Догадка Бессонного Ридзу

части1-2
 
Моему старшему брату                Я спал.
                Я видел скорлупку ореха
                Глазами колосса,
                Венчающего  пьедестал
                На Площади Долгого Эха.

                часть первая

                АЗ-ХАРАМ


       Будучи единственным в Городе, он застал еще то время, когда подобных ему было великое множество. Никто и не вспомнит уже, как исчез первый из них, а за ним — остальные... Время — понятие растяжимое. Сменялись короли и эпохи, народы перетекали друг в друга, а они незаметно покидали свои места, точно уходили, забытые и брошенные людьми. На самом деле никто не знал, куда и зачем они уходили — даже он сам, последний из истуканов Эпохи Безмолвия.


       Мотоциклетный шмель прожужжал у самой пяты Бессонного Ридзу, и тот, если б только мог, непременно бы поморщился. Луна уж оглядывала серпийские крыши, и некто в длинном одеянии — с высоты напоминавший  светляка-чародея — вывешивал цветные фонарики, словно утешая квартал, заплаканный вечерним дождем. Один он повесил на крюк у подножия гигантской тумбы, где возвышался Ридзу, бросая на Город тень. Укрывшая дома и сонные размышления своим прохладным покоем, долгая тень его тянулась венценосной макушкой к самой окраине, где начинался уж лес и совершенно иные мысли. 
       Завершив свой ритуал, некто в одеянии раскрыл тайный люк внизу постамента и исчез внутри. А недремлющий колосс над ним, — просеяв его мысли и найдя одну-две крупицы истины, — стал далее прислушиваться к миру.
       И не дрогнули черты, подобные скальным печатям, на  каменном лике его...
       Ни на миг не засыпавший Ридзу был со всех сторон, как ветер, дующий сам в себя. Слишком древний — гораздо старше Города, и не вполне сохранившийся. Напитанный временем, как земля — водой. Дела его были скрыты от нас. Мог ночами напролет изучать мысли какого-нибудь жучка, попутно обращая в пыль залетные метеоры. Днем же, окруженный стайками дирижаблей, он смеялся втайне, ибо наделен был редкой проницательной силой. Отдыхающие у тумбы и плывущие на ретромобилях, мирно бредущие вдоль изогнутых улиц или даже сидящие дома взаперти — люди даже не подозревали, что кто-то рядом знает все их мысли и чувства.
       Средь пепла облаков смигнул огонек, и словно горячим поцелуем обожгло камень. Силясь разомкнуть веки, истукан породил только скрип и облако пыли. Вот уж восемь недель ощущал он над собой дыхание этой пресловутой кометы — дракона о двух хвостах и с двумя именами. Заметно выросшая за эти дни, она висела над Городом, точно приклеенная. Исследовав сотни мудрейших умов и даже потревожив бессмертный дух Леонардо, Ридзу отыскал лишь одно внятное размышление о комете. И не где-нибудь, а прямо у себя под ногами. Каждую ночь в тесной келье внутри постамента некто в длинном одеянии зажигал свечи и раскрывал ветхий фолиант на одной и той же странице. Ни чисел, ни знаков — только выцветший рисунок. В нижней его части угадывался Подлунный Город с зыбкими фигурками, от которых сходились вверх некие линии — в точке схода бумага была стерта до основания. На обороте листа — два имени дракона, давнего завсегдатая Города. Аз  и Харам. Тщетно бился ученый над рисунком, пытаясь связать его с кометой. Гипотезы рождались одна за другой в его голове, и как величавые воздушные змеи уплывали в ничто. Ридзу, созерцая их причудливую вязь, красоту отдельных частей и слаженность целого, лишь тихонько поскрипывал лбом. За эти долгие ночи он многое узнал от мудреца про Аз-Харам, но суть явления безнадежно ускользала от обоих.
       Где-то качнулся маятник, кто-то вдохновенно сплел в голове стих, и Ридзу отвлекся. По булыжнику прошуршала змейка — ее ум источал сладкий яд, — и колосс, чтоб не занемело вдруг сознание, устремил его к замку на окраине Города, где жили оркестранты, и имелся церковный орган. Тут мысли, наконец свободно вздохнув, запели. И вдруг осеклись, смущенные воспоминанием о змейке — странный все-таки знак. Лоб истукана прочертила трещина.
       Вновь и вновь он мысленно открывал книгу, но фигурки и линии ничего не говорили. Наконец, он детально оживил в памяти рисунок и разглядывая снизу вверх, в один момент уловил в нем что-то знакомое. Казалось, еще немного, и туман рассеется... Внезапная догадка пронзила Бессонного Ридзу, и он завибрировал от самых пят до зубцов короны. При этом где-то в спине дрогнул один расшатанный от времени камень... И не успел Ридзу опомниться, — камень отделился, и, со свистом рассекая воздух, упал, гулко прокатившись через всю пустынную площадь...
       Эхо еще блуждало… как вдруг отдаленно прозвонил колокол. Не в Городе, а где-то там, за лесом... Его звон, долгий, как выдох, принес еще кое-что, хорошо знакомое Ридзу. Словно  шепот, сотканный из нитей молчания. Будто бы кто-то говорил, да нельзя было расслышать. Или молча касался, и он чувствовал еще кое-что помимо прикосновений. Однажды этот зов уже достигал каменного сердца,—  так он понял, что отныне не одинок. Кто-то чудом уцелевший звал его с дальнего конца Города, а возможно, и мира, кто-то, подобный ему.
       Ридзу, будто бы протягивая к Зовущему невидимую нить, послал тому в ответ образ серебряной птицы — свой верный талисман. Луна затянулась дымкой, а он все смотрел, не поднимая век, куда-то сквозь Город. В уголке серповидного глаза засверкала искра. Встревоженные эхом люди, выглядывая из окон в столь ранний час, говорили: «Ридзу плачет». Знали бы они, что еще полчаса назад взбежав по темной винтовой лестнице, некто в длинном хитоне очутился в своей обсерватории, ловко устроенной внутри головы монумента. А спустя время, прошептав: «ага», приник-таки к окуляру глазом. И то, что снаружи казалось слезой, было на самом деле крохотной отсюда телескопической линзой.


       Тонкая белая рука, вынырнув из хитона, облепила остатками воска фитиль и чиркнула спичкой. Блеснули угольки глаз. Пергамент зашуршал меж пальцев.
       «Теперь я близко, совсем близко...» — подумал человек, обмакнул перо и начал выводить ровные спиральные завитки, один к одному — это помогало сосредоточиться. Юное строгое лицо пряталось в тени капюшона.
       Огонек дрожал, освещая раскрытую страницу, и фигурки на ней будто приплясывали в такт. Как бы начертанные детской рукой, все они были одинакового роста с домами. Капля воска упала точно на голову одной из них и начала стынуть. Приблизив лицо, он заметил у фигурки нечто вроде крыльев. Рука машинально начертила еще восемь спиралей и отбросила перо. Только-только зародившаяся легенда о людях-гигантах, о грандиозной империи, сметенной кончиком хвоста дракона из рода блуждающих светил, теперь уже никуда не годилась. Он расплющил пальцем восковую каплю и сковырнул с листа. Под ней обнаружилась голова, увенчанная короной, но он уже не видел этого, направившись к телескопу.
       Звезды успокоили его. Привычным движением рычажка поймав в объектив ровно пламенеющий глаз, он уперся в него взглядом, точно играя — кто кого переглядит. Аз и впрямь напоминал дракона с огненным телом, чей хвост неуловимо раздваивался на конце. Замерев в одной точке, комета словно вырастала на глазах. От долгого смотрения начинало казаться, что она набухает изнутри него самого, оставляя везде, куда падает взгляд, яркие отметины. Человек устало закрыл глаза, а когда открыл — комету уже затянули свинцовые облака.
      И он поспешил забыть о ней. Мысленно выводя спирали на звездном небе, он размышлял о крылатой фигуре.
       «Ангел... Вот оно. Мир ангелов, некогда оставшихся на земле, или сосланных сюда для обретения... Они не смогли стать вполне людьми и сотворили цивилизацию, где воплощение мечты было нормальным явлением. Комета была связующим звеном, посланцем от мира ангельского — людям. Но страх делал людей уязвимыми, и огонь посланника, приходя в их мир, раздуваемый людскими страстями, сжигал целые города. Лишь немногие, не убоявшись, поверили ему, и прошли очищение огнем, обретя крылья и жажду полета».
       Мысли текли, трепетали, разгорались цветком и таяли струйками дыма заодно с пламенем свечи. То и дело приходилось его воскрешать. Итак...
       «Преображенные, люди пришли в мир ангелов, чтобы творить мечту на земле. Но они принесли с собой человеческое, и постепенно мечта становилась разумной и практичной, так что воплотить ее не стоило труда. Ангелы, познав человеческое, все больше становились людьми и незаметно теряли крылья, пока однажды к ним не вернулся огненный посланник, но уже как к людям...»
       Он сглотнул, как бы переводя дух после испитого кубка. Надо было снова увидеть Крылатого... Стоило ему сделать шаг к книге, как откуда-то снизу зародилась дрожь, нарастая, охватила вековые плиты и толчками ушла наверх. Вслед за тем что-то, тяжело ухнув, сотрясло землю. «Вот оно. Началось» — подумал человек, вцепившись в телескоп. Отблески метались вдоль стен, сознание нащупывало нити: «Я цел. Ридзу... даже не покачнулся... Мир устоял…» Краем глаза он  еще успел заглянуть в книгу, на лету выхватывая обрывок фразы... — затем порыв горячего воздуха, перелистнув страницы, задул свечу.
       «...и отдал свои крылья серебряной птице...»
       Густое молчание вмиг нахлынуло в каменную тьму. На черноте постепенно выткались два тончайших полумесяца — прорези створчатых век  Бесонного Ридзу. Сквозь них проглядывал тлеющий пепел неба, то одеваясь огнем, то мерно тускнея. Человек закрыл уши, чувствуя, как молчание смыкается все плотней — он словно погружался в бездонный колодец. Вдруг отнял ладони. Над бездной замирал некий отголосок. Протяжная нота за гранью слуха. Вздох. Ничего.
       Он лег на пол, пытаясь ни о чем не думать. Тело окутано прохладным облаком хитона, а вокруг пляшут огни — или только кажется? Ладони скользнули на пол, и вдруг он вскочил. Камень был почти раскаленным. И Человек понял. Рука, то и дело сбиваясь на дрожь, потянулась к телескопу. Внезапно, откуда-то из самых недр тишины донесся чуть слышный голос, как будто ребенка. Но это был не ребенок.
       Он узнал этот голос уже, когда, распахнув обжигающий люк, сбегал по винтовой лестнице. Голос, значивший для него даже больше, чем Аз-Харам. Минуя долгие пролеты, как секунды, шелестя по ступеням, он летел ему навстречу сорванным с ветки листом. Ветер откинул капюшон, длинные рыжие волосы взметнулись, следуя за ним, как хвост кометы. Время ширилось, а лестница казалась все уже.
       Наверху что-то сдвинулось, заворчало, и камни, один за другим полетели вдоль полого тела истукана. Он едва успел вжаться в стену и закрыть голову, слушая дробный смолкающий перестук и тишину внизу.
       «Йааооу...» — нежно прозвучало далеко под ногами. Человек вздрогнул и побежал, на ходу примечая огромную брешь в стене, — сквозь нее промелькнула озаренная площадь... Он мчался, чувствуя себя ускользающим за пределы мира…
       Пока он вился спиралью по лестнице, в голове проносились, сменяя друг друга, древние изображения ушастых странников — гибкие хвосты, миндалевидные глаза... «Они призывают меня…»
       Близкий голос, отраженный площадным эхом, служил тому подтверждением.
       Кое-как справившись с люком, он вывалился из каменной тумбы наружу. Воздух плавился, окна Города пылали золотыми кострами. Вдалеке он приметил движение: гибкое серое животное, мурлыкнув, не спеша скрылось за углом ближайшего к площади дома. Крик, похожий на шепот, застыл на губах. Пробили часы. Стая ворон, рухнув с ратушного шпиля, пронеслась ковром над землей, сбив человека с ног. Он открыл глаза и увидел, что небо изменило цвет. Все решилось в секунду. Из облачной разверстой пасти вынырнул слепящий огонь и лизнул неподвижную статую. В тот же миг он понял все до конца, едва успев перевернуться лицом вниз, чувствуя, как сознание раскалывается на две половины, подобно ореху…


       Какая-то его часть еще некоторое время оставалась на площади, все больше погружаясь в забытье. Эхо умножало редкие хрустальные всхлипы — звоны лопавшихся стекол. В остальном же царила странная тишина. Его пальцы без устали что-то нащупывали на груди, что-то очень важное, о чем он никак не мог вспомнить...
       ...В мгновение ока он вознесся гордо над миром. Тот, кем он был теперь, обладал колоссальной мощью и безмерным спокойствием. Время протекало сквозь него и он знал прошлое и грядущее в единый миг. Мысли и образы людей за многие века составляли его знание. С высоты полета он обозревал Город, как бы незнакомый ему, видел же гораздо дальше — хоть глаза его были закрыты. Где-то под ногами лежало усталое тельце, имевшее к нему смутное отношение, но было это не больше, чем пригоршня молекул. Еще он чувствовал нечто давно позабытое — щекочущий зуд под лопатками. Капля за каплей возвращалась память настоящего, пока, наконец, он вспомнил свое имя — Ридзу, последний император Эпохи Безмолвия.
       И тут он услышал зов, идущий не отсюда, — значит, пора. Огонь, который он принял в себя, наделил тело необычной легкостью и сделал мир как бы прозрачным. Он видел, как Город уже теряет свои очертания, и, безо всякого усилия открыв глаза, шагнул навстречу неизбежному. Под лопатками все набухало и вдруг лопнуло, как завязь цветка — вслед за тем что-то развернулось позади, обдавая ветром. Сойдя на землю нового мира, он встал, осматриваясь вокруг, и привычным некогда движением расправил вновь обретенные крылья...


комментарии:
             *серпийские крыши - здесь: крыши Серпийского квартала.






                часть вторая

                ТЕНЬ СЕРЕБРЯНОЙ ПТИЦЫ


       Голубоватые холмы оплетала тропинка, ведущая к тесаным ступеням и звоннице из старого кедра. Одинокий колокол свешивал свой язык, красуясь в туманном безмолвии. Прямо под ним, в густых ромашках, спал мальчик-звонарь. Внезапно он заворочался, и в колоколе отозвалось эхо. Мальчик слегка вздрогнул, будто стряхивая этот странный сон, пришедший к нему после той отдаленной вспышки. Губы его разомкнулись, и некое слово замерло на полпути. Звонарь повернулся лицом к восходу, а сон продолжал сниться — как ему, так и людям, живущим по ту сторону леса — один и тот же...


       ...Тень от императора стекала вниз по ступеням, и собравшиеся невольно расступались, со скрипом ворочая громоздкими телами. «Он здесь... Он с нами» — беззвучно шелестело с дальних рядов.
       ...Мы оглядывались на его шаги, искали глазами, при этом, однако, не теряя достоинства, подобающего истинным колоссам...
       Далеко вокруг, насколько хватало глаз, тянулся, устланный покровом толпы, величайший амфитеатр — где-то за его пределами начиналась пустыня… Диковинные фигуры собрались здесь со всех концов прежнего мира: короли, пророки, идолы неведомых культов... Все те, кто еще прежде вошел сюда, да теперь еще он сам — их владыка, своим появлением замыкавший круг.
       Император стоял в проходе, озирая ряды сидящих из-под ладони. Шепоты и шорохи медленно стихали. Закрыв глаза, он раскинул широко крылья, как бы охватывая весь амфитеатр. Он сливался с ними в одно целое, и все их тайны открывались ему, а они тем временем постигали непостижимое. Отовсюду текли мысли, полные гордого одиночества и скрытой тоски о былом величии, — царю же было не до них.
       Ему было видение на краю туманного горизонта...
       По ту сторону пустыни встал кто-то незримый, тот, кто принес ответ. Уходя в туман, он протягивал нить меж мирами, и однажды вовсе потерялся из виду... Ридзу охватила печаль. А туман вдруг рассеялся, и звезды, одна за другой, очертили контур улетающей  серебряной птицы...
       Ударил гонг. Веки императора дрогнули. Безо всякого желания он наконец-то открыл глаза. Настало время даров.
       В центре круга возникли четыре глиняных ифрита, опускавших на землю массивный предмет, завернутый в темно-лиловое. «Ридзу-у-у!» — раскатисто пронеслось над трибунами. Он сделал знак замолчать. Ткань слетела прочь, и император... чуть было не расхохотался.
       Его глазам предстала отлитая из бронзы точная копия тумбы, когда-то служившей ему постаментом. Затаив дыхание, все смотрели на императора.
       Ридзу, как бы задумавшись, поглядел на свою ладонь, которая переливалась скрытым огнем, а затем — вниз. Неуловимый взмах руки, — и на месте тумбы — облако пыли.
       Один за другим истуканы поворачивали свои тяжелые головы к императору. А тот лишь приподнял бровь.
       Ни на кого не глядя, царь спустился вниз, и сел на каменный трон.
       Он развел в стороны руки, как бы что-то удерживая. Меж ладоней очертился зыбкий голубоватый шар. Медленно вращаясь, шар вырастал; то тут, то там проступали контуры материков. В единый миг с затаенной надеждой все узнали в нем покинутую Землю. 
        Умолкнув, мы смотрели на прежний мир... Земля то и дело замедляла обороты; взгляд, скользивший вдоль мира, выхватывал одно за другим... Всякий находил там свое место и некогда оставленный постамент. Все мы, будто бы вмиг помолодев, невольно принимали давно забытые позы, а иные роняли слезу...
       «Тень прошлого короче секунды», — словно из подземелья донесся глухой, лишенный выражения голос, при первом же звуке которого сидящие вздрогнули. «Ты обернулся к солнцу, и вот — тени уже нет... Воспоминания — прах. Так предадим их земле»
       С этими словами царь, преодолевая гнет тишины, склонился над планетой, глубоко вздохнул, — и медленно... протянул руку к короне. Отломив зубец и, раскрошив его в пальцах, он рассеял пыль над Подлунным Городом. Поверхность земли окуталась плотным туманом, превращая планету в дымчатый бледный клубок. Кругом заметался шепот, но Ридзу не поднял головы, и не разомкнул уст. Слова иссякли, а душа парила над миром. Он был свободен, как опустевший сосуд, куда теперь вливались лишь радость и печаль. Минуя их сны, он летел уже вслед за серебряной птицей...
       …Мы не видели ни его улыбки, ни усталого взмаха руки, — но лишь то, как наш несбывшийся мир растаял в воздухе.


       Луна тщетно сочилась сквозь туман. Незнакомец, закутанный в плащ, сделав последний глоток, положил опустевшую флягу у подножия тумбы. Он все медлил, как бы сверяясь со внутренними часами — что-то еще удерживало здесь… Он искал глазами хотя бы какой-нибудь след Ушедшего, и не находил. Долго же он отсутствовал...
       Туман поглотил все — дома, людей, даже звуки. Было ощущение, что мир попросту исчез. Твердо опершись на свой длинный зонт с полосатой ручкой, этот причудливый странник, не моргая, смотрел вперед. Взгляд его, минуя туман, пронизывал Город, — точно продолжавший рисунок, вытканный на сером плаще. Он видел, как люди спят в домах, слушал их дыхание и разделял с ними сон. Целиком отдавшись безмолвию, он чувствовал: кто-то приближается, — незаметно, как пробуждение...
       Из тумана вышел дымчато-серый кот и легко коснулся хвостом его ноги. Встретившись глазами, они ничего не сказали друг другу — но когда кот развернулся и нырнул обратно, он тотчас последовал за ним.
       Спустя несколько шагов они наткнулись на лежащее навзничь тело. Некто в длинном одеянии — теперь уже насквозь вымокшем, спал, неловко подогнув руку; голову скрывал капюшон. Кот неслышно сел рядом. Странник, нагнувшись, осторожно перевернул спящего.
       Волосы цвета жгучего пламени, опаленная хвоя ресниц. Перед ними была девушка с необыкновенно тонким, словно мальчишеским, лицом. Рука на груди, плотно сжимавшая что-то, посверкивала бисером капель.
       Как бы усмиряя огонь, Странник убрал с ее лба непослушные пряди. С сонных губ слетел шепот. Легко взяв на руки, он опустил ее уже рядом с тумбой. Снял с себя плащ, так похожий на гобелен — к удивлению, совершенно сухой, — и укутал ей плечи...
       Раскрыв над головой зонт, Странник обернулся к Луне.
       «Скоро... Уже скоро...»


       ...Тогда царь, вставая, отнял от короны другой зубец, на глазах превратившийся в хлеб, — и разломив его надвое, положил обе половины к себе на плечи, справа и слева.
       «Аз» — изрек он, обращаясь к небу. — «Харам».
       Донельзя окаменевшие, истуканы вдруг начали оживать. Каждый из сидящих почувствовал, как где-то внутри затеплился былой огонь.
       ...наконец настал наш черед.
       Одновременно, с разных сторон, на плечи императора слетели два ворона. Один нес оперенье редкой белизны, другой же был гораздо темнее ночи. Вкусив его хлеба, они прочно прилепились к Ридзу.
       Поразмыслив, он шепнул что-то птицам на их языке, и все трое с шумом развернули крылья. Вороны снялись с места и закружили белым и черным лепестками над амфитеатром. Они замирали то там, то здесь, заглядывали в лица, но нигде не снижались, — иной огонь служил для них маяком.
       Однажды они замерли чуть дольше обычного, чтобы, внезапно развернувшись, стрелой умчаться  в сторону пустыни.
       ... И никто не шелохнулся из нас, даже он сам, властвуя на грани яви и сна...


       Лицо девушки оживало во сне: отблеск полета таился в уголках вздрагивавших губ; в трепете волос чудились взмахи невидимых крыльев... Ее ладонь, соскользнув с груди, бессильно разжалась, —  и на землю вместе с обрывком нити выпал амулет. Птица в круге из тонкого серебра.
       Ты..?
       Странник приблизился к ней, к самому уху. Дрогнув, уста произнесли всего два звука  — имя, высеченное на камне...


       Пока длилось молчание, пока его тень, вырастая, завершала круг, истуканами все больше овладевал ропот. В конце-концов, когда солнце клюнуло горизонт, накал вдруг достиг точки. Многие зашумели с мест. Иные подскочили, обступили кругом, надвинулись... И каждый гудел свое, а кое-кто даже норовил ухватить за царское крыло. Сквозь весь этот гам император вдруг уловил не слухом, но чем-то более тонким, как тихий знакомый голос назвал его по имени. Голос прозвучал не далеко, не близко, а как бы сквозь толщу пространства. Ридзу, будто от толчка, мигом обернулся.
       Отблеск птицы над Городом...
       Пустыня.
       Одним движением мысли размыкая кольцо, он повернулся, и зашагал размашисто прочь. Чуть запнулся, оправился, и вдруг побежал, дальше, дальше... пока не вырвался однажды за пределы амфитеатра — туда, где обитало совершенное безмолвие, туда, где царила луна...


       Долго он наблюдал один покой и ничего кроме, как будто ослепнув от безмерной жажды.  Сейчас он был лишь сыпучим барханом, одним из звеньев бесконечной гряды. Где-то под ним бежали ручьи, опутывая подземный мир своей паутиной. Ручьи ползли, растекались, обвивая плоть серебристыми змейками. Он чувствовал, как холодит жгучая влага, как тело обретает странную легкость. Так он лежал день, год, вечность...
       А затем...
       Что-то ожило в его ладони. Крохотное, при этом безмерно великое. Словно удерживая это, он до боли сжал пальцы. Рука наливалась таинственной силой, животворящим теплом. Он не знал, что там, и на краткое время оно показалось ему спящим цветком, ждущим рассвета.
       Задрожавшая было рука замерла, как влитая. Ответ был внутри. Пальцы разжались, и он спокойно посмотрел на ладонь, в которой легко бы сейчас уместился весь амфитеатр.
       Холодный свет луны озарил каменную ладонь, и там вдруг вспыхнула и погасла искра. Ниоткуда набежавший ветер тут же подхватил это искру — оказавшуюся серебряным пером, — и повлек наверх, все выше, промеж звезд, прямо к зачарованной луне...
       С тем же спокойствием он обернулся назад, где заметил вдали одиноко бредущие фигуры, рассыпанные меж дюн.
       «Вы жаждали нового мира? Вот он»...

       ...В тени постамента лежала позабытая фляга. Отовсюду сползался туман, — закручиваясь спиралью, понемногу втягиваясь в узкое горлышко, заодно унося и сон. Обнажались мосты, арки, шпили, тронутые просыпавшимся солнцем…
       Явился ветер-жонглер... играя серпантином плюща... колдуя обрывками афиш... Наискосок, через все каменное раздолье, беспечно пронеслась сорванная ветром шляпа... И площадь вновь опустела, если не считать фигурки у подножия тумбы.
       Город молчал. Чуть вздыхая шорохами листьев, взмахами крыльев кое-где появлявшихся птиц, постанывая  дрожью одинокого провода, — он все еще молчал, как простертый гигант, не до конца стряхнувший оцепенение.
       Девушка то ли спала, то ли прислушивалась...
       Тишина поглощала звуки, и она задержала малейший вздох, — так, что, казалось, стало слышно, как движется время...
       Раз...
       Два...
       Откуда-то из совсем другого мира, где сон уж не имел власти, прерывистый ветер смутно доносил звон колокола, легкий, как чье-то дыхание.