Ах вы, кони, мои кони!

Богат только тот,
Кто не хочет больше,
          чем имеет


1. Анита

Родилась Анита в 1903 году на хуторе, в нескольких километрах от Валмиеры. Красивый лес кругом, березовая рощица на пригорке, спокойная река Гауя с заросшими кувшинкой берегами, большой длинный дом, крытый тол¬стыми дубовыми досками.
Росла Анита капризной и своенравной. Пока она бегом неслась из комнаты в комнату, гулко хлопая дверями и стуча деревянными подошвами сан¬далет, ловко уворачиваясь из рук няньки Эльзы, мать успевала накрыть на стол. Последней к столу приходила запыхавшаяся Эльза, сердито таща за руку упиравшуюся Аниту, эта беготня была своеобразным соревнованием меж¬ду нянькой и девчонкой и злила Эльзу порядком; повторялись эти соревно¬вания три- четыре раза на дню и конца - краю им было не видно. Упрямой своевольной росла Анита, до пяти лет никак не хотела есть самостоятельно, сначала, изворачиваясь, убегала от няньки, а потом, поджав губы, с интере¬сом наблюдала, как семья ест. У каждого была расписная деревянная ложка, своя расписная же чашка. Компоты, кисели, чай подавались в высоких ста¬канах с блюдцами. Ели степенно, аккуратно, ни крошки после еды не остава¬лось на выскобленных добела столешницах. И только когда расходилась се¬мья из-за стола, начиналось кормление Аниты. Ела медленно, кривилась, иногда приходилось2-3 раза разогревать еду. Пока накормит Эльза, с греха собьется, а девчонка, словно издевалась, иногда злобно говорила: - Тебе надо, ты и корми!
Так продолжалось лет до пяти, пока отец не вник в обряд этих кормле¬ний. Вникнув, рассердился не на шутку, велел убрать Аниту из-за стола, впредь не давать есть, пока не попросит и пока сама не станет управляться с едой. Уже через пару дней Анита бежала к столу, взбиралась на стул и ждала свою чашку с едой. И если вдруг начинала старую песню:
- Это не хочу, или это невкусно, - отец отнимал у неё ложку и её саму
отправлял во двор - с глаз долой. Тогда Анита бежала на конюшню, сначала
порыдать на сене, а потом как- то вдруг невзначай, увидела, как косит на неё
взглядом Каурый, как будто спрашивает:
- Ты- то зачем здесь?
Бесстрашно встала, отряхнула длинную юбку и вошла в стойло к Каурому, маленькой ладошкой шлёпала по ноге, гладила морду — жаловалась на несправедливость жизни.
Раз пожаловалась, другой, а потом засовестилась:
- Ты такой большой, такой осторожный, не наступил на меня, хвостом
не ударил, ты умный и я буду умной.
С тех пор и исчезли все проблемы в воспитанием Аниты, все делала быстро и охотно и каждую свободную минуту неслась в конюшню, чтобы встретиться с Каурым. Научилась угощать его куском хлеба с крупной солью, овсом из ведерка, а иногда и куском сахара с ладошки.
Дивилась семья таким переменам в девочке, радовалась. Особенно любила Анита принимать участие в купании Каурого. Речка Гауя не глубокая, тихая, катит волны неторопливо, колыхнет круглые листья кувшинок, те шелестят чашечками и тычинками, зазывно распространяют запах свежести. Пока отец с братом купали и чистили коня, Анита нарвет кувши¬нок, сплетет два венка, один наденет на себя и тогда становится похожей на русалку, а второй оденет Каурому. А тому не очень - не нравится такое ук¬рашение, трясет головой, прядает ушами. Сидит Анита на коне, руками ма¬шет, песни поет. Все довольны. Так было до 15 лет. Перед конфирмацией нашила приезжая портниха невиданных нарядов девушке из шелка, бархата, поплина с длинными юбками, широкими рукавами, красивыми кокошника¬ми. Полногрудая, с тонкой талией, маленькими ножками, Анита, привлекала внимание, хотя в красавицах и не числилась.
- Ты теперь невеста, - говорила мать, веди себя прилично, следи за речью, за манерами, прекращай шумные игры, детские шалости, будь примером для сестер.
Началась суровая школа для Аниты в обучении хозяйственным делам, уборке, готовке, составлении блюд для большой семьи.
- Айвар, - говаривал отец старшему сыну в присутствии Аниты не раз,
- смотри за девкой, отвечаешь за неё, не дай бог что, с тебя спрос. На спрос
отец был строг, поэтому в школу, из школы, а позднее и на гулянья ходила
Анита с братом. Но кто углядит за сестрой, когда летними вечерами собиралась молодежь из ближних хуторов в пойме Гауи. Смех, танцы, песни, игры. Каждый занят своей девушкой, не до Аниты. А тут и случилось...

2. Мишка - солдат.

Мишка Смирнов 18 лет от роду попал на первую мировую войну, и хоть родом был сельским парнем, а значит «дурак» (по мнению прапорщика Ельцова) парень был хоть куда - красивый, с курчавой шапкой волос, шалыми волоокими глазами; умел всё - лошадь ли подковать, сжать ли играючи полосу ржи, печь ли истопить, а при хворой матери и обед сгоно¬шить - горазд был парень хоть куда! И воевал исправно - со страху за чу¬жие спины не прятался, с уставными обязанностями справлялся легко, но вот был не шибко-то охот до пустых разговоров, за что и был прапорщи¬ком зван дурнем. Обижался, копил обиды:
- Ну погоди, Ельцов, придет и мой черед потешиться. И продолжал
старательно нести нелегкую солдатскую службу.
Беда случилась нежданно-негаданно, не с Мишкой одним, со всей ротой. Штабные ли что напутали, карты ли подвели, но в пятнадцатом году под Ригой вся рота попала в плен.
Подержали пленных на казенных харчах с неделю, а потом развезли по хуторам сельчанам в помощь. Определили Мишку вместе с прапорщиком на хутор вблизи Валмиеры. Оказался Ельцов никуда не годным работни¬ком, о селе раньше только в книгах читал, на войне видел эти самые села вблизи, но что такое – село - даже предполагать не мог. А тут и не село вовсе - хутор, большой хозяйский дом, рига (в честь столицы, что ли названо это строение, соломой набитое) конюшня, коровник, свинарник, са¬раи, баня, колодец и пашни - глазом не объять. Натертые ноги, кровавые мозоли на руках оттого только, что лопату или вилы подержал, а их не держать, ими работать надо было. Посмотрел, посмотрел Мишка на несуразного своего товарища, обиды свои забыл, стал обучать Ельцова хит¬ростям крестьянского труда, в первое время почти всю работу сам выпол¬нял, хозяину не жаловался. Да этого и не надо было, сам тот все видел, поскалит зубы, на Ельцова глядя, Мишку по плечу похлопает, с тем и уе¬дет. Кормил хозяин хорошо, кроме рабочей, была и выходная пара сапог, спали во флигельке с другими работниками. За 9 лет жизни на чужбине обросли нехитрым холостяцким имуществом. Всегда одно плохо, одна за¬ноза в сердце - тоска по дому, так хотелось на Родину - Ельцову в Смо¬ленск, а Мишке в Кировскую область, маленькую деревеньку Смирновку, что затерялась в лесах, дворов - то всего 14, ленивая речушка Уста, да не было для Мишки места на земле краше и роднее. В снах видел и деревеньку, и в речке нырял и плавал, в родной избе спал на полатях, пса Бо¬ярку чесал по пузу, видел и мать, на как-то расплывчато, без лица. Груст¬ным был после таких снов, а иногда и плакал, сердцем чувствовал, что нет уже матери, не дождалась сынка, не обняла напослед.
Хорошо помнит Михаил лето 1924 года. Позвали хозяйские сыновья Михаила с собой в соседский хутор на праздник Ивана Купалы. День был солнечный, но ветреный, неуютный какой-то. Не очень- то Мишке и хотелось, но коль зовут, пошел. К вечеру потеплело, на поляне костер горит, парни с девушками сначала хоровод водили, а потом предложили прыгать через костер, да желающих что-то не находилось. Встал Мишка - высокий, плечистый, голова кудрявая, глаза шальные, поправил рубаху, крякнул, да и сиганул через огонь. Удачно сиганул, и раз и другой, а в третий выхватил девушку из круга, да с нею через огонь. А у той глаза круглые от страха, смотрит пытливо, но молчит. Засмеялся Мишка, да вдруг и поце¬ловал подружку огненную куда-то в ухо. Ойкнула, рот ладошкой при¬крыла и в толпу. Сколько не высматривал парень, так и не увидел ясные серые глаза. А руки запомнили тонкую талию, вздрагивающие руку и грудь. Запомнили и загрустили. Хозяин приметил, сынов выспросил и айда к соседям, Аниту разглядел, да и перерешил судьбу наймита.
- Отправлю тебя, Михаил, в Валмиеру, на казенный счет, будешь возчиком воды для армейской бани. Жилье там какое-никакое дадут, зарпла¬ту платить станут, жениться сможешь, со временем посольство найдешь, не век же тебе мыкаться на чужбине. Одеждой снабдил, деньжонок на первое время дал, с тем и отправился Мишка в новый, неизвестный жизнен¬ный этап.
- Вот ведь чужой совершенно человек, веры католической, был хозяином, не издевался, не притеснял, какое участие принял в моей судьбе. Спасибо за добро!
Субботними и воскресными вечерами наведывался к речке Гауйе, иногда заставал молодежные гуляния. Аниту встречал. В красивых нарядах выделялась девушка, красивой фигурой привораживала. Встречались все лето, до холодных сентябрьских дождей. Очень уж пугливой была Анита:
- А ну как брат отцу расскажет, а что соседи подумают, вон уж и хуторские парни не приглашают на танцы, головами задумчиво покачивают. К чему бы?
Знал уже отец, с Ирвиным виделся, хвалил тот Мишку:
- Не смотри, что русский, верный человек, в хозяйстве хваткий, одно плохо - увезет дочку.
- Что русский плохо.
Что православный и того хуже, а что увезет - такая ей судьба, не надо было на русского заглядываться, танцы с ним танцевать, под одним пиджаком греться. Вроде порченой теперь, никто здесь замуж не возьмет, а у меня еще и младшие дочки есть.
Аните 23 года, Михаилу 28, время семью строить; собрала Анита наряды в сундук, дала мать постель и посуду, богатое приданое по тем време¬нам. Приехал Михаил на телеге, с большой деревянной бочкой, в которой воду для бань возил, кое-как уложили приданое и отбыли в Валмиеру, строить новую ячейку общества. Мишка счастлив до беспамятства, Анита спокойна и сдержана, с заплаканными глазами, с обидой на отца - считай что вытолкал из дому. А в 1927 году русское посольство визы подписало Смирновым Михаилу и Анне и отбыли они в Кировскую область, в ту са¬мую Смирновку, что снилась Мишке долгие десять лет на чужбине.

3. Тамара

Тамаре -17, красавица, вся в отца, глаза, курчавая шапка волос, шальные взгляды. А статью в мать, полногрудая, задумчивая, с красивой фигурой. Очень хорошо училась в школе, оправдывала надежду учителей и матери. Мечтала врачом стать, в Горьком есть мединститут, да общежития в нем нет, а в Перми и институт, и общежитие при нем.
- Вот и поезжай, дочка в Пермь, коли есть охота врачом стать. Деньги
только на плацкартный вагон, да недалеко тут, доедешь. До станции Игнат
довезет на лошади, молоко повезет и тебя доставит. Достала пуховый платок
в это лето связанный, отдала с наказом.
- Продашь платок- то, на это и жить будешь, а там говорят какая- то
стипендия будет, на неё надейся, я- то денег нисколько давать не буду, нет
их.
Кивала Тамара головой, с матерью соглашаясь:
- Да, буду стараться, жить буду на стипендию, да знаю, что на тебе еще младшая Валька и Юрка остаются, да знаю, что зарплат в нашей худой деревеньке нет, да знаю, что от отца тоже ничего не перепадет. Все поняла, спа¬сибо мама.
С тем и уехала в неизвестное будущее.

  Рынок шумит, бурлит, гогочет, толкается; болят голова и руки, на кото¬рых уж который час висит платок. Красивый, большой, старательно мать по краям узор выводила. Никто не останавливается, не приценивается, дорого наверное, да и лето на дворе, какие платки?
И невдомек народу, что отдала бы его первому, кто спросит, кто хоть какие-то деньги даст.
- Купите, ну купите, пожалуйста, купите, ведь красивый, теплый,
большой.
- Барышня, ваша квитанция!
- Ка-ка-кая кви-тан-танция?
- Квитанция на место.
Нет квитанции, не знает, что это такое, плещется страх в глазах, дрожат руки, колени, заплетается язык, шутка ли, милиционер крепко держит за локоть.
- Ну чего прицепился этот дядька? Какую еще квитанцию, где мне её
взять?
А дядька привел в отделение, разрешил сесть. Увидел с какой жадностью посмотрела на кувшин с водой, налил в стакан, подал. И хоть дрожали руки, не пролила ни капли, выпила, стакан поставила, молчит. Молчит и ми¬лиционер.
- Видать сразу, деревенская, но почему одна, чего так трясется, не краденный ли платок, цены-то ему толком назвать не может. Не иначе воровка. Да уж больно глаза честные, скромная опять же, нет, не воровка!
А расспросив девушку, проникся, пожалел.
- Ишь ты, какая охота учиться! Ни копья в кармане, холодная, голодная, платок еще этот. Повел в столовую, смотрел, как жадно ест, даже крош¬ки все подобрала, опять сидит, молчит, видно, как со страху дрожат руки, ко¬лени.
- Да не бойся ты, не съем я тебя, сведу сейчас в магазин, знакомая там
у меня, может и пристроим твой платок.
Знакомая Груня платок и за углы тянула, и за пушинки держала, и на себя примеривала, унесла за перегородку, а девчонка опять боится:
- Как бы не украли платок. А?
- Успокойся, не украдут, - сказал, - знакомая мне.
Был это 52 год, август, девчонке 17 лет. Как будет одна в большом, незнакомом городе?
- Вот, Петрович, 500 рублей, больше нет, у всех собирала по пятерке,
по десятке. Хватит ли 500 рублей за платок?
- Ой спасибо, тётечка, хватит! И вам Петрович спасибо.
И хоть слезы градом, а в глазах уже радость, счастье, что поверили, распрямилась  вся, даже росточком выше стала, а фигурка - то хороша, глаз не от¬вести.
- Ну прощай, девонька! Не пропади в большом городе, береги себя.
- Я очень постараюсь не пропасть, очень!
Попрощалась, вышла из магазина, села на лавку в скверике, отревелась, помолилась, спасибо богу сказала и бегом в общежитие, впереди долгих шесть лет борьбы с анатомией, физиологией, латинским и общественными науками.
- Спасибо, господи, что помог в институт поступить, платок продать,
что отвел беду. Спасибо!

4. Анита и Михаил

Господи, ну куда забросила меня судьба? Зачем согласилась с русским Мишкой поехать? Что теперь будет, господи? А деревня, то деревня! 14 дворов всего, домишки небольшие, у нас бани больше и чище, а эти палати - печь - ни печь, кровать - ни кровать, спать зимой надо на них вповалку; кособокие баньки, сараи, зато огромные на 50 соток земельные наделы. Это на наши с Михаилом руки. Я привычная работать, но в доме, на огороде, а по¬косы, поля пшеничные - это все наймиты, вроде моего Михаила. А здесь, значит, я наймитка. О, господи!
- А бедность, бедность глядит из каждого угла - из под слеповатых окошек, с этих невыносимых полатей, из полуженной посуды. Серость какая-то! Серые зипуны, серые какие-то в клетку платки, серые сапоги и тапочки из серого брезента, а лапти ? О, у нас, лапти! И в этом мне ходить? А мои прекрасные наряды? В сундук, в сундук на самое дно, да и забыть, что они бы¬ли даже. Заложить и не вспоминать. Подальше на самое дно. Что я наделала со своей жизнью? Что я наделала? А молиться где? Костелов здесь нет, бли¬жайшая церковь в соседнем селе, но в церковь мне нельзя, вера другая, не мо¬гу пойти и не пойду. Не поймут меня здесь, не примут! Как жить буду? Гос¬поди!
Так стенала и плакала Анита, пока мужа дома не было. Как только тот появлялся, поджимала губы и все больше молчала, не проявляла свои чувства никак, даже в минуты близости. Терялся Михаил, замолкал тоже, чувствовал свою вину, что завез жену в не любимый край, в противные сердцу места, считал, что ничего: стерпится - слюбиться, жил же он 10 лет на чужбине и ничего. И Аня привыкнет. Работящий, добрый, умный мужик как- то сникал при суровой своей жене, но надеялся своей любовью отогреть, оттаять той душу. И под лежачий камень (как известно) пробьется когда -то ручеек.
Жили, работали, справлялись с большим хозяйством, Анита все умела: шила, вязала, стряпуха была отличная, умело солила, консервировала, могла закоптить рыбу и свиную ногу. Все делала играючи, все получалось. Потихоньку потянулись соседки сначала за рецептами, а потом и засолить, закоп¬тить, законсервировать. За работу платили натурой, в достатке жила семья, излишки возили в район, продавали, копейку к копейке, набирались рубли.
В 29 родился Левушка, в 33 - Тамара, в 37- Юра, а уж Валя в 42. Мал мала меньше, растут, поить, кормить надо, воспитывать; а обшить, обвязать, как только рук хватало? И всегда в душе был укор мужу - из-за тебя я здесь! Смалу учила детей молитвам, и хоть были они пионерами, комсомольцами (что это такое так и не поняла Анита, а раз не поняла, так и уйдет, как пришло). А Бог - это вечно, бог - это всегда! Верьте, молитесь! И верили и мо¬лились!
Так тяжело было с маленькими, да тут просто повезло Смирновым, прибилась неизвестно откуда нянька Нюрка - неизвестно кем привезенная или приведенная в деревню. Сразу освободились руки, растут дети, присмотренные смирной и работящей Нюркой. Одно плохо - Левка совсем учиться не хочет, нет памяти, ленится, учебники забрасывает. И ругала и била смерт¬ным боем, ничто не помогло, так после 4-го класса и не пошел в школу, стал отцу помогать в ремонте сельхозтехники.
А Томка - то, Томка! Как болела душа за доченку, но вслух не жалела, боялась, а ну как и эта, жалость мою почуяв, бросит школу! Нет, нет, только не жалеть, вида не показывать. Может поэтому и училась хорошо, в начальной школе за 5 км. от дома, а в средней жила в районном селе Кикнур за 25.
В «Русский край» - село так называлось (ну и название, прости, гос¬поди) приходилось Томке каждый день 10 км. отмеривать. Туда - то пять по-светлу, а назад - ночь темная, а зимой еще и холодная вьюжная, а весной -осенью и слякотная. Как бежит бедная, каждого куста боится, как сердчиш¬ко выдерживает страхи эти? Да волки пошаливали, часто слышен их вой, не только ночью, но и днем. От того и болело сердце за дочку, оттого и мрачне¬ла год от году все больше. Уж когда Юрка подрос, когда вдвоем стали хо¬дить, понемногу отмерло с души - спасибо, господи, что охранял детей моих. Спасибо, что остальным троим внушил почтение к учебе. Очень злилась я на Лёвку, что не стал учиться, знала, что без образования бу¬дет никем в этой стране. Никем - это внушало мне страх, никем - это значит, мой сын никто! А не наказание ли мне это, что изменила родным местам? Нет, об этом я думать не буду, я не могу об этом думать, прости меня Госпо¬ди! Вот ведь пишу на двух языках, читаю, хотя русский не родной  и очень трудный: не пойму, когда надо говорить «он», когда «она», а когда «мы». И зачем эти различия, зачем эти смешки соседок, я-то над ними не хихикаю, некогда мне слушать, как они говорят. Некогда! Помимо своей большой се¬мьи, большого земельного надела, я ещё и работаю. А началось всё, как Нюрка у нас появилась. Поехали мы с Михаилом в Кикнур, на большую яр¬марку. Очень мне хотелось приобрести коня. Так я тосковала по своему Кау¬рому, которого давно уж нет и все хотела завести своего Каурого. Мечта всей жизни в этой необустроенной России. Несколько лет копила деньги, и вот она мечта, считай что в руках. Приехали утром, сначала в промышленны ларьки, обновки детям. А потом к коновязи. Подошла я и заплакала. Колхоз¬ных лошадей сразу видно - худые, неухоженные, с потертостями на боках, ко¬пыта не в порядке. Подошла и отвязала их всех, так ведь стоят, не уходят. А я и глажу и плачу, замученные, жалкие, а тут и конюхи набежали: орут, толкаются, перегаром обжигают. Ох, и разозлилась я, хорошо вожжи с собой были. Отстегала одного, другого, разбежались и по-русски и по-латышски, вожжа¬ми работала, как молотом. Вот вам за натертые бока, вот за их худобу; сами побежали к пивной бочке, а им хоть бы по горсточке овса.
- Вот вам, лодыри, вот негодники, получайте, мало, ещё добавлю. Лоботрясы! Тьфу!
Огрызаться огрызались, но рук не распускали, думаю моя непривычная латышская речь остановила. Так и не купили мы тогда коня, сильно я была расстроена и зла. А с такими чувствами хорошую покупку не делают. При¬шла домой и решила: дети при Нюрке, а я пойду работать на конюшню. Я вам покажу колхозных коней, я вам докажу! И показала и доказала! Как в 33-ем пришла в конюшню, так и работала там до 68 г., тридцать пять лет показывала и доказывала. А как разъехались дети, бросила свою избу и даже жила при конюшне. Кони у меня были как игрушки, всегда чистые с лоснящими¬ся боками, справные, в холке высокие, гривы блестящие, хвосты трубой. С ними не только работать надо, а любить их, холить, хорошо кормить. Сколько грамот я получила и районных, и областных, сначала на стенку ве¬шала, а потом стала в сундук прятать, к нарядам моим праздничным, которые так и не разу в этой России и не надела - не хотела обидеть русских своих товарок, поникших, в серых их платочках и одежках. Станет бывало Томка сушить мои платья, вывесит на веревку, а соседки тут же плетень облепят:
- Одень, да одень, Томка. А у той фигура моя сантиметр к сантиметру.
Одевает Томка, вертится, красуется, показывает. Счастлива. До следующего
лета и она не увидит эти сказочно красивые одежки. Представление. А тут и я в своей шапке, телогрейке, как гляну - ни соседок, ни Томки. А беречь берегла.
- Родину мне напоминали платья, Родину и счастливое моё девичество -это было самое дорогое, что хранила в памяти и в сундуке. Наряды, фотография - наш дом на хуторе, родители, сестры, брат, руки подняты в прощании, никогда их, как только уехала в эту немытую Россию, больше и не видела.
И третья моя реликвия - скрипка. Как завернула её в рушник в Валмиере, так
в нём и храню. Тут-то, в этой деревеньке, скрипку и не видывали никогда. А
как стала я играть свои мелодии, песни, танцы - удивился чухонский народ,
глаза врозь, ушки на макушке. Стали звать на гулянья, на свадьбы. Очень хорошо я играла, гордилась собой, превосходство своё над всеми чувствовала. Через скрипку ближе с сельчанами познакомилась, сошлась с ними.
- Зинка, Надежда, Фенька, побегли в клуб, Анька - латышка будет на
своей музыке пиликать. Айда, быстрее, не возись, а то опоздаем.
Это были мои дни счастья, да случались они уж очень редко, к сожалению.

5. Тамара

Интересные сны снились Тамаре, иной раз проснётся, соседкам расскажет, хохочут, всем весело от её россказней. Приснился как-то Никита Сергеевич (только-только его портрет в институте вывесили, велели и в общежитии повесить во всех комнатах) Будто строгий такой, брови сдвинуты:
-Почему рожь посеяла на своем наделе? Кукурузу надо! Кукурузу! Иди выдерни рожь -то, нето арестую! Ну!
То видит себя Тома десятиклассницей. Короткая курчавая прическа (спасибо папеньке, не надо крутиться, спать на бигудях). Белые спортивные тапочки, зубным порошком начищенные, идёт, а юбка - колокол из стороны в сторону, красиво, ночами прохладно. А навстречу Эмка, пренепутёвейная девка, идет и орет:
-Зачем отбила Витьку, всем расскажу, а отец мой военком отпра¬вит тебя в армию, будешь знать, как мне вредить.
Проснулась в холодном поту, а подружки тут как тут;
- Чего такая хмурая? Сегодня кто снился?
И уж не во сне, наяву Тома рассказывает;
- В 8-ом, 10-ом классах я училась в районном поселке Кикнур. И как
хорошую ученицу (думаю после беседы с учителями) пригласил меня жить к
себе районный прокурор Николай Петрович Пименовский. Николай Петрович с Верой Ивановной были государственными служащими, Вера Ивановна
заведовала сберкассой, а значит и были заняты на работе целыми днями. А
меня пригласили, чтобы помогала я их дочери Эмке. Красивый дом, отличная
мебель, шторы и покрывала(чего я в своем селе ни у кого не видела)
Эмка и Олька - военкомовские дочки - красивые, нарядные, сытые: учились, если сказать, что плохо -  значит, ничего не сказать. Мы с Эмкой в 8-ом, а Олька в 6-ом, я закончила школу, а Олька опять осталась в 6-ом клас¬се. Не скажу, что дуры, причина была в другом.
Эмке я не могла помочь (она ни за что на свете не хотела слушать никаких объяснений), поэтому я просто-напросто давала ей списывать все предметы подряд. Родители этих барышень спокойные, интеллигентные, умные, очень страдали и из-за плохой успеваемости дочек и от позора за их по¬ведение. Гулящие были - страх! Рассерженные матери мальчишек старшеклассников, которых совращали в прямом смысле слова эти шалавы, парней постарше, взбешенные жены и учителям жаловались, принародно драли ко¬сы, мазали ворота, ходили на прием к военкому (и он просто болел после этих посещений). Ничто не помогало, только позор этим видным в районе людям. И ругали их родители, Вера Ивановна часто плакала, корила беспутних дочек. Николай Петрович пытался увозить их к бабушке, та через неделю со слезами везла их назад.
И вот на этом фоне моя задача была: притащить за руку упирающую Эмку домой и удерживать её всеми силами до прихода родителей. В это самое время давать ей списывать из своих тетрадей. За эту услугу (привести домой и дать списать) я как сыр в масле каталась все три года. Чистый красивый дом , вкусная еда, красивая одежда от Эмки и Веры Ивановны, все это бесплатно!
- Только следи и помогай, Тома, Эмме.
Представьте себе мое состояние, когда однажды совершенно неожиданно за столом Эмка объявила:
- А меня Томочка пригласила к себе в гости на каникулы.
- Правда, Томочка? Деревенька у вас маленькая, лес кругом, пусть
Эмма образумится на природе.
Бедные, несчастные люди, если бы они представить могли, как будет их дочь «образумляться».
А я так просто в панике: здесь такая красота, а в нашем домишке марлевые занавески на окнах, да полати в пол-избы А парни и молодые мужики у нас ведь есть. Но ничего я не сказала Вере Ивановне.
Не заметила Эмка нашей убогости, она ей была совсем не нужна.
- Тетя Анита, а можно мы с Томочкой пойдем на вечёрку?
Удивленно поползли мамины брови вверх, она-то решила, что девчонка отдохнуть в тишине приехала. Вечёрка в соседней деревне, но уже после 2-го танца я не увидела Эмку. Не было её ни через час, ни через другой. Закончилась вечёрка, бегу домой по просеке, не знаю, что матери сказать, да она сама мне дверь открыла и прошептала:
- Тихо, не разбуди отца и детей, а Эмка твоя в нашем сарае с незнакомым каким-то парнем.
Все каникулы я просидела дома, не отпускала меня мать больше на вечёрку.
- Будешь с этой шалопутной ходить, она приехала и уехала, а ты себе клеймо приобретешь. А чтобы Эмка не приехала больше, отхлестала её моя мать на прощанье вожжами. Хлестала и приговаривала:
- Совесть имей, стыд имей, не позорь мать- отца.
Но Эмке это прощание ничто, на меня не рассердилась, дома родителям не пожаловалась. К нам, правда, больше в гости не напрашивалась. Вот эта самая Эмка и приснилась мне.
- Тьфу, не к добру. Какая- то неприятность будет. Так и оказалось. Готовиться к семинару пришлось в читальном зале, а это и холодно и голодно.
*      А однажды разбудила Тамару соседка по кровати:
-ЧШ-Ш-Ш, Томочка! Так кричишь, перевернись на другой бок, успокойся, спи!
Да где теперь заснешь? После такого сна не уснуть, не успокоиться. А снилось Томе соседка Верка и пятеро её детей. Все они гнались за Тамарой с хворостинами и кричали:
-Бей, бей латышёнку! Бей её заразу! Не будет забирать нашего папку. Бей!
Этот сон преследовал Тамару много лет. Подружкам его причину не расскажешь, не поделишься. А началось всё, ой как давно...

Заметила Тамара неладное, еще пока отец был на войне. Сосед Михаил Коновалов по броне работал в Кикнуре, а мать несколько раз ездила туда совсем не по делам. Поняла Тома, что не в Кикнур, а именно к соседу ездит мать, как только заметила, что достала мать рубашку отца, погладила, в сум¬ку сложила. А по приезде ходила к соседке, носила кое-какие гостинцы её детям. Было Тамаре 12 лет, и очень многое она уже понимала. Была приглядчивой и рассуждала здраво. А тут ещё и Левка пристал:
- Томка, ничего не замечаешь?
- Нет, а почему спрашиваешь?
- Потому, что мамка наша предательница, отца на войне убивают, а
мамка с Мишкой - соседом женихается.
- Брось, Левка, показалось тебе.
- Мне врешь, так себя-то не обманывай, а то по ней не видно. Как
приедет со свиданки-то, и обед хороший сварит, и не придирается, и тетку
Верку умаслить ходит. Рассказать ей что - ли, пусть мамке хоть морду на¬
бьет, может образумится, зараза.
- Не лезь, Левка, не наши это дела. Хочешь, чтобы тебе досталось, мало
она тебя порола.
Замечала не раз потом его косые взгляды на мать, а иногда и заплаканные глаза. Ещё горя не случилось, а мальчишка уже переживал его, нервни¬чал. Гроза разразилась, как только отец вернулся с фронта. В других домах радость и счастье, а у нас буря и ругань.
- Не хочу больше с тобой жить, уходи!
- Как, - изумился отец, что стряслось- то? Я так рад тебе, детям.
- Ты может и рад, да я не очень, нажилась с тобой, больше не хочу.
Ухожу на работу, приду, чтоб не было тебя. Пока поживи у кумы, а там разберешься, но отсюда выметайся, глаза мои на тебя глядеть не хотят. Тукнула дверью и ушла.
Бедный наш папка! Никак не мог ничего понять. А как сходил к крестной нашей Фене, так всё прояснил.
- Давно уж любовь у Аниты с Мишкой Коноваловым. На фронте не был, кровь не проливал, Верка осточертела, Анитку приголубил.
Плакал отец, но уходя никого из нас с собой не позвал, прижал к себе, потрепал по головёнкам и всё. Ушел навсегда. Никогда потом нас своей заботой не побаловал, подарка никому не подарил, ни копья денег ни одному из нас не дал, когда учились в институтах. Ну почему? Мы - то перед ним ничем не были виноваты? Нет слов, нет ответа. Когда встречались- здоровались, расспрашивал нас о наших делах и делишках, о матери - никогда! Да и что расспрашивать - одна улица в деревне, по 7 домов на каждой стороне, в одной чихнут, на другой доброго здоровья желают.
А нам, детям, так тяжело было переживать эту материну «любовь». Пришел отчим - чужой, он есть чужой, никогда ни о чем не спросит, не пожалеет, не одобрит, не посоветует. Он нас, мне кажется, и не замечал вовсе. Зато доставалось нам от жителей деревеньки. Каждый пальцем показывал, друг у друга в нашем присутствии спрашивали:
- Как там Анька Латышка. Справляет новую любовь?
- Как латышенки с отчимом, глаза за мать от стыда не повылазили?
Младшие еще не все понимали, а мы с Левкой дрались. Мне было так обидно и больно, что храбро лезла в драку, лишь бы физическая боль переборола душевную, а чтобы переборола, дралась часто и не в шутку. Хуже было от соседских детей за плетнём:
- Эй, Томка, отдай нашего папку, он нас любит, не вас. Когда отдашь-
то?
- Левка, чего в дранных штанах, новый папка не заработал на штаны-
то?
- Эй вы, латышата, идите к нам во двор, морды вам начистим за нашего
папку.
Боже, как мы страдали! Ни разу мать не посадила нас рядом, не поговорила с нами, ничего не объяснила, не пожалела ни разу. Все такая же суровая, жёсткая.
Какая боль! Разве о ней кому-нибудь расскажешь?
Если быть справедливой - не хочу обидеть память матери. Была она в быту заботливой: варила, парила, пекла много и вкусно. Мы всегда были чистые, одежда без заплат. Носки, варежки, шарфы и шапки вязала красивые, с узорами. В доме тепло и чисто. Ничего не скажу, она была заботливой. Но вот чтоб приласкать, расспросить - этого не было, потому и росли мы как травинки - сухостой на ветру. Уже будучи взрослой, я и за собой замечала эту материну сухость, отрешенность.

6. Анита.

Вот и развязала узел тугой, что давил почти 20 лет. Развязала и вздохнула, свободна! Дети, ну и что дети, даже не страшно, что четверо. Свобод¬на, но не одинока. Мишка Коновалов теперь мой муж. И я Коновалова. Дети мои Смирновы, да ладно, это никого не касается. А если так уж задуматься, любила ли я Мишку соседа? И так уж сильно ли любила? Затрудняюсь с от¬ветом. Но что он лучше Мишки Смиронова, это однозначно. Лучше! Тому никак не могла простить чужбину, не могла простить за эту серую сторонку, где прилично одеться нельзя, сама-то тоже хороша, но простить не могла ему, терпеть не могла его нерешительности во всех житейских вопросах, даже любовь его к себе простить не могла. Ответ один - не любила. Вообще- то в своей жизни я по-настоящему любила только лошадей. Умные, преданные, гордые и выносливые. Не предадут, не подведут. Любила и люблю коней. А так иногда думаю, что если бы первый Мишка взял бы вожжи, да отстегал меня, как следует, может, и смирила бы я свою гордыню, да и затолкала бы раздумья свои в себя, да и жила бы дальше. А? Ой, не знаю, не знаю.
*      Как давно я тебя не брала в руки, дорогая моему сердцу вещь- подруга, советчица, тебе только открывала тайники души своей, твои советы слушала. Считай, всю войну не брала в руки. Развернула скрипку, подняла смычок, взяла первые аккорды. Как грустно запела, какую бурю в душе подняла! Села на лавку, окно открыла, играю и реву. Вот те на - 40 лет бабе, а так растрога¬лась! Сразу вспомнился наш хутор, речка Гауя, кувшинки с большими круг¬лыми листьями и резкий запах приятной свежести. И тут за окном свежесть, запах черемухи, тоже душу томит. Так с закрытыми глазами и играла. Замол¬чала скрипка - хлопанье в ладоши. Моих четверо и соседских пятеро. Слава богу, успокоились, драться перестали, тихо - мирно живем, отделенные шат¬ким плетнем. Мои чистенькие, сытые, обутые. А Веркины - ох! Да чем Веерка - то виновата? Это я перед ней виновата - мужа увела, детей осиротила. Ба¬ню что ли истопить, да перекупать всех?
- Левка, Тараска (Веркин) несите воду, наполните котел, бочки, вече¬ром побанимся все.
Пока детвора воду носила, каменку топила, раздела я Веркиных, перестирала их одежонку, на плетень сушить повесила, тесто завела. Пока будут поочередно хлюпаться, напеку пирогов с грибами, пропасть их в нашем лесу, а дома и соленые, и свежие, и сушеные. Вот и побалую детей. Верке -то некогда пироги печь, успеть бы ведерный чугун борща наварить. Некогда! В поле и в поле, овощеводам в июне-июле самая страда: прополоть, окучить, полить; да и не один раз в неделю. От темна до темна на работе. Жалко Верку, да и детву её жаль, хоть и Коноваловская -то детва, так  и я теперь Коновалова, поди разберись. А все скрипка, она разбередила душу. Она! А вообще-то я часто Веркиных детей опекала - кормила, стирала на них, варежки, носки, шапки вязала. И если раньше косились, да огрызались, со временем попритихли, а иной раз, забывшись, бежали, как в свою избу.
- Тетка Анна, училка в школу мамку требоват, а её нет. Ты бы сходила
что ли. А?
- Тетка Анна, подошва у обутки оторвалась, может чем подвяжешь, пока мамка придет. Так и жили - не свои и не чужие - лишь плетнем разделенные.

* Припоминаю, как впервые куму Феню навестила со своим, теперь уж с её Михаилом. Набрала полное решето малины сразу за околицей (хорошо медведей не водилось в наших лесах, а то была б нам малина), да и пошла. Прихожу, Мишки нет, Феня в безделии. Хорошо мы с ней поговорили.
Рассказала я ей все про себя, не хитрила, ничего не утаивала.
- А Михаила к тебе отправила, так некуда ему больше, а так он один и
ты, Феня, одна, вот и сходитесь, вот и живите, твоим детям тоже отец нужен.
- Не держи, Феня, на меня зла, ничем я перед тобой не виноватая, не
осуждай! Я и сама не ожидала, что способна на такое. Сделанного не вернешь, да и возвращать нужды нет. Поклонилась в пол (у русских баб научилась) и ушла. Вот тогда и успокоилась совсем. Слава богу!

*      Много лет минуло, как закончилась война, как началась моя новая жизнь, как она теперь заканчивается. Обоих мужей забрала судьба, но несчастной себя не чувствую. Бог дал, он и забрал. Часто думаю о своих детях. Тамара врач, работает в Казахстане, бывало, обоих внуков привозила. Сорванцы. Да у меня не забалуешь. Молитвам их обучила. Хороший вроде муж, дай тебе бог, старшая моя дочь, дай бог! Очень, ну очень ты на своего отца похожа.
Юра закончил горный институт, с 62 года работает на шахтах Воркуты. Спокойна за него, этот не пропадет. Жаль, что очень редко видимся. И живем- то по теперешним меркам недалеко. Мы-то с младшей Валей живем в Валмиере. Самая любимая Валя-то. Как закончила пединститут, так и стала я звать её на мою Родину. Вот и живем здесь с 70 года. Вале дали маленькую квартирку, а как замуж вышла, переехала к мужу, а я не захотела с ней. Нет,
не захотела. Так и живу в этой маленькой квартирке. Мне и не тесно. Внуков нянчить отказалась, оставшиеся годы хочу пожить одна, для себя. Думаете где чаще всего провожу время? Не догадаетесь, пока не скажу. А я скажу. В соседнем совхозе, на конеферме. Люблю лошадей, как прежде, иногда ругаю конюхов. Молчат. Но про себя, точно это знаю, считают меня чокнутой, чего ей надо в 80 лет? Пусть считают, сроду меня чужие мнения не волновали, не обращала я на них внимания.
Одна заноза в сердце. Левка. Как боялась за него, так и вышло. Был никем и остался никем. Приехал было жить к нам в Валмиеру, не понравилось, через 2 года вернулся в Никополь, там-то чем лучше? Но дети его Юра и Га¬ля живут в Риге. Вот пусть и навещают бабушку.
Отрада здесь для меня - скрипка! Уж и руки устают, но полчаса выбираю и играю себе: под нежные звуки вспоминаю то одну частичку моей жиз¬ни, то другую. Ни о чем не жалею, ничего не хочу. Долгую жизнь я прожила -87 лет, это вам не шуточки. Сколько лошадей вырастила! А кроме них чет¬веро детей, семь внуков, правнуки будут. Всем им моё: - Прощайте и будьте здоровы!

7.     Тамара

Все мы встретились в день смерти нашей мамы. Горько и искренне опла¬кали её и похоронили. А я пошла по Валмиере, найти одно место. Никогда не додумаетесь какое.
Военные бани, куда возил мой отец воду в большой деревянной бочке. Что удивительно, они до сих пор функционируют! Как памятник моим родителям. Начинали они свою совместную жизнь здесь, при этих банях. Нет их теперь уж давно, мне за 70, но все помню ярко и точно и чту их память.