Семьсот тридцатый день

Уезжают в родные края
Дембеля, дембеля, дембеля.
И куда не взгляни
В эти майские дни:
Всюду пьяные бродят они!
               

          Вы спросите: почему  именно  семьсот тридцатый?  Объясняю. Потому что  триста шестьдесят  пять  умножить   на два – будет  семьсот тридцать.  То есть ровно два года срочной  армейской  службы.  Хотя  уволить  в  запас  могли  и на  месяц  раньше,  и на месяц позже.  Но сколько бы ты на самом деле не прослужил, твой дембельский день, последний день пребывания в армии,  все равно считался семьсот тридцатым.
         
          А отправной  точкой ожидания дембеля  был приказ министра обороны,  уже за сто дней  до  которого  "деды"  начинают  отдавать  масло "молодым",   делать  пометки  на ремнях  и  завязывать  узелки  на  толстых  капроновых нитках.   В  день,  когда в полку появлялась  газета  с  долгожданным Приказом,  "молодой" (или лучше – "дух") вставал на табуретку посередине расположения и читал его вслух от начала до конца.  Потом  в казармах начинался древний как мир ритуал перевода солдат срочной службы из одной категории  в  другую.   "Духи",   прослужившие  полгода  и  встретившие  свой  первый Приказ,  секлись  ремнем  шесть  раз  по  голой  заднице   и становились   "молодыми". "Молодые",  прослужившие год  и  встретившие  второй  Приказ,  секлись ремнем  двенадцать раз (плюс еще раз – на добрую службу) и становились "помазками". "Помазки", прослужившие  полтора года  и встретившие  третий  Приказ,  обливались водой  и становились "дедами". "Деды", встретившие четвертый, последний Приказ, лишались всей военной атрибутики на форме  (а иногда и самой формы, которая превращалась в оборванные  лохмотья,  поэтому  старались  ходить  в  этот день  только  в подменке)  и становились  "дембелями",  или  просто  гражданами.   Приказ всегда отмечали бурно и до безобразия радостно. В казармах в этот день дежурили офицеры, жаждущие поучаствовать  в праздновании великого события.  После Приказа несколько человек независимо от срока службы попадали на "губу". Это и была та неотъемлемая часть ритуала,  в которой непосредственное участие принимали  офицеры,  прозванные  за свои блестящие изуверские способности "немцами".

          Сколько времени пройдет  со дня  Приказа  до  дня  семьсот тридцатого, то есть до реального дембеля, знали только Господь Бог и командир полка.  Но устная  солдатская традиция,  передаваемая  от приказа  к приказу  в виде былин  и сказаний,  упорно твердила:  увольнение  в запас осеннего призыва начинается  после ноябрьских  праздников, а весеннего – после майских.

          Так случилось и с нашим призывом.  Весенний приказ вышел,  как   и положено, двадцать седьмого марта, а одиннадцатого мая из нашего дивизиона уволился первый "дембель",  зам старшины Серега Милян.  Вторым по списку стоял я, а напротив моей фамилии – заветная дата: восемнадцатое мая,понедельник.               
         
          Сегодня пятнадцатое, пятница.  Шесть часов утра.  Рано вставшее солнце бьет в окна ярким щекочущим светом. Тишина.
          –Дивизион, подъем!
 
          Это кричит дежурный по роте Виталик Желтобрюхов,  Желтый.  Он тоже моего призыва,  "дембель",  поэтому  имеет  полное  право  поднять  на зарядку всех,  кроме меня  и  еще  пяти таких же  граждан,  как и он сам.  Мы  будем спать до завтрака или даже до приезда "немцев",  если Желтого не "задавит жаба"  и он не растолкает нас со словами:  «Вы  чего, охренели?   Я  тут  службу  несу,  а  они,  блин,  тащатся!»  И  мы встанем  и  не будем на него злиться,  потому что  сегодня ночью он помог нам завершить одно из важнейших дембельских дел – оформление фотоальбомов. Если бы знал зам по тылу  нашего  полка  подполковник   Стаканов,  сколько бархата  и  новых  еще   шинелей,  сколько разноцветной казенной краски и черной туши принесено в  жертву этим произведениям искусства,  в  которых фотографий  до  смешного мало  (часть-то режимная),  зато рисунков,  трафаретов  и  всяких  там прибамбасов – немеряно!..

          Из  соседнего  расположения  слышен  глухой  удар попавшей  в  цель табуретки. Вероятно, какой-нибудь "молодой" или "помазок" продолжал еще нежиться в кровати, за  что и  был наказан дежурным  по дивизиону.  Хорошо поставленным командирским голосом  Желтый  матерится  на  всю  казарму  и  пинками  выгоняет  припозднившихся строиться на улице.
 
          Начинается обычный армейский день. А я лежу, накрывшись с  головой одеялом  и  еще не знаю, что для меня именно этот день станет семьсот тридцатым.
Около семи меня будит Олег Смирнов:
          – Сань, Желтый с нарядом в столовую собирается. Мы с Ванькой с ним идем. Ты пойдешь?
          – Не пойду, отстань, – говорю я ему, снова закутываясь в одеяло. – Приятно вам подавиться.
          – Ну и ладно, как хочешь.
 
          Олег уходит. Минут через двадцать в расположениях  –  никого. Все на завтраке.
Спать больше не хочется. Я встаю, иду умываться. По дороге в туалет привычным жестом показываю дневальному на свою кровать: мол, что за непорядок, ну-ка заправь! Дневальный срывается с тумбочки выполнять спецзадание, а я вспоминаю слова моего "деда", ефрейтора Вадика Талалихина: «Это не "дедовщина", а воспитание уважения к старшим».
Серьезно, кроме шуток, "дедовщины" у нас нет. В других дивизионах всякое встречается: и "дедовщина", и Устав, и землячества... А у нас просто бардак. Но бардак организованный, как любит повторять командир нашей группы майор Платов. Вот командир полка удивляется, почему наш дивизион через пять минут после объявления тревоги уже в полном составе на боевые посты прибывает. Да потому что – бардак, все всё заранее знают. Приходит старшина и на вечерней проверке говорит: «Товарищи солдаты! Завтра в четыре часа утра будет объявлена внезапная тревога. Всем понятно?» Бардак.

          Вы только не подумайте, что все ракетные войска стратегического назначения такие расхлябанные. У нас, между прочим, первое место в полку по боевой подготовке, и не только за "внезапные" тревоги. Так что, в случае чего (не дай Бог, конечно) наши малышки с известной начинкой полетят именно туда, куда надо. «Ракетный щит прочнее, чем гранит!..»

          Подхожу к окну и вижу, как наш дивизион, или просто "диск", возвращается из столовой в казарму. Строй ведет старший прапорщик Гуреев собственной персоной, незабвенный старшина. Значит, машины с "немцами" (о, пардон, с офицерами и прапорщиками) уже прибыли. Через несколько минут расположения и канцелярии дивизиона наполнятся разнокалиберными звездами, старыми анекдотами и новыми заморочками. Но меня это вряд ли коснется, ведь вчера я повесил сделанную собственными руками доску документации нашего боевого поста на законное место, чем поставил точку в своем "дембельском  аккорде". Так что крупное дело мне уже никто поручать не будет, а от мелкого я отмажусь.

          Слышен громовой голос старшины. Он очень вежливо просит всех солдат построиться на утренний осмотр. Что ж, не буду огорчать хорошего человека, пойду, построюсь.
 
          Вдоль замершего по стойке "смирно" одношереножного строя медленно вышагивает Гуреев. В полной тишине вышагивает. Сейчас только он имеет право говорить, потому что это – его время. Вот он останавливается напротив моего соседа справа, "молодого", и смотрит на него из-под густых рыжих бровей долго и пристально.
 
          – Подворотнички к осмотру! – командует старшина.

          "Молодой" расстегивает верхнюю пуговицу своей куртки х/б. Гуреев отворачивает его воротник и видит подшиву, тонкую (так и надо, толщина определяется сроком службы) и с бледно-коричневыми поперечными разводами от пота (а вот это – уже залет!). Хрясь – и оторванная подшива летит на пол центрального прохода.

          – Две минуты подшиться! – басит старшина и идет дальше.

          К концу осмотра на линолеуме валяются пять – шесть подшив, грязные платки и всякая лишняя мелочь из вывернутых карманов. По расположениям еще витает эхо гуреевского  крика, зато все сапоги начищены, шеи отмыты, брюки отглажены, бляхи блестят. «Если бляха не блестит, знай: ракета не взлетит!..»

          До общего полкового построения остается двадцать минут. Сегодня – день смены боевых расчетов, поэтому "немцев" в казарме больше, чем солдат. Заступающие на дежурство широко улыбаются и громко смеются, но печальный взгляд выдает их с головой. Сменяющиеся с дежурства уныло хмурятся и что-то бормочут себе под нос, но их глаза светятся счастьем.
 
          На крыльце у входа в казарму майор Платов внимательно изучает надпись, сделанную каким-то обиженным "дедом" гвоздем по краснокирпичной стене: «Все немцы – роздалбаи!» Стоящие рядом солдаты в полном молчании ждут его непредсказуемой реакции.
Платов тяжело вздыхает и назидательно произносит своим веским баритоном:
       
          – Во-первых, не "роздалбаи", а "раздолбаи", а во-вторых, (еще один тяжелый вздох) – в принципе, правильно.
          Солдаты со смехом сбегают с крыльца, за ними чинно спускается Платов.               

          Дневальный – "молодой" изо всех сил кричит: «Дивизион, строиться на улице!», но получается вяло и негромко. Хотя все его почему-то слушаются и действительно выходят строиться. Наверное, потому, что на улице уже стоит командир нашего  "диска" подполковник Потапов и недовольно теребит свою черную бородку.               
 
          И вот мы, весь личный состав дивизиона, стоим на плацу в развернутом строю среди других таких же "дисков" и ждем появления командира полка полковника Молотова.

          Плюньте тому в лицо, кто скажет, что строй – это монолит. Так может говорить только дурак, сам никогда в строю не стоявший. Достаточно один раз постоять в нем или хотя бы подойти к нему поближе, чтобы увидеть: никто в строю не находится в состоянии полного покоя. Строй – это воплощение движения во всех мыслимых и немыслимых его формах. Пока полковник Молотов далеко впереди, на другом конце плаца ставит задачи вызванным из строя командирам дивизионов, я глазею по сторонам, с интересом наблюдая за поведением окружающих. Стоящий передо мной мой коллега, тоже связист, сержант Салават Миншарапов постоянно переминается с ноги на ногу, как его родной калмыцкий скакун; справа я слышу ядреную молдавскую ругань прапорщика Кирицы, которого выводит своими насмешками старший лейтенант Михайлов; слева от меня ефрейтор Лёха Казбанов короткими точными пинками помогает боевому товарищу младшего призыва выработать правильную строевую стойку, на что тот шепчет ему в ответ нецензурные слова благодарности.

          Вот, наконец, полковой развод закончен. Молотов уходит в штаб полка, а командиры дивизионов возвращаются к своим подчиненным, чтобы равномерно распределить поставленные им задачи среди жаждущего поработать на благо Родины личного состава.
Как я и предполагал, меня никуда не привлекают. Мне даже становится обидно, и я задаю наивный вопрос своему непосредственному начальнику, капитану Соловьеву:

          – Виктор Иванович, а мне-то что делать?
          – Готовиться к разводу дежурной смены, –  отвечает Соловьев. – Ты же на дежурство сегодня заступаешь.
          Я делаю круглые глаза и говорю:
          – Не могу я сегодня на дежурство! Если я сегодня заступлю, то сменюсь только во вторник, а мне в понедельник увольняться!
          Теперь приходит время удивляться Соловьеву.
          – А ведь верно, – недоуменно соглашается он. – Никто тебя в понедельник с дежурства снимать не будет, чтобы уволить... Ну, пойдем к Дысику сходим, решим этот вопрос.
         
          Мы направляемся в штаб дивизионов к начальнику штаба нашего "диска" майору Дысику.
          – Михаил Николаевич, – с порога кабинета начинает Соловьев, – тут у меня вопрос к тебе. Вот он (кивок в мою сторону) в состав заступающей смены заявлен, а в понедельник ему на дембель.
          – Так в чем же проблема? – не понимает развалившийся в кресле Дысик. – Уволится на день позже.               
          Я делаю шаг вперед и возмущенно открываю рот, но Соловьев хватает меня за руку и выпихивает за дверь, захлопывая ее перед самым моим носом. Но перегородки у нас в штабе дивизионов тонкие, фанерные, поэтому я без напряга слышу весь их разговор.
          – Ты чего, Николаич? – повышает голос Соловьев. – Ты подумай, какое у парня мнение о нас останется, если мы обещание свое не держим.
          –  Да какая разница ... – пытается возразить Дысик, но капитан перебивает его:
          – А ты вспомни, как он тебя на полевом выходе перед командиром полка выгораживал! Ты тогда ни на один вопрос Молотова ответить толком не смог и если б не его длинный язык и знания, слетел бы ты с дежурства, точно слетел!
          – Ну, знаешь, – опять вставляет, но уже без особого нажима, начштаба, а Соловьев продолжает:
          – Да ты его за это сегодня должен уволить! Давай сейчас зайдем к Потапову и спросим, согласен он на это или нет?
       
          Я стою и думаю, что командир дивизиона будет согласен "на все сто", потому что он тоже со мной дежурил, не раз и не два.
          Минут через пять угрюмый Дысик и сияющий Соловьев выходят из кабинета Потапова. Дысик спрашивает меня:
          –  Кто может заступить вместо тебя?   
          – Сержант Миншарапов, – отвечаю я, понимая, что мой вопрос решен положительно. И даже лучше, чем я ожидал.
          Начштаба набирает номер строевой части полка и дает по телефону изменения в составе заступающей смены. Потом долго роется в столе и наконец протягивает мне чистый бланк обходного листа.
          – Зайдешь ко мне после обеда, заберешь свои документы, – говорит он, стараясь не смотреть на меня. – Деньги и требование на билет получишь в финчасти. Все, иди.

          Я выхожу на улицу, помахивая обходным. Соловьев, улыбаясь, спрашивает:
          – Доволен?
          – Конечно, доволен. Спасибо. Только ... неожиданно как-то.
          – Ничего, – Соловьев похлопывает меня по плечу, – все нормально. Так и должно быть.
   
          Он идет на пусковую позицию сдавать дежурство, а я спешу обратно в казарму, потому что у меня появилась масса неотложных дел.

          У входа я вижу Салавата Миншарапова и говорю ему:
          – С тебя причитается, Шарапов!
          – С какой стати, брат? – не понимает он.
          – Ты сегодня в наряд по дивизиону не пойдешь.
          – Почему?
          – Я тебя отмазал. Ты на боевое дежурство заступаешь.
          Салаватовы губы расплываются в улыбке, но тотчас застывают недоверчиво:
          – Подожди, брат. А ты? Ты же должен был заступить.
          Я показываю ему обходной. Улыбка его становится еще шире, а глаза, и без того узкие, хитро щурятся до размеров обгоревшей спички.
          – Да это с тебя причитается, брат! – радостно кричит он.
          – После обеда, – согласно киваю я. – Деньги получу, тогда отметим.

          Миншарапов потирает руки и бежит получать автомат на развод дежурной смены. Я же неспешно поднимаюсь в казарму, подхожу к своей кровати у окна, сбрасываю постель на пол, а потом начинаю медленно и очень аккуратно все снова заправлять. Дневальный, прослуживший всего семь месяцев, смотрит на меня как на сумасшедшего. Он еще не знает, что это тоже ритуал; в день увольнения в запас даже самый бурый "дембель" заправляет свою кровать  сам.

          Покончив с этим занятием, я сажусь на табуретку и достаю свой обходной лист. Часов до четырех я должен добыть подписи старшины, библиотекаря, начальника боевого поста, помощника начштаба полка по режиму и командира дивизиона. Мои размышления по поводу того, с кого начать свой путь, прерывается громовым голосом, слышным даже сквозь закрытые окна: « Равняйсь! Смирно! Слушай приказ о заступлении на боевое дежурство с пятнадцатого по девятнадцатое мая!..» Я подхожу к окну и вижу, как полковник Молотов лично (значит, он сам заступает командиром дежурных сил) проводит развод дежурной смены полка.

          Редко, очень редко я наблюдал развод дежурной смены со стороны, потому что каждую смену я или заступал, или сменялся с дежурства. Если я заступал, то стоял с автоматом за спиной в строю на том самом месте, где сейчас стоит сержант Миншарапов; если я сменялся, то был в это время на пусковой позиции, готовясь к сдаче дежурства на боевом посту. И вот теперь я стою у окна, смотрю на плац, вслушиваюсь в слова приказа и понимаю, что больше никогда не встану в этот строй, не отвечу: «Я!», услышав свою фамилию, и перестану ощущать себя частицей той силы, которая невзирая ни на что стоит на страже покоя миллионов людей и носит гордое имя РВСН. И мне становится по-настоящему грустно. Потому что свыкся я, растворился в этом безумном мире, называемом армией и знаю наверняка, что, попав на гражданку, презрительно взгляну на обычных штатских и скажу им: «Люди! Если вы такие умные, то чего же вы строем не ходите?»

          Пока длится развод дежурной смены, мне придется находиться в казарме. Чтобы не тратить время зря, я подхожу к каптерке старшины дивизиона и приоткрываю дверь:
          – Разрешите, товарищ старший прапорщик?
          – Входи.

          Гуреев сидит за своим столом и поигрывает в руках "стимулом" – коротким железным прутом, который он частенько использует в воспитательных целях. За глаза мы зовем старшину Буреевым. Нам кажется, что эта фамилия (от слова "буреть") подошла бы ему гораздо больше из-за его манеры держаться со всеми, будь то солдат или офицер, одинаково надменно и пренебрежительно.
          – Чего тебе? – спрашивает старшина привычным басом. Но я-то знаю, что под его суровой внешностью скрывается доброе сердце, поэтому без опаски выкладываю на стол свой заветный листок.
          – А-а, – понимающе протягивает Гуреев, – увольняешься? Сегодня, значит? Домой в форме поедешь или как?
          – В гражданке, – отвечаю я.
          – Ясно. На гражданку в гражданке, значит? Ну что ж, дело твое. Тогда тащи х/б и сапоги, подпишу тебе… путевку в жизнь.
          Я говорю: «Есть!», выхожу из каптерки и через пять минут возвращаюсь к старшине с комплектом видавшего виды х/б и парой старых сапог на два размера больше своих собственных.
          Гуреев закидывает принесенное барахло в шкаф и с жадностью смотрит на надетую на мне практически новою "афганку" и мои нулевые сапоги.
          – А это все кому отдашь?
          – Паращенкову, командиру отделения, – честно отвечаю я. – Он пока в нашу кладовку положит. Потом, может, кому пригодится.
          Старшина, хмыкнув, подписывает мой обходной, приговаривая:
          – Все на нычку тащите, запасы делаете. У вас там, в кладовке, наверное, вещевого имущества больше, чем у меня здесь. Вот вы уволитесь, выгребу все оттуда и ключи заберу!
         
          Я почтительно киваю, вспоминая, что когда увольнялся прошлый призыв, Гуреев говорил им то же  самое.
          Дембельская кладовка в нашей казарме существовала уже давно. Это был просторный двухстворчатый шкаф, встроенный в нишу возле оружейной комнаты. Шкаф закрывался на два замка, а ключи хранились у одного из старослужащих. Сюда, в святая святых, допускались только "дембеля". Чего здесь только не было! Подменная форма на всякий пожарный случай, гражданская одежда, мелкие личные вещи, заготовленные подарки родным в сшитых из казенного дерматина сумках, "прихватизированные"  комплекты ОЗК, превращающиеся после очередного "самохода" в сало и самогон, дембельские альбомы и, наконец, сделанная по всем "дедовским" меркам парадка,  ожидающая своего звездного часа.
Из моих вещей тут остались только альбом в полиэтиленовом пакете и гражданка: туфли, джинсы, шелковая рубашка и теплый свитер, все черного цвета. А сумка с гостинцами уже находилась в городе на  квартире капитана Соловьева.          

          Я стою на крыльце и смотрю, как заступающая смена торжественным маршем проходит по плацу мимо бетонной трибуны с развевающимся над ней штандартом нашего полка. Потом строй поворачивает налево и походным шагом направляется на пусковую позицию, чтобы разойтись там по своим боевым постам и принять дежурство согласно расчету.
Путь до клуба теперь свободен и я могу зайти в библиотеку к Ленке Снегиревой, чтобы она поставила свою витиеватую подпись на второй строчке моего обходного листа.
          Ленке двадцать восемь лет, она не скрывает своего возраста, особенно когда кто-нибудь из солдат пытается подбить к ней клинья, и лишь немногим позволяет называть себя сестренкой. В их число вхожу и я, поэтому перечитал почти все из ее личного запаса и не раз удостаивался чести попить чайку в компании этой красивой рыжеволосой хохотушки.
Я заваливаюсь в библиотеку без стука. Ленка оказывается не одна. Напротив нее сидит старший лейтенант из штаба полка, кажется, из службы тыла, фамилии его я  не знаю. Сажусь в сторонку к журнальному столику и делаю вид, что читаю газеты. Старлей оборачивается на миг и снова заговаривает с Ленкой:
          – А знаешь, Леночка, анекдот про ракетчиков, самый известный? Нет? Ну, тогда слушай. В одной ракетной части ждут проверяющего генерала. Естественно, все моют, чистят, белят, посыпают песком, красят. И вот генерал уже приехал, ходит по пусковой позиции, а одну ракету не успевают покрасить. Что делать? Подсадили солдата с ведром краски, тот надел ведро на боеголовку, краска стекла, солдат спрыгнул, а ведро не снял. Подходит генерал с сопровождающими к этой ракете. Показывает на ведро и говорит: «Что это такое?» Один из офицеров отвечает: «Это, товарищ генерал, фотонный отражатель!» Генерал поворачивается к офицеру и орет: «Вы что, за идиота меня принимаете?! Я сам вижу, что это фотонный отражатель! Я вас спрашиваю, почему он не покрашен?!»
          Ленка смеется, хотя я точно знаю, что этот анекдот она уже не раз слышала и от меня, и от других.
          Наконец, старлей уходит, а я подсаживаюсь поближе и говорю:
          – Привет, сестренка.
          – Здравствуй, Санька! – отвечает она. – Вовремя ты зашел, а то он меня уже полчаса достает.
          – Ну наглец, – возмущаюсь я, – жалко, у меня уже не будет времени с ним разобраться. Ладно, Лен, не переживай. Я ребятам скажу, они его быстро отвадят.
          – А почему у тебя времени не будет? – интересуется она, включая шнур электрочайника в розетку.
          – Все, увольняюсь сегодня, – отвечаю я с улыбкой.
          – Да ты что! Поздравляю!
          – Спасибо. Там за мной книжка числится, детектив какой-то. Ты перепиши на Ромку Паращенкова, я его предупрежу.
          – Хорошо, какие проблемы, перепишем.
Ленка разливает кипяток по чашкам, добавляет заварку и сахар, распечатывает пачку печенья.
          – Что будешь делать на гражданке?
          – Гулять, что еще делать.
          – А вообще?
          – Не знаю пока. Есть кое-какие планы. Там видно будет.
          – Ну, не хочешь говорить – и ладно, – отзывается Ленка, подписывая обходной. – Давай лучше чай пить.

          Мы болтаем за жизнь, жуем печенье, прихлебывая чай, а я любуюсь Ленкой, стараясь удержать в памяти ее лицо. Я сегодня на всех смотрю очень внимательно, потому что вижу их в последний раз. Конечно, мы обменялись адресами с  приятелями, и Ленкины координаты у меня есть, и Соловьева, и еще кое-кого из "немцев". Разумеется, буду писать, они пришлют ответные письма, может быть, с фотографиями. Но я все равно запомню их вот такими, сегодняшними, когда печальная радость расставания помогает мне отбросить все то плохое, что было между нами за эти два года, и оставить только светлые воспоминания.

          Время – двенадцать. Теперь мой путь лежит на "зону". Так, по-простому, без затей, называем мы боевую стартовую позицию, где в огромных ангарах находятся пусковые установки и машины обеспечения боевого дежурства. Но по дороге мне обязательно нужно заглянуть в полковую санчасть, поэтому я сворачиваю с бетонной дорожки на тоненькую тропинку и тут же слышу строгий окрик:
          – Товарищ солдат, а бетонку для кого проложили?
          Оборачиваюсь. Меня догоняет начальник штаба полка подполковник Бенедиктов, высокий, здоровенный, широкоплечий и очень добрый мужик, мухи не обидит. Наверное, такими и должны быть сильные люди. По его насмешливому взгляду понимаю: он меня узнал.
          – Но ведь так же короче, товарищ подполковник, – отвечаю я.
          – Хорошо, – говорит Бенедиктов. – Сейчас приглашу сюда старшего инженера полка и он персонально для тебя заасфальтирует эту тропинку.
          Начштаба полка весел и не думает наказывать провинившегося рядового. Почему сегодня у всех хорошее настроение? Или это мне только кажется?
          – Персонально для меня – не надо, товарищ подполковник. Я сегодня увольняюсь.
          – Знаю, знаю. Тебя уже включили в приказ, после обеда командир полка подпишет. Подполковник Потапов сам ходил к нему, хотел успеть до развода дежурной смены. Успел. Повезло тебе!
          –  Разрешите идти?
          – Валяй, дембелёк, – со смехом отвечает Бенедиктов.
          – Есть!
       
          Я подхожу к маленькому аккуратному белому домику санчасти. Здесь мне надо найти сержанта Берендея, моего хорошего приятеля и человека примечательной судьбы.
          Первокурсник Юрий Берендей был отчислен из мединститута за драку из-за девушки и загремел в армию. Из учебки курсанта Берендея сразу после принятия присяги отправили в наш полк. Причиной так же послужил какой-то скандал, но Юрка об этом не рассказывал, а допытываться было как-то неудобно.               
          С первых дней пребывания в полку за Юркой прочно закрепилась репутация вспыльчивого и неуравновешенного солдата. Он злился на однополчан, на командиров, на бывшую любовь, на себя: короче, на всех.
          Прошлой весной, отслужив неполных шесть месяцев, он в компании старослужащих отравился антифризом. Помните, реклама была такая по телевизору: «Лето. Время пить "Херши"»? Так вот, во всех воинских частях, где имелись машины с мощными дизельными двигателями, солдаты переделывали эту рекламу на свой лад: «Весна. Время пить антифриз». В марте – апреле ни один развод в полку не проходил, чтобы не зачитывали телеграмму примерно такого содержания: «В в/ч такой-то рядовой (сержант, прапорщик) такой-то во время проведения технических работ употребил столько-то граммов антифриза. Пострадавший доставлен в госпиталь с сильнейшим отравлением (или уже скончался)». Все слушали, внимали, и все равно продолжали лакать эту маслянисто-серебристую гадость. И опять рассылались телеграммы по войскам, что кто-то прожег себе желудок, кто-то ослеп и так далее, и так далее, и так далее.
          Зачем Юрка это сделал: по глупости, или из любопытства, или действительно решил свести счеты с жизнью раз и навсегда, он тоже никому не говорил. Но то, что он был тогда очень плох – факт. И то, что если бы не наш начмед капитан Сайко, Берендей мог не выжить – тоже факт.
          А когда он летом вернулся из окружного госпиталя, то сам пришел в санчасть и попросился к Сайко в помощники. Капитан согласился, тем более что у Юрки, как он выразился, было «начальное высшее медицинское образование». С тех пор Берендея  как подменили: держался он со всеми ровно, обязанности свои выполнял добросовестно, отличился при оказании первой помощи случайно раненому на стрельбах "молодому". Сайко сделал его сержантом, таскал все время с собой. Юрка получил хороший практический опыт и после армии собирался снова поступать в мединститут.
          Но это еще не все. В санчасти он встретил медсестренку Тоню и теперь никак не мог решить, как ему быть дальше: пожениться с ней здесь сразу после дембеля или ехать в родной город одному и только потом вызывать туда невесту. Хотя это уже была приятная головная боль.
       
          Я поднимаюсь по дощатым ступенькам на крыльцо санчасти. Дверь открывается и прямо передо мной материализуется берендеева любовь – маленькая темноглазая брюнетка со стрижкой  "гаврош".
          – Здорово, Тонь, – говорю я ей, с трудом сдерживая улыбку. Нельзя же, в самом деле, все время улыбаться: за идиота могут принять. Тем более в медучреждении. Ну и что, что сегодня на дембель? Спокойнее надо быть, гражданин, спокойнее.
          – Привет, Сань!
          Тонька ничего не сдерживает, у нее даже глаза смеются. Ей можно, она счастливая. А мне до полного счастья, то есть до получения всех документов на руки – еще часа три.
          – Где твой благоверный?
          – Берендей, поторопись!
          Юрку она называет исключительно по фамилии. Это и понятно, фамилия у него царская. 
          Он выходит в своей неизменной камуфляжке со сверкающими крашеными лычками. Вообще-то, весь полк ходит еще в песочных "афганках", но ему, одному из немногих, сделано исключение.
          Берендей крепко жмет мою руку, свободной левой толкает меня в плечо и кричит:
          – Так, я не понял, что здесь гражданские делают? Ну-ка марш из режимной части!
          Оказывается, он уже все знает! И Тонька тоже! Как у нас быстро хорошие новости распространяются!..
          Они собрались пообедать в офицерской гостинице для дежурной смены. Мне с ними по дороге, ведь гостиница расположена как раз у ворот "зоны".
          Мы идем втроем по широкой бетонке, протянувшейся по прямой от КПП до стартовой позиции, пихаемся, хохочем, будто это не "взлётка" вовсе, а какой-нибудь проспект большого города.
          Попрощавшись с Юркой и Тонькой и пожелав им голосом Л. И. Брежнева «успехов в труде и большого счастья в личной жизни», я оказываюсь перед зоной.

          Вот она, наша "альма-матер", боевая стартовая позиция. По ее периметру протянулся решетчатый металлический забор, потом специальная сетка под постоянным высоким напряжением и еще один забор с ТСО – техническими средствами обнаружения, а внутри по всей зоне – ангары, ангары, ангары… В некоторых из этих сооружений и находятся те самые главные агрегаты, для обеспечения одного-единственного пуска которых мы все здесь и предназначены. Говорят, что цель ракет нашего полка – стратегические объекты Великобритании, но точно знать этого мы, конечно, не можем.
          Справа от ворот зоны – небольшая бетонная будка. Я захожу туда и попадаю, извиняюсь за выражение, в ПОПУ: пункт обмена пропускных удостоверений. Там сидит Димка Бакланов, ефрейтор из соседнего "диска". Он забирает у меня зеленую карточку со специальными штампами и моей фамилией, выдает мне такую же, только красную, затем нажимает большую кнопку на своем рабочем столе. Я слышу глухой щелчок автоматического замка, толкаю от себя мощную чугунную дверь и захожу в потерну. Дверь за мной захлопывается, и тело сковывает колючий холод. Тут градуса два тепла, не больше. Теперь – восемнадцать ступенек вниз, двадцать метров по плохо освещенному коридору, восемнадцать ступенек вверх. Я оказываюсь у другой двери. Чтобы она открылась и выпустила меня на свет божий из этой морозилки, я должен позвонить по висящему прямо на двери телефону в караульное помещение. Я снимаю трубку и ору в микрофон:
          – Изверги! Мне до дембеля три часа осталось, а вы гражданина заморозить хотите? Что, я вам – мамонт, вымерзать?!
          В ответ слышу ехидный гнусавый голосок Генки Терещенко, заступившего сегодня в караул оператором ТСО:
          – Шо, змэрз, цуцык? Цэ недобрэ: попэрэд батьки увольняться!
          – А ось мы зараз побачимо, хто из нас батько, а хто сынку! – отзываюсь я Генке на его родной украинской мове. – Видчиняй!
          Подействовало. Дверь после щелчка подалась вперед. Я выскакиваю  из подземелья и бегу к караулке. Ну, Геннадий Борисович, сейчас я вам устрою!
          В караулке уборка идет полным ходом. Это у наших метода такая: во время приема дежурства заставить старый караул вылизать каждый угол, навести идеальный порядок, а потом самим просто не свинячить. Тогда сдавать дежурство намного проще: убираться практически не приходится.
          Генка сидит за операторским пультом и с умным видом заполняет технический журнал. Рядом наш начальник караула прапорщик Катаев расставляет в оружейном шкафу автоматы и пересчитывает боеприпасы.
          – Генка, я тебя убью! – с порога кричу я, размахивая снятым с пояса кожаным ремнем.
          – Не имеешь никакого морального права, я ведь на боевом дежурстве, – отвечает Терещенко, отрываясь от своих бумажек.
          Я собираюсь возразить ему, но Катаев недовольно замечает:
          – Саня, я тебя, конечно, уважаю, но сейчас не до шуток. Если ты пришел попрощаться, посиди пока в комнате отдыха, не мешай ребятам дежурство принимать, иначе я тебя выгоню.
          Я замолкаю и иду в комнату отдыха. Начкару перечить нельзя, здесь он – царь и Бог, тем более что в данном конкретном случае он абсолютно прав. Мне даже становится стыдно за свое поведение. Да, я ухожу сегодня на дембель, но люди-то продолжают служить и не надо их дергать. Сижу в кресле, подсыпаю корм в аквариум, в полглаза смотрю телевизор, одним словом – не мешаю, выполняю указания начальника караула.
       
          Через полчаса младший сержант Ромка Паращенков ведет рядового Валерку Славичева заступать часовым на пост у артсклада. Я прощаюсь со всеми в караулке, извиняюсь перед Катаевым (он говорит: «Ладно, чего уж. Счастливо тебе!») и выхожу на улицу.
          До артсклада недалеко: вот он, сразу за забором караульного помещения, зеленый холм с едва заметной металлической дверью. Мы оставляем Валерку на посту, а сами идем дальше, до наших ангаров. По дороге я говорю Паращенкову:
          – Ромка, мою книжку Ленка перепишет на тебя, потом занесешь ей как-нибудь.
          – А где книжка-то? –  спрашивает он, закуривая на ходу.
          – Да не помню я, кажется, в шкафу у нас, в кладовке.
          – Ключи сейчас отдашь?
          – Нет, я еще не все свое вытащил. Мне же вечером переодеться надо будет. Желтому оставлю, сменишься –  заберешь у него.
          – Ладно.
      
          Мы подходим наконец к ангарам нашего "диска". Машина связи, двенадцатиметровый  МАЗ, стоит на площадке перед сооружением. Откуда-то сверху, с крыши машины я слышу голос начальника дежурной смены связи лейтенанта  Жильцова:
          – Да убери ты эту хренотень! Сволочи, все штатные антенны по домам растащили! А это что такое: кабель какой-то, тряпки! Неделю назад еще говорил: убрать с крыши весь хлам! Гады, разболтались без меня!
          Жильцов всегда кричит, но мы на него не в обиде. Он просто командный голос вырабатывает, так как служит первый год после училища, "зеленый" еще.
          Паращенков  возвращается в караулку, а я лезу на крышу МАЗа подписывать у лейтенанта обходной. Он устало садится на бордюр и берет листок с моей ручкой.
          – Уходишь, – сокрушенно говорит он. – А кто же Родину защищать будет? Я, что ли? Да на фиг она мне нужна!
          Это он так шутит. Вообще-то, хороший будет начальник, когда накричится вдоволь. Работу свою знает отлично, за что и уважают. Отмазываться уже научился. Например, на вопрос командиров: «Что у нас со связью?» он отвечает философски: «Связь есть, но она временно не работает».

          В машине управления, находящейся в крайнем отделении ангара, принимает дежурство заступающий командир дежурных сил дивизиона майор Платов. Он сидит за пультом в командирском кресле отсека управления и спрашивает у сменяющегося дежурного капитана Соловьева:
          – Ну, что у нас по плану выходного дня?
          – Какого выходного, Георгий Александрович? – не понимает Соловьев. – Сегодня же пятница.
          – Раз я на работу вышел – значит, выходной, – поясняет, улыбаясь Платов.
         
          Спрашиваю разрешения пройти и, получив его, протискиваюсь между прямыми начальниками в свой отсек связи, где уже сидит Салават и вместо того, чтобы принимать, как положено технику и документацию, занимается откровенной ерундой: царапает ключом на пластиковом косяке двери три заветных буквы: «ДМБ». Я начинаю возмущаться голосом лейтенанта Жильцова:
          – Шарапов, ну ты гад! Кто разрешил?! Тебе еще до дембеля пахать как электровенику до Парижа! Отставить эту хренотень!
          Салават сначала пугается, прячет ключ, но, увидев меня, смеется.
          – Подколол, да? Радуешься, да?
          – А чего мне, плакать, что ли? Домой ведь еду.
          – Счастливый человек, – вздыхает Миншарапов, вытаскивая ключ и продолжая свое черное дело. – Домой... А мне еще, действительно, как этому венику, шесть месяцев...
          Из отсека управления заходит лейтенант Жильцов, ошалевшими глазами смотрит на Салавата, который, впрочем, его не замечает, как только что не замечал меня.               
          – Шарапов, ты что делаешь, изверг?! – кричит Жильцов.
          – Да пошел ты, уже не смешно, – отзывается Салават и поворачивается.
          Немая сцена.
          – Виноват, товарищ лейтенант!
          – Виноватых бьют! У электриков есть белая краска. Пулей туда и чтобы через три минуты этого не было! А завтра на парково-хозяйственном дне ты у меня обе машины будешь зубной щеткой драить: и машину связи, и машину управления!
          – Есть, товарищ лейтенант!
       
          Из дежурного сейфа в нашем отсеке я забираю заныканные с последнего "самохода" деньги и вместе с Салаватом выхожу на улицу. Миншарапов спешит к электрику за краской, а я подхожу к сидящим на траве прапорщикам Кирице и Игнатову.
          Игнатов говорит:
          – Санька, слушай анекдот про нас, про прапорщиков. Стоит колхоз, рядом с колхозом полк. Между ними колхозная бахча. И вот начали пропадать с бахчи арбузы. Приходят колхозники к командиру полка и говорят: «Так, мол, и так, товарищ командир, арбузы у нас пропадают. Мы думаем, не ваши ли это подчиненные балуют?» Командир полка вслух рассуждает: «Ну, офицерам честь мундира не позволит чужое взять; солдаты у нас и так питаются от пуза; разве что только прапорщики?» «Да что вы, товарищ командир, – замахали руками колхозники, – следы-то человечьи были!» Ну, как?
          – В самую точку, – отвечаю я, но почти в то же мгновение понимаю, что погорячился, так как оба "прапора" подскакивают как ужаленные и пытаются меня схватить. Мне ничего не остается, только "делать ноги", причем по-быстрому.
          Пробегая мимо артсклада, я машу рукой Валерке и кричу ему, чтоб позвонил в караулку: пусть откроют потерну!
          Уже с внешней стороны "зоны" я, смеясь, смотрю сквозь три ряда ограждений на Кирицу и Игнатова. Они тоже хохочут, желают удачи и обещают впоследствии отыскать меня на гражданке и отомстить.
          Я снова возвращаюсь в ПОПУ и забираю у Бакланова свой зеленый пропуск. Теперь оба пропуска я должен отнести в штаб полка капитану Солоницыну, помощнику начштаба по режиму.
      
          Около здания штаба полка я вижу знакомую до боли картину: капитан Солоницын стоит на газоне под окном своего кабинета на первом этаже и ждет, скорбно скрестив руки. В такой позе и именно в этом месте он может ждать только одного человека. Меня.
          Подхожу, даже не здороваюсь и сразу задаю вопрос:
          – Что, опять?
          – Опять, Александр, опять, – подтверждает мои худшие опасения Солоницын.
         
          Дело в том, что  у помощника начштаба  по режиму при его ответственной должности есть один небольшой недостаток: он патологически забывчив. Поэтому он постоянно носит с собой непомерных размеров блокнот и все всегда записывает. Поэтому, выходя из своего кабинета, он обязательно берет блокнот, захлопывает дверь и лишь потом вспоминает, что ключи оставил на рабочем столе. А замок у него в двери
немецкий, навороченный, а дверь прочная, железная. Сколько раз я ему говорил: «Товарищ капитан, повесьте ключ на цепочку и пристегните ее к брюкам!» Три раза точно говорил! Потому что уже три раза я по его просьбе лазил в кабинет через окно. А на окне, между прочим, решетка металлическая в виде солнышка с прутьями –  лучиками. Вот между этими лучиками я и протискивался, затем с чувством глубокого удовлетворения разбивал принесенным заранее молотком форточное окно, открывал изнутри раму и оказывался в кабинете. А Солоницын уже ждал за дверью. Когда же он попадал в кабинет, то благодарности его не было границ. Потому что у того, чего нет, границ не бывает.
Короче говоря, сегодня я решил припомнить ему все мои мучения: как я первый раз порезал руку, пролезая через форточку; как меня будили, когда он вызывал меня снова, а я только что вернулся с ночного дежурства и хотел отоспаться; как в последний раз я застрял между прутьями решетки, потому что меня притащили к нему прямо из чайной, где я перед этим выпил литра полтора газировки.

          По уже отработанной схеме я попадаю в кабинет, но открывать дверь не спешу. Осматриваюсь и вижу на столе полиэтиленовый пакет с гвардейскими значками. Солоницын нетерпеливо стучит в дверь.
          – Товарищ капитан, тут у вас "гвардейки" на столе, – говорю я, подходя поближе к двери. – Разрешите, я возьму?
          – Ну ладно, возьми одну, – недовольно отзывается помощник начштаба.
          – Одну? Товарищ капитан, в замке язычок заклинило. Я молотком пару раз стукну, а то иначе не открыть.
          – Бери две, так и быть.
          – Вы знаете, тут что-то очень серьезное с замком. Молоток, пожалуй, не поможет. Надо косяк отогнуть или вообще дверь с петель снимать. Товарищ капитан, у вас инструменты в кабинете есть какие-нибудь?
          – Сколько тебе надо?! – взвывает Солоницын.
          – Ну, сколько раз я вам помогал?
          – Хорошо. Возьми три.
          – А за сегодня?
          –Четыре! –  сдается он. – Открывай дверь скорей! Мне работать надо.
          Я забираю из пакета четыре значка и делаю два оборота в замке. Резко распахнув дверь, Солоницын врывается в кабинет.
          – Все, ты свободен, вымогатель! Спасибо! – кричит он мне.
          Но я не ухожу.
          – Товарищ капитан, разрешите обратиться!
          – Что еще?!
          Я протягиваю ему два пропуска и свой "бегунок".
          – Подпишите обходной лист, пожалуйста.
          Солоницын машинально забирает и проверяет пропуска, потом ставит свою подпись на обходной и возвращает его мне со словами:
          –Так ты…все уже…домой? А как же…кто же?..
          Я прячу листок в нагрудный карман х/б и пожимаю плечами.
          – Разрешите идти?
          – Иди, – растерянно отвечает Солоницын.
          Я уже шагаю к двери, но вдруг останавливаюсь. Снимаю со своего пояса длинный кожаный шнурок с карабином и кладу его на рабочий стол помощника начштаба.
          – Это вам, товарищ капитан. До свидания.      
          Закрывая дверь кабинета, я успеваю заметить на его лице недоуменную улыбку.

          В штабе дивизионов, куда я направляюсь, стоит непривычная для сменного дня тишина. Но в кабинете у нашего командира кто-то есть. Это радует. Стучусь, спрашиваю разрешения, захожу.
          – А, это ты. Проходи, – говорит Потапов. – Уже у всех подписал?
          – Так точно, товарищ подполковник, – отвечаю я, отдавая ему обходной лист.
          Командир дивизиона подписывается на нижней строчке обходного, протягивает его сидящему рядом майору Дысику, встает из-за стола и подходит ко мне.
          – Ну вот, получишь у начштаба свои документы и дуй в финчасть полка. Желаю тебе удачи на гражданке. Спасибо за службу.
          Мы пожимаем друг другу руки, я говорю: «Спасибо, до свидания» и вместе с начальником штаба выхожу из командирского кабинета.
          Забрав все дембельские документы у Дысика, я опять возвращаюсь в штаб полка и в финансовой части без особых проблем получаю причитающиеся мне деньги и требование на железнодорожный билет. У казармы меня ждут  ребята, "дембеля" и "деды" нашего "диска".

          Олег Смирнов кричит с крыльца:
          – Санька, мы уже готовы! Ванька с Шараповым пошли за хавчиком. Давай деньги, я в автопарк схожу за самогоном, а вы двигайте сразу на наше место.
          – Желтого ждать не будем? – спрашиваю я.
          – Он сказал, чтоб без него начинали. Через полчаса он подойдет, как только наряд сдаст.
          Я отдаю Олегу деньги, тот довольно потирает руки и убегает. А мы втроем обходим казарму и через дырку в сетчатом ограждении попадаем в лес. Идти недалеко, наша полянка находится примерно в километре от забора части. Мы частенько устраивали там мероприятия по разным поводам, а то и просто так. Но сегодня сам Бог велел. Хотя лично я пить не буду: мне еще в одном автобусе с немцами в город ехать. Ребята об этом знают и не обижаются, им же больше достанется.
          Располагаемся мы на краю поляны у двух больших пеньков. Это наши столы, а стулья – валяющиеся рядом бревна. Ну точно летнее кафе под открытым небом!   
          Минут через пять подходят наш молдаванин Ванька Киорогло и Салават Миншарапов  с вещмешком. Начинаем накрывать на стол: открываем банки с тушенкой и рыбными консервами, режем хлеб и сало, Салават с гордостью достает литровую банку с солеными огурцами.
          – Ого, да у нас настоящий пир, – говорю я, подсаживаясь поближе.
          Хруст ломающихся сухих веток заставляет нас обернуться. Смирнов, улыбаясь во весь свой фиксатый рот, тащит пакет.
          – Ты как всегда вовремя, – ухмыляется еще один наш "дембель", Димка Барсуков, Барсук.
          – Что бы вы без меня делали? – беззлобно огрызается Олег и достает из пакета две пол-литровые бутылки. – Посуда где?
          – Сейчас, – "дед" Андрюха Митин, Митяй. расставляет на пеньке алюминиевые кружки.
          Смирнов разливает по кружкам чуть больше половины первой бутылки и поднимает свой "бокал":
          – Товарищи старослужащие! Сегодня у нас печальный день. Мы провожаем нашего боевого друга, с которым столько времени плечом к плечу и он ни разу не подставил и не подвел. В общем, чего долго трепаться: за тебя, Саня! Чтоб у тебя все было и тебе за это ничего не было!
          – Спасибо, я мысленно с вами, –  киваю я.
          Все смешно морщатся, будто пьют впервые.
          – Душевная жидкость, – говорит, прокашлявшись, Миншарапов.
          – Нет, Сань, ты объясни, – поворачивается ко мне Барсуков, откусывая от огромного бутерброда с салом, – как так получилось? Вроде в понедельник должен был дембельнуться?  Хотели нормально посидеть в воскресенье ночью!
          – А сейчас что, не нормально сидим? – совершенно искренне удивляется Митин, который в первый раз попал в нашу компанию.
          – Барсук, зависть – плохое чувство, –  философствует Олег. – А насчет нормально посидеть... Помню я, как в прошлое воскресенье мы тебя все ночью в лесу искали! Прикинь, Сань! Ты же на Серегиных проводах не был?
          – Нет, – отвечаю я, – я как раз на ночной тренировке торчал, на "зоне".
          – Ну вот, – продолжает Смирнов, – сидим в ленинской комнате, пьем, Миляна провожаем. Время где-то около часа ночи. Барсук в туалет пошел. Ну, ладно, пошел и пошел... Пол-второго: Барсука нет. Мы все – в туалет. Пусто. Дневального спрашиваем. «А он, – говорит, – через окно в туалете за казарму спрыгнул». Ну, накостыляли "молодому", чтобы в следующий раз вовремя предупреждал, и  пошли искать Барсука. За казармой никого, естественно, нет. Двинулись в лес. Сюда пришли - тоже нет. Обратно идем, разбрелись чуть-чуть в стороны, орем: «Барсук, Барсук!» Вмиг протрезвели, перепугались: мало ли что! Вышли на дорогу, которая к деревне идет, знаешь, проселочная... Стоим, курим, соображаем, что делать. Вдруг слышим голос барсуковский: «А нам все равно, а нам все равно!» Артист, блин! Юрий Никулин хренов! Через дорогу перешли, он около обочины березку обнял, присел и песни поет! Развезло его жутко. Притащили мы его в казарму, положили на койку. Серега Милян  говорит: «Дайте я ему врежу! Он мне чуть дембель не сорвал!» Еле удержали. А этот с утра проснулся, мы ему рассказываем, как все было, а он ничего не помнит!
          – Да все я помню, – набычивается Барсуков. – Я же специально в деревню пошел, за водкой. Сами же ныли: мало, мало! Ну а что разомлел по дороге – с кем не бывает?
          – Со мной не бывает! – Смирнов пододвигает кружки и разливает по второй. На всех не хватило, пришлось открыть другую бутылку.
          – Погоди, не гони, – говорю я. – Желтого подождем.
          – Хорошо.
          Я подсаживаюсь к Миншарапову.
          – Салават, на Жильцова не злись. И не подставляй его, прошу.
          – Да ладно, брат, – отвечает он, – что я, совсем глупый! Сам знаю, что не прав был. Все в порядке будет.
          – Да, еще, – вспоминаю я, – к Ленке в библиотеку какой-то хмырь повадился ходить, старлей из штаба полка. Она сегодня пожаловалась, что он ее уже достал. В общем, надо его отучить от этого дела.
          – Какие вопросы, брат! Сделаем. С превеликим удовольствием.
          Виталька Желтобрюхов появляется из-за деревьев тихо, как индеец.
          – Желтый, наконец-то! – радуется Смирнов, наливая еще в одну кружку. –   Продолжаем разговор!
          Виталька протягивает мне фотоаппарат и берет свою кружку:
          – Сейчас выпьем и сфотографируемся.
          Выпиваем. Ребята натурально, я – в мечтах. Фотоаппарат отдаем Митину, сами все становимся под елочкой и изображаем радость на покрасневших физиономиях. Сразу после снимка бросаемся на соленые огурцы. Барсуков толкает в плечо Андрюху:
          – Митяй. а покажи свою наколку, которую вчера вечером тебе этот айзер из роты обеспечения сделал. Я сегодня утром как увидел – уписался!
          – А что такого? – непонимающе дуется Митин.
          – Ну покажи, покажи!
          Андрюха расстегивает афганку, и мы видим на левой стороне его груди татуировку, будто сошедшую с красного знамени: серп и молот.
          – И что это значит? –  серьезно спрашивает Смирнов.
          – Это обычный армейский девиз, –  поясняет, застегиваясь, Митин. – «От одного коси, на все остальное – забивай!»
          – Круто! – соглашается Олег, но в следующую секунду не выдерживает и начинает хохотать. Его поддерживает Барсуков, а потом и все мы.
          – Что вы ржете-то? – обижается Митин. – У нас в полку все "деды" с такими наколками ходят.
          Смирнов, успокоившись, начинает объяснять:
          – Митяй, без обид. Тебя к нам недавно перевели, ты просто не в курсе. А здесь прошлым летом была одна история. Наш "дембель" Игорь Томский, ефрейтор, тоже себе на правом плече серп и молот забацал и вдобавок еще снизу эту фразу наколол: «Коси и забивай». И как-то на спортивном празднике начштаба полка заметил его "тату" и говорит: «Я этого солдата от всех работ, нарядов и занятий освобождаю. Пусть занимается любимым делом». Ты луг за стрельбищем видел? Сколько там площадь?
          – Видел. Гектара два, а что?
          – А то, что Игорьку неделя оставалась до дембеля, так Бенедиктов ему еще десять суток гауптвахты повесил. Но Томский на "губе" ни дня не сидел. Он все эти десять суток от рассвета до заката траву на лугу косил и прутья железные по периметру забивал!
          Мы ухмыляемся, вспоминая незадачливого "дембеля" Томского, а Митин молча разливает самогон по кружкам. Ребята выпивают, мы все вместе доедаем остатки нашего пира и потихоньку трогаемся в обратный путь.
          У забора части я спрашиваю Виталика:
          – В казарму никто не пойдет?
          – Нет, мы в спортзал. Посидим там, пока все "немцы" не уедут. Чего лишний раз нарываться?
          – Правильно. Тогда прощаться не будем, я переоденусь и вещи свои заберу, потом к вам подойду, ключи от кладовки тебе отдам.
          – Ладно, ждем.

          Захожу в казарму, дневальный кричит: «Смирно!», как и должен кричать каждому дембелю, входящему после шести часов вечера, если в расположениях нет "немцев".
          – Расслабься,  – говорю я ему улыбаясь и иду в умывальник.
          В нашем единственном душе кто-то уже моется, но я все равно открываю дверь и вижу сквозь быстро рассеивающийся горячий пар "помазка" Мишку Кураева.
          Я недовольно повышаю голос:
          – Не понял!..
          Мишка вытягивается во фрунт и кричит:
          – Виноват, гражданин дембель!
          – Через минуту я тебя здесь не наблюдаю! Помыться перед дорогой спокойно не дадут! Отпетые головорезы вермахта!
          – Есть, гражданин дембель! Не извольте беспокоиться!
          Приняв душ, я переодеваюсь в гражданку, забираю пакет с фотоальбомом, закрываю кладовую и отправляюсь в спортзал.
      
          На мой стук открывает уже прилично окосевший Димка Барсуков. Вероятно, они не удержались и решили "продолжить банкет". Я отдаю Желтобрюхову ключи, прощаюсь с ребятами и прошу не подставлять меня напоследок и не слишком напиваться в мою честь, на что Олег Смирнов отвечает:
          – Саня, все будет тип-топ! Не в первый раз!
          – В том-то и дело, что не в первый, – вздыхаю я. Ладно, это уже не мои проблемы.
         
          Из спортзала я иду к КПП полка, где стоит колонна автобусов и машин. Подведение итогов прошедшего дежурства только что закончилось, и все офицеры с прапорщиками как раз занимают свои места, чтобы ехать домой. Я слышу голос Соловьева и подхожу к последнему "Уралу".
          – Саня! –  зовет меня капитан из кунга  машины. – Давай сюда!
          Я залезаю в кунг и сажусь на лавку рядом с ним. Сидящий напротив майор Дысик  косится на пакет в моих руках:
          – А это что, дембельский альбом?
          – Да, – чисто по-граждански отвечаю я.    
          – Надо бы посмотреть, может, там есть фотографии секретных объектов, – замечает задумчиво Дысик.
          – Каких секретных объектов? –  начинает злиться Виктор Иванович. – Пусковых установок с боеголовками, что ли? Да я их каждую неделю по телевизору вижу, в заставке передачи "На службе Отечеству". Брось, Николаич, отстань от парня! А то ведь он теперь человек гражданский, может и физиономию расквасить. Да, Саня?
          "Немцы" в кунге  смеются, я скромно опускаю глаза, а Дысик, проворчав что-то, отворачивается от нас в сторону.
          Соловьев живет на окраине города, около автовокзала, поэтому мы с ним выходим из машины первыми, а остальные едут дальше.

          На квартире у Виктора Ивановича я уже был не раз. Прошлой весной мы перевозили его вещи и мебель из старой квартиры в новостройку – многоэтажку. Потом, приезжая в город в составе патруля, мы практически всегда обедали у Соловьева. Знали его жену Татьяну, а пятилетнему сыну Илье были "усатыми нянями".
          Вот и сейчас, когда мы заходим в квартиру, Илья сразу узнает меня:
          – Дядя Санька! Ты играть со мной пришел?
          Соловьев берет сына на руки:
          – Нет, Илюша, дядя Саня скоро уезжает. Если будешь себя хорошо вести, я возьму тебя с собой. Пойдем его провожать.
          – Заметано! – радуется Илья, хлопая рукой по раскрытой отцовской ладони.
          Из кухни выглядывает Татьяна Игоревна.
          –Здравствуй, Саша. Так, мужчины, мойте руки и садитесь за стол.
          Мы подчиняемся и уже через три минуты рассаживаемся на кухне. Я пытаюсь слабо сопротивляться, но под напором хозяйского обаяния и витающих ароматов соглашаюсь на картофельное пюре с котлетой. Виктор Иванович достает из холодильника початую бутылку водки и наливает две стопки.
          – Бери, бери, не обижай меня. Сейчас уже можно и, я бы сказал, нужно.
          Придется пить, ничего не поделаешь.
          – Поздравляю, – говорит, чокаясь, Соловьев. – Будешь дома раньше, чем ожидал. За тебя, Саня. Все бы так служили, как ты.
          Пока мы выпиваем и закусываем, Татьяна Игоревна готовит мне еду в дорогу. Я вновь собираюсь протестовать, но сдерживаюсь: все равно бесполезно.
          Прощаясь с супругой Соловьева, я искренно желаю ей всего самого хорошего и в который раз удивляюсь самоотверженности и выдержке офицерских жен.

          Мы идем к автовокзалу пешком, держа за руки Илью, который при каждом удобном случае поджимает ноги и смеется. Соловьев ругает сына:
          – Ильюшка, перестань виснуть на руках! А то мы с дядей Саней руки отпустим, и ты в лужу шлепнешься.
          Автобус на железнодорожную станцию отправится через десять минут. Мы стоим под навесом перрона и разговариваем.
          – Саня, ты еще армейские анекдоты собираешь или с сегодняшнего дня бросил?
          – Собираю. Мне Игнатьев про прапорщиков сегодня рассказывал.
          – Это который про арбузы? Этот я слышал. Ну так вот. Старшина спрашивает солдата: «Рядовой Хабибуллин, что такое Родина?» «Родина – это поля, реки, леса, горы...» «Нет, рядовой Хабибуллин, Родина – это ваша мать. Поняли?» «Понял. Родина – это моя мать». «Рядовой Сидоров, что такое Родина?» «Родина – это мать Хабибуллина». «Нет, рядовой Сидоров, Родина – это и ваша мать тоже. Поняли?» «Понял». «Что вы поняли?» «Что я – брат Хабибуллина».               
          – Хорошая вещь, – усмехаюсь я. – Прямо из реальной жизни.
          – А у нас весь юмор из реальной жизни.
          – Точно. Кто в армии служил, тот в цирке не смеется.
          Я захожу в автобус и машу рукой Соловьеву и его сынишке. Виктор Иванович кричит что-то, наверное, пожелания и напутствия, но я его уже не слышу.
Теперь, попрощавшись с последним человеком, знакомым мне по службе, я наконец-то по-настоящему осознаю, что армия для меня стала вчерашним днем.

          В кассе железнодорожного вокзала мне по воинскому требованию выдают  билет до нужной станции. До моего поезда остается еще один час. Я размещаюсь в зале ожидания, перебираю свои вещи, запихиваю в сумку фотоальбом и соловьевские продукты.
          Вдруг слышу знакомый голос. Ко мне подходит Максим Черняк, сержант из соседней строительной части. На левом рукаве у него красная повязка с надписью «Патруль».
          – Здорово, Санёк! Какими судьбами? –  радостно приветствует меня Черняк и, понизив голос, спрашивает:
          – Ты не в самоходе случайно?
          – Нет, Макс, – я пожимаю его руку. – Всё, отслужил. Домой еду.
          – Слушай, так это надо отметить. У тебя когда поезд?
          – Через час.
          – А нам здесь до утра торчать. Я сейчас у начальника патруля отпрошусь, посидим, пивка попьем.               
          – Давай.
          Макс возвращается быстро, но не один. С ним идет капитан с патрульным значком на кителе. Подходит ко мне, проверяет документы, просит показать билет, затем говорит сержанту:
          – Ну ладно, раз такое дело, по бутылке пива разрешаю.
          – Спасибо, товарищ капитан.
          Макс тянет меня за руку в направлении коммерческой палатки на перроне. Мы берем две бутылки местного пива и присаживаемся на скамейку рядом с палаткой.               
          – Тут такой прикол был, – рассказывает Черняк. – Распределяют нас сейчас в городской комендатуре по маршрутам. Ну, майора Лазарева, коменданта, ты видел? Большой чудак на букву "М". Короче, из нашего полка в патруль приехали одни связисты. Сам знаешь, мы из стройбата, а на петлицах у нас всех, приехавших – эмблемы связи. Ну, не нравится нам всякие молотки да кувалды на форму цеплять! Так вот. Ходит вдоль строя Лазарев, останавливается перед одним нашим рядовым и говорит: «По-моему, вы в прошлый раз тоже приезжали? И я вас даже хотел за что-то посадить на трое суток?» А я рядом стою и ему напоминаю: «За "связи", товарищ майор». Он обрадовался. «Точно, – говорит, за "связи"». Потом на мои эмблемы посмотрел и еще больше расцвел: «И вас тоже посажу!» Обошел, короче, весь строй – у всех одни  "связи"! «Ладно, – говорит, – сегодня, так и быть, прощаю. Но если в следующий раз опять приедете с эмблемами не своего рода войск – всех посажу!
         
          Мы сидим, треплемся, пьем пиво, я показываю Максу свой дембельский альбом. Когда подходит мой поезд, Черняк на прощание дарит мне открывалку, сделанную из патрона АКСа.
          – Гражданам от доблестной армии, – смеясь, говорит он.
          Я протягиваю гвардейский значок и в тон ему весело отвечаю:
          – Доблестной армии от благодарных граждан.
          Поезд набирает ход, а я, высунувшись из окна, смотрю на удаляющуюся фигуру Черняка на пустынном, слабо освещенном перроне и кричу:
          – Держись, Макс! Дембель неизбежен!
      
          Вот и подходит к концу этот суматошный семьсот тридцатый день, долгожданный день увольнения в запас. Я еду домой, отслужив положенный срок, и ловлю себя на мысли, что никогда, ни при каких обстоятельствах не пожалею о времени, которое провел здесь в солдатской форме с погонами рядового. Потому, что есть у человеческой памяти одно интересное свойство: мрачные, нехорошие воспоминания быстро умирают в ней и отслаиваются как старая кора от ствола дерева, а все чистое и доброе переживается вновь и вновь, помогая обрести силы для будущих свершений: славных или самых обычных, это уж у кого как получится.
                20.10.2000г.