Следы

Следы шли на Восток. Следы шли с утра, и, когда закат озолотил вершины далёких гор впереди, многие следы успели устать. Следы и рады были бы устроить привал, но Главследы очень торопились и спуску никому давать не собирались. Так они и шли, усталые, оставляя после себя свои копии, вдавленные в первый осенний снег и быстро заполнявшиеся водой.
К утру следы стали неровными, сказалось напряжение послед них дней. Теперь следы были совсем нечетки, так как оставались на ледяной корочке, за ночь образовавшейся на снегу. То тут, то там следы превращались в борозды, когда они ехали на этом утреннем льду, не способные удержать равновесие. Линия, вычерченная этими упорными следами, в лёгкой утренней дымке выглядела ещё более унылой, чем вчера вечером – бесполезное стремление, помноженное на большую глупость, среди снежного безмолвия ноября, бредущее в никуда.
- И р-р-р-а-з! И д-в-а-а-а!, - командовали Главследы, остающиеся от тяжёлых армейских ботинок 45-го размера. – Шире шаг! Чётче! В ногу, в ногу! Ей ты, кроссовки драные, не отбиваться от строя! Пшёл, пшёл! Разговорчики в строю!
И линия следов скользила дальше, вперед и только вперед, оставляя своих заметаемых призраков как память о пройденных метрах. Мело. Линия следов стала уже, они старались идти нога в ногу, экономя силы.
Уже ближе к обеду, когда на небосклон поднялось ущербное солнце, не способное толком ни растопить снег, ни пробиться сквозь муть в небе, одни из следов свернули в сторону и уверенной походкой пошли не в том направлении, что  остальные.
- Куда?! – закричали Главследы. – Шаг влево, шаг вправо! Куда?!
- Ухожу, - спокойно ответили следы, оставляемые обувью с плоской подошвой, с которой так удобно ходить в офисе партнёра и крайне неудобно по только что замерзшему снегу. – А вы идите, не задерживайтесь.
- То есть как это – уходишь? Тебе же известны правила! Дойти должны мы все. Все, как один! В едином порыве миновать горы и уж там!..
- Вот вы все и дойдете, я вам обещаю. А я уж как-нибудь сам, – голос следов с плоской подошвой звучал устало, как будто он растолковывал прописную истину пятилетнему ребенку.
- Я те дам щас, сам! Стой где стоишь, стрелять буду!
- Стреляй, не жалко. Очень убедительный аргумент.
Следы с плоской подошвой вроде бы и вовсе не боялись возможной очереди из автомата. В их голосе сквозило такое усталое пренебрежение к Главследам, к погоде, к необходимости, к неизбежности, к всему этому походу, что становилось понятно, что следы на плоской подошве вовсе не шутят.
- Ах ты, сука! – в голосе Главследов сквозило разочарование, накопленное за дни этого полного лишений похода, сквозила обида всех миллионов поколения начальства, которое привыклоЮ что ему подчиняются. – Предать нас всех задумал? Сам решил дойти? Вперед всех?
- Да не сдался мне твой рай, шагай в него дальше. Я и здесь найду, чем себя занять.
- Нет. Пойдешь связанным значит.
- Ты свяжешь что ли? Автомат не вырони.
Главследы устремились в сторону следов на плоской подошве, сблизились с ними, прочертили две борозды и выкопали ямку рядом с протоптанной другими следами тропинкой. Рядом появилась ямка и от упомянутого автомата.
- Сказал же, не пойду. Чего я тебе сдался, ума не приложу…
- Чего?.. Душу я же твою хочу спасти! Душу, понимаешь?! Тебя же Сатана сейчас искушает, змий коварный в тебе сидит и грызёт душу твою, понимаешь?! Думаешь, почему я тебя застрелить то не могу? Потому что не покаешься ты тогда, и душа твоя в когтях дьявола и останется!
- Может и останется, и хрен ли с ней. У тебя вон ещё сколько есть.
- Не стыдно тебе? – Главследы плевались словами, как заржавевший кран – водой: глухо, с хрипом, с надрывом. – Вспомни проповедь господню о заблудшей овце! Вы же все мне дороги, как те овцы, любой из вас. И ты дорог! Куда же мы все без тебя? Сами спасемся, а тебя Дьяволу оставим???
- Да оставьте вы меня уже в покое, хоть Дьяволу, хоть кому! Тошно от вас, овцы, правильно проповедь говорит. Жизнь же вокруг, жизнь! Вот ты думаешь снег упадет навечно? Растает же он когда-нибудь, ростки полезут новые, солнышко будет греть! Домики бы отгрохать тут, детишек нарожать! На небо то, поди, всегда успеешь!
Главследы молились. Молились самозабвенно и отрешенно, окружающий мир перестал для них существовать.
- Господи , прости грешные слова сии рабу твоему, и да не осквернят они его уста, ибо по незнанию говорит их он, змей-искуситель в нем сидит и устами его вещает! Господи, прости наш, грешных! Господи!
- Ну я пошёл тогда, счастливо, чего уж там.
- Иди! Вижу не побороть мне Сатаны в тебе, глубоко он засел. На Господа одного надежда, что вразумит он тебя.
Следы двинулись дальше, множа себе подобных. Лишь следы на плоской подошве пошли в другую сторону…

К вечеру следующего дня следы пересекли горы и дошли до места, где отпечатались в снегу большие канистры. На снег полилась жидкость с характерным запахом.
- Господе, к тебе взываю, смилуйся над рабами твоими, дай им войти в Царствие Твое как мученикам, смертию своей Сатану поправшим и пригрешения свои, вольные и невольные, искупившим! Господи прими овец своих и пастыря их!
Снег под следами стал плавится и превращаться в воду. Сами следы стали беспорядочно разбегаться в разные стороны, и в конце концов оседать, оставляя большие черные вмятины.
Светлые существа с крыльями отрывались от поляны и устремлялись к небесам, к воротам рая, где уже ждало их небесное воинство пресвятых архангелов, и сам Господь простирал объятья, встречая любимых сынов и дочерей своих…

Заросший мужик, одетый в некогда солидный, а теперь изрядно потрепавшийся костюм-тройку, к которому идеально шли дорогие ботинки на плоской подошве, брел по заснеженной равнине.
- Ничего, - бормотал он, - проживем и так. Жили же раньше. Пока охотой проживу, весной посею хлебушек. Дом себе отстрою. Проживу. А там может и ещё людей найду, детишек нарожаю. А то ишь что удумал, заживо сжигаться, на хрен надо. Нет уж, на небо мы всегда успеем.
Небеса с ангелами в лазурной выси исчезли вместе с последними нейронными импульсами больного сознания Главследов, навсегда запечатанные в его девиантное сознание. Осталось лишь равнодушное хмурое небо, безразлично наблюдающее за кучей обгоревших трупов (экая невидаль в эпоху мировой войны), да бредущим по снежной равнине человеком, упорно смотрящим вдаль и бубнящим что-то себе под нос.