Ильяс в организационные дела старался не лезть, довольствуясь положением грамотного технаря. До прихода его в ОГМ картина технической работы отдела выглядела следующим образом: главный механик, не умеющий нарисовать даже хромого зайца или курицу, поручал чертежную работу Висерову. И тот, уподобившись знаменитому Остапу Ибрагимовичу Бендеру, вместо шестерни рисовал некое солнце, и на его лучах указывал необходимые для изготовления шестерни параметры.
Точкин глядя на чертеж, если конечно, его можно было так назвать, смеялся:
- Так и я, Камиль, мог бы изобразить, чудовищно все это и невероятно стыдно. Разве можно это назвать чертежом, и тем более посылать эту карикатуру заказчику - нас просто засмеют, и надо сказать - правильно сделают. Когда Камиль еще работал механиком четвертого цеха и искал себе замену /таковы правила/, он задумал было на свое место сагитировать новичка Ильяса Анваровича, что оказался невольным свидетелем эксперимента с сухарями, а затем смешил старых зэков своими планами на будущее. Сам он мечтал перебраться на освободившееся, после ухода Керосинова на круглые сутки в свинарник, место мастера в ОГМ. Когда Ильяс, внимательно выслушал тираду Висерова о преимуществах должности механика четвертого цеха, о его привилегиях и, вообще прекрасной, почти, что свободной жизни, то сразу же учуял подвох со стороны Висерова, прочувствовал, так сказать, его неискренность.
- Если здесь так хорошо и привольно, почему же сам Висеров, так поспешно намыливается отсюда? – рассуждал новичок зоны. Затем, вроде бы соглашаясь с ним, обещал хорошо все обдумать, взвесить свои силы, и может быть, в конце концов, решиться, и занять столь сладкое место. Он так заморочил Висерову голову, что тот, так до конца ничего не поняв, оставил на время свои неуклюжие уговоры. А через короткое время увидел Ильяса работающим на сборке укупорки для бомб. Много позже Висеров признался Ильясу:
- Когда увидел тебя, что ты работаешь на укупорке, я понял, что ты не прост, очень даже непрост. Тогда же он и решил перетащить Ильяса к Михаилу Аркадьевичу. А когда Висеров увидел чертежи, которые тот начертил бездельникам из ОТК, теоретическое решение его, переросло в конкретное действие. После того как он внимательно просмотрел лежащие на столе в кабинете ОТК, грамотно составленные Ильясом чертежи. Он знал, что ни майор – начальник ОТК, ни его подчиненные – бывшие базарком и бармен, даже под дулом пистолета, ни за какие коврижки, не начертили бы их. Дождавшись туповатого майора, он сказал ему:
- Гражданин майор, спорю с вами на бутылку коньяка, что эти чертежи составили не в вашем отделе.
- А вот ты Камиль и проиграл, ставь пузырь, - засмеялся майор, - только, что оформил перевод с укупорки одного новичка. Вот это - специалист, - он выпятил большой палец правой руки, - вчерась мне, от не хрена делать, показал как надобно правильно замерять окружность бомбовых заготовок, чтобы не пропустить брак. А мы мучились, все заготовки по нескольку раз переворачивали, и все равно, точно замерить не могли. А тут бах, и на тебе. Теперь лафа и переворачивать ничего не надо. Башка у него – равных нет.
- Да вы все равно преувеличивать любите, гражданин начальник, - заводил майора Висеров, - человек - он всего лишь человек. А где теперь этот вундеркинд, на волю ушел что ли?
- Ну да на волю, вон там внизу клеммы на корпусах бомб выбивает. Висеров выглянул в окно кабинета: внизу, сидя на корточках, в одной руке молоток в другой металлическое клеймо, находился никто-нибудь, а сам Ильяс Анварович, собственной персоной.
Висеров, не попрощавшись с майором, рысью помчался в ОГМ. Запыхавшись от беготни, он влетел в кабинет главного механика с радостным криком:
- Михаил Аркадьевич, в четвертом нашел спеца. Не спец, а находка: пишет – заглядение. Чертежи рисует с закрытыми глазами, таблицу умножения – знает наизусть. Камиль умел вставить элемент юмора в любое сообщение, что очень нравилось шефу.
- Если вы даете добро, я его перекуплю, не то майор из четвертого, да тот самый – начальник ОТК. Он на нашего спеца глаз положил – вот, вот увести может. Промедлим, уведет, точно вам говорю.
- А может быть не такой он уже и спец? Ты ведь тоже, Камиль, прогонишь – глазом не моргнешь. Татарин, наверное, земляк твой, вот и хлопочешь, аж пыль столбом стоит.
- Михаил Аркадьевич, татарин он, или чукча – я не проверял, мне лично все равно, я интернационалист. Я о деле беспокоюсь, о чертежах наших.
- Да, точно интернационалист. То-то в прошлом году во время нового года, опера рассказывали, цельную неделю из ОГМа - « Бас кызым Апипа, син басмасын, мин басам» раздавалось. Конечно же, чисто интернациональная песня, - смеясь, выдал тираду главный механик. Но все равно пусть даже татарин он, говоришь, чертит толково? Тогда тащи его сюда, что же ты медлишь Висеров? Посмотрим, поговорим. Только гляди и у меня Камиль, чтобы не как в прошлый раз: привел технаря – бывшего заведующего овощной базы. Тот прямую линию с помощью линейки начертить не сумел, розетку от шпинделя отличить не смог. Этот спец, случайно не бывший директор ресторана или ушной доктор?
- Да нет, гражданин начальник, - отвечал зэк, на стройке проворовался, спец, говорю вам – спец.
- Вот поспорю с тобой, Камиль, на сто рублей, что найденный тобой самородок – вылитый татарин. И свидетели есть, он кивком указал на вошедших в кабинет Митрича и Алишера.
- Я с вами спорить не буду, Михаил Аркадьевич, потому что вы как в воду глядели. Но что делать, довольствоваться надо тем, чем Бог наградил. Он действительно сильно смахивает на татарина, но я с ним песен не распевал и тукмачей не кушал. Сейчас приведу – сами посмотрите и решайте. А вам вот что скажу, Михалркадьич, когда приводил еврея, якута, а однажды даже карела, то все равно они вам не понравились. Почему?
- А я тебе объясню, дорогой Камиль Тахирович. Еврей, которого ты рекомендовал в токаря, до отсидки в Кишеневе, врачом – гинекологом работал и в механике абсолютный ноль. Якут на русском не смог изъясняться, на каком языке я ему должен был задания давать, ты сам с ним на пальцах разговаривал. О каких диаметрах, или скажем модулях, он понятия имел? И кого только его сюда на отбывание наказания прислают? Кино, да и только. А карел, так тот к зубонарезному автомату даже подойти боялся, а ты хотел, чтобы он на нем работал. Тащи, давай спеца сюда, а то пролялякаем его – того майора я знаю – тупой как пробка, но хитрый и упрямый.
Договорившись, с нечующим беды, майором, на полчаса отпустить Ильяса, якобы для оказания технической консультации, Камиль схватил того за руку и потащил в ОГМ на ходу описывая сложившуюся ситуацию:
- Место центровое, надо красиво написать, сделать один грамотный чертеж. Ничего лишнего не спрашивай, и условий никаких не выдвигай пока. Короче говоря, надо понравиться главному механику, а потом все пойдет как по маслу. Понял меня? На сей раз Висеров не обманул Ильяса, и тот, мобилизовавшись, готов был принять интеллектуальный бой от любого Точкина.
Михаил Аркадьевич долго и внимательно рассматривал чертеж, начерченный на глазах изумленной публики, без всяких линеек и циркулей. Чертеж тот изображал деталь в разрезах, и в разных проекциях. Потом Ильяс, с помощью штангенциркуля, снял с детали размеры и перенес их на чертеж. Последним штрихом в экзамене стало изометрическое изображение детали, сохранившее все пропорции образца.
Внутренне Михаил Аркадьевич ликовал, однако особого восторга не выказал, и довольно сдержанно похвалил работу Ильяса. Уже вечером, когда все разошлись, главный механик отправил этот чертеж на завод заказчику, чтобы там по нему срочно изготовили деталь, и прислали ее в зону. Потом он вновь пригласил к себе Висерова, а через него Ильяса и, бестактно спросил:
- Кто ты по национальности, татарин? Получив утвердительный ответ, он кивнул головой и сказал:
- Я думаю, что ты нам подойдешь. Мы с Камилем займемся твоим переводом, а ты пока отдыхай. С тем Ильяс и ушел. Оставшись наедине с Висеровым, заметно повеселевший Точкин, мечтательно глядя в потолок, произнес:
- Побольше бы таких Ильясов сажали. А не всякую неграмотную шушеру. Таких как он - надо пачками сажать, тогда и дела в колониях пошли бы.
Вопрос с переводом Ильяса из ОТК четвертого цеха в ОГМ в принципе был решен на самом высоком колонийском уровне. Однако всегда послушный начальству майор, вдруг заартачился, и ни в какую не соглашался отдавать ценного работника в ОГМ. На расширенном заседании в кабинете у полковника он неожиданно, размахивая руками, стал кричать на главного механика:
- В кои веки нормальный специалист в ОТК пришел, а ты, Михаил Аркадьевич, как коршун ненасытный, хочешь его у меня украсть. Мотивируешь тем, что тебе не хватает хороших специалистов? А мне значит, специалисты не нужны? Что мне с одними поварами бомбы мерить, или как в прошлый раз гинеколога мне в помощь пришлешь? Не отдам Ильяса, и все тут.
Конечно же, его тоже можно было понять. Кому хотелось терять зэка, который в течение нескольких недель научил его техническим терминам, не навязчиво прочел лекцию на тему: параметры бомб, и как их правильно замерять. Теперь майор уже не прятался от проверяющих заказчиков. Мало того, он осмеливался вмешиваться в их заумный разговор, щеголяя вновь заученными техническими терминами. Окончательного решения по вопросу перевода Ильяса, начальник колонии на сей раз не принял, перенеся его на следующее собрание. После того как все участники планерки стали расходиться, хозяин задержал у себя Михаила Аркадьевича:
- Его тоже понять можно. Сам майор в технике ни бум-бум, а тут этот технарь Ильяс подвернулся. Говорят, он натаскал майора, что тот сейчас такими терминами оперирует, заслушаешься. Однажды пришел как-то ко мне и выплюнул:
- Надо – говорит товарищ полковник, - от заказчиков полный конъюктурный обзор производства авиабомб потребовать. А затем, наклонившись к моему уху, спросил:
- А вы знаете, что на свете натуральные логарифмы есть? А вот не натуральные существуют или нет?
- Честно говоря, я подумал, что он умом тронулся. Зачем это ему, как думаешь, Михаил Аркадьевич?
- Все ясно,- Василий Николаевич,- работа Висерова. Это он надоумил Ильяса, чтобы тот внушил майору написать кандидатскую диссертацию, якобы недописанную Ильясом на воле. А после получения майором ученой степени, ему, мол, дадут звание полковника и надбавку к зарплате за диссертацию. И потом часть денег тот будет возвращать через меня Ильясу.
- А почему, именно, через тебя, Михаил Аркадьевич? Что же он сам не мог бы отдать их соавтору? - спросил заинтересовавшийся сообщением полковник.
- Да, как же передаст? Если эти хохмачи внушили ему, что он после защиты диссертации будет переведен в управление, а оно находится в столице.
Тут хозяин не выдержал и заржал блатным баритоном:
- Вай, держи меня Михаил Аркадьевич, не то упаду. А я то, дурак, думаю, что это он, в последнее время, все у меня насчет моей зарплаты спрашивает, сколько я, мол, получаю, и есть ли у меня какие-либо надбавки. Вот, что - оказывается, он диссертацию писать хочет, логарифмами интересуется. Давай тогда не будем его разочаровывать. Пусть пишет, лишь бы водку не пил. Да, кстати, откуда, ты то, обо всем этом знаешь?
- Как откуда? – они при мне разрабатывали эту, так сказать, комбинацию. Чтобы войти в доверие к майору, подвязать его к себе и потом сделать перевод Ильяса в ОГМ. Иначе, они говорили, тот будет упираться и не отдаст своего работника.
- Значит, ты обо всем этом знал? Поэтому так спокойно выслушивал эти ожесточенные нападки майора? Ну и ну. Ладно, не будем вмешиваться в эту зэковскую операцию. Висеров сам разведет с майором. Ты представляешь, что они вытворяли на воле, если здесь в застенке такое проворачивают? Если бы у нас была капиталистическая страна, и была бы свободная купля продажа, то Висеров вместе с Ильясом, сидя в зоне через тебя продали бы всю колонию с потрохами. А мы и сном и духом не ведали бы, что давно уже работаем на какого- то египетского магната.
На том собеседники разошлись. Вскоре Камиль с отполированными колесиками и крепежными уголками – заказ майора, вернее его жены, у которой белье на балконе висело на кое-как приспособленной для этой цели веревке, шел в кабинет начальника ОТК четвертого цеха. Там они с майором произвели обмен: Ильяс, со своим семилетним сроком, перешел работать в ОГМ, а отполированные колесики, с крепежными уголками, достойно заняли свое место на балконе майора. Но вместе с этим обменом вопрос написания майором, под диктовку Ильяса, кандидатской диссертации с повестки дня снят не был.
Позже, узнав о процедуре обмена Ильяса на бельевые колесики, тот с шутливой гордостью возвещал:
- Меня как барана обменяли на полированные колесики с уголками. Он не был далек от истины – жизнь зэка в любой момент могла быть оценена стоимостью барана в базарный день, и надо сказать, что эта была бы - не худшая ее оценка. Висеров как-то сказал ему:
- За другого зэка в ОГМе и гвоздя ржавого не дали бы.
Вскоре, после обмена Ильяса на бельевое сооружение, Висеров получил от своего брата с воли письмо, из которого узнал о кончине своей мамы, милой старушки, так и не дождавшейся освобождения любимого сына.
Трудно тянуть срок отсидки, очень трудно, но страшнее всего, когда сидя в тюрьме, узнаешь о кончине родных тебе людей. В эти скорбные для Камиля дни Ильяс старался не оставлять его одного, да и тот сам просил у него того же. Но, когда наступил субботний день, он посоветовал Камилю побыть одному, и постараться в одиночестве выплеснуть из души, накопившиеся за годы заключения эмоции, и выплеснуть их в плаче по своей отошедшей к Богу маме.
Ильяс с утра принес Камилю в резиновой грелке водки, только что купленную у одного прапорщика и, закрыв кабинет главного механика на ключ, оставив там Висерова, сам ушел к Миньхельсону. Камиль выпил водки, обернул голову полотенцем и затем долго беззвучно рыдал. Опьянев, он завалился на пол и уснул. Так продолжалось две субботы. По истечении двух недель Висеров стал приходить в себя. И уже через день, взяв себя в руки, приступил к исполнению обязанностей. Когда до хозяина дошли слухи о кончине мамы Камиля, он велел надзирателям не трогать его.
Все действия описываемые автором проходят на фоне большого скопления людей, индивидуумы которого живут каждый своей жизнью, своими проблемами и заботами. Это говорится для того, чтобы у читателя не возникли ощущения некого вакуума вокруг описываемых событий. Это вовсе не так – никакого вакуума нет: во всей, окружающей героев повествования обстановке, присутствуют - толчея народа, хаотичное перемещение его масс. Выделить из всего этого винегрета, заслуживающие внимания, действа – задача автора. Для лучшего представления окружающего, главные описываемые события, фона, читатель может - представив себя в толчее людей в метро, или на базаре в выходной день, или же в универмаге, во время распродажи товаров по сниженным ценам. Никто ни на кого не обращает внимания, все носятся как угорелые, толкают друг друга, наступают на ноги мимо пролетающих людей, жуют булки, пьют пиво, и вроде бы делают некое, полезное для себя дело. Вот тот фон, на котором разворачиваются события, описанные вашим покорным слугой.
Показать в деталях весь это хаос – дело не благодарное и бесполезное, ибо толпа, не подчинена ни какой логике. Индивидуум, попадая в толпу, перестает быть индивидуумом, ибо личность в толпе – это уже не личность, а покорный элемент толпы.
Толпой не может руководить разум, она подчиняется только инстинктам. Толпа безрассудна и жестока, подобно разбушевавшейся стихии. Она, не задумываясь о последствиях, сметает все на своем пути. Остановить толпу может только другая толпа, более мощная и более жестокая. А последствием их столкновения становятся кровь и смерть. Умный человек, попадая в толпу, старается немедленно выйти из нее. А покинув ее, где-то со стороны, с безопасного места, наблюдать за ее действиями. В силу сказанного, автор пытается минимизировать описания фона, на котором развиваются происходящие с нашими героями события.
Две с половиной тысячи людей собранные в ограниченном колючей проволокой пространстве, представляют из себя идеальную толпу, готовую в любой момент, подчиняясь звериному инстинкту, смести с лица земли все, что не успеет убежать и скрыться. Поэтому, в течение дня, эта толпа неоднократно выстраивается в шеренги, ибо только там, в контролируемых властью шеренгах, она может быть несколько управляемой.
Уже который день Бюльбюлеридзе ждал у себя в каптерке Ильяса. Он ждал его решения, от которого зависело благополучие его дальнейшего пребывания в колонии и, скорее всего, его дальнейшей жизни за ее пределами. Он многое поставил на Ильяса, на его расторопность и умение находить беспроигрышные варианты в решении вопросов.
Ильяс, будучи человеком осторожным и дальновидным, после разговора с каптерщиком, решил не форсировать события, а выдержать, как он считал, необходимую в таких случаях паузу.
- Сам придет в промзону, не выдержит, - говорил себе он, - мое участие в его игре с подельниками, для него важнее, чем мне его виртуальные, на данный момент, деньги. При встречах в жилой зоне Ильяс вежливо приветствовал каптерщика, и не более того. Настроение у Бюльбюлеридзе с каждым днем все ухудшалось и ухудшалось, а выражение его лица не могло скрыть этого ухудшения. Небольшой отдушиной в жизни Бюльбюлеридзе стала встреча со старым товарищем, можно сказать другом по несчастью – Рачиком Сарухановым, бывшим бизнесменом, а ныне осужденным за хищение государственных средств в особо крупных размерах, или, как бы выразился Камиль, матерым маслокрадом.
Рачик был моложе Хвичо, но в надуманных болезнях и симптомах к ним, нисколько не уступал ему, если, не сказать больше – он превосходил в этом мнительного Бюльбюлеридзе. При редких, встречах они могли часами обсуждать всевозможные немощи: разные там колики, противную тошноту, онемение конечностей, и что самое не приятное, наступающее в моменты крайнего волнения, косоглазие. В жратве Рачик не нуждался, поэтому отношения между хворыми страдальцами можно было бы назвать искренними. Завлечь Саруханова в свою каптерку Хвичо мог только жалобами на новые, ранее не испытанные, симптомы недомогания, а также, только что полученными с воли импортными лекарствами. В дороговизне этих лекарств они соревновались уже давно и серьезно, и всегда с переменным успехом.
- Вах, Хвичо, ты зачем такой мрачный, - обычно так приветствовал каптерщика Рачик, - зачем не улыбаешься, что случилось, как здоровье, дорогой?
- Рачикжан, знаешь, немного чувствую себя нехорошо, настроение упало, кушать не хочется, амнистия замучила, что делать, дорогой, не знаю? Давай зайдем ко мне поговорить надо. Друзья вошли в каптерку и, усевшись на табуретки, друг против друга, начали:
- Вот тебе, Хвичо, то лекарство итальянское от кашля, которое я тебе давал, помогло? Когда мне его прислали, я принял две таблетки, и мне сразу полегчало, даже желудок перестал болеть, умеют же за границей хорошие лекарства делать. Рачик врал товарищу – он даже не прикасался к присланному ему лекарству, а терпеливо ждал: какой эффект произведет оно на каптерщика: если Хвичо после приема его лекарства останется в живых, то и он спокойно начнет их принимать. Хвичо, тоже нахваливая присланные ему с воли таблетки, не принимал их до тех пор, пока не скормив ими Рачика, не убеждался в их безопасности.
Друзья, не подозревая друг друга в коварстве, поочередно пребывали в роли подопытных кроликов. Если вдруг Рачик начинал жаловаться на какое-то недомогание, то сердобольный Хвичо тут же, предварительно выковыривав из новой, только что полученной с воли, пачки пару таблеток, щедрой рукой угощал ими друга, клянясь, что именно они помогли ему излечиться от хвори. Взаимное испытания лекарствами продолжалось довольно длительное время. Сегодняшнее приглашение Рачика в гости, должно было превратиться, по замыслу, Хвичо в очередной исследовательский акт, полученного от вольных друзей каптерщика нового снадобья. Этим снадобьем оказалась некая травка, присланная якобы Хвичо из далекой Кахетии. Согласно уверениям Бюльбюлеридзе, она чудесным образом исцеляла неприятную и крайне неблагородную, с противным названием – геморрой - болезнь. Оказалось, что оба друга давно страдали этой заднепроходной немощью. Лечить эту болезнь, особенно в условиях зоны, было, по крайней мере, стыдно и не красиво. От таблеток коими Рачик напичкал друга в последний раз, геморрой у Хвичо болеть не перестал, а вот ноги почему-то стали дрожать и даже на время неметь, а после и вовсе покрылись какими-то красными пупырышками. Об этом печальном исходе лечения, Хвичо только что поведал, удивленному Рачику.
- Наверное, у тебя аллергия на английские таблетки? Ничего, пройдет, у меня так же было. И тоже, как и у тебя, геморрой не прошел.
- А я все-таки вылечил эту заразу, - хвастал Бюльбюлеридзе,- после твоих импортных таблеток, которые не хрена не помогли, я испробовал родную кахетинскую травку – четыре процедуры и вот как видишь - я здоров, геморроя - как ни бывало. Может быть чуть-чуть еще осталось, но это уже ерунда. Травки осталось совсем мало, но для тебя я ее все-таки приберег. Процедура, скажу тебе - не из приятных, но что делать? – хочешь быть здоровым - терпи. Проводить ее нужно тайком, без лишних глаз. Травку необходимо заварить в тазу и сидеть над паром с голой задницей. Пар должен хорошо прогреть геморрой. Сидеть нужно минут пятнадцать, а то толку не будет. Я то, ночью в каптерке это проделывал, а ты где будешь?
Эту чудодейственную травку каптерщику, естественно, никто не из какой Кахетии не присылал.
Ему ее, в знак благодарности, подарил один молодой зэк, который в связи с окончанием срока его наказания, должен был вскоре освободиться. Даритель, прослышав как-то, что Хвичо страдает геморроем, по совету таких же как и он, молодых хохмачей, на территории промзоны, возле третьего цеха нарвал несколько пучков травы. После сушки травяного сбора, шутник сложил все в полиэтиленовый пакет, и пошел к каптерщику. Со словами благодарности он вручил Бюльбюлеридзе пакет с чудо-травой, и не спеша ознакомил его с правильным применением этого снадобья. В подробностях описав весь лечебный процесс, он пожелал старику - не хворать, а затем сгинул на волю. Молодые зэки зла на старика не имели, и даже были благодарны ему за те печенья и конфеты, которыми он их угощал. Но они, не были бы молодыми зэками, если не воспользовались бы случаем освобождения их товарища, и не придумали бы для старика безобидный, на вид, капканчик с целебной травкой. После двух дней, как освободившийся молодой зэк, вручил Бюльбюлеридзе пакет с целебной травкой, Хвичо встретился с Рачиком:
- На ловца и зверь бежит, - подумал старик, приглашая того в свою каптерку. С самого начала Бюльбюлеридзе, с недоверием отнесся к пакетику с травой, и хотел уже было выбросить его. Но тут на арену жизни вышел Рачик Саруханов, и не воспользоваться таким счастливым случаем каптерщик не мог. Он тут же решил испытать траву в деле. И приглашая друга к себе, моментально разыграл очередной фарс со своим чудесным исцелением от нехорошей болезни.
- А может быть, я у тебя в каптерке произведу эту процедуру? Замучил меня этот геморрой проклятый. Как ты думаешь Хвичо?
- Вообще-то неудобно. Что люди могут подумать? – слабо сопротивлялся Бюльбюлеридзе, но затем всеже решился:
- Ну, да ладно. Я тебе сейчас воду вскипячу, траву дам, таз дам, часы у тебя есть. Потом снаружи закрою каптерку, а что делать дальше, ты знаешь сам. Сказано – сделано. Хвичо закрыл на замок, тайно лечащегося Рачика, а сам встал возле занавешенного окна каптерки и, прикладывая ухо к стеклу прислушался. Не прошло и десяти минут после начала процедуры, как Рачик вначале тихо застонал, а потом уже и взвыл. Почуя неладное, Хвичо открыл дверь каптерки, откуда выскочил, едва успевший одеть штаны, Рачик. С позеленевшим от боли лицом, хватая ртом воздух, он как подстреленная косуля поплелся в сторону дальняка.
- Хорошо, что сам не попробовал, а то бы прыгал сейчас как Рачик, - радовался в душе Бюльбюлеридзе, - он моложе меня – выдержит, но все равно пойти успокоить бедолагу надо.
- Вах, какой же ты все-таки не терпеливый, Рачикжан. Я тебе говорил -пятнадцать минут сидеть надо, а ты и пяти минут не выдержал. Так трава может и не помочь. Я сам, когда лечил геморрой, чуть не умер от боли, но сидел до конца, - самозабвенно врал Хвичо – и теперь у меня все нормально, ничего не болит.
Тот ничего не ответив, ушел к себе в отряд. Там Рачик прилег на койку и, на вечернее построение, сказавшись больным, не вышел. Интересное событие произошло несколько позже. Через неделю с небольшим, заметно повеселевший, Рачик снова пришел к каптерщику и умолял того отдать ему остатки травы, чтобы добить почти, что исчезнувший после лечения геморрой.
- Дай мне траву Хвичо, не много осталось долечить. Почти все исчезло. Ты ведь, сам говорил, что три процедуры надо. А я одну сделал, и то не до конца, дай остаток травы, дорогой. На эту просьбу Хвичо ответил, что он остатки травы использовал сам и, что надо терпеливо подождать, пока друзья из Кахетии снова ее пришлют. После, как считал Хвичо, неудавшегося эксперимента с травой, он ее немедленно выкинул, и больше не вспоминал о ней. Тайна лечебной травы, растущей возле третьего цеха колонии усиленного режима, так и остается, до сегодняшних дней, для всех тайной.
Болезни болезнями, геморрой геморроем, таблетки таблетками, однако тема ближайшей амнистии, как дамоклов меч, висела над головами друзей. И обойти эту тему было никак нельзя.
- Рачикжан, что слышно об амнистии? Будет нам облегчение или не будет? Ты мне как другу скажи, а то вокруг столько разного фуфла гуляет – не знаешь - кому верить, кому нет? Что тебе твое сердце подсказывает? Говори друг, не молчи.
Рачик с самого начала зарождения разговоров об амнистии понял, что это все - плод чьей-то неумной фантазии, некое коллективное помешательство, подогреваемое двумя-тремя зэками, на основании, якобы полученных ими с воли писем, или услышанных ими же неких тайных переговоров работников администрации. Но в этих слухах, вихрем кружащих над колонией, была одна прелесть. Они несли на своих призрачных крыльях малую толику надежды на скорое освобождение, или хотя бы на какое-то облегчение участи осужденных людей. Поэтому, было от этих слухов больше вреда или пользы – вопрос, скорее всего риторический.
Пока в сердце человека теплится надежда, он не будет совершать преступления, а слухи об амнистии давали надежду, они приносили больше пользы, чем вреда. Рачик, будучи человеком благородным, не стал разочаровывать старого друга:
- Ох, ох, Хвичо дорогой, ты прекрасно знаешь, что меня трудно обмануть всякими дурацкими разговорами об амнистии, об облегчении. Все это – туфта. Никакой амнистии не будет.
- А что будет? – привстав на цыпочки, замер в ожидании приговора каптерщик, - что-то же все равно должно быть? Говори Рачик, не томи душу. Я по глазам вижу, что ты знаешь. Ведь глава государства на своем посту умер. В нашей стране такое редко бывает. Дождаться такого счастья, не всякому зэку довелось. Берия отпустил, когда Сталин умер, всех. И можно сказать, что этому прецедент есть. Так почему бы сейчас правительству не отпустить на свободу народ, томящийся в застенке?
- Откуда он знает слово «прецедент»? - удивлялся Рачик, и неожиданно перебив друга на полуслове, сказал:
-Ты, Хвичо всегда меня перебиваешь, слова не даешь вставить. Я до конца не договорил, а ты уже и Сталина вспомнил, и Берию, и прецедент какой-то. Если ты хочешь, конечно, тогда я тебе договорю? Потому что если я что-то знаю, то знаю это твердо, можно сказать – железно. Хочешь слушать дальше?
- Да, говори же, - чуть не взвыл Хвичо, - говори, говори!
- Амнистии не будет, но будет другое решение правительства, которое принесет облегчение хищникам, взяточникам и спекулянтам, то есть тем осужденным, кто не совершил преступления против личности. Рачик остановился и стал раскуривать маленькую трубку, которую ему недавно подарили друзья с воли, поздравив того с годовщиной оглашения приговора. В эту минуту дверь каптерки открылась и в ней показалась фигура Саида – бесконвойника. Тот вошел без особых церемоний и громко заявил:
- Ассалям алекум, акалар. Слышали, Губайдулина по-помилованию отпустили? Он пять лет из десяти отсидел, и его, как участника Великой Отечественной войны, помиловали. Сейчас он в штабе оформляет документы. Семья приехала забрать его домой. И Котов, говорят, тоже освобождается.
- Это какой, такой Котов? Не тот ли, что за авторучку срок мотает? – улыбнувшись, спросил Рачик. Он до тонкостей знал историю заключения Котова. Спали они на соседних кроватях и перед тем как заснуть, часто подолгу разговаривали.
Котов, до того как его арестовали, жил и работал в большом уральском городе, в главке, ведающем лесозаготовками и переработкой древесины. Устроили его туда через военкомат, после того как тот вернулся с войны из Вьетнама, где он участвовал в военных действиях в качестве командира десантно-террористической группы. По инструкции группа, уходя на задание, обязана была вернуться на базу в том же составе, в каком и ушла, не зависимо от того сколько людей осталось в живых.
-Вот и тащили мы на себе мертвых товарищей в герметических мешках, - рассказывал Котов Рачику, - это хорошо, если на каждого живого приходился один труп. А ведь было однажды, когда мы втроем несли на себе пять трупов, два месяца добирались до своих товарищей. Те уже разложились и булькали в мешках, а мы все тащили и тащили. Застрелиться хотелось, чуть с ума не посходили, но донесли все-таки. Официально страна, которую представлял Котов, в войне не участвовала, поэтому и существовали столь жесткие условия ее ведения. После демобилизации Котов вернулся на родину, получил от правительства заслуженные ордена и медали, и был устроен на работу в главк. Там, бывший десантник, согласно разнарядок свыше, отпускал лес и пиломатериалы в разные концы страны.
Однажды после отправки очередной партии вагонов он обнаружил, что один вагон с пиломатериалами остался на станции. Занаряжен он был куда-то вглубь Сибири, где этого леса было полным полно, и видимо поэтому, в отличие от представителей других областей за этим вагоном никто не приехал. Котов распорядился, чтобы до прояснения ситуации этот вагон загнали в тупик. В это время, как на грех, в приемной его кабинета, который уже день, в ожидании подтверждения фондов, маялся представитель одной из южных республик, а фонды, как раз должны были прийти всего лишь на один вагон с пиломатериалами. Представитель южной республики, ничтоже сумнявшись, пригласил Котова в ресторан и там в нетрезвой обстановке уговорил того отпустить до подтверждения фондов этот вагон ему.
- А когда придет подтверждение, то мой законный вагон останется вам в счет погашения долга,- объяснял представитель захмелевшему Котову. Выигрыш обоюдный – я во время доставлю в республику пиломатериалы, а у вас не будет простоя вагона. И в знак благодарности подарил Котову, как он сказал, от чистого сердца, ондатровую шапку и авторучку, в которой в зависимости от ее положения, изображенная на ней девушка, то одевалась, то раздевалась.
Приняв дар, Котов отпустил ему этот злосчастный вагон. А представитель республики, вместо того, чтобы после доставки вагона до места назначения, отправить загруженный в него пиломатериал законным потребителям, по совету близких друзей, продал его прямо с колес частным лицам. И на вырученные деньги купил себе автомобиль «Жигули». Через два месяца к нему и частным покупателям пиломатериалов пришли плотного телосложения молодые люди, и вежливо представившись дельцам, надели на их белоснежные руки блестящие браслеты. Затем всех отвезли в СИЗО.
На следствии снабженец, представитель республики без труда вспомнил всю эпопею, произошедшую в уральском городе. Он рассказал про шапку, которая, кстати говоря, через месяц облезла, про ресторан и про сердобольного Котова. Когда того привезли в южный город, он на допросе подтвердил все сказанное ранее снабженцем.
Следователи не могли нарадоваться на Котова, и в ментовском раже задали еще один необязательный вопрос:
- А больше вам снабженец в ресторане ничего не дарил? И тут, честный по натуре, Котов рассказал им про авторучку. Вот эта самая злосчастная авторучка, и стала фигурировать в уголовном деле, как вторая, полученная Котовым, взятка. Поэтому в зоне Котов слыл зэком, сидевшим за авторучку. Дали ему, как злостному взяточнику шесть лет колонии. По прошествии трех лет, бывшие сослуживцы по вьетнамской войне, добились помилования своего командира. Вот об этом акте милосердия и пришел сообщить Рачику и Хвичо бесконвойник Саид. Затем он мимолетом сказал, что Висеров и Ильяс начинают готовить в ОГМе плов, и что он уже передал им морковку и маргарин.
- По какому случаю плов? – не удержался от вопроса Хвичо, - может быть, их тоже освобождают?
- Не знаю, ака. Но если задумали делать плов, то на это должна быть причина, и причина довольно веская. Правильно я говорю, Рачикака? Я сейчас пойду на промку и точнее все разузнаю у Митрича.
- А что и Митрич сними за одно? – не унимался Бюльбюлеридзе.
- И Митрич, и Борис, и Витек, почти весь ОГМ. С этими словами Саид убежал из каптерки. Вскоре и Рачик попрощавшись с Хвичо, покинул его.
- Что это все разом свалили? - мучился Хвичо, - что-то невероятное творится вокруг, какие-то непонятные движения начались. Надо бы точнее все разузнать, но как в промку пробраться? Там бы я сам все выяснил. Он прилег на кровать, закрыл глаза, но заставить себя уснуть не мог. Вспоминая последний разговор с Ильясом, он перебирал в памяти, все его мельчайшие подробности. Ничего опасного в нем не находил, но какая-то шероховатая мысль не давала ему покоя. А в это время на промке происходило следующее. Висеров заглянув как-то в свой тайник, обнаружил в нем килограмм риса. Кашу, которая порядком успела ему надоесть, варить не стал и решил посоветоваться с Ильясом, что делать с рисом.
- У меня чудом осталась банка тушенки, - ответил тот, - давай плов сварганим. Не хватает маргарина или другого какого масла, а так же лука и морковки. С луком вопрос решиться, если подключим Митрича – он у него всегда водится.
- Организацией плова займись сам, это у тебя хорошо получается, а у меня дела есть, - сказал Камиль и тут же исчез. С идеей приготовить в складчину плов Ильяс отправился вначале к Митричу, а за тем к Борису. Те оба, эту великолепную идею поддержали – нашелся лук и маргарин. Не разрешимой оказалась проблема с морковью, но тут к счастью появился Саид и этот вопрос тоже закрылся. Дизелист отдал ребятам оговоренные за ремонт пускача колбасу, сгущенку и другие продукты и, узнав о морковной проблеме, обещал помочь в ее решении. Вскоре прапорщик – большой должник Саида, занес в зону и передал Ильясу морковку и специи, без которых плов – не плов. Заняться приготовлением долгожданного блюда решили в дальней конуре Витька, предварительно поставив на стражу молодого зэка и умело забаррикадировав все подходы к конуре. Все обошлось как нельзя лучше. Менты не появились, свет не отключался. И вскоре на столе у главного механика, покрытом старыми чертежами, в лягане сработанном еще прошлым поколением зэков красовался плов, источая вокруг себя неповторимый запах свободного прошлого.
- Не плохо бы перед таким блюдом и по соточке вмазать, - мечтательно дразнил коллектив едоков неугомонный Митрич.
- Он забыл прогулочный дворик, - улыбаясь, заметил Борис и сел рядом с Камилем.
- Когда же начнем, стынет ведь? Давай, Камиль, руководи коллективом, неторопливо вытирая ложку, сказал, обычно молчаливый в таких ситуациях, Борис. Тогда Висеров на правах старосты коллектива, окинув взглядом всю публику, спросил:
- Что Саида ждать не будем? Морковку то он достал. И вообще что-то у нас непорядочно все получается: плов есть, а выпивки нет. Затем он кивнул Алишеру и тот, исчезнув на минутку, появился с большим чайником, в котором плескалась какая-то жидкость. Не успели разлить желтоватого цвета жидкость по стаканам и пиалушкам, как в дверях с большой картонной коробкой в руках появился Саид.
- Еле прошел, передавая коробку Висерову и усаживаясь за стол, сказал бесконвойник, - даже за пять пачек «Примы» не хотели пропускать с коробкой, - жаловался на солдат Саид.
- Давайте выпьем за амнистию, высоко подняв стакан, - произнес тост Камиль и залпом опрокинул в себя содержимое стакана.
- Ура! - Заорали все остальные и повторили прием Висерова. Проглотив содержимое поднятой всеми посуды, все дружно крякнули, а Митрич, даже поперхнулся и, прокашлявшись, сказал:
- Ну, ты даешь, Камиль, я то, думал самогону щас хапанем, или другой какой отравы, а тут на тебе, лимонад. Мастак ты сюрпризы делать. Собрание заржало. Дружно заработали ложки, зэки с жадностью поглощали, начавший было остывать плов.
Кто не сидел в местах лишения свободы, тот не знает настоящий вкус плова, тот до конца не познал сладости и блаженства женских ласк. Где как не в комнатах свиданий, любовь приобретает высоту ромео-джульетовского романтизма и страсти? Когда никакие шумы, никакие хождения людей по коридорам не могут омрачить непорочного соития, изголодавшихся по любви тел. Кто не выходил из-за колючей проволоки на волю, разве сможет оценить вкус первого глотка свободы, познать радость первого шага без надзора и конвоя? Нет, господа – не сможет. Хотите ощутить прелесть настоящей жизни? Садитесь в тюрьму. Не надолго, года на два. На дольшее - не следует – теряется острота ощущений. А на два года – в самый раз. А то некоторые чудики прыгают с парашютом, другие лезут в горы, третьи за свои же бабки едут в Африку и там суют свои дурные головы в пасти львам или крокодилам. Адреналину им, видите ли, не хватает, тестостерон заржавел. В тюрьму, в беспредельную хату, на парашу! Там и с адреналином и с тестостероном и со страхами, без гор и крокодилов, в полном порядке. Главное - дешево и довольно сердито. А все остальное - фуфло, суета, никчемность и пустая трата времени и средств.
Наконец-то плов съеден, лимонад допит, зэки довольные расходятся кто куда. Идиллия.
И пусть амнистия не пришла. Она своим виртуальным присутствием, словно легкое дуновение весеннего ветерка, согревала души, вселяла надежду, а значит и исцеляла сердца людей, волею судеб, оказавшиеся в заключении. Митрич, Борис, Витек и Ильяс зайдя в закуток шахтера, закурили и, рассевшись на лавках, в ожидании съема, затеяли треп.
- Витька, ты в прошлый раз на эстраде говорил, что женщины, как субъекты человечества, не отвечают требованиям цивилизации и что они являются источниками всех катастроф на нашей планете. Тогда разговор был прерван этим проклятым вечерним построением, а после этого мы с тобой на эту тему не говорили. Может быть, ты сейчас расшифруешь нам, не грамотным, что ты имел в прошлый раз в виду, и почему ты так ополчился против баб. Вроде бы они по твоей делюге не проходят, и к матери своей ты относишься с нежностью. Так объясни, пожалуйста, почему ты так баб не любишь? – спрашивал Митрич.
- Старик, если сейчас начну вам объяснять, то все равно не успею, скоро съем начнется, а разговор о бабах не терпит спешки, здесь нужно обстоятельно все разобрать, по полкам, так сказать, разложить. А на скороту если, то пусть Саид нам свое мнение о них выскажет, а то он дернет сейчас за зону, и мы его до следующего плова не увидим. Говори, Саид, что ты о бабах думаешь?
- Вай, ака, я ничего про женщин такого не знаю. Я знаю только, что они беспрерывно детей рожают, работают, кушать нам готовят, белье стирают. Есть хорошие женщины, есть плохие – скандалистки и изменщицы. Да зачем о них вспоминать? Лучше о футболе, говорить или об амнистии.
- Хватит об этой амнистии, - присоединился к компании Висеров, после уборки в кабинете. Я здесь дольше всех вас парюсь, и вот что скажу: если даже грянет великая амнистия, то все равно убийц и хищников народного добра она никогда не коснется. Убийц понятно почему, но маслокрадов, эта власть, считает пострашнее убийц – вот вам весь мой сказ. Воровать меньше надо было, а если на воле воровали, пили, с бабами кайфавали, то сейчас сидите, сопите в две дырки и не рыпайтесь. Советская власть не для того существует, что бы позволять всяким там Висеровым, Ильясам, Хвичам, Рачикам, Керосиновым и Лимским, а так же Миньхельсонам и многим другим грабить ее. Неужели вы до сих пор не поняли, что мы – ярые враги советской власти, потому что хотели жрать, пить вволю, красиво одеваться, ездить на шикарных машинах с не менее шикарными бабами. Вот, фигу вам! А, на машинах с бабами будут ездить только они, то есть власть. А вы, дорогие господа ворюги, ждите от них амнистию, ждите долго и настойчиво. Никогда никакая власть с вами молодое и немолодое дурачье делиться благами не будет. Но чтобы несколько подсластить вам пилюлю, я скажу еще одно: есть сила, сила невидимая, сила мощная и справедливая, которая все видит, и все фиксирует. И вот эта сила, которая в один прекрасный момент призовет всех к себе: и богатого и бедного, и сильного и слабого, и молодого и старого, и здорового и больного, и мужика и бабу. И начнет она – эта сила, судить каждого по делам его. И тогда уже никому – ни аферистам, ни взяточникам, ни барыгам разным, и даже самой власти - не отвертеться от суда и наказания. Не солгать, не спрятаться за чью-либо спину, никто не сможет. И никакие связи не помогут.
И накажут там - не сроками с белыми макаронами на обед, но чем-то покруче, и апеллировать-то некому будет. А теперь, ребята, давай двинем на съем, вон из третьего цеха уже народ потянулся. Пойдем Митрич, пойдем старина, сегодня, я узнавал, кино про бандюг и воров показывать будут – получим с тобой массу, так сказать, удовольствия. Вся группа дружно встала и пошла на очередной в своей жизни съем. Неведомая сила поле ужина собрала эту компанию на скамейках летней эстрады колонии и разговор продолжился.
- Создатель, - начал Висеров, - дал человеку великий дар – сомнение. Это сомнение родило право, право выбора, не важно, какого - правильного или неправильного. И судить о правильности выбора, человеку не дано. Один думает, что он делает правильно, а другой скажет, что это сделано не правильно. Где же истина? Никто не знает. И власти тоже не знают. Классический пример тому мы видим на судьбе еврейского народа, когда под предводительством Моисея он вышел из египетского рабства. Путь в Ханаан можно было пройти за несколько месяцев, но народ шел туда сорок лет. Хорошо это или плохо – не знает никто. А знает лишь, Тот, кто вел это скопище людей – Бог. Именно Он определил этот исход в сорок лет и, следовательно - это Ему было нужно. Почему так Творец решил, мы можем только догадываться. Есть мнение, что кровь, рожденная в рабстве должна умереть в пустыне, а в Ханаан вошли только те, кто родился в пустыне, то есть на свободе. Или возьмем, так сказать, большевиков, пришедших к власти в семнадцатом году. Те сразу сообразили, что если в народе будет жить сомнение, то им не удержаться у власти. Ибо сомнение в мозгах - это первый признак существования самих мозгов, а таковые люди очень опасны власть предержащих. Поэтому любое инакомыслие должно быть уничтожено на корню. И уничтожали ведь, и еще как - священников в Сибирь, или к расстрелу, интеллигенцию – туда же. А дворян и офицеров утопили в Черном море. Помощниками власти стали люди, не имеющие никаких сомнений. Основой построения нового государства стал необузданный атеизм. Робеспьер, Гитлер, Отец народов - Сталин не любили сомневающихся. Для тех, то есть сильно сомневающихся были придуманы и пущены в дело: гильотины, концентрационные лагеря и мощная система под лирическим названием ГУЛАГ. И что самое интересное - сомневающихся до сих пор бьют и довольно таки крепко. Левые бьют за то, что считают их правыми. Правые лупят за то, что считают их – левыми. Радикалы ненавидят их мягкость, либералы готовы их убить вообще непонятно за что. Вот вам и вся советская власть и весь советский народ – закончил Висеров.
Советский народ – словосочетание дикое, не говорящее ни о чем, вернее говорящее о том, что у нас нет сомневающихся. Мы все – неимеющие сомнения люди. Мы, ничтоже сумнявшись, высушили море, мы затеяли войну в Афганистане, и перемолотили в той бойне своих же, ни в чем не повинных, ребят.
- Но ведь мы выполняли интернациональный долг? – вопросом перебил Камиля, только что подошедший Ларик. – И есть какие-то обязательства между государствами. И если как ты говоришь, мы должны были, сложа руки сидеть, и только сомневаться, вместо того, чтобы вступиться за своего соседа. Тогда, враги наши, их раздавили бы как клопов, и все полетело бы в тартарары. Так, что правительство поступило правильно, Камиль.
- Хорошо тебе Ларик, сидя здесь в зоне, рассуждать. А вот если бы тебя, маслокрада подняли по тревоге и отправили в то пекло? А там враги взяли бы тебя в плен и отрезали бы тебе твой болтливый язык, или твою мудрую и храбрую голову? Нравится тебе такая перспектива? На войну смотреть в кино хорошо. А когда пули и снарядные осколки над башкой летают, или в плену тебя пытают, отрезая по очереди твои изнеженные бездельем пальчики, то тогда ты взвоешь волком, и начнешь сомневаться, задаваясь вопросом – стоило ли лезть в чужую страну со своими правилами и уставами, со своим видением устройства этого бренного мира. Человек привык судить всех и вся, но как только его самого касается какая-либо начавшаяся мясорубка и, связанная с ней, боль, или начинает проливаться его драгоценная кровь – он сразу же бежит в кусты.
Подумай своей умной головой, Ларик, - сколько слез пролили матери потерявшие в этой бессмысленной войне своих сыновей. Сколько солдат и офицеров вернулись оттуда калеками и инвалидами. А ведь по большому счету эта война и одной их слезинки не стоит. Все это авантюра и провокация. Партийные бонзы, сидя в своих теплых кабинетах, своих детей и внуков в Афганистан не послали – они учатся в Сорбонне, или в каких-нибудь гарвардах, на полном родительском попечении. А другие за них кровь проливают. Справедливо это? Нет, несправедливо. Вот в Великую Отечественную войну, все дети партийных и государственных деятелей воевали на фронтах. Многие из них погибли, сражаясь за Родину. Какие у народа могут быть к кому-либо претензии? Никаких. А Афганистан? Не правильно все это, за него Всевышний у поганцев спросит по полной программе.
- Ты на все сто процентов прав, - поддержал Висерова Витек. – А вот ты Ларик послал бы в Афганистан своего сына выполнять так тобой любимый интернациональный долг? Ни хрена, не послал бы. Ты колбасу из сплошной бумаги начал бы делать, чтобы на вырученные деньги у продажного военкома освобождение от войны для своего сыночка купить. А у матерей одиночек нет денег, от войны откупиться, вот и, теряют они сыновей. Поэтому помолчи, хищник, и про интернациональный долг и про патриотизм. Этот разговор зэков происходил на летней эстраде колонии во времена начала перестройки и ускорения. Более нелепых и непонятных слов для лозунгов партийного и правительственного руководства страны придумать было нельзя. Что означали эти слова, расшифровать под трезвую голову не мог никто. А сама нелепая перестройка началась с того, что высшее руководство, ничтоже сумнявшись, приказало вырубить все виноградники, дабы советский человек в одночасье бросил пить вино и, уже в трезвом состоянии, ускоренно начал перестраиваться. А перестраивался он, и вновь перестраивался, только под неусыпным оком милиции, да только в длиннющих очередях за спиртными напитками. За перестроениями очередей, по всей стране дело не стояло. Перестраивались все как могли. После этих бесконечных перестроений, советский народ, приняв, добытое в трудах хмельное зелье, возводил на трон бездарей и пьяниц.
А те, в свою очередь с глубокого похмелья начали разваливать нерушимый союз, и дали возможность мошенникам разворовать свою страну, ограбить народ, превращая его в люмпен-пролетариат. Правда, несколько позже народ все же увидел действие карающей руки Божьей. По милости Создателя вороватые сволочи стали расстреливать друг друга, а другие, по неизвестным причинам, стали, ни с того ни с сего, поочередно подыхать, как отравленные дихлофосом клопы… И, слава Богу, в стране появились сомневающиеся люди, которые не особо доверяли сладким речам, и сильно сомневались в искренности их заверений и обещаний.
История развития человечества показывает, что все гениальные его представители – люди сомневающиеся, болезненно воспринимающие какую-либо несправедливость. Эти люди увидели в научно – техническом прогрессе не только положительную сторону, но и отрицательный элемент, который с завидной постоянностью подводит человечество к неминуемой пропасти запустения и хаоса. Ибо в силу своей гениальности, они прочувствовали зависимость развития материальной составляющей человеческой жизни от ее духовности. И в результате произведенных ими размышлений они пришли к неутешительным выводам: чем мощнее материальное развитие, тем сильнее духовное падение человечества.
И что, в конце концов, с падением этой духовности до нулевой отметки, наступит крах материального развития, просто напросто материальный мир подойдет к своему коллапсу.
Восток – дело тонкое, как сказал герой одного интересного фильма. Вечные горы нежатся под горячим солнцем, плотные белые облака окружают их вершины, поливая теплыми дождями луговые подножья и редкие скучившиеся в ущельях леса. Первозданная тишина отрогов едва нарушается блеянием пасущихся на лугах стад баранов и коз. И лишь изредка истошный лай собак при виде ими волков, разрывают тишину гор тревожным набатом. Редкие юрты чабанов, из которых ленивой синей трубкой возносится ввысь дымок, служат надежным пристанищем для людей, чья жизнь, с ее радостями и бедами, навеки связана с этими горами.
После того как Алишер загнал стадо в загон, он расседлал коня, прикрикнул на, окруживших его плотным кольцом, и норовивших в прыжке лизнуть его собак, вошел в юрту. С ходу кое-как поправив, постель он завалился на нее и задремал. На следующий день должны были приехать родственники, чьих овец уже который год, он пас на бескрайних пастбищах. Если во время выгона, какую - либо овцу задирали волки, то в обязанность чабана входило: нейти ее останки, особенно голову, по которой определялась ее принадлежность. Если голова жертвы не находилась, то ущерб должен был возмещать чабан. Этот сезон складовался для Алишера очень неудачно: то ли волки оказались как никогда кровожадными, то ли сам Алишер надеясь на собак, проявил излишнюю беспечность, но большая недостача в поголовье баранов грозила ему большими неприятностями. Вот в таком мрачном состоянии чабан пробыл до самого утра. На заре четыре всадника, спешившись возле юрты, вошли в нее. После традиционных приветствий, гости вместе с хозяином, образовав небольшой круг, уселись вокруг низкого столика. Назвать беседу душевной было нельзя даже с большой натяжкой. Ибо приезжие родственники, после непродолжительной паузы, так сказать, взяв быка за рога, приступили к деловой ее части. Вскоре выяснилось, что недостача существует и, что Алишеру придется решать вопрос ее погашения. Тут гости предложили в счет погашения убытков, которые возникли из-за головотяпства Алишера, отработать тому два сезона на пастбищах, бесплатно. Мало того за два последующих года работы чабан не должен был приносить убытки, он должен был приносить одни только прибыли и немалые. Сам чабан пытался было предложить несколько иной, более мягкий подход к вопросу погашения долга, и на его взгляд, более справедливый. Родственники же, все как один, отклонили это предложение и стали угрожать Алишеру физической расправой, если тот не примет предложенные ими условия, или откажется выполнять справедливые требования приезжих. Разговор на повышенных тонах начал переходить на скандальный уровень. Силы сторон были до крайности не равны. Один из гостей, молодой и горячий человек, стоял против чабана, и громко кричал ему в лицо:
- Ты, разгильдяй, если не отработаешь, мы тебя на кол посадим и отдадим на съедение орлам, а твои объяснения на счет волков оставь при себе – мы не верим тебе. Да, ты нам не посторонний, ты нам родня. Если бы было не так, то мы убили бы тебя прямо сейчас. С этими словами он толкнул чабана в грудь, что тот упал на спину. Поднявшись на ноги Алишер, не отвечая на летящие в его сторону угрозы и проклятия, вышел из юрты. Прогуливаясь вокруг юрты, он прислушивался к разговору гостей. Те, отчитав хозяина, открыли привезенную с собой сумку, вытащили из нее водку и приступили к трапезе. Через час они были уже пьяны в доску. Алишер вошел в юрту и увидел как один из гостей стоя на шатающихся ногах, мочился на его постель. Чабан подошел к нему и ударил его кулаком в лицо. Тот рухнул на пол. Трое других бросились на помощь другу. Завязалась драка, в которой, не смотря на то, что гости были пьяны, их численный перевес оказался решающим фактором в драке, и Алишеру пришлось спасаться бегством.
Злоба, родившаяся в результате несправедливой драки, затмила разум глубоко оскорбленного человека. Это был уже не человек, а зверь. И он руководствовался только инстинктом, инстинктом сохранения собственной жизни. Поэтому, дождавшись наступления ночи, Алишер незаметно прокрался к своей юрте, заглянул в нее. Видя, что его обидчики крепко спят, он взял в руки хорошо отточенный кетмень и, войдя в юрту, превратил спящих людей в кучу порубленного мяса. Он бил по головам, по рукам и по прочим частям тел, не взирая, на дикие вопли и фонтаны крови. Убедившись, что в живых никого не осталось, чабан вышел из юрты и пошел, куда глаза глядят. Сколько времени он бродил в горах не известно. Он помнил лишь, как прятался в расщелине скалы, когда вертолет, лениво проделав над ним три круга, улетел и больше уже не появлялся. В один прекрасный солнечный день на пороге отделения милиции, затерявшегося в горах поселка, появился неизвестный человек в изодранной грязной одежде, и с неопрятной бородой. Войдя в помещение отделения, тот без предисловий крикнул присутствующим там милиционерам:
- Я, Алишер, чабан, которого все ищут, я убил четверых. Все устал, хочу есть, сдаюсь.
Ошарашенные заявлением вошедшего человека милиционеры, которые давно получили ориентировку на убийцу, и вроде бы принимали какие-то меры для его задержания, и вроде бы даже искали его. Они ожидали от убийцы всего, что угодно, но что тот сам явиться в отделение - не ожидал никто. Его внезапное появление в дверях милицейского участка, конечно же привело в замешательство всех присутствующих там милиционеров и других, пришедших туда по своим делам людей. И, конечно же, при появлении странного незнакомца, все растерялись, и хотели было разом разбежаться, но вовремя очухались – он же пришел сам, добровольно, и пришел не убивать невинных людей, а сдаться властям. Струсившие сначала люди начали приходить в себя. Они успокоились, видя мирное уставшее от приключений лицо пришельца, принесли ему горячий чай с хлебом, затем притащили из столовой шурпу. Во время этих действий обе стороны молчали. Алишер молчал потому, что смертельно устал, а милиционеры, потому, что не знали, что с ним делать дальше. После того как чабан наелся, он сказал:
- А теперь я хочу спать, дайте мне место в вашей камере. Когда его уложили спать там, где он захотел, то есть в камере, милиционеры повесили на двери этой камеры замок, который срочно заняли у сторожа поселкового магазина, и позвонили куда следует. На следующее утро за арестованным приехал автозак, со взводом вооруженных автоматами солдат. Прибывшие с ними офицеры обменялись с местными стражами порядка небольшими стопками необходимых бумаг, надели на чабана наручники, выпили из горлышка бутылки вина, и отвезли кандидата в преступники в столичную тюрьму. После непродолжительного следственного, а затем и судебного расследований, Алишеру определили наказание сроком в пятнадцать лет. Из них - пять лет тюремного заключения и десять лет колонии усиленного режима.
Много позже, злые языки утверждали, что майора – начальника отделения милиции, куда добровольно пришел сдаваться, вконец измученный скитаниями чабан, хотели за проявленные храбрость и мужество при задержании опасного преступника представить к ордену Октябрьской революции. Но, видимо, узнав/ эх, сколько у нас все-таки завистников/ про то, что Алишер сдался добровольно, а майора в это время в отделении вовсе не было, он в качестве почетного гостя присутствовал на свадьбе сына своего близкого друга, милицейское начальство представление майора к ордену отменило. Ему присвоили очередное звание подполковника и вручили почетную грамоту. Остальным же участникам задержания дали премию по двадцать пять рублей, каждому. Коллектив отделения, сложив эти деньги в общий котел, пропил их в ближайший же праздник.
В тюрьме Алишер пробыл три года, затем его как вставшего на путь исправления, народный суд досрочно перевел в колонию усиленного режима, где тот должен был отбыть оставшиеся двенадцать лет. За время, проведенное в колонии, Алишер закончил массу курсов в местном ПТУ, получил кучу свидетельств, в которых значилось, что он приобрел следующие специальности: сварщика, монтажника оборудования, электрика, плотника, слесаря по металлу, фрезеровщика и токаря. Другим специальностям в ПТУ не обучали. Вот с этими специальностями он на колонном поселении прекрасно полол и окучивал грядки хлопчатника, поливал поля водой, и прекрасно, собирал поспевший урожай хлопка-сырца. А в ОГМе колонии усиленного режима, куда его перевели из тюрьмы, он работал фрезеровщиком. И за семь лет праведных трудов настолько поднатарел в этой области человеческой деятельности, настолько хорошо освоил фрезерный станок, что в последние годы мог почти самостоятельно рассчитать по формуле, которую выучил наизусть, модуль зубов шестерни, и даже пытался их вытачивать.
Но все равно, после того когда проклятый модуль был подсчитан и несколько раз перепроверен самим фрезеровщиком, он все же не рисковал запускать станок до тех пор, пока не получал добро от Висерова или Ильяса. Отношения с начальством Алишер старался поддерживать на высоком уровне: стремился не мозолить им глаза, но по первому, же требованию прибегал в кабинет с неизменной тряпкой в руках, которой он, по выражению главного механика, должен был бы давно протереть свои руки на нет. За месяц работы Алишер вытачивал одну, две шестеренки, затрачивая на это производство до десятка заготовок. Но и на этом спасибо, так как до него работающие на этом станке зэки за все время своей отсидки, не смогли изготовить, ни одной детали.
Шестерню коробки передач от сталинского «Москвича», доставшегося Михаилу Аркадьевичу по наследству от своего отца сразу же после окончания войны, Алишер сработал за неделю, пустив в брак всего три заготовки – квалификацию не пропьешь.
Довольный Михаил Аркадьевич грозился даже поощрить фрезеровщика, но как всегда забыл. Корпус коробки передач валялся в углу кабинета начальника, а потроха лежали на столе, придавая кабинету производственно-деловой вид. Мозговой центр ОГМа уже неделю бился над одной проблемой - реанимации коробки передач. Но пока не находил правильного решения, или просто еще не хотел находить его. Главный механик по-братски похлопывая Висерова по плечу, нежно просил того ускорить исследовательские процессы, всякий раз напоминая тому о тяготах доставки купленных на базаре продуктов.
- Машина нужна позарез, Камиль, - канючил шеф, - ускорь, пожалуйста, ремонт, сам знаешь – без нее ни на базар, ни к бабе. Висеров обычно отделывался от механика следующим монологом:
- Любой производственный проект, Михаил Аркадьевич, не основанный на теоретических законах механики и вопреки формулам подтверждающих эти законы, чреват авантюризмом, и как его следствие - аварией. А я не хочу брать на себя ответственность за вашу жизнь, сделав заведомый брак. Вот вы, не посоветовавшись со мной или с Ильясом, заставили Бориса выточить ручку переключения коробки передач и он вам ее выточил. А из какого металла выточил – вы даже не поинтересовались, и не проверили металл для заготовки хотя бы на искру. А шарик, что вы так мужественно накрутили на эту ручку? Была ли его сфера посчитана Ильясом хотя бы на логарифмической линейке? Нет, не была.
Конечно же – вы главный механик и ваше право принимать окончательные решения по любым вопросам связанные с механикой, но тогда за последствия принятых вами опрометчивых решений, мы с Ильясом никаких правовых и моральных ответственностей ни перед Богом и тем более перед властями нести не будем. И если вы, не дай Бог, окажетесь в больнице, передачи вам приносить не сможем, сами понимаете – сидим в зоне. После такой отповеди Михаил Аркадьевич сдавался и более не приставал к зэкам.
- Хрен ему, а не коробка, пока обещанную тебе колбасу не принесет, - спускаясь вниз по лестнице, шепнул Камиль на ухо Ильясу. Привык все на халяву делать, на сей раз - не проканает.
- А если все-таки не принесет колбаску? Не сможем же мы год лямку тянуть, учует шеф, скандал закатит.
- Тогда я ему такую мощную коробку заделаю, что переключать ее придется двумя руками. А он не Жаботинский – замучается кататься.
После ужина, во время прогулки, и в предвкушении просмотра кинофильма, Ильяс заметил мелькающую в толпе фигуру Бюльбюлеридзе, который махал ему рукой, приглашая к себе.
- Ага, не выдержал, замахал, приглашает, - с некоторым злорадством подумал Ильяс, и бодро подошел, к каптерщику.
- Привет жертвам амнистии, - весело приветствовал он друга, - как здоровье, старина? Что-то вид у тебя неважнецкий, похудел совсем, нервишки пошаливают?
- Да, дорогой Ильясик, заболеешь тут, и похудеешь и чекнешься окончательно. Галлюцинации замучили, сплю плохо, лекарства совсем не помогают. Ребята шепнули, что Висеров говорит, чтобы не ждали никакой амнистии. Так говорят и сказал:
- Не будет никакой амнистии, не ждите напрасно. Это правда, или прогнали мне опять? Ильясжан, ты бы зашел как-нибудь ко мне. Посидели бы, поговорили – после разговора с тобой мне легче становится. Хоть кушать начинаю, и голова меньше болит, прошу тебя.
- Не беспокойся, обязательно зайду, братан. Ему вдруг стало жалко этого измученного ожиданиями амнистии старого человека.
– Понимаешь, Хвичо, дел по горло, закрутился я. Сам давно хотел тебя увидеть и поговорить. Потерпи чуть-чуть – а на днях я обязательно заскочу к тебе. А что про Камиля говорят – не слушай, все это брехня. И если он даже такое и сказал, то и его понять можно – со зла, что только не наболтает человек. Хозяин ему, как только выйдет первая бомба, вольную обещал. Но слова своего не сдержал – не отпустил Камиля. Как бы ты, оказавшись на месте Висерова, поступил? Мама у него скончалась, он от этого две недели беспробудно пил. А если бы ты слышал, как он рыдал, то не стал бы на него кисляка мочить из-за амнистии этой. Он ее, проклятую, подписывает что ли?
- Ты прав, братишка, тяжело ему сейчас – все одно к одному. Ты поддержи его, святое дело сделаешь, а там глядишь - все успокоится. Как там Борька поживает – философ? Что-то я его в последнее время совсем не вижу, и Митрича тоже не вижу. Куда все подевались? А старик все так же бунтует, когда в шашки проигрывает, или утихомирился старый хрен?
- Когда выигрывает – не бунтует, а как только проиграет несколько партий подряд, тогда держись. Убить может сгоряча, вот характер непонятный.
- Знаешь, Ильясжан, ко мне как-то по делам Саид забегал, и цинканул, что вы там, на промке грандиозный пловешник варганили. По какому, интересно, поводу гуляли, или это секрет от меня?
- Да брось ты, Хвичо, какие могут быть секреты, тем более от тебя. Просто малява с воли пришла, говорят с хорошими известиями. Вот и гульнули по такому случаю, правда, без всякой дряни, с лимонадом.
- Вай, а что ты до сих пор молчишь? Какая малява, о чем малява?
- Конкретики мало, вообще можно сказать никакой, все в общих чертах, но якобы одну треть со сроков скинут.
- Слушай меня Ильясжан дорогой: сейчас на эстраде кино покажут – «Москва слезам не верит». Ты мне скажи – кто сейчас кому верит? Прошу тебя зайди ко мне завтра, ну, в крайнем случае – послезавтра, очень прошу тебя, хорошо?
- А что сам не хочешь на промку выйти? Я сделаю вызов.
- Ах, Ильясжан, после того как ты сделал вызов в прошлый раз и я приходил к тебе, меня вызвали в оперчасть, и кум, чтобы у него здоровье было хорошее, мне сказал:
- Что ты, старик, на промку зачастил, что там все ходишь и вынюхиваешь? Давай, говорит, прекращай эти походы. Я ему говорю, что всего один раз туда зашел и ничего там не нюхал, просто, дела кое-какие были. А он мне:
- Знаю я твои дела – всю страну обокрал, всех данью обложил. И сейчас намереваешься промку на корню кому-то продать? Я про себя думаю:
- Какому дураку твоя промка нужна? Даром не возьмут. Возни много, а толку - ноль. А кум мне:
- Если еще раз узнаю, что ты на промке шлялся – в ШИЗО сгною. И поселения тебе не видать. Так говорит – будто главнее его на свете людей нет.
- А про тебя не спрашивал, наверное, нарядчики тебя не сдали и сказали, что я сам напросился. Поэтому ты сам давай приходи в каптерку, там и поговорим.
- А если кум сволочь меня трясти начнет, что, я у тебя часами в каптерке делаю? Как мне тогда отбрехиваться? Вот, ты и подумай своей головой.
- Это тебя - то трясти будет? Не смеши, Ильяс. Если тебя или Камиля закроют - завод через день встанет, ни один токарила точить не будет, ни один слесарь за напильник не возьмется. Скорее хозяин позволит им вашего главного механика закрыть, чем вас.
- А его то за что закрывать будут, - спросил, улыбаясь Ильяс, - он же вольный человек.
- А, если кум все-таки спросит тебя, что ты делал у Бюльбюлеридзе, то ты скажи этому вахлаку, что мне с воли цейлонский чай подогнали, целую тонну. Вот, чтобы чай не испортился от длительного хранения и не пропал зря мы целыми днями его пьем со сгущенкой, с печеньем и тортами разными. Или уже и чай пить у Бюльбюлеридзе запрещено? Тут Хвичо вспомнил, как с ним на допросах разговаривал сам заместитель министра внутренних дел – вежливо и с нескрываемым почтением.
- Они, высшие ментовские чины мне: –Будьте любезны, пожалуйста, не затруднит ли вас. А этот жук навозный – закрою, посажу, на колонку не выпущу.
- Да, ладно, Хвичо успокойся. Не стоит этот кум нерва твоего и чаепитий наших. Плебей, он и до самой смерти - плебей.
- Посмотри, Ильясжан – может быть дом этой гниды из моего кирпича построен, а уж шифер так уж точно мой, - никак не мог успокоиться оскорбленный до глубины души Бюльбюлеридзе, - хорошо еще, что на свете такие как ты, Камиль, Керосинов или Лимский с Миньхельсоном люди есть. С кем можно и дела проворачивать и по душам поговорить. А то жить не надо на этом свете.
Ильяс еще с полчаса выслушивал оценочные тирады старика, и когда словесный поток его иссяк, попрощавшись убежал смотреть начавшееся кино. Во время демонстрации фильма внезапно раздались выстрелы – караул с вышек открыл огонь на поражение. Показ фильма остановили, и было объявлено общее построение. Шеренги замерли в ожидании дальнейшего развития событий. После внеочередного просчета, по колонии объявили отбой, так что фильм зэки не досмотрели. Утром выяснилось, что один из осужденных предпринял попытку побега. На запретной полосе его прошила автоматная очередь. Зэк скончался на месте. Причин подвигавших зэков к совершению побега было предостаточно. Однако основной из них была депрессия – состояние безисходности. Попытка побега – своего рода суицид, ибо реальные шансы уйти из зоны, практически равны нулю. Поэтому те зэки, которые решили свести счеты с жизнью чаще всего прибегали к прыжку на запретку, реже к повешению или вскрытию вен.
Сказать, что акты суицида были частым явлением, было бы неверным. Чаще смерть посещала зону в результате разборок или драк между осужденными. Так, два друга достали спирт, и в укромном закутке одного из цехов распили его. Затем по-пьяне о чем-то заспорили, спор перерос в драку и разгоряченный алкоголем один из них, схватив стола молоток, размозжил голову другого. Раненный зэк выскочил из цеха и, пробежав некоторое расстояние, упал замертво. Убийцу закрыли в изоляторе, где он ночью повесился.
Разговоры о побегах, о драках, убийствах и самоубийствах велись осужденными без особого энтузиазма. Игры в нарды, в шахматы, в шашки или споры о методах приготовления различных блюд, вызывали у представителей контингента куда более бурный всплеск эмоций, нежели сообщения об убийствах или побегах. Так два пожилых зэка: один из них – взяточник, другой – спекулянт целый год не разговаривали друг с другом из-за возникшего между ними спора.
Спекулянт, стоя посреди барака, с пеной у рта доказывал:
- Рис в готовящемся плове необходимо заливать холодной водой, и не иначе. Сопровождая свое несогласие с таким утверждением, подняв вверх руки, и с непристойными выпадами в сторону оппонента, взяточник орал обратное:
- Люди, посмотрите на него - этот дуб утверждает, что надо покрыть рис холодной водой. Где это видано, чтобы заливали холодной водой? Только невероятный тупица может до такого додуматься. Вот ты, Эргашака, скажи этому дубу, вразуми его – ведь ты же чайханщиком на воле был, - обратился он к лежащему на койке толстому зэку, но, не дождавшись вразумительного ответа, взяточник побежал по продолу.
- Ты сам идиот и дурак, и вообще, что с тобой разговаривать – иди, поучись у нормальных людей как готовить настоящий плов,- не унимался взбешенный спекулянт. Зрители возникшего из ничего скандала, разделились на две половины – одна встала на сторону спекулянта, другая заняла позиции на стороне взяточника. Зрителям, по большому счету, было глубоко наплевать, какой водой должен был заливаться рис при правильном его приготовлении. Они ждали драки, которая, судя по оскорблениям, вылетавшим из уст спорящих зэков, должна была вот-вот начаться. И разделились они не по кулинарным соображениям, а просто каждая из сторон науськивала своего бойца на его оппонента.
Они видели, что скандал двух пожилых преступников перерастал в мордобой, и им дюже хотелось стать свидетелями бесплатного кровопролитного зрелища.
- Иди, бабай, двинь ему в ухо – пусть знает, старый козел, как правильно плов готовить, покажи ему, где горячая и где холодная вода, - керосинили спекулянта взрослые и пожилые зэки. Более молодые зэки встали на сторону взяточника и давали тому советы, куда более кровожадные:
- Дай, пахан, спекулю по башке табуретом или пырни ножичком, пусть знает, барыга, что плов дело не шуточное, и требует к себе правильного отношения. Бей в пузо сильно, выпрями ему мозги.
К великому сожалению зэков по радио объявили ужин. И горячо ожидаемую драку между двумя отцами своих семейств /у одного было пятеро детей, у другого трое/ не суждено было увидеть никому. Как они разобрались между собой потом, остается тайной до сих пор.
Зато судьба благоволила осужденным увидеть драку, учиненную так же двумя пожилыми зэками, и тоже на кулинарной почве. Правда, на сей раз, яблоком раздора выступили не рис и вода в плове, а рыба, да, представьте себе, обыкновенная морская рыба.
События развивались так: два, три раза в году в зону завозили соленую рыбу, и через столовую раздавали ее заключенным. Рыба была довольно вкусной и без дополнительной ее обработки. Но длительному хранению она не подлежала из-за того, что мухи, сразу же начинали откладывать в ней яйца, и через день та приходила в негодность из-за кишащих в ней червей.
Некоторые зэки разделанную и промытую рыбу оборачивали марлей и вешали ее вялить. Большинство все же предпочитали варить из нее уху или жарить на маргарине. Два немолодых зэка, получив свою рыбью долю, решили ее пожарить. Один из них принялся за разделку рыбы, другой пошел искать маргарин. И вот в закутке пошел процесс, который в народе называется жаркой рыбы. Тот осужденный, что достал маргарин, уселся на стуле и стал внимательно наблюдать за действиями товарища, который стоял у сковороды. Наблюдающий за процессом жарки зэк, бурча что-то себе под нос, стал критиковть метод жарки своего друга, непрерывно что-то подсказывая и поправляя того.
Кулинар, занимаясь своим делом, сначала терпеливо выслушивал все наставления напарника, стараясь все переводить в шутку. Ворчливый зэк не унимался, и уже в сердитой форме стал поучать товарища. Настал момент, когда он с силой попытался было отстранить кулинара от плитки.
-Ну, ладно - покажи, как правильно жарить, - отстраняясь от плиты, раздраженно выпалил кулинар, а я посмотрю. Однако, тот к сковороде не подошел, и продолжил бубнить. Вернувшись к прерванной жарке, кулинар обнаружил, что за время перепалки рыба в сковороде почернела и прилипла к ее дну. Попытки тут же отделить ее от посуды заканчивались неудачей.
- Вот из-за твоих замечаний рыба к сковороде прилипла, не отдерешь ее теперь, - сетовал повар.
- А все потому, что ты дельных советов не слушаешь, испоганил продукт, дурак старый. Затем учитель жарки подошел к столу, в злобе схватив обеими руками сковороду, опрокинул ее содержимое на голову ошеломленного, ничего такого не ожидавшего, кулинара. Обжигающая боль, заставила того, издать истошный вопль. Он выскочил из закутка и, сметая все на своем пути, бросился к умывальнику, к спасительной воде. Возле гидравлического пресса он споткнувшись о трубу упал, и опрокидывая на ходу ведро с маслом, приготовленное для заливки в станок, добежал до умывальника. Все его действа, включая спринтерский бег с препятствиями, сопровождался диким воем, приводившим окружающих в ужас и в неописуемый восторг одновременно. Добежав до воды, обожженный человек сходу засунул под нее голову. Вода несколько облегчила боль страдальца, но потушить, вспыхнувший в его сердце огонь мести не смогла. Непрерывно стоная, в окружении небольшой толпы бросивших работу людей, обожженный зэк поплелся к месту только, что разыгравшейся кулинарной драмы. По пути он захватил с собой опрокинутое им ведро с остатками машинного масла.
Следуемая за ним толпа, дабы не вмешиваться в дальнейшее развитие событий, и не привносить своим присутствием изменения в его естественное развитие, несколько приотстала и, затаив дыхание замерла на месте. Осужденные выстроились полукругом и смиренно ждали продолжения спектакля. Какими красками можно описать состояние людей постоянно находящихся в серой рутине зэковского бытия, и ожидающих кровавого боя между поварскими гладиаторами. Человечество, с его коллективным разумом, до сих пор не сумело создать такую палитру чувств и красок, которая, в полной мере могла бы отобразить моментную картину жизни, ожидающих боя зэков. Автор тоже не берет на себя смелость сотворить невозможное.
Между тем, обожженный пожилой зэк с ведром в руках вошел в конуру. Там он застал своего обидчика мирно сидящим за столиком и аппетитно уплетающим пережаренную рыбу. Плавно описав в воздухе полукруг, ведро с остатками машинного масла, с характерным для падающих бомб свистом, опустилось на голову едока.
Тот кулем свалился с табуретки на пол. Следующий удар ведра пришелся по спине лежащего. Третий и последний удар был настолько слабым и неэффективным, что на нем не стоит заострять внимание читателя. Зачинщик скандала неподвижно лежал на полу. Зрители, ожидавшие бурной схватки титанов, были несколько разочарованны столь вялой развязкой конфликта, что даже начали было расходиться по рабочим местам, не удостаивая увиденное, даже какими-либо банальными в таких случаях, комментариями. Разве могли они знать, что увиденное ими – это только минорная увертюра к начинающей разворачиваться трагикомедии. Сказать, что последующее представление достойно эпохального голливудского освещения, было бы довольно сильно. Но для гайдаевских трюковых моментов, пищи было бы предостаточно.
Драка возобновилась, как только очухавшийся после ведерной атаки виновник конфликта пришел в себя, и лежа на полу, увидел, что обожженный им противник, одной рукой обмахивая газетой лицо, другой непрерывно отправляет в рот куски недоеденной им рыбы. Поднявшись на ноги, с яростью раненного медведя, зачинщик, вытянув обе руки вперед и с возгласом:
- Сам умирает, и сам же рыбу жрет! – бросился на товарища. Но ударом, теперь уже сковородки в лоб, был отброшен назад на пол. Он обратно, с упорством коммуниста из одноименного фильма, встал на шатающиеся ноги, и нетвердой походкой добрался до ящика с инструментами. Затем вытащил из него внушительного размера разводной ключ, и так же шатаясь, пошел на противника.
Тот, не будь дураком, бросился наутек. Зэк с ключом в руках пошел за ним. Выйдя из конуры и видя, что ему не догнать убегающего врага, метнул вслед ему разводной ключ. Метнуть то он метнул, но к великому сожалению зрителей не попал убегающему ни в голову, ни даже в спину. Инструмент, пролетев заданное ему рукой, расстояние, с силой врезался в цеховое окно, разбив его стекло вдребезги. Обожженный зэк, под одобрительные возгласы толпы остановился в конце цеха и, приняв героическую стойку борца ушу, стал поджидать противника.
Когда тот приблизился, он переменил борцовскую стойку на, как ему показалось, более надежную, классическую боксерскую. И с намерением встретить противника, отработанным на заре своей юности, хуком справа, крикнул тому:
- Ну, подходи, получи свою долю рыбы от моего кулака, тварь. Однако ведром оглушенный зэк не собирался переводить сражение в кулачную потасовку. Его намерения были куда более серьезные - он появился на гладиаторской арене с оружием достойным древних рыцарей – куском ржавой арматуры. Увидев, что его противник безоружен, он с криком, сила которого обескуражила бы индейского вождя племени Сиу, бросился в атаку. Его противник не обладал ловкостью гения ушу - Брюса Ли, и поэтому, вместо того чтобы голыми руками отражать свирепую атаку вооруженного противника, со словами:
- Ах ты, сука такая, - позорно бежал из цеха в сторону ОГМа. Беглец бежал с надеждой найти по пути какой-нибудь завалящий где-либо кусок трубы или арматуры. За кулинарной парой, мелкой трусцой, семенила толпа болельщиков. Преследуемый обожженный зэк забежал на территорию ОГМа и бросился к закутку своего давнего товарища - Митрича.
- Дай газовый ключ, Митрич, не то убьют меня, - крикнул он в лицо ничего непонимающему бригадиру. Тот оторопело глядя на происходящее, кивнул в сторону угла закутка. Там, прислонившись к стенке, стоял, чуть ли не в рост человека газовый ключ. Вооружившись таким мощным оружием, обожженный кулинар готов был принять любой кровопролитный бой. Он, схватив ключ, вальяжной походкой прошел на середину ринга, образованный людьми ОГМа и второго цеха и, подняв оружие до уровня плеч, встал в боевую стойку. Напротив него с арматурой в руках, переминаясь с ноги на ногу, стоял его заклятый, с самого утра, враг. На время боя все станки, включая и механическую пилу, были остановлены. Иначе не возможно было бы слышать стоны поверженного гладиатора, и его мольбы о пощаде.
Противники медленно начли ходить по кругу, обзывая друг друга нецензурными словами. Однако, сразу же перейти к активным действиям почему-то не торопились. Они останавливались и, продолжая изрыгать потоки мата и проклятий, сверлили друг друга, прожигающими насквозь, взглядами и, будто ждали с небес высочайшего повеления начать кровопролитие. Такого знака никто не давал, и зэки вместо того, чтобы кромсать, топтать, прокалывать глаза и разрывать зубами животы друг другу, стояли и лишь громко матерились.
Им обоим было очень страшно и противно. На глазах у ехидной публики два пожилых семейных человека, волею судьбы, оказавшиеся в одной зоне, в одном отряде и в одной скудной каптерке, не нашли общего языка, как пожарить рыбу. И в толпе не находилось ни одного миротворца, который взял бы на себя смелость, открыто высказать свое негативное отношение к разыгрываемому на глазах у дикой кровожадной публики, фарса. Не нашлось ни одного зэка, смело прекратившего это, недостойное звания человека, действо. Наоборот, все ждали пролития крови, а еще лучше смерти. И ожидали не просто так, а с наслаждением и радостью. Затеявшие драку зэки должны были завершить начатую ими миссию комедиантов. Иначе толпа не простила бы им напрасно потерянного времени и лишения ее удовольствия насладиться дракой. Сами старые, но довольно неумные зэки, давно уже были готовы побросать железки, тут же помириться и, затем вместе, вернувшись в конуру, дожарить оставшуюся рыбу. Но разве, голодная до зрелищ толпа, дала бы им это сделать?
Поэтому, чтобы как то оправдать свое положение в создавшейся обстановке, они вынуждены были, имитируя беспредельную храбрость и боевой настрой, показывать толпе свое категоричное желание убить недавнего товарища и друга. Один из них даже предпринял неловкий выпад в сторону противника, но тот отразил атаку, и сам перешел в контрнаступление.
Неизвестно чем бы вся это возня закончилась, не выгляни в окно своего кабинета Михаил Аркадьевич. Он там вместе с Висеровым и Ильясом решали очередную техническую задачу, связанную с коробкой передач сталинского «Москвича». Главный механик, выглянув в окно, обомлел, будто бы увидел нашествие татаро-монгольского войска на стольный град Владимир.
- Камиль, Ильяс – поглядите во что превратился ОГМ – Гоморра и Содом, Вавилон настоящий, - широко улыбаясь, кричал Михаил Аркадьевич. Глядя на начавшееся сражение, Висеров и Ильяс стали умолять шефа не вмешиваться и дать возможность зэкам самим разобраться в конфликте.
- А если они поубивают друг друга? – забеспокоился главный механик, с меня спрос будет, хозяин такого полкана спустит – мало не покажется.
- Вы же, Михаил Аркадьевич, не режимник, не опер, не надзиратель. Вы технарь, вот если станок гавкнет, тогда, да. А за действия контингента есть, кому отвечать и нести ответственность, - говорил Камиль, надеясь отговорить шефа от поднятия тревоги до развязки конфликта внизу.
- Это конечно так, но дело в том, что драка происходит в ОГМе, а я в это время нахожусь здесь. Не было бы меня, хай - делайте, что хотите, а сейчас надо звонить операм. Механик снял трубку внутренней связи и через несколько минут в ОГМе остались только те, кому положено было там находиться. Оперативники по косточкам разобрали ситуацию, позакрывав в изолятор виновных и не виновных - всего человек восемь, включая двоих зачинщиков. Тем досталось по полной программе - вначале их закрыли на пятнадцать суток в ШИЗО, затем лишили свидания с родственниками и вычли из зарплаты стоимость разбитого стекла. Затем их вызвал к себе хозяин и сказал:
- Если не помиритесь и не прекратите заниматься всякой хреновиной, то я объявлю по зоне, что из-за вас прекращена поставка в колонию рыбы. Можете представить, что с вами сделают ваши же товарищи? Угроза возымела действие, потому что прямо в кабинете начальника, драчуны стали заверять его, что они уже помирились и, бия себя в грудь, клялись в том, что не только жарить, но и смотреть на проклятую рыбу больше не будут. На том рыбное дело пришло к своему логическому концу.
Во времена кулинарных баталий, эпопея с коробкой передач «Москвича» достигла своего апогея: токари точили всевозможные втулки, ручки и заготовки для изготовления фрезеровщиком шестерен. Бывший чабан, а ныне квалифицированный фрезеровщик Алишер, портя одну заготовку за другой, пытался выточить нечто похожее, на полученный от главного механика, образец. Но как не просчитывал он параметры будущей шестерни - у него ничего толкового не получалось. То в изготовленной им шестерне не хватало одного зуба, то появлялись два лишних. А если количество зубьев фрезеровщик ухитрялся нарезать правильное число, то почему-то несоответствием образцу становилась высота этих проклятых зубьев. Но бывшего чабана просто так, голыми руками, взять было нельзя: он с завидным спокойствием брал со стола токаря очередную выточенную им заготовку, и через час кропотливых трудов выбрасывал ее в виде бракованной шестерни на свалку металлолома. Так могло бы продолжаться до бесконечности, пока хитроумный Михаил Аркадьевич, вместе с Висеровым не встали, возле фрезерного станка, а Ильяс не рассчитал все не обходимые параметры зубьев. Пополнение металлолома за счет фрезерных работ тут же прекратилось. Но зубонарезная вакханалия постепенно переросла в термообработнические муки. Беда не приходит одна - когда с таким трудом изготовленные шестерни попали на термообработку, на них, по не понятным причинам, стали появляться незапланированные механиком трещины. Они грозили Точкину уже не аварией, но катастрофой, правда, местного масштаба.
- Это какой-то заколдованный круг, - негодовал, всегда спокойный механик, разглядывая только, что принесенные Митричем из кузни, шестерни.
- Видимо металл не тот, поэтому и идут трещины, - резюмировал Висеров, едва взглянув на кучу испорченных шестерен.
- А где нормальный металл найти, Камиль? Мочи нет ждать больше, машина нужна позарез.
- Не знаю, Михаркадьич, скороговоркой выпалил Висеров, - сталь редкая, в лаборатории четвертого сказали – высоколегированная. Где ее тут отыщешь?
- А ты поищи в инструменталке, туда иногда завозят хорошую сталь, тем более у тебя там кенты работают. Иди, сходи к ним и пошукай,- советовал механик.
- К ним с пустыми руками не пойдешь, мышей дохлых у них не допросишься, не то, что бы металл, тем более хороший. Сами знаете, какой жлоб там начальник, тот еще фраер.
- Договорись, спроси, что они хотят за сталь, - канючил недовольный предстоящими расходами механик, - но только скажи им, чтобы губы на коньяки, шоколады, или на «Мальборо» не раскатывали. Так, скромнее и дешевле.
Через два дня оговоренные за сталь конфеты, колбаса, чай, и простые сигареты лежали на столе главного механика, а давно изготовленные шестерни, терпеливо ждавшие своего часа в ящике у Бориса, торжественно появились в кабинете у Михаила Аркадьевича.
- Однако шустро сработал Алишер,- не переставая удивляться, бормотал механик, рассматривая блестяще изготовленные шестерни, - и при закалке ни одна не треснула, чудеса, да и только.
- Научился, видать, Алишер за семь лет зубья точить, да и сталь попалась хорошая, аккурат по образцу – не обманули жлобы инструментальные, -смеясь, отвечал механику Камиль. А уж если Ильяс модули просчитывает, то будьте уверены – все ляжет в масть. После того, как главный механик, для чего-то положив в карман одну из шестерен, ушел к себе домой, вся компания, участвовавшая в разыгранной ей комедии по изготовлению злосчастных деталей коробки передач, дружно сидела в кабинете Михаила Аркадьевича и наслаждалась принесенными им продуктами, запивая все это дело горячим индийским чаем.
Коробку передач, выполненную согласно указаниям механика в усиленном варианте, наконец-то собрали. Затем она была вывезена за территорию зоны и заняла свое исконное место в автомобиле марки «Москвич». Работала она нормально, но несколько жестковато, так что через определенное время, Михаилу Аркадьевичу приходилось останавливать машину и давать роздых рукам, особенно правой, которая от частого переключения этой коробки начинала уставать, а затем и болеть.
- Постепенно привыкну. За одно, и тренировка. За то в прочности и надежности коробки сомневаться не приходиться, - успокаивал себя главный механик завода.
Ильяса, в связи с подошедшим сроком, должны были переводить на бесконвойку. Все финансовые расходы, связанные с этим переводом, как и обещал, взял на себя Бюльбюлеридзе. Они в каптерке у Хвичо подробно разработали план дальнейших действий, включивший в себя: отправку писем нужным людям, организацию встречи гостей, которые по замыслам заговорщиков, должны были привозить большие суммы денег. Затем до мелочей были продуманы места временного тайного их хранения, способы перевозки их в город, где надежные люди должны были положить их в сберегательные кассы на свои имена или на предъявителя.
Эти средства должны были, по замыслам Хвичо, храниться до освобождения зэков. А уж потом долго и верно служить своим хозяевам на свободе. Были посчитаны суммы вознаграждений для подставных лиц, и определена кара, если те сойдут с пути истинного. Суммы вознаграждений были не малыми, но и кара соответствовала этим суммам. Правда смертная казнь в определении кары не предусматривалась, но жестокий мордобой с переломами костей гарантировался. Все было оговорено, обдумано – дело оставалось за малым, за деньгами. Первая партия денежных средств ожидалась подельниками через месяц, два, после дня отправки Ильясом писем за подписью Бюльбюлеридзе.
Время шло, деньгами не пахло. Приезжал, правда, какой-то друг детства Бюльбюлеридзе, который к махинациям каптерщика никаких дел не имел. Просто тот, откуда-то узнал про беду своего старого друга и приехал его навестить. Там в горах, в родном селе, он с односельчанами собрал небольшую сумму денег и привез их сюда для поддержания здоровья земляка и друга. Ехал он вначале на автобусе, затем на поезде, затем снова на автобусе, претерпевая в пути массу неудобств и лишений. И все лишь для того, чтобы обнять своего друга – Хвичо.
Ильяс договорился с начальницей комнаты свидания, и за небольшую мзду организовал приезжему из далека человеку, другу своего тюремного друга – Хвичо, встречу со своим односельчанином. Тот при встрече с Бюльбюлеридзе, сообщил ему, что собранные односельчанами деньги, доверил некому Ильясу, и что очень беспокоится, как бы тот не воспользовался ими в ущерб здоровью бедного, но бесконечно любимого всеми Хвичо.
- Дорогой ты наш, если тебе этих денег не хватит, а их, конечно же, не хватит до твоего освобождения, то ты нам сообщи. Поможем, обязательно поможем. Если будет совсем туго, то не беспокойся - у меня есть хороший конь, мне за него деньги сразу дадут, и я тебе их привезу. А почему ты не кушаешь?
Бюльбюлеридзе, не выдержав этой пытки добротой, выскочил в коридор и, приложив к глазам полотенце, заплакал:
- Ну и сука же я стоеросовая, за всю жизнь воровскую, ни разу на родине не побывал, людям не помог. А они копейками мне посылку, твари такой, собирали. Войдя обратно в комнату, он подошел к другу и ни слова не говоря, обнял того. Затем, наклонившись, прошептал ему на ухо:
- У меня все есть, коня не продавай, сельчанам передай огромное спасибо за любовь и заботу обо мне. Даст Бог, выйду на свободу - обязательно приеду, сделаем большой праздник. А сейчас давай потихоньку споем наши любимые песни. В комнате свиданий сидели два товарища, двое пожилых людей, и в полголоса пели, вспоминая давно забытые ими песни, песни их юности, когда за плечами еще не было груза прожитых лет, не было ни воровства, и ни сроков отсидки. Через несколько часов они расстались – один уехал в родные горы, другой пошел к себе в отряд.
- Выйду на свободу, поеду к ним, всем дома новые выстрою, - грозился Ильясу, не пришедший еще в себя после свидания с другом, Хвичо, - а те деньги, что он тебе оставил в зону не заноси, это святые деньги, они должны остаться на воле. Слушай Ильяс, купи на них что-нибудь для своих детей. Эти деньги должны принадлежать чистым созданиям, а значит детям. Честно говоря, Ильяс не ожидал от каптерщика такого лирического настроения.
У человека, по большому счету, нежадного, если не сказать, доброго, но жившего в суете афер и стяжательства, нашлось в сердце место для лирики и нежности. Это обстоятельство приятно удивило поэта по духу и хищника по плоти Ильяса. Он иначе стал относиться к Бюльбюлеридзе. Друзья и подельники Хвичо, не смотря на письма, посылаемые им, не приезжали, и вообще не давали о себе никаких вестей.
Уже много позже, будучи на свободе, Ильяс узнал причину этих молчаний: практически всех его подельников пересажали. А те, кого не поймали, бросились в бега, поменяв имена, паспорта и прочее.
Пришли в страну андроповские времена: по всем ее просторам прокатилась волна чисток от ворюг, взяточников и расхитителей социалистической собственности. Сажать стали тогда направо и налево. Согласно приказу из Кремля карающий меч Немезиды, оказавшийся в руках оголтелых сыщиков, не всегда бил по провинившимся людям. По горькому опыту сталинских времен, когда главным девизом, у так называемой справедливости были слова: «лес рубят – щепки летят», и в этой кампании наведения порядка нашлась масса щепок. Уже много позже эта вакханалия вседозволенности и варварства привела к вырубке по все стане виноградников. И к решению похмельных начальников развалить великое государство. Но вернемся в зону.
Токарь Борис, забросив все дела, пошел к друзьям сварщикам и попросился к ним в душ, искупаться. Сегодняшний день был днем его рождения, и он хотел его отметить со своими друзьями. Для осуществления этой благородной задумки он целый месяц собирал деликатесы. Через механика гаража зоны, который часто обращался за помощью к Борису, нагружая того всевозможными заказами, он приобрел: две банки говяжьей тушенки, три банки рыбных консервов, и не каких-нибудь там килек в томатном соусе, а благородных шпрот рижского производства, а так же сардины и сайру в собственном соку.
- Пусть ребята побалуются, когда они консервы в масле последний раз кушали? – рассуждал Борис, беря дополнительные заказы и оставаясь работать еще и во вторую смену, чтобы к сроку выполнить их. Конфеты у него сохранились еще с новогоднего праздника, а колбасой он разжился у Ильяса, который без нее жить не мог. Ему он выточил гантели для его старшего сына, а Ильяс, чтобы добыть эту колбасу, решил контрольные задачи по математике для дочери одного офицера, учившейся заочно в одном из столичных ВУЗов. Так, что искупаться сейчас Борису было необходимо - к банкету он должен был подойти чистым и веселым. Консервы и прочую снедь зэки пронесли в жилую зону, ибо там решили справлять именины Бориса – зоновского токаря и философа.
В проходняке у виновника торжества на кроватях уселись: Висеров, Ильяс, Витек, Митрич и сам именинник. Вскоре появился и Саид, ухитрившийся протащить сквозь кордон кастрюлю с горячей шурпой, сваренную с мясом и специями. Выпивку заменил отменный цейлонский чай, аромат которого моментально распространился по все казарме. После того как все было съедено, Саид отправился за зону к себе в дизельную, а вся компания вышла на эстраду покурить и побеседовать. На зрительных скамейках зоновской эстрады в выходные дни собирались любители шахматной игры и философских диспутов. Устроившись на эстрадных скамейках, некоторые из дискуссионной компании, повытаскивав из карманов пачки сигарет, закурили. Другие философы стали скручивать самокрутки, и скрутив их, также банально раскурили. Философы, сидя на скамейках, сначала молча наблюдали за шахматистами, которые играли сидя несколько поодаль от философской компании. Те, случае проигрыша партии, самозабвенно и смачно матерились. И наоборот, если партия заканчивалась победой – радостно смеялись и даже подпрыгивали на месте. Философы, каждый про себя подыскивал достойную компании тему для разговора. Тема должна была быть свежей, дышащей новизной и пафосом. В таких случаях, если кто-то брал на себя смелость высказывать некую мысль, то обязанностью остальных членов клуба было не допускать кому-либо прерывать докладчика вопросами или преждевременными комментариями. Нарушитель негласного регламента философского клуба, мог автоматически потерять свое членство в нем. На практике это выглядело так: если нарушитель правил на следующем собрании клуба вдруг открывал рот, то остальные члены клуба, ему этот рот тут же закрывали. Тому непозволительно было даже высказаться в прениях по докладу. А если тот все же нахально перехватывал инициативу разговора, тогда члены дискуссионного клуба дружно вставали со своих мест и расходились кто куда. Правило жесткое, но справедливое. Сегодняшний философский день по праву принадлежал имениннику. Поэтому собрание терпеливо ждало, когда же он начнет говорить. Но тот, зная о своей привилегии, не торопился выступать. Он, выкуривая одну сигарету за другой, сосредоточенно следил за игрой шахматистов, обдумывая с чего начать свой доклад.
- У всего конечного есть предел, - заговорил именинник, - человек никогда не прыгнет в длину на двадцать метров, не толкнет штангу весом в одну тонну, и не пробежит стометровку за пять секунд. В познаниях же мироздания, человек никогда не проникнет за пределы трехмерного пространства. И так же познания природы времени, для человека ограничены самим временем.
Вот на этом основании можно сделать вывод, что все открытия человека конечны и, в основном, направлены для удовлетворения его плотских потребностей. Сама плоть не может вырваться за пределы определенного ей свыше - пространственно – временной тюрьмы. Существование разума вне этих ограничительных рамок, не возможно доказать методами исследования, которые сами находятся в пределах этих же рамок. Но могут приниматься разумом как аксиома, то есть понятия, не требующего доказательств. Вот эти понятия основываются лишь на вере в то, или иное положение вещей.
Тогда разум, по приобретенной им вере, может рискнуть исследовать мироздание, не ограничивая себя пространственно-временными рамками бытия. Не имея ограничения, то есть пространственно-временных рамок, познания разума станут бесконечными.
В основе познания тайн бытия лежат понятия добра и зла. Два этих понятия не могут существовать друг без друга – уберите зло, исчезнет добро, и наоборот. Оба эти понятия существуют только в ограничительных пространственно – временных рамках, и по началу, находились в статичном состоянии, как понятия потенциальные, не имеющие динамики развития. И эти понятия олицетворял запретный плод, с дерева познания добра и зла. Требовалось действие некой силы, для того чтобы запустить механизм добра и зла в материальном мире. И этой силой, отправной точкой, стало грехопадение человека перед лицом, Создавшим его. И пришло оно через непослушание.
Получилось так, что человек в лице нашей проматери Евы сам запустил механизм добра и зла. Первопричиной запуска этого механизма оказалось семя лжи, посеянное змием в сердце Евы. Попав в благодатную почву, это семя дало ростки в виде возникшего у Евы сомнения, /а правду ли сказал Бог, что нельзя есть плод с дерева познаний добра и зла?/, затем в ход пошло любопытство, которое подключило все остальные органы чувств человека: зрение, осязание, обоняние, вкус. Но первым чувством человека, которым завладел сатана, приняв образ змия, конечно же, стал слух. Поэтому говорят, что баба любит ушами. Если бы у них не было бы ушей, то прекраснее созданий на земле нельзя было бы сыскать. Только уши превратили баб в прямых пособников лукавого. А если бы у них не было бы еще и языка, коим Ева довела до грехопадения Адама, то представьте себе, какое это было бы существо. Не существо, а ангел воплоти.
В результате грехопадения познание стало греховным началом человека, приведшее впоследствии к умножению греха на земле. Создатель дал человеку право выбора – верить или не верить в Него. Мало того, Он дал человеку выбор: признать первопричиной всего – материю, или нечто нематериальное. Однако присутствие самого выбора и его направленности в индивидууме принадлежит Создателю. То есть в одном человеке живет вера в материю и только в нее, а в другом совсем наоборот. И вера в материальную первопричину не может опровергнуть веру в нематериальное начало, ибо вера в материю, ограничена самим материальным миром. И само понятие веры – нематериально, а значит духовно.
Звучит парадоксально. Но само существование парадокса приводит к пониманию того, что логическая цепочка измышлений и исследований жизненных процессов не может пройти мимо парадоксов. Шагая по пути материально – пространственного мира мы всегда попадаем в тупики парадоксов. А, тупик – он всегда тупик. А парадоксы не исследуемы, ибо они стоят выше логики, в них можно опять-таки, только верить, или не верить.
Наш разум заключен в трехмерную пространственно – временную оболочку, и выйти за пределы этой оболочки можно только, разрушив в своем сознании логику этой оболочки, то есть принять парадоксы, как имеющие право на существование понятия, и не стремиться осмыслить их построением логических цепей рассуждений. А вот из двух понятий, то есть добра и зла, за пределы пространственно – временной тюрьмы, может выйти лишь одно из них. Так которое понятие, как вы думаете? То понятие, которое не имеет границ, и по сути своей бесконечно. Теперь попробуем определить: какое же из двух понятий может существовать в бесконечности. Понятие зла олицетворяет смерть, то есть конец и значит зло по своей сути – понятие конечное. А понятие добра олицетворяет жизнь. А жизнь, пусть и меняя свои формы, по сути своей бесконечна. Кажется, я изъяснился как можно ясно и понятно?
Закончив монолог, Борис удовлетворенно зевнул, закурил сигарету и стал спокойно ждать реакции приятелей на свои умозаключения. Первым пришел в себя Митрич:
- Что с тобой случилось, Борис? Не заболел ли ты, дорогой? Если бы я тебя не знал как честного зэка, то решил бы, что ты или дурканулся, или хочешь, чтобы мы все хором дурканулись. Ты никогда так не пудрил мозги как сегодня. Сколько раз я просил тебя – выражайся проще. Не знаю как другие, но я лично не хрена не понял: какая трехмерная временная оболочка, и что с ней проклятой нужно сделать, чтобы двинуть прогресс вперед? Конечно, с другой стороны было понятно, что наша проматерь Ева запорола бочину перед Богом, и сожрала это проклятое яблоко, будто бы ей груш, винограда или скажем тех же персиков не хватало.
Поэтому наверное все яблоки червивые, живут в них потомки того змия. И потом, что она настолько немощная была, что не смогла послать эту змею куда подальше, или дрыном по башке огреть? Ну, да ладно – дело прошлое. Ты вот что разъясни, растолкуй нам неграмотным: судя по твоим соображениям, мы все здесь на этой земле живем во зле от грехопадения и никогда из этого зла не вырвемся, так понимать тебя надо?
- А ты как думал, старый, - вмешался в дискуссию недавно подошедший Минхельсон, - зло вокруг нас, и в нас живет припеваючи, и еще судя, по сегодняшнему состоянию человечества долго будет жить.
- Ну, ты это брось, долго жить будет, - перебил Минхельсона, Висеров, - ты то, откуда все знаешь? Что по- твоему, и добра вовсе не осталось на земле?
- Вот вы всегда так, Камиль Тахирович, до конца не дослушаете и сразу меня обрываете. Я же не сказал, что добра вовсе на земле нет. Я сказал, что зло чаще проявляется в нашей жизни, чем добро. Вот, например: один человек родился и всю свою жизнь пашет как вол. Но в результате этой пахоты не имеет ничего, кроме геморроя и горба на спине. Что я не прав? Прав, прав и тыщу раз прав. Значит, в первом варианте выступает зло. Возьмем другой пример, абсолютно противоположный
- Родился человек и все у него есть – папаша - профессор, и мамаша курва не из последних – барыга мощная, лавэ – хоть завались. И что – это добро скажете? А из пацана хрен собачий вырос – наркоту употребляет, родителей под нары загоняет, если те ему в бабках отказывают. А потом и самого, гляди, за долги картежные пришьют. И это тоже зло. Скажете что, мол, сами родители виноваты, не сумели мол, воспитать сыночка. Если так скажете, то скажете правильно. Только эти примеры - следствия, а не причины. А причина в том, что человеки всего себя, всю свою жизнь посвящают золотому тельцу. Только дай, дай и дай. А пределам алчности конца нет, и никогда не будет.
- Даже принимая в расчет твои понятия о добре и зле, твои мудреные жизненные примеры, я с тобой полностью согласиться, не могу,- отвечал Висеров, - и ты, Минхельсон, забыл об одной тонкости: что бы зло не превалировало над добром, необходимо четко определиться с этими понятиями.
Мы все в свое время прошли удовольствия следствия и суда. И все прекрасно помним, что прокурор просил на судебном разбирательстве – он просил максимальное наказание. Минуточку, не перебивай меня Ильяс, я знаю, ты хочешь что-то добавить, но наберись терпения, и после моей расшифровки понятий добра и зла, выскажешь свое мнение. Так вот, прокурор просит максимум наказания. Адвокат, если он толковый адвокат, ищет в действиях преступника, оправдывающие его мотивы, обстоятельства, при которых было совершено то или иное преступление, могущие привести к смягчению приговора. То есть он пускает в ход все, что угодно, лишь бы его подзащитному стало, хоть чуть-чуть легче. А судья стремиться, как можно правильнее определить все моменты и вынести справедливое решение. Вот все триединство суда. Я не стану говорит о предвзятости судьи или о его нечистоплотности. Ибо сейчас рассматривается идеальный вариант судейства. Теперь посмотрим на этот процесс с точки зрения подсудимого. Для него добро – это, естественно, адвокат, а зло – прокурор. А если на ту же ситуацию посмотреть с точки зрения потерпевшего, то получится – все наоборот: адвокат – зло, прокурор – добро. Судья в этой ситуации – не зло и не добро, или наоборот и зло и добро. Получается, что зло может быть одновременно и добром и наоборот. Поэтому твое представление о том, что зла больше чем добра, уважаемый Минхельсон, не соответствует истине. На земле и того и другого поровну. Что ты хотел сказать, Ильяс, говори.
- Все что я хотел сказать, ты Камиль, уже высказал. Я с тобой в вопросе паритета добра и зла на земле полностью солидарен.
- Если солидарен – это прекрасно, но вопрос как сделать так, чтобы все - таки добра было больше, остается открытым и мне кажется, что решить его в ближайшем времени не удастся никому, - Висеров от дискуссионного удовольствия даже потянулся и сладко зевнул.
- Почему же не удастся?- вышел на словесную арену непримиримый спорщик Витек, - вот, к примеру, советская власть хочет сделать всем добро, правда, это у нее не совсем получается, но все-таки она стремится к добру. И моральный кодекс, строителя коммунизма к этому призывает. Там ведь все прописано по слову Божьему. Судя по тону оратора можно было видеть, что этот вопрос его волнует.
- Если зло постоянно побеждает добро, значит мы никогда не придем к гармонии, и следовательно не постигнем любви Божьей, а поэтому и не получим прощения за наши грехи и всю жизнь будем барахтаться в собственном дерьме. Я лично с таким положением дел не согласен. И все ваши доводы и умозаключения, включая высокопарный доклад Бориса – ложны как мираж в пустыне. Все, что вы здесь наболтали - убивает в сердце моем надежду на лучшую жизнь. Нет, не для того Бог сотворил нас, чтобы мы превратившись в зверей не верили в высшие силы и не могли найти пути к достижению гармонии, не смогли искупить свои грехи. Мы не сможем познать добра, не вкусив плода зла, ибо познание имеет две составляющие, и если убрать одну из них, то и познание, упразднится. Добро – это жизнь, зло- смерть. Устраним жизнь - все предастся смерти и всему придет конец.
Устранив смерть, мы станем бессмертными. И еще, зло не может родить добро и наоборот, добро не родит зло. Умение в самом себе победить зло – есть элемент сущности человека, который не зависит от самого человека, а дарован свыше. Значит, присутствует закон избранности и этот закон не доступен познанию человека. Мне кажется, что если мы выйдем за рамки материального мира, как говорил Бориска, то увидим: жизнь бесконечна, а смерть конечна, ибо она есть олицетворение конца, она его сущность. И вообще жизнь материи не началась бы, если бы она не существовала бесконечно и сама не породила бы эту материю, так как мертвое, то есть конечное не может родить бесконечное, поэтому можно твердо утверждать, что жизнь существует за рамками материального мира, и ни, коим образом, не зависит от материи.
– Витек разве я не про же самое говорил? - встрял в полемику Борис, - или я про бесконечность не внятно толковал? Ты сейчас слово в слово повторил мои мысли.
- Если это так, значит мы с тобой сказали истину, - заключил Витек.
- Вы посмотрите, что тут творится? – Митрич, аж привстал со своего места, - это ты Витек у Бориса научился, что ли туману напускать? Теперь вам пальца в рот не клади – шустро разложите по косточкам и не определишь - смертен ты или бесконечен. Вы что ребята, белены объелись, а Борис? Откуда у вас такое в мозгах вертится, тут академикам делать нечего. Ладно они за мозгокрутство бешенные бабки гребут, а вам то это на хрена? А разошлись ведь – не остановишь. Ну, хоть бы что-нибудь понятное было, а то засрали всем мозги и спокойно сидят, поглядите, и курят. Ты бы Камиль, что- то расшифровал бы.
- Хорошо, Митрич, ты завтра у себя чифирку замути, мы с Ильясом подойдем, и он тебе все растолкует и объяснит. И о строении атома расскажет, и про устройство мироздания и прочую хренотень. А сейчас ужин объявят – не успеем.
- И ты Минхельсон тоже подходи, полялякаем, а то я смотрю, ты тоже на счет философии слаб, - пригласил маслокрада Митрич.
- Тогда надо Саида и Бюлльбюлеридзу подтянуть, пусть послушают, - вмешался Витек.
- А ты старик,- глядя на Митрича, продолжил Витек, - про философию особо не вякай – это тебе не Вафиным в шашки катать. Вот там ты мастак.
- В шашках тоже своя философия есть, - парировал выпад Витька старик, - вон посмотрите на Кенжагулова, чем не философ – напыжился как павлин, наверное, выигрывает. Зэки дружно повернули головы в сторону, где за доской сидели два непримиримых шахматных противника – Кежагулов и невзрачного вида щуплый человечек.
Зрителей у этой пары не было, если не считать «Учителя танцев», старого беззубого убийцы, который примостился в стороне от игроков и внимательно наблюдал за перемещением фигур на доске. Сам он никогда в шахматы не играл и вообще не понимал ни правил, ни смысла этой древней игры, но всегда с умным видом с огромной самокруткой во рту, подсаживался к игрокам и внимательнейшим образом следил за игрой.
Наблюдал он, скорее всего не за тем, что происходило на шахматной доске, а впиваясь лисьими глазами в игроков, следил за их реакцией на создавшуюся на доске позицию. Ему нравилось следить за быстрым изменением в настроении игроков, особенно в тех случаях, когда кто-нибудь делал явный промах и сильно переживал: заметит его противник или не заметит. Сейчас он смотрел на Кенжагулова, у которого, судя по его настроению, позиция была хорошая и перспектива победы растягивала его рот в невинную улыбку.
Он встал со своего места и павлинной походкой подошел к философам, всем своим видом давая понять компании, что его победа в этой партии, как выражаются шахматисты, всего лишь дело времени и техники. На вопрос Митрича как обстоят дела на шахматной доске, громко чтобы слышали как больше зэков, собравшихся на эстраде, произнес:
- Буду я еще с ним церемониться, еще пару ходов, и ему амба. Услышав столь безапелляционное заявление Кенжагулова, компания во главы с Висеровым плавно перетекла на скамейку шахматистов. Окружив игроков, философы стали, оценивать создавшуюся на доске позицию. Неплохо играющий в шахматы Ильяс, раскуривая сигарету, заявил:
- А что ты радуешься Кенжагулов, сейчас барыга тебе покажет, где раки зимуют. Под словом - барыга, Ильяс имел в виду противника Кенжагулова – Табулаева. Тот обрадованный, такой оценкой позиции, внезапно выпалил:
- Он уже пять партий подряд проиграл, а все хорохорится. И эту проиграет.
- И, откуда пять партий, ты говори, но не завирайся, - заорал на партнера Кенжагулов. Когда проигрывает, всегда врет. Смотрите на него – спекулянта. Табулаев был тихим парнишкой, сидевшим за спекуляцию, и вступать в перебранку с горлопаном Кенжагуловым, тем более при большом скоплении народа, не собирался, и поэтому очередной его выпад оставил без внимания. Видя всю эту несправедливость, Митрич вступаясь за пацана, обратился к Кенжагулову:
- Да ты сам вспомни, как продал крышу исполкома, аферист. Интересно, сколько денег выручил тогда, может быть, поделишься?
История о продаже исполкомовской крыши в свое время обошла всю зону, принеся Кенжагулову, если не славу великого афериста, то популярность мелкого воришки, неудачно начавшего свою профессиональную деятельность.
Добродушный, высокий и толстый казах, закончив восемь классов, нигде не учился и не работал. Он слонялся по близлежащим поселкам, кишлакам и аулам, участвуя во всех мысленных и немысленных азартных играх, будь то карты, ошички или козлодрание.
Фортуна часто улыбалась ему, он считался везунчиком. Но, видимо не отдавая ей долгов, он в последнее время все чаще и чаще стал попадать в ситуации, в которых проигрывал буквально все. После одной из таких невезух на нем повис довольно солидный долг, погашения которого от него требовали с особой настойчивостью, грозясь в случае отказа вовремя выплатить, публично сжечь Кенжагулова на костре инквизиции. Угроза возымела действие, и он начал лихорадочно искать выход из создавшегося положения. Достать денег было негде. Тогда он предпринял попытку увести из табуна лошадь, но его поймали прямо на месте преступления. В милицию вора не сдали, но отметелели по полной программе, да так сильно, что навсегда отбили у него охоту проявлять интерес к чужим лошадям. Придя в себя после заслуженных побоев, он не перестал изобретать способы добычи денег. Однажды поиски необходимых для погашения долга средств, привели его в один колхоз, где его старый по азартным играм товарищ работал в качестве скотника. От него-то несчастный должник узнал, что правление колхоза давно ломает голову над вопросом – чем покрывать строящийся новый курятник.
- Ты бы помог колхозу найти шифер, тогда управленцы тебя озолотили ли бы. И ты с долгами рассчитаешься, и на новую игру хватит денег.
- Так-то оно так, но где шифер найти? – думал возвращаясь от друга Кенжагулов.И вот как-то раз, шагая по пыльной улице одного из поселков, куда тот приехал в поисках шифера, он обратил внимание на довольно ветхое двухэтажное здание, где как выяснилось позже, располагалась исполнительная власть этого городка.
Здание, не смотря на то, что его, в целях безопасности работающих в нем людей, нужно было снести еще до начала второй мировой войны, было покрыто шифером. Впившись алчным взором на крышу здания Кенжагулов замер как вкопанный. От предчувствия удачи по лбу и телу потек пот, руки и колени задрожали от волнения. Так же задрожали и другие части тела, дрожать которым в таких случаях вовсе не полагалось.
В разгоряченном мозгу родилась блестящая в простоте своей идея. Тем временем колхозное начальство обратилось в районные органы снабжения за помощью в покрытии новостройки. Те, в свою очередь, ласково приняв тружеников полей и куриного хозяйства, угостили их зеленым чаем. А в просьбе отказали, мотивируя свой отказ тем, что выделение фондов на столь дефицитный материал, как железо или шифер в ближайшем столетии не предвидеться.
Крыть курятник камышом – каменный век, поэтому пришлого чужака, предложившего шифер, хоть и бывший в употреблении, встретили на «Ура». Выделив тому грузовую автомашину и трех рабочих для демонтажа кровли исполкома, колхозное начальство с нетерпеньем стало ожидать результатов только что заключенного с пришельцем договора, резонно рассуждая и успокаивая себя:
- Денег мы ему пока не дали, бензин и рабочие – не в счет. Рассчитаемся с ним после получения долгожданного шифера, так что обманом здесь не пахнет. А раз нет обмана, которым местное начальство было сыто по горло, и значит, впереди светит светлое будущее, в виде упитанных кур и крупных яиц. То время, которое розовые колхозные мечтатели посвящали куриным миражам, деятельный Кенжагулов напрасно не тратил. На машине, выделенной колхозом он по пути к месту проведения строительной операции, заехал к себе домой. Там он быстро умылся, напялил на себя костюм, нацепил черный в белый горошек галстук, надел новые ботинки и даже темные очки, что придало ему вид солидного начальника. После завершения гардеробной процедуры, он вылил на свою умную, как он считал, голову половину флакона тройного одеколона и при всем параде отправился в бой за долговые деньги.
Временем проведения операции предусмотрительный Кенжагулов выбрал воскресный день, здраво рассуждая, что в воскресенье все начальство исполкома будет или пьянствовать, или по указанию партийных органов, поедет на поля, проверять состояние хлопчатника. Сторожей в конторе исполкома отродясь не было, так как охранять там, по большому счету, было нечего: несколько допотопных столов, дубовые счеты, куча стареньких стульев, да поломанная счетная машинка «Феликс».
Представившись, вышедшим поглазеть на разборку кровли исполкома людям, главным инженером строительной конторы из областного центра, он тут же нанял в помощь своим рабочим еще пару тройку мужиков, предварительно оговорив с ними размер вознаграждения за труды. Те запросили по червонцу на брата. После кроткого, но жаркого торга сошлись на сумме вдвое меньшей. Работа закипела и уже через полдня, машина, с аккуратно уложенным в ней шифером взяла курс на строящийся колхозный курятник.
- Надо было и стропила забрать, - сожалел по дороге Кенжагулов, - времени оказалось предостаточно. В полдня управились. В один момент он уже хотел было вернуться, но здравый смысл остановил алчного мошенника от получения очередных побоев или даже от уголовного преследования.
Получив от колхозников оговоренную за шифер сумму, Кенжагулов тут же поехал рассчитываться с долгами.
- Этих сволочей я знаю, не вернешь долг, точно устроят суд Линча, спалят и глазом не моргнут. Надо же было с ними в карты сесть играть, а ведь кукя предупреждал, что они катают – равных нет. Ничего не сделаешь – карточный долг – святой долг. Сейчас рассчитаюсь.
Уголовное дело, возбужденное по факту разграбления конторы было делом не перспективным и глухим – никто не запомнил номер машины, никто не проверил документы липового главного инженера, даже лица его толком никто не рассмотрел.
Поэтому молодой следователь лениво допросил свидетелей и можно сказать соучастников преступления, которые разбирали крышу, но доказать связь с организатором преступления и корыстный умысел в действиях разборщиков крыши не мог, да и не хотел. Один из участников нехорошего события приходился родным братом его пассии, его будущей невесты. Дело было закрыто, и оставалось бы закрытым навечно, если бы не сам Кенжагулов.
Будучи человеком по натуре добрым, он имел один существенный недостаток – был невероятно хвастлив, особенно, если находился в нетрезвом состоянии. Вот, и на сей раз - после очередного принятия спиртных напитков, в кругу таких же как и он лоботрясов и бездельников, он рассказал пьяному сборищу историю с крышей исполкома, хвастливо приукрасив произошедшее массой разных небылиц. Собутыльники были в восторге и, добавляя к рассказу, в силу своего литературного таланта, другие эпизоды, довели его до эпохального произведения, которое переходя из уст в уста дошло таки, до ушей людей крайне заинтересованных в этой истории.
По той же цепочке, только в обратном направлении было проведено расследование, которое, в конце концов, и привело к не подозревавшему катастрофы автору истории.
Кенжагулов, дабы не испытывать судьбу, и не получать по морде, как это произошло в случае с кражей лошади, на первом же допросе признался в афере с шифером.
С благородной седой головой судья и двое народных заседателей определили меру наказания Кенжагулову, ровно в шесть лет колонии усиленного режима, с погашением ущерба нанесенного им исполнительной власти городка, и конфискацией личного имущества. Цену ущерба определили по стоимости нового шифера, с чем осужденный был крайне не согласен, но опротестовывать в высших судебных инстанциях эту явную несправедливость не стал. – Пусть подавяться, - таким было его постсудебным резюме.
Чем особенным гордился Кенжагулов в зоне – непонятно. Видимо тем, что его считали хитрым аферистом, хотя на самом деле он был дурным пьяницей, посадившим самого себя. Не нам судить его, но в последней шахматной партии, имея большой материальный и позиционный перевес, он не смог добиться победы над невзрачным на вид Табулаевым, доставив тем самым массу удовольствия Митричу, почему-то недолюбливавшего несостоявшегося конокрада. А Табулаев до конца срока больше никогда не проигрывал Кенжагулову Радостью для того была ничья.
Философская группа постепенно стала расходиться, и вскоре по колонии объявили ужин, а затем состоялось общее построение на проверку, которая показала, что за сегодняшний день чрезвычайных происшествий в зоне не было. Затем объявили отбой.
Ничтоже сумнявшись гл10 Механик
© Copyright: Акраш Руинди, 2009
Свидетельство о публикации №209041200167
Свидетельство о публикации №209041200167
Рецензии