Ничтоже сумнявшись гл6 Бригадир

    Работа монтажников находившихся в подчинении главного механика отличалась от работы станочников, и была более разнообразной и привлекательной. Митрич, в отличие от многих молодых подчиненных ему разгильдяев, с самого детства привык к физическому труду и чувствовал себя на монтажной работе, как рыба в воде. Он работал больше них, а уставал меньше. И на этом основании имел моральное право кричать на них, приказывать им, и даже грозить кулаком. Молодежь, в свою очередь, зная взрывной характер бригадира, особо с ним не препиралась. Но молодняк, прочувствовав в Митриче излишнюю доверчивость,  отрешенность, и даже некоторую детскую наивность, со временем, стал над ним подшучивать, подсмеиваясь за глаза, над его, как они считали, причудами.
         На добродушные, не задевающие самолюбие, шутки, Митрич, не обижался, отплачивая забавникам той же монетой - за словом он в карман не лез. Когда же их шутки начинали переходить невидимую глазу некую грань такта и этики, и стали приобретать элементы издевательства, у Митрича наступал, как он выражался, момент истины, и тут уже игра с ним могла приобрести цену жизни.
  Ребята как-то запаяли, остроумно сконструированную бригадиром табакерку, что тот не смог насыпать себе в газету из нее табак. Сигареты или папиросы Митрич курил только тогда, когда не имел возможности разжиться табаком.
     - Никакого кайфа от сигарет нету, сплошной курительный онанизм, другое дело самосад - и крепость есть и аромат.  Не говорите ничего, никакие гаванские сигары с табаком и в сравнение не идут, - так обычно отвечал зэкам Митрич на вопрос – почему тот не курит сигареты.   В добытой где-то,  жестяной круглой коробке из-под леденцов, находчивый шахтер проделал в ее верхней и нижней  половинках отверстия, при совмещении которых, из коробки в кусок газеты мог ссыпаться табак. Затем он проворачивал вокруг оси эти половинки, совмещение отверстий исчезало, и табак уже не просыпался.  Этим своим изобретением он очень гордился и говорил, что когда выйдет на свободу, то непременно запатентует это изобретение, принеся тем самым большое облегчение курящему человечеству.
        Выбрав момент, когда бригадир оставил свое изобретение на тумбочке без присмотра,  и пошел в четвертый цех, куда его по каким-то делам, послал главный механик, ребята взяли его изобретение, и запаяли две половинки его табакерки. Пропаяли табакерку  в трех точках. Затем, чтобы не оставлять за собой следов, они аккуратно зачистили места пайки шкуркой и положили табакерку в исходное положение. Вернувшись из четвертого цеха, намереваясь скрутить самокрутку, Митрич взял коробку в руки, и попытался было провернуть верхнюю крышку. Не тут-то было - крышка, запаянная к нижней части табакерки, как ни старался бригадир монтажников, повороту не поддавалась.  Работники цеха, делая вид, что заняты важными делами, затаив дыхание, и сдерживая вырывающийся из груди наружу смех, краем глаза наблюдали за бесплодными попытками Митрича открыть табакерку.
    За двадцать семь лет шахтерского труда у Митрича  выработался некий своеобразный подход к неразрешимым проблемам, сопровождавшийся отборным, с витиевато коленчатым переливом матом, вобравшим в себя вспоминания всех, начиная от  Евы, матерей планеты.  Его шахтерский мат представлял собой оригинальный симбиоз, включавший в себя трагизм монолога Гамлета, пафос арии Отелло, чудаковатость речитатива дон Кихота и безупречную логику Штирлица. И все, это было настояно на выражениях пьяного кучера времен папаши Гиляровского.  Но даже весь этот коктейль не смог бы полностью раскрыть всю гамму, посетивших Митрича чувств, которую он не только испытывал, но и как великий артист, безвозмездно отдавал на суд зрителей.  То отчаянно хватаясь за голову руками, то воздевая их к небу, изрыгая потоки мата и проклятий, он с коробкой в руках метался по цеху, не находя выхода из создавшейся ситуации. Наконец, Митрич, оглушительно хлопнув цеховой дверью, вышел из помещения. Отряженный толпой зэк соглядатай, вернувшись через некоторое время, сообщил друзьям, что бригадир монтажной бригады в настоящее время находится во втором цехе, у своего знакомого, который работает на гильотине, и что он просит его  разрубить  табакерку, дабы найти причину ее отказа открыться.  В это время Митрич, вместе со своим знакомым, внимательно рассмотрев куски порубленной на части табакерки, пришли к единому выводу – табакерку пропаяли. Знакомый бригадира, так и сказал:
        -Пропаяли твою табакерку, шахтер. Кому-то, видимо, ты крепко насолил. Найди их и настучи им по башке, чтобы отбить охоту шкрябничать. Если понадобится моя помощь, так ты только цинкани мне – я тут же приду, и мы вместе наведем такого шороха – мало не покажется.   
     - Сам справлюсь, а тебе спасибо, - хмуро поблагодарил товарища бригадир, - щас я с ними разберусь. Где-то здесь у тебя я кусок трубы видел.
     - Ты, что валить их вздумал, что ли?
     - Валить не буду, но по хребтам настучу, и крепко настучу, - с этими словами Митрич направился к себе в цех.
Виновники спектакля, узнав от соглядатая, что их ожидает, как крысы тонущего корабля, поспешно покинули территорию ОГМа.  Вот бригадир с куском металлической  трубы, появился в цехе,  прошел на его середину и,  подняв трубу над головой, торжественно объявил всем присутствующим:
    - Если к завтрему на моем столе не будет лежать табакерка, то представьте себе, что будет с теми, кто ее пропаял.  Вы прекрасно знаете, что я с ними сотворю.
       Утром следующего дня на столике Митрича  красовалась новая,  наполненная ароматным табаком, табакерка, правда, без знаменитых боковых отверстий. Много позже, происшедшего  с табакеркой случая, зэки спрашивали у Митрича, чтобы он сделал с ребятами, не найдись его табакерке замена.
    - Да ничего, они же пацаны, что с них возьмешь? – отвечал отец троих детей.
        В любом коллективе всегда найдется человек, которому, независимо от его социального и должностного положения, тянутся люди. С ним всегда можно  поговорить, поделиться радостью, излить, тяготящее душу, горе. Эти люди – духовные оазисы, источники душевной доброты, бездонные колодцы человечности, и неподдельной нежности. Митрич в небольшом коллективе ОГМа, как раз и был таким человеком.  К нему вольно или  невольно тянулись все. Конечно, он не собирался играть роль заботливой клушки, вечно носящейся со своим выводком. Митрич был обыкновенным, со своими проблемами, имеющим немалый срок наказания, зэком. Но если бы он  куда-нибудь внезапно исчез, то никому не стало бы легче, а вот тяжелее стало бы всем.
   Это положение, на подсознательном, духовном уровне, ощущалось всеми.           После случая с табакеркой, молодежь цеха не унялась и продолжала играть с огнем, устраивая старику различные капканы - то во время после обеденного сна, когда бригадира сморила расслабляющая истома, они за столь непродолжительное время, ухитрились, с помощью эпоксидной смолы, намертво приклеить его ботинки к полу. И тот спросонок, засунув ноги в обувку, не мог сдвинуться с места. Так и стоял как вкопанный, пока старческий мозг не сообразил, что ботинки приклеены к полу.
   То, следуя зэковской моде накалывать на ступни ног надписи типа «они услали», его молодцы, вооружившись хлоркой и остро отточенной палочкой, нанесли эту пошлую надпись на ботинки шахтера. И на съеме с работы эту яркую надпись прочитал заместитель начальника колонии по оперативной работе и режиму содержания контингента, старый казак, полковник милиции - «Папа  Карла», или как его еще называли старики - «Чол».
     Полковник, еще раньше, как казак казаку, разрешил Митричу, в виде исключения, носить усы. И тот с гордостью демонстрировал всем эту казачью привилегию. В этот злосчастный день полковнику, вздумалось пойти на съем осужденных с работы. Там он, заметив в форме шахтера – казака, некоторое несоответствующее с общими правилами ношения одежды, надпись на ботинках, отвел того в сторону.  Затем, ехидно, глядя на исписанные ботинки зэка, сквозь прокуренные усы, процедил  тому на ухо:
      - Ну, что, и ты заблатовал, старина? Может быть, и на груди своей шахтерской портачку заделал, типа « не забуду мать родную» или «зачем судьба играешь мною»? Так вот я тебе поблатую, - и тут же велел  ему  сбрить казачьи усы, - не то из кичи выходить у меня не будешь. Если бы бригадир монтажников доблестного отдела главного механика колонии узнал – чьих это рук дело – хлорная надпись на его ботинках, то, поверьте автору – за усы, прекрасные казачьи усы, он бы избил обидчика до полусмерти.
     Однажды, вконец распоясавшиеся, молодцы придумали для своего Митрича следующую хохму - они где-то надыбали кусок свинца, и решили для дорогого бригадира смастерить из него металлические стельки. Прокатав свинец через вальцы,  и получив в результате -  тонкий лист, они вырезали из него две стельки. Хотели уже воткнуть их в только, что начищенные бригадиром ботинки. Как один из пацанов сказал, что если металлические подкладки подложить сразу в два ботинка, то это не даст того комичного эффекта как,  если прокладка будет присутствовать лишь в одном ботинке.
     – Он через неделю хромать начнет, - уверял он подельников, - а сразу две прокладки не покажут того юмора, что необходим обществу.  И он оказался прав. Уже через неделю Митрич стал жаловаться друзьям, что у него побаливает  правая нога. Еще через неделю он, по их совету, поплелся в санчасть и рассказал врачу, женщине средних лет, про свое недомогание:
   - Вроде бы и не болит она, - показывая ногу врачу, говорил Митрич, - но почему-то устает больше, чем левая. Врач, осмотрев ногу больного, не обнаружила ничего особенного.  Она выдала Митричу  какие-то таблетки и с миром отпустила его.  От этих таблеток ему легче, конечно же, не стало и он, через несколько дней, опять пришел к врачу:
    - Я не хотел бы вас беспокоить, но эта проклятая конечность не дает мне  спать, покоя по ночам от нее нет -  ноет, а днем отекает. Что делать не знаю. Врач снова внимательно осмотрела обе ноги Митрича, и ничего серьезного не обнаружив, в сердцах спросила:
   - Да что, Митрич, такое? Железо что ли в ботинках таскаешь?  Тут у, похолодевшего от возникших подозрений, бригадира,  затряслись руки.  Со словами:
     - Как вы сказали, железо? – он взял и осмотрел левый ботинок. Ничего  там не обнаружив, он принялся изучать содержимое правого ботинка. И вытащив из под стельки свинцовую прокладку, вдруг нервно захихикал, и процедив сквозь зубы подобие благодарности, захлебываясь от гнева, с криком закатывающуюся от смеха женщину.Потом произнес:
    – Ничего, доиграются они у меня, получат свое, я им устрою варфаломеевскую ночь, - промчался мимо смеющейся,  женщины.
      - Погодите, вернитесь, Митрич, дурачье ведь, молодые еще, им дуракам – лишь бы посмеяться, - с этим она бросилась вслед за бригадиром. Поймав его за руку, врач, тяжело дыша, промолвила:
       - Да, прости им, переходя на «ты», продолжала успокаивать женщина,   - сам ведь был молодым,  и к тому  же ты отец, должен понять и простить их. Затем, затащив Митрича  в свой кабинет, она продолжила:
       -  Я тебе сейчас валерианки дам, успокоишься хоть немного, а хочешь -чайку горяченького соображу?  Доктор как могла, старалась утешить еще не пришедшего в себя осужденного.
        -Вы бы мне лучше граммов семьдесят налили, для успокоения моего расстроенного сердца. А, Галина Тимофеевна, ублажьте старика.
      - И это можно, - женщина скрылась в соседнем кабинете и очень скоро принесла оттуда мензурку с разбавленным спиртом.
      – Только после принятия не буянь, Митрич, а то я слышала, что ты больно горяч после выпивки, - шутила врач зоны. Шахтер залпом опустошил мензурку, смачно крякнул и, не переставая благодарить доктора, направился к выходу.
    Галинушка, так за глаза, ласково называли  осужденные главного врача колонии, женщину бальзаковского возраста, имеющую семью, двоих детей, а самое главное доброе, остро чувствующее  чужую боль, сердце. Она нашла свое призвание в облегчении жизни заключенных под стражу людей. Всевышний наградил ее  отзывчивым сердцем, а гражданский и врачебный долг привнесли в ее отношения со спецконтингентом, ту особую доверительную теплоту, без которой работа с больными зэками, превратилась бы для нее в каторгу.
     В  Митриче она видела несчастного человека, доброго и отзывчивого по сути своей, злой волею судеб, совершившего тяжкое преступление. Видя заботу Галинушки о себе исходившую не от обязанности исполнения ею своего служебного долга, а из глубины  легко ранимой души, он испытывал благодарные чувства. Он старался не злоупотреблять ее особым отношением к нему, и обращался к Галинушке, только в крайних случаях.
   На следующий, после посещения медсанчасти, день, придя в цех, бригадир, как всегда громогласно объявил, что отрежет уши тому, кто соделал хохму со свинцовыми прокладками, конечно при условии, если, как резидент разведки, вычислит того шутника.
 Видимо посещение санчасти, и принятое там угощение, настолько изменило настроение старика, что зэки сразу же прочувствовали в его угрозе ноту благодушия и довольства.
После обеденного перерыва, когда наступало время некоторого затишья, Митрич пригласил к себе на чай токаря Бориса, фрезеровщика Туртаназарова и мастера цеха – Ильяса Анваровича, сидевшего за хищение государственных средств в особо крупных размерах.
     Компания, как всегда, собралась в закутке у Митрича, обустроенном за фрезерным станком, Маленький металлический столик, вокруг него две покрытые старыми телогрейками лавки, создавали некоторый уют для теплых посиделок. Рядом с лавкой, на которой восседал владелец закутка, вплотную к стене цеха, был установлен металлический ящик, в котором хранилась нехитрая посуда и кое-какие продукты - парварда, заварка чая и немного хлеба.
     Как обычно, вокруг собравшейся компании постепенно, стали собираться незванные гости. Они подходили незаметно, по одному, вроде бы нехотя, будто им что-то нужно было найти  в металлическом хламе, разбросанном повсюду. Народ собирался не просто так, а с намерением послушать байки, которые рано или поздно начнет травить бригадир монтажников. Без его рассказов  жизнь в зоне была бы пресной и скучной. И вот долгожданный час, наконец-то, настал.
    Как только заваренный чай был распит, и Митрич скрутил свою знаменитую самокрутку, вокруг закутка собрался почти весь персонал ОГМа. Обратив внимание на  собравшуюся публику и, дабы не упустить момент, бригадир тут же  взял бразды разговора в свои шахтерские руки. И хотя остряков  и балагуров вокруг хватало, и каждый из них не прочь был бы блеснуть красноречием, продемонстрировать свое, так сказать, ораторское искусство, он  инициативы не отдал  никому.  Его рассказ неоднократно прерывался взрывами хохота, уточняющими вопросами, а иногда и неуместными шутками, которые тут же погашались резкими шиками на нарушителя спокойствия со стороны благодарных слушателей.
      - Худой, длинный, ничего толкового не умеющий делать - он был лишним в любом коллективе, - начал повествование Митрич,- из всех колхозных бригад его гнали в шею. И было за что - он пил и пил, как говорят, по черному, трезвым его увидели только в гробу, и то, по словам очевидцев от него слегка несло спиртным.  Работать на поле он не любил и сбегал оттуда на второй же день.
   Председатель, вновь организованного колхоза, не мог ума приложить - куда его пристроить. А ведь Степан, как звали лентяя и пьяницу, на собраниях громче всех агитировал за новую трудовую жизнь, за движение к социализму через сплошную коллективизацию. Терять ему было нечего, так как у него ничегошеньки не было, и он, как никто другой,  сразу прочувствовал, что в колхозе, где все будет общее, ему будет легче прожить на халяву. Выгнать его из колхоза никто бы не решился: как так - он главный агитатор за лучшую жизнь, а его из колхоза вытурили. Степан перепробовал себя на разных участках колхозной деятельности, пока не остановился на должности водовоза, в обязанность которого входило - в бочке, недавно сработанной районными бочарами, и надежно закрепленной на одной из лучших колхозных телег, привозить воду для полевых бригад. Ее он набирал в местной не очень глубокой речке, заезжая в нее прямо на телеге. С помощью ковша на длинной ручке он черпал воду из реки и наливал ее в  жестяную воронку, вставленную в маленькое бочковое отверстие.
    Необходимо Степану отдать должное - в качестве водовоза он проявил себя с лучшей стороны. Но, как со всяким невезунчиком, и здесь с ним произошел казус, о котором до сих пор помнят местные ударники трудового фронта. Однажды в жаркий летний день Степан, как обычно, стал собираться на работу. Похмелившись самогоном, он запряг лошадь, сел на телегу, и не торопясь поехал в сторону речки. По дороге его несколько разморило – солнце пекло невыносимо. Выехав за деревню, водовоз, оглядевшись, не найдя ни одной живой души вокруг, со спокойной совестью, поснимал с себя всю одежду. Оставшись в чем мать родила, он взобрался на бочку и, оседлав ее как коня, направил телегу к воде. Заехав  туда, где поглубже, и как ему казалось, вода чище, Степан хотел было приступить к банальной процедуре заполнения бочки речной водицей. Но не тут-то было -  во время езды в голом виде, сидя на бочке, аккурат на том месте, где районные бочары просверлили отверстие для вставления воронки, из-за тряски по кочкам и ухабам, часть его мужского органа, называемая в народе яичками, как лягушата, по одному, попрыгали в злосчастное для Степана отверстие. Ничего по-началу не поняв, Степан предпринял было попытку приподняться. Однако те самые яички, которые во время тряски телеги, прыгали в  заливное отверстие по одному,  при попытке Степаном, встать с насиженного места, обнялись как два родных брата  после долгой разлуки, и не давали друг другу возможности выйти наружу. 
      Мало того, они при каждой попытке Степана подняться и вызволить их из бочкового плена, укалывались об острые заусенцы, которые оставили  после сверления отверстия неаккуратные бочары. Уколы эти, ножевыми ударами отзывались, в воспаленном от страха, мозгу водовоза. Да, не учли бочары такой ситуации, не то просверлили бы отверстие чуть большего диаметра. В силу возникших скорбных для водовоза обстоятельств, бедный Степан остался прикованным собственным мужским достоинством к этой проклятущей бочке. Безрезультатно подергавшись еще с полчаса, взмокший от жары и отчаяния, абсолютно протрезвев,  он стал лихорадочно соображать, что же ему делать дальше - оставаться в таком положении нельзя – через час сдохну, - кумекал водовоз, - ехать в деревню бесполезно, там остались только  древние хворые старухи, и ничем ему не смогут помочь.  Делать нечего -  хочешь – не хочешь, а надо ехать в бригаду на поле, только там спасение.
 И вот он – Степан водовоз, в неприглядном виде стал подкатывать  к полю, на котором работала бригада Остапенко Валерия Силыча. Завидя сидящего верхом на бочке голого водовоза, работавшие в поле женщины, побросав вилы и косы, со смехом и визгом бросились к телеге. Мужики тоже кто бегом, или шагая степенно, вразвалку, стали собираться возле нее. Не обращая внимания на попытки Степана прояснить собравшейся возле телеги публике постигшее его несчастье,  все, кто сидя, а кто и лежа, держась за животы, хохотали.  Две, особо смешливые женщины, не выдержав раздирающий нутро смех, побежали за близлежащие кусты. Когда толпа вдоволь нахохоталась,  бригадир и еще несколько активистов подступив к телеге, выслушали, наконец, исповедь горемыки.
        Затем все вместе стали усиленно думать, как с наименьшими потерями вызволить водовоза, как выйти из этого, казалось бы, безвыходного, положения. Конечно же, если к радости  женской половины толпы, Степан, в патриотическом угаре, согласился бы на то, чтобы ему, как советовали изморенные жарой, и имеющие на водовоза зуб женщины, отрезали,  застрявшие в бочке части тела. То, уверяю вас, дорогой читатель, эту операцию они, то есть бабы, проделали бы скоро и без особых переживаний. Мужики же, посовещавшись между собой, естественно, с участием водовоза, напротив - с таким  варварским методом решения возникшей проблемы, были, категорически, не согласны.
     - Хорошо, что у вас нет того, чем богат Степан, не то по-другому бы запели, - отваживал от телеги  баб бригадир.
     - А, ему они тоже уже не в надобность, - не унимались хохотушки, -  ему самогон все заменил.
     - Ну, не вашего бабского ума это дело, давайте все на поле, - уже серьезно скомандовал  Остапенко, - кто за вас сеном займется? Только бы смеяться и ни хрена не работать!  Прогнав, наконец, на работу баб, мужики стали думать, как все же вызволить водовоза из этого капкана. Мысль о том, чтобы ломать бочку бригадир отмел сразу:
     - В чем будем воду на поля доставлять, в карманах, что ли? Да и председатель нас под суд отдаст, за поломку этой бочки. И правильно сделает, за нее колхоз бочарам немалые деньги заплатил. Ломать бочку запрещаю и точка. После недолгих дебатов, мужики пришли к решению выломать две доски из передней стенки бочки, и самому маленькому и щуплому мужичку залезть  внутрь бочки, и затем вытолкать из нее застрявшие органы водовоза. Так и сделали. Мужичок, что сумел протиснуться сквозь проделанную мужиками прореху внутрь бочки, сразу же заявил бригадиру:
      - Ни хрена тут не видно, давайте спички и бумагу, чтобы хоть как-то сориентироваться в темном и замкнутом пространстве. С горящим факелом в руках он приступил к осмотру объекта. Внезапно раздался раздирающий душу вопль Степана:
   - А, - орал тот, - какая сука ничтожная, подожгла мне яйца.  Ой, не могу, - продолжал истошно выть водовоз, - уберите эту сволочь из бочки. Мужичок, подпаливший  Степану гениталии,  тут же потушил факел и стал усиленно плевать на интимную часть страдальца, стараясь хоть как-то облегчить ожоговую боль. Затем обследуя область бочкового отверстия, он нащупал  зажатые в них яички. Вокруг них мужик обнаружил многочисленные острые, торчащие в разные стороны, заусенцы - результат халтурной работы районных бочаров. Высунув голову наружу, он потребовал у бригадира нож и какие-нибудь клещи. Заслышав краем уха просьбу мужика, обезумевший было от ожога Степан, вновь заорал:
    - Зачем этому негодяю – поджигателю  понадобились нож и клещи, что он с ними собирается делать?
    - Он заусенцы бочковые будет ими состригать, не волнуйся, - успокаивал страдальца бригадир, потерпи еще немного.
     - А если этот чудик, что-нибудь другое сострижет? - продолжал канючить водовоз,- с него станет, уже поджег меня, теперь что-то там стричь намеревается. Доконаете, вы меня, братцы, живым вижу не отпустите. И что я вам плохого делал?   Воду вам возил, и не крал у вас ничего. А то, что выпивал – так кто сейчас не пьет?
     - Угомонись водовоз, не нервируй народ, а то действительно допрыгаешься – занервничает мужик, лишит тебя твоих причиндалов, станешь кастратом, - угрожал нытику бригадир. Мужик, находившийся на самом ответственном, в данный момент, участке спасительного фронта – в водовозной бочке, отодрал, наконец, все мешающие завершению мероприятия,  заусенцы, и приступил к следующей стадии, столь неудачно начавшейся операции - выталкиванию застрявших плотских элементов Степана. Сложив одной рукой непокорные яички в ряд, указательным пальцем другой руки он начал было выталкивать их наружу. Но с первой попытки ничего не получалось. Как выяснилось, в момент выталкивания плоти, необходимо,  чтобы Степан в это время, синхронно с действиями внутрибочкового мужика, приподнялся с бочки. Но у него, от длительного сидения, затекли и не слушались своего хозяина, ноги. Операция по освобождению водовоза опять зашла в тупик. Мужики, снова посовещались, и решили - на телегу взберутся двое крепких мужиков, и по команде из бочки начнут приподнимать обездвиженного Степана. Дирижировать всеми действиями стал сам бригадир.
    – Прошу вас, потихоньку, - умолял водовоз, - без резких движений, пожалуйста. Только с третьей попытки удалось освободить бедолагу.  Долгожданная свобода пришла. Степан встал на онемевшие ноги, и, спрыгивая с бочки, упал на землю. Через час, приведя  кобылу с телегой к правлению колхоза, он заявил председателю:
     - Принимайте вашу водовозку, пусть на ней хоть сам прокурор ездит, а с меня хватит. После этого приключения Степан подался на заработки в город, и только через пять лет, когда случай с бочкой стал покрываться пеленой забвения, вернулся в родную деревню, и через несколько лет, спокойно умер в своей постели.