Ласковые жернова -21

Взяли Пеньтюхова на сезон техником-геофизиком. На магниторазведку. Знакомый М-27. Устанавливается на штативе так, чтоб ось прибора была вертикальна – какая тут хитрость. Дай Бог ноги, остальное приложится.
Профиля… Комары… Работа… Аномалии… Кимберлит… Работа до одури… Письма Надюшке… Письма от Надюшки. Совсем другие, по сравнению с письмами, которыми баловала иногда Антонина сержантика. Вроде и слова те же: о практике, о погоде, о том, что скучает. Но что-то таилось в них еще - недосказанное, еле прочитываемое между строчками, но существующее, живое, как пульс, как жилка бьющейся крови чуть выше пле-ча….
Народец в партии подобрался заковыристый, всяк с каким-то прибабахом. Каждому на голову будто с семнадцатого этажа валенок свалился, а последствия – известны. Как у армейского придурка Коли, попавшего в автокатострофу и получившего травму, от которой либо погибают, либо становятся ненормальными, а он выжил. Что не бичара – то редкостная завихрь в башке.
В напарниках у Пеньтюхова был мужичок – Саня. Ростом – чуть выше Яши Уткина. Однако жилист и на ногу скор. Под стать Пеньтюхову: только и бегать бы - что по лесу, что по завалам вдоль речки в погоне за хариусом – чем больше по берегу набегаешь, чем больше бока об ивняк намнешь-покоробишь (известный принцип), тем богаче улов. Саня не только рыбак, но еще и охотником заядлым хочет выказаться. У него, как у всякого уважающего себя экспедишника, ружьишко незарегистрированное. С ним он не расстается - шутят мужики – даже, когда в отхожее место идет или спать ложится. Зачем он это ружье таскал, мало кто, кроме самого Сани, понимал. Летом птицы на гнездах сидят, зверье тоже семейными хлопотами занято да отъедается пред долгой зимней голодухой. Тут понятно, почему не стреляет. Но вот – осень подкралась тихо-незаметно. Глухари да рябчики, как воронье, пред Саней рассаживаются по березам. Охотник будто и не видит их. Выспрашивают – молчит. Либо несет что-то несуразное - грех великий, дескать, живых тварей изничтожать. Если грех – на кой ляд тогда ружье таскать. Оно почти в рост Санин. Идет по лесу – за каждую кочку приклад цепляется, всякий сучок на дереве норовит под ремень просунуться и отхватить ружьишко.
Однажды выяснили причину, почему Саня с ружьем не расстается. Водку завезли в честь какого то праздника. Саня накушался, точнее не накушался – мало человеку надо, чтоб «выпал в осадок». Понесли его, как бревно, в палатку. А у него из кармана два патрона выпали. Посмотрели – чем заряжены они. Расковыряли – пули, да еще и крестом надпилены. И такой же патрон в стволе был.
Утром охотнику допрос учинили – на кого охотиться собрался. Сначала отнекивался, мол, не мои. Объяснили, что у него из кармана выпали – приперли этим. Тогда начал нести какую-то ахинею насчет снежного человека, родина которого Европейский Север и который не любит людей низкого росту. Опять не поверили. И побещали: скажешь правду – стакан водки нальем.
Сыграли на низменной страсти бичевской к питию – сознался. Оказывается, деда Саниного медведь задрал, когда тот решил зверинушку из берлоги выкурить. На охоту пошли с соседом. У того одна нога деревянная. Да еще и в ответственный момент, когда дедко Санин подранил мишку, ружье у напарника осечку дало. Перезарядить не успел. Медведь сначала деда исковеркал, а потом и нерасторопного соседа заломал. Саня медведя боялся. Но, как кролик, глядящий в пучие глаза змеюки, искал встречи с медведем. Мол, завалю мишку и пропадет страх пред ним…
Тетка из Кишинева приехала романтикой потешиться. Уже под сорок ей, а то и больше – с ума разве доброго приехала на Север? Нет, конечно. В тайгу прилетела. Вокруг зелень молодая да ядреная. Восхитилась «Мать» - так ее сразу же прозвали – обилием свежей зелени. Принялась, как коза, березовые листья ощипывать и в рот заталкивать. При этом радуется, радуется. Стала себе из листочков салаты разные готовить. На снедь экспедиционную и смотреть не желает.
Саня успокоил Пеньтюхова, когда тот позавидовал слегка Матери – мол, ни «тормозка» на профиль брать не надо, ни чифирбака.
- И не такие вегетарианцы бывали в тайге. Походят по лесу с месячишко, потом слаще тушенки для них и продукта нет…
В рабочие Маме еще двоих «романтиков» дали – студенты из Москвы приехали – не геологи, не геофизики. Одним словом, туристы. За идею Мамы уцепились (из города вырвались, в турпоходы хаживали, но это не работа ведь), в вегетарианцы к ней зачислились. Втроем в маршруты ходят, березки объедают.
Ушли в один из дней в маршрут однодневный, а блудили три дня. Еле живые из лесу вернулись. Про вегетарианство забыли тут же. На тушенку-сгущенку, как ахиды, накинулись. А Мать – нет, к ее чести - бодрится. Отожрались парни и рассказывают.
- Блудили-блудили. Сил нет. Матери что – она листик с дерева, травку с земли – и сыта. Мы тоже попробовали. Вывернуло наизнанку – до желудочной зелени, чуть не до крови. На избу набрели. Там пачку супа вермишелевого нашли. В банке консервной заварили. Съели. А то бы и не дойти…
Петька опять вспомнил старлея Колю с его – «а я выжил». И применительно ко студентам перефразировал «мудрость». Те юмора лесного не поняли – обиделись. Как так, пеньтюха какой-то ершовский их, столичных жителей, дураками обозвал…
В сентябре заехал Пеньтюхов после окончания полевого сезона в институт. Там все нормально – восстановили. Пошел в общагу устраиваться. Комендант – новый. Сам ничего в хозяйстве еще не разберется. Думать стал, куда поселить Пеньтюхова. На четвертом курсе положено студентам в двухместной комнате жить, а таковых не находилось. Литстал-листал журнал – нашел все-таки.
- Вот … Есть одно место. Тоже после армии паренек восстановился… - и называет далее фамилию Лелика.
Чуть ноги не подкосились от такого у Петьки – то ли от радости, то ли от неожиданности.
- Еще бы Геру, - пробормотал.
- Что? – не понял комендант.
- Да я так… Свое…
- А…
«И попили бы мы водочки втроем, - уже додумал Пеньтюхов – до нового попадания в отрезвитель».

Приехал Петька в Ерши. Борода за лето выросла. С рюкзаком. Как три года назад. Всего и прошло то ничего,  а сколько всего перечеркнуто и обретено – с другой стороны.
Про Антонину вспомнит – жизнь не в радость. Виски сжимает и в груди начинает давить. Не до боли, от которой выть хочется, а тупо и неотвязно – потому и отвратно, что передыху от этой боли нет. Еще воспоминания о том лете никак не выветрятся…
Прижился он в партии. Всем рад, со всяким покалякать вечерком у костра хочется. Но постепенно взор его будто искривило – больше на Антонину стал заглядываться. Утром встанет, шутейно здоровается с ней.
- Привет, «неспетая песня моя».
Та смеется. В глазах озорство, в жестах притягательное что-то. А в речи сквозь ехидство сбои неясные слышатся – будто пишешь слово, а из него вдруг (рука ли дрогнула, стол ли качнулся) буква скакнула вверх или в следующую строку.
- И не только твоя…
Не замечает Пеньтюхов легких неровностей в голосе ее и свои объясняет тем, что встать – встал, но еще недопроснулся.
В конце августа Пеньтюхов с рабочими на базу партии перебрался. С ними он живет в одной палатке. Несколько дней спустя и Антонона пришла на базу. Она с «куркулями» (муж и жена, оба геологи – в маршрут ходят вместе, живут в одной палатке и питаются отдельно от всех) в маршрут ходит и за рабочего, и за радиометриста. Живет она в палатке одна. Петька ей дрова заготовляет, байками разными развлекает.
Больше ему общаться не с кем: у «куркулей» дело семейное, свой «колхоз», не будешь же к ним каждый вечер в гости навязываться; мужички-якуты – молчуны редкостные, за вечер могут ни одного слова не произнести. Ладно, дядя Федя прилетает частенько. Спирту у него в избе попьют, почаевничают – и снова на неделю затишье.
Мужики дядю Федю ждут с нетерпением. Непременно к его прилету тайменя выловят килограммов на восемь. В жабры веревку просунут и обратно гулять выпускают рядом с речной косой, на которую вертолет приземляется. Улетает дядя Федя, живого тайменя из реки выволокет и чуть не живого в Алдан привозит. А за это мужикам спиртяшки доставляет.
Петька вечерами к Антонине в гости завалится. Сидит у нее чуть не до полуночи. Разговоры с ней ведет разные. Больше сам болтает. Но бывает, споткнется будто, и целый час, а то и два молчит. В сон клонит, зевота одолевает, а он сидит и молчит. Антонина не гонит, но и не удерживает его, когда уходить собирается, пенька дубового не своротишь и не откатишь – тяжел и корневища испутаны в невообразимое крутье. Милей существа нет для Пеньтюхова – чувствует. А сказать – ни слов, ни мыслей. Все разговоры про Ерши да друзей своих неприкаянных – Лелика и Геру.
Закончился сезон. Вывезли студентов в Алдан. Рассчет получили. Билеты на самолеты взяли. Пеньтюхов в Иркутск улетал, а девчата, Тоня и Надя, через три часа в Якутск: у первой там родня есть, а другая и вовсе оттуда родом. В аэропорт втроем пришли. Сначала Петьку проводим, решили девчата, а потом и сами улетим – три часа, не три дня – подождем.
На рейс Пеньтюховский посадку объявили. А до того он уже и регистрацию прошел, и рюкзак его взвесили, и уже уехал он с вещами других пассажиров для загрузки в багажное отделение самолета. Стоит пень Пеньтюхов пред девчатами. На Антонину глаза поднять боится. Понимает, если сейчас не скажет ей слов каких-то важных, то никогда уже не скажет, пропадет любовь (а это была именно она – даже Пеньтюхову было ясно). На посадку надо идти, а он стоит. Ничего не видит. Не слышит, что его персонально уже на посадку приглашают. Выяснило на миг – буркнул про то, что надо было сказать вразумительно и гораздо раньше. Даже поцеловал ее наскоро. Задержать хотел на миг это касание губами, но сзади совсем уж нетерпеливо дергают:
- Ну что, парень, летишь?
Тихонько отстранилась от него Антонина:
- Беги, Петя… На будущий год приезжай – тогда и договорим… И пиши…
- Ага … - и, не оглядываясь, поспешил к самолету.
В Иркутск прилетел Пеньтюхов в два часа ночи. Билет взял до Свердловска на восемь часов утра. Повертел в руках билет, пошел сперва камеру хранения искать, чтоб рюкзак не таскать за собой. У камер хранения очередь. Чуть не час в ней простоял. Достоялся – избавился от обузы. Новая беда – где-то покемарить до утра надо на креселке. Все заняты. Купил журнал «Наука и жизнь». Еще походил по аэровокзалу. Нашел наконец закуток, где можно хотя бы на корточки присесть и журнал почитать-полистать, – между будкой телефона-автомата и подоконником. Попытался читать: бесполезно – глаза смыкаются. Сидеть на корточках – ноги затекают. Плюнул на все: журнал положил на бетонный пол, сел на него, ноги вытянул так, что кеды драные, у которых запятки и вовсе проволокой алюминиевой прикручены на манер шпор, из-за будки торчат. Непорядок, подумал, и к себе ноги подтянул. Замаскировался – не видно Пеньтюхова и не слышно. Задремал. Но во сне ноги снова распрямил. И ладно бы - обувка приличная на ногах была, а то кеды изношенные – место им на помойке. Крепко заснул, ибо, когда очнулся – слишком резко его за плечо трясут – почувствовал даже, как голова мотается.
Петька глазенки продрал – милиционер пред ним стоит. Увидел служивый, что глаза паренек открыл, вопросом огрел:
- Давно из дома убежал…
Петька думал - шутит милиционер - и тоже шуткой попытался отделаться от назойливого служаки.
- Три года в бегах, - имея ввиду, что три года, как покинул свои Ерши.
- А мы сейчас выясним и это, и что за фрукт такой против зала для особых гостей примостился, - и указал на вывеску над дверями в противоположной от Пеньтюхова стороне небольшого зала – то ли для иностранцев, то ли для встречи делегаций.
Петька поднялся. Повел его сержант в коморку свою. Там сразу выспрашивать стал.
- Документы, конечно, потерял…
- Есть документы.
- Какие? – ехидство в глазах допрашивающего.
- И паспорт, и «студенческий».
- Покажи.
- Карманы то все дырявые, - руку в «русские народные» джинсы сунул, а пальцы из них наружу вылезли и добавил: – В камере хранения всё. В кармане рюкзака.
- Жетон покажи.
Для жетона все же нашлось место – в кармане рубашки.
- Пойдем, в рюкзаке проверим.
- Так потом снова два часа надо стоять, чтоб вещи сдать, - начал было противиться Петька.
- И постоишь…. Если не посидишь…
Слава Богу, ни стоять, ни «сидеть» не пришлось. Зашел Пеньтюхов с сержантом в камеру хранения. Рюкзак отыскали. Снял его Петька с полки. Из кармана бокового документы вытаскивает. Но неловко как-то делает это. Из документов «пятерки» - без малого пятьсот рублей - веером по полу рассыпались, выскользнув из «зачетки», куда были вложены меж страниц. Документы, не глядя, взад куда-то, будто отмахнувшись, сержанту в руки сунул, а сам деньги в кучу сгребает, да обратно в пачку в руке складывает.
Милиционер документы посмотрел и то ли утвердительно, то ли вопрос задал.
- Студент…
- Ага…
- Ты деньги то все же куда-нибудь при себе упакуй, - документы протянул – Вещи можешь обратно положить. И не сиди там больше. Мало ли кого нелегкая принесет.
- Ага… - снова согласился Пеньтюхов.
- Деньги есть – купи обувку нормальную.
- Да я только с экспедиции. В Свердловск прилечу – сразу и куплю…
В Свердловск Пеньтюхов только к вечеру прилетел. Дальше решил поездом добираться. С аэропорта на вокзал на такси ехал. По дороге Петька попросил таксиста у какого-нибудь обувного магазина остановиться. Водитель на Пеньтюхова посмотрел вопросительно: а деньги-то есть. Пеньтюхов из кармана рубашки вытащил пачку своих «пятирублевок». Дальше все было, как на мази – магазин обувной и даже предлжение помочь выбрать башмаки помоднее, ибо шофер уже знал, что пред ним «богатый» студент, который едет в Ерши. Но Петька от услуг помощника в деле выбора обувки отказался. В аэропорту он коньячку сто пятьдесят грамм хлобыстнул и теперь знал, что ему нужно. А нужны ему были болотные сапоги – он уже мечтал, как объявится в Ершах во всем геологическом - костюм с ромбиком на рукаве «Мингео», с рюкзаком. И облик сей должны непременно докрасить сапоги с завернутыми на экспедишный манер голенищами – «уши» сапогов кверху заправлены, чтоб потянуть за них и сапоги раскатались по ноге до самой ширинки штанов – тоже брезентовых – этакий ковбой в Ершах.

Еще сутки добирался тогда Пеньтюхов до Ершей. Антонина за далями где-то осталась, а ныне – и вовсе за¬терялась. Надюшка, может, приедет перед учебой, но и она точно не обещала.
Как все похоже. И как все разнится. Снова, чтоб отвлечься от мыслей разных, собрался Петька уже на следующий день после приезда с Севера на Реку. Приехал. Удочки закинул. Вроде и клюет что-то. Но, глядя на выуженных ершонков величиной с мизинец, никак не назвешь такую рыбалку уловистой. Одно успокаивает и оправдывает такую рыбалку – берут рыбехи солидно. Поплавок в сторону тянут, норовя притопить – как солидный окунь. Но когда тащишь его из воды, расшеперившего грозно жабры, не поймешь – то ли есть рыба, то ли нет.
Покойно у тихого омута сидеть. Чуть ниже по течению Река берег песчаный подмывает, заворачивает за ивовые кусты, прячась под его зеленеющую почти до самого ледостава шапку. По обрыву сосны развесистые в низкие тучи, кажется, упираются и цепляют их своим верхушками.
В голове мысли путаются и свиваются во всякое неподобье – то об Антонине, затерявшейся в далях времени и пространства; то об Надюшке, почему-то как о хорошем друге - добром и близком по мыслям и желаниям. Все в Надюшке ладно. И скучал по ней: обещала в письмах приехать в середине сентября, представлял, как снова будут бродить по Ершам долгими вечерами. Но вот – бабье лето в самом развихрястье осени, а ее нет. Думает Пеньтюхов о Надюшке, но где-то в глубинах подсознания будто кто-то ниточку нервную дергает и разливается по всему сущему в нем: Ан – то – ни – на…. Почему так? Почему так сладок этот разряд нервный на фоне устоявшихся мыслей о другой – близкой, понятной и понимающей?
- Где комедия, где фарс… - подытоживает Пеньтюхов свои размышления и удочку поднимает. Показалось – клевал кто-то. А может, просто течением поплавок притопило. Поднимает удочку – тяжесть какая то чувствуется, но не рыба рвется в глубины, а скорее сучок затонувший крючком подцепило. Хотел уже удочкой тряхнуть, чтоб отвалилось появившееся из воды черное корневище. Но успел в последний момент удержать руку от рывка. Разглядел: рак крючок ухватил клешней и такой жадный оказался – его из воды выволокли на свет божий, а он с добычей и расставаться не хочет. Подивился Петька ахидности выловленного хищника – крупный, черный. Клешня – с ершонка будет, пожалуй. А чернота – смоли подобна.
- Вот те раз… - изумился рыбачок. – Вот тебе и «камедь» с «фарсой». «Свадьба в Малиновке» - и с «белыми», и с «красными» в одном спектакле.
Что с раком делать? Отпустить? Жалко. Какой-никакой, а улов. Причем – редкостный. Кому сказать – не всякий поверит в дивище эдакое. Вспомнил, что чифирбак взял из дома, сделанный на таежный бичевский манер из купленной специально для этого банки зеленого горошка «Глобус».
Поднялся на берег. Костерок развел из сухих веточек. Чифирбак с водой над огнем приладил. Вода из Реки – чистая, раз раки в ней водятся. Когда вода закипела, чифирбачок с огня снял и рядом с костерком поставил. Чаю насыпал и шапкой спортивной накрыл. Рака варить не стал – потом чифирбак надо отмывать. Решил проще сделать: угли раздвинул и на образовавшийся «пятачок» рака кинул и углями заложил «дичинку».
Зашипело, заскворчало чудище речное. Клешни покраснели. Затем и «шейка» постепенно окрасилась в тот же цвет. Готово. Рака выгреб из горки углей, на траву отшвырнул, чтобы остудился слегка. Чаю в кружку налил, сахару сыпанул, ножом помешал – ложку чайную где взять – тогда только о ней вспоминается, когда надо сахар размешивать. Из кармана рюкзака пачку печенья «Привет» выудил, верхнюю бумажку обертки порвал, надпись прочитал.
- От кого привета-то ждать? – в костер кинул на угли. Бумага не вспыхнула. Огня уже не было – так и валяется на полуостывших углях да золе.
Почаевничал. Про рака вспомнил, распотрошил его. А что в нем одном мяса – на один зуб. Проглотил. Еще чаю с полкружки налил. Выпил разом. Кружку отставил, закурил. Делает все не спеша, будто в полусне. А сам думает – то об Антонине пропащей и пропавшей, то к Надюшке пытается обращение словесное слепить. Не получа-ется толком ничего. Кто-то лишний будто – третий.
- Кабы не я… - подумал про «третьего». Дальше сидит и курит. На Реку поглядывает – вода в ней темная, потому что тучи осенние низкие в ней отражаются. И еще ивняк – венцом берег противоположный опоясывающий. Закончил с трапезой. В рюкзак уложил причандалы чаевные. Удочки связал в пучок и к велосипеду приладил.
Накинул рюкзак за спину. На Реку глянул. В омуте – тишь и гладь; в бездонье рванье все тех же темных туч, но с просветленьями рыхлых проплешин.
- Рыбаки ловили рыбу, а поймали рака… - вспомнил старую похабную присказку. И покатил велосипед по дорожке лесной. Ехать сразу бесполезно. Сначала надо низинку пересечь торфяного болотца – сырую и топкую. После низинки уже просвет в лесу показывается, но все равно на велосипед не вскочишь – еще пара валежин заброшенную лесную дорогу перегораживают.
На опушку выкатил велосипед. Дальше можно уже ехать. Странная дорога – каждый год ее перепахивают, засевают, Посреди лета вспоминают, что в лесу на полянах и около речки трава высокая вырастает – надо ее косить да вывозить. И вот – «Беларуси» да «ГАЗики» - снова дорогу накатали, затаптывая всходящие злаки.
Среди березок на опушке мелькнуло что-то тускло, будто за глаз зацепилось. Остановился. Велосипед к сосне приставил. Вернулся. Гриб, оказывается. Обабок. Срезал его и привычно вокруг глянул. И не зря – еще один стоит поодаль. Да не один. Быстренько ершей из бидончика трехлитрового в мешок целлофановый переложил и грибки собирать принялся.
- Все удовольствия – и рыба, и раки, и грибы… – подумал и тут же с усмешкой поправу добавил: – Правда, грибы – обабки, рыба – ершонки, а «раки» – в единственном числе.
Грибы, конечно, Петька зря обхаял – осенью обабки чистенькие, белые. Мало чем белому грибу уступают.
Рака на Реке съел, ершей старому кошаку Пушку скормил – только схрумкало. Грибы матери отдал, сварить грибовницу заказал. В русской печке грибки сваренные – не на бичевском таганке. И вкус другой. Да еще и со сметаной, а не с сухим молоком или майонезом. Это уже деликатес, не еда.
Перекусил. Вышел на крыльцо покурить. Васька бежит из школы. Во вторую смену учится. Поздно приходит с уроков. Темнять уже начало.
- Надюшка Маркова приехала, - как бы между прочим ляпнул брату, а сам лыбится на него – как прореагирует.
Петька сделал вид, что не касается это его. У них давно уже некое соперничество. С тех пор, как однажды Васька – лет пять было ему, мало что соображал, но шныриной уже тогда значился редкостным – уследил, как батька двадцать пять рублей в туалет спрятал пьяный на опохмелку. Васька купюру эту стащил, как только батька из туалета вышел. Малый – цену денег не знает – к брату.
- Петь, что можно на эту деньгу купить?
- А где ты ее взял?
- Нашел, – соврал.
Петьку такой ответ вполне удовлетворил. Но и он не лыком шит.
- Нож-складенчик.
- А купи мне, Петь, его.
- Куплю, - деньги забрал у братишки.
Ножичек за тридцать одну копейку купил, а остальные деньги с друзьями прогуляли – накупили булок белых, лимонаду, конфет-подушечек целый килограмм и умяли это все у костра за каких то два часа.
Васька купюрку запомнил, а когда узнал ее стоимость, на братца очень обиделся. И «тридцатью одной копейкой» знать до гробовой доски пенять Петьке будет.
Покурил Петька и в дом вернулся. Но что-то и телевизор не смотрится, и спать не тянет. Хочется Надюшку увидать. Не завтра, а сей миг. Не выдержал. Вышел на улицу. На лавочку сел. Закурил. На окна Марковых смотрит – все до единого светятся. Радость в доме. А Пеньтюхову тоскливо.
- Не выйдет… - решил. И хотел в дом возвращаться. Но услыхал – кто-то из калитки будто марков¬ской вышел.
- Неужели Надюшка! – обрадовался.
Но кто вышел - не определить: стоит в тени сирени – как разглядишь. И подойти не решается Петька – а вдруг батька Надюшкин покурить вышел. Но огонька цигарки не видно, не вспыхивает в темноте. Не батько, значит. Ну и не мать же - ей у скотины делов выше головы. Кашлянул притворно. Фигура у калитки из тени выплыла.
- Надюшка, - обрадовался. И навстречу шагнул.
Встретились.
- Привет…
- Здравствуй…
До двух часов ночи болтали неизвестно о чем.
И еще семь вечеров было – гуляли или сидели на лавочке под Надюшкиными окнами. И разъехались по разным городам.
Так получилось – до следующей весны…
Взмахнуло журавль-крылом лето бабье; подхватило его ветрами северными и, гонимое взашей дождями колючими да злыми, укатилось благодатное это времечко за бугры, лесами востренные.