Ничтоже сумнявшись гл9 Каптерщик

Каптерщиком во втором отряде работал некий Бюльбюлеридзе, дородный грузин, пятидесяти с лишним лет, отбывавший наказание за хищение государственных средств в особо крупных размерах, или по- простому - маслокрад. Срок наказания, суд определил ему в девять полновесных лет. На голове он носил белую шапочку, на русском изъяснялся, когда было нужно, вполне сносно, хотя в тайне гордился своим благородным акцентом. По своей натуре, он  был хитрым и предприимчивым, но абсолютно не коварным  человеком, и всегда всему,  и всем верил. Доверчивость его была по-детски наивной, из-за нее то, он видимо и сел. Однажды на вечерней проверке, когда вся зона вышла на построение, он познакомился с Ильясом Анваровичем, разговорился с ним и пригласил его к себе в коптерку – попить чайку. За чаем разговор носил чисто деловой характер: Хвичо, так звали Бюльбюлеридзе, нужна была писчая бумага. А так же, неподверженная кумовскому досмотру  и  прочитке, надежная почта. Так же ему нужен был человек, который мог бы грамотно излагать на бумаге мысли,  которые плотным роем гнездились в его черепной коробке. Рой благородных мыслей был настолько плотным, что во время сна, вылетал через открытый рот каптерщика в виде дикого храпа, шум которого сильно беспокоил окружающих его, мирно спящих зэков. Бюльбюлеридзе ничего не мог с  этими мыслями  поделать, как только придать их бумаге, и отправить тем друзьям – подельникам, коих он, в свое время, питая к ним добрые чувства, не заложил на следствии. Но друзья, после того, как Хвичо сел в тюрьму, быстро забыли его. Каптерщику нужен был человек, умеющий грамотно писать и имеющего  надежные ноги / зэковскую почту/. Вот именно с этой  меркантильной целью и был приглашен в каптерку второго отряда Ильяс. Бюльбюлеридзе с чисто грузинским размахом принялся угощать нового друга восточными изысками. Ильяс, с детства не страдавший застенчивостью, и там более стыдливостью, от угощения не отказывался, и с бурным восторгом встречал появление  очередного блюда.
 - Хорошо живешь Хвичо, греют тебя твои товарищи отменно, дай Бог им всем здоровья и долгих лет жизни на свободе, - уплетая за обе щеки угощение, говорил Ильяс, - какая нужда заставляет тебя, дорогой, с таким усердием кормить меня такой вкуснятиной, говори смело, если чем могу помочь, помогу.
 - Для хорошего человека ничего не жалко, - неумело хитрил Бюльбюлеридзе, нравишься ты мне, Ильясжан. Сразу видно, что хороший  человек – жрешь не стесняясь, не корчишь из себя благородного фраера, и правильно делаешь. Вот за твою откровенность, я тебе тоже отвечу откровенностью:
 - Мне нужна бумага для писем, еще нужен человек, умеющий писать грамотно, и самое главное, чтобы он мог держать язык за зубами. Еще нужны надежные ноги, чтобы письма ушли к адресату без запала, понимаешь?
 - Еще бы не понять. Бумага у меня есть, писать грамотно за свою жизнь, научился, ноги надежные найду. Чего еще?
- Здесь говорить дальше не буду, - пальцами указывая на язык и уши, Хвичо  красноречиво посмотрел на Ильяса. Тот все понял.
 - Тебя завтра вытащат на промку, будь готов, а сейчас я пойду и договорюсь об этом. Ну, пока, бывай Хвичожан, вставая с места и пожимая руку каптерщику, - попрощался Ильяс.
Бюльбюлеридзе, почему-то сразу поверил этому зэку, но привитая отсидкой осторожность, подсказывала ему не торопить события.
- Надо, во что бы то ни стало попасть на промку. И уже там, вдали от любопытных глаз и ушей, где-нибудь в укромном месте, а у Ильяса наверняка, такое имеется, рассказать ему все, и посоветоваться - как быть дальше, - думал Хвичо, - а за одно и проверю его - есть ли у него авторитет в зоне, сможет ли он вывести меня в промышленную зону. А если и выведет, то, под каким соусом. Сам-то я уже старый, чтобы шустрить, а Ильяс, видать, тот еще пройдоха - и язык подвешен – заслушаешься. Утром будет видно, а если все выгорит, то заживу по-барски. С этими мыслями Бюльбюлеридзе впервые спокойно заснул. Спал он сегодня без храпа.
 - Осужденный Бюльбюлеридзе, пройдите к штабу колонии для вывода в промзону. Повторяю: - Осужденный Бюлюбюлеридзе, пройдите к штабу колонии для вывода в промзону, - прозвучало по местному радио. Услышав свою трудно произносимую фамилию, которую диктор прочитал по слогам, Хвичо, не смотря на солидный возраст, и не менее солидный вес, бодро, словно молодая козочка, подпрыгивая через каждые семь шагов, засеменил в сторону штаба. Там его поджидал бравый прапорщик с еле заметным синяком под правым глазом и зажившей царапиной на лбу, следами небольшой потасовки с офицерами ГАИ.
 - Что ты там, старина, потерял, на промке этой? Или бомбы никогда в глаза не видел, решил посмотреть? – препровождая Хвичо к дверям, ведущим на промку, - не переставал докапывался до каптерщика  надзиратель.
 - Дело у меня там есть, и не одно, - как мог отбивался Хвичо, - сделаю дела, и пойду обратно.
Вечером после разговора с грузином, Ильяс забежал к нарядчику в штаб и велел отложить карточку Бюльбюлеридзе на выход в промзону, мотивируя свои действия необходимостью попробовать каптерщика в качестве рабочего на долбежном станке. Бюльбюлеридзе за все время, проведенное в зоне, ни разу не был на промке и не знал о существовании  какого-то долбежного станка. Он, станки в своей жизни  видел однажды, в раннем  детстве, и то мельком. Сейчас же Бюльбюлеридзе шел по промзоне как специалист, знаток долбежных и фрезерных  станков. Но, как Ильяс объяснял нарядчику, долбежный  станок во всей зоне был единственным, и доверить работать на нем, какому-либо профану было нельзя. Вот поэтому он, Ильяс хочет проверить – справится ли Бюльбюлеридзе, работавший, якобы раньше фрезеровщиком  на одном страшно засекреченном заводе с долбежным станком. После нескольких наводящих подсказок, Хвичо добрался таки до ОГМа, и нашел там своего нового друга – Ильяса. Не обращая никакого внимания на долбежный механизм, на котором работал Чобут – молодой зэк-насильник, пробивавший шпонпаз во втулке, Хвичо по подсказке Бориса, поднялся на второй этаж и вошел в кабинет главного механика. Увидев сидящего за столом начальника Ильяса, Бюльбюлеридзе приветствовал того:
 - Гамаржоб, бижо, как жизнь Ильясжан? Еле нашел тебя, устал.
 - О, дорогой, заходи, присаживайся, сейчас чайку замутим, - вставая из-за стола, засуетился Ильяс. Как прошел на промку, менты не шмонали?
Плюхнувшись на стул, услужливо поданный мастером ОГМа, каптерщик довольно бестолково, с невероятно долгими экскурсами в прошлое, с непременными лирическими отступлениями, во время которых он не раз прослезился, в течение нескольких часов исповедовался перед Ильясом. Тот, по окончании речи Хвичо, понял, что перед ним человек незаурядных способностей, натура добрая и порядочная. Каптерщик, будучи молодым человеком, ничего не умел, и не хотел делать. Физический труд ему был противен, а творчество в нашем понимании, было чуждо. Однако, ему были присущи те качества человеческой натуры, которые, в конце концов, сделали его полезным, и даже не заменимым в определенных кругах нашего общества.
Он был честен и умел договариваться с людьми, все дела начиная с малого. Но заканчивал их с таким размахом, что многие друзья и даже недруги, с восхищением констатировали его успех. В начале своей карьеры дельца, Хвичо проводил небольшие операции по купле и продаже партий обуви, местного производства, так же обуви импортной. С каждой пары проданной обуви он имел пятьдесят копеек. Другие, конкурирующие с ним посредники, требовали с поставщиков до двух рублей с пары. Уже через год конкуренты Хвичо исчезли с арены бизнеса, и он стал монополистом в этой сфере деятельности. Не бросая обувного дела, Бюльбюлеридзе занялся  оптовой продажей цитрусов и клубники. Эта деятельность требовала невероятной оперативности из-за малого срока хранения товара. Зато прибыль была колоссальной. И здесь Хвичо добился, чтобы сделки, проводимые с его помощью, отличались дешевизной и скоростью проведения операций. Уже через несколько лет кропотливого и честного труда, Бюльбюлеридзе вышел на союзный уровень  деловых отношений с партнерами. Имея феноменальную память /он запоминал всех с кем имел даже в самых пустяшных делах/ и, завоеванный в трудовых боях авторитет, Хвичо не торопился делать большие деньги. Его гениальность заключалась в том, что имея небольшой навар с определенного дела, самих этих дел у него было огромное количество. Пил он много, но никогда не пьянел, и не терял рассудка. География его деятельности была ограничена государственной границе СССР. Он никогда не брался за дела, где пахло наркотиками, валютой, драгоценными камнями, а так же золотом. Лес, лук, картофель, стройматериалы, трубы и удобрения шли, по его воле, из одного конца страны в другой. Его прибыль составляла одна копейка с килограмма, или со штуки перемещаемого товара. Больше он не брал и не требовал. Если его обманывали и попадались на этом, то Хвичо не требовал с обидчиков ни разборов, ни мести. Он ни с кем не ругался, и сам никого и никогда не обманывал. Но все должники и обманщики раз и навсегда были  зафиксированы в его памяти.
Рано или поздно этим обманщикам и должникам приходилось обращаться к нему за помощью, и Хвичо, пока те не рассчитывались с ним, не оказывал им никакого содействия. Дружбой с Бюльбюлеридзе  дорожили все. В каждом уголке необъятной страны у него были семьи. Для них он строил дома, приобретал квартиры, кормил и одевал своих многочисленных наследников. Ему бы отойти от дел, осесть где-нибудь на юге, и спокойно доживать свой век, благо денег у него было полно, а силы кончались. Но машина, запущенная им когда-то, не могла работать без двигателя, коим он и являлся. Его отыскивали компаньоны, просили не бросать их на произвол судьбы, и даже угрожали убийством, если Бюльбюлеридзе отойдет от дел. И он продолжал работать, правда, уже без былого энтузиазма и прыти. Он работал до тех пор, пока не попался на какой-то мелочи. С обвинениями, что предъявили ему следователи, Хвичо Бюльбюлеридзе, сразу же согласился, никого из подельников не сдал. Ссылаясь на почтенный возраст и плохую память, он говорил следователям, что свою вину в неблаговидных делах полностью признает. А тех, кто еще в них участвовал – не помнит, он знает лишь, что они все были молодыми, красивыми людьми, с усами и бакенбардами. Он так же четко помнил, что они все, как один, носили дорогие перстни с черными камнями, а так же хорошо запомнил, что у одного подельника на правой руке был шрам от ожога, который тот получил, видать, в раннем детстве. Естественно, по таким наводящим признакам, следователи никого не нашли, и отдали дело Бюльбюлеридзе в суд. Этот суд, в составе председательствующего, молодого и энергичного судьи Момкова Леонида Парфеновича, и двух народных заседателей – одним из них был бывший ревизор, а другой – преподаватель какого-то техникума. Учитывая возраст подсудимого, его безупречную характеристику, полученную от какого-то завода, где тот никогда, ни в каком качестве не работал, наличия у него подагры и большого количества других страшных недугов, подтвержденных справками от различных больничных заведений, определил ему девятилетний срок наказания, в колонии усиленного режима. Получив свой срок,  Бюльбюлеридзе тут же успокоился. Сначала к нему все приезжали, закидывая зону продуктами и деньгами. Потом поток посетителей начал незаметно убавляться, а затем  о нем и вовсе забыли. Такое положение дел естественно, не устраивало почтенного Хвичо, и поэтому он, с помощью Ильяса, решил кое-кому напомнить о своем существовании. Содержание первого послания друзьям, написанного под диктовку Хвичо и, отредактированного затем Ильясом  звучало, примерно, так:
 - Дорогой мой друг Гиви, да продлит Всевышний твои дни на свободе. Да ниспошлет Он тебе, а так же твоим родным и близким много, много счастья и здоровья. Я, находясь в местах лишения свободы, много думаю о тебе, дорогой, вспоминая наши  добрые для страны дела и связанные с ними приключения. Хорошие были времена, не правда ли, замечательные были времена, дорогой. Какие великие дела мы с тобой и друзьями вершили. А сейчас я очень соскучился о тебе. Ты не представляешь, как мне хотелось бы увидеться с тобой, побеседовать, обнять моего друга. За все время, проведенное мною в заключении, я много передумал и размышлял о том: правильно ли жил, не обижал ли кого, не забывал ли о тех, кто нуждался в моей помощи, кто нуждался в деньгах и продуктах. И знаешь: моя совесть, наконец, проснулась и, теперь она мучит меня, особенно по ночам, спать не дает, не знаю, что с ней делать.
Иногда так хочется встать, пойти и рассказать правоохранительным органам обо всем том, что я утаил на следствии. Невыносимо хочется очистить свою душу и покаяться. И пусть мне добавят срок наказания, зато совесть моя перед властями будет чиста как бриллиант. Но перед этим очистительным поступком, я хотел бы посоветоваться с тобой, дорогой Гиви.  Если бы у тебя нашлось немного времени, нет, не специально, а как-нибудь проездом заглянуть ко мне в зону, я был бы рад тебя увидеть и поговорить с тобой, мой близкий и дорогой друг Гиви. Как там, на воле поживают наши с тобой многочисленные друзья? Все ли у них в порядке? Передавай им большой горячий привет, которые шлет им их друг из –за мрачных застенок, из-за колючей проволоки. Обнимаю тебя, мой золотой друг, вечно твой  Бюльбюлеридзе.
Уже через две, три недели после отправления сердечного письма к золотому Гиви, к воротам зоны подкатили две черные «Волги» в сопровождении трех «Жигулей». Из них прапорщики повытряхивали множество мешков с различной снедью, и суетливо начали затаскивать все это богатство в зону к каптерщику второго отряда. Сам Хвичо в это время, в одной из комнат свиданий принимал объятья и поцелуи Гиви и других дорогих друзей. Потом все снова затихало до очередного письма, но уже не к Гиви, а к какому-то Вахтангу или к Семену Марковичу.
После того как все свободные полки каптерки второго отряда забивались привезенными Гиви, со товарищи, мешками с продуктами, в зоне начиналось великое перемещение народов. Каждый зэк старался заслужить хоть маленькое внимание каптерщика. Через случайный разговор или неожиданное знакомство, они проникали к нему в каптерку, и заведя разговор об амнистии не покидали помещения до того пока, тот не угостит их, какой-либо вкуснятиной.
 - Вай, Бижо, - начинал обычно гость, - слышал, Миньхельсон, механик второго цеха, письмо с воли получил. Его жена и теща в Москве были, там у них родня в Верховном суде работает, такое наговорили, не знаю верить или нет?  Этот крючок  Хвичо заглатывал моментально. Вытаскивая из тумбочки кофе и сгущенное молоко, а так же ставя на столик пачку сигарет, он присаживался напротив товарища и торопил его:
- Давай говори скорее, что там в Москве с амнистией решили. После ланча, с сигаретой в зубах оратор продолжил:
- Амнистия будет, только не такая, какую мы ожидаем.
 - А какая, - нетерпеливо ерзая на стуле, вопрошал любопытный грузин, - такая, что освободит беременных женщин и стариков, которых посадили за потраву посевов картошки? Спасибо, этими амнистиями мы сыты по горло. Я тебя спрашиваю:
 - Будет облегчение нам - хищникам? Или не будет?
 - Будет, будет, - торопился успокоить  раздраженного  медлительностью оратора Хвичо, гость, - говорят, что полностью не отпустят, а по одной трети сроков скостят. У тебя какой срок?
- Девять лет дали за особо крупное хищение. Ты послушай, какое крупное: по одной копейке с килограмма имел, по одной копейке с листа шифера имел. Раве это особо крупное хищение? Половину почти отсидел, скоро на колонку надо идти. Вот я и думаю, идти или не идти? Могут ведь заставить хлопок собирать, а я не умею и не хочу его собирать.
  Бюльбюлеридзе вспомнил как однажды, много лет назад, будучи еще только начинающим бизнесменом, он волею судьбы попал в республику, на бескрайних полях которой выращивали хлопчатник. Проезжая по дороге вдоль  полей, он видел, как на них трудятся люди, собирая урожай хлопка. Под нещадно палящим солнцем, надев на себя матерчатые фартуки и склонившись в три погибели, они производили руками непрерывные, интересные, если смотреть со стороны,  движения. Не на шутку заинтересовавшись, Хвичо велел шоферу остановить машину и, пройдя с дороги на поле, с разрешения бригадира сборщиков, попробовал собирать хлопок. Через полчаса эксперимента, потный и грязный, с занозами в холеных руках, Бюльбюлеридзе, торжественно вручил бригадиру фартук с собранным им хлопком. После взвешивания в нем оказалось ровно два с половиной килограмма.
 - А сколько нужно собрать этой ваты за трудовой день?- поинтересовался  молодой человек.
 - Восемьдесят, - ответил бригадир. Хвичо, пожимая  ему руку, горячо поблагодарил  того за практическую науку в сборе  сырца. Уже в машине он стал молить Творца, чтобы ему в жизни, ни при каких условиях не пришлось, собирать хлопок.
И вот теперь на склоне лет, ему вдруг засветила такая перспектива. Впереди замаячили грядки, фартук, злой бригадир, и нелегкий план.
 - Если все-таки попаду на сбор хлопка, то притворюсь чокнутым. Пусть вернут обратно в зону, - успокоил себя Хвичо.
- Амнистия будет крупная, - прервал воспоминания Хвичо,  собеседник, - готовилась эта акция давно, дело осталось за малым – должен этот указ подписать Андропов. И если он подпишет, то нам на волю. У тебя срок – девять лет, одну треть, то есть три года долой, остается шесть лет. Из них ты почти пять отсидел, так, что через годик, если тебя не представят к условному освобождению, домой. После этой тирады зэк, громко попрощался и растворился в колонийском пространстве.
 - Наверное, сбрехал, курва, - думал  каптерщик,  убирая со стола остатки угощения. Таким же образом у Бюльбюлеридзе питались многие осужденные. Однажды, зайдя в каптерку друга, Ильяс застал его с обмотанным вокруг головы полотенцем. Тот сидел на стуле, и медленно раскачиваясь на нем, тихо стонал. Увидев Ильяса, он так же медленно встал со стула и пошел кипятить в чайнике воду, чтобы заварить чай. С глазами, в которых потух блеск, он печально смотрел на мастера механического цеха, и еле слышно пролепетал:
- Вай, вай, Ильясжан, у меня от этой амнистии галлюцинации  начались. Ночью приснилась баба, вся в зеленом платье, танцует, меня гладит по голове и говорит:
- Я и есть твоя  самая крупная амнистия. Такая  крупная, какой  не было за все время существования тюрем и зон. А потом она угощала меня окрошкой, ты ведь знаешь, что такое окрошка? Так вот она, одной рукой запрокинула мне голову, а другой вливала мне эту окрошку прямо в рот.  После того как я чуть было не захлебнулся, слышу как она мне говорит:
 - Поедешь на колонку, будешь там хлопок собирать, и если не выполнишь план, то мои верные нукеры и джигиты, расстреляют тебя, подлеца. Как тебе нравиться этот сон про амнистию? Старый, седой грузин, дрожащими от волнения руками кое-как заварил чай, хотел было открыть банку сгущенки, но это дело оказалось ему не по силам, и он доверил  операцию по вскрытию банки Ильясу. 
- Потом нукеры, - продолжил повествование сна каптерщик, - здоровые такие ребята, одетые в синие  шелковые украинские шаровары и в  красные с черными пятнами рубашки, схватив меня за руки, потащили по полю, где собирали хлопок большие начальники в строгих черных костюмах, в галстуках, но босиком. А баба, эта, ну,  которая амнистия, стала ходить вдоль  грядок с плеткой в руках и бить ею нерадивых сборщиков. Ходит она по полю, бьет своей плеткой поспинам сборщиков, и приговаривает:
- Не соберешь сто килограммов, расстреляем. Тут я проснулся, страшно, встать со шконки не могу. На дальняк мне надо, а я встать не могу, чуть не обоссался. Представляешь, какой мне сон приснился, Ильясжан?
 - Многих зэков эта амнистия чуть до помешательства не довела. И еще скажу тебе Хвичо:
 - Ты, на всякий случай, возле койки, пустую  банку держи – чуть, что - ты в нее и нассышь. Все же лучше, чем штаны обмочить, или пол обоссать.
Открыв банку, зэки приступили к трапезе. Хвичо был признателен Ильясу за его участие в  жизни грузина и, с радостью смотрел, как тот уплетает печенья, предварительно обмакивая  их в сгущенном молоке.
 - Спасибо тебе, Ильясжан за грамотное письмо, за надежные ноги, и ты сам видишь - результат твоих стараний на столе. Хочешь, колбасы нарежу?
 - А что у тебя, бижо, колбаса имеется? - хитро улыбаясь, спросил мастер, - так что же ты молчишь, экономить на мне решил?
 - Вай, какие слова несправедливые говоришь, Ильясжан, - чтобы я на тебе экономил. Да пусть я лучше издохну, но экономить на друге не буду. Сейчас, дорогой, и сыр дам, и пендир у меня есть, для тебя, дорогой, все есть. С этими словами Хвичо достал с верхней полки мешок и вытащил оттуда небольшие кулечки.
- Ты знаешь, я ведь до тебя через одного осужденного пытался отправить письмо. Я не буду называть его имя – Бог ему судья. Но меня после этого опера затаскали, чуть на кичу не посадили. Оказывается он, в письме моим друзьям, угрожал им расправой, если те не пришлют  жратвы и денег. А потом с этим письмом пошел в оперчасть и сдал меня с потрохами. Вот такие люди есть, братишка. Разве так делать можно? А ты – молодец, все написал хитро, и письмо ушло, минуя оперативников. Друзья обещали через каждые три месяца приезжать, но мы теперь другим напишем, тем к которым приезжавшие и в подметки не годятся.
 Вот этих будешь встречать ты, Ильясжан. Они большие деньги привезут, ты их получишь, сохранишь, а потом мы их поделим.
 - А как же я за зону выйду, через запретку перепрыгну что ли? Как встречу кентов твоих?
 - Ты, говорил, братишка, что у тебя срок бесконвойки подходит? Вот ты и выйдешь на бесконвойку, а там видно будет.
 - Чтобы выйти за зону - филки нужны, а где они у меня?
- Пусть тебя эта проблема не волнует, я ее  решу.  Пока мои кенты на воле, пока их не позакрывали, надо с них мои бабки забрать. Ты лучше подумай, как и где лавэ  тарить будешь. Надо сделать так, что бы все надежно было.
  - Ну, за это ты, теперь, не беспокойся – это для меня не проблема, сказал Ильяс. Он понял, что грузин проверял его с письмами, не работает ли он на кума. А вот сейчас начинается настоящая игра, игра крупная, игра опасная, но сулящая, по всей вероятности, большие барыши.
Соглашаться сразу - Ильяс посчитал не разумным – каптерщик не прост, ох как не прост. Задумки интересные, надо все, не торопясь обдумать, взвесить, тем более Ильяс не знал о каких суммах идет речь, и о каком проценте он может мечтать.
  - Подумай, хорошо подумай, Ильясжан, - хитро улыбаясь, провожал из каптерки друга старый воротила, - через недельку заходи с готовым решением, поговорим.
-  Как?  Ильясик, что-нибудь надумал, - без особого восторга встретил Хвичо механика. Пока ты не раскрыл рот, я обязан тебя предупредить: деньги большие, очень большие, риск немалый. Серьезно ли ты все обдумал, назад хода не будет. Нужны верные, честные люди, умеющие держать язык за зубами. Сейчас еще не поздно отказаться, но если ты готов, то выслушай меня.
Ильяс, не перебивая, выслушал монолог Хвичо, в котором тот озвучил предполагаемую сумму денег, процент, причитающийся Ильясу и вознаграждение помощникам ожидаемой операции.
- Я в принципе не против проведения этой миссии, но еще раз хотел бы уточнить в суммовом выражении мое личное вознаграждение. Что-то не расслышал я эту сумму. Повтори ее, пожалуйста, еще раз, - не сказал, а скорее, промычал пораженный услышанным Ильяс.
 - Ты все-таки крепкий мужик, не многие выдержали бы такое испытание бабками, - самодовольно улыбаясь, говорил каптерщик.
 - О каком испытании ты говоришь, лавэ, пока еще не у нас, это в настоящий момент - всего лишь химера.
 - Что такое химера я не знаю, но если мы щекотнемся, то ты будешь обеспечен на две жизни вперед. Вот так-то дорогой Ильясик. Я знаю твое дело и какими суммами вы оперировали, прежде чем сесть сюда, но до конца, пока я не буду убежден, что  дело пошло, окончательный процент называть не буду. А то ты меня еще зарежешь, на радостях - смеялся грузин.
 - Тогда может быть, и ты, как только дело провернем, от меня ибавиться захочешь? Как на такое развитие событий смотришь а, Хвичожан?
 - О чем ты говоришь? Дорогой. Если бы мы после каждого дела хоть по одному человеку резали, то уже целая обезглавленная дивизия лежала бы, -  непритворно сокрушался старый пень Бюдьбюлеридзе.
– Мы все люди и должны жить по-людски, необходимо помогать друг другу, а не убивать. Еще мы должны думать о порядке, о честности, и еще о том, чтобы не закладывать товарищей ни при каких обстоятельствах. Как старший по возрасту, я должен был тебе это сказать. Ведь я многое повидал на этом свете, Ильясжан, и хорошее, и плохое, денег много видел и предательства из-за них. Большие деньги таких, с виду хороших и честных людей, испортили, превратили их в зверей алчных, не имеющих ни совести, ни чести. Многие родных мать с отцом готовы были съесть из-за этих проклятых денег. Вот до чего жадность доводит.
 - Ну, ладно старина, ты тоже разошелся. Я только спросил, а тебя уже и не остановишь. Целую лекцию о любви и дружбе прочитал. Я тоже с тобой вместе одним зэковским воздухом дышу, на один дальняк ходим.
- Да если бы было по-другому, я с тобой и рядом бы не стоял, - прдолжил канючить грузин, - мы теперь, можно сказать братья, а с братьев, сам знаешь, спрос особый. Сделаем так: ты выходишь на бесконвойку. Устроишься там, осмотришься, а потом уже начнем мозговать: кому и куда писать письма. Ха,ха,ха- засмеялся почему то старик и запел:      
 -Письма, письма лично на почту ношу, словно свои деньги на счастье ищу, знаю, знаю точно, где мой адресат: там же, где  родной адвокат.
 - Давай, давай, старый, покажем им кузькину мать, ты совсем поэтом заделался - поддержал веселье мастер ОГМа – Ильяс Анварович. Бюльбюлеридзе поднялся с места и, воздев руки к небу, медленно пошел в танце.
Конечно же, беседы зэков в местах лишения свободы протекают не так гладко, как описывает, сидя в тепле и сытости, их автор. Зона не курорт, и уединиться для разговора по душам – целая проблема, иногда не разрешимая.
И если описывать беседу наших друзей со всеми подробностями происходящими вокруг них, с перерывами, когда кто-то входил в каптерку по каким-то надобностям, и войдя в нее, включался в беседу друзей, или просто отпускал какие-нибудь неуместные шутки, или прерывал ее вопросами бытового и небытового характера, то описание данной беседы превратилось бы в такую кашу, в такой конгломерат мыслей, слов и действ, то читателю оставалось бы только плюнув на все это, пойти и напиться водки, дабы хоть как-то разобраться во всей этой галиматье. Но уверяю вас, что и после приема горячительного, даже в большом количестве, он, ни в чем так толком бы и не разобрался.
Человек в зоне постоянно на виду у всех. Выражение его лица, его настроение, состояние здоровья и душевная тревога не ускользают от сотен, впивающихся в него глаз. Нервы, в независимости от воли человека, постоянно натянуты, и он моментально готов отреагировать на любую перемену в постоянно меняющихся ситуациях. Внутренняя мобилизация организма позволяет человеку не болеть. Но если он все, же заболевает, то выздоравливает очень быстро. Многие зэки после освобождения и выхода на свободу, без особых, казалось бы, причин, начинают часто болеть и даже умирают. Привыкший  к  постоянному напряжению организм человека не выдерживает испытания свободой, не выдерживает расслабления.
По завершению беседы с каптерщиком, прерванной, кстати говоря, построением на проверку, Ильяс много и напряженно думал, взвешивая все «за» и «против» предстоящего сотрудничества с Бюльбюлеридзе  и,  наверняка, с его вольными друзьями. Он, в принципе, давно уже  решил окунуться в эту, предлагаемую грузином,  авантюру, но лишний раз взвесить позиции считал не лишним. В зоне он находился третий год, многое узнал, не меньшее прочувствовал. За это время было всякое: и разборки, и драки /нельзя было позволять садиться на шею/, а тех, кто мечтал об этом, было предостаточно. Здесь каждый был сам за себя – объединяться не давала сама система, так удачно построенная во времена Ягоды, Ежова и Берии.
Эта же система  работала и в государстве, которое было построено не на принятых законах, а на понятиях, которые отличались от законов, а иногда и противоречили им. Если совершить экскурс в недавнее прошлое, можно видеть, что молодое государство строилось на обломках царизма, отметая все хорошее оставшееся от него. И фундаментом строительства стало не правовая идея построения общества равных возможностей, а диктатура меньшинства. Намерения, построить справедливое общество, у этого меньшинства были. Но благими намерениями, мы знаем, дорога вымощена в ад. Тем более основание, на котором строилось новое общество, было ложным.
Встав на позицию без аппеляционного материализма, лидер левых социал-демократов  В. Ленин, отмел в сторону любую духовность, растоптал веру в Бога и, прикрывшись популисткими, призывающими к кровопролитию, лозунгами, повел, обманутый народ к построению социализма, повел его, к так называемому  светлому будущему.  Он и его товарищи, все как один, в свое время, прошли поучительную школу застенок, где и приобрели необходимые навыки объединения и взаимовыручки. Где, как не в тюрьмах и ссылках, они научились  жесткому руководству массами людей. К цели любой ценой! – вот принцип людей вставших у власти в семнадцатом. Цель оправдывает средства – вот фундамент строителей социалистического государства. Отсюда произошли и ГУЛАГ, и массовое изгнание народов с исконно родных мест, отсюда пришла и смерть, косившая направо и налево невинных людей.
Была создана машина, которая заработав, стерла в порошок такие понятия как совесть, благородство, милость. Она разрушила разум, заменив его на слепое повиновение, на рабскую покорность. Эта машина произвела геноцид народа, уничтожила цвет нации, а за тем и самих создателей этой государственной машины. С помощью ее на вершину власти взобрались люди злобные, алчные, духовно ограниченные, кровожадные. Совесть, порядочность, альтруизм, человеколюбие, стали понятиями настолько скользкими, что на них, честные люди скользили и падали, они срывались прямо в ненасытную пасть этой машины, а та,  беспощадно перемалывая всякого, выбрасывала наружу фарш с перемолотами костями. И все это попадало, под траурные марши, или без оных, в известные, а скорее всего, в неизвестные могилы.
 Возвращаясь к этим размышлениям, Ильяс, всякий раз ругал себя:
 -Ну, почему, ты опять думаешь об этом? Тебя ли должны тревожить развитие и благоденствие человечества, что у тебя забот других нет? Вот парварда давно кончилась, заварки осталось чуток, забыл уже, как колбаса пахнет, а тебе все человечество нужно, вот дурак, так дурак. Смотри, как живет Висеров - всю твою колбасу схавал, водку выпил, а сам тем временем, с кем-то целыми днями пловы готовит, и о развитии человечества не переживает. Бери с него пример, Ильяс, и живи себе спокойно.
Тут Ильяс вспомнил, как он познакомился с  Висеровым  Камилем. Тот в момент знакомства был уже старожилом колонии, и мысленно обращался к долгожданной свободе. Как-то Ильяс пришел в четвертый цех с намерением устроиться  рабочим на какой-нибудь станок, или пойти собирать укупорку для бомб. Подойдя в двум, увлеченно спорящим зэкам, которые стояли у незнакомой Ильясу, интересной установки. Он, с обвораживающей улыбкой  на невинном лице, стал прислушиваться к спору.
Такое поведение зэка, по местным понятиям, конечно же, не должно было приветствоваться, спорящими, но их, видать, это обстоятельство ни мало не смущало. Они, не обращая  внимания на интеллигентного вида новичка, энергично размахивая руками, продолжали что-то доказывать  друг другу:
 - Только через пять минут, именно через пять минут, и не больше, и не меньше - утверждал темный, плотного телосложения осужденный, - в прошлый раз не додержали и все пошло насмарку.
 - Додержать то додержим, но температуру все-таки надо было бы добавить, а Камиль? – спросил  другой, седой как лунь, сухощавый зэк, - не то цвет может быть хреновым.
 - Не боись, Федька, все просчитано, будет как в лучших домах Парижа и Лондона.
Лимский Федор Моисеевич – худой зэк, с кем спорил плотный, с монгольскими глазами осужденный, вовсе ничего не боялся, ему просто надоело непрерывно бегать от одного прибора к другому, добиваясь оптимального режима работы, до сих пор непонятной для Ильяса установки. По истечению, озвученных крепышом, пяти минут, установку отключили от сети питания и, оба зэка, прошептав молитву, с волнительным нетерпением подошли к ней. Открыв белую дверцу установки, худой зэк, надев на руки перчатки, вытащил из нее, служивший подносом, металлический лист, на котором ровными рядками, издавая аппетитный запах, лежали золотистого цвета куски поджаристого хлеба.  Положив поднос на заранее подготовленное место, они вместе в крепышом, долго изучали полученную  в результате эксперимента продукцию.
 - Ну, кажется, получилось нормально, - резюмировал Камиль - так звали крепыша, - и запах прекрасный и цвет хоть куда. Можно подавать на королевский стол, как ты думаешь, Лимский? Да, парнишка, не забудь как в прошлый раз, график с самописца снять. И  спрячь его по лучше – еще понадобится.  Ильяс с изумлением наблюдал за всем этим научным процессом, поражаясь ловкости и умении незнакомых ему экспериментаторов использовать непонятное для него устройство в сушке хлеба, вернее, в приготовлении замечательных сухарей.
- Ну, что ты стоишь как вкопанный, - обратился Камиль к незнакомцу, что в первый раз видишь, как люди сухари сушат?
 -  Я не сушке сухарей удивился, а той научной технологии, тому могучему полету мысли, что привели вас к такому удивительному результату, - выказал свое отношение  увиденному Ильяс.
 - Это не я, вот Лимский меня надоумил применить эту машину для изготовления такого лакомства, как сухарики. Он говорит, что в ней можно и шашлыки готовить, правда, Федька?
 - Да, можно и шашлык, можно и голубцы, я уже пробовал, отвечал изобретатель.
 - Ну, в таком случае, пошли с нами, почаевничаем со свежими сухариками, пригласил Ильяса Камиль. Приглашать Ильяса два раза кряду - не надо, и вскоре вся компания поднялась в кабинет, служивший  цеховой лабораторией и добрым пристанищем осужденного Лимского. За чаем, экспериментаторы ближе познакомились  с новичком зоны. Все друг другу сразу понравились. Ильясу экспериментаторы приглянулись своей непосредственностью и гостеприимством. Он же им – интеллигентностью и открытым характером. Ильясу, от вновь приобретенных друзей, скрывать было нечего, и он во время чаепития, выложил им свою не хитрую биографию, свою делюгу, и свои планы на ближайшие семь лет отсидки. По своему обыкновению подносил он все это с легким юмором и бьющим через край оптимизмом. Чего, чего, а оптимизма у него на первых порах было – хоть отбавляй. После его не очень долгого монолога, который зэки выслушали с большим вниманием, бывалые зэки переглянулись, чуток помолчали, и взорвались в громком  хохоте. Смеялись они долго и радостно, временами затихая, затем, взглянув друг на друга, и переведя взгляды на новичка, беззастенчиво крутя указательными пальцами у виска, принимались хохотать снова.
 - Он не понял еще, в какой капкан попал, - продолжая смеяться, кричал напарнику Висеров Камиль, - вот юморист бесплатный. Давай, Ильяс, не останавливайся - расскажи еще чего-нибудь, я так давно не смеялся. Да ты  по два года жизни нам с Федькой добавил.  Давай, мечтай дальше, только вслух мечтай, а мы послушаем.
 - Вот, если бы от смеха еще срок сокращался - ценнее тебя, на всем белом свете, зэка было бы не сыскать, правда, Камиль? – вытирая слезы с глаз, хрипел Лимский.
Как бы там ни было, но  равным счетом  все остались довольные друг другом, и веселым чаепитием. Уже нахохотавшись и допив весь чай, Висеров, обнял Ильяса за плечо повел его к себе - в кабинет механика четвертого цеха, где они еще говорили о будущей жизни  Ильяса. Затем тот ушел погулять по промышленной зоне.  Он  осмотрел производство других цехов, и найдя укромное  место, присел на корточки, и вынув из кармана куртки небольшой блокнот и карандаш написал в нем следующее:               
               
Пора забыть грехов планету                Там  забывал свои капризы.
Где я купался в море лжи,                Там, увлекая душу вдаль,
Вдали от вечности и света,                Под тенью стройных кипарисов,
Вдали от солнечной любви.                Меня ждала  моя печаль.

Что завлекла меня в объятья,                И я, создатель мыслей скорбных,
И раскрывала в нежной мгле                В предверьи сказочной ночи
Небесный лик ушедших братьев,                Менял подлунное застолье
Как наяву, так и во сне.                На поцелуи у печи.

По натуре своей Ильяс был, скорее всего, лирическим поэтом, чем техником, но судьба забросила его в политехнический институт, который он успешно закончил. Науки давались ему несложно, а изобретательный ум и смекалка помогали, особо не утруждаясь, закончить ВУЗ и пойти работать по специальности. Он выбрал стезю строителя и монтажника.
Вначале работал линейным мастером, затем прорабом, пока не вырос до начальника участка. Негласные учителя, в лицах старых и опытных прорабов, очень быстро научили его: пить стаканами водку, составлять липовые наряды, находить и делать разного рода леваки. А несовершенство системы снабжения позволило ему, отыскав в ней различные изъяны, обернуть это несовершенство в свои материальные блага: собственный дом и автомобиль. Немного позже он женился, появились дети, жизнь текла своим, определенным свыше, руслом. Постоянный успех в работе, на леваках, большие, легко приходящие и уходящие деньги, притупляют бдительность человека, особенно в воровском и хищническом направлении его деятельности, делая его беспечным и неосмотрительным.
Вот, что случилось с Ильясом: как-то раз в чайхане, он вместе с деловыми людьми его круга, после обильного принятия горячительных напитков во время обеда, разрабатывали план действий на ближайшее время. На повестке дня стоял вопрос проведения одной хитроумной операции. Докладчиком на этой встрече был старый прораб, вор и прохиндей – Израиль Львович Сопаткин. Человек семидесяти трех годов, из которых на детство с юностью ушли лет двадцать. Остальные годы были потрачены на прорабскую деятельность и четыре отсидки за эту неуемную деятельность.
Докладывал он долго, ознакамливая собрание с сочиненной им в ночи, схемой взаимодействия различных строительно-монтажных структур для получения максимальных барышей. Оратор был выслушан публикой до конца. Затем начались прения, с пьяными выкриками и даже небольшой потасовкой. Но в целом доклад и схема взаимодействий были одобрены и приняты на вооружение. Работа по осуществлению сопатинского замысла началась на второй день после тяжелого похмелья.
В одобренной, пьяным собранием аферистов, схеме Ильясу было выделено промежуточное звено. Он должен был осуществить получение различных материальных ценностей, провести их документально через свою контору и отправить по заранее оговоренным адресам в различные города своей необъятной Родины. Конечно же, эти ценности никто никогда и в глаза то не видел, и не должен был видеть, так как они в природе не существовали. Были банковские авизовки, подписанные накладные и всевозможные счета-фактуры, не было в этой операции, только самого товара. После того как Ильяс выполнил взятые на себя обязательства, ровно через месяц, как и обещал Сопаткин, его посетил неизвестный молодой человек. Не назвавшись, со словами:
- Это от дяди Изи,- он передал тому портфель, и тут же исчез. Как выяснилось позже, в портфеле оказалась большая, даже по ильясовским меркам, сумма денег. Входила ли цена самого портфеля в сумму вознаграждения Ильяс так никогда и не узнал.
Повязали всю чайханскую группу ровно через год. Кто на чем засветился, кого взяли первым, и кто сдал всех остальных не известно до сих пор. Скорее всего, в группу был внедрен сексот, он то, всех и сдал – это его работа. Следователи, кому было доверено вести это громкое дело, не столько распутывали его, сколько запутывали. В связи с чем, белых пятен в нем не уменьшалось. Они может быть слегка начинали сереть, но с вновь открывающимися обстоятельствами, снова приобретали свой прежний цвет.
Так что милицейское начальство, наконец-то, поняло, что если они по- прежнему будут  открывать все новые и новые эпизоды, то им, никогда не распутать клубок навороченный Сопаткиным  Израилем Львовичем.
 - Ну, накрутил, старый ворюга, поганец трухлявый. Смотреть ведь не на что, а закрутил – два научно-исследовательских института распутать не могут, - сокрушался на планерках главный следователь,  начальник особого отдела. В один прекрасный день эти следователи, оставив свои потуги в раскрытии запутанного до крайности дела, ничтоже сумнявшись, пошли хором в кабак, хорошенько там надрались водочки, и со спокойной совестью передали это полураскрытое дело в суд.
Судья не будь дураком, прочитав всю эту следовательскую галиматью, тоже, ничтоже сумнявшись, разделил сто с лишним лет на десять человек и отправил их всех отдыхать в места не столь отдаленные. Ильясу повезло больше, чем кому-либо – он получил меньше всех.
- Ты куда направился, идешь как во сне, - прервал воспоминания Ильяса чей-то голос, - пьяный что ли, шатаешься весь? Повернув голову в сторону, Ильяс увидел Лимского Федора, несущего в руках какой-то прибор.
- Да просто прогуливаюсь, Федя. А сам куда направился?
 - В инструментальный цех иду, прибор отремонтировать надо. Зэки отошли в сторону и встали под тень дерева. Закурили.
- Воспоминания меня замучили, иду не вижу ничего, чуть в стену не врезался. Хорошо, что ты окликнул.
 - Знаешь и у меня, как только пришел в зону, такие видения  были – чуть было не дурканулся  от мыслей и воспоминаний. То семью вдруг увижу, то суд правый, то бывшую контору свою со всеми работниками. Ты, от этих воспоминаний, Ильяс, старайся, как можно раньше отвлечься, старайся жить сегодняшним днем. А если все же начинают одолевать  мысли о вольных делах, или думка какая в башке закрутиться, сразу же переключайся на разные мелочи, думай об отоварке, о чае, о носках дырявых, о всякой дряни бытовой.
Здесь до твоего прихода в зону, один молодой мужик ходил и думал, ходил и думал, а потом, видимо, не выдержав атак мыслей, взял да  и бросился на запретку – там его солдаты с вышек и изрешетили. Пацана похоронили, солдатам отпуск дали, такие вот дела. Слышал, что тебя в ОГМе кнокают, только ты слабину не давай - будь всегда начеку. Ну, ладно я пошел, чуть что заходи ко мне – приколимся. А если сейчас есть время свободное - пойдем со мной до инструментального.
В ОГМ Ильяс попал таким образом: после знакомства с Висеровым, он часто стал с ним видеться, и не заметно для него знакомство с ним  переросло в дружбу. При встречах они подолгу беседовали на всевозможные  темы, спорили. Потом и харчеваться стали вместе. Висерова подкупала открытость и непосредственность Ильяса, и он по-дружески советовал тому не быть столь откровенным с другими зэками.
- Здесь зона, а не санаторий, меньше делись своими переживаниями и планами. Не то можешь нарваться на неприятность. Здесь не дворянское собрание, благородных, могущих понять тебя, или помочь тебе, людей мало, единицы. Все остальные будут делать все возможное, чтобы урвать от тебя чего-нибудь.
У Висерова были все основания предупреждать и опасаться за Ильяса. Он был старше того по возрасту, имел большой опыт отсидки, знал не понаслышке все зоновские интриги и капканы. Ильяс  прислушивался к советам старшего товарища и лишний раз не лез на рожон. Он старался быть предупредительным и вежливым со всеми. Однако, неоднократно все-таки попадал в расставленные ему, как выражался Висеров, капканы.
Ценою невероятных усилий, и благодаря своему авторитету тому удавалось выручать друга. Когда подходило время свидания с семьей, Камиль помог Ильясу попасть в график, который по воле начальника отряда, несколько раз менялся, и фамилия Ильяса то вносилась в него, то исчезала, видимо Висеров никак не мог окончательно договориться с начальником на счет цены этого свидания. От всех треволнений и переживаний у Ильяса, за день до дня свидания открылся невероятный понос. Он все время проводил не далеко от туалета. В таком состоянии он и пошел на свидание.
Приехали к нему - жена, мать и дети.  В комнате, где они расположились, глава семейства сразу  же прилег на кровать – его все еще мучили колики в животе. Через два часа мама Ильяса со своими внуками уехала домой, дабы не мешать, сыну и невестке заняться интимными делами. Жена Ильяса - Вера, чтобы облегчить страдания мужа приготовила на кухне рисовый отвар, но и он не помогал. Только на вторые сутки, когда  пришла пора расставаться, живот перестал болеть. Из комнаты свидания, согласно режима содержания, нельзя было выносить в зону никакие продукты, но Ильясу все-же удалось кое-что пронести: немного сыра, сливочного масла, колбасу и чеснок.
 День был субботний, главного механика не было, и в его кабинете, поджидая со свидания друга, мирно храпел Камиль. Войдя в кабинет, Ильяс и увидев, как храпит Висеров, он приступил к изготовлению блюда собственного изобретения под названием «Бамбаяш». Мелко нарезав сыр и чеснок, он смешал их со сливочным маслом, не забывая поперчить и посолить весь этот коктейль. Затем он, вскипятив воды, заварил крепкий чай, и удобно расположившись на кресле начальника, стал терпеливо дожидаться, когда проснется Камиль. Тот не просыпался. Не выдержав испытания диким храпом  старого зэка, Ильяс спустился вниз, чтобы  встретиться с Борисом и Митричем. Те, как всегда, сидели в закутке у Митрича и о чем- то оживленно беседовали. Глядя на вернувшегося со свидания мастера, они оживились:
- О, Ильясик вернулся со свиданки, живой и здоровый. А Камиль говорил, что ты, чуть ли не на карачках от боли, туда зашел. Врал, наверное? – вопрошал Митрич.
 - Нет, старик, не обманул тебя, на сей раз Камиль – от поноса чуть кони не двинул.
 - Наверное, несвежее сало  с  борща хапанул, - вставил реплику Борис, - я тоже тот борщ с опаской ел, чую, что мясо слегка протухшее, но жрать то хочется. Сейчас как у тебя, боль прошла?
- Да, боли нет и, слава Богу. Вы сами-то как? Вижу - постирушками занимались, головы побрили. А Камиль сейчас спит без задних ног, что выпил, наверное?
- Они с Витьком и со Стариком бесконвойником  вчера наподдавались какой-то дряни, старика на кичу хотели спрятать, но вроде бы обошлось. За зоной сейчас мается. Скоро уже обед, а после него сразу в жилзону снимемся, верно, старина?
 - Сегодня кино про бандюг должны показать, пойдешь с нами Ильяс? Вон смотри, Висеров с похмелья на нас пялится - не узнает ни кого. Вот так набрались.
- Ладно, ребятки, пойду, покормлю братана, чайком его отпаивать надо,- сказал Ильяс и поднялся в кабинет механика.
Висеров, видать с голодухи, тут же набросился на приготовленный, Ильясом «бамбаяш». Обильно намазывая куски нарезанного хлеба не известным ему блюдом, он почти опустошил всю тарелку. Запивая съестное крепким сладким чаем, он пробубнил:
- Где ты такое придумал, вкуснятина - оторваться невозможно, - что нового на свободе, как себя чувствуют мама, жена, дети?
Ильяс,  отхлебывая из кружки, успевший уже остыть чай, неторопливо и в мельчайших подробностях описал свои мучения с животом во время свидания, опуская, естественно, интимные подробности встречи с женой. Так в общих чертах сообщил: успевал, мол, между побегами не дальняк. Что успевал и как успевал - он  уточнять не стал.
 - Ну да ладно, первый блин комом, - резюмировал рассказ товарища Камиль, - в следующий раз будет гораздо лучше и обстоятельней. Что означало обстоятельней, Ильяс, в свою очередь тоже уточнять не стал.
 – Ну, будет, так будет, - решил он про себя.
Кушанье под экзотическим названием «Бамбаяш» показалось Висерову действительно очень вкусным. Годы заключения брали свое – истосковавшаяся по изыскам душа Камиля, донельзя разыграла аппетит зэка. Тот, запивая кушанье огромным количеством сладкого чая, съел почти весь «Бамбаяш», да и на здоровье.
Через два дня после приема пищи - творческого изобретения Ильяса, на лице Камиля стала прочитываться некоторая озабоченность, если не сказать беспокойство, или даже тревога. Он не находя себе места, беспрерывно слонялся по промзоне, на вопросы отвечал зло и невпопад. На третий, после обильного харчевания, день его все же прорвало:
- Ильяс, чем это ты меня накормил? – со злобно ехидной улыбкой, допрашивал  озабоченного  друга, Камиль.  Ты что туда, в свой «бамбаяш» подсыпал, цемент что ли?
- А что собственно случилось, Камиль? Два дня на тебе лица нет, ходишь туда-сюда, ни с кем не разговариваешь, злой как пес. Объясни, что произошло?
Этот разговор на повышенных тонах происходил в кабинете главного механика – тот вышел за зону пообедать. Алишер - фрезеровщик хренов и Борис хотели было войти в кабинет к ребятам – просто так - полялякать, но увидев выпученные глаза Висерова, и услышав тон разговора, вовремя ретировались, оставив друзей разбираться самим – таков закон зоны. Висеров, несколько понизив тон своих к Ильясу претензий, вдруг плаксивым голосом начал жаловаться:
- Понимаешь, Ильяс, уже три дня, как не могу сходить на дальняк. Живот пухнет, болит неимоверно, выгляжу  как беременная баба. Смотри, какое пузо. И что не делаю, ничего из меня не выходит – еще немного и я взорвусь.  Ильяс, братишка, если ты не хочешь, чтобы я сейчас исдох, прошу тебя: пойди пошукай у своих кентов, может быть где-нибудь клизму надыбаешь?
 -Я с тобой вместе «Бамбаяш» хавал, почему меня живот не мучит? – удивлялся Ильяс.
 - А ты забыл, что у тебя  дрист был, вот твой «бамбаяш» и закрепил  желудок, а мне запор заделал, забетонировал все. Иди, прошу тебя, ищи клизму. Если взорвусь – изгажу весь кабинет. Меня похоронят, а тебя как виновника взрыва, заставят говно чистить. Поэтому беги скорее. Ильяс быстро спустился вниз. Там его встретил Борис:
- Что у вас с Камилем происходит, ругань слышна  на всю округу. Из-за чего поругались?
- Да все нормально, захворал он слегка, живот у него разболелся, вот и нервничает. Сейчас лекарств какие-нибудь достану – спасать братана надо.
 - Ты к Миньхельсону пойди, у него этих лекарств уйма. Таблеток разных – море. Уж больно он о своем здоровье печется. Как-то приходил ко мне, не помню уже, что-то заказывал. Так пока я ему втулку точил, он мне целую лекцию прочел о здоровье.  А за работу ничего не дал, видимо посчитал, что своей лекцией рассчитался. Ну да Бог с ним. Вот к нему и беги, за горло хватай. Если не захочет лекарством поделиться – бей в морду, и скажи, чтобы в ОГМе его хари видно не было.  Может быть у него и клизма затерялась? Спроси на всякий случай.
 - Да о какой клизме может идти речь здесь, в зоне – засмеют зэки и все тут, думал Ильяс направляясь к Миньхельсону. -  Уж я из него лекарство вытряхну, а не захочет давать, как советует Борис,  отметелю падлу по первое число. Благо у него в конуре никто кроме него не сидит – аккуратно побью. С этими благими он подошел ко второму цеху. Зайдя в кабинет,  Ильяс решительно подошел к механику второго цеха. Тот, соединив два стула, мирно почивал на самодельной лежанке. И тут Ильяс  вспомнил, что Миньхельсон приходил к нему как-то весной и просил закрепляющего желудок лекарства.
- Надо торопиться – а, что если Висеров действительно взорвется. Жаль братана, а мне точно тяжкие телесные припишут: все знают, что я со свиданки сыр с чесноком притащил. Иди потом доказывай, что не верблюд. У Миньхельсона точно должен быть пурген, не может он без пургена жить. В это время он должен был контролировать наладку плоскошлифовального станка, недавно поступившего в колонию для нужд второго цеха, но видимо посчитав, что это излишним для себя занятием, он  под неумолкающий шум производства, с невинным лицом почивал на сложенных стульях. Ильяс тронул механика второго цеха за плечо и когда тот проснулся, немедля выложил ему свою просьбу – приказ:
 - Пурген нужен, -  кричал он в ухо еще не  проснувшемуся  Миньхельсону.
 - А, это ты, Ильяс, зачем тебе пурген? Я слышал, что у тебя понос, а ты еще пургену выпить хочешь. Совсем крыша поехала. Что-то ты, братишка, в последнее время рамсы путать начал. Зачем тебе пурген?
 - Не для меня, для делового фраера надо, кишки сейчас у него взорвутся.  Не дашь – гляди у меня - вот на разборе, а он состоится сегодня в жилзоне, - я и расскажу ребятам, что у тебя колеса просил, а ты мне их зажал. Что тогда с тобой, механик,  сделают - ты сам знаешь: вначале опустят, затем сам на запретку прыгнешь. Ну, так дашь пургену или нет?
 - Вай, да что мне для хороших людей пургену жалко что ли? Вон бери сколько надо, - с этими словами Миньхельсон затащил Ильяса к себе на склад и, вытащив из какого-то тяжелого железного ящика сверток с лекарствами, нашел там нужные таблетки. Ильяс забрал две упаковки пургена, по десять таблеток в каждой.
- Да куда тебе столько, двадцать человек от них обосраться могут, - разволновался механик.
- А тебе, зачем столько? Молчишь, а я знаю зачем, но тоже молчу. Да, между прочем, откуда ты про мой дрист прознал? – спросил вдруг Ильяс.
 - В этой зоне о глистах в задницах знают, ничего не скроешь, Ильясик, - ворчал расстроенный, потерей такого количества лекарств, Миньхельсон.  Он на все сто процентов был зависим от ОГМа, а значит и от Ильяса, ибо на всех планерках  отбрехивался одними и теми же словами:
 - Деталь, из-за которой простаивает станок, очень сложная. Она находится на разработке  в ОГМе у Висерова и Ильяса, и что те двое, найдя  оригинальное решение по ее изготовлению, скоро дадут ее ему в руки и станок заработает лучше, чем новый. А так же он не забывал намекнуть, что деталь разрабатывается чуть ли, не в ущерб четвертого цеха, и что он -близкий друг Висерова и Ильяса, и что если бы, не это чудное обстоятельство, то все бы было гораздо хуже. На этом разнос, учиняемый механику начальником цеха, затухал – авторитет ОГМа срабатывал моментально и безотказно.
Поэтому когда Миньхельсон хотел отделаться от Ильяса одной – двумя таблетками пургена, Ильяс велел тому доставать пачку и не одну.
- Давай, давай, не жмоться,- говорил он механику, - я тебе потом все верну, и свечи от геморроя  достану.
 - А ты о моем геморрое откуда знаешь? – с тревогой в голосе спросил Миньхельсон.
 - А кто только, что про глисты в жопе распинался, не ты ли? Всем все известно. Бывай механик. И Ильяс, как на крыльях, полетел к взрывоопасному Камилю.
 - На хапани таблеток пять сразу, - кидая на стол пачки с лекарством, кричал, взмыленный от бега, Ильяс.  - Давай, давай, пей, прорвет.
 - А клизма где? Я же тебя клизму найти просил, а ты мне что принес? Разве эти колеса смогут растворить бетон, образовавшийся в пузе, разве они могут в чем-то мне помочь? – стонал умирающий.
 - Дела плохи, пей, говорю. Ты здесь век сидишь – видел хоть у одного зэка в тумбочке клизму? Ее и в санчасти то не держат. Если колеса не помогут, пойдем в четвертый – там на дробеструйке в шланге давление воздуха большое. Вставим тебе в зад конец шланга и подадим необходимое давление – думаю, пробьет  твой бетон. Испугавшись такой перспективы, Висеров одну за другой стал глотать принесенные Ильясом  таблетки.
 - Э, э, э, ты куда столько колес кушаешь, тормозни, помрешь, - с этим криком Ильяс вырвал из рук Висерова вторую пачку лекарств, которую тот  отчаявшись, хотел было отправить вслед за первой. Через некоторое время после принятия таблеток, Камиль с видимой неохотой встал со стула, и вразвалку, не переставая стонать и хныкать, поплелся к выходу. Видимо пурген был свежим, не просроченным, и он, как показалось Ильясу начал действовать, так как Камиль по цеху шагал много резвее, чем по лестнице. Ближе к дверям шаг перешел в трусцу, а по  территории  промзоны на пути к  дальняку, аллюр Камиля  из легкой рысцы превратился в галоп.
Подошедший было к дверям цеха Ильяс увидел как из дальняка, поправляя на ходу штаны поспешно выскочили два зэка – видимо пробивная сила слабительного лекарства  сильно напугала миро оправлявшихся людей. Затем через пятнадцать минут, с довольной улыбкой на измученном лице, показался и сам Камиль. Уже в кабинете, устало плюхнувшись на стул главного механика, он произнес:
  - Сыр со свиданки для меня больше не тащи, угощай им кого угодно, только не меня. Хотя надо признать – было очень вкусно.
Инцидент с запором был исчерпан. Вскоре в кабинете набилась масса народа. Субботние дни были выходными для вольнонаемного персонала. Для осужденных же он считался рабочим днем. В эти дни зэки заканчивали не завершенные за неделю дела, а потом занимались делами личного характера: стирали белье, починяли обувь, брили друг другу головы, принимали душ, если таковой имелся. Согласно режима содержания зэков, в промышленной, равно как и в жилой зоне, не разрешалось строить и оборудовать душевые комнаты. Но, то - согласно режима содержания осужденных. На самом же деле, все обстояло гораздо романтичнее: на промзоне, где только  было возможно, в каких-то замысловатых закутках строились и оборудовались всевозможные душевые, сауны, русские и турецкие бани, с парилками по черному, или по белому. Душевые помещения обкладывались непонятно откуда-то взявшимся кафелем, а печи в них сооружались из обтесанных  камней. Строительству душевых помещений способствовало еще одно обстоятельство. В зону начали поступать, необходимые для производства бомб и какой-то гермотары, листы из высоколегированного железа. Вот из этих-то высоколегированных листов, зэки, вооружившись рулеткам, мелом, а так же автогенными аппаратами, вырезали необходимые для возведения душевых комнат металлические стены и потолки. Эти легированные листы прекрасно поддавались покраске, а краска шла в зону в больших количествах и дефицитным материалом не считалась.
Конечно же, в жилой зоне была баня, которая работала два дня в неделю и которая, за это время, ухитрялась пропускать через себя весь контингент осужденных. Но разве может сравниться купание в общей бане, где вечное столпотворение, с тем блаженством, когда совершенно один принимаешь сауну, или отмываешься под горячим душем у надежного друга, а тот  в это время готовит для тебя крепкий цейлонский чай. Естественно, такими благами пользовались далеко не все зэки.
Отдел главного механика колонии считался местом привилегированным во всех отношениях: промышленное производство всех цехов напрямую зависело от работы ОГМа. Туда шли за запчастями, за приводными ремнями, за советами, а самое главное - на ОГМ можно было списать любой провал в работе цеха, мотивируя все поломками станков, а значит и вынужденным простоем механизмов. ОГМ являлся, по своей сути – спасительным громоотводом практически на всех разгромных совещаниях в кабинете у начальника колонии. На ОГМ валили все невзгоды и все неурядицы  технологической цепи довольно  сложного производства, но ругать ОГМ не осмеливался никто. Ибо на его защиту всегда вставал сам начальник колонии:
 - Вот вы и отбрехались,  все свалили на Михаила Аркадьевича, мол, ОГМ во всем виноват. А если разобраться по существу, то вы им руки должны целовать. Вот. Например, у тебя Семен Леонидович, простаивал станок - как его там название? Да, вспомнил - алапаевский. Целый месяц ведь без движения стоял, и ты со своими механиками ни хренашеньки не сделал. А Висеров, и этот, как его там - новенький, правильно Михаил Аркадьевич, Ильяс, в три часа его запустили. Так, что не надо все на ОГМ валить. Там фрезеровщик, что родню свою кетменем порубил, чабан бывший, до десяти считать не умел. А сейчас – я сам видел:  шестерни  изготавливает – позавидуешь. Ну, пьют, конечно, а некоторые и анашу курят. Но ведь – куда  денешься – зона.
Правда, в одно время нашелся все же такой бойкий петушок, в лице вновь назначенного главным инженером, старшего лейтенанта. Тот,  в верноподданническом порыве, ознакомившись с контингентом завода, почему-то сильно не взлюбил ОГМ. То ли из-за того, что его однажды послал - куда подальше, сварщик по имени Юрка, то ли из-за того, что он, застав однажды Висерова за его обычным занятием – поеданием рисовой каши, не смог моментально получить ответ на интересующий его вопрос, а прослушал следующее:
– Дайте спокойно пожрать, все вопросы потом, - пробубнил с набитым кашей ртом Камиль. Чтобы то ни было, не взлюбил старший лейтенант ОГМ и все тут. Вот и стал он мстить целому отделу, как только мог. Получилось так, что коснулся он своими лапами за святое святых производства. Ну, зэков учить не надо. Они то знали, как насолить  зарвавшемуся инженеру. С легкой руки Камиля, начался негласный саботаж, который и застопорил все производство. Хозяин прочувствовав сбой в работе, тут же обратился в оперативную часть: - В чем дело? Почему появился сбой в работе цехов? Саботаж? Так немедленно найдите виновников и примерно накажите. Оперативники,  ничтоже сумнявшись, тут же выложили хозяину причину, возникшего между зэками, работающими в ОГМе и новым главным инженером, конфликта.
- Мстят ребята инженеру, товарищ Собинов, - докладывал кум хозяину, - лейтенант сам спровоцировал конфликт, зэки тут не виноваты. Хозяин был человеком умным, и мягко, дабы не поранить самолюбие инженера, отстранил лейтенанта от необходимости общаться с ОГМом. Тот хотел было протестовать:
- Как не зайду в ОГМ, товарищ полковник, – жаловался на зэков лейтенант, - все занимаются чем угодно, только не работой. Главного механика на месте нет, Ильяс что-то вечно рисует, Висеров постоянно кушает кашу, токаря гантели вытачивают. Полный разброд и шатание. Надо принимать экстренные меры.
– Горяч, слишком горяч этот лейтенант. Вот оставь такому налаженное производство – он за месяц, своим неумным рвением, такого натворит – за пять лет, потом не соберешь.  Надобно срочно принять какие-то меры. И хозяин принял:
 - Точкин парторг и может отлучаться в любое время по своим партийным делам. Ильяс не рисует, а чертит эскизы шестерен для третьего цеха, токаря гантели точат? Так разве это плохо? А ведь точат они для того, чтобы зэки в свободное от работы время, вместо того, чтобы пить водку, или курить анашу, могли физкультурой заняться. Висеров кашу кушает? Да, на доброе здоровье. Он к твоему сведению, товарищ лейтенант – червонец дотягивает. Ты десять лет назад в лянгу играл, а он уже нары грел. Вот за это время изголодался.  Анашу он не курит, водку не пьет, а кашу кушать имеет полное право. Что в этом плохого? – вступился за зэков хозяин.  - Ты, лейтенант вот, что – поработай   пока в четвертом цехе, в ОГМ не суйся, а к зэкам относись мягче – кто знает, все под Богом ходим - и на их месте в любой момент оказаться можем.
Работники ОГМа, и особенно его руководство, не зависимо от статуса – вольнонаемный работник или зэк, среди производственников военного завода пользовались большим уважением. Главный механик Точкин, в свою очередь, тоже немало зависел от Камиля и Ильяса, поэтому и ставил их в привилегированное положение, о котором  знали все.
Камиль, в силу долгого пребывания в этой колонии, прекрасно знал многих зэков, их повадки и возможности. Он умел организовать любую операцию, если та приносила, хоть малую толику пользы: в виде колбасы, денег или водки. Если пользы не было, то не было и отдачи от него. Сказанное подтверждает случай с гвоздями, которые мог получить, но не получил в свое время, главный механик.