Рассказ старого машиниста
Да, не скрываю, раньше в таких случаях нам было немного попроще. Но тоже надо заметить, что многое решал чисто человеческий фактор, так сказать команда…. Ведь именно тогда и обрела фраза: кадры решают всё, - свои крылышки, и полетела, полетела. Кадры. Те есть те, с кем ходил в одной обойме. Время сам знаешь, какое было. Индустриализация…. Только одни слова чего значили. А люди? А их дела? И на работе, и которые на них заводили?
А команда-то моя: сам – машинист, помощник – будь он не ладен, да лучший мой корешок, да подельник, значится, - кочегар. Что касается имён – ну их к лешему: я понимаю – срок давности, то, сё, но: по именам у нас с того случая не принято стало. Всё прозвища бытовали: я – Чингиз, кочегар – Малюта, а помощничка, уже после смерти, поминали мы за чаркой, да недобрым словом, не иначе, как Серёга – с большой буквы. А, с малой, их почитай с десяток прошло через нашу топку….
Да ты не пугайся, давно это было, стар я - уже не при делах, да и паровозов-то днём с огнём на дорогах не сыщешь. Так, любительствую понемногу: модельки коллекционирую, картинки, да книжоночки. Одно время даже марками баловался, да слепнуть стал: уж больно мелко, да фальшиво – и не представляешь, сколько ошибок в деталях. Понятно, конечно, масштаб, люди технические, понимаем. А топка хорошая была – жаркая; много мы на неё наподдали жару. До смерти молиться на неё зарёкся, - с тех пор, как на пенсию в чистую списали, - на спасительницу нашу. Сколько, как по лезвию, под богом ходили.
Хорошо, что вовремя стахановское движение развернулось: убрали мы из экипажа вакансию пропавшего помощника: трудового дезертира. Как пришли из той поездки, мы бегом к начальству, как были грязные, прямо в кабинет, и давай стучать – и письменно, и устно: опоздал к рейсу, ушли без него, просим разобраться и наказать по всей строгости. Долго его искали – всю комнату в общежитии в распыл пустили, пытались к нам подобраться, но не тут-то было: мы им такой материалище заверетенили, что они сами уже не рады были.
А тут как раз и время трудовых свершений и подвигов. Мы заявление с размаху и на бочку. Где сами заявили, первыми в депо – мол, так и так, желаем догнать и перегнать и прочее, и прочее. Нам за это, к празднику, даже по ордену выделили: как ни как работали и за себя, и за того парня. Лет сорок из президиума на день железнодорожника не вылазили, даже специально с фронта на денёк отзывали, такая благодарность нам с напарником за почин наш геройский была.
А, что касаемо Серёги, так у нас это депо так называлось: им. Сергея Лазо. Геройский был мужик, только его, за те геройства, самураи живьём в паровозную топку засунули. Да…. Мы-то не настолько изверги были…. Не фашисты же, свои парни, а то, что судьба так к нам по-разному повернулась, так это с ней пускай спрос и будет. Это ещё посмотреть надо, что бы они вытворяли, поменяйся мы в жизни местами.
А, что, каждому жить-то хочется. В любое время, и не надо о том, какое страшнее – это с какой ещё колоколенки посмотреть. И на каком суку сидеть, как та ворона. И, представь себе, что сшибаешь ты ненароком, ночью, пьяненького трудящегося, да не простого – простые в наше время по домам отсиживались – боялись, забившись под одеяло или в тёмный чуланчик коммуналки. А коня в кожаном пальто, да с удостоверением НКВД – тормозит, гад, пистолетом – что бы подвезли. На паровозе, сам знаешь, тормоза какие – метров триста, если не в разгоне. А ему с пути сойти слабо – не тот ранг, что бы перед всяким на попятную давать. Подбежали к нему – кровища, а он, зараза, ещё живой и пукалкой своей созорничать пытается. В больницу его? И пусть его-то раны так себе – кожу совало, пока тащило юзом, да мягкие место кой-где понадорвались, ну одежонку дорогую безвозвратно подпортили, но: наше-то положеньице – совершенно несовместимое с жизнью. Вот такой нешуточный ущерб мы себе нанесли, тем что у кого-то не только глаза на заднице, но в ней же и единственная мозговая извилина. Но, за ним контора. Хорошенькая перспектива перед нами вытанцовывалась. Стопудовый расстрел всей семьи, да лет по десять, без права переписки, всем родственникам по седьмое колено и знакомым, даже тем с которыми только в одной очереди за пивом один раз стоял – и то, через десять спин: теракт! Сильное, крепкое слово, как самогон по мозгам шибает. И такую теорию под всё подведут: сам заслушаешься, навзрыд рыдать будешь от собственной подлости и коварства, на коленях ползать, умоляя, чтобы здесь же на месте и шлёпнули – только бы не в камеру и на допросы, бога молить станешь: Господи, только не на доследование. И все от тебя откажутся: и сын, и мать; и все тебя проклянут и такого наприпоминают, что десяти расстрелов и трёх повешений мало, не говоря о пожизненной каторге: это уже коллеги по работе и знакомые-друзья расстараются, спасая собственный сырые зады. Да зря: не на таковских нарвались: там всё архисерьёзно, как заклинивший капкан, на шее, и пружинка его, гадина, всё давит и давит, пока позвоночник не перекусит. Специально значит, подкараулили гадёныша, это на паровозе-то, который по строгому расписанию, а за каждую минуту опоздания два года трудармии.
Первый раз мы тогда, признаюсь, очень здорово струхнули – мы тогда ещё вдвоём ходили – нехватка была в специалистах: много средь нашего брата оказалось всякой сволочи – фашистов, троцкистов, японских шпионов. Тогда, в первый раз, это точно на чекиста наехали – сам сжигал жуткое удостоверение, одна кожа, да золотое тиснение на вышку тянули, - даже корешку своему не доверил, хотя в одной связке оказались и то, что он делал пострашней было. Даже вспоминать жутко. Как ногтями рвали, а сами все сырые от страха, но слаженно действовали, плечом к плечу. Идеальная пара в разведку.
Это уже потом, всегда в тендере, под кучей угля, и плаха дубовая, и топор мясницкий. Без этого инструментария ни в одну поездку не ходили. И, подозреваю, не одна наша слаженная бригада. У тех, остальных, что после чекиста поперёк нашего пути оказались, мы даже документы не проверяли: зачем усугублять лишним знанием и так неспокойную душу. Добьёшь бедолагу и на рагу – мелко-мелко, чтобы все косточки сгорели, и шлак не засоряли. Канистру ещё в дорогу брали, с мазутом, под видом, как на растопку – очень помогала в этом деле – полного сгорания. А, что касается мослов здоровых, да костей тазобедренных, да черепушки, - так кувалда у нас завсегда была: уголёк мёрзлый зимой крошить. Затащишь болезного в тендер, пару напустишь, кочегар его там, в капусту шинкует, а я уж и за себя стараюсь, и за кочегара: бросаю и уголёк, и прочее. А то бы давно уже и кости-то наши сгнили в безымянной могиле, хотя, скорее всего, Москва-то город не маленький – топить то же чем-то надо, а тут, какое-никакое, а топливо….
На четвёртый или пятый раз, был уже у нас помощник, на практику прислали. Глаза с полтинник, бледный, весь пол заблевал, а на первом полустанке к телефону бросился. Насилу догнали – ломом в спину: зима была, кочегар уголёк-то и ковырял. Так с ним в руке и бросился вдогонку, к счастью, для нас обоих. Много дел мог натворить тот звоночек.
Жив он ещё был, студентик: пока снова доставал кочегар уже надежно спрятанные причиндалы уничтожения улик и неудобных свидетелей. Хотя какой он свидетель – доносчик, предатель, Павлик Морозов, одним словом: вместе с собой в могилу хотел утащить: ему бы соучастие, как пить дать, пришили бы, - поскольку не предотвратил, пусть даже ценой собственной жизни. Был у него этот шанс на геройский поступок, да упустил, милок, смалодушничал. Он-то прозвища тогда нам и дал, со зла видать, поскольку всё прекрасно понимал и видел. Безбожник, ведь сказано про первый кнут. Дали мы ему пожить маленько – перегон впереди был длинный, ночь ещё только перевалила за полночь.
Потом со словарём уже разобрались, что к чему. Обиды на него никакой не осталось, хотя сначала: да, была. А потом и прозвища прилипли. Через них я к чтению потихоньку и пристрастился: слова там позаковыристей, живость языка, и прочее, и прочее. Хоть какая-то польза от того осталось. Факел Данко. Ну, давай, ещё по стопарику…
«Осторожно: двери закрывается – следующая станция Лозовая».
25.04.02 14.03
Свидетельство о публикации №209041200651