Бомж для Марины, 2-я часть трилогии о Марине

               

                1

                К нам приблудился бомж. Настоящий. От таких мы отводим глаза на улице, таких мы не пускаем в сердце, не задерживаем в мыслях, таким и копейки не подаем. Ибо не просят, идут себе мимо, безразличные к нам.
                Но этого подкинула сама Судьба – в наш подъезд, на нашу площадку девятого этажа, прямо на лестницу, ведущую к чердаку. И я сразу поняла: лестница хоть и общая, но бомж исключительно для Марины. Я фаталисткой смотрю на всякие выкрутасы судьбы. Не выкрутасы это, а некий знак, намек, указание, иллюстрация к размышлению, вроде подсказки. Или руководство к действию. Но еще вернее – тест на выносливость, способность к доброте и терпимости, а также  на умение все доводить до конца. Благих намерений у нас хоть отбавляй, но силенок душевных – явный дефицит. Очередным испытанием духа стал для нас этот бомж, а вернее – для Маринки. Она тут одна способна терзаться, хотя и я с готовностью подключаюсь к ее проблемам. Потому и позвонила в ее дверь, когда обнаружила  на ступеньках это человеческое существо.
               – Сопит, – сказала Марина, созерцая развернутую газету, под которой находился некто. – Значит, живой.
               – Да уж, мертвые так не смердят.
               – Такой мороз на улице, а он в туфлях. Похоже – мужик, лапища какая... Попробуй на такую ножку обувь подобрать.
               Вот, мозги моей подруги уже заработали в конструктивном направлении. Осмотр спящего тела приобретал деловой характер, хотя эта черта – деловитость – была присуща мне, а не Марине.
               – Хорошо, что поздно и мужья спят...
               – И когда уже на дверях код поставят? – брякнула я неосмотрительно, заслужив Маринино недоумение.
               – И где тогда этим несчастным в непогоду ночевать?
               – Н-да-а, – посочувствовала я  во имя дружбы.
               И тут грязная рука откинула газету, человек сел и зашелся в оглушительном и хриплом кашле. Мы невольно отступили.
               Приблудный был плешив, с кустистой щетиной на опухшем лице, небольшими водянистыми глазами. Бр-р-р... Он был так неэстетичен в явной своей принадлежности еще и к алкашам, что хотелось плюнуть и уйти. Но озабоченная Марина уже ставила свой диагноз:
               – У вас бронхит! Вам лечиться надо. И нельзя на ступеньках лежать. Я сейчас одеяло принесу ватное.
               Она кинулась домой, а я спросила:
               – Вы откуда взялись?
               – Из второго подъезда, – прохрипел бомж, утирая ладонью слезы напряжения. – Оттуда прогнали, ментов обещали позвать... Я  в ваш подъезд пришел, сел на втором этаже, там батарея теплая. И оттуда прогнали. Вот, сюда потихоньку пробрался.
               Он глянул на меня вопросительно и поджал ноги.
               Появилась Марина с ворохом одежды и тяжелым одеялом.
               – Встаньте, подстелите себе. Вас  как зовут?
               Бомж словно задумался, молчал.
               – Имя у вас есть?
               – Толик.
               – И сколько ж вам лет, Толик? Пятьдесят? Больше? Толик... Отчество у вас имеется? – подключилась я.
               – Ну да, вам и фамилию скажи, – вдруг усмехнулся Толик.– А вы в  ментовку позвоните. Не-е, не скажу. Толик – и все. И не пятьдесят, а сорок шесть... кажется.
               – Вы что – в милиции на учете? – спросила я, и Марина укоризненно глянула на меня.
               – Нужен я им! Что с меня возьмешь? Просто выметают нас из города куда подальше. Но сначала лупят, гады, по почкам резиновой палкой, чтоб следов не осталось, а кого и по мордасам, если харя не понравится, как моя. Мне вот нос перебили! Был нос как нос, как раз пополам и хряснул, дыхалка теперь не работает, соплю.
               – Не будем звонить в милицию, успокойтесь! Стелите скорее одеяло да оденьтесь потеплее, там найдется кое-что.
               Толик встал послушно, стал снимать свою грязную нейлоновую куртку, подбитую ветром. И оказалось, что он худосочен, узкоплеч, с тонкой шеей. Джинсы болтались на нем, короткая рубашка с единственной пуговицей у ворота выбивалась, открывая голое пузо. Толик поспешно натянул через голову просторный свитер Максима и тут же утонул в нем, провалился до самых коленок.
               – Те-еплый, вот спасибочки,– забормотал бомж, оглядывая себя и косясь на Марину, которая терпеливо держала на руках остальное барахло. – А это штаны? О, с начесом, шикарные... Это мужа вашего, да? А не заругает? Давайте, – он аккуратно опустил спортивные брюки на газетку, – это я завтра надену, а то еще запачкаю на ступеньках.
               – Одеяло стелите! Ну, снимайте с перил, не могу же я держать все!
               – Нет, одеяло жалко! Я его с собой завтра заберу. – Ва-атное!
               Он закашлялся, и мы какое-то время пережидали этот приступ.
               – Сейчас стелите! Сами видите – нельзя вам лежать на холодном. Сейчас еще таблетки разыщу, чай вам нужен горячий. Есть хотите?
               Толик застенчиво дернул плечом, кивнул и тут же попытался завести светский разговор:
               – Ну, а вас как зовут?
               Обращался он исключительно к Марине – сердце его было отдано спасительнице. Та ответила.
               – Век вас буду помнить, тетя Марина! Молиться за вас буду!
               – Ну, спасибо, племянничек, утешил.

                2

               Потом Толик ужинал с Маринкиных тарелок и чашек, довольный, что наскочил на таких дур, а мы с Мариной пили чай в ее кухне, шепотом обсуждая событие.
               – Обрати внимание на его речь. Почти нет вульгаризмов и ни разу не матюкнулся. Больше похож на бича, чем на бомжа. И руки с тонкими пальцами, как у...
               – Карманника, – подсказала я.– Или домушника.
               Подруга поморщилась:
               – Ты прямо как Максим – сначала видишь плохое. По-моему, у него легкие больны, похоже на туберкулез, так подозрительно кашляет...
               – И вши имеются, так подозрительно чешется. А еще имеется какая-нибудь венерическая хворь...
               – Откуда? Кому он такой нужен? Без зубов! Урод! Ты обратила внимание: вверху у него два зуба торчит и внизу три, вразброс, и как же он жует   У него ж, бедняги, зуб на зуб не попадает! Ему срочно нужны протезы!
               Я расхохоталась:
               – Подари ему свои коронки!
               – А курточка? Это же обыкновенная ветровка! В такой мороз, больной и раздетый, мама миа! Ему надо в горздрав идти, пусть направляют в тубдиспансер!
               – Может, сразу в министерство здравоохранения? Там прямо мечтают кого-то облагодетельствовать! С таким видом, с такой опухшей мордой его и в поликлинику не пустят.
               – Завтра мы его искупаем...
               Я чуть печеньем не подавилась:
               – Что-о?! И где ты его купать собираешься?
               – А в санстанции, или как там это заведение называется – от нас недалеко? Санпропускник? Ему там сделают дезинфекцию... Мы ему белье поменяем, – мечтала Марина под моим саркастическим взглядом, – и вернется он без единого насекомого, чистенький...
                – Марина! – заорала я, – да он завтра же отсюда смоется! Бомжи не любят купаться! Окстись, милая! Бомжу пожрать бы и где найти ночлег! А ты – искупаем, трусики чистые наденем, зубки ему вставим, пенсию назначим, легкие с бронхами полечим и на прием к депутату отведем!
                – О, это идея, – с добродушной улыбкой сказала Марина. – Давай мужьями поменяемся, а? Вы с Максом будете соревноваться по части юмора, а мы с Юркой твоим просто что-то делать, конкретное... Эх, ты, писатель! А как же быть с «маленьким человеком»?
                – Ясно, будем претворять в жизнь теорию малых дел. По господину Чехову. Сначала надо узнать, как он дошел до жизни такой – твой подопечный.
                – Ты, кстати, сварила ему два яйца, – напомнила Марина. – Дело это хоть и малое, но...
                Я рассмеялась:
                – Ну, мне яиц не жалко! Мне жаль твоего времени, нервов. Я прямо так и вижу, как ты не спишь ночью – мечтаешь, чем бы еще осчастливить своего бомжа. А тебе завтра – на работу идти.
                – А вот и нет! У меня завтра свободный день!
                – Повезло Толику...

                3

                Утром Толик исповедовался Марине. Та еще была взбудоражена словесным боем с Максом, обнаружившим под своими дверями странного типа.
                – С добрым утром, – приветливо сказал Толик Максиму, полагая, что у доброй Марины супруг непременно будет таким же отзывчивым.
                – Ты откуда взялся, приятель? Ты чего тут расселся?
Вид у нашего Максима прямо барский. Толик на его фоне – гриб трухлявый  рядом с красавцем-боровиком.

                – А ну собирай свои шмотки и вали отсюда! Пока милицию не вызвали! Та-ак, свитерок, вижу, знакомый... И одеяло. Так...
                Я не слышала, что бормотал в ответ смущенный Толик, за дверью стояло «бу-бу-бу» в сопровождении усиленного кашля. Марина выскочила спасать своего бомжа первая, я тоже распахнула дверь – спасать Марину, если понадобится.

                – Оставь его в покое, Макс! Он болен! Ему нельзя на мороз, у него вчера жар был! Толик, сядьте и не пугайтесь!
                – Толик! – Максим даже руками всплеснул совсем по-бабьи.– У этого алкаша даже имя есть! Толик! Вы уже успели друг другу представиться? Рена, я не пойму, кто тут больной, а кто здоровый? У кого вчера была температура? Ты же считаешься трезвым человеком! Объясни, что происходит? Господи, я на работу опаздываю из-за вас!

                – Не кричи, люди услышат! – попросила Марина тихо.
                – Нет, как я могу уйти, если моя ненормальная жена тут же запустит этого алкаша в мой дом? Мой свитер! И шапка Тараса!
                Толик шустро стащил с головы шерстяную детскую шапочку и спрятал ее за спину.
                – Стыдись, – возмутилась Марина. – Из шапки твой сын вырос, а свитер ты давно не носишь. Одеяло дырявое,  на лоджии валялось сто лет.
                – Но это же мой рыбацкий свитер!
                – Ты на зимнюю рыбалку ходил в прошлом веке. А у человека бронхит!
                – Да ну? Уже и диагноз поставлен? И лекарства прописаны? А чаем вас напоили, господин... Толик, ха-ха-ха? Да? Надеюсь, с ромашкой или медом?
                – Мне тетя Марина давала просто чай, с сахаром, – ответил Толик скромно.
                – Какая тетя? – не врубился Максим, а когда до него дошло, сложился пополам от смеха. – Тетя! Тетя Марина, ха-ха-ха! Чай с сахаром! Не густо! Могла бы и с малинкой! Жадина! Ха-ха-ха! А еще лучше – с медом! Пожалела для... племянника! Ха-ха-ха!

                Толик деликатно пережидал приступ его смеха, а мы переглядывались с Мариной, наблюдая, как он одновременно пытается загнать ногой под газетку предательские остатки вчерашнего ужина в виде яичной скорлупы и колбасных шкурок. Но Максим уже вычислил наше меню...
                – А яйца вам всмятку давали или вкрутую, под майонезом?
                – Яйца – Ренкины, – уточнила Маринка. – Рен, скажи ему!
                – Ты бы лучше своей женой гордился, чем убытки подсчитывать, – сердито отозвалась я. – Человек нуждался в помощи, ему оказали самую малость. Стыдись!
                – И стыжусь, и горжусь! – с пафосом сказал Максим. – Горжусь милосердной женой, стыжусь  себя! Но этот тип должен смыться к моему возвращению, ясно? От него дерьмом несет. И водярой. На весь дом!
                – Не пью водки, – вежливо поправил Толик, отметая оскорбление.
                – Значит, коньяк лакаешь. На рожу свою посмотри!
                – Он же болен, ему нельзя на мороз, – возмутилась Марина.
                Толик старательно покашлял. Молодец, артист!

                Максим побежал по лестнице вниз, забыв про лифт. А Толик, труханувший от такого столкновения с мужским бездушием, отвечал на Маринкины вопросы осторожно, словно выбирая из приготовленных легенд о себе самый жалостливый вариант. Соседи, пробираясь мимо нашей троицы к лифту, косились, спрашивая глазами, нужна ли подмога. « Все о'кей», – отвечали мы  тем же макаром.
История Толика была до тошноты банальна. Пил, жена ушла, остался с мамой, та умерла, и он в один из запоев «подписал какой-то договор» со своим более трезвым собутыльником. Дали ему некую сумму, которую они и пропили вместе, а потом дали под зад ногой, чтобы не приставал с вопросами. Сунулся к старшей сестре, всю жизнь мечтавшей мамину квартиру разменять и таким образом расшириться. Но разъяренная сестрица не побежала в милицию или суд, а спустила братца с лестницы, следом – такого же рассвирепевшего супруга, чтобы наказал паршивца.

                Супруг очень старался, выполняя задание, сломал руку и выбил зубы этой пьяни, оставив на память о последней встрече два зуба сверху и три снизу. Толик, пересидев в больнице месяц по пояс в гипсе, больше к родне не совался, а пошел бродить по чердакам, люкам, подвалам и подъездам. За два года скитания он растерял остатки и без того слабого здоровья, простудив почки, легкие и угробив желудок, который почему-то не переносил объедков из мусорных баков.

                – А еще у меня глаукома, – добил он нас с Мариной.– На обоих глазах. Не верите?
                – Кто ж тебе такой жуткий диагноз поставил? Ты же должен ослепнуть, если не будешь лечиться! Сознайся – придумал?
                – Так я ж почти слепой. Как в тумане вас вижу. У меня и справочка имеется.

                Теперь я поняла, что значит этот плавающий взгляд...
А Толик стал рыться в карманах джинсов и наконец выудил перепачканную и мятую бумажку. Протянул ее Марине:
                – Вот, читайте. Направление на операцию в глазной Центр.
Направление на имя Бойко Анатолия Петровича было подлинным, с печатями, хоть и затертое. Но выдано в те времена, когда еще операции делали бесплатно.
                – Да, наказал тебя Господь по полной программе, – подвела я грустный итог, прекрасно понимая бесполезность бумажки.

                Толик горестно развел руками и  скроил физиономию кающегося грешника. Это уже был спектакль, но даже если он что-то и приврал, то тяжелое дыхание, кашель и отечные веки подтверждали хотя бы нездоровье.
                – На какие деньги ты еду покупаешь?
                – Тетя Марина, такое скажете!
                Толик выразительно скосил на меня глаза, словно призывал в свидетели, до чего наивна моя подруга.
                – Не называй меня тетей! Это смешно, я ровесница тебе, если правду сказал про возраст.
                – Так я ж из уважительности!

                – Ты не ответил на вопрос. Воруешь или просишь?
                – Бутылки собираю и сдаю. Если получится. Все же мусорки бомжи поделили, не подступишься. У каждого бака свой хозяин. Поймают – морду набьют, вещи отберут, – он кивнул на котомку у ног.– Они, гады, все улицы  и люки между собой поделили. И подвалы, а там тепло. Некуда сунуться. А бутылки... если бы я быстро бегал, то был бы богатым, как другие. Хвать бутылку – и бежать. А у меня коленки болят, суставы.

                – Раньше надо было думать, когда пить начинал, – не выдержала я.
                – Когда начинаешь – вперед не смотришь, – философски заметил Толик и потрогал свои осиротевшие десна, напоминая нам, что и так наказан, нечего теперь нотации читать!

                Мне надо было уходить в университет, но так не хотелось оставлять Марину наедине с этим несчастным, но подозрительным типом.
                –  Ты иди, опоздаешь, – спроваживала меня подруга. Я мешала ей претворять в жизнь задуманное вчера.
                –  Я скоро вернусь, у меня сегодня всего одна лента. Да и Максим, думаю, не задержится на работе.
                –  Иди, иди, опоздаешь!

                4

                К моему возвращению Толика на месте не оказалось. «Постель» его была свернута и лежала под стенкой, на чисто вымытых ступенях стояла такая же чистая посуда, пониже ее лежал половичок, а на перилах красовалась кружевная занавеска, чтобы соседи снизу не подглядывали. «Скромно и со вкусом», – усмехнулась я и позвонила в Маринину дверь. Запах ароматного борща чуть не сшиб меня с ног, когда ее дверь отворилась.

                – О, – не выдержала я, – сегодня у нашего Толика на первое фирменный борщ! Что будем есть на второе? А компот?
                Марина сияла.
                – А вторым ты поделишься. Ты ведь не Макс?
                – Но надо признать, что у него в голове много трезвых мыслей.
                – Согласна. А в  сердце – пусто. Сама говорила, помнишь? Между прочим, я тут с Толиком разговорилась... Он не дурак, нет. Скорее бич, чем бомж, как я и думала.
                – И актер. Вон как он разжалобил, почти до слез. Так бездарно потерять работу, семью, друзей, квартиру, родных, а мы его оплакиваем.
                – Что было, то в прошлом осталось. Он сейчас не пьет и очень хочет выкарабкаться из этого дерьма. Ему надо помочь.

                – Мари-ина! Ему под пятьдесят! Он уже сложился, понимаешь?
                – Ты предлагаешь его выгнать? Тебе его не жаль?
                – Но мне еще больше жаль детишек, которые по трамваям слоняются, клей в пакетах нюхают, балдеют, а не дядек взрослых, которые сами свою жизнь профукали – добро-воль-но!
                – Если бы тут ребенок оказался, я бы и его...
                – Ты бы его усыновила, не сомневаюсь! Слава Богу, что не ребенок! Всех не накормишь, не переловишь, чтобы устроить их в рай. Но этот Толик... до чего несимпатичный, противный...

                – Вот-вот!–  торжествующе крикнула Марина. – Некрасивый! Ты как Максим! У того отношение к человеку диктуется формой носа, губ и других компонентов физиономии, сама знаешь. Право на жалость и любовь имеет только симпатичный или красивый. Естественный отбор! А мне все равно кого пожалеть. Того – кто сейчас в сострадании нуждается! Не могу я всех накормить, одеть и приголубить, ты права. Но мне чихать на его плешь, выбитые зубы и водянистые глазки. Сейчас в моей жалости нуждается именно он, и я сделаю, что смогу, доведу до конца!

                – Доведешь ли? Где он, кстати? На промысел пошел?
                Мы стояли в прихожей, и я видела, что Марина прислушивается к тому, что делается за дверью.
                – Я ему денег дала. Он ушел в санпропускник, мыться и дезинфекцию проходить. Как представила себе, что это по мне ползают эти твари...
                – И много денег дала? – простонала я.
                – Сколько надо. Он сейчас вернется. Он ушел счастливый.
                – И ты думаешь, несчастная ты жертва переразвитого воображения, что счастливый Толик направил стопы под душ, а не к ларьку, где торгуют дешевой водярой?!
                – Моется он, моется. Я его сама туда отвела. И ушла, как его в парилку загнали.

                – Как это – сама? Под ручку? Представляю эту парочку: шикарная дама в шубе до пят и рядом... оборванец!
                Марина улыбнулась:
                – Да уж, там удивились, спросили, кто он мне. Этот дурень меня тетей Мариной назвал. Конечно, глаза на нас пялили, но я им потом все объяснила. Когда его увели...
                – И поняли тебя?
                – А бес его знает. Главное – сделали все положенное. Туда, оказывается, и другие бомжи приходят мыться иногда.
                – Но не под конвоем богатых тетенек.

                – Ладно тебе, – отмахнулась Марина. – Знаешь, я ему собрала чистое белье, рубашечку нашла байковую, даже пальто Максимово отыскала, у которого моль воротник съела, помнишь? Модное такое, из Прибалтики привезли...
                – Модное – это хорошо.
                – И ботинки Тараса отдала. У Толика не ноги большие, а туфли, чужие ж они. Газету засунет – и носит, бедняга.

                За дверью раздался кашель.
                – Он! – крикнула Марина. – А ты говорила, что не вернется! Куда ж ему деваться? Видишь, он честный человек!
                Она распахнула дверь, и мы ахнули: на ступеньках,  словно на подиуме, красовался некто, отдаленно похожий на нашего бомжа. Чистенький, в модном пальто с клетчатым кашне на шее, с выбритой физиономией, он так гордо взирал на нас с Мариной со своих ступенек, что мы рассмеялись. Теперь это был человек неопределенного возраста и занятий, с гнусной рожей и следами длительного алкогольного отравления организма, но не бомж, нет!

                – Бойко Анатолий Петрович! – сказал он совершенно серьезно.
                – Орел! – похвалила я.
                – Теперь тебе надо срочно в милицию! Пока вид имеешь!
                Он так и  сел на свои ступеньки.

                – Чудак! В паспортный стол! Там подашь завление о потере паспорта...
                – А меня р-раз – и в распределитель! – перебил он с испугом.
Пока Марина строила вслух воздушные замки, приглашая слушателей к сотрудничеству,               
                Толик сидел с видом побитой собаки.
                – Глупый, надо все постепенно восстановить: паспорт, прописку, жилье отсудить! Убеждена, что хороший юрист подскажет, как это сделать. А нет – к депутату идти в областную администрацию. Или городскую, надо подумать. Потом – в горздрав, пусть положат в тубдиспансер, подлечат, это же в их интересах! Но нельзя сидеть сложа руки!

                Последняя фраза была единственной трезвой, не из области коммунистических мечтаний. Действительно, сколько же можно тут просидеть, дразня соседей и Максима? Да у них у всех руки чешутся в милицию позвонить!
                – Ладно, – обреченно вздохнул Толик, – я вот еще завтра полежу... А то у меня голова кружится и ноги дрожат... от голодухи.
                – Сейчас борщ вынесу! Слушай, дружок, чем от тебя так... пахнет?
                – Не нравится? Так меня ж таким вонючим всего помазали с головы до пят, что никакой душ не помогал, не мог и мылом отмыть. А тут санитарочка пробегала с бутылкой, я ее попросил одеколончиком пшикнуть. Она засмеялась и попшикала.
                Да-а, запах освежителя воздуха для туалетных в соединении с дезинфекцией создавал непередаваемый эффект. Вот Максим порадуется!


                5

                Толик у нас прижился. Днем он уходил, а возвращался часам к десяти вечера. Зато по утрам он дрыхнул до двенадцати, кашляя, постанывая по-детски, но не просыпаясь даже в ответ на сердитые пинки Максима. Ну не мог  тот удержаться, чтобы не пнуть ногой  спящего бомжа!
                – Вот бездельник!

                Спал Толик, натянув на голову одеяло. На одной половине он лежал, другой укрывался, и непонятно было, как он удерживался в своем коконе на ребрах ступеней и не скользил вниз даже когда переворачивался на другой бок?
Питался он два раза в день. Утром Марина выносила ему кашу  или вермишель с подливой, иногда – с котлеткой, я тоже подбрасывала кое-что для разнообразия. Вечером он ел горячий суп или борщ, непременно прося еще чаю. Естественно – с малиной или другим вареньем. Хлеб он любил с маслом – если к чаю. Но перепадали ему и булочки, пирожки. Словом, режим нашего Толика упорядочился, выглядел он вполне довольным и меньше кашлял. По вечерам Марина устраивала допрос: куда ходил, чего добился? Толик плел что-то про длинные очереди к депутату и в горздравотдел, про слабость, из-за которой он просидел в чужом подъезде полдня, про необходимость искать бутылки, а то ему хочется кефира, а купить не на что.

                – А ты спи поменьше, – не выдерживала Марина.– Перед соседями стыдно! Конечно, если вставать в двенадцать, то ни какой прием к депутату не попадешь. Или мне тебя на руках в больницу самой отнести? Или «скорую» вызвать, чтоб доставили в диспансер, а там пусть разбираются, кто ты?

                – Завтра пойду, – пугался Толик. – Вот увидите!
Но завтра он снова храпел на своих ступеньках, не подозревая, сколько приходится Марине выслушивать от супруга вполне справедливых упреков. Такие сцены начинались обычно при мне – как главной сообщнице.
                – И долго этот бомжара будет дерьмом вонять на весь подъезд?
                – Он уже чистый, не придумывай, – отбивалась подруга.
                – Так ты его будешь купать каждую неделю?

                Мы помалкивали, отчего Максим еще больше заводился:
                – Вчера он мою котлету сожрал, гад.
                – Это он мою сожрал, мне не хотелось. А свою ты съел сам, не ври.
                – Две бы котлетки дала мужу, если сама не хочешь. Так она скормила этому ленивцу! Рена, ты вроде бы в нормальных бабах числилась. И тебя бомж охмурил? Или это Маринка давит на твои дружеские чувства, а ты не в силах отказать?

                – На улице мороз, а человек еще болен. Вот спадет мороз, он уйдет, сам пообещал, – говорила я.
                – Так он и уйдет от своей кормушки, ждите! Лерка недавно звонила, маминым здоровьем интересовалась, и я сказал, что у бедняжки крыша поехала – пригрела бомжа и кофе ему в постельку подает.
                – Глупо, не подавала я кофе.
                – А я своими глазами видел кофейную гущу в его банке. Слушай, ты ему мелешь кофе высшего сорта или второго?
                – Кофе я ему давала, – пришлось мне восстановить справедливость.– Некогда было возиться с чаем, и я ему отлила своего кофе. И какое тебе до этого дело?

                – Нет, ради Бога! Твои продукты, ты хозяйка... А ряшка у нашего Толика скоро лопнет.
                – У него отечное лицо, почки больны, – громко вздыхала Марина. – Ему лечиться надо.
                – Ему работать надо! Искать работу! Как он без денег живет? Или вы ему зарплату назначили? Или пенсию по инвалидности? Нет, а правда, где он деньги берет?
                – Ты бы лучше ему помог на работу устроиться! Ведь у вас в институте есть столярные мастерские? А он плотник! Тогда его можно было бы и в общежитие определить.
                – В какое? Студенческое? Ты спятила? Кто на работу возьмет бомжа без прописки?
                – Вот! Что и требовалось доказать! – торжествующе говорила Марина.– А то все умничают, а помощи – никакой! Все либо болтают, либо мимо бегут, словно это не человек, а приблудный пес или кошка! Тех жалеют больше!
Все-таки кое-что долетало до ушей нашего Толика, уж очень звучный голос у нашего Максима.
                После одного такого разговорчика Маринкин супруг подвел итог уже под самой дверью, перенеся туда свой спектакль:
                – Надо все-таки заявить куда следует!
                А вечером бомж не вернулся. Одеяло и посуда еще три дня прождали своего хозяина, а потом их вышвырнула дворничиха – прямо под мусорный контейнер, к радости других бомжей...
                – Где он ночует – в такой-то мороз? – вздыхала Марина, время от времени вслух вспоминая Толика.
                А однажды сказала грустно:
                – Ты, Рена, была права: мы ничего не можем довести до конца.
                – Ты сделала все, что могла. Будем надеяться, что сестра Толика пожалела его. Все-таки женщина...

                6

                Прошел февраль, уже кончался март, когда однажды Толик позвонил у дверей – почему-то моих. Я открыла и не узнала его, хотела захлопнуть дверь.               
                Жалкий оборванец с грязной щетиной на отекшем лице не походил даже на того Толика, что пришел к нам два месяца назад. Не говоря уже об ушедшем.
                – Не узнали? – остановил он мой порыв не видеть и не слышать.
                – Го-осподи, Толик! Что с тобой? Ты откуда... такой?
                – Хлебца дадите? Три дня не ел.
                И он опустился на ступеньки, что когда-то ему служили домом.
                – Погоди, сейчас вынесу поесть!

                Я кинулась в дом, чувствуя стыд, что не могу пригласить его к себе, как пригласила бы другого... Что бы мы ни говорили о человеколюбии, мы не можем переступить через привычку делить людей на приличных и не очень... Никто меня не осудит, никому в голову не придет стыдиться при подобной ситуации, но я-то по профессии кто? Не просто добрая тетя, способная сопереживать, я – писатель  и призвана не только жалеть, но и уважать того самого пресловутого «маленького человека», о котором пеклись русские гении! А мой «маленький человек» сидит сейчас на грязных ступенях и униженно ждет подачки. Мало того! Я дала ему поесть, а потом сказала:
               – Ты уходи, Толик. Вряд ли Марина может второй раз тебе помочь. Муж не позволит. Я вижу – ты пьешь, а это меняет дело. Но сначала расскажи, где ты пропадал.

                Я не хотела, чтобы Марина застала его здесь. Она, конечно, снова пойдет на жертвы, пусть маленькие, но такие... неудобные для всех окружающих. Толик пьет, а с алкоголиками возиться бесполезно, тем более – бездомными.
                – Ну, говори, что случилось. Только быстрее. Вот тебе деньги, пригодятся.
                – Уйду, уйду. В общем, встретил я кореша. Он и сказал, что на работу меня устроит. Дом строить. Кормят там три раза. Обманул, сволочь, паскуда. Привел к цыгану, тот ему деньги за меня дал, я сам видел. Продал меня в рабство, короче.
                – Какое рабство?
                Толик вздохнул и продолжал таким тусклым голосом, что я поняла: он ко всему потерял интерес и говорит по инерции: обещал рассказать – на тебе, можешь не верить, мне все равно...

                – Спали в конюшне, много нас. Моча лошадиная и дерьмо так воняют, я спать не мог, так и не привык... Жратва два раза в день, жрать хотелось...Жлобом цыган оказался, а сам, сволочь, толстый, аж лоснится. На обед, а он в семь часов был вечера, вместе с ужином, два стакана водки полагалось, чтоб спалось крепче. Самопальной. Я просил деньгами мне давать – вот сколько стоят два стакана? Я, говорю, алкоголик, мне пить нельзя. Нет, не положено! А деньги получишь, когда стройка закончится. А ей конца нет, домина – дворец! И много нас, бомжей недобитых. И водку все лакают с удовольствием. Потом спиваются, исчезают куда-то... Может, и убивают их, как говорили... Менты у них свои, прикормленные, кто ж будет бомжа искать? Новых находили тут же... А я, дурак, старался работать, думал – за деньги... Понял, что или сам пропаду, или меня тут убьют, когда сопьюсь. Не выдержал я, стал для веселья пить, как все, но побег задумал. А куда? Как? Собаки там – вроде волков голодных, забор высокий, из кирпича, и цыган этих самых полный двор, и цыганчат,  под ногами вертятся... А потом пришел к хозяину молодой цыган, просит плотника на два дня. Меня позвали, пальто с меня сняли, чтоб не удрал. Вышли мы за ворота, а цыган вдруг вспомнил, что инструмент какой-то не взял, говорит: стой и не рыпайся, я сейчас вернусь.... Бо-о-же, как  я драпал! В жизни не думал, что так умею бегать! До магазинчика добежал, к тетке продавщице в ноги упал и как заору: «Спасите!» плакал даже с перепугу! Она меня, спасибо ей, в кладовке закрыла, сидел я там до ночи, рассказал ей  все про наши мученья. Жрать дала, денег на автобус, шапку подарила, пиджак мужнин...

                – И куда ж ты теперь?
                – К Маше, сестре пойду. Я три дня возле их двора хожу, встретить ее хочу. Муж-то ее помер, соседи сказали. А вдруг пустит? Если сын разрешит, мой племяш... Ему стукнуло двадцать лет, помнит дядьку своего, я так думаю...
                – Протрезвись сначала, – посоветовала я.– Деньги я тебе дам, немного, на еду. Держи.
                – А тетя Марина как? Живет тут еще?
                – А куда ж она денется?
                – Привет ей передавайте, может, еще помнит про меня?
                – Да уж, тебя забудешь. Я рада, что она не увидит, как даром пропали ее труды. Пусть лучше думает, что ты устроился. Не передам я привета, не буду ее огорчать. Иди уж.

                – Ладно, – махнул он рукой и поплелся  по лестнице вниз, едва переставляя ноги. И вся его поникшая фигура была воплощением скорби и усталости, не оставляя места для оптимизма.
                И все же, все же... На что намекала Судьба, посылая нам эту человеческую развалину, а потом убирая ее  с пути? И кому этот намек сделан? Мне? Марине? Или главную роль играл сам Толик? Но какую? Он – просто бомж – или не просто?
прождолжение следует  http://proza.ru/2009/04/09/596