Полонез Огинского

Вот тебе один сюжетец, свидетелем которого я некогда стал.

Назову его "Полонез Огинского"

Было это летом на рубеже веков - в году 2000-м или 2001-м. Работал тогда я по совместительству бухгалтером "Союза женщин интеллектуального труда" (реально, и сейчас такая организация существует при КазГУ).

В начале июля, когда все студенты разъезжаются на каникулы, школьники в пионерские лагеря, а труженики офисной работы в Турцию и Эмираты я, в одно прекрасное солнечное утро должен был пробраться в экофонд (такая госорганизация есть, в которой регистрируются и ставятся на учет все другие структуры любых форм собственности) и что-то там завизировать или проштамповать по делам "Союза".

Эта "контора" находится на пересечении проспектов Достык и Абая, напротив здания бывшей Партшколы, которую ныне занимает один "мыльный вуз". Так я называю образовательные заведения, создающие видимость активной работы. Хотя этот "мыльный вуз" является "самым мыльным". Ну да ладно, не буду отвлекаться от повествования.

В общем, все я сдал в этот экофонд, все зарегистрировал. Машины у меня в то время не было и суждено мне было выйти из торцового подъезда этой контрольно-учитывающей структуры и, перейдя через мостик малого алматинского канала, который некогда давал название этой улице (Арычная), попасть на всем алматинцам известную остановку.

Ее следовало бы назвать стихийной станцией. Здесь и подземный переход, здесь и конечно-начальная остановка автобусов и троллейбусов, здесь и ряды торговых точек (а в то время их скопление еще не регулировалось вниманием городского архитектурного плана), здесь и скопление людей, здесь и таксисты, ожидающие своих клиентов и  автобусы, чадящие непрогорающей солярой. В общем, столпотворение. Но, оговорюсь, все это бывает тогда, когда этому содействует время: время года, время суток, время трудового распорядка и каникулярного регламента.

А в том момент, о котором здесь говорится, было девятичасовое утро летнего отпускного дня – никто никуда еще не торопится, а только просыпается. Это время дня и года удобно любому «бегающему по этажам» тем, что людишки, от которых зависит решение дел мизерной важности еще не вошли в колею снобистской гнусавости и тщеславной гнойности. Вместе с тем, это время приятно любому «не имеющему собственного автотранспорта» еще и тем, что, если он надумает идти пешком вдоль Абая, то его взор будут мило ласкать благоухающие розы клумб - пространства, разделяющего проезжие части этого проспекта.

Эти цветы в это время года погружаются в морось «опрыскивателей», которые ныне называются туманными установками. Хотя, пару-тройку километров труб, проложенных по Абая еще в 70-х годах прошлого века и торчащих из травы и клумбной земли и поныне своими подростково-фалосообразными пуливеризаторами, назвать системой искусственного тумана трудно. Но, тем не менее, эта морось оставляет на розах даже в самую жаркую погоду впечатляющие росинки, отражающие солнечный свет как бриллианты.

Идти пешком - было бы милое дело, но надо было кое-куда еще успеть попасть и кое-что успеть проштемпелевать все по тем же «союзным» делам. В общем, мне и не в тягость было прокатиться на электротранспорте, который больше всего подходил для поездки до университета.

Дождался я троллейбус 11 номер и вошел в него. В это, отмеченное мной время летнего дня, это общественное транспортное средство было занято пассажирами всего процентов на пятнадцать. Если входить в среднюю дверь троллейбуса (а они почти все стандартные), то можно представить, что с лева от двери располагается одиночное сиденье, на котором сидит какая-то бабка. За ней располагается двойное сиденье, на котором сидит парень лет двадцати семи, а на его коленях аккордеон. Он - выглядит как эдакий Федор Чистяков середины 80-х прошлого века. Только он еще не реализовался в "Настоящем индейце", в "Человеке и кошке", в "Иду курю" и прочих культовых песнях, но уже разочаровался в неадекватной динамичности мира. За его сиденьем есть еще одно повыше, что на колесе. Там я и сажусь. Левая часть освещена летним утренним и уже пекущим солнцем.

Парень сразу вызывает впечатление человека, который сейчас будет делать, что-то, за что ему просто необходимо будет отдать некоторую сумму денег. На передних сиденьях салона троллейбуса сидят другие бабки, возвращающиеся с утреннего базара и дедка, то ли с ними, то ли сам по себе. Они сидят именно с левой стороны. Вероятно их старые кости жар не ломит, и сидеть им даже приятно, выпаривая радикулиты и ревматизмы.

Эта остановка является неким контрольно-регистрационным пунктом для водителей троллейбусов – минут пять этот общественный транспорт стоит – водитель дожидается своего стартового или коррекционного времени, в зависимости от маршрута. Парень накидывает периодически спадающий наплечный ремень, покоящегося на его коленях аккордеона. В его мято-ватном поведении и движениях видна вчерашняя печаль портвейна. Очевидно, что на такой вид музыкального заработка в народной среде его подвигнул требовательный самовопрос – «А как еще по-простому собрать денег?..». Глядя на него, понимаешь, что сидеть ему здесь и музицировать до мало-мальски серьезной суммы, которой хватит на закусь и портвешок.

Как только двери троллейбуса закрываются, и он трогается, парень с аккордеоном начинает «работать» - он играет Полонез Огинского. И играет так, чтобы всем присутствующим в салоне стало ясно, что у него жалостливое амплуа. Для этого, даже не попадая в такт переключения реле и прочих щелчков из кабины троллейбуса, он намеренно «зажевывает» некоторые моменты полонеза.

Мне, очевидно, что эта манера игры выбрана им не случайно - для того, чтобы все выглядело будто он самоучка и таким образом, и не иначе, он зарабатывает себе на «сиротскую пайку». По этому намеренному «зажевыванию» становится ясно, что это делается нарочно для сердобольных слушателей и слушательниц, которые потенциально могут сжалиться и положить на аккордеон парню деньгу-другую. Хотя, по такту иных моментов полонеза, «слепому» и пластичному владению парнем «клавой» становится понятно, что он не кто иной, как действующий и весьма неплохой музыкант – аккордеонист, которого мойры обязали мучиться гнетущим похмельем в это прекрасное утро.

За эти «жующие» эпизоды в полонезе троллейбус успевает проехать остановку, что перед Фурманова и ту, что напротив Пушкинки. На обеих остановках входят по два человека. Денег на аккордеон еще никто не положил. Полонез Огинского звучит еще жалостливее. Анти-мастерство музыканта набирает обороты, доходя до своей кульминационной вершины. Троллейбус трогается и пересекает улицу Мира. Я сижу за аккордеонистом и смотрю в окно на нижнюю сторону проспекта Абая, где после улицы Мира начинается дубовая аллея. По этой аллее идет девочка лет девяти-десяти в сарафанчике белом с незатейливым пастельным рисунком.  Из-под сарафана видны снежно белые трусики, которые шкодно «зажеваны» ее детской попкой.

Троллейбус едет, а за окном видна эта картина с шагающей девочкой. И, в тот момент,  погруженный в свои понурые мысли аккордеонист пытается изобразить «жеванную» грусть своего инструмента. Этакое заикающееся и повторяющееся сакральное соскальзывание нот полонеза совпадает с тактом попыток девочки избавиться от возникающего дискомфорта. Она, будто бы  поддерживая гармонию «зажевывания», пару-тройку раз пытается вытащить застрявшие в попке трусики. Но, резинка соскальзывает в такт, поддерживая тем самым ритм такого экстравагантного полонеза.

Я начинаю кататься от смеха на сиденье троллейбуса. Мой «трещ» похож на рассыпающийся горох – с такой же амплитудой и затуханием скачков горошин. Но, горошины все сыпятся и сыпятся, что не позволяет превратить затухание скачков горошин в затухание смеха. Никто не знает причины моей тихой истерики – по-алматински негромкой,  но эмоционально очевидной. Сидящий передо мной, спиной ко мне аккордеонист, ничего не замечает и доигрывает мой смех до следующей остановки.