Дочки-матери

               

  I
Фиалки

       Какое-то время она ещё лежала с закрытыми глазами. Прислушивалась к себе. К своим ощущениям. Пыталась понять, жива или уже нет. Она хотела умереть. Она хотела жить. Старуха жила. Жила долго. Может быть слишком долго. Хотя, кому  судить…

   Она пошевелила ногой, потом пальцами рук, словно проверяя свою мочь.  Медленно свесила ноги с кровати. «Господи, ещё один день…» Утро ужасало. Всякий раз. Безразмерностью нового дня. Её время давно не делилось на дела, удовольствия и праздную скуку или отдых от усталости. Каждый новый день приносил лишь одно - старое и старческое неделание. И эта пустота… внутри и снаружи.

    Старуха сидела на постели, уставившись в пол. Ветхий шерстяной ковёр не грел ноги. Она, с трудом нагнувшись, нащупала лежащие на полу шерстяные носки и, охая, натянула, надеясь на тепло. Привычно посмотрела на подоконник. Фиалки цвели. Розовые и лиловые.   

   Эх, было время! Ведь было время! Она была Хозяйкой. Хозяйкой своей жизни. Она умело вертела своим мужем. В её руках было всё – решения и финансы. Купить пальто или пол свиного бока. Дать денег взаймы. Не дать денег взаймы. Отпустить в гости. Отправить на рынок. Полный контроль. Единственная дочь, вот, не удалась. Бестолочь. Выскочила замуж за подлеца. Развелась в сорок пять. И понесло её во все тяжкие. Теперь вот, седьмой десяток, а ума не нажила. Бестолочь.

    «Опять суп припрёт!», - дочь жила по соседству. Носила матери еду. Бабка привередничала. Суп ей настоятельно рекомендовали врачи. «Много они знают!» Несмотря на свои восемьдесят пять, старуха могла легко употребить пару сарделек, от которых и у молодого кишки сведёт, и жареные блины с мясом.  Готовить она перестала года как полтора. Надоело. К тому же ей остро требовались сочувствие и жалость окружающих. Окружающих было мало: дочь Милька, Нинка – социальный работник, старшая внучка по телефону и младшая по редким дням. А жалости требовалось всё больше. Потому что жизнь несправедлива. Почему дед ушёл раньше? Он всё-таки бросил свою Лидку! А как было с ним хорошо! Удобно.
   
    Ей снова удалось сдвинуть своё ненавистное старческое тело с постели. Не то что бы ей хотелось вставать, скорее, наоборот. Она бы вообще не поднималась. И не шевелилась.  Но одиночество заставляло переставлять ноги.  По нужде. Поесть. Позвонить. Вот позвонить она могла раз десять в день. Напомнить о себе. Потребовать у Мильки немедленно прийти к ней, сославшись на худое самочувствие. Поплакать в трубку старшей внучке, раздирая ей душу своим одиночеством. Вызвать скорую, как последнее средство от тоски.

      Чо делаешь? - старуха обходилась без церемоний. Тем более со своей беспутной Милькой.
      - Приходи.
      - Я суп варю. Закончу, приду.
      - Быстрее, - старуха ослабила голос, - у меня давление поднялось.

     Высокое давление было любимой причиной. Всегда можно сказать, что упало после таблетки.

    Лида, Лидка, Лидея, Сергевна, Лидия Сергеевна, бабушка,  старуха – так много у неё было имён. Села на постель. Глаза смотрели на подоконник. Фиалки. Розовые и лиловые. Цветы любил дед. Уж он их холил. И они его любили. Цвели, как сумасшедшие. Круглый год. Дед... В последнее время звал её Лида. Когда понял, что умирает. 
   
    Оба из крестьян, они познакомились в городе в пятидесятых. «У Михаила старая шинель, у меня - из четырёх клинов платок и железная кружка», -  так  Сергевна всегда начинала свой рассказ. При этом старуха умалчивала, что к платку и кружке прилагалась Милька. Которую она в подоле принесла. Которую она до долгой поры оставила в деревне отцу с матерью. Лидка, само собой, забрала дочь. Но эта долгая пора навсегда развела их души.
   Дед удочерил Мильку. Она стала его единственным ребёнком. И тогда с полным отцовским правом Михал Иваныч материл её по каждому проступку или глупой, по его разумению, выходке.
 
   Жену свою дед уважал. И поесть сварить, и в доме порядок. Долгов сроду не было. Деньги на двух сберкнижках копились. Да что там – Хозяйка. А что характер скверный, так это ничего. Бывало по пьянке повздорят, обругают друг друга последними словами. А кто не ругается?

    Старуха прислушалась. Ключ в замке. Суп. Сергеевна проворно улеглась. Прикрыла глаза.
- Мама. – Милька стояла в дверном проёме. Толстая, маленького роста с симпатичным лицом женщина. Убедившись, что мать слышит и видит, прошла в кухню со стеклянной банкой. Тотчас вернулась. Молча подошла к столу. Взяла тонометр.
- Я таблетку выпила. Полегчало…
Милька молча надела матери на руку манжету. Накачала. В полной тишине слушала, как стучится кровь. Сто тридцать на восемьдесят. «Кто бы сомневался».
- Давление в норме, - не скрывая раздражения, сообщила дочь.
Бабка расстроилась. Жалости не видать. Помолчала ещё пару минут, собираясь с мыслями.
- А голова кружится. Ночью упала. Даже не знаю как. Нельзя мне ночью одной. – Сергеевна завела старую песню. 
- Мама, не начинай. Ешь.
Тарелка со свежими щами стояла на табуретке рядом с кроватью. Старухе захотелось поесть.
- Не могу. Что-то в желудке жжёт.
- Если сейчас не съёшь, потом будешь хлебать одна и холодный.
Сергевна нехотя пошевелилась, устроилась на подушках. Ела с Милькиной руки, тщательно скрывая аппетит.

- Опять дома тебе не сидится? Где вчера была? – мать не могла обойтись без допроса. Её просто бесила страсть шестидесятитрёхлетней бабы таскаться по гостям. Вместо того, чтобы днём и ночью сидеть у смертного одра матери.      
- Имею право! – Милька  завелась. Она уже почти двадцать лет, после развода с первым мужем,  доказывала свою самостоятельность. Себе. Покойному мужу. Матери.
- Да ты посмотри, что у тебя дома творится! – старуха забыла про хворобу. Она уже несколько лет не была у дочери дома. Но точно знала, там - срач!
- Ты когда окна в последний раз мыла? А холодильник? – мать не могла остановиться.
- Я не могу мыть! У меня гипертония! – дочь перешла на крик.
- А пиво и самогон жрать тебе гипертония не мешает???
Милька запнулась о порожек комнаты. Едва не рухнув, переместила грузное тело в прихожую. Старуха услышала, как всхлипывает дочь.
- Всю жизнь ты на нашей шее просидела! - упал табурет.
- Я всю жизнь из-за тебя в галошах проходила! – открылась входная дверь.
- Ни одних туфель не сносила! – дверь хлопнула и заставила старуху замолчать.   

     «Лида, ты меня любишь?» - за день до смерти вдруг спросил дед. Они никогда не говорили о любви. Они об этом даже не думали.
«Люблю», - старуха вдруг поняла, что не знает, не представляет, как она будет жить без него. Миша уходил. Старик позволял своей Лидке просто быть. Её руки давно не касались ни кухонной утвари, ни тряпки. Он уходит, а она остаётся.   
 «А я тебя так люблю! Так люблю!»  - дед беззвучно и бесслёзно плакал. У него больше не было сил.
 
   Старуха стояла у окна. Стекло и стены. За ними что-то определённо есть. Но что, её больше не интересовало. Ещё летом она выходила из дома. Разговаривала с такими же старухами. Но они страшно злили её своими пустыми разговорами. Что может быть важнее ЕЁ несчастной жизни? С наступлением холодов она заперлась внутри своего пустого никчёмного дома. Она хотела умереть. Она хотела жить. Это сводило её с ума. И фиалки…Розовые и лиловые.   

  II
Cуп

       - Ни одних туфель не сносила! – дверь хлопнула и заставила старуху замолчать.  Застёгивалась уже на ходу. Обида душила. В сто тридцать пятый раз. Нет, в сто тридцать пять тысячный раз. Почти три года, как Людкина жизнь превратилась в сущий ад. Ей приходилось кормить свою мать. Старуха была невыносима. Капризная. И такая же скандальная, как и всегда.  Всякий раз поход кончался одним – взаимными обвинениями. Людка не любила свою мать. И эта нелюбовь была обоюдной. Они знали друг друга почти шестьдесят пять лет. И каждая не могла бы припомнить ни одного случая потепления. Зато обидам несть числа…   

     Людка точно знала, что мать только прикидывается немощной и больной. В свои восемьдесят пять она была много здоровее её, своей дочери. Муж-покойничек, бывало, приговаривал: «Она ещё простудится на наших похоронах!». Как в воду глядел…

    Теперь каждое утро начиналось одинаково. С варки супа. Иногда, правда, когда позволяли финансы, было жаркое со свининой или жареные пирожки с картошкой. А так – суп. Раньше можно было обойтись без этого ежедневного ритуала. Но не теперь. Потому как – мать! Твою мать…

  Оплывшая кнопка покраснела и вызвала лифт. Остатки обиды ещё царапались. Но слёзы уже высохли. Через пятнадцать минут продолжение  сериала. Лифт дёрнулся и остановился. Лязгающая дверь с трудом выпустила грузную тётку из вонючей коробки. Достала ключи. Руки подрагивали, но с замком справилась быстро.

- Людка! – Соседка высунула нос из-за двери. – Чо, от матери?
- Не напоминай.
- Может, по рюмашке? А? Первачка? - Галка торговала самогоном. В их подъезде такие точки были почти на каждом этаже. Людка и сама этим занималась раньше. А что, жить-то надо. На одну пенсию не разбежишься. Но конкуренции с Галкой не выдержала. Соседка не парилась, поэтому толкала местным алкашам по дешёвке такую бурдымагу, что нюхнуть страшно. Людка гнала на совесть. Не себе же в убыток поить эти рожи.  Где совестливой за бессовестной угнаться…Но для себя у подруги самогон был всегда что надо.
- Давай, под Кармелиту! – Галка брала нахрапом. Да и сопротивляться некому.
- Заходи. У меня огурцы солёные есть. И суп.

    По большому счёту, Людке и вспомнить в своей жизни нечего. Разве что детство. Деревенское детство. Мать оставила свою маленькую Мильку деду с бабкой. (Да нет, бросила!) Сибирское село. Две улицы. Домики сплошь одинаковые – бревенчатые с маленькими оконцами и резными ставенками. Ворота. Околица. Дрова. Полисадник. Рябина. Сразу за деревней речка.. Узенькая с жёлтой водой, резкими поворотами и страшными воронками. Ух! Здесь же, на крутом берегу сосновый бор. С земляникой, сухим хвойным ковром и комариным звоном. Небо синее. И сосны до самого синего неба . Милька с дедом идут рыбачить. Дед в затёртой телогрейке, кирзовых сапогах и в драненькой кепке, прихрамывая, несёт две удочки. Одна побольше – для себя, вторая – для худенькой белоголовой Мильки. Девчушка вприпрыжку бежит с котелком следом.
- Деда, деда, а мы кого ловить-то будем?
- Можа леща, коли удача будет. А можа – чебачка, – дед щурится от солнца.
- Деда, деда! А щуку можешь?
- Щуку? Могу и щуку…коли она захочет – дед смеётся, запрокидывая   голову. Милька смотрит на деда, не понимая, как щука может этого хотеть, и тоже смеётся… 
 
- Одна?
- Одна.
- А где твои?
- Степан на сутках, Танька дома не ночевала, Юлька в школе.  – Людка расставляла на двух табуретках перед телевизором стопки, блюдце с кривыми штабельками резаных огурцов и две тарелки горячих щей. 
Галка разлила самогон.
- Ну, эта…за здоровье.
Бабы синхронно опрокинули вместительные, граммов по семьдесят стопки. Крякнули. Протянули руки к огурцам. Штабельки развалились.
Цыганские страсти к беседе не располагали. В ход пошли щи. Наощупь. Красота в телевизоре – глаз не оторвать! Даже швыркать супом пришлось тише.

- Реклама! Наливай!   
- Нет, ну что за жизнь…сколько она из меня жилы тянуть будет? – Людке снова стало себя жалко.
- Да чо ты. Ну, старая, из ума выжила. Не обращай внимания. Каждый раз одно и то же.
- А-а, как же, не обращай. Она мёртвого из могилы достанет!
- А твой-то как? Деньги-то носит? – Галке надоели эти вечные жалобы. Людка повелась.
– Ой, носит! – Степан, недавний сожитель, баловал свою Маковку. И деньжат подкинет, и подарок принесёт. Вот, на шее цепочка золотая с крестиком. От прежних-то двух мужей даже цветочка на женский день не видала. А тут и гардеробчик худо-бедно обновила.
- Ты сильно-то губу не раскатывай.– Галка и познакомила с ним подружку. -    Алкаш он.
Людка хотела ответить, что ничего, мол, главное, чтобы деньги носил, она потерпит. Но реклама кончилась.  Да и кино тоже. «Иду одна, не знаешь ты, что о тебе мои мечты. Из-за тебя, из-за тебя, полынь трава, пропала молодость моя…»
    - И-и-их, - подруги, как по команде, прослезились.
   - Давай ещё по одной. – Людка сама налила по полной. Выпили. Заели остывшими щами. И вдруг замолчали, думая каждая о своём. 
   
   Одной-то не  прожить. Пенсии хватит только за квартиру платить. За троих. Танька ни копейки не даёт, ни за себя, ни за дочь свою малолетнюю. Алименты хорошие. Но спускает неизвестно на что. Да чо там неизвестно – пьёт. Иждивенка! Восемь классов кое-как закончила. В техникум мукомольный пристроили. Так ведь бросила через полгода. А потом, таскалась по каким-то притонам. От наркоманов кое-как отвадили. Замуж вышла, вроде, наладилось. Юля родилась. Так нет! Приключений ей  подавай! Теперь без мужика. Опять таскается. А лет-то уже, четвёртый десяток давно разменяла. Внучка и без отца, и, считай, без матери. Вот где она? Танька, ну, наглая! Говорю: «Денег дай за квартиру». А она, в глаза: «Где я тебе возьму?». Убила бы…однажды даже до ножей дело дошло. 
   
- Так хочется хоть на старости спокойно пожить! Мать помрёт, квартира мне останется. Танька пусть туда уходит.  И пусть живёт, как хочет!
- Пойду я. – Галка подняла полупустую поллитру.
- Да посиди ещё…
-Неа.

      Людка нехотя встала. Качнулась. То ли от самогона, то ли больные сосуды. Рукой упёрлась в стену. Постояла минуту. Собрала пустую посуду. Алкоголь не принёс ни облегчения, ни веселья. Тарелки сгрузила поверх вчерашних. Мыть не хотелось. «Танька явится, пусть моет! Палец о палец не стукнет. Когда она явится? ****ь. Юльку жалко. Растет девчонка, как трава. Одета как попало. Надо тряпку какую купить, денег занять. Ага. У матери.»
- Чёрт! – ругнулась вслух.  – Не даст.
«А, может, даст. Юльке-то. Вот пойду вечером кормить, спрошу.» Заглянула в кастрюлю. Щей ещё хватит на обед и ужин.   

    Милька сидит на лавке за столом. За спиной распахнуто оконце. Ветерок бьётся в занавески. Бабка достаёт из печи чугунок с картошкой. На столе крынка с парным молоком. Огромные ломти домашнего хлеба. Миска с черникой. Милька сглатывает голодную слюнку.
- Ешь, девка. – Старуха подкатывает ей рукой две картофелины. Наливает молока в старую алюминиевую кружку. Милька жадно пьёт молоко. Останавливается, чтобы отдышаться. Обжигая руки, берёт картошку, кусает с кожурой. Соли бы! Теперь хлеб. Медлит. Не  отправляет сразу кусок в рот, подносит ломоть к носу. Блаженно вдыхает. Кружится голова…   

       Зазвонил домофон.
- Кто?
- Я, бабуся. – Юлька.      
Людка засуетилась. Открыла дверь. Поставила греть суп. Смела рукой крошки со стола. Отрезала хлеба. Внучку свою бабка любила. Достала тарелку из мойки, не сразу отыскала под горой посуды ложку. Вымыла.   
- Я не буду есть. – Юлька уже скинула сапоги и куртку.
- Как не будешь? Почему?
- Меня котлетами накормили. И чаем с домашним пирогом. С яблоками!
Бабке на это сказать нечего.
- Кто это тебя так?
- Я к однокласснице домой ходила. Мы физику вместе делали. Мама не приходила?
- Придёт твоя мама, как же. Пока не нагуляется, не явится! Ты думаешь, она про тебя…– Людка только начала, но Юлька закрыла дверь в комнату прямо перед бабкиным носом. -  Я – за уроки.
    
   Людка посмотрела на часы. До следующего визита к матери ещё два часа. Выпила таблетки от давления. Пошла в свою комнату. Включила телевизор. Прилегла. Сериала не было. Потыкала кнопки. «Ужас!» - мужской истеричный голос рассказывал про маньяков. Минут десять пугалась страшным  историям. Потом вдруг зевнула.
   
         Ой! – Милька обожгла щёку крапивой. Здесь, у заброшенной избы крапива росла в человеческий рост. Густая, сильная, пахучая. За жгучим заслоном было её тайное место. Сюда давно никто не ходит. Разве что псину какую деревенскую занесёт… Бабка Авдотья как померла, так и  дом её отдал Богу душу. Скособочился, посерел. Вот  стоит с пустыми глазницами. Но Милька не боится. Она садится на поросший мягким изумрудным мхом чурбан, закрывает глаза и мечтает. Ей грезится Город. Она никогда там не была. В Городе мама. Там  ярко. Празднично. Карусель. Музыка. Музыка, непохожая ни на песни, что поют деревенские бабы на покосе, ни на лесные трели. Мама такая красивая:  в платье белом с маками, туфлях на каблуках, надетых на  носок.  Мама смотрит на неё, машет рукой. Милька бежит навстречу со всех ног… 

      Людка открыла глаза. И снова закрыла. От лёгкого похмелья ныло в висках. Надо вставать. Идти в кухню. За супом.               


  III
Канарейка

            - Придёт твоя мама, как же. Пока не нагуляется, не явится! Ты думаешь, она про тебя…– Людка только начала, но Юлька закрыла дверь в комнату прямо перед бабкиным носом. -  Я – за уроки. - Вздохнула. От бабуси пахло выпивкой и скандалом.  А так хотелось сберечь аромат яблочного пирога! Она ещё постояла с минуту, прислушиваясь. Бабуся ушла в свою комнату. Включила телевизор. «На спор, через пять минут захрапит!», - Юлька улыбнулась.
      
     Худенькая девочка. Тростничок.  Ушки оттопырены. На свет розовые, с красными прожилками. Носик вздёрнут. Глаза зелёные большие, уголки чуть вверх, оттого взгляд всегда лукавый. Юлька улыбнулась. Она чувствовала, что сегодня мама обязательно придёт домой. Девочка прощала матери всё: пьянство, незаботу, даже грубость.  Иногда она видела, как мама смотрит на неё. Иногда сонная осязала родную руку на своих волосах. Она не могла бы объяснить всего, что чувствовала. Не важно.  Она знала главное.   

     У неё был секрет. Пока секрет. Юлька поставила на стол сумку. Всё это время она не выпускала её из рук. Бережно открыла. Заглянула внутрь. Ух, ты! Вот она! Руки не спеша вынули небольшую, размером с хлебную буханку клетку. Внутри птица. Небывалой красоты оранжевая птица. Это тебе не какой-нибудь бомжеватый воробей, или хабалка-синица.  Это - канарейка! Благородство в чистом виде. Девочка, чуть дыша, стараясь держать клетку неподвижно, аккуратно опустила её на стол.  Птица, явно ошарашенная происходящим, озиралась.
    - Привет! – Юлька во все глаза смотрела на канарейку. Канарейка склонила голову набок. – Есть хочешь? Юлькина рука нырнула в сумку. Опа! Пакетик с конопляными семечками. Опа! Щепотка еды у ног благородной особи. Птица медлила. Девочка бросилась в кухню. Загремела посуда. Где-то была маленькая чашка! Юлька лихорадочно рыскала по шкафам. «Чёрт ногу сломит!» - по бабушкиному выругалась на беспорядок. Увидела пластиковую крышку от банки. Налила воды из чайника. Мгновенно успокоившись, вернулась в комнату. Осторожничая, поставила крышку в клетку.   «Канарейки – нежные птицы. Не любят резких движений. Их нельзя брать в руки. Они даже могут умереть от волнения!» - так сказал Леркин отец, вручая подарок. Дядь Серёжа добрый. Он как-то сразу понял, что Юльке жизненно необходима канарейка.
 
       Ну и день сегодня! Во-первых, она проснулась в твёрдой уверенности, что сегодня увидит маму. Во-вторых, её лучшая подруга Лера  неожиданно позвала Юльку на обед. А бывать в этом доме она очень любила. Здесь радовались друг другу, и ей – Юльке тоже!  Дом был тёплый, светлый и в нём всегда пахло вкусной едой. Иногда плюшками с брусникой, иногда пирогами с капустой. А иногда даже ватрушками с творогом! Сегодня был волшебный пирог с яблоками.  М-м-м! Язык до сих пор помнит! Так вот, у Леры в комнате жили канарейки. Аж шесть штук! Дядь Серёжа смастерил настоящий птичий дом. Просторная клетка с толстыми гладкими ветками внутри. Эти ветки собирали всей семьёй! Везёт же некоторым… А на ветках птицы, как цветы. А ещё поилка, кормушка, место для птенчиков. Юлька очень любила этих Лериных птиц. И ей сразу глянулась одна. Вот эта – цвета апельсина.

- Юльк, хочешь канарейку?
- Спрашиваешь!
- Хочешь, подарю?
- Спрашиваешь! – Юлька отвечала, не отрывая глаз от птицы. - Да тебе не разрешат!
- А вот увидишь. – Лера пулей вылетела из комнаты. Юлька замерла от возможного счастья. И тут же запретила себе радоваться. Чтобы потом, если не разрешат, не зареветь. Девочка даже отвернулась от клетки. В дверном проёме стояли Лера и её папа. Стояли, смотрели и улыбались. Лера ту, вообще, распирало. Юлька разом онемела. Так молча и смотрела, как подружка в два прыжка оказалась рядом.

- Выбирай! Только, чур, не эту красную!
Юлька дрожащим пальцем ткнула в сторону СВОЕЙ канареечки.
- Можно? – выдавилось с трудом.
- Можно! Можно! Правда, пап? – Дядь Серёжа уже готовил подарок к переезду.

   Юлька ликовала. Думала, как обрадуется мама. Ну и бабушка тоже. Но первая – мама! 
         - Юль! Чо делаешь? – дверь скрипнула. Девочка вздрогнула, машинально закрыла собой клетку. Бабуся проснулась. Припухшее лицо ждало ответа.
- Уроки.
- Я к старой. Может, со мной сходишь?
- Не хочу. – Юлька не слишком охотно навещала прабабку. Вечно ругается.  Хотя, конечно, то деньжат на мороженое даст, то угостит чем. Но дело сегодня было в другом. 
- Ну, пошли…- бабуся взялась уговаривать внучку.
- Я маму буду ждать, - Юлька тут же пожалела о сказанном.
- Маму она ждать будет. Ага. Дожидайся. Мама твоя уже и думать про тебя забыла. Бесстыжая. В кого она только уродилась. – Бабуся громко икнула. Поморщилась.
- Ты таблетки пила? – Юлька попыталась сменить тему. 
- Ага. – дверь закрылась.

       Всё. Тишина и покой. Можно выполнить задуманное. Навести порядок в доме. Начала с комнаты. Убрать вещи, отчего-то упорно расползающиеся по углам, стульям, подоконнику и под стол. Юлька наткнулась на компьютер. Стоял он теперь никчёмный. Юлька поморщилась. Надо же было так опростоволоситься.  Хотела же, как лучше! Помыть, почистить. Разобрала, конечно. Помыла. С мылом. Ну и собрать не смогла. Мама так кричала, отлупить хотела! И вот он – немой укор…
 
     Теперь пыль. Пыль сопротивлялась. Липла к стеклу посудных полок. Пряталась под книги, за диван, между шкафами. Но, как говорит прабабка: «Глаза боятся, а руки делают». Или вот ещё: «У неумелого руки не болят». И комната помалу менялась. «Какие мы с тобой молодцы!» - птица обеспокоенно наблюдала за происходящим. Юлька вдруг заметила, что шторы требуется постирать. Немедленно. Забралась на подоконник. Вытянувшись в струнку  и рискуя свалиться с подоконника, охваченная революционным пылом, торопливо сдёргивала серый тюль. Задранные руки мгновенно уставали. Юлька опускала их, встряхивая. В носу засвербило…чхи! Рука автоматически удержала тело трубой отопления. Теперь гардины. Всё! Пожалуй, стоит открыть форточку. 
     Юлька спрыгнула в образовавшуюся кучу. Чхи! Рассмеялась. Сгребла шторы. В стиралку! Готово. Вернулась в комнату. В лысом окне сумерки. Надо торопиться. Подмигнула дремлющей канарейке: «Не скучай, я скоро. Только посуду вымою».      
   
    Да! Мойка полнёхонька. Тарелки, чашки, сковорода, стеклянные банки…Пришлось разобрать эту гору. Юлька погрузилась в процесс целиком. «Мама придёт, а у меня чистота и порядок!» Сначала тарелки. Она быстро натирала их гелем из пластиковой банки. И складывала в мойку. Потом ложки-вилки. Придётся повозиться. Но это ничего! Юлька улыбалась. Хорошо бы ещё еду вкусную приготовить. Такой же пирог с яблоками, как у Леры. Жаль, что не умеет.

    Юлька не сразу услышала телефон. Это бабуся. Сказала, что зайдёт к подруге. Вот и ладно. Юлька вернулась в кухню. Здесь уже полный порядок. Всё по плану. За окном окончательно стемнело.
    
     Достала морковку. Поскоблила, нарезала меленькими кусочками, положила в блюдце. Пора кормить канарейку.
Юлька отчего-то разволновалась. «Будешь морковку? Вкусная. Сочная».  А вдруг не возьмёт? Кажется, ей грустно. Девочка аккуратно просунула блюдце с лакомством в клетку. Птица оживилась. Сделала пару шажков навстречу. Остановилась. «Ешь!» Покрутила своей восхитительной головкой. Не спеша шагнула ещё. Юлька затаила дыхание. «Ну...пожалуйста, ешь». Канарейка склонилась к еде, будто бы разглядывая. Через мгновение птица вовсю клевала. «Умница!»

   Посмотрела на часы. Половина девятого. На мгновение расстроилась, потеряв уверенность в том, что мама сегодня придёт. Тут же отогнала предательскую мысль. Оглядела комнату. Хорошо. Посмотрела на канарейку. Ей же тесно там! Юлька подошла к клетке, не раздумывая, открыла дверцу. «Полетай!» Птица не спешила. «Давай, давай!» Девочка отошла, чтобы не мешать. Канарейка, словно поняв, что ей предлагают, встрепенулась. И двинулась к выходу. Вышла степенно. Вот сразу видно, что особа важная! Девочка с интересом наблюдала за своей гостьей. Та, осмотревшись, как следует, видимо, выбирала лучшее место. Р-раз,  и оранжевое чудо уже устроилось на шкафу.  Р-раз!!! Юлька вдруг поняла, какую она сделала глупость. Канарейка сидела на открытой форточке. На фоне почти чёрного неба казалось, что птица светится. Юлька на немеющих ногах подбиралась к окну. «Только не улетай только не улетай только не улетай», - как молитву повторяла про себя. Канарейка сидела, отвернувшись. Юлька, стараясь быть невесомой, забралась на стул. Теперь на подоконник. «Ну, миленькая, останься!» Осталось протянуть руку. Канарейка обернулась, посмотрела на девочку. Рука потянулась…Крылья цвета апельсина вздрогнули ....Юлька задохнулась.

     Она ещё несколько минут, не двигаясь, смотрела на чёрный квадрат. Сознание отказывалось принять очевидное. Всё. Она молча слезла с подоконника. Взяла пустую клетку. Поставила под стол. Пошла в кухню. Включила чайник. Взяла кружку. Две ложки сахара. Чайный пакетик. Теперь кипятка. Спазм в горле мешал сделать глоток. Вышла из кухни. Выключила свет. В темноте скинула джинсы. Легла ничком. Закрытые глаза слепли от светящейся птицы в чёрном квадрате. Мысли не двигались. Обычно безумолчная внутренняя болтовня стихла. Слёзы всё время были рядом. Но для жалости она была слишком зла на себя. Светящаяся птица постепенно бледнела, теряясь в чёрном квадрате. «Мама не пришла…» Чёрный квадрат вырос и растворил в себе.

   
    Юлька шевельнулась. Сознание вернуло вчерашнее. Нового дня не хотелось. Он не обещал ничего хорошего. Повернула голову. Открыла один глаз. Утро. Открыла второй.  Что это? Протёрла глаза. Этого не может… На подоконнике сидела птица цвета апельсина! 
- Моя канареечка! –  девочка осторожно выдыхала слова. Она всё ещё не верила глазам.
- Вернулась! - Одеяло вдруг поползло прочь. 
- Конечно, вернулась! Куда я денусь-то! – Юлька вздрогнула и повернулась. Рядом, кутаясь в одеяло, сонно проворчала мама.