Предчувствие

Когда в Москве наступала осень, Ивану всегда снились странные сны. Иногда он в ужасе просыпался от того, что в его комнату забегал волк. Стоял напротив кровати, оскалив острые клыки, с которых на пол текла слюна, и смотрел прямо в глаза. Вскакивая в холодном поту на кровати Иван еще долго слышал, как ядовитые капли отдавались стуком дождя о жестяной подоконник. В другой раз сон посещала какая-нибудь небесно красивая женщина. Когда Иван трогал ее, женщина вырывалась, подбегала к окну, у нее из глаз начинали катиться крупные слезы. Они также разбивались о жестяной подоконник, и опять будили Ивана хмурым утренним дождем.
Вечный замкнутый круг зверя и женщины однажды прервал необычный сюжет. Ивану приснилось кладбище со старенькой белой церковью. Было это где–то очень далеко, в Средней Азии, где Иван родился тридцать лет назад. Иван смотрел, как хоронят его родную бабку. Она лежала в гробу, белая и усатая, а над ней порхал дышащий перегаром священник с банным веником в руке. Ивану очень хотелось дать попу в морду, особенно когда тот икал, читая заупокойную молитву. Но руки не слушались. Потом какие-то люди принесли крышку гроба. Стали приколачивать ее гвоздями. Прямо в церкви… Удары молотка гулко раздавались под сводами с каждым ударом проникая всю глубже в мозг Ивана, вызываю нестерпимую боль, злость и дурноту.
В тот раз Иван проснулся в кабинке туалета. В дверь кто-то стучал кулаками. Поза Ивана была до крайности нелепа. Ноги закинуты в унитаз. Руки, словно их кто-то связал веревкой, лежали под спиной и сильно затекли. Голова затылком упиралась в дверь, образовывая с телом прямой угол. Каждый удар с той стороны отдавался невыносимой вибрацией в черепе. 
-- А-а-а! – не особо веря в свое присутствие в этом месте да и на этом свете вообще простонал Иван.
Стук умолк.
Потом кто-то принес ключ от туалета и открыл дверь с той стороны. Ивана подняли с пола и понесли.
В следующий раз Иван проснулся в маленькой комнатушке с круглым корабельным иллюминатором. Там светила белым противная длинная лампа, пахло голыми женщинами и потом. Все еще не ощущая своего тела, чего нельзя сказать о голове, которая гудела, как ржавый трансформатор, Иван оторвал глаза от потолка с противной лампой и увидел прямо перед собой женскую грудь:
-- О! Жив! Поставь мне мою песенку, а? Сейчас мой выход! – сказала грудь.
Это прозвучало вопросительно-настойчиво, но как-то без особой надежды. Иван едва заметным движением глаз, которое тут же отозвалось резкой болью где-то глубоко под бровями, попросил ту, что с ним разговаривала, отойти чуть подальше. В следующее мгновение он разглядел вполне симпатичную женщину, на которой были одни трусы. Ивану понравилось разглядывать ее, он даже ощутил легкое возбуждение и попытался улыбнуться, но от запаха этой нимфы и кровати, на которой он лежал, его вдруг начало тошнить.
-- А-а-а! Ебись ты конем! – только и смог сказать он.
Иван уже два года работал ди-джеем в ночном стрип-клубе. Каждую ночь. Клуб развлекал своих гостей на нижней палубе корабля, намертво пришвартованного у набережной Москвы-реки. Клуб был маленький, но предлагал клиентам все: танцы, выпивку, женщин. Если не хотелось штатных проституток, можно было «уволить» на денек другой штатную официантку. Они разносили напитки в таких платьях, что их задницы сверкали в свете софитов ярче, чем сами софиты. Помимо этого, там еще были и стриптизерши. За это время Иван так устал от голых женщин, богатых мужчин и навязчивой, лезущей в уши и мозг музыки, что предпочитал мирно напиваться часам к трем ночи. В казино на верхней палубе водка была по двадцать рублей за рюмку. Дальше все зависело от того, как грамотно он напился. Если грамотно, то посетителям клуба был обеспечен дансинг до шести утра. Если нет… Впрочем, это был первый раз, когда он не смог подойти к ди-джейскому пульту.
В третий раз Иван проснулся уже утром. Там же -- в каюте, где переодевались стриптизерши. Рядом лежали забытые кем-то трусы со стразами и колокольчиками. В комнате никого не было. Он вышел в коридор. Клуб закрыт. Казино тоже. Палуба пуста. Над Москвой-рекой моросил острый осенний дождь. «Одиночество», -- прошептал трезвеющий мозг.
Оставаться один на один с больной головой и пустым кораблем Ивану не хотелось. Телефон! В кармане есть же! Заряда батареи хватало только на один звонок:
-- Это я, приезжай на 905-го года, надо поговорить! Я знаю, что сейчас семь утра! Но мне очень надо!
У него был хороший друг. Сыч приехал минут через сорок.
Это были времена свободного алкоголя. Водку можно было купить везде: на выходе метро, у подъезда дома, да и просто по пути на работу и по пути с нее. Страна жила весело. Но почему-то  это дождливое утро начинать с водки не хотелось. Взяли шампанского и пару мягких пластиковых стаканчиков.
-- По-моему, у меня умерла бабка, -- сказал Иван, выдержав минутную паузу после первых 150 грамм. – Она меня вырастила. Уроки со мной учила, когда я в школу ходил.
В этот момент холодная капля дождя стекла с волос на шею Ивана, проскользнула за воротник и дальше вниз по позвоночнику. От этого стало как-то совсем зябко и ужасно тоскливо. Ивана забила мелкая дрожь.
-- Ты с чего взял? – Сыч пытался раскрыть старенький зонт.
-- Сон. Странно то, что когда ты напиваешься, сны не снятся. А сегодня приснился. Я как будто там был.
-- А-а-а!
Выпили еще. Помолчали минут пять. Сыч, наконец, раскрыл зонт.
-- А мне приснилась Мишель Пфайпфер, мокрая, под дождем, с сиськами наружу, -- сказал он после третьего стакана.
Сыч знал, что нужно сказать. Мишель была любимой актрисой Ивана. Сыч и Мишель Пфайпфер вместе во сне – это нелепо. Сыч, долговязый русский блондин, свободный художник и такой же свободный фокусник. Платочек–кулечек, карты-резиночки. В общем, ловкость рук и никакого обмана, что иногда приносило заработок в ресторанах. Ему приснились сиськи Мишель Пфайпфер! «Разные бывают сны, не стоит им верить», -- подумал Иван, которому явно становилось лучше. Бутылка закончилась.
-- Ты давно катался на трамвае? – спросил Сыч.
-- Лет пять назад, -- Иван нырнул под зонтик.
-- Может, прокатимся?
Сели в первый попавшийся. Пока ехали, выпили по пиву. Вышли остановок через пять. Напротив была белая стена.
-- Как ты думаешь, что за ней? – спросил Иван. Теперь он пытался раскрыть старый зонт. Сыч тем временем покупал мерзавчик в палатке, которую какой-то доморощенный бизнесмен поставил прямо на трамвайной остановке, едва не перегородив рельсы.
-- Сейчас пойдем вдоль нее. Дойдем до конца и узнаем. Где-то она же должна кончиться? – предложил Сыч.
Друзья побрели под дождем вдоль стены. Она все не кончалась. Минут через десять кончилась водка.
-- Я больше не могу, надо ее брать! Надо через нее перелезть! Надо! – резко остановившись, сказал Иван.
-- Высокая она. Может лучше подкоп сделаем? – отшутился Сыч.
-- Нет! Вон дерево. Прямо на стену растет. По нему и залезем!
Первым полез Сыч, вдохновленный столь неожиданным предложением. Забрался по кривому стволу на стену, поскользнулся и упал вниз с той стороны. Честно говоря Ивану, который теперь стоял один под двухметровой белой стеной, идея перелезть через нее уже не казалось такой замечательной, но бросить друга он не мог. Полез на дерево. Когда он забрался на стену и увидел, что находится с той стороны, идея показалось просто ужасной. Там было кладбище. А прямо под стеной на заросшей травкой мокрой могиле сидел Сыч и завязывал шнурок на ботинке.
-- Прыгай, здесь мягко, -- безучастно сказал он Ивану.
Перешагивая через оградки могил, мужчины выбрались на усыпанную осенними листьями дорожку, и побрели по ней вглубь кладбища. Было очень тихо. Лишь капли дождя разбивались о старенький зонтик, да листва шуршала под ногами. «Почему на кладбище всегда так спокойно? Просто умиротворение какое-то. Наверное, здесь очень хорошо писать романы. Сидеть вот на этой скамейке и строчить слова из тишины. Зачем мы сюда залезли? И почему меня стало тошнить от запаха той бабы в трусах? Она вроде ничего была…», -- мысли одна за другой топтали мозг Ивана. Он хотел прогнать их. Прогнать прочь, туда к старым, мокрым, гранитным надгробьям с высеченными на них именами и портретами каких-то незнакомых, далеких людей. Но мысли возвращались, шумели в голове, как рой навязчивых мух: «Зачем мы здесь? Добром это не кончится!»
-- Смотри! – вдруг толкнул его в плечо Сыч.
Иван поднял глаза и увидел упавшее надгробье. Было похоже, что тяжеленный кусок гранита кто-то с силой вырвал из земли, а потом опрокинул на могилу.
-- Надо его поднять и поставить на место, -- вдруг решил Сыч. – Помоги!
Сыч откинул зонт в строну и с каким-то остервенением кинулся поднимать гранитную плиту. Ивану ничего не оставалось, как помочь ему. Плита оказалась очень тяжелой. Иван и Сыч полчаса пытались поставить ее на место. В конце концов, промокнув насквозь и совершенно выбившись из сил, они все же сделали это. Пока ливень смывал грязь с вновь установленного и укрепленного на своем месте надгробья, друзья пытались раскурить промокшие сигареты, и заворожено смотрели на появляющиеся из-под грязи буквы. Вернее, смотрел Иван. Глина отваливалась под струями воды постепенно. Первая буква, вторая… Ивану стало не по себе, он невольно схватился рукой за плечо Сыча. Дождь знал свое дело и совсем скоро смыл всю грязь с надгробья.
На нем, как показалось Ивану, было написано имя его бабки.
-- Валим отсюда, -- простонал промокшим голосом Иван.
Он не рассказал другу о своем видении. Можно быть сколь угодно пьяным, но нельзя быть сумасшедшим. Эту истину Иван понял для себя давно. Впрочем, в тот момент было не до самоанализа. Иван вытащил Сыча с кладбища, они купили еще водки, дошли пешком до 905-года. Дождь все не кончался. По мокрому утреннему городу спешили на службу люди. Вспомнилась песня Гребенщикова: «Вы все идете на работу, я просто стою, и что мне с того, что я не вписан в план...». Захотелось как-то изменить эту утреннюю картину, захотелось изменить мир. Ивана терзали противные мысли о смерти бабки, о своей никчемности, ему хотелось сделать что-нибудь из ряда вон выходящее. Но он никак не мог придумать, что. Изменить реальность не для других, изменить хотя бы для себя. Залезть на самую высокую крышу, сочинить самую лучшую песню, любить самую красивую женщину, придумать новую мировую религию... Но как? 
– А сколько раз ты..., – попытался завести беседу Сыч.
– Сколько? – машинально повторил Иван.
– Да не, сколько раз ты...
– Да чего я сколько раз?
– Сколько оборотов сделает зонтик?
– Два!
– А три?
– Можно и три.
– А пять?
Сыч подкинул зонтик в воздух, как будто жонглер кеглю. Он умел -- ловкость рук и никакого обмана. Один оборот. Потом еще раз. Два оборота. У Ивана получилось сразу четыре. У Сыча – пять.
– Ну ка, дай глотнуть, и будет десять! – Ивана начинало увлекать это действо.
– Да не будет, не сможешь!
– Дай водки! – уже не помня себя от накрывшей вдруг волны ощущения своих неограниченных возможностей прорычал Иван. – Помнишь «Иллюзии» Ричарда Баха. Там же могли делать то, что хотели!
Хлебнув из бутылки, Иван что есть дури запустил зонт в небо:
– Вот тебе за эти дурацкие сны! – с чувством прошептал он.
Поймать зонт Иван не сумел, но как только тот упал на асфальт, Иван схватил его и еще раз и опять с неистовой силой запустил вверх:
– Вот тебе за эту ****ь! Вот тебе за эту ночь! Вот тебе, за то, что не видишь нас! Вот тебе за невозможность возможного!
Зонт каждый раз подал на землю. В конце концов паранойя охватила и Сыча. Он тоже стал кидать зонт в небо. В отличие от Ивана, он иногда ловил его. Оборотов уже никто не считал. Смысл был в том, чтобы кинуть зонт как можно выше.
 Служащие, идущие стадами в свои офисы, стали обходить стороной двух странных людей. При этом было ощущение, что они их как бы не замечали. Обходили, как машинально обходят лужу или спящую на асфальте бездомную собаку.
– Двадцать метров! – кричал Иван, запуская зонт вверх.
– Тысяча триста пятьдесят один метр от поверхности мирового океана! – орал Сыч.
– Не может такого быть! Тридцать метров до моей головы!..
А люди все шли и шли мимо. Ивану и Сычу в конце концов стало казаться, что они невидимы. Состояние было близко к нирване. Милиционер, стоящий в ста метрах, просто тупо смотрел в их сторону. Смотрел, как будто насквозь. Он даже и не подумал остановить друзей.
Это-то Ивана вдруг напугало. Ему показалось, что он умер. И еще было странно то, что зонт, уже столько раз упавший на землю, был абсолютно цел. Сыч в очередной раз закинул зонт вверх, а Иван, чтобы подтвердить свое присутствие на этом свете не придумал ничего лучшего, как ущипнуть за задницу проходящую мимо упитанную тетю.
– Ой! – вскрикнула она.
Потом посмотрела в глаза Ивану и вкрадчиво сказала:
– Берегись крыш!
Как только она отошла, прямо в это место упал зонт.
– Эх, сейчас бы кефирчику, – прошептал Иван, тупо смотря под ноги, где в луже лежал совершенно целехонький зонт. – Может домой?
Метро – это лучший в мире музей. Это музей не произведений искусства, это музей судеб. Когда-то давно, еше в Средней Азии у Ивана была любовь. Детская и чистая. Он полюбил девушку, которая поступила вместе с ним в медицинское училище. Полюбил так: на ней была одета странная юбка, одна половина которой была короче другой. Если правую ногу юбка закрывала до колена, то левую почти не закрывала.
– Какая странная у тебя юбка! – сказал тогда Иван первый в своей жизни комплимент, смотря на левую ногу.
Девушка ответила, что Ивану еще рано смотреть на левую ногу, и лучше бы он смотрел в глаза. Иван посмотрел. Этот взгляд стоил пяти лет жизни. Девушка научила Ивана многому, в том чиле рассматривать лица. Как-то они ехали в метро и она обратила внимание Ивана на одного человека.
– Как ты думаешь, кто он?
Иван вгляделся. Напротив сидел совершенно седой мужчина. Хотя ему, на первый взгляд, можно было дать лет сорок. Видно было, что человек высокий и стройный. На широких плечах была одета черная кожаная куртка, делавшая его седину особенно подчеркнутой. Тонкие, благородно заостренные черты лица выдавали в нем человека творческого. А темные полуприкрытые морщинистыми веками глаза, словно космические черные дыры втягивали в себя все-то, на что они смотрели. Было ощущение, что он поедает глазами этот мир и уничтожает его где-то в своей душе. Когда он внезапно посмотрел на Ивана, тому стало откровенно страшно, как будто он заглянул в око дьявола. В этот момент седой человек слегка улыбнулся одними губами и отвел свой взгляд. Больше ни один мускул не дрогнул на лице мужчины. Как будто на него была одета мастерски сделанная маска. Иван еще какое-то время украдкой рассматривал незнакомца, пытаясь представить его профессию, его жизнь. Черные глаза и седые волосы говорили о том, что человек пережил какую-то тяжелую утрату, но его способность улыбаться, пусть даже и одними губами, не оставляла сомнений, что он добрый, не грозящий ничем этому миру городской житель. «Наверное он художник, или музыкант. И наверное очень много женщин его любят, а ту одну, которую любил он, уже нет на этой земле», – решил тогда Иван.
Он сказал об этом подруге.
– Неужели ты не понимаешь, что такое боль! Когда она ест тебя изнутри, когда ты не чувствуешь ничего, кроме ее вкуса! – Возмутилась она. – Ты сделал такой простой вывод, но это лишь часть трагедии этого мужчины. Ты не понял главного – этот человек умер сам!
С тех пор он всегда всматривался в лица людей, пытаясь разгадать, кто за ними прячется. «Если бы Рембрант жил в наше время, он бы писал свои портреты в метро», – думал Иван уставившись в лицо сидевшей напротив девушки. Девушка слушала музыку в наушниках и спала. Было ощущение, что она пыталась найти в мире снов тот, который не успела досмотреть утром, когда  электрических сигнал мобильника разбудил ее на работу. Брови девушки едва заметно подергивались, а пальцы рук совершали какие-то непонятные движения независимо друг от друга. Как будто каждый из них пытался найти камушек в миске с рисом. Время от времени голова девушки падала лбом вниз и так же резко возвращалась обратно. Рядом сидел морщинистый дед, который каждый раз, как только голова девушки падала, тяжело вздыхал. При этом глаза деда, морщин на лице которого было больше, чем женщин в утреннем вагоне, неотрывно смотрели на ее колени, кокетливо выглядывающие из-под короткой юбки. Вдруг Иван заметил, как края глаз девушки вдруг дернулись и поползли вниз. Рот и шеки вдруг покрылись глубокими рытвинам. Кожа стала землистого цвета. Девушки открыла глаза, внутри которых были обесцвеченные вековой мудростью и безразличием зрачки. «Каждая женщина внутри старуха. В нас изначально заложена вся мудрость мира. Мы знаем о вас все», – сказала она, обращаясь к Ивану. Потом она подвинула свою ногу, на которой вместо прозрачных кокетливых чулок вдруг оказались засаленные старушечьи колготки, под руку сидящего рядом старичка. Тот положил руку ей на колено и с уголков его рта потекли слюни...
– Давай уже! Проснись! Приехали! – Сыч тряс Ивана за плечо. – Пошли быстрей, сейчас двери закроются.
Он вытолкал друга из поезда на станции «Кожуховская». Иван окончательно пришел в себя только на улице, в очередной раз оказавшись по дождем. До квартиры, которую они с Сычом снимали у доброй женщины, мечтавшей поскорей выдать замуж двух своих непутевых дочерей, было недалеко. Уже сидя на кухне и запивая водку кефиром, Сыч рассказывал Ивану план спасения их душ.
– Нам нужно прямо сегодня отправиться в путешествие вокруг света! Тебя что-нибудь здесь держит? Правильно, нет! И меня тоже! Пошли по прямой! Вот как из окна глаза смотрят, так и пойдем! Причем, не будем обходить дома или реки. Будем их перелезать по крышам и переплывать!
– А если Останкинская башня на пути попадется? – с надеждой на признание Сычем нелепости его затеи спросил Иван.
– Тьфу ты блин! Я тебе предлагаю идею, как вырваться отсюда! Тебя не заебла такая жизнь: все время мечтать о чем-то и ничего не иметь! Ну сколько еще ****ей ты оттрахаешь? В этом суть? Ты же не можешь полюбить никого и ничего! Ты тухнешь! – Сыч махнул стакан водки.
– Башня, говоришь! Ну попадется, тогда и решим! Перелезем, если что!
– Круто будет... – кивнул Иван.
– Ну что, идем?
– Идем... Старушка сказала крыш боятся... Да и хер с ней!
– Я только посмотрю, что взять с собой надо!
Сыч ушел и не вернулся. Через полчаса, так и не дождавшись приятеля на кухне, Иван пошел в комнату и нашел его спящим в обнимку с пакетом из супермаркета, куда были засунуты кеды. «Я, наверное, буду собираться уже после того, как посплю перед дорогой», – подумал Иван, рухнул на свою кровать и заснул мертвым сном.
Когда он открыл глаза, был глубокий темный осенний вечер. «Пора на работу», – приказала голова. Сыча не было, он, видимо, ушел перелезать через крыши. Правда, пакет с кедами он забыл на своей кровати.
За окном все так же барабанил дождь, которому было суждено закончится в душе Ивана только через два года, когда на самом деле пришло известие о смерти его бабки. На похоронах в маленькой церквушке, где-то в Средней Азии, Иван стоял и смотрел как она лежала в гробу, белая и усатая, а над ней порхал дышащий перегаром священник с банным веником в руке. Ивану очень хотелось дать попу в морду, особенно когда тот икал, читая молитву. Но руки не слушались. Потом принесли крышку гроба и начали заколачивать ее гвоздями. Прямо в церкви.
Когда гроб закопали в промозглую землю – зима в том году была на удивление холодной – кто-то поставил на могилу свечи. Их тут же задул ветер.