Первые игрушки

В детском доме наверняка были какие-то игрушки, но они были общие, а значит, не мои. И память просто стерла воспоминание о них.

Зато, игрушки в моём новом доме, потрясли меня настолько, что я помню их до сих пор, хотя потом было много разных игрушек. Потрясли и сами игрушки, и то, что сопровождало знакомство с ними. Лежало все это богатство в большой коробке около маленького письменного стола с двумя ящиками – один, маленький, был посередине, второй, чуть больше, был справа сбоку.

Первое, что я увидел, это был мяч, большой, надутый, с покрышкой из пластика. Надувался он через специальную трубочку в камере. Был мяч трехцветный – белый, блекло-голубой и желтый. С мячами я имел дело и раньше, но это был мой, так мне сказали. Осторожность была, но недоверия не стало очень быстро, и я поверил. Я взял его в руки. Большой, легкий, гладкий, немножко прилипает к ладоням. Слегка ударил его о пол. Раздался громкий, звонкий удар и мяч подпрыгнул. Звук был неожиданно громкий, и я подумал, что, наверное, в мяч здесь играть не полагается, и тихонько положил его на место.

Там же в коробке лежало нечто, что раньше видеть мне не приходилось. Самое главное – непонятно было что с этим делать. Это была палочка, круглая, на одном конце которой находилось что-то, похожее на винт самолета. Я услышал: «Ты этого раньше не видел?». Я отрицательно помотал головой. Говорить я еще не решался. Не то, чтобы я боялся, просто непонятно было, как вести себя в новой обстановке. «Давай вместе попробуем», – снова услышал я. И тут же увидел, как две руки взяли палочку и зажали между ладонями так, что винт (пропеллер) оказался наверху. Потом ладони сделали быстрое движение друг относительно друга, заставляя крутиться палочку, как бы завинчивая пропеллер вверх, и ладони разжались.

Удивительное, незабываемое, непонятное произошло с палочкой и пропеллером – они взлетели и некоторое время висели в воздухе почти под самым потолком. Потом упали. Я быстро нашел игрушку и уверенно передал в те же руки. Пропеллер опять взлетел. Когда я снова хотел отдать игрушку, то почувствовал, что мои руки попали в теплые добрые ладони, а палочка пропеллера теперь зажата уже между моими ладонями. Потом не мои, а добрые, руки сделали моими ладонями нужное движение, но пропеллер не взлетел. Я еще не отдался безоговорочно под управление умных рук. Вроде бы с третьего раза пропеллер взлетел. Потом я учился это делать сам, согласуясь уже со словесными советами. Как-то неожиданно я понял (конечно, ничего я не понял – как зверек почувствовал), что исчезла настороженность, и установились новые, необычные отношения, абсолютно непохожие на то, что было в детдоме.

Третья игрушка – пружинный пистолет, который стрелял палочками, оканчивающимися резиновыми присосками. Пистолет, покрашенный черной блестящей краской, был довольно тяжелым. Думаю, что пистолет был не столько тяжелым, сколько я был хилым. Конечно, зарядить пистолет руками на весу я не мог – слабоват был. Но зато, я довольно быстро научился использовать вес своего тела. Я вставлял палочку в отверстие дула, упирался резинкой в пол и наваливался на пистолет. Так я выполнял зарядку пистолета. Стреляли мы в цель по очереди. Здесь я впервые услышал слова «целик и мушка», и получил краткий теоретический и практический курс прицеливания из легкого стрелкового оружия. Общался я достаточно церемонно. Ко мне обращение шло по имени, я же обращался на «Вы». В процессе игры мы и не заметили, что кто-то вошел в комнату и женский голос произнес: «Гриша, Зяма! Идите мыть руки. Пора обедать».

«Идем, Витенька.»

Это «Витенька» видимо настолько отразилось на моей физиономии, что немедленно последовало пояснение – «Дома мы зовем ее Витя, для других она – Викторина, меня дома зовут Зяма, а так – Соломон». Я кивнул головой, хоть и не понял связи имен «Витя» и «Викторина», «Зяма» и «Соломон», но не считал себя в праве задавать вопросы. Долго еще я обходился местоимением «Вы» и только в разговорах с посторонними называл их по имени и отчеству.

До рождения мамы, будущие молодые её родители мечтали о мальчике первенце. Но когда они учились в Сорбонне (Париж) на врачей, родилась девочка, которую во Франции назвали «Викторин». Потом «грамотный» клерк в России, выписывая свидетельство о рождении на русском языке, написал «Викторина». Так и осталась мама с именем Викторина. Имя Викторина резало слух родителям (французский они знали хорошо) и они решили звать ее дома Витя. А когда через несколько лет появился мальчик, они назвали его Леней, а Викторину продолжали звать Витей. Потом мальчик утонул, а Витя так и осталась Витей. Так ее и звали все близкие друзья и знакомые.

Папа родился в черте оседлости, в маленьком белорусском местечке. Он был младшим (пятым) ребенком в семье. Глава семьи был знатоком древнееврейского языка, имел диплом раввина, но был просто учителем в религиозной школе. Его жена, мать семейства, была дочерью раввина. Близкие друзья звали папу «Зяма» от имени по рождению – «Залман». До войны, как мне рассказывал папа, государственного антисемитизма не было. Утверждать свое еврейское происхождение было не перед кем - бытовые антисемиты вращались на других орбитах, и для простоты общения в обиходе он стал отзываться на Соломона. Так же поступали в те времена многие известные советские ученые, но паспорт был на имя Залман, а множество других документов – на Соломона. В один прекрасный момент ему пришлось подать на себя в суд, чтобы установить тождественность личности.

С именами и отчествами я был знаком еще по детскому дому, и для меня это не было какой-то пороговой трудностью. А вот что меня действительно удивляло, почему такие взрослые люди так плохо говорят. Дело в том, что, по всей видимости, среди персонала детдома евреев не было и мягкое произношение звука «р» являлось сугубо детской принадлежностью, которая была поводом для насмешек и дразнилок. Папа в меньшей степени (он мне потом рассказывал, как трудно он изживал у себя еврейско-украинский акцент), мама – в большей, обладали этой особенностью.

Очень старался вспомнить, как в обиход вошли слова «папа » и «мама», и какое из них было раньше, но память видимо посчитала, что это совершенно не существенно, и стерла или так глубоко спрятала эту информацию, что без помощи специалиста ее не вытащить. Да и не надо. Произошло это как-то само собой, без всякого принуждения, убеждения и разговоров на эту тему. Вот о чем я помню, так это о переходе в общении на форму «ты». Я говорил «мама» или «папа», но «вы». И это понятно – в детдоме мы обращались к взрослым  на «вы». Мама долго мне объясняла, что форма «вы» между близкими людьми – форма отчуждения. А я пытался (уже пытался) спорить, приводя в доказательство что-то из Горького, и из общения некоторых моих одноклассников со своими родителями. Помнится, убедить друг друга, мы так и не смогли, но пришли к соглашению.