и перелистывал требник. Слегка поклонившись Левину, он тотчас же начал читать привычным голосом молитвы. Окончив их, он поклонился в землю и обратился лицом к Левину.
- Здесь Христос невидимо предстоит, принимая вашу исповедь, - сказал он, указывая на распятие. - Веруете ли вы во все то, чему учит нас святая апостольская церковь? - продолжал священник, отворачивая глаза от лица Левина и складывая руки под епитрахиль.
- Я сомневался, я сомневаюсь во всем, - проговорил Левин неприятным для себя голосом и замолчал.
Священник подождал несколько секунд, не скажет ли он еще чего, и, закрыв глаза, быстрым владимирским на "о" говором сказал:
- Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы должны молиться, чтобы милосердый Господь укрепил нас. Какие особенные грехи имеете? - прибавил он без малейшего промежутка, как бы стараясь не терять времени.
- Мой главный грех есть сомнение. Я во всем сомневаюсь и большею частью нахожусь в сомнении.
- Сомнение свойственно слабости человеческой, - повторил те же слова священник. - В чем же преимущественно вы сомневаетесь?
- Я во всем сомневаюсь. Я сомневаюсь иногда даже в существовании Бога, - невольно сказал Левин и ужаснулся неприличию того, что он говорил. Но на священника слова Левина не произвели, как казалось, впечатления.
- Какие же могут быть сомнения в существовании Бога? - с чуть заметною улыбкой поспешно сказал он. Левин молчал.
- Какое же вы можете иметь сомнение о Творце, когда вы воззрите на творения его? - продолжал священник быстрым, привычным говором. - Кто же украсил светилами свод небесный? Кто облек землю в красоту ее? Как же без Творца? - сказал он, вопросительно взглянув на Левина. Левин чувствовал, что неприлично было бы вступать в философские прения со священником, и потому сказал в ответ только то, что прямо относилось к вопросу.
- Я не знаю, - сказал он.
- Не знаете? То как же вы сомневаетесь в том, что Бог сотворил все? - с веселым недоумением сказал священник.
- Я не понимаю ничего, - сказал Левин, краснея и чувствуя, что слова его глупы и что они не могут не быть глупы в таком положении….- Вы вступаете в пору жизни, - продолжал священник, - когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтоб он по своей благости помог вам и помиловал, - заключил он. - "Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да простит ти чадо..." - И, окончив разрешительную молитву, священник благословил и отпустил его».
Поражает не только наглость человека, дерзнувшего, не исповедав ни одного греха, усомниться в церковных таинствах и в существовании Бога. Ведь атеизм не запрещен. Придерживайся его на здоровье, но не тащи его в православный храм. Уважай чужую веру, тем более, если не можешь ее принять. А сомневаться в Боге в Его храме перед крестом и Евангелием – это, безусловно, дерзкий вызов и Церкви, и Богу. Но поражает и либерализм священника, который становится соучастником глумления над предметами веры и спокойно «отпускает» неозвученные грехи Левину. Можно, конечно, сказать, что отпущение было недействительным, как и исповедь. Дескать, один сделал вид, что исповедал грехи, а другой – что отпустил. Но от этого поступок священника лучше не становится. Устраивать спектакли в храмах также недопустимо, как и смеяться над христианскими таинствами. Не сей ли либерализм нашего духовенства и есть причина разрушения Православной Церкви? Не это ли благодушие впускает в храмы людей не то что далеких от религии, но даже ее искренних врагов? Не этим ли хладнокровием наших православных пастырей объясняется схожесть отдельных православных храмов с синагогами? Но об этом можно лишь строить предположения.
В грязном доме никогда не выведутся тараканы. Из грязной постели не выгонишь клопов. Грязь – вот благодатная среда для человеческих паразитов. Грязь душевная в церквях – обителях чистоты – порождает полчища «сомневающихся» паразитов. Сомневающихся в чем и в ком угодно – вере, мироздании, Боге, но только не в самих себе и собственных мерзких целях. Удручает вид грязных храмов и бездушие тех, кто должен следить за чистотой. Но более поражает, когда грязь в православии не только не убирается, но еще и разводится для того, чтобы всевозможным паразитам было комфортнее. Пример: «Москва. 2 марта 2009. ИНТЕРФАКС - В церковном праве нет канонов, которые бы предписывали семейным парам воздержание в период постов.
"Все церковные каноны, каким-то образом касающиеся этой темы, говорят о том, что воздержание в браке обязательно только в ночь перед литургией и таинством крещения", - заявил корреспонденту "Интерфакс-Религия" иеромонах Димитрий (Першин), руководитель информационно-издательского управления синодального Отдела по делам молодежи». Для кого Московская Патриархия сделала это заявление, как не для «сомневающихся» левиных?
А тем временем наш жених уже готов идти к венцу. Но и тут проявилась его иудейская натура. Не удержался Левин, чтобы не отомстить Щербацким за первоначальный отказ от его предложения руки и сердца:
«И родные и посторонние уже прошли чрез все фазы ожидания.
Сначала полагали, что жених с невестой сию минуту приедут, не приписывая никакого значения этому запозданию. Потом стали чаще и чаще поглядывать на дверь, поговаривая о том, что не случилось ли чего-нибудь. Потом это опоздание стало уже неловко, и родные и гости старались делать вид, что они не думают о женихе и заняты своим разговором.
Протодьякон, как бы напоминая о ценности своего времени, нетерпеливо покашливал, заставляя дрожать стекла в окнах. На клиросе слышны были то пробы голосов, то сморкание соскучившихся певчих. Священник беспрестанно высылал то дьячка, то дьякона узнать, не приехал ли жених, и сам, в лиловой рясе и шитом поясе, чаще и чаще выходил к боковым дверям, ожидая жениха. Наконец одна из дам, взглянув на часы, сказала: "Однако это странно!" - и все гости пришли в беспокойство и стали громко выражать свое удивление и неудовольствие. Один из шаферов поехал узнать, что случилось. Кити в это время, давно уже совсем готовая, в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых цветов, с посаженой матерью и сестрой Львовой стояла в зале щербацкого дома и смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха в церковь».
В оправдание задержки Левина Толстой выдумывает историю про нежданно исчезнувшую свадебную рубашку. Мол, пока спохватились, пока нашли и т.д. Но эта «уважительная причина» не выдерживает никакой критики. Свадебный костюм жениха проверяется, как правило, неоднократно самим женихом и готовится заранее. К тому же, венчание совершалось вечером, а не утром, и для того, чтобы достать другую рубашку времени было предостаточно. Поиграть на нервах, заставить думать о себе уважительно и со страхом, показать все собравшимся, кто сегодня главный – вот истинная причина умышленного опоздания Левина на собственную свадьбу. И подобные «случайные стечения обстоятельств» в ходу у этого народца.
И далее Толстой описывает уже семейную жизнь Левиных, рождение ребенка, хозяйственные хлопоты. И здесь Кити сталкивается с той проблемой, о которой она и не подозревала – проблемой полной бездуховности и безразличия своего мужа. С этим можно жить, но с этим нельзя спасти свою душу.
Вейнингер: «Еврей совсем не верит, не верит в свою веру, сомневается в своем сомнении... Он никогда не относится к себе серьезно, поэтому у него нет серьезного отношения и к другим людям. Внутренне очень удобно быть евреем, и за это удобство приходится платить некоторыми внешними неудобствами. Как символично в еврее отсутствие всякой почвенности, его глубокое непонимание землевладения и то предпочтение, которое он отдает движимой собственности. С этим же у него связано и отсутствие глубокого ощущения природы. Еврей никогда на деле не считает что-либо настоящим и нерушимым, священным и неприкосновенным. Он везде фриволен, надо всем он острит. Ни одному христианину он не верит в его христианство, и уж конечно никогда не поверит он в искренность крещения еврея». «Еврей ощущает свое неверие как свое превосходство над другими». «Одноименность еврейского и христианского Бога есть величайшее поругание последнего. Еврейский монотеизм — не религия чистого разума, а скорее суеверие старых баб — из грязного страха».
А, кроме того, у Левина, как у всякого мужчины, не реализовавшего свое мужское «я» при завоевании сердца невесты, начинаются поиски смысла жизни. Мужчина, женившийся по своей воле и приложивший к тому значительные усилия, лишен сомнений. Все сомнения у него рассеиваются на стадии ухаживания за будущей женой. И если он осознал в необходимости создания семьи, во-первых, и создания семьи именно с этой женщиной, во-вторых; и если он ничего не пропустил из свадебного ритуала – ухаживания, признания и предъявления невесте убедительных доказательств в его единственности и неповторимости, в-третьих, то сомнений в будущей жизни у него не может быть. Усилия, затраченный на получения руки и сердца невесты, дадут ему план дальнейшей жизни.
Мужчина же, оказавшийся в ЗАГСе по женской инициативе, без усилий и страданий со своей стороны, после свадьбы начинает сомневаться в перспективе не только дальнейшей семейной жизни, но и собственной жизни вообще. Ничто так не тяготит, как груз за плечами, который неизвестно для чего несешь. Но мужчина не считает, что причина его сомнений кроется в его некогда пассивном поведении. Он «ищет себя» где угодно: в выборе профессии, искусстве, религии и, зачастую, безуспешно.
Толстой подтверждает такое положение дел и описывает мучения своего героя. В случае Левина бурьян сомнений рос на религиозной почве: «Она знала, что мучило ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, - его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя более всего на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной». «Ну, неверующий! Лучше пускай он будет всегда такой, чем как мадам Шталь или какою я хотела быть тогда за границей. Нет, он уже не станет притворяться». «Вопрос для него состоял в следующем: "Если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю ответы?" И он никак не мог найти во всем арсенале своих убеждений не только каких-нибудь ответов, но ничего похожего на ответ». "Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно нельзя жить", - говорил себе Левин».
«Так он жил, не зная и не видя возможности знать, что он такое и для чего живет на свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что боялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную, определенную дорогу в жизни», - говорит Толстой.
Так значит, Левин нашел свою особую дорогу? И вот тут Толстой не говорит ничего определенного. Он лишь показывает случай, который рассеивает сомнения своего протеже. Один из крестьян говорит Левину:
- «Да так, значит - люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч - правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.
- Как Бога помнит? Как для души живет? - почти вскрикнул Левин.
- Известно как, по правде, по-Божью. Ведь люди разные. Вот, хоть вас взять, тоже не обидите человека...
- Да, да, прощай! - проговорил Левин, задыхаясь от волнения, и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.
Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом».
Жить по правде и для Бога – чем не смысл жизни? Только что вкладывать в эти слова?
«Это новое чувство не изменило меня», - соображает Левин, - «не осчастливило, не просветило вдруг, как я мечтал, - так же как и чувство к сыну. Никакого сюрприза тоже не было. А вера - не вера - я не знаю, что это такое, - но чувство это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело в душе.
Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, - но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее - не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
И вот на этой жизнеутверждающей ноте граф Толстой заканчивает свой роман и прощается со своим большим другом Левиным.
Вот бы и нам порадоваться за обоих. Но холодным душем нас обливает злюка Вейнингер:
«Даже отважившись на полет в безграничное воодушевление чувства, он (еврей) никогда не поднимается выше патетического».
Итак, портрет Левина создан, и не просто портрет, а – образ, предназначенный для тиражирования. Для чего Толстому понадобилась целая армия Левиных? Да потому, что в то время как Россия решала проблему проникновения в русское православное общество иудеев, Толстой ставил другую проблему – слияния этого общества с иудейством. Только так Толстой намеревался решать задачу сохранения России в грядущем безбожном двадцатом веке. Время личностей, по мнению графа прошло. Нужны миллионы бесчувственных, алчных и агрессивных вшей. Только вша может сохранить страну, если даже не за счет своей фантастической выживаемости, то хотя бы за счет своей многочисленности. В условиях исчезающей духовности, наглядевшись на многочисленные научные открытия, якобы опровергающие бытие Божие, и будучи сам активным богоборцем Толстой и не мог видеть другого выхода.
Но, как ни странно, Толстой был патриотом в своем роде. Он искренне переживал за Россию и, думается, сокрушался при виде ее неотвратимой гибели. И если ранее Россия была сплочена единым пространством, единой верой, единым духом, то теперь при царящем в головах нигилизме, при всеобщем общественном отрицании не только христианских догматов, но и нравственных христианских ценностей, Россия, безусловно, распалась бы на множество самостийных княжеств и прекратила бы свое существование. И если невозможно сплотить страну духом, то для ее же спасения ее нужно сплотить насилием, пусть даже ценой невиданной крови. И здесь мы подходим к равноценным понятиям «фашизм» и «коммунизм».
6.
В русском общеупотребительном языке мало используется термин «национал-социализм». И все потому, что слово «фашизм» более точно передает смысл политической системы. Произошло это слово от слова «фашина». Так назывался жестко связанный пучок веток, который использовался солдатами для защиты от осколков и пуль. Западный аналог российских мешков с песком. Для изготовления такой фашины использовались любые ветки без разбору– и дикая ива, и садовые кустарники. Никто не заботился тем, что для военных нужд могут быть загублены редчайшие сорта культур. Цель оправдывала средства. На этом же оправдании глобальных политических целей и строились принципы фашизма. Это насильственный сгон совершенно разных людей во всевозможные связки-фашины – лагеря, колхозы, партию, госорганы, строящиеся заводы – для достижения конъюнктурных политических задач. И никого не заботило, что на стройке окажется выдающийся музыкант, а в колхозе талантливый полководец. Цель оправдывает средства! Нет роз в фашине – есть один ивняк. Нет гениев в коммунах, а есть одни трудармейцы.
Принципы коммунизма – братья близнецы принципов фашистских. Да и само слово «коммунизм» сродни слову «коммуникация», что означает «связь», «связывать». Коммунизм (фашизм) – это временная политическая система, существующая за счет случайных коллективов людей, собранных насильно или же путем обмана, для достижения сиюминутных политических выгод. И вследствие этой сиюминутности, приспособленчеству к хаотически меняющейся обстановке, коммунизм отличается полным отсутствием каких-либо нравственных устоев, хотя и спекулирует нравственными понятиями разрушаемых им традиционных религий. Вымысел, миф, обман – основа коммунистической идеологии. Если кнут у коммунистов реальный, то пряник – вымышленный. У коммунистов нет возможности на реальные блага для всех одураченных, поэтому они навязывают трудармейцам вымышленные ценности. Недаром Ленин утверждал, что важнейшим из искусств остается кино. Кинофильм – это всегда чистый вымысел, но, тем не менее, создающий у зрителей ощущение реальности. Культ кино, киноартистов и режиссеров, как главных носителей «художественной» лжи – один из основных коммунистических культов.
То, что у атеистического общества существует только один способ существования – фашизм, он же коммунизм, Толстой прекрасно понимал. Недаром, одна из его любимых притч, которые он писал в назидание детям, притча о старике, который показывал сыновьям опыты с прутьями. Одну веточку он сломал легко. Пучок веток, то есть импровизированную фашину, никто сломать не мог. Вывод напрашивался сам собой: фашистам жить сподручнее. К тому же, если все приравнены к дикому ивняку, то нет смысла учиться, развиваться умственно и духовно. Если идеал атеистического общества – вошь, то надо и стремиться к этому образу путем всеобщей умственной деградации.
Мириады насекомых, построенные в шеренги повзводно и поротно, неотвратимо ползущие к вкусной мировой помойке, чтобы воткнуть там красный флаг или свастику – вот будущее России как владычицы мира. А руководить этим великолепием должны новые аристократы, то есть прирожденные клопы. Потому что во словам Вейнингера: «Еврей - разрушитель границ, прямая противоположность всего аристократического. Еврей - прирожденный коммунист и всегда хочет общности».
Но и это не главная цель Толстого. Православный Бог – вот против кого готовит гений Льва Николаевича свои богоборческие армии. Не победить, так хотя бы восстать.
Толстовская задача превращения русского в еврея нашла отклик в сердцах российской интеллигенции. Идея воспитания на основе домашнего нигилизма «нового человека» для поклонения ему понравилась многим. И вот уже Антон Палыч Чехов являет нам в своей пьесе «Вишневый сад» славянина с явно выраженными иудейскими чертами. Напомню содержание: из-за границы в свое имение возвращается обедневшая помещица Раневская. За деньгами ли, чтобы вернуться на Запад? Нет, она возвращается провести свои последние дни там, где прошли ее лучшие годы – годы детства и юности. Ее вишневый сад – единственное место, где может отдохнуть и успокоиться ее душа. Не о хлебе думает Раневская, не о развлечениях, а, как и положено христианам перед смертью, о подготовке к переходу в лучший мир. Понятно, что дьявол желает испортить ей последние мгновения земного пути, и он подсылает к ней Лопахина. Этот сиротинушка-купчик, когда-то был принят в дом Раневской, но ничего из преподанных ему нравственных уроков не усвоил. Это чеховский Шариков – он хоть и в жилетке, но все с той же одержимостью «взять и поделить». Лопахин – созвучно словам «лопата» и «рубаха». Новый русский – рубаха-парень с лопатой в руке, чтобы и деньгу грести, и нахлебникам по лбу раздавать. Этакий торжествующий хам победившего капитализма. Ну, и зачем ему вишневый сад? Неужели мало в России мест, где можно спекулянтам «бабки скирдовать»? Нет, Лопахину нужно устроить свои свинячьи делишки прямо здесь, в вишневом саду. Чтобы хамство восторжествовало в самом сердце благодати, чтобы пошлость навозом разлилась по самым сокровенным уголкам души, чтобы кощунство расцвело пышным цветом над облетающей святостью: «Расступись-умойся, Расея, Лопахины прут!»
Академик Фоменко выразил предположение, что Эдем – райский сад – до грехопадения Адама и Евы находился в России, потому что единственное место на земном шаре, которое омывают упомянутые в Библии четыре реки, это Россия. Мне нравится это предположение, тем более что тогда «Вишневый сад» Чехова – это, иносказательно, и есть утраченный человечеством Эдем. Вернее, то, что от него осталось. И вот этот кусочек рая и пытается изо всех своих сил сохранить Раневская, но безуспешно. Все продается, все идет под топор толстовской саранчи.
Собственно, Антон Палыч, и не возражает против такого оборота дел. Лопахин, так Лопахин, черт с ним. Знаете, есть у русской интеллигенции такая черта – безропотно принимать сегодня то, над чем вчера еще посмеивались. Лопахин – это же его, Чехова, «человек в футляре», который наконец-то понял, что все ему можно. Лопахин – это же его, Чехова, Ионыч, который ощутил свою общественную полезность и напялил полувоенный френч. Лопахин – это тот объеврееный русич, которого Чехов презирал и уничтожал всю свою жизнь, чтобы в конце этой жизни ему же и поклониться.
И российское просвещенное общество приняло левиных на «ура».
У писателя Владимира Успенского в книге «Тайный советник вождя» есть предположения о том, как появлялись на свет псевдонимы советских вождей. Успенский говорит, что ленские события произошли гораздо позже того, как небезызвестный Ульянов первый раз подписался именем «Ленин». Успенский выдвигает другую версию – женскую. Революционеры в большинстве своем были журналистами. Владимир Ильич в своем первом партийном билете в графе «профессия» так и написал: «журналист». А в журналистской среде распространен обычай подписывать свои статьи псевдонимами, произведенными от имен их жен и любовниц. Так появляются на свет журналисты Галины, Олины, Верины и Катины. Так появился вождь мирового пролетариаты Ленин. Да и бренд «Сталин», по мнению Успенского, образовался от фамилии некоей дамы – Сталь.
Но я дерзну сделать свое предположение. Известно, что все революционное советское правительство состояло за редким исключением из евреев. И дабы не дразнить русское общество, они взяли себе славянские фамилии-псевдонимы – Троцкий, Свердлов, Войков. А вот финансовый мир по-прежнему звал их настоящими именами. Сравнительно же русский Ильич составлял исключение из этой двуименной шайки. Русская фамилия у него уже была, а для признания мировым финансовым сообществом, нужна была фамилия еврейская. И, памятуя, с каким уважением относился Ильич к графу Толстому, думаю, что Ленин – это слегка искаженная фамилия Левин. В этом и дань уважения великому провидцу Льву Николаевичу, здесь и реверанс мировому сионизму, здесь и надежды и чаяния обездоленного русского народа, поскольку последний по простоте душевной не отождествлял вождя мирового пролетариата с евреями.
Да и самый термин «левые» не что иное как «левины», лишь стоит познакомиться с политическими программами любых «левых» - от радикальных до умеренных. Левин стал вождем всех мировых левиных, псевдомученик во главе псевдогероев.
Но есть еще один труднообъяснимый феномен. Чем великий художник отличается от работяги-ремесленника? Тем, что художник работает с Вечными Истинами, до которых ремесленник просто не может дотянуться. И только Истина может надолго привлечь читателей и поклонников, а ремесленные литературные поделки быстро приедаются. Но и художник не властен над Истиной. Он может ее изобразить, но выдать ее за что-то другое, он не в силах.
Возможно, многие помнят нашумевший сериал «Бригада». Это один из правдивых фильмов про девяностые годы ушедшего столетия. Но как бы создатели фильма не героизировали Сашу Белого и его друзей, как ни пытались одеть их в белые одежды мучеников, ничего у них не получилось. Бандиты остались бандитами, то есть людьми, не вызывающими ни симпатий, ни сожаления. Истина вырвалась на волю из рук талантливых художников, которые пытались ее исказить.
Поэтому, когда после Толстого из Левиных пытались вылепить народных героев, всегда получались бандиты. Известный русский писатель Александр Фадеев вывел своего Левина – Левинсона на поля гражданской войны. Но собственный талант художника и Истина не дали исполнить литератору социальный заказ. Странствующих рыцарей революции у Фадеева не получилось. Левинсон со товарищи так и остались бандой отморозков, рыскающей по дорогам с целью разбоя и грабежа. И первая же стычка с кадровой частью принесла банде заслуженный разгром. Фадеев даже вынес свое грозное пророчество для всех Левиных на обложку романа, так и назвав его – «Разгром».
И толстовский Левин, которого автор прочит в героя завтрашних времен при всех стараниях ни симпатий, ни любви, на мой взгляд, не вызывает. Впрочем, Толстой этого и не добивается. Он настаивает принять Левина как данность, как объективную необходимость, как единственно возможный путь России через смутное время.
7.
Один из тех немногих, кто не был согласен со знаменитым графом, был Федор Михайлович Достоевский. Он указывает другой путь России. Роман Достоевского «Униженные и оскорбленные» был издан ранее «Анны Карениной», а основной сюжет обоих романов практически один и тот же. Создается впечатление, что Толстой просто взял идею жертвенности Достоевского с чисто дьявольской целью опорочить ее и уничтожить.
На первый взгляд в романе «Униженные и оскорбленные» речь должна идти также о левиных, так как только они извечно претендуют на этот титул. Но, ничего подобного. Ни одного еврея на страницах произведения нет, что кажется совершенно невероятным. Мы ведь уже привыкли, что без левиных наша жизнь – ничто. Но вот Федор Михайлович решил обойтись.
Напомню содержание романа «Униженные и оскорбленные». Молодая девушка Наталья Ихменева, точно также как и Анна Каренина, жертвует своей честью и судьбой ради молодого богатого подлеца. Удивительно, что его имя созвучно имени толстовского персонажа Алексея Вронского – Алексей Валковский. И оба замечательные «золоченые» эгоисты. Разница лишь в том, что один находится в состоянии «надо все, прямо сейчас и за любую цену», а другой – «не нужно ничего, никогда и ни за какие деньги». И точно так же, как и Анну, Наталью бросают, воспользовавшись ее жертвенным поступком. И также убегающим любовником на прощанье говорится много красивых и страстных слов, и льются слезы, и происходят тщетные попытки понять такую сложную женскую душу. Точно так же, как и Анна, Наталья остается одна. И, возможно, что и конец Натальи был бы схож с гибелью Анны, если бы не ее близкое окружение. Прежде всего, это ее родители, которые простили ей и уход из дому, и позор семьи. Это и человек, который безответно любил ее и никогда не выпускал ее из виду. И который простил ее измену, потому что всегда желал ей только благо. Это и просто окружающие ее русские люди, которые принимают совершенно бескорыстное участие в ее судьбе. Терпение и любовь, любовь и терпение – вот простые рецепты Достоевского для лечения любой смуты. Любите свою страну, терпите ее горести – и она уцелеет. Любите ближних, принимайте их страдания, носите их тяготы, и все ваши собственные унижения и оскорбления превратятся в прах. Не взирайте с тараканьей бесстрастностью левиных на окружающий мир, и мир войдет в вашу душу, и мир станет вашим. Вот настоящий путь спасения России, считает Достоевский, и другого просто не может быть. И это первое впечатление от романа.
-«Эва, как просто!» – воскликнет читатель, - «а где ее взять-то, любовь, причем такое количество, чтобы можно было бы раздавать без ущерба для самого себя?»
Достоевский не сомневается, что источником бесконечной любви может быть только Бог, а носителем этой любви – только христианин.
- «Ну, вот, опять про христианство, про сборище сирых и убогих», - поморщится читатель, - «вы еще расскажите про щеку, которую надо подставить ударившему, а мы все с пониманием улыбнемся».
Придется рассказать.
Однажды мне пришлось беседовать о православии с одним молодым человеком. Это совершенно нормальный современный человек, для которого все православные делились на «исусиков» и «христосиков», и не потому, что между ними была какая то разница. Просто, по его убеждению, на любом поле, даже религиозном, должно быть две команды. Так интереснее зрителям. Со сдержанной усмешкой, за что ему спасибо, он помянул и этот пресловутый христианский принцип: «ударившему тебя по левой щеке, подставь правую».
- Ну, а если к тебе подойдет человек и пнет тебя ногой? – спросил я.
- Заеду в рыло, не разбираясь в личности, - не задумываясь ответил мой собеседник.
- Ну, а если этому человеку пять лет от роду? – уточнил я.
Последовала заминка. И пока мой визави обдумывал свое трудное положение, я расписал картинку. На фирму, где он владелец и директор, прибежала опоздавшая на два часа работница. Работнице пришлось объяснять неплакатным языком, кто она есть и куда она должна идти. А потом предложить увольняться к чертовой матери. Но, оказывается, та водила в больницу сына и с ним же приехала на работу. И пока мать была «на ковре» у начальства, мальчишка играл на улице. Увидев расстроенную мать, мальчик решил покарать обидчика и пнул его, то есть директора, ногой.
Время на обдумывание дальнейших действий у собеседника было много, но он так и не придумал, как ему поступить. Тогда я вслух перебрал все возможные варианты: бить – нельзя, убежать – нельзя, наорать – нельзя, дожидаться пока парень все силы израсходует – тоже вид издевательства. Остается в такой ситуации одно – воздействовать на совесть маленького хулигана, благо, у детей этот орган есть. Надо присесть на корточки и подставить мальчишке свой небритый образ – бей, малыш. И это не может не подействовать.
Таким образом, христианство – это религия не слабых и беспомощных, которые не в состоянии за себя ответить, а религия очень сильных людей, которые не могут применить свою силу по моральным соображениям. И с этим мой собеседник согласился.
Другой пример. Приводит полковник спецназа своего внука в детский садик, а воспитательница ему жалуется, что дети шалят и не завтракают. Он заходит в зал, где царит праздник и анархия, и в голову ему летит тарелка с манной кашей. Как должен поступить полковник? Расшвырять всех хулиганов по стенам приемами восточных единоборств? Вызвать ОМОН на двух автобусах? Пригласить десантную дивизию? Думаю, что даже если полковник далек от христианства, он все же поступит подобно «сирым и убогим»: начнет что-то там мямлить и бухтеть про «хорошо» и «плохо».
Спаситель, когда пришли его арестовывать, не стал никого бить. А вот апостол Петр вступился за него, и мечем отсек ухо одному из нападавших. Христос напомнил Петру, что только Его Христа личная охрана – двенадцать легионов ангелов. Легион – десять тысяч. Ангел – боец, силы которого хватит, чтобы превратить нашу галактику в пепел за доли секунды. Вот такая у Царя Царей в ту пору была служба безопасности. Да и сам Христос мог убить все человечество разом. Ему ли было связываться с каким-то там слугой первосвященника? Поэтому Он бережно поднял отсеченное ухо и приставил его на место к голове хозяина. И ухо с радостью приросло. А Христос позволил себя арестовать лилипутам, и другого выхода у Него просто не было.
Столь же ясным становится другой христианский принцип: «Просящему у тебя пиджак, отдай и рубашку». Для совка такой поступок непонятен, а для христианина – единственно доступный выход. Дело в том, что совок – это, прежде всего, атеист. Он отрицает существование Бога. А если и признает, что «что-то Там есть, наверное…», то «этот Что-то» никакого отношения к нему, совку, не имеет. Он сам по себе, а «это Что-то» само по себе. Христианин же, наоборот, верит не только в существование Бога, но и в то, что Бог имеет к нему, христианину, непосредственное и самое близкое отношение. Бог для христианина – Отец Небесный.
Таким образом, у нас появляется два персонажа – это круглый сирота, безотцовщина - атеист, и любимчик Отца, он же баловень Судьбы - христианин. Но посмотрим, как ведут себя в таком положении обычные дети, при условии, что речь пойдет не о Небесном Отце, а о земных родителях. Вот один мальчик – без родителей. Умерли они, или бросили его, неважно. Он живет в детском доме, вернее, борется за выживание. Воспитатели его бьют, старшеклассники обижают, милиция ждет, когда он вырастет, чтобы повесить на него «глухарей» и отправить в тюрьму.
А вот другой мальчик – единственный сын успешных родителей. Он не борется за выживание. Ест он самое вкусное, смотрит самое интересное, и любит потому не только родителей, но и весь мир. В отличие от сироты, этот мальчик не столь жизнеспособен – он не умеет выживать в невыносимых условиях. Но ему и не нужны такие качества. Бог даст, и он НИКОГДА в таких невыносимых условиях не окажется.
И вот два этих мальчика гуляют на улице, и им попадается третий, который очень хочет конфету. И он по очереди подходит к первым двум и просит его угостить. У сиротки есть одна конфета. Но он добыл ее тяжкими трудами, перенесенными обидами и унижением. И он не может вот так просто кому-то ее отдать. Даже если этот кто-то очень ему нравится. И он, в глубине души сокрушаясь, отказывает в просьбе.
Второй тоже от такой просьбы приходит в уныние, ведь у него также одна конфета. Вот ведь растяпа! Всегда этих конфет полные карманы, а тут одна и самая завалящая. И он мгновенно принимает решение. Он отдает эту конфету просящему и с криком: «Подожди здесь» летит домой. Врывается в квартиру, подбегает к столу, за которым сидят гости и выгребает полвазы конфет. На удивленный взгляд матери он выпаливает: «Да там, …я быстро, Миша попросил…» и скрывается в дверях. Потом возвращается с дороги, прихватывает со стола пару яблок и исчезает уже надолго.
Если для сироты отдать конфету – неоправданная жертва, на которую он не может так просто решиться, то для второго мальчика угощение – единственный способ бороться с домашним изобилием. Ведь как он ни уничтожает конфеты, они только прибавляются. Как он ни борется с фруктами в одиночку, они продолжают прибывать. Единственный способ справиться с такой напастью – это позвать на выручку добрых друзей, которые в беде не бросят. Поэтому просьбу об угощении такие мальчики принимают с восторгом. Какая там конфета! Он весь ящик готов притащить, зная что на месте исчезнувшего ящика тут же появится два. Какой там пиджак! Он готов вытащить весь гардероб, зная что на его месте тут же вырастет три. А если не появится, то слава Богу, места больше будет для детских игр.
Любовь – не конфета и не пиджак. Скорее, любовь это вода – носитель жизни. Ведь человек на семьдесят процентов состоит из воды, и на девяносто – из Любви. И атеист – это верблюд, бредущий через пустыню. Зной, сухость, пыльные бури. Так хочется пить! Но воды нет, и не будет до ближайшего оазиса. А это три дня пути. Когда-то напившись, верблюд осторожно тратит свои водные запасы, чтобы хватило сил добрести до следующего колодца. Оторвавшись от одного водоема, верблюд живет мечтой о другом. Попробуйте попросить у верблюда воды! Не поймет лохматый. В крайнем случае, плюнет в просящего. А вот если поднести ему кружечку, то верблюд вас выделит из толпы окружающих.
Вот так и атеист бредет через пустыню жизни. Когда-то в его жизни была любовь, и он живет воспоминаниями о ней, осторожно растрачивая свои чувства, чтобы хватило сил до следующей любви, если, конечно, она еще будет. Попробуйте попросить у атеиста выражение любви в виде милосердия или жертвы. Не поймет лохматый, о чем это вы, в самом деле. А вот если пожертвовать что-нибудь атеисту в порядке христианской любви, то атеист вас обязательно запомнит.
Кто же тогда христианин? А христианин подобен крокодилу, живущему на Амазонке. Воды в Амазонке много, а кому мало, тот может до океана сплавать, благо, недалеко. Что такое перебои с водой, крокодилу не объяснишь. Покивает вам из вежливости, а потом сожрет вас, чтоб не врали. На просьбу угостить водой, крокодил распахнет свою широкую крокодилью душу и скажет: «Бери, сколько унесешь». И потом будет с интересом наблюдать, как вы упаковываете Амазонку. Крокодил бы давно размок, но спасает толстая непромокаемая кожа. Если угостить крокодила кружечкой воды, то он решит, что вы над ним издеваетесь.
Так и христианин плывет по жизни. Проблем с любовью у него нет. Над ним Бог – Сама Любовь. Любовь сверху, сбоку, снизу, изнутри, в прошлом, будущем, и куда от Нее деваться христианин не знает. Христианин давно бы разомлел от такого количества Любви, если бы не его толстая, с точки зрения атеиста, почти крокодилова кожа. Если поднести христианину кружечку «неземного вечного чувства», он решит, что вы над ним издеваетесь. Он вас сам может в этом неземном чувстве утопить. Единственный способ бороться с таким количеством окружающей Любви, это ее раздавать. Тем более, что Бог сам подсказывает, как справляться с Его благами: «Просящему кафтан, отдай и сорочку».
Таким образом, христианство – это элитная религия. Это религия безумно сильных и сказочно богатых, от слова «Бог», людей.
- Ну, это вы призагнули, - недоверчиво покачает головой читатель, - зайдешь в православную церковь, там одна голь да рвань. Ни одного богатого не увидишь.
Соглашусь с вами, читатель, в церкви раззолоченных не встретишь. Храм Божий – это вокзал, аэропорт, куда приходят встречать прилетевшие с того света души и провожать улетающие. Здесь же работает почта и телеграф для связи с другим миром. Но, как и во всяком аэропорте, публика встречается всевозможная. В основной массе – люди в дорожных костюмах, зачастую с чемоданным настроением. Изрядное количество бомжей и праздношатающихся. И, как на любом вокзале, нет недостатка в жуликах всех мастей, в том числе в форменной одежде и на страже закона и порядка.
Но никто из путешественников не берет с собой в дорогу недвижимость. Невозможно перетащить в другую страну дом или дачу. И если кто-то уезжает навсегда, он продает все свое имущество, чтобы потом, на новом месте прикупить себе другое. Также поступают и православные, готовясь к перемещению в мир иной.
Вот если представить себе на минуту некоего слесаря Колю Васина, который живет в Советской стране всем довольный и счастливый. А потом представить себе Колину троюродную бабушку, которая в тридцатые годы уехала в Америку и осталась там одна одинешенька с тремя ведрами денег. А еще придумать, что эта бабушка нашла Колю и стала хлопотать о его выезде на историческую неродину. А добрые советские власти такое разрешение пообещали дать, но лет через десять. Но поклялись, что точно.
Что тогда будет делать Коля? Правильно, деньги копить. Перестанет пить и шляться, начнет работать на трех работах. Продаст квартиру и не купит автомобиль. Это в советской стране ему все хватало, а в жестоком мире, где правит капитал, Коля быть хочет уважаемым гражданином. Но как же переправить Коле советские червонцы в розовое забугорье? Ведь граница на замке, а железный занавес задернут? И снова на помощь приходит изобретательная Колина бабушка. У ее соседки по Америке такая же история: она там, а внук здесь в СССР. Но он никуда ехать не хочет, потому что он пьющий инвалид с детства, и, по его словам, «лучше с голоду сдохнет, чем Родину продаст». И соседка готова класть на Колин счет в нью-йоркском банке свои баксы, если Коля будет заботиться об инвалиде и тратить на него свои «деревянные» сбережения. На лекарства от водки, на еду и новые обои. Курс один к одному. Осталось только всем с трепетом ждать, согласится ли Коля?
А Коля уже быстрее собственного крика «Ура!!!» несется на рынок за ананасами и черной икрой. Он завалит инвалида деликатесами и новыми штанами. Он наклеит ему обои не только в квартире, но и в подъезде. Потом купит инвалиду еще две квартиры и там тоже наклеит. Он сам будет недоедать, ходить в лохмотьях и спать на лавочке под бывшим собственным, а теперь инвалидовым балконом. Но инвалид будет жить как царь. И пусть инвалидова бабка обманет Колю раза в два, Бог с ней. Но Коля уже спокоен: он поедет в Штаты не голым беглецом на голое место, а владельцем пухлого счета. Он поедет туда равноправным гражданином свободной страны.
Примерно так же готовятся к убытию на тот свет православные. Деньги везде деньги – и в Африке, и над ней, и под ней. Но многие, не зная об этом, отправляются на тот свет голыми. И не только без рубля в кармане, но и без самого кармана. Мало того, некоторые души умудряются отправиться в последний путь с неоплаченными счетами, из-за чего на границе их тормозят бесы, предлагая сменить маршрут следования. Дабы избежать столь некомфортного состояния умерших некоторые религии и по сей день предписывают хоронить покойников с деньгами за пазухой, дорогими мобильниками и золотом. На радость гробокопателям. Но это все равно, что подвозить барахло к взлетной полосе, по которой разбегается улетающий самолет. А потом, когда все грустно разойдутся, это имущество достанется носильщикам, грузчикам и прочему обслуживающему персоналу.
Бог предлагает маловерам схему инвалидовой бабки. Здесь в мире видимом православные жертвуют нуждающимся на богоугодные, подчеркиваю, богоугодные дела, а на небесный счет жертвователей падает сумма по действующему обменному курсу. Не все, конечно, сохранится до прибытия покойников, потому что львиная доля уйдет на оплату грешных дел усопших. (Бесы, как и представители любых властных структур, тоже очень любят взятки). Но что-то, возможно, у души на начало новой жизни останется. Обменный курс до девятнадцатого века, если не ошибаюсь, был один к десяти, то есть за один земной рубль давали десять небесных. Сейчас обстановка изменилась – в мире правит атеизм. Обменный курс также изменился. Дерзну предположить, что примерно он напоминает курс доллара, но только с точностью до наоборот. Если сегодня за один доллар в обменниках дают почти сорок рублей, то за один пожертвованный на Земле рубль на небесных биржах дают также сорок. Но это, при условии пожертвования личного и здравого. Нет никакого проку совать пачку денег в ящик столичного храма, где давно уже служат не Богу, а золотому тельцу. На развитие Газпрома тоже лучше не давать. И на ведение в школах дианетики и сексологии. За это еще и оштрафуют. Нужны более рентабельные вложения, чем вложения жира в и без того жировые складки.
А возможен ли бартер? Возможен. А оплата натурой? Приветствуется. А принимаются ли добрые дела? В любое время суток. А можно не себе на счет, а своей любимой бабушке? Хоть дедушке. Даже не своему и не любимому. Но, конечно, для тех, кто считает себя настоящими детьми Бога, существуют совсем другие правила, чем марксовские «товар-деньги-товар».
Для чего же нужны средства за гробом? Для того же, что и на Земле – для радости. Но радость радости рознь. В детстве – это кубики и плюшевый мишка, в юности – футбол и компьютер, в зрелости – недвижимость и морские круизы. И никакой футбол не заменит домик в Подмосковье, и никакой компьютер не сравнится с морским путешествием. Освоение человеком разных радостей идет по нарастающей. И там, за гробом, тоже существуют свои радости в хорошем месте, правда, до которого еще нужно нам всем добраться. И морские круизы с дворцами на побережье перед теми далекими радостями – детский лепет. Вот на дорогу-то до тех веселых мест и нужны, как и везде, денежки.
Вот потому-то у подлинных христиан немного одежды, домов и авто. Они все, подобно Коле, отправляют в страну будущего проживания.
8.
Во все времена случалось много споров о месте и качестве религиозных учений. Не отрицая прав на существование других конфессий, я считаю, что православие – самая простая в изложении и самая сложная в воплощении религия. К примеру, система образования имеет несколько ступеней: начальное, среднее, высшее, аспирантура – и далее вечное самообразование. Но давайте вспомним, что слово «образование» происходит от слова «образ», и цель всякой религии - человек, как «образе Божий». Тогда православие, на мой взгляд, в системе Божьего образования займет место аспирантуры. Там труднее учиться, чем в школе, зато после окончания возможностей побольше.
Чему же учатся в этой Божественной системе образования? Любви. Да, этому чувству нужно также учиться, как и арифметике. И учиться человек начинает с первых часов жизни, а заканчивает – последними. Сначала малыш учиться любить маму, а также свои ручки-ножки. Затем мир расширяется, и надо уже любить всяких жучков-паучков, котят и щенят. Затем у него появляются друзья, ведь дружба – это еще одна ипостась любви. И на каждом этапе познания его ждут увлечения и разочарования, радости и обиды. И только после простых уроков, человек может приступать к более сложным – любви к противоположному полу, детям, родине, Богу. И воображать, что с детства никого не любивший человек в одночасье кого-то полюбит, это все равно, что думать, что человек, никогда не ходивший в школу, вдруг за неделю станет великим физиком или математиком. Или дистрофик, освобожденный от физкультуры, однажды побьет олимпийские рекорды. Сомнительно.
А, может быть, можно прожить в мире без любви? Прожить-то можно, вот только с миром ли? Бог поставил людей править вселенной. А единственно реальный инструмент для такого управления – любовь. Иного просто нет. Как нет, кроме любви, и другого инструмента познания мира. Попробуйте овладеть наукой, которая вас раздражает! Ничего не выйдет. Узнать можно, только полюбив.
Правда, в любви, как и везде, не обходится без издержек и перехлестов. И люди достигшие высшего понимания любви, получают такое огромное ее количество, что начинают решать, куда ее срочно девать. А быстро девать любовь можно только в виде жертвы. Объектами чужой жертвенности обычно становятся дураки. Умные, порой, шарахаются от чужой любвеобильности, справедливо полагая, что все в этом мире платно. Дураки же охотно принимают чужую любовь, считая ее законной данью своим выдающимся способностям. К слову, из дураков, поэтому, выходят неплохие правители, позволяющие народу любить себя, не заботясь о нем и не задумываясь.
В своей повести «Село Степанчиково и его обитатели» Достоевский дает картину настоящей христианской жертвенности. Главный герой повести – отставной полковник Егор Ильич Ростанев, живущий в своем поместье. Полковник - человек истомленный любовью. Он вулкан любви, он ее солнце. И, естественно, на его любовь собирается сонмище всевозможных дураков. И это не только родственницы-приживалки, но даже слуги и дворня. Один лакей Видоплясов чего стоит! Но полковник не может успокоиться. Слишком мало внимания требует все это бестолковое общество. А для того, чтобы целиком истратить переполняющие душу чувства, полковнику нужен не просто самовлюбленный кретин, а чемпион среди запущенных идиотов. И Бог, вняв его просьбам, посылает ему такой экземплярчик. Это Фома Фомич Опискин, который является в поместье Ростаневых и остается там жить на чужой счет. Более глупого создания невозможно себе вообразить. Человек, уже немолодой, он мог бы понимать жизнь и разбираться в людях. Но он искренне считает заботу о себе, бесплатный стол и прекрасные апартаменты как дань своей несуществующей мудрости. Он действительно думает, что он полубог, которому пораженные его величием туземцы спешат принести достойные дары. И однажды его столь заносит, что даже любвеобильный полковник не выдерживает и вышвыривает его на улицу, недвусмысленно указав Фоме Фомичу его настоящее место на этом свете. И это врачевание помогает помраченному разуму Опискина, хотя и ненадолго.
Вернемся же к «Униженным и оскорбленным» для того, чтобы понять подлинный смысл романа и для того, чтобы увидеть настоящих униженных и оскорбленных. Все положительные герои романа столь же одержимы любовью, как и полковник Ростанев. Но у них, впрочем, хватает сдержанности, чтобы не окружать себя толпой идиотов. Но, все же, есть одно обстоятельство, которое не позволяет героям заниматься друг другом, не обращая внимание на гибнущий мир. Это главное обстоятельство для всех христиан – мнение Бога, как Единственного источника подлинной Любви.
Представьте себе, что вы выехали в ближайший лесок подышать воздухом и отдохнуть. Надышавшись в меру, вы вдруг замечаете невдалеке соседского пятилетнего мальчишку из неблагополучной семьи. Он какой-то грязный и оборванный, но, тем не менее, чем-то увлеченно занимается. Как он оказался в лесу в десяти километрах от дома – непонятно! Взять бы его за руку, посадить в машину и увезти к маме. Да она наверняка пьяная. А мальчишка грязный – чехлы запачкает. Да и не поедет он, наверное, вон как по лесу шастает. И вы садитесь в машину и спокойно отбываете в сторону дома. Но через три дня вы узнаете, что, оказывается, вы последний, кто видел этого мальчишку. А еще через две недели находят его труп. И как вам тогда смотреть в глаза соседям и милиции? Ведь вы могли вернуть его домой, и тогда он был бы жив.
Христианам милиция и соседи не указ. А вот посмотреть в глаза Богу в такой ситуации – хуже собственной смерти. Ведь Бог обязательно спросит: «Я тебе дал миллионы, а ты пожалел копейку на спасение для тебя чужого, ну а для Меня-то родного человека. Почему?» Вот этого убийственного вопроса страшится всякий православный.
Но были ли в романе пятилетние дети из неблагополучных семей, забредшие невесть куда? Безусловно. Это отец и сын Валковские.
Мы все вырастаем физически, но не все вырастают духовно. Некоторые, в результате обстоятельств, а может и по собственной воле, остаются в душе до конца жизни пятилетними детьми. И не просто детьми, а еще и озлобленными. Почему озлобленными?
Известно выражение «на злобу дня», что означает «обеспечение дня», «попечение о сегодняшнем дне». То есть, значение слова «злоба» – это попечение.
Христос предупреждал людей, чтобы они заботились о малом, насущном, не делая изрядных запасов. Жить надо одним днем, не заботясь о последующих, тем более, что их может и не быть. Кстати, само название «деньги» - от слова «день». То есть, и деньги-то нельзя копить, потому что они «на день». И все потому, что малое попечение не трогает душу, а большое попечение, то есть злоба, селится в душе, делая людей озабоченными, то есть озлобленными.
Ну, что нам слова Спасителя! Мы же стараемся нагрести себе на пятьдесят жизней, даже если для этого придется укоротить свою единственную. И с утра до вечера работая руками-граблями, обязательно залезем на чужую территорию, вызвав законное раздражение «ограбленных» соседей. Будут ли они нас любить? Вряд ли. И очень скоро мы окажемся в одиночестве, хотя и на пирамиде из барахла.
Так кого же Достоевский называет «униженными и оскорбленными», Ихменевых? Ничуть не бывало! По мнению Достоевского настоящие униженные и оскорбленные – князья Валковские, потому что они злы и одиноки. А ничто так не унижает человека, как собственная злоба, и ничто так не оскорбляет, как собственное одиночество. Но в глазах Ихменевых они не подлецы и развратники, а заблудшие дети из неблагополучной семьи. Можно, конечно, послать их к дьяволу и забыть про них, но ведь тогда они точно погибнут в лапах лукавого. И не скажет ли тогда Бог на Суде: «Я вам подарил океан Своей Любви, а вы пожалели кружку»?
И Ихменевы забывают про собственные жизненные планы, и начинают возиться с этими, прости, Господи, ублюдками. И возятся до тех пор, пока те сами не сбегают. Нет больше Валковских. А на нет и суда нет. И можно строить собственное счастье.
Но не всем по силам такая бесконечная жертвенность, какую являют нам Наталья Ихменева и Анна Каренина. Ведь надо как-то жить в этом, умножающем крыс, мире, играть по его жестоким правилам, приспосабливаться к нему. Есть еще два персонажа-близнеца в романах Толстого и Достоевского. Это Степан Аркадьевич Облонский и Филипп Филиппыч Маслобоев. Их объединяет абсолютно беспорядочный образ жизни. Оба, чтобы прожить, крутятся и выкручиваются. Облонский правдами-неправдами добывает себе синекуру, а Маслобоев не брезгует добывать деньги шантажом известных жуликов. Оба изумительные грешники. Про таких говорят, что они ставят свечку не только Богу, но и черту, потому что неизвестно, где окажутся после смерти. И вместе с тем, это люди бесконечной щедрости и отзывчивости, не лишенные смирения и отчаянно сопротивляющиеся греху.
Вот вам картина того, как Стива одолевает самый главный христианский грех – гордость, когда он, столбовой дворянин, принужден для получения доходного места выпрашивать его у еврея. И во времена Толстого многое в российской империи определялось ими:
«Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром, когда Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с другими просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.
То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще, но ему было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он скажет о том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя испытываемое чувство.
Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: "было дело до жида, и я дожидался", или от чего-нибудь другого. Когда же, наконец, Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это».
А участие Стивы в делах Анны сравнимо лишь с участием Маслобоева в делах Ихменевых – совершенно чужим ему людям. Оба безусловные грешники, но они добры и милостивы. А как говорится в одной из заповедей блаженства: «Блаженны милостивы, ибо они помилованы будут».
Вот простой путь, начертанный Достоевским – путь добра и милости. И для этого пути не требуется больших денег, полезных связей, а самое главное, участия всепроникающих левиных. Ни их ума, ни опыта, ни фантастической изобретательности. На этом пути левиных вы просто не встретите, и они исчезнут из вашей жизни как скверный сон.
9.
«Будьте святы», - предлагал апостол. И Достоевский предлагает нам всем путь святости. А Толстой что же, против святости? Вы не поверите, но Лев Николаевич тоже за святость. Но ввиду того, что в Бога он не верит, то и святость он понимает по-своему. Для Толстого святой – это еврей. И это действительно так. Слово «еврей» означает «святой». И даже не все слово, а две первоначальные буквы «ев». Сравните слово «Евангелие», что означает в переводе «благая весть», где «ев» - благой, святой, а «ангел» - вестник. В православии также есть слово «еврей» - «святой», правда, слегка искаженный. Это «иерей», что означает священник, священнослужитель, батюшка, святой отец. И так же первые две буквы означают святость. Сравните слово «иероглиф» - священный знак, где «ие», «иеро» - святой, «глиф» - знак. А Святой Город называется Иерусалимом, где, опять же «ие» - означает святость, а «рус» - поселение, город. Кстати, обратите внимание на корень «рус», как основа для слова «русский». А это значит, что слова «Иерусалим» и «Святая Русь» имеют один смысл.
Итак, евреи – это святые. Но возможно ли быть святым? На земле – нет. Святой означает «отдельный». Отделение агнцев от козлищ, плевел от зерен происходит лишь после смерти. А значит и святым можно величать только умершего.
Мы можем назвать отличника-десятиклассника и умницей, и «надеждой школы», и «маминой радостью». Но назвать его медалистом мы не можем, даже если все уверены, что золотая медаль у него в кармане.
Мы можем назвать юного спортсмена любыми лестными эпитетами. Но называть его олимпийским чемпионом мы не можем, пока он не добудет этот титул. И точно так же, мы не имеем право назвать курсанта генералом, а юного шахматиста – гроссмейстером. Всему свое время, всему свой срок.
Ну, а если мы официально объявим некоего курсанта генералом, что получится? Во-первых, от него отвернутся его друзья-курсанты. Во-вторых, обозлятся настоящие капитаны с майорами, а генералы пошлют его подалее. А в третьих, он сам с ума сойдет от одиночества, оскорблений и дезориентированной самооценки.
Необходимо заметить, что русский язык – программный, и всякое слово в нем – команда для мозга к исполнению. И если нам скажут про человека: «он генерал», то мозг даст телу и душе соответствующую команду: или «равняйсь, смирно», или «беги отсюда». А если скажут про другого: «губернатор», то мозг подаст другую команду: «улыбайся и проси».
Человек, называющий себя «евреем», оказывается в положении гораздо хуже губернаторского. Во-первых, такое самоопределение вызывает внутренний протест между словами «я-еврей», то есть «я-святой», и обыденным сознанием. Нормальное человеческое сознание не верит в собственную святость. Возникает конфликт между самоопределением и осознанием реальности. Отсюда и протестный образ мышления всех евреев. Отсюда их склонность к заговорам и мятежам. Во-вторых, окружающие на подсознательном уровне также не верят в святость евреев, а потому относятся к ним с иронией. Это приводит к отчужденности, изоляции и самоизоляции евреев. И даже, если бы они сами не хотели подобной изоляции, внутренняя самоидентификация все равно бы изолировала их от общества. Святой – это отдельный, отделенный. И если человек внутренне отождествляет себя со святым, то он должен жить отдельно. Вот такую шутку проделывают программные свойства русского слова с порой очень приличными людьми.
Может быть, возможно отделить зерна от плевел еще до смерти людей? И тогда евреи наконец-то обретут свое счастье? Увы, нельзя, даже если евреи действительно святы в мыслях и делах. Мир загробный в мириады раз превышает мир земной. А мир святых хоть и меньше загробного, но и он больше земного. Да и делать-то ему на земле нечего, как нечего делать космической станции «Мир» в детской кроватке.
Представьте себе детский сад, в котором живут дети разных родителей. И мы знаем, что вот этот ребенок, когда вырастет, будет ходить пешком, этот – ездить на автомобиле, а этот – плавать на личной яхте. И даже если мы в этом абсолютно уверены, совершенно бессмысленно пытаться притащить в детский садик упомянутую яхту, дабы мальчик уже ее сейчас осваивал. Ну не влезет семидесятиметровая яхта в трехкомнатный детский сад. Так и мир святости не поместится в мире видимом, даже и ужмется до крайности.
Всему свое время. Школьные годы – только после окончания детского сада. Веселое время студенчества – только после школы, Счастливое время супружества – после свадьбы. Отдохновение от трудов праведных – в старости. А святость – после кончины. И всякое изменение этой последовательности событий ведет к недоразумениям и несчастьям. И если признавать чью-то прижизненную святость, то тогда не обойтись без скопища «униженных и оскорбленных», требующих компенсацию своей неоцененной «святости».
Ну, что же делать тогда человеку, рожденному в еврействе, и не желающему быть псевдосвятым? Вешаться прямо в роддоме на шнурке от бирки? Как решить проклятый национальный вопрос? Но дело в том, что, по моему глубокому убеждению, евреями не рождаются, ими становятся. Вот только зачем? Вейнингер поясняет: «Внутренне очень удобно быть евреем, хотя за это удобство приходится платить некоторыми внешними неудобствами». Быть евреем, оказывается, удобно. Вот где собака зарыта! Вот почему Толстой был уверен в победе левиных! Граф видел, что Россия начала стремиться к удобству, и не только к материальному, но и к духовному. Граф увидел, что многие русские неосознанно хотят быть евреями именно из-за комфортного душевного состояния. Многие стремились к этой «псевдосвятости», чтобы ничего в жизни их уже не трогало.
10.
Есть в Евангелии загадочная фраза: «кто же скажет брату своему: "рака" (т.е. дурак - прим.авт.), подлежит синедриону; а кто скажет: "безумный", подлежит геенне огненной.». Между словами «дурак» и «безумец» разница небольшая – в литературном использовании. Почему же за одно слово, более, кстати, обидное, наказание менее суровое, чем за второе? Оказывается, в синодальной Библии неточный перевод. А истинный смысл фразы: «Кто скажет человеку: «дурак», тот подлежит суду человеческому, а кто скажет: «урод», тот подлежит Небесному». Потому что в первом случае оскорбляют человека, во втором – Бога. Бог никого не создает уродами, это прерогатива людей. Поэтому если называть «уродами» отдельных людей, а, тем более, целый народ, это подвергать себя угрозе Божьей кары. Бог совершен, и творения Его столь же совершенны. И те, кого мы сегодня заслуженно называем «жидами», когда-то рождены были ангелами.
Национального вопроса не существует в принципе, потому что не существует национальностей. Все деление народов по национальному признаку настолько условно и умозрительно, что может вызывать удовлетворение лишь у людей с интеллектом рубщика мяса.
К примеру, в нашей стране основная национальность – русская. Но само слово «русский» в общее употребление было введено власть предержащими в шестнадцатом веке. Таким образом, до этого времени русских в России не было, а жили на Руси одни неруси. То-то, наверное, московская милиция с ума сходила! А скинхеды избивали непосредственно друг друга.
Удивительно, но и злобных татар, триста лет угнетавших несуществующих русских, тоже не было. Взгляните на средневековые карты: все пространство будущего Советского Союза, за исключением маленького пятнышка Московии, называется одним словом – Тартария. Таратар – это область вечного льда в загробном мире. Если горячим страстным грешникам на том свете уготована геенна огненная, то люди гордые и холодные отправляются в обитель холода. Отсюда и название страны с вечной мерзлотой и длинными зимами – Тартария. Она же Татария. А все люди, населяющие ее, соответственно, тартары или татары. И совершенно не имело значения, какой у них цвет волос и глаз, и как они сами друг друга называли.
А как быть с языками? Мы же знаем, что есть еще русский язык и татарский. С языками еще смешнее.
Все, конечно, слышали о древнейшем русском литературном памятнике «Слово о полку Игореве». А некоторые упорные читатели пытались даже этот памятник прочитать. И можно догадаться, что если они и дочитали книжку сначала до конца, то ничего полезного для ума и сердца не извлекли. И никакой морали для себя не приобрели. И все потому, что если половина «Слова о полку Игореве» еще дружит со смыслом, то другая с ним явно в разводе. И как ни бились знаменитые переводчики «Слова» в течение двухсот лет – получилось лишь то, что имеем.
Но в конце двадцатого века замечательный казахский писатель Олжас Сулейменов попробовал сам перевести непонятные места «Слова», но не с древнерусского, а с казахского. И, о чудо! Книга перевелась самым прекрасным образом. И приобрела как глубокий смысл, так и нравственное назидание. Получается, что древнейший памятник русской литературы написан наполовину по-русски, а наполовину по-тюркски? Получается, что так. И Олжас Сулейменов делает единственно правильный вывод: не было писателей-соавторов русских и татар. Автор у «Слова» один. Просто русский и татарский языки – две части ОДНОГО языка. А русские и татары, соответственно, две бывшие части одного народа. И приводит тому удивительнейшие доказательства с примерами из других русских литературных древностей, с которыми всякий любопытствующий может ознакомиться, порывшись пару минут в Интернете.
Что же произошло с языками? Можно только догадываться. Но думается, что при нашей любви к делению на независимые республики, такое вполне могло произойти. Современные князья при разводе делят только барахло и деньги. А вот древнейшие правители, видимо, пилили все: и язык, и культуру, и веру. Взгляните на православный крест на куполах сохранившихся храмов. Он опирается на полумесяц. Но это не совсем полумесяц. По православному преданию Вселенная сотворена на кресте. Я думаю, что полумесяц – это обозначение Вселенной, имеющей форму яйца, опирающейся на крест. И доказательство тому – звезда на мусульманском знамени, расположенная так близко к полумесяцу, что если бы подразумевалась луна, то она бы оказалась с дыркой. Вряд ли бы мусульмане пошли на такое глумление, а значит, под полумесяцем, по умолчанию, подразумевается Вселенная. А звезда – это все, что осталось от вырванного креста.
Еще на советских «неотложках» совместно изображались крест и полумесяц как символ мгновенной бескорыстной помощи. Помощи Божественной, потому что только от Бога помощь бескорыстна и незамедлительна. И даже, я помню, существовала благотворительная организация «Красного Креста и Полумесяца». Но на современных автомобилях «скорой помощи» остался один красный крест. Почему? Наверное, по той же самой причине, что и на арабских каретах «неотложек» красуется лишь один зеленый полумесяц: «У вас своя свадьба, а у нас своя».
La mosqu;e(франц.), Die Moschee (немецк.), Mosque (англ.) – это все переводы слова «мечеть». С чего бы это европейцы называют мусульманский храм словом, созвучным слову «Москва»? Не оттого ли, что в древности насмотрелись на московские минареты, а по нашему – на башни Кремля? Забавно, да? Величайшие православные святыни – соборы и усыпальницы святителей – находятся в окружении минаретов. Не доказательство ли это того, что христианство и ислам когда-то имели много общего?
А, может быть, давным-давно партия мусульман построила Кремль в честь своего пророка, а партия христиан захватила и построила внутри свои храмы? Эта версия мне кажется столь же юмористической, как и вариант, что христиане построили свои соборы, а мусульмане, словно забором, обнесли их своими минаретами. Не похоже на правду. Захваченные храмы врагов обычно уничтожаются, а не используются в своих культовых целях.
Католический крест без полумесяца. Мусульманский полумесяц без креста. Когда произошел сей глобальный развод? Когда одним достался Ветхий Завет, а другим Новый? Когда одни оставили себе Гроб Господень, а другие Скрижали Моисеевы? Сейчас уже на этот вопрос, пожалуй, никто не ответит. Но повод для войн и разборок получился отменный.
В русском языке осталось много слов, которые якобы пришли из тюркского. Но, скорее всего, они ниоткуда не приходили. Просто во время развода часть родственных слов осталась в русском, а часть ушла к татарам. Точно так делят родители детей при разводе: один остается с мамочкой, а другой отправляется жить с бабушкой – папиной мамой.
Да и сам русский язык, на котором мы привыкли общаться, переписывать и сочинять занимательные статейки – искусственный, то есть сотворенный. И сотворил великий могучий русский язык, что уж совсем замечательно, негр. А точнее, внук негра, что не делает его, впрочем, златокудрявее. Это небезызвестный всем Александр Сергеевич Пушкин. Продолжая компанию Ломоносова и Карамзина, он и составил то могучее и непобедимое, что должны, по выражению Маяковского, изучать без унынья и лени все «негры преклонных годов». С негра в русском языке все началось, неграми и закончилось.
Что же сотворил величайший (!!), без тени юмора, из русских негров, татар, москалей и хохлов вместе взятых? По свидетельству исследователей он сформировал литературный язык и назвал его русским. А все слова, что не попались на глаза гению, русскими так и не стали.
Представьте себе толпу страждущих просителей у какой-нибудь государственной конторы. Все толкаются, ссорятся и переживают. Редкие счастливчики – очередные или по блату – проскальзывают в двери, а взамен выскакивают облагодетельствованные, с красными распаренными лицами, бережно прижимая к груди папочки со свидетельствами и справками. Но вот в дверях появляется хмурая фигура охранника, и он объявляет: «Все, сегодня больше приема не будет, уходите». И понурая толпа потихоньку разбредается в разные стороны от заветных дверей. Вот так и слова, не попавшие за заветные двери словаря Пушкина, не прошедшие «фэйс-контроль» или признанные негодными к употреблению, разбрелись по свету, находя себе убежище в глухих деревнях, у мелких народностей, а то и погибая безвозвратно.
Владимир Иванович Даль попытался потом собрать щепки, отлетевшие при рубке леса Пушкиным, мотаясь по углам Российской империи. Но в татарские деревни он уже не заезжал.
Вот так русский язык стал русским – волевым методом, а татарский стал татарским. Подобно тому, как русский народ стал называться русским, а татарский татарским, то есть по приказу московского царя. И если сейчас попросить московского царя: «Батюшка-а-а!!! Кормилец!! Надежа!!!» переписать свой давешний указ, то, может быть, история потечет по-другому.
Ну, уж если такие народные массивы как русские с татарами – чистая выдумка, то евреи с их умозрительной святостью – вообще мираж. Так что же остается тогда от национальности? Что в основе национального самосознания? В основе национального самосознания остается лишь одно – личное самоопределение. Кем человек сам себя честит, то он и есть. К кому себя человек сам причисляет, к тому он и относится. Как человек себя самоидентифицирует, так он живет и думает. Считает себя татарином, и попробуй его отговори. Чувствует себя русским, и поди его переубеди. Причисляет себя к евреям, туда ему и дорога.
Я видел кавказцев, которые буквально через несколько лет жизни в Сибири становились русскими. У кавказцев сильны семейные узы. Эти же, еще плохо говорящие по-русски, решительно рвали со своими диаспорами, чтобы влиться в одну большую русскую семью. Я знал русского, который, откопав среди своих русских прапрапрадедов случайно затесавшегося венгра, решил, что он чистокровный мадьяр. Он выучил венгерский язык, начитался венгерских писателей и уехал в Венгрию, где его не только приняли за своего, но еще и посетовали на его долгую отлучку.
Я не верю в наследственность. Генетика для меня – плод воспаленного ума одинокого монаха, одичавшего без женского общества. И в этом тяжком состоянии он не нашел ничего лучшего, как спаривать горох, а потом делать далеко идущие выводы. Например, такой: глядя на глиняного слона, можно утверждать, что глина, которая пошла на его изготовление, была когда-то связана со слонами. А вот бронза, из которой отлили кошку, безусловно, имеет кошачий генетический код. А если дедушка Пахом был вьетнамцем и бабником, то через четыре поколения ждите еще троих точно таких же.
Возможно, генетика годна для вывода нового сорта мух или разведения растений-мутантов, но для понимания социальных проблем она также приспособлена, как рогатка для запуска высокоточного оружия. Черты характера, обличие, склонности людей, на мой непросвещенный взгляд, могут передаваться из поколения в поколение, но исключительно на программном уровне, который задают подрастающему поколению его предки и Господь Бог. Слова, мысли, убеждения, впечатления, чувства и образы родителей – вот исходные данные для формирования не только внутреннего мира ребенка, но даже его внешности. А потом эти данные корректируются подросшим поколением в максимально возможной степени.
Может вы замечали, что у некоторых супругов, проживших вместе не один десяток лет не только выражения лиц, но и сами лица становятся одинаковыми? Или как члены правительства внешне становятся похожими на диктатора? Какая наука о наследственности может это объяснить?
И я глубоко убежден, что и национальность человек выбирает себе сам, несмотря на то, кем считали себя его родители. Чувствует себя русским – значит, так и есть, считает себя евреем – так тому и быть. И лишь остается одна опасность, уже упомянутая здесь – значение слова «еврей». Это слово-западня, слово-ловушка, которое надолго захлопывается за теми, кто однажды сам для себя произнес: «Я – еврей». Искусственная святость, святость в собственных глазах, пусть и неосознанная – это путь к душевной гибели.
Святым нельзя быть с рождения или по паспорту, но этому можно учиться, и к этому можно стремиться. Что и предлагают нам два великих русских писателя. Лев Николаевич Толстой предлагает нам видимого «святого» - еврея Левина и убеждает нас идти за ним, по стопам его «исключительности». Федор Михайлович Достоевский вообще не показывает нам никаких святых. Зато он предлагает нам путь к настоящей святости – путь христианской любви, добра и милосердия. И выбор между этими святыми путями Достоевского и Толстого стоит перед каждым из нас ежедневно и ежечасно.
Рабство же заключается в отсутствии выбора. И если мы стоим хоть перед каким-то выбором, значит, мы еще свободны. И это хорошо.
Великий Пост 2009
Новониколаевск (Новосибирск)
Два пути России через Смуту Толстой и Достоевский
© Copyright: Андрей Новоселов, 2009
Свидетельство о публикации №209040700857
Свидетельство о публикации №209040700857
Рецензии
Огромная по объему,беспримерная для ПРОЗА ру литературно-философское эссе, с которым в чём-то можно быть и несогласным,но НЕ признать ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ вещью НИКАК нельзя...Успеха ВАМ,Андрей,безусловного..Только выбирайте ТЕМЫ достойные Вашего таланта ПУБЛИЦИСТА.Крепко пожимаю руку.
Анатолий Фёдоров 30.09.2011 19:15 • Заявить о нарушении
Анатолий Фёдоров 30.09.2011 19:15 • Заявить о нарушении
Спасибо, Анатолий, в первую очередь за то, что не пожалели своего времени на чтение.
Андрей Новоселов 01.10.2011 07:35 Заявить о нарушении
Андрей Новоселов 01.10.2011 07:35 Заявить о нарушении
И до того была смута.И до того.И до того. Смута - это кризис. А в России -не помню какая американка сказала - всегда или холера или Революция. Почему? Потому что никто не знал и не знает по сей день своего места. Даже в быдлосообществе должна быть своя иерархия. Устоявшаяся...
Георгий Чарушников 13.01.2012 18:03 Заявить о нарушении
Георгий Чарушников 13.01.2012 18:03 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.