Григорий и его женщины. повесть

               
                Марина. ( часть 1)

   Жизнь его не сложилась. Дважды был женат. Неудачно. Первую жену любил без памяти. Она была первой любовью. А было ему уже двадцать пять лет, но как-то раньше всё не влюблялось. Были девочки, которые нравились, но чтобы потерять покой, душевное равновесие, чтобы произносить только одно любимое женское имя, и мечтать о новой встрече, едва расставшись, таких чётких признаков любви он тогда в себе не чувствовал. И он уже начал было подумывать, что они, эти признаки никогда не проявятся в нём. Просто, его организм не способен вырабатывать таких чувств. Только так подумал, а они в одночасье хлынули из него с такой силой, просто сногсшибающие!..
     Когда он увидел её,  она  поднималась  по  лестнице  в университете, а он начал спускаться. Она была ещё там, внизу, на нижней ступеньке, а он остолбенел на верхней. Получалось так, что он смотрел на неё сверху вниз. Но она приближалась. Ступенька за ступенькой. Всё выше и выше. Всё ближе и ближе к нему. На него она ещё ни разу не взглянула. Может, она его вообще не заметила там, наверху. Потому что внимательно смотрела себе  под  ноги,  на
каждую преодолённую её прелестными ножками, (что ножки прелестны в этом он уже был уверен) ступеньку. А он замер, как статуя. И только глаза его были настоящими. Живыми. Сердце его отстукивало в такт её шагам "она, она, она".
     Поравнявшись с последней ступенькой, здесь лестница закончилась, она, так и не взглянув на него, пошла прямо по коридору, теперь уже высоко подняв голову. - Боже, какое неземное создание! - умилялся он, провожая взглядом её высокую стройную фигурку до тех пор, пока она не исчезла в одной из аудиторий. Он очнулся от наваждения, увидел перед собой настенные часы, ужаснулся времени. - Опаздываю на лекцию! Засеменил, споткнулся на следующей ступеньке. Слава Богу, удалось удержать равновесие, перескочив через одну ступень, свободной правой рукой успел ухватиться за перила. Левая была занята дипломатом. Запросто мог скатиться донизу и сломать себе шею или ногу, - констатировал он факт. Вот такая, поистине сног -сшибающая встреча произошла. И день был особенный - первое сентября - начало учебного года. У неё было замечательное, сразу ставшее его любимым, имя - Марина. - Марина Влади, - моментально пришло ему в голову - в ней было какое-то неуловимое сходство с юной Влади. Светлые, совершенно прямые, длинные до плеч, волосы. Лицо, шея, открытые руки и ноги с густо-насыщенным коричневым загаром (лето только закончилось) и не стесняясь в открытую демонстрировали его, осознавая силу своей красоты. Серые, большие глаза светлели и блестели, притягивали к себе.
     Второй год он ходил в университет не в роли студента. Он читал курс лекций по экономике студентам экономического факультета. А до того он был пять лет студентом этого же факультета. Потом магистратура,  аспирантура. Он любил свою профессию. Кто сказал, что экономика - скучное дело? Только не для него. И он надеялся, что студенты тоже это заметили, и оценили…
     В этом новом учебном году его первая лекция у первокурсников выпадала на седьмое сентября. Он всегда волновался, когда впервые шёл к новым, незнакомым пока что, студентам. Это было для него, как "первый раз в первый класс". Нет, даже страшнее… Там, в школе мама настойчиво, но легко высвободила свою руку от его   цепко   ухватившихся   пальцев,   и   легонько   подтолкнула   к
гомонящим и чирикающим на разные лады, мальчикам и девочкам его возраста. И все они походили на маленьких испуганных воробьишек, нечаянно выпавших из родительского гнезда. Скоро он понял, что в этой стайке можно тихонечко спрятаться за чью-нибудь спинку и стать незаметным - неслышимым и невидимым. Таким он и был в свои первые дни в первом классе. Во втором классе и далее уже ни за кого не прятался, на переменах носился по коридору как угорелый, дёргал девочек за хвостики-косички и был уже настолько слышимым, что многим учителям приходилось не однажды урезонивать его. Посерьёзнел он в седьмом классе. Стал чинным, благовоспитанным подростком-учеником и больше, до окончания школы, с ним не было никаких проблем ни учителям, ни родителям. Учился хорошо, дисциплины не нарушал, в общественной жизни участвовал, в хоре пел и даже занимался бальными танцами…
     И так, седьмое сентября. Он вошёл в аудиторию и увидел только одно лицо, только одни глаза - серые на очень загорелом смуглом лице. И её светлые контрастные волосы. И опять он был на возвышении, а она там, внизу, на студенческой скамье среди других первокурсников и прямо напротив него - не сбоку-слева или справа, - и не за спинами других, а в первом ряду. Прямо в центре его внимания. Только очень прилежным ученикам, по его мнению, нравится сидеть за первой партой - перед глазами учителя.
     Только бы не споткнуться, не опозориться, - думал он. И весь внутренне собрался, призвал на помощь аутотренинг, и внушил себе: "не стоять истуканом, не заикаться и не краснеть, как девица". Лекцию он отчитал, стараясь смотреть куда угодно, но только не прямо по центру…
     Потом, намного позже она признается ему, что лекцию не слушала, вернее слушала, но до сознания содержание не доходило. Её отвлекали его глаза. Не сами глаза, а их движение. То влево, то вправо, а то и вовсе в пол, как будто там можно увидеть что-то интересное. И ни разу прямо, в центр аудитории! Она никак не могла поймать его взгляда! Это её чуточку раздражало… В конце концов она решила, что у преподавателя, по-видимому, какой-то дефект глаз. И успокоилась…
     Через полгода они поженились. У него к этому времени уже была своя собственная двухкомнатная квартира. Теперь  утром  они
вместе уходили в университет. Он её любил. Очень любил. Вместе они прожили всего восемь месяцев. Позже, уже после развода он мучительно долго пытался понять, уяснить для себя, почему всё так произошло. Почему он вовремя не заметил, не почувствовал, что Марина отдаляется от него, что у Марины появились свои секреты, что она уже пару месяцев живёт двойной жизнью. Значит, настоящей она была с ним вообще только полгода! Для него это было катастрофой - крушением его мира, в который он доверчиво впустил её. Он создавал этот мир годами, а она разрушила его, сломала в одно мгновение…
     В детстве он, бывало, ломал надоевшую ему игрушку, и просил маму купить другую, новую. И при этом бессознательно, по-детски врал: “она сама сломалась”.  И ни разу не сказал - "я сломал"…
     Вот и пришла расплата. Через столько лет. Она поступила с его миром, как с наскучившей игрушкой. Сломала его, а ему сказала, что мир его был непрочен, и сам разрушился. И добавила ещё, что он сам способствовал этому крушению. Он ничего, абсолютно ничегошеньки не понимал!.. Она так спокойно призналась, что встречается с другим молодым человеком,  которого  полюбила  по-
настоящему. И сразу же попросила развод. Он ещё ничего не успел осознать, переварить в своём мозгу. Что она такое говорит про какие-то встречи с кем-то другим? А она уже произнесла убийственное слово "развод". Оказывается, ей хватило шесть месяцев совместной жизни, чтобы понять, что их любовь не настоящая. Что значит "не настоящая"? Что она этим хочет сказать?
     - Нет, ты не понимаешь, - любовь была, но только недостаточно глубокой. Такая любовь чуть раньше или чуть позже, но обречена обернуться в обыкновенную привычку. Это не любовь на всю жизнь. Он возмутился. Разве она не знает, как сильно он её любит и собирается любить всю жизнь? И откуда она может знать, что любовь такая пройдёт и останется только привычка? Откуда она может знать наперёд?! Он на самом деле очень хотел это знать. И она ему объяснила… Лучше ему не стало. Стало ещё хуже. Оказывается, она не отвергала его ухаживания, а позже согласилась стать его женой вовсе не от страстной и пылкой любви к нему. А он, дурак, ослеплённый своей любовью к ней, всегда думал, что это взаимно. Ей польстило, что он такой респектабельный интеллигент с очень положительной репутацией, человек всю жизнь проживший
в столице, солидный, старше её на десять лет, - влюбился в восемнадцатилетнюю обычную девчонку. Она даже не городская - приехала из района. Ни на что не посмотрел, захотел жениться на ней. На её месте могла оказаться любая другая и получше её. И потом, он первый мужчина, который обратил на неё серьёзное внимание. Он ей нравился, очень даже нравился. С ним было спокойно, надёжно, обеспеченно. Но… одно маленькое "но" перетянуло чашу весов со всеми его добродетельными качествами. Она не любила его. Шесть месяцев она честно старалась полюбить его. Даже были мгновения, как вспышки молнии, когда ей казалось, что она его уже любит. А потом она встретила другого - там же в университете. Он учился на факультете иностранных языков. Иногородний. Жил в общежитии. Сейчас снял для них квартиру. Слух его резануло слово "для них". Значит она соединила себя с тем, ничего из себя не представляющим, молодым студентом. Значит, она всё уже решила…
     Что тут было говорить? Марина ушла в тот же день. Он сделал всё, что от него зависело, чтобы их побыстрее развели. Она перестала быть его женой, но продолжала быть студенткой на  экономическом, а он преподавателем по экономике. И это было невыносимо. Теперь на своём возвышении он чувствовал себя как на Голгофе. Палачом была она. Но она не хотела его казнить. Из жалости ли, или из сострадания она отказывалась делать это. Никто не хотел быть его палачом. И тогда он казнил себя сам - на глазах у своего палача, которого несмотря ни на что, продолжал любить, и страдать в гордом одиночестве. Он желал и ждал теперь одного - чтобы побыстрее истёк срок её учёбы. Он понимал - пока он видит её здесь, в этой аудитории, он не избавится от мучительной любви. И только тогда, когда Марина закончила учёбу и уехала вместе со своим любимым человеком в другой город. Он стал её забывать. Больше они никогда не виделись, и по сей день он ничего не знает о её дальнейшей судьбе.      
               
                часть2.  Вера.
 
  Через несколько месяцев после отъезда Марины он случайно встретил в городе свою бывшую одноклассницу Веру.
     - Ба, какая встреча! - воскликнула Вера, выудив его из потока, текущих в разные стороны, людей. Он сам в этой толчее ни за что  бы её не заметил!
     - Сколько лет, сколько зим! - в каком-то шутливом духе затараторила Вера.
     - Откуда и куда? Как жизнь молодая? Кого-то из наших встречаешь? Нет? - она уже ну просто закидала его, будто снежками, вопросами. И суть каждого - успеть узнать, извлечь из него как можно больше информации, которая накопилась за все те лет пять, что они не виделись. А времени у неё в обрез. Вот она и спешила, сыпала свои вопросы из незакрывающегося рта, как из рога изобилия. А он что-то всё никак "не врубался" в ситуацию. Тормозил.
     - Ну, что ты молчишь? Странный какой-то. Ты не рад что-ли, что я тебе путь преградила?
     Он, наконец, вышел из оцепенения.
     - Ну что ты, Верка! Как ты могла такое подумать?! Я рад, на самом деле, очень рад, что ты возникла на моём пути! Так неожиданно! Бац! И выскочила на меня, как долгожданный фонтан нефти, вырвавшийся внезапно из недр земли!
     Теперь они поменялись ролями. Её рот давно закрыт, а его не закрывается, мелет и мелет что-то.
     - Выкладывай, выкладывай всё по порядку. - Где, как и с кем? Как дети? В пелёнках ещё или уже в ползунках? Муж хороший? Не бьёт, не пьёт?
     На этом вопросе, он, наконец, заставил себя замолчать.
     - Муж объелся груш! - засмеялась Вера заливисто и бесшабашно.
     - Мужа для меня просто не существует в природе! Не родился ещё! Или не вырос! Так что - ни мужа, и соответственно, ни пелёнок, ни ползунков! Работа, работа, и ещё раз работа! Просто всегда и всё время только труд! Труд облагораживает человека. Посмотри на доказательство сему! Вишь, какая облагороженная стала!..
     В этом месте её потока словоизлияния, он подумал: "встретились два клоуна на одной арене цирка!" Ему давно не было так весело!
     - Слушай! Верунь! - воскликнул в нём клоун, - а может это сам Господь Бог поставил тебя сегодня передо мной? Только вот пока непонятно, с какой целью он это сделал? А? Ты как думаешь? Впрочем, ни отвечать, ни думать тебе не придётся. Не знаю, как у тебя, но знаю, что у меня лимит времени исчерпан до последней секундочки! А давай-ка я тебе дам клочок бумажки со своим адресочком, и ты заскочишь ко мне вечером после своих трудовых свершений. Во сколько они у тебя заканчиваются? Отлично! В двадцать ноль ноль жду в своей холостяцкой, предупреждаю сразу, утонувшей в кавардаке, хате!
     И он почти побежал. Он катастрофическим образом опаздывал на работу. Этого допускать нельзя. Студенты, как малые дети в школе, обрадуются, что учителя нет, в секунду слиняют. Ищи свищи их потом. И не накажешь их - сам виноват, опаздывать нельзя!


     В тот вечер дома он был ровно в девятнадцать ноль ноль. И теперь размышлял, разгребать ему весь этот кавардак или нет? Вот в чём вопрос. Ответ - "да" или "нет" зависел от того, раздастся ли звонок в двери в двадцать  ноль-ноль, а следовательно, времени у него на всё про всё ровно час. Хотя можно ещё рассчитывать на дополнительные десять-пятнадцать минут. Женщинам сам Бог велел на свидания опаздывать. Так, на чуть-чуть. Перебарщивать с опозданием нельзя, в противном случае свидание может не состояться. Но и не покорит мужчину, если примчится к финишу вся "в мыле", как загнанная лошадка, где-то через час. А  финишная
лента уже тю-тю! Давно сорвалась с места, лопнув от нетерпения.
     "И что это я сегодня весь день настроен на фиглярство?" - пожурил он сам себя. Ему вообще не на что рассчитывать - ни на час и ни на какие плюсы. Бумажку-то с адресом он ей успел всучить, а вот ответа не дождался, убежал, сломя голову. И если уж быть честным хотя бы наедине с самим собой, то надо честно сказать себе, что ни на какую лекцию он не опаздывал, и спокойненько мог "трепаться" с Верой на перекрёстке двух дорог ещё минут двадцать по крайней мере. Он просто сбежал, преднамеренно, как преступник с места преступления. Хитро, как ему кажется, увернулся от её "да" или "нет". Смалодушничал! Думал, расплата не настигнет. А она уже тут как тут. Уже мучаешься почти час, а всё оттого, что не подождал всего одну секундочку! Вот посмотри на часы, и скажи "да". Сколько времени прошло? Секунда! Правильно. А теперь запомни, где стоит секундная стрелка часов и произнеси -"Нет". Сколько раз дёрнулась маленькая стрелочка? Ту же секунду. Видишь, как просто ты сам себе доказал, что ты не прав, Григорий. Секунда - ничто. А "да" или "нет" в ответ от женщины - это всё!!! А ты упустил это "всё" из-за какой-то ничтожной секунды времени! И с чем ты теперь остался? Ни с чем! Ровно двадцать ноль-ноль, а никто не думает даже близко подходить к твоей дурацкой двери со звонком и глазком! Хватит глазеть то на часы, то в дверной глазок. Никому ты не нужен! Ни-ко-му.


     Впрочем, неправда… Он всегда, всю жизнь, с первой секунды появления на свет, (нет, правильнее будет сказать с той самой секунды, как молоденькая женщина узнала, что он образовался у неё внутри) нужен своим маме и, конечно же, отцу. Своим родителям он будет всегда просто необходим! Они до последнего своего вздоха будут любить его! И он никогда им не наскучит, не надоест. Они не разлюбят его даже за то, что он редко с ними видится, а когда всё же видится, то бывает недостаточно нежен с ними. Да какое, "нежен"! Он может и обидеть ненароком своим невниманием, своей вечной спешкой, нетерпением.  А  они  его  всё равно любят.
  И никогда, ни при каких обстоятельствах не предадут, не сломают его веры в эту любовь. Мама, папа, я вас тоже люблю…
     Что-то с ним сегодня не то. Бросается из одной крайности в другую. То он клоун на арене жизни, то сентиментальный герой…
     Плюсовые пятнадцать минут прошли. Звонок, как немой. Он - балда, конечно, балда! Даже номер телефона не попросил у девушки! Теперь Веры и след простыл. А почему-то, в самом деле, так хотелось, чтобы она пришла. Она сегодня часто возникала перед его глазами, всплывая в памяти. Она такая смешная, взбалмошная, весёлая. И, кажется, несчастная… совсем как он.
     В двадцать тридцать дверной звонок всё же сжалился над ним и выдал свой короткий звук. Он тотчас же настежь распахнул дверь.
     - Григорий, меня здесь ещё ждут?
     - А ты опять начинаешь с вопросов?
     - А ты отвечаешь тем же?
     - И надолго мы застряли в дверях, как в лифте?
     - А мы что, не умеем просто, без вопросов разговаривать?
     - Не знаю. А ты?
     - Ужас какой-то! Я что, для этого тащилась через весь город и тыкалась здесь полчаса с твоей бумажкой от дома к дому, пока твой отыскала?
     - Так значит, ты уже давно здесь, только не могла найти мой дом?
     - А ты что думал?
     - Господи, ты можешь вначале ответить на мой вопрос, а уже потом задавать свой?!
     - А ты так можешь?
     - А я думаю, что твоя квартира вот-вот взорвётся от беспорядка, ну и конечно, ты вместе с ней. И ты ещё будешь говорить мне,  что ждал меня?
     - Ну конечно же, ждал! Потому и не прибрано. Я ведь не Цезарь. А обыкновенный человек не может одновременно и ждать, и прибирать. Одно из двух! Ты что предпочла бы? Чтобы тут был идеальный порядок, но тебе бы не открыли дверь, потому что не ждали? Или бардак, но дверь нараспашку?
     - Опять начался допрос?!
     - А ты опять уклоняешься от ответа?
     -А ты вообще сбежал от ответа! Я сказала "да" твоей убегающей спине, а ты даже не
 оглянулся!
     - О, если бы я знал, каков будет ответ! Я бы оглянулся!
     - Может, наконец, благовоспитанный человек пригласит даму хоть куда-нибудь сесть?!
     - А мы разве стоим?
     - А ты не чувствуешь, стоишь ты или сидишь?
     - Не-а! Я сейчас совсем, совсем другое чувствую!
     - И я!..
     - А что ты чувствуешь?
     - А ты что?
     - Так нечестно, я первый спросил.
     - Ну хорошо. Я чувствую голод! Я не успела поужинать!
     - Ты знаешь, я тоже не успел поужинать!
     - Значит, мы два зверски голодных человека! С этим надо что-то срочно делать.
     - Пошли на кухню, во избежание людоедства!
     - Согласна!.. Пошли…
     "Господи, неужели для того, чтобы было так легко и хорошо с женщиной, достаточно не любить её?" - успел он подумать по пути в кухню…

     Но любовь уже зарождалась в его сердце! Она уже пустила своё благодатное семя! И очень скоро он узнал об этом. Побеги любви так стремительно росли в душе его! Как первая свежезелёная травка. Она вылезает из пригретой весенним солнышком земли, всегда в неуловимый для нашего невнимательного глаза, миг. Мы не в состоянии засечь робкое зарождение весны в самом её начале. Наши глаза широко открываются и начинают видеть, и мы начинаем осязать и обонять весну, когда та находится уже в возрасте цветущем. Когда даже слепой, вдохнув благоухающий воздух, может воскликнуть: - "Весна пришла!"
     А он воскликнул: - Любовь пришла! И они с Верочкой, Верой, Веруней, взявшись за руки, побежали в загс. Да, да, он не оговорился. Не поехали на украшенной белыми развивающимися в дороге  ленточками,  машине,   как  полагается  жениху  с  невестой.
Они шли в загс! Они так решили! Они не хотели, чтобы у них всё было так, как у других, как полагается и как у него самого было с Мариной, его первой любовью.
     Вера - не Марина. С Верой у него всё будет иначе! Всё будет просто и ясно, как вот этот Божий день, в который они идут в загс, чтобы навечно соединить две одинокие судьбы в одну общую. И прожить вместе в горе и радости, в болезни и здравии столько лет, сколько им отпущено Всевышним. Их любовь не будет временной, мимолётной. Их любовь - навсегда, на всю оставшуюся жизнь!
     Он верил в клятву перед алтарём. Он готов был следовать этой клятве. И верил Вере, что так оно и будет .


     Они прожили вместе около двух лет. Счастливо, дружно, весело, а потом Вера неожиданно загрустила. Она больше не смешила его, и не была смешливой сама. Было больно видеть её такой, заглядывать в грустные глаза тридцатитрёхлетней женщины - глаза, как у побитой любящей собаки. И он чувствовал себя в последнее время обманутым и разбитым несправедливой, жестокой судьбой…
     Вера очень хотела родить. Сразу же, с первого дня их законной любви, она с присущими ей прямолинейностью и юмором, заявила:
     - Значит так! Первое моё условие, как жены! Запоминай! Чтобы я не видела ни в доме, ни у тебя в карманах, ни на твоей штуке, что у тебя в трусах, никаких резинок! Мы уже не дети с тобой. До роли родителей вполне доросли. Но это уже не суть. Лучше поздно, чем вообще никогда! А теперь муженёк новоиспечённый, выполняй свои "супружеские обязанности"!.. Я хочу ребёнка!!!
     Его жена, его Веруня просто чудо!
     А он? Он не оправдал её надежд. Он способен был дать ей всё, чтобы она не пожелала. Но она ничего не хотела, и ни о чём не просила. Она просто жила ожиданием. В ожидании желанной беременности!
     Когда они вдвоём отмечали первую годовщину своей свадьбы, она грустно констатировала факт несбывшихся надежд:
     - А я так надеялась, что в годовщину нас будет уже трое! И наш малыш будет плакать в наш  самый  счастливый  день,  а  мы  будем
его успокаивать, строить ему смешные рожицы и в конце концов рассмешим его! Сострой рожицу, рассмеши меня, - грустно попросила она.
     Он показал свой, с розовыми пупырышками, язык, вытаращил глаза, приставил к голове два пальца, изображая рожки:
     - Угадай с трёх раз, что за зверь перед тобой и ты получишь миллион алых роз!
     Он старался изо всех сил, чтобы ей было весело, чтобы она беспечно рассмеялась, как в их случайную первую встречу.
     - Григорий, я не хочу миллион алых роз. Я хочу вот такого маленького-маленького, тепленького-претёпленького живого ребёночка прижать к своей груди, - говорила она, прижимая к себе куклу.
     Это был мальчик-голыш. Искусно сделанный мастерами игрушечных дел, он выглядел потрясающе! Совсем как живой! Оттого он и купил его в день их свадьбы, и с шутками и прибаутками преподнёс ей коробку в тот момент, когда они собирались заняться любовью. Он помнит её реакцию, её слова, когда она открыла большую картонную коробку и воскликнула:
     - Боже! Какая прелесть! Как я обожаю детей. Ты не представляешь! Но я не знала, любишь ли ты детей? Теперь я знаю. Ты хочешь сына! Такого же, как этот изумительный голыш. И я тебе его непременно преподнесу вот в этой же самой коробке! И наш малыш будет играть почти со своим двойником!..
     Он тогда не захотел её разочаровывать и не признался, что он ещё никогда не думал на эту тему. Вообще как-то всё недосуг было.
Он не знал, любит ли он детей и хочет ли иметь своих. Он не смог бы ей ответить ни "да", ни "нет". Но он интуитивно чувствовал, знал, что все нормальные люди любят детей - своих ли, чужих, и стремятся   к   определённому   возрасту   родить   хотя   бы   одного
продолжателя рода - мальчика, или непродолжательницу рода - девочку. А ещё лучше и того и другого чтобы у братика была сестричка. Можно и наоборот, чтобы у сестрички был братик! От перемены мест слагаемых, сумма, как всем известно, не меняется…
     У него самого никогда не было ни брата, ни сестры. Он - единственный, довольно поздний ребёнок своих родителей. Отец ходил в море - уходил на большом корабле в долгое плавание по морям-океанам.  Они  с  мамой  были  предоставлены   только   друг другу.
 С того самого дня, как он, её сын- её счастье и гордость, любовь и надежда - появился на свет желторотым цыплёнком, мама больше ни одного дня не работала. Она бы просто не выдержала восьмичасовой рабочий день без созерцания своего ненаглядного чада. Мама сама ему, уже взрослому, про это рассказывала. Тогда он уже мог оценить её поистине вселенскую любовь и саможертвенность. Маленьким он воспринимал как само-собой разумеющееся, что мама всегда рядом - сидит ли на диване или идёт с ним по улице. Когда она сидела - неважно где и на чём, он обязательно пристраивался к её боку, приподнимал её руку, лез головой куда-то под подмышку, где его затылку было тепло, а носу щекотно от какого-то тонкого сладковатого запаха и, немного покопошившись, как маленький воробышек под материнским крылом, затихал и просил: "мама, расскажи сказку". И она рассказывала…
     А если мама не сидела, а ходила по комнате и что-то делала, так что её руки были постоянно чем-то заняты, он ходил за ней по пятам, уцепившись за подол юбки, платья ли, фартука. Что было одето на маме, для него не имело никакого значения. Важно было только одно - чувствовать, ощущать свою маму, потрогать её, ухватить неважно за что, прижаться к ней. Когда мама выводила его на большую-пребольшую улицу, он непременно впивался своей детской маленькой ручонкой в её тёплую, надёжную руку. Тогда он чувствовал себя защищённым и от грозных, самых настоящих автобусов, громадин троллейбусов и, бегающих по двум длинным железкам, шумных трамваев, машин    (не таких как в его шкафчике для игрушек), фыркающих на него за что-то, и обдающих каким-то неприятным запахом. В детстве он не любил свой большой город. Он боялся этого чужого, необъяснимого, с морем чужих дядей и тётей, мальчиков и девочек, с кучей непонятных вещей, предметов, уличного мира. Он любил свой дом и свой детский мир. Его мирок умещался в двухкомнатной квартире. И в нём всегда всё было. Всё, что он пожелает. И он не понимал, зачем мама отрывает его, вполне довольного своим узким мирком, и настойчиво тянет за руку на какую-то большую круглую землю, в центре которой стоит что-то невообразимо высоченное, прямо до неба. Небо ему никогда не удавалось рассмотреть до конца по-настоящему. Он запрокидывал назад свою головку на тоненькой шейке, всматривался в эту бездну,
нависшую над ним и над мамой и над большим городом, и над этой диковинной штукой. Мама называла её почему-то памятником Свободы. А он не чувствовал никакой свободы. Стоя у подножия из камней перед высоченной статуей, он чувствовал себя в опасности, совсем маленьким и беспомощным. Не то что дома, где он знал, что он уже никакой не маленький, а очень даже большой, уже вырос и продолжает расти не по дням, а по часам, (мама сама так говорила, и что она прямо видит, как он тянется и тянется вверх, "вот опять рукава курточки стали короче его рук. Надо покупать новую". И он радовался маминым словам. Он любил всё новое. И беспомощным дома он не был. Когда он не мог никак сам одеться или обуться, завязать, или нооборот, развязать круглые верёвочки на ботинках с дырочками - "домиками" для верёвочек, мама строго приговаривала: "ты уже большой мальчик и должен всё делать сам". В детстве он не любил обувь с домиками, потому что ему надо было заботиться о том, чтобы верёвочки в каждом домике побывали, через все прошли, и только потом концы верёвочек (это шнурки - поправляла его мама. - Скажи, "шнур-ки", - певуче говорила мама, - нужно соединить и связать их вместе красивыми узелочками. Ему не нравились шнурки, и он не хотел тянуть следом за мамой своим голосом: - Шнур-ки! Ему легче было быстро сказать "велёвки". Мама смеялась и его смех вторил ей и звенел как серебряный колокольчик…
     Он пытался рассмотреть со всех сторон эту ненастоящую тётеньку, сделанную по подобию Милды. Он уже знал что её так зовут. Мама сказала. И ещё добавила, что когда он станет взрослым и всюду будет ездить один, без мамы, ему ещё не раз захочется приехать сюда, к этой тёте, чтобы подышать воздухом свободы.   
     Он не стал тогда огорчать маму. Пусть она думает, что он будет здесь дышать. Он не поедет сюда…
     Он был "послушным мальчиком, добрым, славным, единственным, её любимым сыночком". Все эти мамины слова ему нравились, кроме одного. Когда он ещё вытянулся вверх и стал понимать, что "единственный" - это значит один. Один в доме, если мама ушла в магазин (но она скоро-скоро вернётся, ему нечего бояться). Он тогда спрашивал: - "А папа тоже скоро-скоро вернётся и подарит мне настоящий кораблик?" - Мама грустнела: - "Нет, сын, папу нам  придётся  подольше  подождать,  но  он  обязательно
придёт к нам на своём большом корабле и подарит тебе всё, что он обещал". Один - это когда играешь один дома. Когда нет ни братика, ни сестрички. Он так и сказал маме: - "А мой друг Вовка никогда не остаётся дома один. У него есть собственный братик. Правда, он меньше Вовки, совсем играть не умеет. Но ведь он вырастит большим? Да, мама? И будет с Вовкой играть. А у нас никто не вырастет, и я буду всегда один дома".
     Ему стало так жаль себя, что он чуть не разревелся, как какая-нибудь плакса-девчонка…

     На втором году их жизни с Верой что-то произошло. Он присматривался к ней исподтишка, незаметно, а позже уже в открытую. Заглядывал в её глаза по-собачьи - преданно и с любовью, - как верный пёс смотрит в глаза своему хозяину:
     - Верунь, что с тобой происходит? Ты давно не смеялась, не шутила. Мало разговариваешь со мной. О чём ты думаешь постоянно? Ты знаешь, мне становится страшно. Не ушла ли ты от меня в свою вторую жизнь, как моя первая жена в своё время? Я   тогда просмотрел начало её ухода. А потому и не предотвратил случившегося.
 И её отчуждение росло и росло, а я всё не замечал и не замечал, пока в один из нормальных, обычных дней она не ошарашила меня сообщением о своей двойной жизни. Верунь, я не хочу таких ужасных повторений в своей жизни. Я просто во второй раз такого не вынесу. Я умру…
     - Кошмар, что ты, оказывается, думаешь обо мне. Нет у меня в жизни человека дороже, ближе и любимее, чем ты. И никогда не будет! Я буду любить тебя всегда. Всю жизнь! Чтобы не случилось. Запомни это. И чтобы у тебя никогда-никогда не возникало и тени сомнения в моей любви. Договорились?
     Он подумал тогда  "она говорит сейчас так, как моя мама говорила со  мной  в  детстве".  Он  сразу  же  успокоился.  Его  мир
вновь оживился, засиял, засветил, запах - мир опять стал вкусным! Им хотелось наслаждаться и наслаждаться без конца и без начала, наслаждаться так, как он всегда наслаждался своей родной Веруней…
     Ещё через месяц Вера опять жаловалась ему (она делала это каждый месяц чуть ли не в один и тот же день).
     - Ну ты подумай, а?! Опять критические дни! А я так надеялась их не дождаться! Ничего не понимаю. Разве мы мало любим друг друга? Господи, вон подруги мои без конца "залетают". Им уж "это" не надо. У каждой есть по двое детей. Больше в наше время не позволишь. Подруги чертыхаются и бегают освободиться от "залёта". А я, как проклятая, какая-то! Жду, жду, надеюсь, надеюсь - безрезультатно! Гришуня, почему так бывает? Вот им "не надо" - а у них получается. А нам "надо", ну просто кровь из носу, как "надо", - а у нас не получается. Почему такая несправедливость?
     - Верунь, я не знаю, - растерянно отвечал он. Ну может мы просто ещё мало притёрлись друг к другу, что ли. Я имею в виду в постели. Говорят, так бывает. Иногда у молодых супругов по нескольку лет не рождаются дети. А потом "бац" - и всё получилось! Ты, главное, не мучай себя, не думай об этом всё время. Наберись терпения и жди!
     - Григорий, мне уже тридцать пятый год пошёл. Не скидывай это со счета. Нет, я не могу больше жить пустыми ожиданиями, пора что-то предпринимать! Давай вместе сходим к сексопотологу, ещё к каким надо специалистам. Пришло время действовать! Иначе, может оказаться поздно. Для меня.
     Мир опять поблек. Подёрнулся прозрачной паутиной страха. Но он легко согласился с женой: - А и то правда, Верунь. И как это мне самому в голову не пришло? В конце-концов в двадцатом веке живём - не в пещерные времена! Двадцать первый на носу! И нет ничего невозможного…
     Оказалось, что есть. Есть и в современном высокоразвитом мире такое:
     - Молодой человек, должен вас огорчить, но реальность такова, что вы, к моему, поверьте, огромнейшему сожалению и сочувствию к вам, не способны на деторождение Это у вас врождённая патология. И медицина в вашем случае бессильна…
     Его уши отказывались это слушать, его мозг не хотел  впитывать
в себя эту, по своему смыслу дикую фразу, специалиста.
     Как можно повторить такое Веруне? - обожгла его мысль. Но пришлось самому выговорить этот приговор доктора.
     И в глазах жены поселилась тоска, от которой впору не просто плакать, а выть "волком".
     Он и "завыл". В черноту ночи, когда в небе, невидимые среди бела дня, звёзды сбрасывают свои шапки-невидимки и пронзают густую темноту ночи ярким горением. Небесные светлячки. Он плакался им на свою горькую судьбу. Устремив невидящие от слёз глаза в ночное небо, он вопрошал самого Господа Бога, за что ему такая божья кара? Чем он провинился перед ним, чтобы так убийственно жестоко наказывать его, а заодно с ним, любимую жену? Небо и ночь безмолствовали. И лишь страдания его, приговорённого самим Богом к пожизненному распятию на кресте, нарушали покой спящего мира…


     Вера и слышать не хотела об адаптации ребёнка. Она, как маленький упрямец, твердила своё: "я хочу своего ребёнка. Свою "кровиночку"". Повторяла эту фразу чуть ли не каждый день…
     Невыносимо. Жизнь превратилась в ад. И что самое главное - у них, у обоих одновременно, в одночасье, пропало желание наслаждаться друг другом в постели! Как-будто до сих пор они занимались этим только для того, чтобы заполучить необходимый результат - дитё. Теперь они оба знали , что это невозможно. И желание умерло вместе с несбывшейся Вериной мечтой: "Уж во вторую-то годовщину свадьбы мы обязательно будем втроём - ты, я и наш малыш"…
     Им стало трудно общаться друг с другом. Когда ещё была жива надежда, они фиглярничали, беспрестанно устраивали состязания по остроте юмора. Они читали одно и то же, слушали по радио одно и то же, смотрели в театрах и по телевизору одно и то же. Они дышали одним воздухом. Они всегда были вместе. Всё это было, пока они жили с верой в то, что рано или поздно их дом непременно огласится детским плачем. И детским смехом. И первым детским  топаньем  неуклюжих  ножек  по  полу.  По  всему
дому будут разбросаны руками ребёнка игрушки. В доме постоянно будет царить беспорядок, устроенный их малышом. А они будут радоваться всему этому. Они будут просто счастливы!..
     Но и надежда, и вера умерли вместе, в один день, как  Ромео с Джульетой…
     И его Вера, его любимая жена Верочка таяла у него на глазах. Есть она стала как-то безразлично - рассеянно тыча вилкой всё равно во что. Могла неожиданно замереть на полпути с чем-то воткнутым на краю вилки, и так и не донеся лакомый кусочек до рта, отложить вилку, молча встать и уйти из кухни в комнату, сесть на диван и часами смотреть в одну точку, не мигая. Когда он заставал её такой, это было как нож в сердце. Он не хотел её гибели. Он её слишком любил, чтобы допустить такое. Поэтому он завёл такой разговор, прикидываясь почти весёлым:
     - Верунь, я долго обдумывал всё это положение, в котором мы с тобой оказались не по собственной воле. Вначале я думал, что мы бессильны тут что-то изменить. Что от нас тут, к сожалению, ничего не зависит. Но я всё же думал и думал и думаю, потому что ни о чём другом больше не в состоянии думать, как, впрочем, и ты. И вдруг меня осенило! Это как с задачей в школе - сразу не мог решить, бился, бился над ней, ну никак! Отбросил учебник в сторону, побегал, поиграл, позанимался чем угодно, потом вспомнил про нерешённую задачку и за пять минут решил её! И с ответом сошлось! Так вот, мой мозг подсказал мне выход из нашего, куда сложнее, чем какая-то там нерешённая задачка, положения. Я изложу, а ты, прошу тебя, выслушай спокойно, а? Не заводись только сразу. Я дам тебе времени, сколько ты захочешь сама, на обдумывание моего предложения. Так, что мы имеем? Говоря по-простому, не по-научному, у меня никогда не может быть своих собственных детей. Правильно, да? Но у тебя-то могут быть! Улавливаешь мысль, Верунь? У тебя может быть целая куча детей - столько, сколько ты пожелаешь - и чёрненьких, рыженьких, и каштановых - да каких угодно! Одно только "но". Всех детей ты можешь заполучить с кем угодно, но только не со мной. Видишь, как всё просто. Я освобождаю тебя от обязанности быть моей женой. Ты уходишь от меня, встречаешь другого мужчину, и, пожалуйста, твоя мечта через девять месяцев осуществляется! У тебя будет свой ребёнок! Твоя кровиночка.  Твоя  и  того  мужчины.
Моей крови в нём не будет. Всё, оказывается, так просто. И почему мне раньше такое в голову не приходило?! Я чуть не погубил тебя, любовь моя. Но теперь всё будет иначе. Я согласен на всё, только чтобы из твоих чудесных глаз раз и навсегда улетучилась тоска…
     Он закончил. Он выразился предельно чётко и понятно. Установилось долгое, тягостное молчание…
     Заговорила Вера через неделю. Опять, как с маленьким, как мама:
     - Бедный мой страдающий Гришуня! Родной мой Гришуня. Ненаглядный мой. Единственный. Ты - мой свет в окошке. Ты - мой мир. Мой любимый Гришуня. Поверь, не родившегося малыша я люблю не меньше. Не знаю, почему во мне живёт такая сильная любовь к материнству, что я согласна ради познания материнской любви отказаться от тебя, Гришуня. Наша любовь всегда будет со мной. И я обещаю тебе, я обязательно расскажу о ней своему первенцу. Я скажу ему, что он пущен жить на этом белом свете ценою твоей жертвенной любви ко мне…
     Ещё через месяц, когда был оформлен развод, они прощались навсегда на перроне Рижского вокзала. Её поезд уже стоял рядом с ними и терпеливо ждал, когда она оторвётся от своего любимого мужчины и войдёт в его вагон. Поезд был единственным свидетелем их расставания навсегда. Он тихо стоял и, невольно, подслушал их прощальный разговор.
     Григорию трудно было говорить. Он боялся услышать свой дрожащий  от переживания голос. Все невыговоренные слова навсегда остались  в  нем .Он слушал, внимал, впитывал в себя всю свою родную Веруню. Она хотела успеть сказать самое главное:
     - Гришуня, теперь я уже могу тебе в этом признаться. Я грешна перед тобой. Грешна тем, что в какой-то миг чуть было не совершила непоправимое, ужасное. Но мне есть оправдание. Я хотела совершить это во имя продолжения нашей любви. Я надумала зачать ребёнка с другим мужчиной - (только ради бога, не вообрази, что у меня был в голове какой-то конкретный мужчина. Ничего подобного) - это был абстрактный мужчина. Но я всё в своём  воображении   спланировала.  Я   целенаправленно   подберу
 подходящего по всем показателям, на мой взгляд, незнакомого мужчину, соблазню его для одной ночи и забеременею! А тебе скажу, что произошло Чудо! Врачи ошиблись! Я жду нашего малыша! Нашего! Твоего и моего. И ни словом не обмолвлюсь о предательской ночи. Понимаешь, как подло и низко. Я не хотела тебя терять. Но от этого я не переставала хотеть ребёночка, свою "кровиночку". Возможно, мне так и надо было сделать. И тогда мы бы не стояли сейчас на перроне. Мы гуляли бы с тобой по нашему городу Любви, взявшись за руки и безумолку вели бы счастливый разговор о приближающемся появлении нашего ребёнка. Но даже ради всего этого, я не смогла заставить себя лечь в постель с другим мужчиной. И ещё, я не хотела, чтобы в нашу, такую чистую и светлую жизнь закралась грязная ложь.
     Всё слышавший пассажирский поезд издал вдруг жалобный звук, будто расплакался - сердце и у него, видно, не железное.
     Вера быстро продолжила:
     - И последнее. Наш развод не имел бы никакого смысла, если бы мы оба продолжали жить в одном городе, но порознь. Я бы бесконечно бегала к тебе, в нашу квартиру. И для меня опять же не существовали бы другие мужчины. Поэтому я уезжаю…
     Они страстно прильнули друг к другу в последний раз. Губы их слились в последнем, жарком, горько-солёном поцелуе.
     - Время. Провожающим покинуть вагон! - приказным громким голосом, предупредила всех бойкая проводница.
     Поезд судорожно дёрнулся всем своим могучим телом и плавно тронулся с места. И сердце Григория дёрнулось, сдвинулось с обычного места в груди, готовое выскочить из неё и бежать следом за уходящим поездом…

Сердце не остановилось без Веры. Оно продолжало свою работу. И Земля продолжала вращаться вокруг своей оси. А вместе с ней и он - крутился изо дня в день, как заводная механическая игрушка, у которой забыли отключить двигающее устройство. Автоматически, по инерции продолжал он свой бег. Время дошагало до своего первого  года  в  новом  двадцать  первом  столетии.  А  его  возраст
приближался к пятидесятилетнему юбилею. Тринадцать лет прошло. Он продолжал жить в той же квартире. Но жизнь без Веры пошла кувырком. Несчастья сыпались и сыпались на него одно за другим, одно за другим, не давая времени для передышки…
     В середине девяносто пятого года они с мамой хоронили отца. После похорон он привёз мать, враз ослабевшую от тяжкой  утраты и безутешного горя, к себе, в свою квартиру.
     Так они стали жить вдвоём - быстро постаревшая мать и немолодой уже сын. Они всегда отдыхали душой друг с другом - мать и сын. Он не знает, как бы он пережил одиночество, что безжалостно обрушилось на него с отъездом Веры, не будь рядом с ним любимой и заботливой мамы. Но безжалостный рок всё не унимался-видно  задался целью отнять у него всех, кого он любил. В девяносто седьмом мать ушла к отцу на кладбище, и не вернулась больше. Осталась лежать там, рядом с ним. Они воссоединились, были теперь неразлучны. И оттого он завидовал им. Ему было хуже. Он остался совсем один. Вот теперь он уже точно знал, что его никто не любит, и никто не ждёт дома. Разве что Вера, незримо живущая все эти годы рядом с ним. Она неизменно смотрела на него одним и тем же, грустно-загадочным взглядом. На руках она держала свою "кровиночку" - кареглазого, с кудрявыми волосиками, прелестного малыша, одного года от роду. Вера напоминала ему деву Марию с младенцем на руках…
     Эту фотографию вместе с очень коротеньким письмом без указания обратного адреса, он получил через два года после их разлуки. Когда ему становится невмоготу от одиночества, он достаёт письмо и читает его в тысячный раз с закрытыми глазами, чтобы увидеть перед собой прежнюю Веру, и ему это всегда удаётся.
     - Мой любимый, мой неповторимый Гришуня! Это моё первое и последнее письмо к тебе. Я не сообщаю обратного адреса преднамеренно, чтобы не ждать ответного письма. Иначе я могу не выдержать, всё бросить и примчаться к тебе на самом скором экспресс-поезде. Этого не должно случиться! Для чего я пишу? Для того, мой родной, чтобы ты знал и увидел собственными глазами, ради кого ты принёс в жертву нашу любовь. Вот она, моя мечта. Моя кровиночка - мой маленький Гришуня. Ты  уже  догадался - да,
я назвала его в твою честь. Знай всегда - это и твой сын тоже. И тебе он обязан жизнью. А я обязана тебе. Материнская любовь, которую я теперь познала - это высше чувство из всех человеческих чувств. Мой муж, отец этого славного карапуза - хороший человек, и на самом деле любит меня, и обожает нашего сына. А я люблю тебя, большого и сильного Гришуню. И своего маленького беззащитного Гришуню. А наш Гришуня любит свою маму и своего папу. Так, сама жизнь расставила все точки над "i". Целую тебя нежно-нежно.
     Прощай!
     Твоя Вера.
               
                ( часть 3).  Полина.

     В перестроечные девяностые годы пришла независимость и свобода, но ему не стало легче. Наоборот. Пришлось покинуть стены университета. Работы на всех уже не хватало. Шли повальные сокращения. Ранее процветающие, а сейчас разорённые предприятия, фабрики и заводы стояли словно оцепеневшие, и опустошёнными глазницами с ужасом взирали на бесчинства власть имущих. Всюду царили хаос и беззаконие. Вначале всё порушили и разорили. Затем загребущие и цепкие лапы (руками их и не назовёшь) извечных властителей этого мира - приватизировали (в народе это называли прихватизацией) за смехотворные цены всё и вся. Растащили по своим норам некогда народное достояние. Народ беднел, нищенствовал, еле сводил концы с концами. А имущие власть, но не имущие ни стыда, ни совести, богатели, жирели. Очереди несчастных безработных на биржах, тщетно ищущих работу. Новые рабочие места властями не создавались, старые были порушены. Пособия по безработице, детские пособия матерям, пенсии пенсионерам - выплачивались мизерные. А цены на всё росли, как тесто на дрожжах. Появились попрошайничающие, беспризорные дети. Правительство не в состоянии было обеспечить нормальный жизненный уровень своему народу. О простых людях горе-политики вспоминали лишь незадолго до выборов. И сыпали своими обещаниями  -  "посулами"
не скупясь, как снег в обильный снегопад. Все их "посулы" распрекрасной жизни в один миг испарялись, как пар над остывшим чаем, таяли, как прошлогодний снег.
 
      Смертность росла, как и цены, по возрастающей вверх, а рождаемость - вниз! (предельно ясно почему). Отнюдь не каждая молодая семья могла позволить себе рождение ребенка.И они в том не повинны. В самом деле, какое будущее они могли обеспечить своим детям, если они не знали теперь - что их ждёт завтра?..

     Он был одним из многих- одинокий, пятидесятилетний мужчина. Без определённых занятий, что означает без какого-либо определённого и постоянного заработка на жизнь, с немалым долгом за квартиру. Не раз уже получал предупреждающие указания - в кратчайший срок погасить задолжность, в противном случае будет выселен из квартиры на улицу…
     И выселяли. Он сам однажды, случайно, оказался свидетелем того. Он шёл по одной улице своего любимого города, и вдруг ещё издали увидел, как почти рядом с дорогой, на пятачке земли, груда каких-то вещей, предметов, узлов и сумок. И среди всего этого нехитрого и небогатого скарба стоит диван! Старенький, полуразвалившийся диван, а на нём лежит вся закутанная в тряпьё,  немолодая,  но  и  не совсем ещё старая женщина. Поравнявшись с этой сваленной кучей непонятно-чего, прямо на земле, под открытым небом, он увидел, что лежащая женщина будто бы спит. Он был потрясён. Глаза её были закрыты и обращены к небу, но не  вглядывались в его безграничность и красоту. Веки были  опущены,
как шторами закрывают окна, чтобы сквозь них ничего не было видно постороннему глазу. Его как цепями приковали к этому лобному месту! Он стоял, оцепеневший от ужаса, вглядываясь в измученное истощённое лицо женщины, живущей при свободе и демократии, в независимом государстве. На улице! Веки её чуть подрагивали, но сама она не шевелилась и глаз так и не открыла. Она спала. Он тихо побрёл дальше, ступая куда попало.
     Так были прожиты первые десять лет независимости, свободы и демократии не только в Латвии, но и во всех некогда бывших в составе Советского Союза, Республиках. Строительство независимого капиталистического строя, со всеми ему сопутствующими последствиями, потихоньку, как столетняя черепаха, до боли мизерными шажками ползло вперёд…
     Большая часть интеллигенции по своему жизненному уровню стояла где-то посередине между богатыми и нищими. Вот к этой прослойке общества он относил и себя. Он был кандидат наук по экономике, в прошлом преподаватель экономики, в связи с сокращением вынужден был поменять свою стезю учёного экономиста. Пытался заняться бизнесом . Вскоре обанкротился. Занялся общественной работой и с головой ушёл в политику. Теперь он был народным избранником в депутаты, успешно прошёл всю тернистую дорогу, прежде чем стал на законных выборных основаниях депутатом Думы с небольшим, но стабильным, на весь четырёхгодичный выборный срок положенным окладом.
     По истечении первых четырёх лет депутатства, ряды партии заметно поредели, теряя веру в своего лидера, который не мог улучшить их жизнь, не мог выполнить свои предвыборные обещания. Сообразив, что при таком положении в этой партии, ему не одержать победы на грядущих выборах, он пошёл на объединение с другими малочисленными партиями. С долгом за квартиру он рассчитался и теперь не боялся оказаться выселенным на улицу. Никаких заметных постов он в Думе не занимал, а поэтому и не жировал.
     В его прежней  небольшой  двухкомнатной  квартире  ничего  не
прибавилось. Всё осталось, как при Вере. Повсюду одни стеллажи с книгами. В обеих комнатах. Вдоль стен, чуть ли не от потолка и почти до пола - стеллажи, с которых на него смотрели разные книги. Настоящая библиотека! Со вкусом подобранных классиков русской и советской литературы, известных зарубежных писателей. Литература художественная - стихи и проза, публицистическая, научная, в том числе по экономике, историческая и другая. Вот всё его богатство. Эти книги, любовно собранные за всю свою жизнь его матерью и её же руками поставленные каждая на своём месте. Больше ему нечем было похвастаться.
     Разменяв шестой десяток лет, он донашивал старое, демисезонное пальто, бывшее некогда шикарным, а теперь с вытертой по краям рукавов тканью и обветшалыми петлями на бортах. Зимой он носил его же, поддев под низ вязаный старенький свитер, поверх свитера пиджак в те зимние дни, когда мороз лютовал не на шутку, прямо как новое очередное правительство      У партии была своя газета. Григорий был её главным редактором. Он арендовал крохотную комнатку, по которой можно было двигаться "шаг вперёд", "шаг назад". Он мог впускать к себе одновременно не более двух человек. Для размещения большего количества людей не хватало места.
Здесь, в этой тесной комнатушке,заваленной кипами нераспроданных,старых номеров газеты
"Заря", он и увидел её впервые...

               
     Он сидел за столом, углубившись в редактирование очередного номера своей газеты. На дворе, за единственным окном этой каморки, разгуливал бессовестно бесчинствуя, осенний, пронзи-тельно-холодный и сырой прибалтийский ветер повышенной бальности. В такую погоду добрый хозяин и собаку во двор не выгонит. Поэтому он никого не ждал. И сам не спешил выбираться наружу, отыскивал себе дела здесь, внутри…
     Когда  раздался тихий стук у двери,он с удивлением произнес:
     - Да. Войдите!
     И она вошла вместе с холодом. Невысокая женщина, продрогшая на сильном ветру.
     "Наверноe моего возраста, - почему-то подумал он, - а замёрзла-то как-губы вон посиневшие".
 
     В серой пушистой шапочке, напомнившей ему ёжика, выпустившего  свои острые иголки. Пальто на женщине было такое, какие носят тринадцатилетние девочки. Небольшой стального цвета воротничок из искусственного меха, рукава с отложными меховыми манжетами. За спиной висел капюшон, отороченный серым мехом. Цвет пальто - спелой вишни - ей очень подходил. Лицо, какое есть - без косметических прикрас. Но вот выражение лица! Оно было не просто грустным. Лицо было скорбным. Скорбь эта, казалось,  не один уже день и даже не один месяц, а годы вживалась в её лицо. Скорбь всех страждущих  на её лице и в глазах! Так ему показалось. И это его потрясло!
     - Здравствуйте! Я из литобъединения. Привезла по поручению нашего руководителя заметки для газеты. Он должен был вам позвонить, предупредить...
     - Да вы проходите сюда, ближе к этой батарее. Здесь намного теплее.  Присаживайтесь!  Да,  да.  Антон  Антонович  звонил   мне,
говорил, что у вас заметки по Пушкинским вечерам неплохие. Просил поместить их в газете. Но в такую погоду я не думал, что кто-то их привезёт.
     Он говорил и смотрел на женщину. Она уже достала из сумочки отпечатанные на пишущей машинке листы и, протянув их ему, тут же встала:
     - Вот, пожалуйста, возьмите! А я пойду. До свидания!
     Она уже ступила к выходу. Он представил, как разбушевавшийся не на шутку (пятнадцать метров в секунду, это он по радио слышал) ветер, подхватит эту хрупкую женскую фигурку, и унесёт от него неведомо куда. И он больше никогда, никогда не увидит её.
     - Да подождите вы! - воскликнул он невольно. Вы ещё даже не отогрелись! У вас синюшные губы, и руки вон красные от холода! Садитесь, садитесь! Положите перчатки пока на батарею. Пусть набирают в себя тепло. И ноги протяните к батарее поближе! Да не стесняйтесь вы! Я не буду на вас смотреть, - он начал было читать её заметки, но вспомнив, спохватился:
     - У меня же чай тут есть и сахар. И электрический чайник. Вот чем я вас сейчас вмиг согрею!
     Она попыталась отказаться:
     - Спасибо, не беспокойтесь. Я и без чая уже согрелась!
     - Это вы внешнюю себя отогрели, а внутренности надо греть горячим чаем!
     И через пару минут он уже поставил перед ней кружку свежезаваренного чая, обдающего ароматно-сладковатым малиновым запахом вперемешку с клубящимся  паром.
     - Не обожгитесь только, - предупредил он заботливо. А вот к чаю у меня ничего нет! Ну, как говорится, "чем богаты, тем и рады".
     Он не знал, почему ему так хочется разговорить эту скромную, тихую, грустную женщину, задержать её. Прогнать с её лица необыкновенную скорбь!
     Тогда, он ещё ничего-ничегошеньки не знал об этой женщине. Он впервые в жизни видел её. Но он уже предположил, что жизнь у этой женщины не мёд и даже не сахар. Она вызывала в нём жалость
и сочуствие. Женщина молча выпила маленькими глоточками чай, сунула в нагретые перчатки свои  ладошки  и…  исчезла  в  осенней круговерти.
     Ему не удалось задержать и разговорить её. Заметки, принесённые ею, он поместил в ближайшем номере газеты. Так он узнал её имя и фамилию. У неё удивительно певучее редкое имя - Полина. Фамилия была трудно произносимая, латышская. Из чего он сделал заключение, что это русская женщина замужем за латышом. Женщины при замужестве обычно отказываются от своей девичьей фамилии и берут фамилию мужа. Значит, у неё есть муж…

Во второй раз их встреча произошла через месяца два,здесь же,в этом кабинете...

     Было начало зимы. Полина предстала перед ним в той же самой "ежовой" шапочке, в иголках которой застряла снежная крупка, которая красила и шапочку и женщину. И пальто на ней было то же самое, цвета спелой вишни, только на плечах лежали неуспевшие скатиться снежные хрусталики. Она напомнила ему бедную Настеньку из детской сказки "Морозко" брошенную в лютый мороз в лесу на погибель.
     Он узнал её сразу. Память хранила в себе трогательный образ этой милой женщины. Он ждал, желал новых встреч каждый день. И теперь несказанно обрадовался её появлению.
     - Здравствуйте! - Воскликнул он и шагнул ей навстречу.
     - Рад видеть Вас снова! И опять вы замёрзли, наверное? Давайте я помогу вам снять пальто - надо стряхнуть снег, пока он не расстаял и не промочил ваше пальто. Трясите, трясите шапочку, вон ещё снег застрял. Что на этот раз вы мне привезли?
     - Свой рассказ, - ответила она с какой-то стеснительностью. - Он короткий, не бойтесь. Наш руководитель рассказывал нам, что вы в своей газете выделили для нас небольшую полосу и будете в каждом номере публиковать лучшие стихи и рассказы. Вот, Антон Антонович просил меня передать вам.
     Он взял листы, вложенные в целофановую прозрачную папочку, бросил взгляд на первый лист. Она, заметив, что он читает попросила:
     - Только, пожалуйста, не читайте при мне. Как автора, меня это смущает. Прочтёте потом.
     - Да, да, конечно. - Он быстро положил её рассказ сбоку на стол. Вам нечего смущаться. По-моему, вы неплохо пишите, судя по вашим прошлым заметкам. Мне не пришлось вас даже править. У вас живой литературный язык, душевный. Рассказ ваш выйдет в следующем же номере. Кстати, возьмите себе предыдущие номера газет, если их у вас нет. Отберите из стопок!
     Женщина стала молча перебирать газеты, отобрала себе три разных номера, свернула их аккуратно, положила в сумочку, поблагодарила:
     - Спасибо. Остальные у меня есть. Я в киоске покупаю каждый выходящий номер. И эти у меня есть. Да взяла на всякий случай по второму экземпляру где есть мои заметки. Приятно, всё же, видеть плоды своего творчества в газете! Спасибо Вам за эту радость.
     - Ну что вы, это Вам спасибо. Вы бескорыстно дарите свой писательский труд читателю! Были бы у нас средства! Мы бы и гонорары вам платили! Но, увы, увы…
     "Как приятно с ней говорить, - думал он. Сегодня её лицо немного просветлело. И она уже не такая грустная. Хорошо, что я хоть что-то могу сделать для неё", - радовался в душе он.
     Женщина собралась уходить, взяла шапочку. Он вскочил, помог одеть пальто, и бросив взгляд на часы, сказал:
     - Знаете, я сейчас тоже ухожу отсюда, может нам хотя бы чуть-чуть по-пути? Вы разрешите вас проводить?
     Он уже одевался. Она молча вышла из кабинета. Он последовал за ней.
     Небо прояснилось. Упав на землю, снежная крупка легла серебристо-белым, хрустящим под ногами людей, покрывалом. Она накрыла крыши домов, киосков, автомашин. Ни одного чёрного пятнышка. Казалось, что земли вовсе нет, есть только одно белое тонкое покрывало, ступишь на него, порвёшь и… провалишься! В бездну… Страшно даже.
     Ступая рядом, они почувствовали под своими ногами вековую земную твердынь, и обрадовались, что она не исчезла!
     - Первый снег в этом году, - сказала она, - расстает бесследно. Вон уже как на проезжей части дороги колёса машин прошлись по нему, придавили своей железной тяжестью, подмяли  под  себя  и  вмиг уничтожили его необыкновенную красоту.

     Он заглянул в её лицо. "Господи, опять эта таинственная скорбь! Ей, видно, жаль даже растаявший снег".
     - Знаете что, - он полез в карман своего пальто, достал визитку, - возьмите, пожалуйста. Здесь мой мобильный телефон. Может понадобится что, звоните, не стесняйтесь. Буду очень рад. И приезжайте почаще ко мне, привозите все свои рассказы. Я обязательно их опубликую. Я почему-то уверен, что они заслуживают этого.
     - Спасибо. Но у меня их не так уж и много. Тем более, коротких. Ведь газетную полосу не растянешь на длину большого рассказа.
     - А мы в одном номере начнём ваш большой рассказ, а в следующем напечатаем продолжение.
     - Да, об этом я как-то не подумала. Ещё раз большое спасибо Вам за участие, за добрые слова. Мне сюда, на маршрутку, - махнула она рукой в мягкой шерстяной перчатке в сторону стоящих полукругом на конечной остановке маршрутных такси.
     - А мне на троллейбус. Тут рядом остановка. Постоим, дождёмся вашего номера. Какой вам нужен?
     - 224 -тый, - просто ответила она.
     Они стояли друг против друга и ждали маршрутное такси.
     - Я о вас совсем ничего не знаю, - нарушила она затянувшееся молчание. - Расскажите что-нибудь о себе!
     - Да нет в моей жизни ничего интересного, что заслуживало бы вашего внимания, -поспешно сказал он. - Как видите, занимаюсь общественной деятельностью, политикой, статьи пишу в свою же газету.
     - Я все ваши статьи  прочитала,  -  прервала она  его,  -  изложено
хорошо, но, извините меня, они все о политике, о каких-то постоянных передрягах в вашей партии, о каких-то разбирательствах с лидерами  других  партий.  Не  посчитайте  меня бестактной, но я не люблю политику и не могу уважать ни одного нынешнего политика, что дорвались до власти и пользуются ею, как уличной девкой.
     Она говорила быстро, убеждённо и эмоционально. У неё даже тембр голоса изменился, от низкого до высокого, и вибрировал порой на отдельных словах.
     От  её  дальнейшей  критики  его  спасла   вовремя   подоспевшая маршрутка.

     - Извините за резкость, - прежде чем сесть в маршрутное такси, уже спокойным тоном произнесла она, - но я привыкла высказывать своё мнение таким, какое оно у меня есть.
     Маршрутка повезла её домой. Он стоял, чуть обескураженный, смотрел во след машины, и ничуть не обиделся на эту необычную женщину, непохожую ни на одну другую.
     "Своеобразная. С ней, наверное, чертовски интересно разговаривать обо всём на свете", - сделал он заключение.

     Потом она долго не приходила. Он ждал её, скучал в своём кабинете. А она всё не шла и не шла. Неделя за неделей. Он мог точно вычислить, как долго её не было. Он откладывал для неё "на всякий случай" по одному номеру газеты, выходящей один раз в неделю - по средам. Их уже набралось восемь штук, на выходе девятый номер. Это значит, что он не видел её уже третий месяц…
     Стихи и рассказы для литературной полосы всё это время привозил мужчина средних лет, симпатичный, с большими карими глазами. Серебристые аккуратные усики и небольшая чёрная бородка придавали ему интеллигентный вид.
     - Иван Васильевич, - в первый свой приезд представился мужчина, протягивая и пожимая ему руку, - поэт, член литобъединения…
     В  тот  раз  он  ещё  не  обеспокоился,   отчего   не   приехала Полина. Ни словом не обмолвился о ней.
     Иван Васильевич оказался общительным, жизнерадостным, с настоящим юношеским задором, человеком. Через пару минут их знакомства, он уже декламировал свои стихи! Да, да. Именно, не просто читал, а со всем своим артистическим талантом, декламировал! Как артист, голосом выражал всю гамму чувств поэта, им же вложенных в каждое своё стихотворение.
     Он слушал Ивана Васильевича с удовольствием, хотя сам никогда не был с поэзией на "ты". Так, в рамках школьной программы. Потом они пили с Иваном Васильевичем чай и обсуждали   последние   новости   и   предстоящие   выборы.    Поэт
расспрашивал о их делах в партии. Он ему охотно рассказывал. Потом мужчина уехал. А он тут же бросился просматривать новые материалы, принесённые поэтом. Он нетерпеливо искал. Стихи не читая пока что, откладывал сразу в сторону. И, когда все листы со стихами переложил на стол, в руках у него осталось как раз то, что искал его нетерпеливый взгляд - её рассказы. Он сразу же занялся чтением. Точнее не чтением, а беседой с ней  без неё.
      Он был уверен, что все её рассказы личностного содержания. Она не боялась "вывернуть" свою душу на изнанку перед своими читателями. Не боялась "обнажить" её перед зорким взглядом своих коллег по перу. Теперь вот и он мог проследить всю её судьбу, тонкими белыми нитками прошитую во всех этих машинописных листах - отпечатках её шагов по жизни…

     Она была дитя послевоенного времени, пятьдесят первого года. Из многодетной бедной деревенской семьи. Отец её умер когда ей было тринадцать лет, они терпели нужду и холод. В её подростковой душе уже росло возмущение и негодование на чёрствость, жестокость и несправедливость власть имущих. Ей хотелось зайти к председателю колхоза и высказать ему в лицо, что они, пятеро детей бедной вдовы голодают за неимением хлеба и мёрзнут зимой от холода из-за отсутствия дров. Так она хотела защитить свою бедную мать, в одиночку бьющуюся, как рыба об лёд, крутящуюся на колхозной работе, как белка в колесе, выбиваясь из последних сил, за жалкие трудодни. А он глава всему, в то же самое время раскатывает на своей волге, весь разжиревший на дармовых властьевых харчах. И дом его - полная чаша и две дочери его всегда сыты, одеты, обуты в самое лучшее. Не хватило ей в детстве смелости, не решилась она пойти к председателю, зато голодное и холодное тельце её на всю жизнь возненавидело таких горе-властителей, как их председатель…
     "Так вот где заложено начало скорбной печати на её лице," - подумал он. Уже с детства лёгкая тень тоски во взгляде. И все же они не умерли с голода. Выросли, выучились. Она закончила культурно-просветительный техникум, работала в доме культуры заведующей. А потом судьба увела её к морю.  В  даль  далёкую,  ей
неизвестную, но всё же в республику братскую. Здесь она созрела для замужества. И выйдя замуж за латыша по чистой светлой любви, стала женщиной. И плодами этой красивой любви были два чудесных малыша - погодки. Первенец - сын, через год с  небольшим только сын стал ходить, появилась сестричка ему. Они росли вместе и купались в любви материнской…
     Он читал и вспоминал своё детство, свою любящую маму. Она подарила ему счастливую страну детства, но судьба лишила его возможности самому испытать отцовские чувства. Он читал и уже знал, что замужняя жизнь текла у неё счастливо. Только порой счастье омрачало невыносимая тоска по Родине. Шесть лет прошло, как не видела она Россию. И вот, она летит, летит, и смотрит в иллюминатор самолёта, любуется безграничной широтой и красотой земного простора. Она на земле - родной и желанной. И родные со слезами радости встречают её. Село почти ничуть не изменилось - по вечерам всё также гонят стадо пастухи, да гуси чинно стайками проходят. И только постаревшие дома нажили новые морщины вместе со своими хозяевами. А воздух чище здесь, и дышится легко, не то, что в городах, где мы привыкли жить. Время бежит быстро. Вот пора и возвратиться на родину своих детей. Она прощается с отчей землёй. "Прощай мой край!" И самолёт уносит её за тысячу километров от Родины, быть может навсегда. Такое у неё получилось "Свидание с Родиной".
     Жизнь продолжается. Дети её растут. Она работает в детском саду. Своих детей отдала в чужие руки. Правда тут они, рядом, в других группах. Не выдержит, сбегает, глянет хоть одним глазком на своих ненаглядных птенцов. А когда вечером родители разберут любимых сыновей и дочерей, и руки её освободятся от работы, она возьмёт своих сына и дочь и они дружно и весело шагают втроём - домой, к папе.
     Потом уже дети ходили в школу, а она на завод. Это были уже девяностые годы, их самое жестокое начало…
     Из рассказа "Исповедь матери" он узнал, что её славный девятнадцатилетний сын навсегда ушёл от них туда, откуда возврата нет. Ушёл по собственному желанию, но против своей воли. И она, обливаясь горькими слезами, не может понять, как, почему злой рок бессердечно отнял у неё самое дорогое - сына её любимого.  Как  жить  без  него?  Как  ходить  по  этой  земле  ей   и
тысячам других матерей и отцов, не сумевших уберечь своих сыновей и дочерей от страшного лихолетья.И земля чёрная поглотила их, без вины виноватых. Как ходить по земле, если сын твой в неволе - земле…
     И она онемела. Онемела на годы. И всё ждала, ждала своего сына оттуда, откуда ни один ещё не возвратился. А она хотела, чтобы её сын вернулся. Или хотя бы подал о себе весточку, что душе его на небе хорошо, что никто его там не обижает и не накажет за то, что душой он русский - сын отца-латыша и матери-русской. За то, что в свои девятнадцать он оказался ненужным стране, в которой родился и рос. За то, что он не был богатым. За то, что был не у дел - безработным. В девятнадцать и быть обузой - его ли это удел? Хаос, страшный хаос в стране, где он жил. Здесь работы на всех не хватает, здесь хозяева правят бал. И он отошёл в сторону, не стал помехой на чужом пиру во время чумы. Отошёл, потому как не желал разменивать свою душу по мелочам. Не хотел уподобляться всем этим хозяевам-торгашам, которые заполонили собой все| и вся А если душа не торгаша? Где же идеалы? В чём жизни смысл? И он решил для себя, и ушёл из жизни не по своей воле. Его выжили власть преимущие. А статистика выдаёт сухие цифры растущих жертв, лишивших себя добровольно жизни, но умалчивает об истинных причинах содеянного ими. Её сын - один из того множества чисел. Никто лучше её не знает, как не хотелось ему уходить из этого мира. Не хотелось, пока мир был спокоен, пока у него было всё самое необходимое для жизни на этой земле. Он был жизнерадостным, славным и любящим сыном. Когда он вырос он хотел одного - заниматься любимым делом. Он любил гитару. Он пел свои душевные песни, музыку и слова он сочинял сам, своей тонкой и чувствительной душой. Жестокий мир в души не верит. И когда душа его поняла это, она улетела из страшного мира, от страшных людей, не верящих ни в Бога, ни в чёрта, бесчинствующих на этой земле. Улетела и познала мир иной. И любимой своей матери любящий сын и с того света смог подать весточку. Она дождалась чуда - сын ей ответил, так чётко, ясно, близко его родной и милый голос вернул её из страны немых одной своей фразой, услышанной только ею: - Ты, мама, не молчи! Я не хочу, чтобы ты была немая...  И она заговорила. Она не имела права молчать. Она не могла не выполнить наказ своего любимого сына…
     Он закончил читать её "Исповедь матери". Теперь он точно знал - её лицо и в самом деле несло на себе скорбь всех матерей, безвременно потерявших своих детей в то или иное жестокое время. И ещё он понял, что полюбил эту  хрупкую женщину, полюбил материнской любовью. Не мужской, не отцовской - он не оговорился, - а именно материнской, превыше которой нет ничего на свете...

     Полюбил материнской любовью. Да, да! Так, как в детстве любила его мама. Ему хотелось защищать эту маленькуюженщину. Оберегать от всех тягот жизни, от злых людей. Любовь и жалость пронзали его сердце. И он не смог бы ответить, чего больше в нём - любви? Или жалости? Она шла сквозь нужду, смерть, борьбу за своего спившегося от горя мужа. Почему Господь так желал её страданий, которых хватило бы не на один десяток человек. А ей одной всё досталось, и она одна всё вынесла. Сильная духом! Слабая женщина, с сильным волевым характером. Любящая жизнь во всех её проявлениях. Он восхищался ею. Она стала для него воплощением идеала женщины-жены, матери. Жаль, что не его. Впрочем, какая-то частица её души всё же принадлежала и ему. Вначале, взятая им из её рассказов, в дальнейшем и из их встреч в жизни…
      Он, уже не стесняясь спросил Ивана Васильевича, в очередной раз нагрянувшего к нему с новыми материалами для газеты:
     - А куда же пропала Полина? Уже третий месяц вы всё, да вы приезжаете, а что же не она?
     Мужчина искренне удивился:
     - Почему пропала? Мы с ней видимся в литобъединении.
     Потом, минуту подумав, и видно, что-то поняв, поэт вдруг предложил:
     - А вы приходите к нам в это воскресенье. Мы будем отмечать восьмое  марта.  Правда,  придётся  отметить  женский  день   двумя
днями раньше - воскресенье выпадает на шестое число. Жаль, что теперь в календаре восьмое марта не окрашено в красный цвет и мы вынуждены работать в этот день. Зато накануне, в воскресенье, отметим незабываемый праздник весны. Присоединяйтесь и вы! Полина тоже будет…
     До воскресенья оставалось три долгих дня…
    
     - Периодичность наших встреч равна периодичности времён года, - сострил он шестого марта, когда подошёл поздороваться, заметив её среди хлопотавших у столов нескольких женщин.
     Но фраза прозвучала у него как-то грустно.
     - Сегодня мы видимся в третий раз и опять в другое время года - уже начало весны. Впервые я увидел вас осенью, второй раз вы пришли в начале зимы, сегодня почти весна. Неужели наша следующая встреча придёт только вместе с летом? Не странно ли это?
     - А вы прибавьте к этим встречам ещё все те, когда мы встречаемся с вами на страницах вашей газеты, с помощью которой беседуем друг с другом на расстоянии. Я с вами, прочитывая ваши статьи у себя дома, а вы - со мной, читая мои рассказы в своей квартире или в своём кабинете. И вы знаете, я с вами часто спорю! И даже ругаюсь порой с вами. Когда нахожу в ваших статьях то, с чем я не согласна. А вы об этом не подозреваете даже.
     Он засмеялся:
     - Разрешите мне занять место рядом с вами, чтобы у вас была возможность высказать своё мнение о газетных материалах прямо в лицо её редактору? - настраиваясь на шутливый тон, произнёс он.
     - Разрешаю! - наклонив чуть голову, и чуть присев, изображая реверанс, шутливо воскликнула она.
     Длинные столы стояли в зале буквой "П", накрытые небогатой снедью, принесённой каждым с собой. В предпраздничный день народу пришло много. Все были радостно настроены, возбуждены, говорливы. Расселись за столы. Атмосфера взаимопонимания и дружелюбия царила в этот день, и конечно же, стихи, стихи и песни. Устроили даже танцы под гитару. Он кружился в вальсе с Полиной и был на седьмом небе от счастья, от переполнивших его чувств, готовых вот-вот вылиться из него наружу. Ему хотелось, чтобы  этот  замечательный  день   никогда   не   пришёл   к   своему
завершению, чтобы ему не пришлось расставаться с любимой женщиной. Он бы кружил и кружил её в танце жизни, пока не рассеял бы глубокую тоску её грустных глаз.
     Ряды их начали постепенно редеть. Первыми их покинули притомившиеся от веселья поэты и прозаики более пожилого возраста. Затем те, кому ещё не хотелось уходить, но пришлось, по тем или иным уважительным причинам. Задержались допоздна лишь несколько человек. Среди них Иван Васильевич, с которым Григорий был хорошо знаком, поэтесса Марина, и ещё двое мужчин, имена которых он не запомнил. И она - Полина. Они образовали тесный застольный круг. Иван Васильевич артистично развлекал своими стихами о любви к женщинам. Его хотелось слушать бесконечно. В окна уже ничего не проглядывалось, кроме рано наступившей сумеречной мглы. Григорий был всё время рядом с Полиной. Она почти не разговаривала. Слушала стихи, изредка нахваливая то или другое стихотворение поэта, понравившееся ей. Ушли двое мужчин, засобирались уходить и Марина с Иваном Васильевичем, а Полина всё не спешила. Он радовался этому, и удивлялся одновременно.
     "Дома муж её, наверно, заждался", - подумал он.
     Она весь вечер была задумчиво грустна. Что-то угнетало её, мучило, мешало радоваться празднику от души, весело. Ему так и не удалось согнать печаль с её лица.
     - Я вас провожу? - шепнул он ей на выходе. Она не сказала ни "да" ни "нет". Они остались совсем одни посреди позднего вечера, выглядевшего нарядным от неоновых, горящих разными цветами вывесок, и мигающих попеременно то красным, то зелёным глазом, светофоров.
     - Я остановлю для вас такси. Согласны? - спросил он, не зная, как вести себя наедине с ней.
     А женщина вдруг расплакалась. Тихо и очень горько. Это было так неожиданно, что он растерялся и испугался одновременно.
     - Господи, что с вами? - с участием и тревогой в голосе спросил он, невольно обняв её, и осторожно прижав к своей груди.
     Она ещё безутешнее разразилась потоком слёз, как-будто весь длинный день только и ждала этого, чтобы вечером поплакаться ему.
     - Если бы вы знали, как мне не хочется возвращаться  домой,  -  с горечью
 произнесла она, выплакав все слёзы, чуть успокоившись.    - Муж в очередной раз запил. Он не расстаётся со спиртным уже вторую неделю. Я не могу больше этого видеть. Я не могу так больше жить. Он измучил меня. Он измучил себя. Я не знаю, что мне делать. Я устала от этой постоянной борьбы с его пагубным пристрастием к алкоголю. Порой мне хочется одного - скорее бы всё это закончилось, не важно как. Плохо ли, хорошо ли. Иногда мне хочется умереть, чтобы не мучиться больше. И только дочь поддерживает во мне желание жить.
     Залпом выплеснув из себя назревшее откровение, страдающая женщина умолкла, горестно вздохнув.
     - А знаете что, поедемте ко мне! Я вас чаем напою, успокоитесь. Если захотите, можете остаться у меня на ночь. Не подумайте ничего плохого. Я просто хочу вам помочь.
     Она не возражала. Первое же мимо проходящее такси доставило их до его дома. И вот они сидели в его квартире. Полина ничего не хотела - ни горячего чая, ни рюмочки коньяка, которые он ей предлагал. Пожевала кусочек шоколада, оглядывая комнату:
     - Так много книг! И вы их все прочитали?
     - Читал, читаю и буду ещё долго читать, наверно, - ответил он.
     - Я очень устала. Хочется спать. Боюсь, у меня не хватит сил на дорогу к себе домой, - женщина говорила таким поникшим и измученным голосом, и лицо её было такое уставшее, осунувшееся, что ему стало страшно за неё.
     - Я вам постелю здесь, на диване. А сам буду в соседней комнате, на кресле. Если что-то вам понадобится, не стесняйтесь, зовите меня.
     Полина как-то ничком, не раздеваясь, легла на расстеленную им постель прямо поверх одеяла. Она уже спала. Он стоял перед ней, ожидая, когда она поглубже уйдёт в сон. Осторожно, чтобы не разбудить, освободил из под её ног край одеяла и накрыл её. Ему ещё не хотелось спать. С книжкой в руках, он устроился в комнате рядом, в кресле, охраняя её покой и сон. Через некоторое время он задремал…
     И увидел её. Они были вдвоём - он и она. Непонятно где, в каком-то пустом пространстве. Кругом ни улиц с домами, ни дорог с машинами, ни аллей с деревьями. Небольшой пятачок земли пустой Вселенной, на котором есть место только  для  двоих,  тесно
прижавшихся друг к другу. Они так и стояли. Она слилась с ним, угнездившись своей невысокой стройной фигуркой на его широкой и тёплой груди. Как он в детстве у своей мамы под крылышком. Теперь он чувствовал себя мамой. Материнская любовь, чистая, светлая и вечная переполняла его. Он чувствовал себя нужным этой женшщине, как любая мать нужна всегда своему дитёнышу. Очнулся он от видения, когда в незашторенное окно засветило забрезжившим восходом проснувшегося утра нового дня…
     Едва проснувшись, Полина уже опять волновалась, тревожилась, переживала:
     - Господи, как он там, один? Что я наделала, бросила его одного беспомощного, на всю ночь! С ним могло что угодно случиться. Он запросто может поджечь квартиру и сгореть вместе с ней. Он часто и много курит, а когда пьян, не всегда до конца тушит окурки. Ей приходится дотушивать огоньки сигарет, следить не оставил ли он газ включённым.
     Она отказалась от завтрака. Быстрей, быстрей домой! Она вся уже была там, около своего спившегося мужа. Она продолжала любить его. Любить и жалеть. Мучиться и страдать, искать ему оправдание:
     - Если бы был жив сын, он никогда бы не запил. Он хороший, он очень хороший человек. И когда не пьёт, мы живём с ним душа в душу, - это всё она успела сказать ему в то раннее утро, по дороге к троллейбусной остановке.
     - Полина, знайте, всегда в любое трудное для вас время, можете приехать ко мне, отдохнуть душой, выговориться. Как видите, я живу очень одиноко, и буду рад, если вы разделите со мной моё и своё душевное одиночество.
     Не оглянувшись, Полина исчезла в глубине спешащего, как и она, троллейбуса. Он побрёл в свою, опостылевшую холостяцкой жизнью и чахнувшую от неприбранности, накопившейся пыли, квартиру. Но душу его согревали теперь думы о несчастной маленькой женщине.
 Потом они опять долго не виделись- около двух месяцев.  Он ждал и ждал .А она всё не приезжала .И даже не звонила .Как будто его не было в её мире, как будто он вовсе никогда не существовал для неё. Конечно, он мог бы у того же Ивана  Васильевича  узнать её номер  телефона, и позвонить сам. Но ему не хотелось выглядеть в её глазах навязчивым .   Он  ждал, когда у неё появится необходимость в нём когда она вспомнит о нём.   И позвонит, или, что ещё лучше, приедет к нему домой, или хотя бы в его рабочий кабинет. Но, увы… Ждать ему пришлось долго…
     Она позвонила, когда он уже не надеялся на звонок. Был будний, рабочий день. Первая его половина. Он скучающе разглядывал улицу за окном, в пол-уха слушая выступления заседавших в Думе депутатов. Услышав специально приглушенный, на время заседания, сигнал звонившего мобильника, он достал его. По зафиксированному номеру телефона звонившего, он не смог понять, кто звонил. Номер не принадлежал никому из его знакомых. Мелькнула сумашедшая догадка, -она!
     Тихонько, чтобы не помешать, вышел в коридор. С замиранием сердца, задрожавшими вдруг пальцами, затыкал в нужные цифры. Там трубку подняли сразу, незамедлительно. Значит, ждали звонка.
     - Алло! Это вы, Полина? Вы мне звонили?
     - Вы где сейчас?
     - В Думе на заседании. Что-то случилось?
     - Да, мне очень плохо. Мне невыносимо плохо. Кроме вас мне больше не к кому пойти…
     Он не дал ей договорить:
     - Полина, едьте ко мне домой. Я сейчас тоже выезжаю. Мне ближе. Пока вы доедите, я буду уже дома. Договорились?
     - Да, - ответила она коротко и первая положила трубку.
     На заседание он не вернулся. К чёрту эту пустую говорильню! Это переливание из пустого в порожнее!
     Ему плевать на заседание, на все вместе взятые мнения депутатов по тому или другому вопросу. Она ему позвонила! Она уже в дороге! По дороге к нему! Он ей понадобился! Он всё же живёт в её мире! И он мчится на встречу с ней у себя дома! Немного опомнившись, уже в такси, он приглушил в себе бушующую радость, вспомнив её слова "мне очень плохо".
     Как он об этом совсем забыл! Ей плохо, она страдает сейчас, а он в это же самое время чуть не прыгает от счастья. Всплеск счастливых эмоций тут же погас.

     Встречал он её встревоженно:
     - Что случилось, Полина? Надеюсь, ничего ужасного…
     - Да нет, - успокоила она. Всё то же, как обычно. Тогда, когда я ночевала у тебя, (он отметил, что она перешла на "ты" и душа его возликовала!) муж очень переживал за меня, находясь всю ночь в неведении, где я и что со мной. Я надеялась не застать его дома - думала, он уедет уже на работу. А он был дома, на работу не поехал. Лежал на диване с потухшим взглядом, с опухшим, небритым лицом. Вобщем, лицо спившегося и измученного бессонной ночью мужчины. Он заплакал, увидев меня, и не вставая с дивана, сквозь слёзы, произнёс:
     - Где ты была? - И не дожидаясь ответа, добавил. - Я согласен. Вези меня в наркологическую больницу.
     И тут же достал из-под подушки бутылку с остатками водки и начал лёжа вливать её в себя. Я тоже расплакалась, забрала из его рук пустую бутылку:
     - Я у Иры ночевала. Давай, вставай. Будем собираться. Пошли в ванную, я помогу тебе умыться.
     Жалость переполняла моё сердце. Я возилась с ним, как с маленьким. Одной рукой наклонила его голову под журчащую струю воды, другой начала плескать прохладу и свежесть чистой воды в его серое потухшее лицо. Он послушно стоял, склонившись над раковиной, обеими руками держась за её края. Я сама полотенцем вытерла насухо его порозовевшее, ожившее немного, лицо. Я помогала ему снять одежду (когда он пил, он засыпал не раздеваясь), приговаривая, как малому ребёнку, что надо переодеться,  собрать  всё,   что  нужно  для  больницы.   И  что  я сейчас вызову такси. А он всё плакал и плакал. И сквозь слёзы повторял только одну фразу:
     - Я люблю тебя, маленький. (Он так ласково называл меня в юности). Ты не бросай меня. Я без тебя пропаду.
     И я тоже плакала, приговаривая:
     - Я же тоже тебя люблю. Что же ты меня мучаешь так.
     В такси мы ехали молча. Ни плакать, ни разговаривать на глазах у чужого человека, водителя такси, нам было неудобно. Он только взял мою руку в свою, и легонько сжал мои пальцы. И не отпускал до самой больницы.
     И  я  без  слов  знала,  что  он  говорит  этим  рукопожатием.   Он
благодарил меня за то, что не бросаю в беде, что в очередной, не в первый уже по счёту раз, предпринимаю попытку вырвать его из цепких лап ненавистной, алкогольной зависимости. И ещё он просил у меня прощения. И тоже не в первый раз. Всё это уже было, и всё это повторялось и повторялось вновь. Почти три месяца он не пил, держался после наркологической помощи. И вот опять сорвался, опять запил. И будет теперь пить до тех пор, пока не дойдёт до беспомощного состояния. Пока не превратит себя в никчемного человека. Неспособного ни спать, ни есть, ни жить, ни работать. И только тогда, осознав своё полное бессилие и беспомощность даёт, наконец, согласие на отъезд в больницу.
     - Вот так она с ним живёт все последние, вот уже восемь лет. И столько же лет без сына…
     Кажется, она поведала ему всю свою жизнь. И стала ещё роднее и ближе. Они были уже на "ты". Она хотела, чтобы он тоже рассказал ей о своей жизни: "что же это я всё о себе, да о себе, да о своих бесконечных проблемах?"
     Он говорил скупо, кратко. Дважды был женат, дважды разведён. Родители умерли. Остался совсем один. Даже родственников нет в Риге. Где-то на Украине по материнской линии кто-то остался, но после смерти матери связь их прервалась. Она, с присущим всем женщинам, любопытством, хотела знать и понять, почему он дважды разводился. Кто виноват в этом? Он или бывшие жёны? Он усмехнулся и опять коротко ответил, что, по-видимому, они просто не любили его. Никто его не любит. А он любил, обеих очень любил. И не хотел расставаться ни с первой, ни со второй. Но, такая уж его судьба-быть одному…
     Теперь она прониклась к одинокому мужчине глубокой жалостью. Ей тут же  захотелось  как-то  помочь ему. Она вдруг заметила неприбранность квартиры, пыль повсюду:
     - У тебя есть ведро и тряпка? - спросила Полина, засучив рукава блузки.
     Он запротестовал:
     - Полиночка, не надо. Я сам помою потом.
     Но она была неумолима. Пришлось дать ей необходимые орудия труда - швабру с половой тряпкой и ведро с водой.
     Сам он вооружился мокрым полотенцем и стал стирать пыль со стеллажей,   с   телевизора,   торшера,   подоконника.   Вскоре    они
удовлетворённо оглядывали посветлевшую и похорошевшую комнату, кухню, коридор. Во вторую комнату он всё же её не пустил:
     - Полиночка, ну хватит уже. Что ты, работать сюда приехала, что
ли? - и решительно отобрал у неё ведро со шваброй. И оправдывался:
     - Я время от времени навожу всюду порядок, и мою пол. А потом опять всё как-то грязнится.
     Потом они пошли в ближайшее кафе покушать. (У него дома ничего существенного не было). Время от времени она вспоминала о пьяном муже, лицо её мрачнело. Она без конца смотрела на часы. И чем больше времени они показывали, тем беспокойнее становилась она.
     - Пора ехать домой. Как он там? - забеспокоилась она. И уже никакие его уговоры не могли задержать её у него.
     - Ты меня проводишь? - спрашивала, не сомневаясь, что он ответит "да". Они ехали от него одной маршруткой до вокзала. Здесь они ждали прихода другой, её маршрутки. Она уезжала к своему непутёвому, но любимому мужу. А он возвращался к себе. Один - до следующего её появления. Отрадно было лишь то, что встречи их случались теперь всё чаще и чаще. И по времени становились всё продолжительнее и продолжительнее. Омрачало их лишь одно обстоятельство, тягостное для неё - дни встреч совпадали с запоями мужа. В периоды, когда он не пил, она не нуждалась в их встречах.
     Так минул целый год, шёл второй.
     Как-то, в один из особо тяжелых для неё дней, он уговорил её остаться у него на ночь. После некоторых раздумий она согласилась. И он потом мучился возле неё, спящей, всю ночь желая прикоснуться, обнять и боясь сделать этот неверный шаг, спугнуть её по-детски безмятежное доверие…
     Следующее утро было воскресным. Она позвонила мужу домой, чтобы узнать, как он там, перестал ли пить. Муж говорил бессвязно, с трудом. Она поставила перед ним условие: "если ты согласен поехать в больницу, я сейчас же приеду домой, и отвезу тебя. Если нет, я не приеду". Хотела таким образом образумить его, заручиться его согласием лечь в больницу. А он ей ответил решительно: "нет", и в трубке зазвучали  короткие  гудки.  Что  ещё она могла делать?
 Как уговорить его? Без его согласия, силой не отвезёшь. И находиться дома, смотреть на его ужасный вид, убирать за ним, она не могла. Это её убивало, изматывало. Потому она не спешила домой. Он предложил поехать на кладбище "давно не был, стыдно даже перед самим собой". Она согласилась. Ехали на такси. "На автобусе далеко и долго", - пояснил он ей. Было начало второй весны их знакомства. День выдался тёплый, но ветренный. Она сидела на скамеечке, вглядываясь в надгробие, памятник (один на двоих), всё что осталось от двух, некогда живших на земле людей - его мамы и папы. А он, сын, очищал их территорию ещё от прошлогодних, пожухлых осенних листьев и ругал себя за то, что так долго не приходил их навестить, и просил за это у них прощение. И любящие отец и мать, безусловно, тут же простили его. Он украсил их вечное пристанище алыми гвоздиками, низко поклонился им перед уходом, и они пошли прочь. Грустные и печальные. Каждый думал о чём-то своём…
     В этот день он впервые решился ей сказать:
     - Полиночка, оставайся у меня навсегда. Бросай своего непутёвого мужа. Всё равно ты его не переделаешь. Сколько ты можешь мучиться с ним. Ты же знаешь, я люблю тебя. Нам будет очень хорошо вместе.
     Она и слышать об этом не хотела.
     - Спасибо тебе за предложение. Но, пойми, я люблю своего мужа. Я привязалась к нему. Я не смогу без него жить. Мы тридцать лет вместе. Мы уже слились за все эти долгие годы в одно целое, неделимое. Я не смогу жить с тобой. Меня будет постоянно тянуть домой, к нему. Я буду всё время думать о нём: - Как он там? Что с ним? Нет, нет. Я себя хорошо знаю. И на предательство я не способна…
     Он потом ещё неоднократно предлагал ей жить вместе, говорил, что они могли бы пожениться. И тогда не нужно было бы скрывать от всех их отношения, не нужно было бы никогда расставаться. И всегда слышал один и тот же ответ. Она упрямо твердила своё, что никогда не бросит своего мужа, что она его любит несмотря ни на что.
     Он завидовал её мужу. Он так и сказал ей:
     - Твой муж просто дурак! Так мучить такую верную, любящую женщину. Ему можно просто позавидовать, что у  него  такая  жена.

     Они продолжали встречаться. Теперь это случалось и в те дни, когда муж не пил. Она два дня работала по одиннадцать часов, день отдыхала, и он всегда мог выкроить свободное время для их встреч. Он звонил ей в её выходной, звал к себе. Она приезжала. Они ходили в кафе, пару раз ездили в Лидо. Летом бывали на взморье. Купались. Загорали. Время за душевными разговорами и мечтами пролетало как одно мгновение. Они стали закадычными друзьями. Он стал её поверенным в её семейных перепетиях, во всех её проблемах и неурядицах. Без этих встреч и она уже не могла. Он это чувствовал. Он теперь часто говорил о своей любви к ней. Но она неизменно мягко повторяла, что он для неё - "подружка", что она никогда не сможет полюбить его. И никогда они не будут жить вместе.
     А он всецело хотел принадлежать только Полине. Он не хотел больше никаких случайных связей со случайными женщинами. Он хотел быть безотказным рабом одной только этой женщины, служить ей столько, сколько она пожелает. Стоило ей только позвонить и спросить его "ты где?", - как он неизменно отвечал "я жду тебя. Приезжай".
     Она часто вела такие разговоры:
     - Ну что ты во мне нашёл?  Смотри, сколько красивых, и, возможно, одиноких женщин вокруг! Любая обрадуется знакомству с тобой. Так осчастливь хотя бы одну из них!
     - Мне нужна только ты, - упрямо повторял он. Что я буду заводить знакомства с теми, кто мне не нравится. Я так не могу.
     - Но ведь и меня ты полюбил не сразу, а когда получше узнал. Ты же не можешь  знать,  нравится  женщина  или  нет,  пока  ты  не
повстречаешься с ней, не узнаешь её поближе. Вот и надо пробовать, искать одинокую женщину, которая могла бы постоянно быть с тобой, которая украсила бы твою холостяцкую жизнь. А что я тебе могу дать? Ничего, кроме этих коротких и редких встреч. У меня нет для тебя времени столько, сколько тебе нужно. И, главное, самое важное - я не могу тебе принадлежать! А ты ещё сильный, не старый мужчина. Тебе нужен секс!
     - Терпеть не могу слово "секс". Мне не нужен секс без любви. Я хочу любить только тебя. И обнимать, ласкать только твоё тело, и ничьё больше.
     Он  сам  поражался  силе  необыкновенной  любви   к   женщине,
 которая не отвечала ему взаимностью. Он любил её и был верен ей уже два года. За всё это время её жизнь с мужем то входила в своё нормальное русло на несколько месяцев, то опять выходила из него и разбивалась вдребезги, причиняя ей боль и страдания…
    
     Она переживала очередной запой мужа. Позвонила, плача в трубку, и умоляя его:
     - Ты можешь сейчас перезвонить и поговорить с моим мужем? Объяснить ему, что мы с тобой только друзья. Он вообразил, что я его предала. Он, оказывается, следит за мной уже целый месяц. На подозрения его навёл наш радиотелефон, который зафиксировал твой номер, и он установил за этот месяц, что звонки приходятся как раз на мои выходные.
     Она говорила сбивчиво, торопливо и сквозь слёзы. Он никак не мог понять, что там у неё случилось. Зачем ему говорить с её мужем? И что он может ему сказать?
     - Я не хочу его потерять! И не хочу, чтобы он страдал! Позвони ему, я тебя умоляю. Он не верит мне, что мы просто друзья. Твердит своё, почему я скрывала от него нашу дружбу. И почему ты никогда не звонишь при нём?
     - Хорошо, я сейчас позвоню, поговорю с ним. Ты только успокойся, не плачь так, - пытался он унять безутешный плач в трубке.
     Ему пришлось объяснять что-то её мужу! Который перво-наперво хотел знать его имя и фамилию (значит, она не назвала меня), - подумал он. И представился сам её мужу. И сказал ещё, ссылаясь на своё депутатство, что он многим звонит сам, и ему многие звонят. И он  многим  помогает.  И  ей  тоже.  Как  друг,  как добрый знакомый поддерживает её в их трудной семейной проблеме. По-моему, он сказал всё так, как она хотела. Он ни словом не обмолвился о своих истинных чувствах к Полине. Хотя ему очень хотелось выругать, как следует, её пьяного мужа, послать его ко всем чертям и признаться в своей безграничной любви и огромном уважении к его жене. Но, ради неё, он заставил себя замолчать. Он помнил её слова "я не хочу его потерять". Пусть будет так, как хочет она. Главное, чтобы ей было хорошо. Он слишком любил её. О себе он не думал…

     Он застыл в ожидании, что же теперь будет? Что ждёт его дальше? Что происходило в её семье, у неё с мужем, он не знал. Он ждал, что она позвонит, как обычно, в какой-то свой выходной, и они встретятся, и она ему всё расскажет. Но шли дни, недели, а её телефон не высвечивался на табло его мобильника. С каждым сигналом он вздрагивал, хватая судорожно телефон с надеждой "она звонит!"
     Но нет, надежды были напрасны. Она не звонила. И сам он теперь боялся позвонить, вдруг трубку возьмёт муж. Он весь измучился, стал плохо спать. Ему так не хватало её и, пусть только дружеских, встреч, её милого голоса, её редкого, но такого заразительного, от души, смеха. Целый месяц он прожил в полном неведении. Как она, что с ней? Он не мог найти выхода из сложившейся ситуации. Он не знал, как ему дальше вести себя. Что можно ему сделать, а чего нельзя. Он должен, он непременно должен прояснить ситуацию, если не увидеть, то хотя бы поговорить с ней! И он набрал её рабочий номер телефона. Попросил чей-то женский голос позвать Полину к телефону.
     Она говорила с ним сухо и коротко. Что у неё всё образовалось. Муж после долгих объяснений в конце-концов поверил ей, что она не предала его. У них всё хорошо. И он не пьёт. И обещал никогда не пить больше. Нет, ей не надо больше звонить. Теперь она не станет с ним встречаться. Она должна отказаться от их дружбы. Не хочет вызывать новых подозрений и сомнений мужа. Ему она благодарна за всё, что он для неё сделал. И пусть постарается поскорее наладить свою холостяцкую жизнь. Пусть ищет одинокую женщину - спутницу жизни!
     Вот и всё. Он потерял её. Потерял теперь уже навсегда. Она так и не стала принадлежать ему. Она не смогла полюбить его. Почему? Чем он хуже её спившегося мужа? Он делал всё, лишь бы ей было хорошо, лишь бы она хоть ненадолго могла отвлечься от своих мрачных мыслей. Он так старался стереть с её лица печать скорби, рассеять тоскливое выражение её милых, родных глаз. И ему, после долгих усилий, это стало удаваться! И в душе он так радовался этому. Он видел, как прояснялось её лицо, освободившись от печали и от тоски. Молодело и хорошело во время их недолгих встреч. Теперь всего этого больше не будет. Не будет ни в его, ни в её жизни. Но она не одна. У неё есть муж.  Есть
её непроходящая, неугасающая с годами любовь к мужу. Есть дочь, а теперь ещё и зять. Дочь недавно вышла замуж. Полина ему об этом рассказывала. И теперь у неё появилась новая надежда - надежда стать бабушкой, дождаться долгожданного внука или внучку. У них есть настоящее и у них есть будущее!
     А что у него? Ни одной живой близкой души рядом. Никого, кто бы любил его. Любил такой преданной любовью, как Полина любит своего мужа…

     Ему только пятьдесят четыре года. Он ещё полон сил, энергии. Он ещё хочет любить и быть любимым. Его крепкое мужское тело не перестало ещё жаждать женского тела! Оно волновало его каждый вечер, будоражило своим неудовлетворённым желанием, возвращало к жизни! Настойчиво требовало своего - женских ласковых рук,  горячих и страстных губ, всего женского тела - прекрасного и необыкновенного...
    
       И он продолжал жить...