Сюрпризы памяти

    
С удивлением и завистью читаю у разных авторов: они могут воспроизвести события каждого дня, начиная с почти эмбрионального состояния! Возможно это метафора, а возможно – реальность, но, как и кто может убедиться в правдивости их утверждений. Мне никогда не удавалось вспомнить происходившее день за днем ни на одном участке времени. А уж воспоминания о днях раннего детства, в соответствии со спасительным свойством памяти старательно загонять все тяжелое, болезненное в самые далекие уголки, казалось, были безвозвратно утеряны.

Кое-что о своей биологической семье я узнал после неожиданной встречи со своей сестрой в 1990 году. Смутные воспоминания о ней  у меня были, но чем старше я становился, тем больше считал это плодом детской фантазии.

Выяснилось, что наша семья (отец, мать, старшая сестра, я и бабушка) до войны и во время блокады жила в Ленинграде. Живыми после войны остались только сестра и я. Отец умер в 1942 году от гангрены после обморожения в Финской войне, мать погибла в 1943-м при невыясненных обстоятельствах. Бабушке после смерти матери удалось вывезти сестру на Большую землю. Я был слишком мал и мог не вынести трудности переезда, поэтому бабушка сдала меня в ближайший детский дом, который, как потом оказалось, находился на той же улице, на которой мы жили. Война разметала нас с сестрой по разным городам. Она жила в Москве, где была удочерена нашей тетей, я – в ленинградском  детском доме и после войны был усыновлен, как сирота, бездетной семейной парой. За чередой лет и событий, я совершенно забыл о своей биологической семье, хотя всегда знал, что был усыновлен.

Более того, я привык к мысли, что моя история до усыновления стерта в моей памяти. Лишь иногда, память устраивала и устраивает мне сюрпризы: вдруг, как прожектор, выхватывает из темноты отдельные события, или их фрагменты, давно происходившего со мной. Между этими событиями, проходили дни, а могли пролететь годы. И совершенно непонятно по какому признаку отбирается, что мне позволено вспомнить, а что – нет, что будет показано раньше, а что – позднее.

Скажем, вспоминается такое малоинформативное событие: во время урока ненавистной мне учительницы русского языка (писал я коряво, безграмотно, правил категорически не понимал и не запоминал), увидел в окне дома напротив своего школьного приятеля с завязанным горлом (у него была ангина). Ничего удивительного в этом не было – дом, где мы оба жили, находился прямо напротив школы.

С другой стороны, вспоминается грохот и яркие вспышки за окном с опущенными маскировочными шторами из плотной бумаги темно-синего цвета и мы – маленькие,  испуганные зверьки, забившиеся под столы и стулья. Я потом подобные шторы видел в школе, в кабинетах физики и химии. Долго не мог понять, почему они при подъеме скручивались в рулон. Это мне казалось какой-то фантастикой.

Или вот это – удивительное. Читал в детстве книгу под названием «Удивительный заклад». Автора не помню, но помню, что по какой-то очень важной для героя повести (мальчика) причине, он понес в заклад своего домашнего кота. Так вот, для меня оказались абсолютно понятными слова: заклад и ломбард. Оказывается, до 1943 года мы жили в доме напротив ломбарда. Видимо, в семье были существенные затруднения с деньгами и часто решались вопросы заклада и выкупа из ломбарда.

Еще более удивительная вещь произошла, когда мы с сестрой одновременно оказались в Питере. Как-то вечером мы гуляли по городу и оказались на той улице, где до марта 1943 года жила наша семья. Нашли наш дом (заслуга сестры: я не помнил, а она на 5 лет старше), напротив – ломбард, а потом я случайно увидел на этой же улице здание, в котором находился мой детский дом. Расстался я с детским домом летом 1947-го в возрасте чуть больше 7 лет и потом там никогда не бывал. А если через многие годы и проезжал в тех краях, то память мне ничего не подсказывала, кроме некоторого беспокойства, связанного со смутным дежавю. Тем более удивительно, что более чем через 60 лет, в угловом здании на перекрестке в двух кварталах от нашего дома я неожиданно увидел знакомые окна бельэтажа. Детского дома там уже не было, но это были точно его окна. И сразу началось узнавание, как будто распахнулись закрытые ранее ставни. Удивительно, но даже остановка автобуса № 7, на котором я покинул детдом, вроде бы осталась на прежнем месте, на другой стороне улицы, там, где дома образовали прямой угол, пространство которого, как и тогда, занимал небольшой газончик. Забавно, что перекресток улиц, представлявшийся мне в те времена очень большой площадью («Когда деревья были большими»), оказался не очень большим и, уж конечно, не площадью. Сестра этого места опознать не могла, так как мое помещение в детдом и ее выезд из Ленинграда почти совпали по времени. Потом, уже дома проверил по документам – адрес совпал. Почтовый адрес дома был по пересекающей улице, а в моей памяти кроме номера детдома и района не было никаких зацепок.

При поиске детдома я вспомнил еще один признак, сохраненный тактильной памятью. Когда мы ходили на прогулку, то шли вдоль домов, и я помню ощущение очень гладкой, как зеркало, холодной, или теплой каменной стенки, по которой проводил рукой. Шли вдоль домов не потому, что боялись машин, их почти не было, а потому, что это было менее опасно при обстреле. Редко проезжали грузовики с печками-топками справа и слева от кабины в виде труб с круглыми крышками. Чем их топили – не знаю, так как все, что могло гореть и давать тепло, в Ленинграде было сожжено. Я потом видел такие машины в кинофильмах про революцию и блокаду. Повторюсь:  я рассчитывал и на тактильную память, но оказалось, что в этом районе многие дома облицованы полированным гранитом на высоту примерно 70 сантиметров. Хоть это и не могло мне помочь, я провел рукой по облицовке – в руке возникла почти болевая реакция узнавания.

А когда я читал «Два капитана» Каверина, то очень хорошо представлял себе запах клея в сапожной мастерской (кажется, Сковородниковых), хотя к тому времени уже года 4-5 , как я потерял обоняние. Запах был мне знаком, потому что с нами жила бабушка, которая по рассказам сестры, работала в обувной мастерской. С ней в дом и пришел устойчивый запах клея. Информация о бабушке и сестре осела в моей голове вместе с мифом, что бабушка повезла сестру в Москву, а потом обещала вернуться. То ли бабушка, сдавая меня в детское учреждение, утешала меня, то ли – воспитатели, чтобы успокоить меня. В дальнейшем информация и о сестре, и о бабушке частично подтвердилась.

Обоняние я потерял летом 1944 года в результате разрыва гранаты, найденной и взорванной нами – 3-х и 4-х летними клопами. Тут вижу три кадра:

Первый: я с криком «Ура!» кидаю гранату за большой камень, там, за ним, еще один. Взрыв.

Второй: я бегу вверх по горе к воспитателям с криком: «Муравьи, на нас напали муравьи!».

Третий: автобус с детьми, а между креслами в проходе – большая широкая доска и на ней я, весь с ног до головы в бинтах. Больше всего от взрыва пострадала правая часть моего тела.
По всей видимости, кольцо гранаты отсутствовало (не помню, чтобы я ее выдергивал), но, наверное, пружину ударника перекосило, и в момент боя граната не разорвалась. При ударе о камень пружина перестала упираться в стенку, и ударник выполнил свою работу.

Почему я кричал про муравьев? Дело в том, что в результате взрыва мне, в частности, повредило мизинец на ноге, ну а раз больно ногам – то в этом «виноваты» страшные большие муравьи, которых там было предостаточно.

Еще один кадр. Понятно, что с кормежкой в блокаду было, мягко говоря, сложно. Тем не менее, в памяти засел панический ужас перед манной кашей. Да, именно манная каша много лет вызывала у меня спазмы желудка. Оказывается, неправильно сваренная каша образует комки сырой крупы. И вот этих-то комков мой желудок не выносил. При виде манной каши я устраивал рев и категорически отказывался есть. Что только ни делали бедные воспитатели. Пихали меня физиономией в тарелку, заставляли сидеть перед тарелкой с кашей в надежде, что «голод не тетка», оставляли просто голодным – ничего не помогало. Манную кашу я не ел! И это в блокаду! Когда с продуктами стало чуть легче, кто-то из воспитателей предложил выход. Где-то нашли и стали давать мне, единственному, вместо манки макароны, серые как шинель, толстые и скользкие, но мой желудок их мог усвоить. Смешно, но сейчас макароны не люблю, а манную кашу и сам ем, и мои дети ели. Когда я вырос, то выяснил, что крупу надо просто медленно засыпать в кипяток, обязательно постоянно помешивая. Как варили такую простую кашу повара в детдоме – не знаю.

Дни рождения, видимо, уже после войны, праздновали в один день для всех, родившихся в том или ином месяце. Готовили танцы, песенки и костюмы. Помню, что мне предстояло нарядиться в костюм клоуна, но что я должен был делать – не помню. Костюм состоял из шляпы в виде картонного конуса очень глубокого синего цвета с красными кружочками, белой кофты с красными большими пуговицами и тапочек. Тапочки были тряпичные, покрашенные синей краской. Посадили нас в этих одеяниях за стол. Песенки пели, музыку слушали, играли в «угадайку» разных видов. Наконец пришло время подвижных игр и танцев. Все встали и стали сдвигать столы и стулья. И, о, ужас, на самой середине столовой, там, где сидел я, все увидели на полу огромное пятно синего цвета. Я настолько был увлечен происходящим раньше, что делал под столом инстинктивные движения ногами, а краска оказалась на меловой основе и вся осыпалась на пол. А пол старый, паркетный. А щели огромные. Короче говоря, досталось мне по первое число.

Ну, помню еще бесконечное пребывание в лазарете. К моменту ухода из детдома в моей медицинской карте был полный перечень всех инфекционных детских болезней. Помню, что осмотр проходил, стоя голышом в постели, независимо от наличия температуры и прочих сопровождающих радостей, и что было очень холодно. Как только я начинал выздоравливать, лежание в постели становилось мучением, я делался все более активным, что и вызывало оправданное недовольство медперсонала. И сегодня, пока я болен – лежу, начал придумывать поводы для вставания – пошел на поправку.

То ли сказалось блокадное детство, то ли шок, который я получил при взрыве гранаты, но все мои попытки экскурсов по памяти в отдаленные по времени события абсолютно не поддаются моим желаниям. Все, что удается вспомнить, является неожиданным подарком моей капризной памяти. Дальнейшие рассказы – рассказы-воспоминания, поэтому начало и конец того, что описано в некоторых из них, могут быть размыты.