Пьём за Париж

(фрагмент повести)


<Это было давно> – В печальном приморском городе улиц, сверкавших стремительно автомобильным лаком. Где шаг, и изнанка: чердаки подвалы – мрак скрип половиц – прокуренная духота – квадратом свет в открытую дверь.
Старые дворы. Крыльцо в траве. Коты. Калёные солнцем крыши.

Кэт меня повела. Туда, за изнанку. Быстрые – углем карандашом листы. И как барабан тугие подрамники с лохматыми холщовыми ребрами; краски. Скоро всех знал по имени. Показывали охотно. Розовые, белые тарелки грудей, черные треугольники лобков – я не понимал живописи, но любопытство, приветливое любопытство (– Модильяни? – Матисс? – Кто?)
Ковышев крепкий среднего роста. Бородку трогал в раздумье руками, щурился с обаятельной хитрецой. А говорил цветно и сразу сильно дружески, видно: тёмный-претёмный ум. Мы подали руки. Я забился в угол. Смесь непонятная, я удивлялся, сколько всего во мне – растерянность с тщательно скрытым высокомерием.   
   Пойдем,
   сказала в тот вечер Кэт.
   хватит киснуть, ей-богу!
   ребята забавные.
   тебе интересно будет взглянуть, по крайней мере.
Я ахнул, налился ревностью – Откуда? Откуда ты знаешь?

Кэт вместо слов одарила одной из улыбок. Опытной, циничной, задиристой, всё вместе и всё это мне. Чёрт разбери. Ей было тогда двадцать пять. Она была умудренной взрослой женщиной, не то что я, двадцатипятилетний –
В тот вечер на Петропавловской (– мы пьем за любовь ибо только любовь одно одно одно на всем свете –) среди невообразимого вакхического веселья я познакомился с ним. Глядели друг на друга. – Ковышев! Сергей! – Мотнул головой, как нырнул, фигуру эту закончив вздернутым вверх подбородком; вызов: – Художник. А ты..?
Я сумрачно ляпнул: я – … … … – Серьезно? Н-нну?!
   Друзья! У нас писатель! – Сквозь шум, громко:
   Вот! Довожу до сведения!
   Прошу любить: Максим.
   Максим, писатель!
   Серьезнейший писатель. Серьезный.
   Все слышали?
Десятки глаз, я на него с гневом, – ожидание насмешки, ненужных вопросов, фамилия, когда и где, не слыхали такого, а ведь я был подлинен и мрачен в своей тайной одержимости письмом, но как сказать и кто поверит.
Но один сказал: А водку писатели пьют? – и вместо насмешек необычное спокойное, и в руку мне чашку с отбитой ручкой.
А другой дышавший перегаром и табаком спросил: – Пишешь? Разбираешься? Может, почитаю тебе стихи? Потом? Стоят, нет? – Не почитал. Скоро пьян был мертвецки.

И странно вышло. – В компании незнакомых людей я почувствовал себя дома. Я стал открыт стал собой и – о! – как мгновенно – освоил несколько правил совсем дурного тона. Главным правилом стал мой тертый на локтях и боках свитерок, надетый как результат <плохо представимых теперь!> мучений застенчивости и высокомерия –
  Чуть даже не поссорился с Кэт:
  (хоть в рубище иди!
  мне-то что!)
В рубище, в рубище, с чашкой с водкой в руке. Споря пренебрежительно-хрипло о бесконечно глубоком, глазами отметив в комнате троицу – лопатой галстуки, гладкие лица, один в усах – встали по команде, топтались в коридорном ущелье с сигаретами, смотрели на мелькавших девушек, неизвестных и желанных видимо. – Отметив не без снобизма, ибо без света, без автомобильного глянца, без ярко-сверкающий прямизны всего троица бессильна была и пуглива. Здесь, где я начинал наслаждаться. – Они, случайно залетевшие осколки заоконного. Марсиане, почтительно обходившие меня стороной.
И правило отражений –
Так как всё вокруг было порох, и трудно что-то представить вообще, если б зеркалом этих яростных умственных стычек не служило ежеминутное женское присутствие (да просто не было бы стычек) – зеркалом и изящной рамой. В углу в полумраке перед спорящими, зябко поводя плечами, обвив рукой руку с сигаретой в отставленных пальцах, внимание в зрачках и темные флюиды, завёрнутые в молчание, – можно было так, но по-другому тоже: открыто, с цыганской страстью – Кэт! –каблучками выбивая дробь под гитарку и хлопки в ладоши. – И мелкие правила другие –

(Но только одного правила, слишком отдававшего театром, я избегал потом: увидев друг друга, раскрывать руки и обниматься крайне декоративно любовно, что делали с какой-то особой охотой – все.)
Соединяя на миг у стола с газетой-скатертью, дробя опять по углам на группки и пары – волнами пробегало За любовь и – Париж.
   Париж? Какой, почему Париж –
   О ты не понимаешь, в сентябре.
Старый пустой завод, пригорок под Фонтенбло, там были и видели Андрей с Юрой, а он сказал: вот место нашим мастерским, художники всего мира селятся и работают – а значит скоро, теперь, всегда, – голос стал тише глуше значительней – русский поход, свежая кровь в вены дряхлой Французской Академии и разумеется –
   парижанки.
   Покорение Европы. –
Оглядывая эту бедность, не вмещая туманенным водкой умом, я недоумевал: А как? Практически? Я тоже мечтал, Венеция, например, но деньги –
О ты не понимаешь, вся прелесть, что денег не нужно! Только виза и только до Москвы, границы. А там – там автостоп. Всё без затрат. У них это принято, здорово, согласись, а-ха-ха! – через Польшу, Германию и, может, Бельгию, и это всё придумал Сергей, когда послушал Юру послушал Андрея, гениальная голова – Какой Сергей? (А-аа. А.)
Самая красивая из его выдумок – скажут они потом. В тот вечер я ошалело вертел головой: – Автостопом! – и: Вы всерьез?
Да! Да! Да! Всё просто! – внушали не громко, а истовостью раскрытых глаз, – с лицами первых христиан, тех катакомбных адептов эпохи казней и святости. Я никогда не видел чудаков столь безумных и так много – Чувствуя себя почти в таком же галстуке в ту минуту, как те трое чужих. Шок, что-то близко.

Была ломкость, что-то хрупкое в их этой вере, точно в комнатку проник осенний хрустящий воздух того никем не знаемого Фонтенбло, полный желтых высохших листьев и костров и почему-то печали. Эй, сюда нельзя нажимать давить ломать игрушку. Я понял сразу, а они, в запале требуя подтверждений – а может еще одного чуда, обертывались к краю стола. Там то отсутствовал, то появлялся он – застенчивая улыбка, пальцы к бородке – Хмельной как все. Но молчаливый. Лукавый. Ускользающий. В ауре особой тишины в раме в зеркалах избранного (– судя по всему –) женского внимания – в стороне в углу в тени –
   Но чаще всего просто пустующий стул.
Где? – Ко… Ков… Ковыше… – Кто? Гурьбой топоча дымя как паровоз сдвигались в тот конец коридора. Смеясь и с руганью стучали. Но дальняя дверка безмолвствовала, запертая снаружи ли изнутри ли насовсем ли.
Я подглядел дрожанье детской обиды в чьих-то зрачках, в других наоборот – мужское матёрое веселие – с подмигиванием –
А-а! У-у! Кто был сегодня? Оля? Оксана? Хм-хм! Хм-хм! Хм-хм!
И потеряв тему всё кололось сыпалось разбродными голосами:
вокруг позабытого меня и мимо, своё и тот же какой-то невнятный до крику спор, который (– оказывается –) уже был.
До меня был тут возжжен.
А я – а мне что терять, какую веру? – только ловить эти гасшие в ладони искры, – напился тогда. Давно не надирался так безоглядно привольно. Комната теряла унылую простоту линий, я жадными скачками похожим на лошадиный аллюр дискурсом заглатывал сколько влезало впечатлений. Веселые глаза Кэт (видишь, я говорила тебе!) – призыв Макс! Махнем с нами в Париж! – И множество машущих рук:
М-макс! Н-н-никогда! Н-не верь! А т-ты, – ты успокойся остынь с Парижем – И руки, зачем столько; просто индийский какой-то Шива.

Или вдруг почему-то себя самого, танцевавшего дикую джигу под одобрительный шум и сентенции: да серьёзный писатель парень да парень да. – Всё славно мешалось-переплескивалось-плыло. Париж, что Париж! Я мог бы явить пример куда более широкий и грозный – прямо сейчас, хоть сейчас, эй: – в темноту в ночь прыжком из самодельных клеток и тюрем несвобод, – вывернуться наизнанку, рассыпать в прах себя. И – с силой золотистой горсткой швырнуть в небо – прямо меж созвездий Плеяд –
Под конец одного юношу решившего что Кэт его приз, я удивил несказанно своим бытием и насмешил её: нет, не дрались, он остался как столб соляной с ртом открытым.
Еще один жидковолосый почти как Христос прижал в коридоре читал нараспев поэму свою «От лица девушки дикой».
Да. Круто. Я всё до корней в тот вечер одобрял – и в лунную ночь по изумительно притихшим потерявшим прямизну и деловой блеск улицам с Кэт в обнимку – домой – пешком – из гигантской тени по серебряным полосам в тень следующего дома. – Дальний звук гитары. Мелодичный смех во дворе. Пение котов. – Призраки уходящего лета –

И час без сна на простынях с распахнутой балконной дверью.
Горячее тело Кэт шепот: сумасшедший ты сегодня ты сумасшедший.
Пальцы мнут ей влажную грудь ищут губ зеркалец её зубов – Губы вслед за пальцами устрицей втягивают их в себя – стон – И быстрота движений ответов –
   стон-вскрик прижал, вдавил друг в друга.
Выгнутая дугой спина. Под неё пробрались руки, мечется по подушке голова, судорогой сведены плечи и открыта беззащитная шея с жилкой пульса: кто это, Кэт-Не-Дневная, другая, кто?
Бешеный лом сердца. Глаза в потолок. Там светившее со двора чужое окно кинуло шевелящуюся паутинку-тень нашей занавески. И как гвоздь в висках: А что, с кем-то из них она так могла – могла? – с кем? –
   Кэт.
   откуда ты их знаешь.
А Кэт-Катя-Китти лежала на животе кулачком подперев щеку. В ореоле растрёпанных волос (– приручённая Медуза Горгона –) смеясь пиша пальцем на моей груди загадочные знаки –
   Ты мне нравишься такой хмуро-серьезный.
   Непримиримый.
   ревнивый
Стоило увидеть этот блеск глаз – и замирало что-то во мне.
А потом падал в толщу ночи в усталую тяжесть выпитого – ни рук, ни ног, ни плеч звезда пошла в комнату сквозь занавеску, она стала огромной, подивился узнал: Орион – И где-то жив был ещё остаток памяти: Париж, черти смешные а в подвздошье острым камешком болезненное – С кем –

***
Нет, эта история в городе, где я был молод, не просто в раме женского присутствия – В пышном плотном багете, где своя нитка узора Кэт и ещё Лера Ковышева, я не знал, что он женат, и ещё – ещё –
   Я удивлялся порой, вспомнив.
   Какого черта, – смеялся я. Они ведь пили, подлецы, за любовь!
   за придуманных, но ведь парижанок?
   а девицы покорно проливали слезу гордясь гордясь ими такими всесветными
   и пили за эту парижскую любовь вместе с ними?
Погоди, не спеши, было сказано мне, здесь много щенячьего восторга. Всё опустится помалу и увидишь другое. – Жаль. Жаль было, познакомившись, прощаться. Пусть до Читы выйдет их Париж, всё равно. Уже двинули? Сентябрь? – Но Кэт сказала: Не торопись, увидишь, – очень серьезная двадцати пяти лет женщина –
   (и увидел.) Сквозь морось под серым покрывалом небес – на перроне пригородной электрички Ковышев держал за талию чернобровую красавицу. На плече сумка, борода круглилась пряча яркие полные губы – Которых не разглядел тогда ночью (– плоть! плоть! – подумалось, другого слова нет)
   в Париж? –
Он искрился-сиял мне как старому другу: Лера знакомься. Максим. Писатель. Между прочим: серьёзный, серьёзный, Лера, писатель! –
Ладонь резала воздух. Ковышев напрягал брови, одну чуть вверх, но не получалось спрятать ухмылку. Будто крышкой кастрюли прикрывал тестяной набухающий ком, тот высовывался с одного бока, с другого.
   так в Париж?.. – кивая ему на сумку –
   Скоро.
   непременно, Максим.   
   стопудово ДА.
При этом здоровался церемонно с Кэт под моим невозмутимым но всё отмечающим взором, и само собой никаких вольностей никаких богемных объятий.
А Лера, жена и подбежавший под бок и в руку мальчишка, Ковышев-два, только с черными хохлацкими материнскими глазами, – Лера, не понимавшая искренно, откуда облачко иронии над головами всех, – Лера:
Нет-нет. На дачу. На этюды. Поднял сонными, вставай, едем. – Лера, долго потом говорившая про Париж в ноябре, Париж в марте, упрямо дольше всех в их лихой компании, – Лера, жена, смотрела на меня приветливо и уважительно – ведь сказано: писатель, да.
Бисеринки дождя в ее волосах, улыбка, мир с собой и природой.
Живописная группа домочадцев: два холста ребрышком торчат из сумки, вечером душ и ужин, а на них будут воспеты пригородные мокрые пажити, – в полдень бутерброды, чай из термоса на свежем воздухе, сентябрь и никакой больше нет ночной темной тайны.
Всё открыто, светло, о вся свинцовая проза сентября бытие в сентябре на пожухшей скучной травке под скользящими в воздухе мертвыми листьями – Ван Гог, разумеется, его облетевшие виноградники в Арле и ещё что-то такое.
   (да, да, да.) Только как разъять эти две половинки – покой мир надежность – и эфемерность и тоску покоя? Как освободить восторг живым ветром провеянного ночного чердака, где я дышал всей грудью, – от великолепного электричества греха, пропитавшего их – нас – меня – там?
   – меня, Ковышева? – как?
Трое и Кэт, они стояли тут в оболочке сверкающих капель, хранивших их в тишине пустых горизонтов, деревьев, мокрых заборов – хранивших, но бессильных оспорить другое. – В воскресенье в пустом городе в грязном дворе – там! –  Где пыль и жестяные листья метет ветер. Там – скрипучая лестница. Там дверь, обитая дерматином, запертая на два замка, – дверь, где в разрывах обивки накорябано разными карандашами –
   сергей! не застала тебя позвони 25-16-00
   Ковышев ты гад. Наташа, Таня (вторая) –
   остальные стерты
   размазаны пальцами
Это факт – что одно вплетено в другое, живо трепетно и надо брать целиком, если не прятаться (что, наверно, глупо) я не знаю, но чувствую: разъять нельзя. – Погибнет. Мы ступили на ничейную землю серебра и длинных теней, и может быть только Кэт отчаянная и храбрая, не понимала опасности, не хотела видеть риска и рока.
Электричка увезла их и Кэт, им было по пути – В толщу континента к вангоговским полям заборам домишкам – К этой влажной графике, легко собираемой кистью на бумагу в чьей-нибудь крепкой умелой руке.