Ласковые жернова -22

Поехал Пеньтюхов институтскую канитель домучивать. То учебой займется – в пустую после службы в армии башку знания, как в самую благодатную почву, валятся; то запьет с другом Леликом на недельку-другую, науку и всё житейское похеря.
Налакаются друганы водочки, но чаще «бормотухи» да и повествуют друг другу, но слыша больше себя., каждый о своем. - Лелик о службе стройбатской в городе Чехов. Пеньтюхов свои ПВО-шные были-небыли изливает, но уже в стране чехов.
Однажды завернул к ним Герман - возвращался из южного санатория. Вспомнили дни былой неприкаянности. Как, понятно. Днем – пивко с водочкой. Вечером – ресторан. Пару вечеров все проходило по известной схеме: Герман посреди веселья отбывал с очередной дамой в «неизвестном направлении» до утра. А его друзья-шаромыжушки кабацкие у официанта водочкой разживались и, покуда ноги держат, башка что-то соображает, в общажку дергали, чтоб там добавить дури и наполнить ненасытные для зелья утробушки до самого верху.
На третий раз в известном «сценарии» сбой произошел. Пьяная стезя вдруг сделала неожиданный зигзаг, подобно хитрому подземному лабиринту, который ведет разведчиков недр к самым сатанинским ископаемым месторождениям, и запетляла не по наклонной плоскости морального падения и деградации, а уперлась в высокую гору и – плевать ей на Магомеда – стрелой пролегла к вершине…
Сидят за столиком два друга – Петька и Лелик – о скорой московской олимпиаде толкуют и спорят (надоела им армейская тема, про спорт заговорили – еще немного и про баб вспомнят) – приедут американцы на нее или нет. Герман очередную мамзельку охмуряет, топчась с нею в целомудренном танце-шманце. А друзья его об олимпиаде потолковали и все. Сидят и «беленькую» помалу попивают, не торопятся надраться - вечер только начинается, успеют. Больше на «нарзан» налегают холодненький. И, пока глаза не залиты, о чем говорить, никак не придумают. Пеньтюхов и вовсе отвернулся от стола. Танцующих разглядывает. Лелик подковырнуть его пытается:
- Что, Петь, передовой опыт перенимаешь у Геры? Так не получится. Рожденный пить – лишь пить и бу¬дет…
Петька его не слушает. В мысли какие-то погружен. Вдруг что-то среди веселящихся мелькнуло - неясное, но притягательное - профиль удивительно знакомый, напоминающий кого-то. Диво да и только – Антонина!
«Но откуда ей взяться здесь, в этом кабаке?»- недоумевает Пеньтюхов, уже во все глаза таращась в профиль пленительной и пленившей его красавицы.
Но вот женщина голову повернула в сторону Пеньтюхова чуть. Откатило от Петьки наваждение. Вздохнул облегченно – обознался.
Да и будь это Антонина, как ему быть? Он от Надюшки каждую неделю длиннющие письма получает, и в них самая натуральная любовь по переписке. Он только вот в этой переписке пассивен по причине пьянственного положения – через одно-два настрочит быстрый и краткий ответ, как отмахнется.
Но женщина, даже и «обознанная», взор Петькин так и притягивает. И та тоже заметила внимание к ней бородатого паренька. Не сидится Пеньтюхову – башку воротит на сторону, креслице кабацкое, будто само под ним полукружья выписывает. Голову ломает, как быть. Не Антонина, но похожа уж очень. И пропустить бы мимо виденье – не пропускается; навстречу шаг сделать – хреновый в таких случаях «шаговщик» Пеньтюхов. На что дурное или авантюрное, как в омут, вперед головой, не задумываясь и не предполагая последствий, ринется. Но здесь дело тонкое – женщина. Надо все сто раз взвесить, обмозговать. Однажды уже «промозговался» - ни с чем остался и теперь в лица вглядывается, ищет утерянное в других. Разве найдешь…
Решилось все просто. Объявили, что дамы кавалеров приглашают. Ну, будто для «пеньтюховых» придумано хитрыми кабацкими заводилами, чтоб пеньковатых с места свернуть. И вот лежит рука жуанки ершовского на талии дамы, а ноги выписывают соответствующие моменту загогулины. Надо бы разговор затеять «легкого поведения», на пример Геры, чтоб не выглядеть пред друзьями и дамой «мальчиком нецелованным». Но слова не находятся. Скоро последний аккорд музыки прозвучит, а он – клоун на самодельных ходулях из жердинок, оторванных от гнилого тына – молчит и молчит. Молчаливо…
Разошлись танцующие по своим столикам. Лелик Пеньтюхова подзуживает:
- Такая баба… - жужжит. – Такая баба… - и подливает водочки, причмокивает в такт словам. Себе меньше – в рюмочку наливает, Петьке в фужер и зудит – змеем извивается.
Пеньтюхов и сам чувствует: очумление в голову вкрадывется. Пару фужеров любезно Леликом подвсученных тяпнул. Вилкой салатику из капустки поддел и в рот небрежно замахнул.
Музыка вновь заиграла. Быстрая – тут уж ногами не позагребаешь, не пошвыркаешь подошвами по полу. Прыгать и скакать надо. Ногами топать на русский манер, широко руками размахивая и башкой тряся поамплитудистей. А Пеньтюхову в тот момент это и требуется. Даму увлек в центр круга пляшущих человеков. Перед ней скачет петухом, притопывает. Руками то взмахнет, то в ладони хлопнет, то подбоченится – и грудь в колесо выгнет. Каблуками по полу с проскользью дубасит. От каблуков на полу полосы черные. Даже официант на то после указал. А Пеньтюхов фертом из круга выпорхнул. Единственную «десятку» музыкантам всучил, пробубнил что то невнятное. Но те и так поняли, что от них требуется – с начала музыкальную канитель завели. Петька в круг и дальше пол-паркет каблуками чихвостит, полоски вычерчивая, как по лекалу.
Кончилась музыка. Запыхался Петька. К столу своему вернулся. Лелика пытает:
- Ты что это не танцуешь? Сколько можно водку пьянствовать. Потанцуй, а то, сидишь, как «столица Камбоджи - Пеньпнём».
Лелик огрызнулся.
- Лучше свою фамилию просклоняй. Мне где за тобой угнаться…
Еще выпили с Леликом. Петька – из фужера, «интелегентный» Лелик – из рюмочки.
Петьтка опять даму на танец приглашает. Уже и слова подыскал складные, как ему показалось. Не про Ерши, конечно. А какую-то завлекательную чепуху, от которой у женщин якобы уши вянут. Вянут – кто спорит. Когда самим хочется того.
Ушел в тот вечер с ресторана Лелик в гордом одиночестве. А Пеньтюхов лишь к вечеру следующего дня заявился в общагу. Пострижен на модный манер. Волосенки прилизаны-приглажены. Бороденки нет. Лишь усы узкой полоской над верхней губой аккуратной строчкой пролегли и чуть к низу загнуты – на «песняровский» лад.
У Элины мать проводницей работает. На три дня уезжает в рейс. И пока она пассажиров чаем поит, бельишком их обеспечивает – раздает да собирает, пока трясет ее на кривых рельсах стальных магистралей – Петька у Элины живет. Страсть его так оглушила, что он уже с Леликом и бормотушкой не балуется. Геру провожать пошли на вокзал. Петька даже отказался «на посошок» сто грамм накатить, ибо этим же поездом мать Элины уезжала в рейс, а значит на три последующих дня у Пеньтюхова «медовый месяц» в масленицу.
Гера с Леликом на отказ Пеньтюхова выпить с ними никак не прореагировали – не хочешь, заставлять не будем. У них свой «базар» был. Гера Лелика сбивал спанталыку, с собой звал. Им очень требовались техники и старшие техники геофизики в зимних партиях.
- Полтора то курса и заочно добьешь, - долдонит «юному другу».
Лелик пьяно соглашается, клянется, что все бросит и прямо сейчас… Петька им пытается втолковать, что не надо этого делать. И, как контраргумент, им про Веню Купцова втолковать пытается. Тот на заочное отделение перевелся после четвертого курса, когда Лелик с Петькой в рекрутах-новобранцах мозоли на пятках набивали. Но вот – уже дембельнулись, в институт восстановились, проучились семестр почти целый, а у Венечки «воз и ныне там».
Приезжал как-то Веня «хвосты» доздавать. Заявился в комнату к бывшим сокурсникам – купец-барин прямо – в полушубке крытом, в унтах лисьих, шапка из меха россомахи – родители у него на Севере жили. Дитятю приодели соответственно. У них в ноябре уже зима настоящая. А в России еще осень поздняя – слякотная и смурная. Под такую погоду какая учеба, а пьянка добрая – так в самый раз. Вот Веня и поил Лелика с Петкой целую неделю. Деньги кончились – шубу в комиссионку сдали. Товар дефицитный – сразу же ушла, а на следующий день уже денежки, за нее полученные, в ресторане «под нож пускали», как свинью, которую «год кормят – за неделю сжирают».
Через ту же комиссионку переобули Веню в башмаки уцененные – со шнурками, на солдатские похожие. В куртке Веня ходил Леликовой – болоневой. Знатный треух россомаший обменял Веня «с помощью» друзей на черную шапчонку спортивную с волком и зайцем из мультяшки «Ну, погоди!», вышитых желтыми нитками.
Когда Веню «приодели» на бичевский фасон и деньги кончились, дружная троица отправилась на продбазу разгружать вагоны – надо же Вене денег на билет заработать, чтоб домой уехал бедолага, «готовиться к сессии».
Заработали. Веню проводили. За учебу взялись. Зареклись – до Нового Года от учебы не отвлекаться. Трех дней не прошло – Гера заявился. Учебный энтузиазм сразу же испарился, снова в гульбу ударились.
И вот Геру тоже спровадили. Надо бы и учебой заняться. Новый гость – к Лелику друг армейский зарулил.
Благо у Пеньтюхова в то время иная «страсть» была и властвовала над ним. Смылся от «торжества», пятьдесят грамм коньяку хватил и к Элине. От нее и на занятия ходил три дня. На четвертый матушка Элины (Пеньтюхов ее про себя уже «тещей» величал») должна заявиться к полудню, а то и раньше. Потому был выпровожен чуть свет из квартиры.
По паспорту Элина была замужем. Но муж от нее то ли убежал, то ли сама выгнала, говорила, как и всякая баба, последнее, но кто ее знает. Элина старше Пеньтюхова на восемь лет. Но, так как на лике Пеньтюховском то загульная, то бичевская жизнь заложили уже свой след морщин, а Элина следила за своей фигурой, цветом лица и прочими своими бабскими завлекалками, то слегка кабанистый Пеньтюхов и худенькая лоза-тростина Эля смотрелись как пара ровесников.
Месяца два пребывал Пеньтюхов в любовном кураже. От Надюшки письма получаемые складывал, почти не читая. Но ответ – на совесть давила пачка писем, валяющихся на окне, – все же сладил. В том духе, что встретил ту, которую однажды потерял, и еще что-то несуразно извинительное. Про Антонину при этом даже не вспомнил, ибо для него теперь не было разницы между двумя женщинами и он даже себе не смог бы категорично ответить в тот момент, кто же ему нужнее – Антонина или Элина.
Надюшка письмо, конечно, получила от Пеньтюхова. Все поняла. Ответа не прислала, но зато прислала бандероль, в которой были все до единого Петькины письма. Петька бандероль распечатал. Осмотрел содержимое, надеясь найти какое-нибудь посланьице. Не нашел и выкинул бывшие свои писания в бак с мусором. Даже вздохнул облегченно – теперь легче будет .…
На зимние каникулы в Ерши Пеньтюхов не поехал. Когда «теща» была дома, он в общаге томился – то у телевизора, то с книгой, то дрыхнет – что днем, что ночью.
Проснется – читает, либо лежит и думает о своей Элине…
В мае месяце, когда оставалось сдать один экзамен, а потом предстоял отъезд на преддипломную практику, случилось то, что и должно случиться. Элина пропала. Зашел Петька в известную ему квартиру, а там женщина дверь открывает: на мать Элины никак не тянет – лет тридцати, но выглядит старше. Волосы «химические» клочь¬ями во все стороны разлихвачены. В халате каком то затрапезном. И фигура. Скорее, нет никакой фигуры.
- Мне бы Элину, - спросил Пеньтюхов женщину.
- Нет ее…
- А когда будет? - не отстает. Но дверь уже захлопнулась.
Ушел Пеньтюхов совершенно растерянный. После всего, что было, казалось ему, должна же Элина как-то объяснить свое исчезновение – словом, переданным через кого-нибудь, или запиской…
Экзамен последний сдали. Вспомнил про былые утехи с Леликом Пеньтюхов. Напились до чертиков. В таком полукоматозном состоянии отправился Петька Элину искать.
В дверь звонить не стал. Сразу колотить обеими руками принялся. Приоткрылась дверь. В проеме все та же баба расхристанная стоит.
- Ты что – псих?
- Где Элина?
- А, ты не Пеньтюхов ли?
- Да… - кончилась череда вопросов.
- Письмо тебе от нее.
- Где… - обрадовался Пеньтюхов. Даже пьяная хмарь на миг улетучилась.
- Так заходи, - пригласила его тетка.
- Угу…
На кухню прошли. Письмо Пеньтюхов взял. Даже садиться не стал – стоит читает. И, будто снова опойным обушком по темечку звездануло – буквы скачут, кухня зашаталась.
Поддержала его тетка, на табурет усадила.
- Мужик у ней из «зоны» вернулся.
- Как? Он же бросил ее.
- Ага, бросил… Он про ее шашни узнает, так и мне горло за компанию с ней и с тобой перепилит. Он у нее из кавказцев – а они, сам знаешь, измены не прощают.
Спуталось все в голове. Планы разные взвихрились – и похитить Элину да на край света с ней, и кавказца его же способом – «кынжалом» извести.
- А как увидеть ее?
- Как хочешь…
- Но у вас же есть адрес ее?
- Еще чего. Мне еще жизнь не надоела. И был – так не дала бы…
Слов за слово. Бутылка на столе появилась, закуска нехитрая. И остался ночевать Пеньтюхов у Катерины. Но поутру сбежал по-тихому – разбитый, полуубитый, но все же наполовину то живой. Как армей¬кий придурок Коля – «или дураками становятся после такого или умирают», а Пеньтюхов «выжил».
Еще пару дней с Леликом и «примкнувшими к ним товарищами» попили винца в общаге и разъехались по своим местам прохождения преддипломной практики. Лелик к Герману на Север. Пеньтюхов в Татарию в гравиразведочную партию.
По пути в Ерши заехал. Ощущение такое – тать на пепелища заглянул. Дома стоят, как стояли. Ветла под окном такая же – к дороге клонится завитастым стволом. В голове от такого настроения бьется в такт пульсу – «… куда теперь пойти солдату… куда пойти теперь солдату…»
Хотел сразу же на Реку уехать. Но оказалось, Васька велосипед куда-то ухайдакал. В майские праздники, говорит, «на природу» ездили и там сперли «лисапедишко». Ага, поверил. Жди. И правда, после Васька сознался: перепились и пошли в ближайшую деревню «по бабам». А там – то ли сперва велосипед отняли, потом харю начистили, то ли наоборот – сначала надавали, а потом велосипед прихватили. Какая разница в том – велоси¬педа нет.
Но все же мысль, пришедшая в голову, поехать на рыбалку не покидала. Попросил у соседа велосипед. Дал тот – понимает страсть рыбацкую – покуда «необезрыбишься», душа не на месте будет. Приладил удочки Петька и покатил, усердно давя на педали, в знакомые места.
Снова заасфальтированное шоссе; полевая дорога вдоль леса, пока еще не покуроченная пахотой. Через торфяную заболоть протащил на себе транспортное средство. Вот уже и толстые стволы сосен проглядываются. Под их малахаистыми кронами ельник густо подрастает на погибель укрывающим их молодость исполинам. Что поделать – беспечна юность, беспощадна молодость – и это закон.
Поставил Пеньтюхов велосипед у сосны. Закурил. На обрыве уселся и в даль Реки смотрит. То вниз по течению взгляд его скользит и вместе с тихим плесом заворачивает за поворот, то вверх, где искрятся струи на перекате, и дальше на спокойную гладь уже другого плеса – с одного берега из глубин его лопушки взросли малахитово-матовыми кляксами, будто разбрызганы, а с другой стороны клобуком ивняк нависает и отражается в воде, привораживая взор таинством потусторонности.
Сидит Пеньтюхов на корточках. Цигарка до фильтра догорела-издымилась, а он еще пытается хоть одну затяжечку вытянуть. Тщетно. Щелчком пуляет фильтр в воду. Надо удочки разматывать, но удерживает что-то. То ли мысль какая, то ли наоборот – отсутствие какой либо.
Еще одну сигарету прикурил. Легче на душе стало. И вся несуразность жизненной ситуации показалась вдруг не такой уж страшной и пугающей.
«И всего делов-то – с бабами разобраться», - подбодрил себя.
Но тут же усмехнулся:
«А что с ними разбираться. Разбежались, как зайцы», - и к велосипеду двинулся, по пути затоптав сигарету, выкуренную лишь на четверть.
Закинул удочку в «окно» между лопушками. Почти сразу поплавок в сторону поехал и стал плавно погружаться. Подсек. Окунь. Упрямый. Как Пеньтюхов, когда шлея попадет в определенное место мозгового вещества. Чуть не посреди реки выскочил из воды. И дальше бы летел, но длина лески и удочки не позволили.
«Вот, уже и уху можно в кружке заварить», – умиленно подумал Пеньтюхов, снимая с крючка рыбу.
Еще парочку окуней из «окна» того выудил. И все. Стих клев. Перешел чуть и в другое «окно» приманку запулил. Снова парочка окушков порадовали Петьку. И снова переход…
Часа три так передвигался Пеньтюхов вниз по Реке. Кроме окушков поймал еще и пяток подлещиков, сорожек несколько и, конечно, совсем одряхлевшему от старости Пушку – десяток ершонков «мизи¬мочного» раз¬меру.
Улов – по меркам мест рыбных не велик. Но, если к рыбалке с такими мерками подходить, то в рыбаках останутся одни браконьеры да большие начальники, для которых заповедные места существуют, как личные вот¬чины, а не как уголки, где надо бы сохранить и приумножить живность земную.
Удалась Пеньтюхову рыбалка. Умиротворенным вернулся он в Ерши. А там змей-Васька – ехидна рода человеческого – с новостью поджидает. В старое времена ему один путь - в «народовольцы» какие-нибудь бомбами швырять в правых и виноватых.
- Петь, а Надюшка с женихом приехала…
Сжался Пеньтюхов в комок бесформенный. Именно так он вдруг со стороны себя увидел – жалкий комок, напоминающий половинку снеговика, к велосипеду приставленный. Но вот комок этот очертания более человеческие приобрел; лицо вырисовалось бледное и посреди, как показалось самому Петьке, два глаза большущих, из которых вот-вот хлынет поток не слез, так горечи полынной. Почему полынной? А какая она еще бывает…
«А мне то что…» - хотел равнодушно произнести эти слова, но сбился на какое то иканье. И Васька в лице изменился. Ехидство куда-то пропало. Вместо него добрый и участливый взгляд. И попытка неуклю¬жая успокоить и подбодрить брата.
- Ты, Петь, плюнь… Подумаешь – инстранка… Прынцесса на ершовине…
- Как?
- На ершовине. А что?
- Да так… - немного опустило, – Рыбу почисти-ко…
- Мать почистит…
- Ну…
Укатил Пеньтюхов к соседу велосипед. И снова на Реку. Солнце к закату клонится. Лягухи за рекой такой гвалт подняли, что других звуков и не слыхать. Да и зачем Пеньтюхову звуки. Идет он, не спеша, по берегу. Руки за спиной в замок сцеплены. Нет боли, нет обиды. Лишь грусть, граничащая с безразличием. Но именно граничащая. Ибо жилкой пульсирующей слова бьются и мысли, неожиданно склады¬вась в строки.
Мы зря себя надеждой тешим…
Тишина, лягушачьей гульбой взорванная. Еще редкие всплески рыбы как-то прорываются через этот шурум-бурум…
… что будут лучшие года…
Багряный блин солнца за верхушки деревьев вдали у горизонта цепляется. Воспоминание из детства всплыло «пойдем кусочек отрежем» у светила – правда, тогда дружок Колька на луну указывал.
… что раны в сердце время лечит…
Где-то за поворотом бобр хвостом по воде ударил – эхо по всей реке, как после выстрела, громыхнуло.
… и нас минует седина.
Провалилось солнце за горизонт в закатную прорву, но багрянец, по небу разлившийся, стал гуще. В деревне у кого-то музыка заиграла. Оглянулся – окна Марковых на речные луга выходят и все светятся. И песни звучат из них. Веселятся в избе деревенской – дочь с женихом приехала. Часто ли такое случается. Пеньтюхову это веселье кость в горле. Но не от этого веселья грусть, наоборот, славно, что с Надюшкой так все разрешилось. Плохо разве, когда любящая тебя, но, увы, нелюбимая судьбу свою находит. Время все по местам расставляет…
В небытие и тлен не веря,
торопим время и спешим…
Не стал Петька в музыку ту вслушиваться – то магнитофон разрывется, то неслаженный хор глотками надрывается. Пошел дальше вверх по Реке. А летние сумерки никак не скроют его одинокую фигуру, удаляющуюся в луга. Куда он идет, куда глаза его глядят?
- кто к счастью баловнем Венеры,
кто в сече сгинуть – память им.
А Река, своей сверкающей в зазакатье гладью, зовет и зовет. За поворотом плес длинный; пред ним на изгибе омут бездонный. За плесом – перекат и так до самого истока таинственного, как откровение земное. Идти бы и идти так, чтоб только ночь эта не кончалась, чтоб Река все дали свои открыла.
А я хочу в уединенье,
среди лугов и красоты…
Пусть пространство открывает свои дива полуночные, пусть одиночество так же щемяще дополняет сердечное томление, пусть только время остановит свой бег. Где-то уже было такое. Для этого душу дьяволу-сатане надо заложить. Но ведь ее вечное упокоение на берегу Реки – разве не достижение того же результата, но уже через Божеское, через людское. Душа, если есть она, если она вечна – то вечно и парить будет над тихой Рекой, над ширью лугов заливных; среди лесов, чудью разной полных…
… сказать: «Постой, постой, мнгновенье.
Остановись – прекрасно ты».
Где это слышал Пеньтюхов, откуда явились ему эти строки? Может, в тот миг и родились, чтоб навечно утвердить случившееся – душа его увидала очертания своего берега. И потому точкой в этом наборе слов и цепочке фраз было: «…Остановись. Прекрасно ты».
03.10.02г.
Конец 2 части