Портрет композитора 2 глава

Петербург, XIX век
- Софья, остерегись! – больничную палату разрезал громогласный крик и повис, дрожа, под серым потолком. Вслед за криком заскрипела, заохала кровать, на которой возник и застыл сиднем, схватившись за голову, человек с безумно горящими глазами. Софья? Не может быть! Так скоро? Софья!      
Человек нервно вскочил, сбросил одеяло из солдатского грубого сукна на пол, и подошел в волнении к окну. Глухая, цепенеющая ночь застилала город, тьма непроглядная стояла кругом, пропитывая собой чужие, незнакомые кварталы. Боже, где он, что с ним?
- Модест Петрович, голубчик! Ну, разве так можно! В вашем-то положении. Пол холодный, от окна дует, простудитесь.
К больному поспешно подошла Евдокия Ивановна, сестра милосердия Крестовоздвиженской общины, и, взяв его под локти, повела к постели.
- Ложитесь, сейчас же ложитесь.
- Где я? – глухо спросил больной.
- У хороших людей. Которые вас любят.
- Каких еще хороших людей?
- Да что ж вы, не помните, что ли? В госпитале вы, в Николаевском военном госпитале. Певица вас привезли. Дарьей Михайловной назвалась.
Женщина уложила больного, укрыла заботливо одеялом. 
- Тепленького питья принести? Чаю с малиной? 
- Не надо. От вина бы не отказался, - больной слабо улыбнулся.
- Что вы! – сестра замахала руками. – У вас только намедни белая горячка была. Спасибо Льву Бернардовичу Бертенсону, доктору вашему. Насилу спасли. Так что, никакого вина. Чай, только чай. Будете? Принести?
Убедившись, что больной заснул, Евдокия вышла, притворив за собой дверь. Какой человек, композитор, оперы пишет, в театрах выступал, а туда же – пьет! Никто от этой заразы не свободен. Губит она всех и каждого. Дай-то Бог хоть это-му подольше пожить.   
Женщина ушла, палата опустела, а больной открыл глаза. Красные, как у вареного рака. И пронзительные как каленые стрелы. Вот ведь приснится же такое! Думал, с “Хованщиной” покончено, ясность наступила. Ан нет, не покончено. Либретто надо бы еще потрепать. Неспроста сон явился, обмозговать надо. Эх, “Шрёдера” бы сюда! Точно Софью бы вписал, додумал. И оркестровку вчерне набросал. Да так, что сам Корсинька ему бы позавидовал! Эх, силы есть, а рояля нет. Лежи теперь здесь чурбаном. Не жизнь, а каторга. А так хочется жить, черт побери! Так хочется…
Больной провалился в беспамятство.