Страницы из дневника

Удивительная вещь – память. Как будто всё прочно забыто, погружено в забытие, книга захлопнута. Но вот, какая-то фраза, слово, намёк, какой-то жест, звук, что-то неясное и как будто совсем неважное – и вдруг начинают шелестеть страницы, и восстанавливается совсем забытая картина, да так ярко, как будто это было вчера.

Так случайный, даже чем-то смешной разговор переносит меня в 1941 год, в самое начало Отечественной войны.

Мне 16 лет. Я только что окончила девятый класс школы, и родители осуществили мою заветную мечту: отпустили меня одну на каникулы к тёте Ляле в Одессу. Я в восторге, тем более, что плыву на теплоходе. Всё в новинку, я наслаждаюсь полной свободой, и, 21 июня 1941 года, попадаю в замечательно гостеприимную семью моей любимой тёти.

Несколько слов о ней. Это была сестра моего отца, красавица и добрая, отзывчивая душа. Муж её, дядя Наум, был известным в Одессе часовщиком, и их квартира поражает меня с первого взгляда обилием часов. Тут были часы-луковицы, облицованные синим с золотом перламутром, часы в стиле ампир с классическими фигурками, часы, как стрела на стене, и множество других. Но не это было главным достоинством семьи. Главную ценность представляла сама тётя Юля, или Ляля, как мы привыкли её называть. У неё был пятилетний сын Осик, которого она обожала. Но когда в одночасье погибли брат её мужа и его жена, она взяла их детей – трёх мальчиков, вырастила их и воспитала вместе с собственным сыном. В войну они были эвакуированы. Там, на Урале, она потеряла мужа, прожила долгую жизнь, все мальчики выжили, стали солидными людьми и никогда не забывали свою тётю Юлю.

Но вернусь в 1941 год. В субботу вечером мы все строили планы на завтра, на воскресенье. И вот наступило это страшное воскресенье 22 июня 1941 года. Одессу сразу же начали бомбить. Вспоминаются эти первые страшные дни. Чёрные занавеси на окнах, синие лампочки в коридоре, ужасные звуки тревоги и бомбоубежище, в которое мы спускались при первых же завываниях сирены.

Я по молодости не очень реагировала на всё это, но мои хозяева были в страшном шоке. К страху за свою семью прибавилось отчаянное положение со мной: необходимо отправить домой, в Керчь, но как, на чём и с кем? А дома был один отец. Мама в это время сдавала экзамены на сессии в институте в Москве. Я – в Одессе, которую бомбят. Соседи впоследствии рассказывали, что папа был на грани сумасшествия.

Наконец, дяде удалось устроить меня в эшелон с беженцами, идущий из Бессарабии через Одессу.

Вагон, в который я попала, был без крыши. Раньше в таких перевозили зерно. Я уселась на свой чемоданчик и приготовилась к ночёвке. Но не тут-то было. Над эшелоном начал кружить самолёт. Голоса перебивали друг друга: «Наш… не наш». Всё перекрыл чей-то уверенный мужской голос: «Товарищи, это не наш». И тут все увидели, как от самолёта стали отделяться как бы игрушечные коробочки: бомбы. Поезд остановился, кто-то отодвинул тяжёлую дверь, и люди стали выпрыгивать из вагона. Все бросились в степь, а самолёт начал поливать нас трассирующими пулями: красными, жёлтыми, зелёными. В поле были бодылья от кукурузы, и люди прятались между ними. А меня отовсюду гнали: на мне был светленький сарафанчик, и в лунную ночь он мог привлечь внимание немецкого лётчика. Но тут, на моё счастье, меня позвали к себе брат и сестра – молдаване. Они прихватили с собой ковёр и укрыли меня. Я и сейчас помню их молодые красивые лица.

А машинист паровоза начал смертельную игру с лётчиком: то останавливался, то подавал назад или вперёд. Лётчику, наверное, это надоело и он улетел. В этот момент поезд вдруг двинулся вперёд. Все бросились к вагонам, и тут началась паника. Конечно, мужчины вперёд, расталкивая женщин, детей и стариков. Наконец, все успокоились и поезд возобновил своё движение.

Наутро я познакомилась с девушкой, моей однолеткой – Катей Крайз. Она ехала из Измаила, где воспитывалась в Францукзском пансионе. Мать её скончалась, отец был военным врачом на фронте, а она направлялась к тёте в Харьков. Мы очень подружились, весело разговаривали, к нам присоединился какой-то парень. Однако, до Харькова эшелон не добрался. На какой-то большой станции он подвергся бомбардировке. Пассажирам пришлось добираться до цели самостоятельно. Господи, на чём только мы не ехали! И в товарных вагонах, и на каких-то платформах. Особенно мне запомнилась платформа с металлическими стружками, раскалёнными жгучим летним солнцем.

Поздним вечером мы с кате добрались до Днепропетровска. Впереди ночь. Нужно ночевать, но где? С вокзала нас погнали милиционеры. Из каждого двора, куда мы заходили, нас тоже выгоняли. Наконец, в одном дворе нам сказали: «Ночью будут бомбить. Мы сами прячемся в щелях. Забирайтесь и вы туда же». Мы так и сделали, спустились в щели, выкопанные жильцами во дворе, и проспали там всю ночь, несмотря на сигналы тревоги и отбоя. А потом пошли на вокзал, чтобы попытаться отправить Катю в Харьков. Но в Харьков поезда не идут. А в Крым, в Керчь? В Керчь – пожалуйста. И катя вместе со мной поехала в Керчь. Причём, впервые за путешествие мы ехали нормально, правда, в бесплацкартном вагоне.

Дома, когда открыла дверь ошеломлённая мама (она уже успела приехать из Москвы), я сказала: «Мама, я девочку привезла». Так эта девочка прожила у нас около двух месяцев, на радость мальчикам из моего десятого класса. Они как-то прослышали, что у нас живёт «иностранка» (А Катя после своего французского пансиона действительно, и причёской и нарядами отличалась от нас, советских девочек), и стали приходить в гости табунами. Папу скоро призвали в армию, а мы стали ждать эвакуации. Катя, кончно, должна была ехать с нами.

И вот как-то раз раздался стук в дверь и появился молоденький матрос. Обращаясь Кате, он произнёс три фразы на разных языках: «Шпрехен зи дойч?», «Парле Франсе?» и «Дую спик инглиш?». Мы остолбенели. Это в то время, когда по городу разносились слухи о немецком десанте, о шпионах. Значит, это шпион? А вдруг Катя тоже? К счастью, всё быстро разрешилось. Матроса с того берега прислал Катин отец, а матросик, прознав о её фрацузском пансионе, решил, что Катя не понимает русской речи, и выучил эти три фразы. Уже будучи в Узбекистане в эвакуации, мы получили от Катиного отца благодарственное письмо и деньги. А затем я получила от Кати несколько писем из станицы Крымской. Но после того, как немцы вторглись на Кавказ, наша переписка прекратилась навсегда. После войны я попыталась найти её, но безрезультатно.

Так неожиданно память открыла свою полузабытую страницу, и вспомнилось то, что произошло более шестидесяти лет назад. Книга захлопнулась. Страницы перестали шелестеть.