Сентябрь

Притча

Дарья и Данила из города Питера жили да были, да чай вместе пили на ободранной кухне под самой крышей, жили да были, да взяли и вышли. Были «жили», а стали «были», счастливые люди про них забыли, а несчастные маются ночью хмарью, да вспоминают Данилу и Дарью.

Все слова уже сказаны,
Все пути разошлись.
Тот, кого это радует,
Вечно падает вниз,
Для него ещё вертится,
В землю капая, свет…
Мы с тобою не встретимся,
Нас убили, нас нет.
Мы сидели на камушке
У сияющей пропасти,
Мы кидали вниз камушки,
Птицы крыльями хлопали,
Мы друг друга не видели,
С пустотой говорили мы,
Были просто хранители,
Были просто любимые.
Улыбались и плакали,
Боль плескала за край,
Истекая по капельке,
И горящий трамвай
Резал память на ленточки,
Что друг другу вплетали мы
В косы пальцами нежными,
Пусть и не ощутимыми.
Вечным горем повязаны,
Косы переплелись,
Все слова уже сказаны,
Все пути разошлись.
Вместе мы, да не встретимся,
Как закат и рассвет…
Стрелки больше не вертятся,
Нас убили, нас нет…



СЕНТЯБРЬ СЧАСТЛИВЫХ.

...Однажды я ушел, как мне казалось, насовсем туда, где нет ничего и никого, кроме таких же, как я, цветовых волн в море цвета, где нет чувств, кроме радости течения,  нет никаких мыслей, туда, где нет боли, где можно жить без тебя; я ушел - но тогда ты вернулась из ниоткуда и вернула меня...
  Первое, что я почувствовал в этой жизни, и было тем, что заставило меня вернуться: прикосновением твоей руки к моим ледяным пальцам - и вслед за ним мои открытые глаза резанул свет, хотя в комнате было совсем темно, и вокруг ощущались передвижения снов тех, кто был здесь кроме нас. Первое же, что я осознал, были твои ласковые и печальные слова: «Просыпайся же, уже Сентябрь...» - и тогда я осторожно, чувствуя какую-то непривычную легкость, поднялся вместе со своим вновь обретенным телом, и первым, что я увидел, был твой силуэт на фоне белеющей в проеме двери стены.
  Дальше - ты, словно сквозь неощутимый сентябрь сна, ведешь меня по непривычно-длинному, как всегда, обшарпанному коридору, под невнятный скрип расшатанных половиц, и после того, как перед глазами мелькает свитая из веревок стена или дверь, мы входим на кухню с черным от копоти, высоким потолком, изрезанным сетью трещин, и покрытыми непонятными никому уже надписями и подтеками стенами, где мой взгляд находит тупую опору в написанных зеркально строках:
       «Я люблю ту осень, не ждущую рассвета,
       С повязкой из тростника на глазах.
       Чьи пальцы свились, как скальпель,
       А на языке, ласкающем ступени,
                вырос мак…»
  И мы, так, как и положено, немы...
   Затем - неуверенное движение моей руки, зажигающей свечу на грязном столе, и привычные перемещения твоих знакомых рук, ставящих на самодельную плиту старый чайник для тех, кто еще проснется будущим сегодня утром, а затем - затянувшаяся на целую вечность минута, когда мы прижимаемся друг к другу, чтобы ощутить себя снова, еще и еще раз под порывами холодного, осеннего, ночного ветра, когда листья за окном, на полу, на стенах и внутри нас не спеша укрывают все, что было когда-то: вчера или за много лет до того, что заставляет нас сейчас сделать заключительный шаг по этим шелестящим, холодным листьям.
Дрожащие и отрешенные уже от мира и боли, мы залезаем на подоконник нашего открытого окна, садимся друг напротив друга, забыв навсегда о том, что на свете есть что-то еще, и огонек свечи, отразившись в стеклах, внезапно вспыхивает в глубине наших бездонных зрачков, направленных в глубину самих себя...
И тут изнутри нас начинает вдруг расти тепло, ТЕПЛО, и мы так несуетливо, благостно и медленно растворяемся в нем, сливаемся воедино, в одно большое тепло, которое больше никогда не разделится на два маленьких сердца и никогда не остановится, не прекратится, потому что нас уже нет, ведь это мы сейчас поднимаемся к ночному небу вместе с облачком пара от закипающего чайника.
И мы, стекая дождем по родному когда-то окну, слышим, как на той стороне утра мешают ложечкой чай, но нам уже все равно...
ТЕ, КТО ПРОСНУЛСЯ УТРОМ
                «Жди меня, и я умру».
     Дождь шел медленно, мелко капая на стекла, стекая на пол. На кухню вошел, шатаясь в такт медленности дождя, бледный, длинноволосый юноша лет двадцати пяти на вид, с бессмысленными глазами, все еще словно глядящими внутрь сна, а следом за ним, щурясь от серого утреннего света, появилась девушка с абсолютно прямым черным хайром до плеч и слегка птичьими чертами лица. Оба - в джинсовых прикидах, украшенных невообразимой вышивкой с  непонятными символами.
«Кто ставил чайник?»
«Не знаю, но кипит же...»
«Это хорошо... Надо бы народ разбудить...»
«Закрой окно».
     Юноша привычным движением руки вытряхнул за окно пепельницу и наклонился, чтобы смести с подоконника листья - но внезапно словно окаменел с широко открытыми глазами, наполненными до краев каким-то животным ужасом: внизу, в двух метрах oт окна, в ветвях дерева застряло человеческое тело, и содержимое пепельницы вместе с несколькими листьями так и не достигло земли, задержавшись на этой странной преграде. Почти теряя сознание, юноша отступил от окна, и девушка подошла и обняла его.
«Что с тобой. Боб? Ну, что?»
«Сирин... Это же... Данилка...»
«Ты бредишь? Где Данилка?»
     Но Сирин уже все поняла. Она спокойно взглянула за окно и снова подошла к юноше.
«Садись. Я пойду, разбужу Старика, у него, вроде, оставались какие-то колеса. Подожди».
     Боб медленно опустился на краешек стола и бессмысленно уставился в стену. Его нещадно трясло, а посиневшие губы все шептали что-то, может быть, то, что было написано на стене
«Я люблю ту осень, не ждущую рассвета...»
     Сирин вошла в комнату и сказала:
«Старик, подъем. Колеса есть?»
     Старик, человек неопределимого возраста с седыми кудрями священника и хмурым взглядом уголовника, отреагировал такими словами:
«Что, опять для Боба?»
     Сирин молчала. Старик, который, как и все остальные, спал в одежде, лишь поежился, натянул зеленый ватник и стал копаться в карманах своего рюкзака
«Эй, Сирин, что за суета?»
     Огненно-рыжая герла в пончо из одеяла потянулась, зевнула и как-то по-собачьи вдохнула холодный осенний воздух.
«Мик, не спи, замерзнешь!»
     Она ткнула Мика в бок, и тот резко вскочил, рассеянно озираясь и забавно моргая глазами. Он выглядел моложе всех, в черном прикиде, забрызганном белой краской и с отпечатком ладони на спине.
«Сирин, что, уже зима?»
«Чем быстрее мы отсюда уберемся, тем лучше»
    Это было все, что сказала Сирин. Народ, медленно переваривая в голове эту фразу, двинулся вслед за Сирин на кухню. Боб все так же сидел и никак не отреагировал на вошедших. Старик плеснул в стакан воды и протянул ему горстку колес. Только тогда Боб вышел из столбняка и, запив спасение водой, указан на окно. Молча. Все недоуменно и встревожено посмотрели на Сирин, и она, наконец, вымолвила:
«Данилка кинулся».
    Минутная пауза, в течение которой все возможные эмоции промелькнули на лицах людей, была прервана подошедшим к окну Стариком, а затем - Миком и Леди. Только Сирин и Боб сидели, обнявшись, на краешке стола, словно боясь, что один из них сейчас исчезнет.
«Что ж, так и должно было быть».
«Данилка давно уже был не жилец...»
«А еще вчера он сказал мне: «Мик, скоро я буду счастлив, скоро придет Дарья...», только я не принял это всерьез...»
«Сирин, это Дарья поставила, чайник...»
«Да, Боб, наша Дарьюшка...»
«Эх, Данилкино счастье... Сколько жил, все думал, что это сказки, дурак...»
«Да чего вы, пипл, главное, что им сейчас хорошо. Мне даже завидно».
     Леди встряхнулась, как зверь после дождя, и принялась разливать чай по железным кружкам и потрескавшимся стаканам, приговаривая ласково имена всех присутствующих, в том числе Данилушки и Дарьюшки.
«Ведьмочка ты наша...»
   Мик улыбнулся, обнял Леди за талию, и она по-кошачьи улыбнулась в ответ, а когда все разобрали свои кружки и отпили понемногу, всем стало печально-светло, и внутри наступила особая тишина, благословляющая всех, кто был, есть и будет счастлив. А оставшиеся на столе две кружки Боб и Сирин поставили на подоконник, опустив в них но кленовому листочку. И еще долгое мгновение они смотрели ясными глазами в серое утреннее небо. Так смотрели бы Данила и Дарья.
     Когда все вышли на улицу, эти невероятно одетые люди с рюкзаками, никто не смотрел им вслед, кроме темных окон полупустого дома, и они шли, не оборачиваясь. Быстро пройдя арку и завернув за угол, они на миг остановились и увидели, как под аркой проехала черная зарешеченная машина. Одна. Но она уже опоздала.
     Случай был отмечен, как совершенно типичный: «самоубийство на почве наркотиков», а про жильцов квартиры с открытым окном никто и не вспомнил - мало ли таких людей живет в подобных местах. И никому, кроме тех пятерых, нет, семерых, не было дела до оставленного на окне чая, приправленного кленовыми листьями, и одной новой надписи на грязной стене, прямо под той, где неизвестный никому уже человек признавался осени в своей сюрреалистической любви.
      «Ждите - и мы все еще вернемся,
        Вместе с весной мы вернемся в наш дом,
        Только сходим за солнцем,
        До угла, и вернемся,
        Вместе с дождем, дождемся,
        Клянемся, что доживем.
        Разойдемся и снова сойдемся,
        Мы уходим, но снова придем,
        Потому что все вместе
        Мы когда-нибудь встретимся
        Там, где сейчас вы вдвоем...»

 ПУТЬ ИЗ СЕНТЯБРЯ
                «Мы долго жили вместе, или я где-то видел твой взгляд?»

...Это был не исход, для этого события подобное слово слишком громко звучит... Да, событие было тихим, буря в мелкой посуде, даже не помню, как называлось место, город, улица. Только дом, да – дом назывался нашим. Сколько нас было, и были ли мы вообще?
...Это был Побег. Мокрые oт дождя, сначала мелкого, а потом перешедшего в ливень, мы, отводя с лиц друг друга слипшиеся пряди волос, стояли у подъезда, прислонившись к шершавой коре старого, корявого клена. Деревья и то готовятся - ко сну, правда, и им, наверное, все равно, где спать - на дне неглубокого каменного колодца в четыре этажа или в тихом лесу, где пахнет грибницей, опавшими листьями и как-то не по-городскому, но все тем же дымом и дождем. Вот и мы готовимся, только к чему? И когда обещанный сон настигнет нас?
 Сейчас же впереди путь. Кто-то из нас даже знает, куда, кто-то помнит дорогу. Интересно, а она помнит? Почему-то я забыл, как задавать вопросы, а то обязательно спросил бы. Да, впрочем, это совсем не важно, к тому же никто так не верит друг в друга в целом мире, как мы... Сейчас выйдут остальные и тоже попадут под дождь - он здесь неизбежен, поэтому мы и вышли раньше всех, стоять здесь, слушать шум воды в нашем колодце, следить, как ручейки струятся меж камнями мостовой. Нам не нужны слова. Слишком уж все ясно: мы покидаем дом, деревья и дождь. Мы были - одно, Чем мы должны стать? Я знаю, она думает о том же.
Главное. Мне кажется, что это главное, первоисточник, измучивший все мои ощущения, и словно ставящий недосягаемую, но необходимую нам цель - не потеряться, никогда, быть, только так, как в это утро, чувствовать прикосновения пальцев, отводящих с лица мокрые пряди. Чувствовать всегда, даже когда все начнет стираться с души, и лишь внезапно сошедшийся с тенью луч желтого оконного света обернется, вместе с запахом стен, отдающих тепло, и с явлением ветра из каких-то временных глубин, той самой волной щемящей боли, внутренними слезами, тем, что именуется Сваном...
Ты не знаешь, и никто из остальных тоже не знает, как мы сейчас творим то, что будет мучить нас впоследствии, гнать в невозможную уже, может быть, дорогу назад. А что мы встретим здесь? Развалины, заселенные призраками наших дней и тенями наших любимых – это, пожалуй, лучший из вариантов ответа. А если мы придем сюда и увидим чужих людей? Если окна и двери наши будут навсегда закрыты? Если со стен и из памяти будут стерты все следы нашего существования? Эй, пипл, подайте стаканчик чайку с папироской бывшим легендам вашего дома, мы посидим тихонько на ступеньках у подъезда или под деревом, помолимся за ваше счастливое местонахождение и уйдем. Клянемся, что боль свою мы тоже заберем с собой, и ни капли не переложим с больной головы на здоровую...
Черт побери, чистого неба вам, люди... И никаких больше дождей. Она смотрит с удивлением - видно, в моих глазах уже читается будущее. Я загнался слишком не туда. Пора забывать. Будущее - не моя стихия. Пока что мы ещё стоим под этим дождем, и, слава Богу, все впереди. И - только сегодня, каждый из дней. Смотри, сколько у дерева листьев - это они, наши дни. Разве они могут быть завтра? Они опадают каждый день, и завтра они лишь будут были. Позади - тени, впереди - тени, все одно. И лучше не думать, что завтра мы будем жить с этим тенями в мечте о вчера. Лови сегодня, чувствуй его, пока оно все еще любит нас...
...Внезапно в подъезде послышались шаги  и еще двое наших вышли с рюкзаками под дождь. Я невольно залюбовался ими - красивые люди, яркие, женщина-солнце и мужчина-луна, в них была радость и жизнь, они явно ощущали себя иначе, чем мы, и по лицам их  блуждали улыбки в предвкушении новых приключений. И все-таки, что-то случилось и с ними в эту ночь... Но я забыл, что...
«Слушайте, сейчас Старик сыграет что-нибудь на прощание» - сказал кто-то из них, махнув рукой вверх, в сторону окна, и тут же дождь разрезал первый аккорд какой-то грустной песни. Человек с гитарой сидел на подоконнике и пел, глядя в небо, и его седые длинные волосы почти сливались с низкими тучами, так что казалось, дождь исходит и от него тоже.
    «И здесь не властен циферблат...»
     Слова струились по камням мостовой во дворе, музыка текла по волосам, лицам... Тот, кто это написал, наверное, тоже вот так прощался с чем-то и с кем-то, сжигал пройденное годами за один миг, чтобы всю жизнь нести в душе этот пепел... А вторую песню мы пели уже все вместе, и я, почему-то, помнил все слова до последнего, мы все обращались друг к другу и ко всему окружающему.
      «...За угол сверни - и ты не вечен,
      И наши следы уносит ветер,
      Но греет меня
      Пепел в чужой руке...»
    И мы свернули за тот самый угол. Человек с гитарой в кожаном чехле шел последним, и я, оборачиваясь, пока дом совсем не скрылся из виду, замечал, что он тоже постоянно оборачивается. Возможно, что этот дом был для него большей частью Всего, но что знаем об этом мы? Мы прожили здесь хорошие свои времена, и эти времена были короткими, хоть дня нас и прошла вечность, а этот человек прожил здесь все времена, и наши тоже... И вот - мы прошли, а дом остался - хранить память, хранить наши радости и горести, вместе с остальными, бывшими здесь до нас.
     Дом - остался, но теперь он остался совсем один. Я смотрел на седого человека, который шел выпрямившись, не обращая внимания на холод и дождь, и вглядывался, слегка нахмурясь, в проплывающий мимо город, который вместе с ним был воплощением тишины и гармонии, и мне казалось, что Старик - лишь странные линии дождя, причудливо растекающегося по стенам. И еще я внезапно понял: сегодня город покидает Хозяин. Никто не ведает, сколько еще осталось их на белом свете, этих великих людей, жизнь которых - лишь отражение вечной Души Города, имя которому одно: Питер. Но покуда живет Город, живут и Хозяева, неотделимые от этой великой Памяти, хранящие в глубине себя ту самую штуку, которую так любим и знаем мы, какую-то необъяснимую пульсацию, вызывающую появление тепла и дарующую каждому, кто любит, гармонию и единство...
 Наверное, именно тогда я понял, в чем для меня цель движения - вернуться другим, чтобы стать Хозяином. Вернуться, во что бы то ни стало. Может быть, об этом я и думал, когда мы уже ехали в подземке, засыпая в свете мигающих лампочек... Впрочем, этого я уже совсем не помню.
...А потом я как будто внезапно проснулся. Был уже вечер, свет фар слегка прорезал темнеющую закатную даль, где-то сбоку плыла багрово-оранжевая полоса садящегося в тучи солнца, а впереди лежала великая Дорога, покоряющаяся движению потрепанного «КАМАЗа». Дождь кончился, видимо, совсем недавно: асфальт блестел, как зеркало.
«Ветрено будет завтра, гляди вот, закат какой...», - сообщил, ни к кому особо не обращаясь, водила, пожилой уже человек, похожий на героя какой-то старой кинокартины, и махнул рукой в сторону заката.
«Угу».
     Девушка кивнула, не отрывая взгляда от дороги. Потом она обернулась ко мне и радостно улыбнулась, заметив, что я проснулся. Она была здесь, моя милая дорожная птица, неутомимая спутница... Сирин, вспомнил я ее имя, и тоже улыбнулся. Вопреки моим ожиданиям, отходняк был совсем слабенький, как будто сама Мать Трасса проявила ко мне свою великую милость. Заметив возле стекла пачку папирос, я и вовсе ожил, и, стрельнув у водилы «беломорину», закурил, блаженно вглядываясь вдаль. Хорошо… 
     Постепенно я даже осознал, куда мы едем. По-моему, кто-то из наших упоминал какую-то старую коммуну на юге... В общем, зиму мы бы там прожили точно. Старик знал тамошних людей, да и вообще, он всегда знал, как и что делать. Он уже три года, как наш капитан. Правда, все эти годы мы зимовали в Питере, и последний из них - у Дарьюшки и Данилушки... Господи!..
     И тут я вспомнил вдруг все. Голова закружилась, и я судорожно затянулся горьким дымом. Руки слушались плохо. Сирин обернулась тревожно и обняла меня. Она просто невероятно быстро все понимала, она умела читать чувства
«Эй, что с ним?» - водила оглянулся в темноте и тут же снова посмотрел на дорогу.   
«Нет, все хорошо, ничего», - ответил ему я, постепенно приходя в себя...
  Теперь я получил возможность реального осознания вещей. И внезапно понял, что ничего не было, никакого прощания с нашим домом, никаких песен и вообще, ничего. Это был самый настоящий побег... Конечно, это был единственно правильный шаг. Да и вообще, разве не была прощанием наша надпись на стене? Но какая-то несказанная тяжесть давила меня, и я вспомнил, как хотел стать Хозяином, жить в стенах, быть другим…
«А где Старик?»
«ОН пошел последним. Один ».
«Ты знаешь, где мы должны сойтись?»
«Разумеется. На всякий случай знаю адрес вписки».
«На всякий случай?»
   Сирин не ответила. Так или иначе, она умница, мы обязательно доберемся туда, куда должны. Только вот стремные предчувствия не покидали меня ни на секунду, и ее, наверное, тоже. Конечно, в этом «на всякий случай» не было ничего необычного. Старик и раньше так делал, но теперь все стало как-то не так...
    Но, поскольку я так и не смог себе объяснить, что «не так», то я решил просто не напрягаться зря, и отдал свои ощущения в руки Матери Трассы, чтобы ловить кайф от каждой секунды, убрав подальше все предчувствия,  дабы не портить ими карму. Потому что впереди еще километры и километры вечного движения, да и, ко всему прочему, последняя, наверное, трасса в этом злополучном году. А я всегда верил в то, что память последней в году трассы влияет на весь следующий год, да и вообще, кайфовых впечатлений должно хватить на всю зимовку - мало ли, как нас будущая зима, пусть на сей раз и южная, согнет...И все-таки я во что бы то ни стало буду Хозяином. Думаю, что Старик не откажется помочь советом, и вообще, вдвоем нам будет легче, да и стены, наверное, порадуются...
    Сирин уже уснула, а я все смотрел на дорогу, курил и думал о чем-то хорошем, и где-то высоко в небе звенел колокольчик будущего лета.


ЧЕРЕЗ МОКРЫЕ СТЕКЛА.

                «Мне часто был нужен кто-то, кому все равно, кто я сейчас».

...Черт бы побрал этот нудный дождь... Он похож на одну большую тему для бессмысленного разговора. Уже начинает казаться, что это нормальная реальность, и не понятно, почему еще до сих пор асфальт не растворился и не стал зыбучим песком. Все равно, такое ощущение, что застряли мы навечно, как будто уже в песке по самые уши. Вот так всегда - пока едешь себе в тепле, спокойно и со скоростью, как минимум, шестьдесят да когда любимому попутчику так же тепло и чувствуешь его ласковую руку у себя на плече, да если еще, вдобавок, водила молчит, не задает всяких избитых вопросов - пока все в кайф, я всегда говорю: «Знаешь, Бо, я не люблю смотреть через мокрое стекло». Но он-то знает, что и эта природная необходимость брызг не способна огорчить меня, поэтому просто улыбается вместо того, чтобы тратить зря слова, и мне словно лучик солнца гладит по лицу, пробиваясь сквозь непроглядные тучи. Да, трасса выдалась ничего себе, но с погодой Сыра-Природа слишком перестаралась, оправдывая свое народное погоняло. Даже не верится, что до того городка на юге, где мы собирались вписаться ни зиму, осталось всего лишь триста-четыреста километров. Конечно, Бо абсолютно прав, когда говорит, что на всеобщие силы обижаться нельзя, но эти самые силы почему-то решили вдруг кинуть нас здесь, под этим надоевшим дождем. Хотя, кто знает, под чьим покровительством мы сейчас? Может быть, Плачущая Сестра этим испытанием смывает боль с наших мыслей... Сидим тут, как рыбаки, укрывшись полиэтиленом, замерзли до костей, а сквозь шум дождя даже не слышно, едет кто или нет. Я смотрю в небо, в ту полоску, что виднеется между вершинами деревьев и краем тента надо мной, и усиленно верю в чью-то тамошнюю серую милость.
«Слышишь? Ты слышишь, Сирин?»
     Бо, внезапно перестав петь какую-то заунывную песню, которую породили в его беспокойной, но светлой голове слезы Плачущей Сестры, с надеждой выскочил под ливень и замер, забавно вытянув шею, как охот ничья собака в стойке.
«Нет, Бо, это все глюки».
     Но нет, я была не права. Что-то большое медленно ползло в нашем направлении. И кто только придумал двухместные «МАЗы»? Огромная махина, груженная контейнерами, медленно, словно засыпая под шум дождя, проползла мимо. Бо уныло посмотрел ей вслед, и снова затянул свою песню Я невольно улыбнулась, глядя на него - даже под дождем, когда с его светлого хайра ручьями текла по лицу вода, он оставался все таким же сказочным. Такое ощущение, что мы вместе уже целую вечность, потому что такой вот гармонии в отношениях человеческих просто быть не может, даже Старик постоянно дивится этому. Просто мы вместе из одной сказки, и мы сами эту сказку придумали. Вот стоим тут, как идиоты, мерзнем, трасса пуста - и любуемся друг на друга. Сказка продолжается, и дождь становится тише.
«Знаешь, Бо, по-моему, Плачущая Сестра утешилась, прикоснувшись к твоему хайру. Она именно твоя сестра, наверное».
«Она - наша сестра, а ты - птица, раздающая людям свои крылья и идущая босиком но небу. С твоими крыльями я тоже так могу. А Плачущая Сестра любит летящих...»
  Светлые, веселые глаза Бо смотрели сквозь меня туда, где серое небо и черный асфальт теряли резкость, и сам он казался просто одной из сил природы. Мне подумалось, что если бы он стал, как хотел, Хозяином Стен, в город нахлынула бы такая волна жизни, что в каждом камне забилось бы живое сердечко, ласковое и любящее. Дай-то Бог исполниться его  мечте. Да это, собственно, совсем не так уж сложно - войти в стены. На самом-то деле и я, и Бо уже Хозяева, надо только вернуться, и город сам посвятит нас себе. Но - надо вернуться...
«Смотри-ка, «КАМАЗ»! Или в трассовой пустыне тоже бывают миражи?»
Однако, это был самый что ни на есть реальный «КАМАЗ». Еще реальнее он стал, когда, притормозив, остановился чуть дальше нас и мы с криком «Ура!» бросились к кабине. Водила даже не спросил, куда нам, только скомандовал быстрее залезать. Ко всему прочему, мы вдруг поняли, что забыли название городка, куда едем, и напомнил его нам сам водила, сообщив, куда направляется он. Да, повезло нам как нельзя кстати. Бо прямо-таки засиял от счастья, и, не переставая сиять, отвечал на обыденные вопросы. Когда же опрос был благополучно завершен, мы стрельнули по «беломорине», и  -  о, чудесная Мать!  -  «Беломор» оказался питерским!
«А вы что, ленинградцы?»
     Видимо, по нашим восторгам это было заметно, и мы чуть ли не в голос ответили:
«Ага!»
«Странные вы, ребята, счастливые...»
     А ведь мы, действительно, счастливые, ведь сейчас все самое лучшее принадлежит нам, потому что лучше нас друг для друга ничего нет. Вот Бо глубоко затягивается и сквозь дым смотрит на небо и вперед, и , конечно, я не могу знать, о чем он думает, но он сейчас настолько воплощает всю нашу сказку, что, будь я солнцем, светила бы сквозь любые тучи, а будь я камнем, во мне бы забилось настоящее сердце. Вот так - сказки - сказкам и реальность - сказкам...
 «По брызгам воды
Бегущие львы.
Любимые дети
Сгоревшей листвы.
Сбегаем на рассвете.
Чтобы упасть на ветер,
И поглазеть на наше горе,
Отмыв с себя пепел.
Нам будут постелью
Корни растений,
Ласкающих ступени...»
«Что это Бо?»
Он объяснил все одним взглядом... Теплые после жаркого дня ступени, спускающиеся к самой реке, первые желтые листья, плывущие медленно мимо, а за спиной и впереди - город, зеркалу которого еще предстоит быть разбитым линиями разведенных мостов... Прошлое или будущее? Не знаю...
«Сирин, ты все еще не любишь мокрые стекла?»
«Знаешь. Бо, мне уже все равно...»


СО-БЫТИЯ ВНЕ  СЕНТЯБРЯ.

                «Живущим на льдинах никто не сказал.
                Что может быть так…»
Время, как оттаявшее, льётся вместе с холодной водой в фонтане, на краю которого я сижу уже который час. Скоро солнце сядет, и мне станет холодно от водяной пыли, повисшей и весеннем воздухе вместе с запахом сирени и щебетом птиц. Куда только запропастился этот Винсент? Я привыкла называть его так, хотя имя это давно уже кануло в реке легенд, и мало осталось людей, которые еще помнят, что такое Песня Винсента. И только я, присутствовавшая при рождении легенды, единственная, кто знает, что герой ее действительно существует, вот только постарел немного и еще глубже ушел в себя и свои стены. Каждые пять лет в наш городок возвращается Винсент и вписывается в моем домике вместе с остальными людьми. Теперь он такой же, как они, и у него нет имени, его зовут просто Старик.
А тогда,  двадцать лет назад, когда на этом самом берегу был огромный палаточный лагерь, когда все лето было единым праздником свободы, любви, травы и огня, воды и ветров, когда Мать Трасса приводила сюда самых безумных искателей и музыкантов, вот тогда я и узнала впервые необыкновенного человека, душа которого была всего лишь энергией и памятью теплого камня его родных стен.
 Как только он вошел в наше поселение, все сразу почувствовали, как что-то начало твориться вокруг них, нечто невидимое, но остро ощутимое, как радость, которая приносит боль, как первоисточник, из корней которого растут сказки, а на ветвях поют вещие птицы. Люди стали больше молчать, понимая друг друга с полуулыбки, стали светлее их глаза, которые все более по-детски смотрели в небо или в огонь, стали мягче и свободнее их движения и прикосновения - люди словно готовились к чему-то, сами того не зная и никогда об этом не разговаривая, ибо этому нет слов.
 И вот однажды в сумерках, когда все сидели на берегу у большого костра, пели и слушали друг друга и шум волн, в их круг вошел Винсент, взял гитару, и с первым же звуком мир замер и стал своим отражением в зеркале песни. Сумерки подсветились темно-синими лучами, и в глубине этого сияния стали проступать серебристо-черные контуры стен и теней, воды и мостов, деревьев и крыш. Вокруг нас двигался, как несомый ветром туман, живой город, перетекая и пульсируя в ритме несложной мелодии, рождающейся в руках Винсента.
  И люди, окунаясь в синий свет и запах тепла, плакали и смеялись, молились и замирали с неподвижным взглядом, устремлялись в никуда, входили в море и небо, обнимались и становились деревьями, падали и превращались в камни мостовой или ложились к началам мира серебряными львами. Та боль, что каждому своя, сливалась в одну великую реку и делилась поровну во всей яркости ощущений, снова, снова и снова. В городе Винсента эта песня не имела ни начала, ни конца, ни границ, и пока мы все были в этой реальности, мы были, как и сам город — такими же болезненно-сказочными, чистыми и живыми, как никогда раньше, и мне в итоге подумалось, что мы все после этого должны стать просто осколками хрусталя. Но это «после» так и не наступало, и песня все длилась, пока люди не устали от ощущений до полного изнеможения, а город не завернулся в кольцо и не слился с ночью и небом.
 А потом наступило пробуждение. Было ясное солнечное утро, и так же солнечно было на душе у каждого из нас. Уверенность в том, что мы пережили самое главное свершение в нашей жизни, была непоколебима, все смотрели друг другу в глаза, и, видя свое отражение, загадочно улыбались. Всем было так хорошо, что мы даже не сразу задумались об источнике этого ощущения. А ведь Винсент тогда просто исчез, и причём, совершенно бесследно. Казалось, что он остался вчера в своем невероятном городе и растворился вместе с ним. Потом мы просто решили, что бессмысленно ломать голову по этому поводу, и Винсент стал еще одной легендой.
Но вот прошло еще пять лет,  и я, открыв однажды вечером дверь своего домика, где мы с народом в ту пору еще только обустраивались и делали ремонт, я увидела сидящего на крыльце человека. Он просто сидел, даже не постучавшись в дверь, и был абсолютно спокоен, но я почувствовала, что все окружающие плоскости словно затанцевали, и мир неуловимо изменился. Да, я мгновенно узнала этого человека.
    «Винсент, это ты?»
    «Да, но я больше не имею имени».
    «Как же мне тебя называть?»
    «Вот гляди, Ольга, море есть? Вот и я так же. Есть ли имя у воды?»
    «Нет».
    «Вот и у меня нет. Я теперь просто есть. Мне не нужны имена».
    «Но людям-то они еще нужны».
    «Люди зовут меня просто Стариком».
     А ведь он был тогда еще совсем молод, считая по годам человеческим. Видимо, все чувствовали, что от древних стен он неотъемлем. И он пел нам песни, красивые невероятно, вот только Ту песню он больше никогда не пел Он просто жил в ней и высказать что уже не мог, да и не нужно это было.
 А еще через пять лет он вернулся с женщиной по имени Река, вернулся счастливым и принес счастье нам. Но он и она были настолько противоположны, что мы не понимали, как они могли быть вместе. А они были просто - одно, два полюса одной вещи, как черный и белый треугольники. Река, мрачная, депрессивная, сжигающая себя изнутри каким-то темным, смертным огнем; она говорила редко, а когда говорила, это были такие страшные вещи, от которых люди просто каменели, не понимая, как с этим можно вообще жить. А Винсент был ярче солнца от того, что Река была рядом, и когда они улыбались друг другу, вокруг словно снова начинали двигаться черно-серебряные контуры стен, и, казалось, слышались звуки той божественной песни.
 Когда прошло еще пять лет, Винсент снова вернулся один, и я впервые совсем не узнала его. Мы с нашим пиплом возвращались с какого-то сейшена  домой, и когда мы проходили мимо фонтана, вот этого самого, кто-то окликнул меня. Я сказала людям идти дальше, а сама подошла, вглядываясь сквозь сумерки, кто меня звал. У фонтана сидел седой незнакомый человек с бутылкой, где еще оставался последний глоток портвейна, которым он и поделился со мной.
    «Выпей за всех любимых, Ольга».
     Голос его был таким родным, как будто я знала его с детства, и когда я удивленно взглянула незнакомцу в глаза, он грустно улыбнулся, и теплое дыхание стен вдруг нахлынуло волной, согрело и отдалось такой болью, что я не смогла сдержать слез.
     «Господи, Винсент! Что случилось?»
     «Теперь меня уже совсем нет. Я утонул в реке, которой не стало. Так кто я теперь, Ольга? Я даже стенам такой не нужен…»
   Это было страшно. Все слова казались такими нелепыми, и я точно знала, что не они, а время и покой нужны сейчас Винсенту, чтобы получить возможность разобраться в себе, ведь он же остался жить и приехал сюда, а значит, он знает, зачем, и поэтому я просто обняла его и позволила вволю выплакаться.
   Потом Винсент зачем-то полез в фонтан прямо в одежде – и оказалось, что за третьей бутылкой портвейна (первую он выпил еще до того, как я пришла). Тогда я тоже забралась в воду помогать в поисках, потому что сам Винсент в таком состоянии да еще и в темноте точно ничего не нашел бы. Это забавное ползание по воде так нас развеселило, что висящая над нами стена боли отступила, и вечер стал обычным осенним южным вечером.
    Я помогла Винсенту вылезти из фонтана, и мы пошли, наконец, домой. И уже когда мы стояли у двери, Винсент посмотрел мне в глаза с такой благодарностью, что я почувствовала себя счастливой от того, что он не зря приехал ко мне в самый страшный момент своей жизни. Люди наши тоже оказались догадливыми и не стали ни о чем расспрашивать, за что мы с радостью подарили им ту самую бутылку портвейна. И только когда я помогала Винсенту снять мокрую рубашку, я заметила на его шее осколок стекла  на черном шнурке. Мы переглянулись, и тайны перестали существовать.
Теперь же прошло еще пять лет, и Винсент вернулся вместе с двумя «детишками», такими же счастливыми, как когда-то в их возрасте были Винсент и Река. Они, такие сказочные и светлые, стали за эту зиму и моими «детишками» тоже, ко всему прочему, за все эти годы наша когда-то большая коммуна порядком разбрелась - кто семьей обзавелся, кто в странствия подался, кто в столицу - так что зимовали мы тут вшестером, с одной семьей из остатков коммуны.
 Винсент вообще-то говорил, что должны прийти еще двое, но они прислали письмо без обратного адреса, что они встретили по дороге каких-то друзей, которые пригласили их к себе, так что все в порядке. А мы с нашими помогли питерцам устроиться на работу сторожами, так что на еду нам вполне хватало, а больше было и не нужно, разве что Боб иногда срывался па какой-нибудь торч, но Сирин всегда успевала вовремя остановить его и не позволяла серьезно подсесть.
 Осуждать его за эту слабость никому и в голову не пришло бы, потому что Боб сам рассказал историю о Дарье и Даниле, не в оправдание, а просто для нас, хотя ему это было тяжелее, чем любому другому. Винсент говорил, что Боб при своей необычайной яркости ощущении совершенно беззащитен и, общаясь с силами Треугольника стен, еще не научился этими силами управлять, поэтому они и творят с ним,  что попало.
     «Ты же знаешь - надо только вернуться в Питер, и ты сам все узнаешь».
     И когда Винсент это говорил, Боб как-то особенно улыбался, отчего в доме среди зимы наступала весна. А еще Боб и Сирин любили ходить по городку или по берегу и тихо петь что-тo. Наверное, они вызывали Дорогу, но это было их личной тайной.
     И вот  -  завтра они все уедут, а я все больше отчаиваюсь от сознания того, что я не смогу ждать Винсента еще пять лет, я хочу никогда больше не терять его, быть всегда рядом... Народ зовет это запоздалым чувством хвоста... Но я только сейчас поняла, что всю свою жизнь измеряла по пять лет ожидания, и за всю тьму так толком и не сказана об этом ни слова. Сижу и маюсь. Уже совсем стемнело, но, как только я начата мерзнуть, теплое дыхание стен вновь согрело меня, и мне на плечи легли ласковые руки Винсента.
«Смотри - закат стянет солнцем,
Весна превратится в лето,
Boт - линии света,
А вот, под ногами - дорога,
И нам уже всё равно,
В конце ее светит окно
И чая с дождем немного…»

СЕНТЯБРЬ FOREVER.

                «Но ветер придет, и нас уже не жаль…»

Стучится в окошко ребёнок с лицом старика,         
В наш дом, в наши тёплые сны в уголке чердака.
Мы смотрим в лицо, приглашаем на чай,
В отчаяньи небо стекает с плеча,
Но он не заметит нас, словно и нет
Ни нас, ни его, и заменен запрет
Еще одним словом в отсутствии льда,
Когда «никогда» - как святая вода
И новые дети где-то внизу,
Купаясь в перилах, в гранитном лесу,
Они - невидимки, но окна во двор,
Сквозь стекла -  в упор, поворот и забор,
Но, кроме того, видно в наше окно,
Как крыши кромсают небесное дно -
Вот скопится боль, и к утру будет дождь...
Когда ты опять за портвейном пойдешь,
На третий этаж загляни и скажи,
Чтоб к нам приходили и чай принесли,
По-моему, долгая близится ночь.
Такая же, как нескончаемый дождь.
Закончилось лето, столетье за год,
Кленовые листья по крышам метёт
Наш питерский дворник, царапая память,
И время стремится границы расплавить,
Смешаться в одну темно-синюю кляксу.
Сорваться с окна, но столу расплескаться
И стать отражением выцветших глаз,
И чтоб «никогда» превратилось в «сейчас»,
На, кухне, у свечки, за грязным столом.
Всегда - в сентябре и всегда - вшестером,
Счастливые, встретим осенний рассвет…
Стрелки больше не вертятся,
Нас убили, нас нет.
Даже как-то не верится…

  P.S. Free jump, но это был красивый сад…
Вот и сказочке конец. Но, покуда сентябрь не кончается никогда – «каждый решает сам, решать или нет…»

 Мирра & Винсент Табу, сентябрь 1997г.         

P.P.S. Меньше, чем через два года, написанное здесь состоялось.

                М.Т.А. 2000г.